Как и все в Голливуде, Шейла выдавала себя не за ту, кем была. Она взяла псевдоним Шейла Грэм в шестнадцать, когда дебютировала на лондонских подмостках. Играла не в серьезных театрах, а танцевала в варьете, пела в мюзиклах и оперетках, а когда пробовалась на роль в настоящей пьесе, ей сказали, что с таким произношением можно играть только горничных и проституток.

К разочарованию Скотта, семья Шейлов была не из богатых. Лили росла в рабочем районе, младшая из шести детей. Отец действительно умер, когда она была совсем маленькой. Мать, переехавшая из Киева, была неграмотной прачкой. Она заболела, когда Лили было шесть, и отослала дочь в еврейский приют, где ее в первый же месяц побрили наголо, а однажды отлупили расческой, когда девочка украла с кухни заплесневелое печенье. Там Лили жила до четырнадцати лет – возраста, с которого можно было начать зарабатывать деньги для семьи.

Они тогда обитали в бедном еврейском квартале Степни-Грин в переулке за пивоварней. Не было ни Алисии, ни тети Мэри, ни отчима. Сводные братья на самом деле были родными, но выжил из всех только один. Генри дезертировал из армии, спал на диване и мучился по ночам кошмарами. Лили жила в одной комнате с матерью, страдавшей раком желудка на ранней стадии, который потом ее и убил. И дочь чувствовала вину за то, что скучала по приютской общей спальне.

Ее действительно представили ко двору, фотография была настоящей, но позже, после «превращения». До театра Лили успела поработать белошвейкой, официанткой, сборщицей на фабрике адресовальных машин, горничной в приморском отеле в курортном Брайтоне и, наконец, продавщицей в галантерейном магазине, где ею заинтересовалась одна танцовщица, которая, получив причитающийся процент, представила Лили человеку, впоследствии ставшему ее агентом. Чтобы подняться от танцовщицы до актрисы, она стала брать уроки правильной речи, как делают девушки, желающие наняться в гувернантки.

И это сработало. Шейла стала получать роли второго плана и привлекать к себе все больше внимания, правда, часто нежелательного. Помощники режиссеров разглядели в ней перспективу. Теперь она знала, как правильно себя вести.

Успех пришел, когда она сыграла в фарсе «Превратности судьбы» наивную молоденькую учительницу музыки, приглашенную в богатый дом, где, опьяненная силой искусства, обольстила ученика. Роль была не совсем пристойной, приходилось даже показывать легкий стриптиз под венгерскую рапсодию Листа № 3. Каждый вечер, выходя на поклон, Шейла удивлялась, что ей и свистели, и несли букеты.

Она замелькала в рецензиях. Газеты печатали ее лучшие фотографии, а они привлекали завидных лондонских холостяков и ничуть не меньше – женатых мужчин, среди которых оказался даже один судья. Наследники больших магазинов и корабельных магнатов выстраивались за кулисами в очередь, чтобы пригласить ее в лучшие рестораны, преподнести розы и бриллианты. Донегалл был не первым аристократом, которого она отвергла. Предложение ей делали не реже раза в неделю. Жизнь редко бывала к ней добра, и Шейле нравилось приезжать к ресторану на «Роллс-Ройсе» и заказывать фазана с бокалом вина. Удача казалась смешной, невозможной. И Шейла относилась к ней как ко сну, который непременно должен был закончиться, вернув все на круги своя.

Несмотря на высокое положение в обществе, не все поклонники вели себя как джентльмены. В местах, где Лили провела детство, взрослеть приходилось быстро, и ей случалось давать отпор хамам, однако некоторые воздыхатели были пугающе настойчивы и приходили в ярость, когда девушка отстаивала свою честь. Однажды ее просто выбросили на обочину, как какую-нибудь шлюху. А в другой раз пришлось даже укусить лорда, отказывавшегося убрать руки от ее груди.

Большинство же просто хотели появиться в ее обществе, красота юной актрисы льстила их тщеславию. Когда «Превратности судьбы» сошли со сцены и газетчики нашли себе новую любимицу, страсти улеглись. Она подписала контракт на новую пикантную роль, уже с гонораром побольше, но в последнюю минуту спонсоры не дали денег на спектакль, и подготовку свернули. Провалилась и следующая пьеса. Шейла была права: слава прошла быстро. Именно тогда, после дневного спектакля перед полупустым залом, она познакомилась с майором Джоном Джилламом.

Он годился ей в отцы. Лихой герой войны, раненный в битве при Чанакалле, высокий брюнет с тонкими усиками и едва заметной хромотой. В отличие от других поклонников, он не пытался ее соблазнить. Шейла не стала рассказывать об ухаживаниях, упомянув только, что он был тактичным и милым, и, как и боялся Скотт, быстро перешла к свадьбе.

Джиллам происходил из благородной военной династии, среди его предков были генералы из первого выпуска Королевского военного училища в Сандхерсте. Ранения положили конец его карьере, он стал зависим от морфина и семейного состояния. И то и другое бедолагу испортило и лишило мужеской силы. Он нередко ударялся в авантюры, и его надували. Джиллам не мог быть ей мужем в полном смысле, и их брак только именовался союзом. Однако он представил избранницу ко двору, назвав образцом английской женственности, и сам предлагал встречаться с другими мужчинами, от чего молодая жена из принципа отказывалась. Но ей было восемнадцать, и жизнь в театре диктовала свои правила. Это сейчас она понимала, как плохо они тогда обошлись друг с другом.

Историю своей жизни она рассказывала в постели, в темноте, положив голову на грудь Скотту, одновременно раскаиваясь и не веря самой себе. Разве могло это диккенсовское прошлое быть ее? Скотт был первым, кому она поведала правду. В том числе и поэтому она разорвала отношения с Донегаллом – боялась, что ее раскроют. Скотт лежал не в силах пошевелиться, пытаясь совладать с обрушившимися на него откровениями, обдумывая, можно ли им верить. Он чувствовал себя преданным и избранным сразу. Понятно, почему она скрывала прошлое ото всех, но почему – от него?

– Ты, должно быть, презираешь меня?

– Вовсе нет.

Скотт сказал, что все понимает. Он и сам с детства привык скрывать настоящее положение дел в семье. Борьба Шейлы за место под солнцем напомнила ему утренние уроки мисс Ван Арнум по субботам и издевки одноклассников в Ньюмане, знавших, что он учится на стипендию школы. Ее рассказ мог бы быть описанием и его жизни. Скотт помнил первый головокружительный успех, когда весь мир рукоплескал ему, мечтательному эгоисту, а он верил, что так будет всегда. Он уверял, что ее прошлый брак для него не имеет значения; прошлое есть прошлое, нечего его ворошить. Шейла плакала, но с облегчением. Все выходные они цеплялись друг за друга, как выжившие в страшной внезапной катастрофе, не выходили из дома, занимались любовью отчаянно и даже смущенно и поверяли друг другу маленькие, не столь серьезные тайны, над которыми можно было и посмеяться. Только по дороге на работу в понедельник Скотт почувствовал пустоту внутри, будто их отношения себя исчерпали.

День выдался пасмурный, и в кабинете, как и во всем здании, было холодно. В очередной раз он без особого основания принялся переделывать диалог Парамора, вставал из-за стола, мерил шагами комнату, застывал у окна, тер шею, выискивая во двориках и на крыльцах Мистера Иту. На уличных фонарях развесили серебряные колокольчики и золотые звезды из проволоки и мишуры. Скотт попытался представить бульвар и трамвайные пути припорошенными снегом, как было бы в Сент-Поле, но вместо этого перед его внутренним взором возникла юная Шейла на сцене. В платье с открытыми плечами она стояла в луче софита, а из темноты зрительного зала на нее смотрели одни только мужчины… Скотт сердито отогнал видение и придвинул кресло к вентиляции.

На улице слепая прокладывала себе дорогу к магазину длинной белой палочкой, когда ручка входной двери Скотта задергалась. Замок он предусмотрительно запер.

– Открой!

Это был Манкевич. Раньше он никогда еще не сходил с четвертого этажа, поэтому визит сулил плохие новости.

Манк хмурился, будто раздосадованный тем, что его заставили ждать. Он был такого же крупного телосложения, как Эрнест, и говорил с той же не терпящей возражений уверенностью, только душевности в нем было больше.

Дешевые сигары и потертые башмаки делали его похожим на хозяина бродячего цирка.

– Трейси не будет – угодил в больницу с аппендицитом и на какое-то время выбыл из строя. Я уговорил Майера дать нам Франшо Тоуна. Знаю, не лучший вариант, но он впишется как никто хорошо. У нас две недели, чтобы переписать сценарий под него.

Где две недели, там и четыре, а значит, про поездку к Зельде на Рождество можно забыть – очередное нарушенное обещание. И они потеряли Трейси. Как привлечь зрителя без звезды? Variety раструбит об этом на первой полосе.

– Нам еще повезло, – продолжил Манк. – Это могло бы случиться и во время съемок.

– И то верно.

– Есть и хорошая новость: мы довольны твоей работой. Я уже говорил Эдди, но хотел сказать и тебе лично: мы продлеваем с тобой контракт еще на год.

– И правда, хорошая новость! Спасибо! – Скотт пожал ему руку, скрепляя сделку, и проводил из кабинета.

Скотт не ожидал, что его оставят, понимая, как мало, в сущности, принес пользы за полгода. Нужно было написать Зельде и Скотти, сказать им, что он не приедет, но письмо подождет. Сначала позвонить Шейле. Если продление контракта и не знак свыше, то, по крайней мере, повод отметить, который, как надеялся Скотт, развеет все сомнения обоих.

Шейлы не было дома, не оказалось ее и на работе. Скотт положил трубку, радость омрачалась, угасла. Как легко и долго она водила его за нос… Он для нее тот же Донегалл. Шейла и не собиралась открывать ему правду. Она была с ним только потому, что он был женат, а значит, не попросит ее менять жизнь. А он-то в это время страдал, что не может сделать ей предложение, как полагается.

Весь день Скотт отравлял себя подобными мыслями, звонил и звонил, а под конец даже забеспокоился, не случилось ли чего. По пути домой он заехал к Шейле. Машины у дома не было, шторы задернуты. Тут ему пришло в голову, что по законам романтических комедий она ждет его у него дома, и помчался в пустой дом.

Конечно, Шейла просто работала, но эта мысль не могла его успокоить. Наверное, позирует сейчас перед камерами с каким-нибудь начинающим ловеласом. В понедельник вечер в «Садах» был тихим, все отходили от выходных. Боги и Мэйо были на съемках, так что Скотт заказал сэндвич из «Швабз» и попробовал отвлечься вчерашней газетой, мечтая, чтобы стоящий у его руки телефон зазвонил. Он даже готов был прикинуться, что рад услышать голос Шейлы.

Когда в половине одиннадцатого звонок наконец раздался, Скотт вздрогнул. И выждал три гудка, прежде чем взять трубку, будто был занят.

Шейла извинилась. Она хотела позвонить раньше, но в последнюю минуту представился шанс взять интервью, которое тогда пришлось отменить, и им нельзя было не воспользоваться, вот только ехать пришлось почти за 250 миль, в Сан-Симеон.

Мгновение Скотт раздумывал – и не поверил. Из-за него Шейла не поехала в тот день к Мэрион Дэвис?

– Почему ты не сказала мне в пятницу? Я бы понял.

– Нельзя было. Все держалось в секрете до последнего. В общем, интервью затянулось, меня пригласили остаться на ужин. Ты же понимаешь, отказаться я не могла. Мэрион славная, но болтает без умолку. Так странно было там находиться, вокруг вилось столько слуг! Казалось, я попала в замок к Дракуле. Представляешь, она называет Уильяма «Командиром», а он находит это забавным. Но оба очень милы, выйдет прекрасная статья.

– Не сомневаюсь. – Скотт хотел казаться сдержанным и отстраненным, однако не мог устоять перед воодушевлением Шейлы. Он так себе и представлял: крошка Лили Шейл за обедом с Уильямом Рэндольфом Херстом. – Поздравляю!

– Спасибо. А как у тебя день прошел?

– «Метро» продлевает со мной контракт. Может, возьмешь теперь интервью у меня?

– Как я рада! Нужно куда-нибудь сходить отметить. Завтра не могу, но в среду обязательно!

– А почему не завтра?

– Египетский кинотеатр устраивает грандиозный благотворительный вечер.

– Приятное место.

– Прости, я бы и сама хотела пойти с тобой.

– А с кем же пойдешь?

– С Лесли Говардом.

– С ним еще ладно. – И Скотт рассказал ей о Трейси.

– Да, уже знаю.

– Быстро же разносятся новости!

– Птички на хвостах разносят.

– А ты из них самая певчая.

– Стараюсь. Значит, в среду?

– В среду, – подтвердил он и попрощался.

После объяснений навзрыд в выходные Скотта поразило, что они разговаривали как ни в чем не бывало, словно ничего и не было. Шейла оказалась совершенно другим человеком и доверилась ему, только когда он влюбился в маску. Может, то же было и с Зельдой, хотя в тот раз Скотт сам себя обманывал. Почему его тянуло к сложным женщинам? Или просто все женщины – да что там, все люди – сложные? Сам Скотт себя сложным человеком не считал. Он уже все сделал, чтобы упростить свою жизнь, изгоняя беспорядок вон из комнаты, сметая его со стола, с лампы. Только карандаш и бумага.

«Месяцами я тревожно гадал, утвердят ли сценарий, – написал Скотт, – но в «Метро» решили, что стоит продлить договор и без того. Я рад оказанному доверию, возможности и дальше вытаскивать нас из долговой ямы, но это значит и то, что планы на Рождество придется отложить по меньшей мере до середины января. Только что заменили Спенсера Трейси, аппендиксу которого сценарий пришелся не по нраву. Больше всего виноват перед Скотти – хотел показать ей, как украшают к празднику витрины лучших нью-йоркских магазинов, может, даже остановиться в «Плазе» и посмотреть елку у Рокфеллеровского центра. Оберы будут не против принять Скотти у себя, но я помню, как однажды остался на День благодарения в Ньюмане, и праздник был так себе. Нужно устроить для нее что-нибудь особенное на Пасху. Если мама не сможет забрать тебя домой на Рождество, попробуем заехать в Монтгомери в следующем месяце. Доктор Кэрролл согласен, что тебе полезно бывать там почаще, раз уж ты сама этого хочешь».

Скотт закончил письмо к ночи. Захватив ключи, он прогулялся в тишине у бассейна, потом по подъездной аллее главного здания, перешел Сансет к почтовому ящику у «Швабз». Приподнял тяжелую крышку, отпустил, и она с лязгом захлопнулась. Он ни словом не обманул Зельду, но почему-то казался себе двуличным трусом. На обратном пути Скотт искал в темных окнах обличающий призрак Аллы. Однако не увидел ничего, кроме звезд, пальм и темнеющих изгородей вдоль дорожек. Скотт зашагал быстрее, словно таясь от преследователя, а добравшись до дома, запер входную дверь.

Вечером следующего дня после приема позвонила Шейла, чтобы успокоить его. Лесли Говард – истинный джентльмен.

– Да, так говорят.

– Не начинай.

– Хорошо танцует?

– Хуже Хемингуэя.

– Что на тебе было?

Они говорили и говорили, не желая прощаться. Об откровениях Шейлы снова не сказали ни слова.

В среду они сбежали из Голливуда и ужинали в центре города. Пальмовый дворик в «Билтморе» представлял собой зал, отделанный красным деревом, медью и мрамором, излюбленное место банкиров и нефтяников. Скотт заказал столик в середине, у фонтана. Под плеск воды они спорили о планах на Рождество, как молодожены, выбирающие место для медового месяца.

На Каталине будет слишком людно, до Санта-Барбары слишком далеко. Шейла склонялась к Малибу, может, удастся снять там домик. Скотту хотелось куда-нибудь без призраков прошлого, например, в горы. Ей разве не хочется снега? Можно снять хижину у озера Эрроухед или Биг-Бэр и нежиться у очага.

– Там же болото, и поесть негде.

– А у Фрэнка Кейса нет там дома?

Шейла отложила нож для масла и пристально посмотрела на Скотта.

– Если это так уж важно, я была там на свадьбе подруги. У меня свидетели есть. А даже если я и была там с кем-то, какая разница?

– Никакой.

– Видимо, все же есть.

Скотт не хотел ссориться на виду у всех и смиренно попросил прощения. Как-никак это романтический ужин. К сценам – с криками и битьем посуды – он привык, но Шейла – не Зельда. Она начинала карьеру в газете внештатным корреспондентом, так что холодной выдержки и методичности ей было не занимать. Шейла молчаливо согласилась не портить ужин и остаток вечера вела себя очень мило, а в гардеробе позволила Скотту помочь ей надеть лисью накидку на плечи. Она дождалась, пока они сядут в машину, подальше от чужих ушей.

– Не смей со мной так говорить, – заявила она, когда Скотт не успел еще завести мотор. – Я этого не потерплю.

Он снова извинился, надеясь, что инцидент будет исчерпан.

– Не нужно было рассказывать. Знала же, что это слишком.

– Я рад, что ты сказала. Признай, это много значит.

– Тебе не к кому меня ревновать.

– Я ревную не из-за этого, а потому, что я – мужчина, а ты – красивая женщина. Если бы я не ревновал, значит, что-то со мной не так.

– Однажды я уже сказала. Думай, что говоришь.

Скотт принес покаяние, однако про себя решил, что виноваты оба, потому что реагировали слишком остро.

Предполагалось, что вечер будет праздничным, но когда машина стала взбираться на холмы над бульваром Сансет, Шейла заявила, что рано утром ей предстоит важный звонок. Скотт проводил ее до двери и поцеловал на прощание, подождал, пока в доме погаснут огни, и поплелся к машине, раздумывая, что же пошло не так. Надо было дать ей понять, что теперь он только еще больше ее любит. Как выходец со Среднего Запада, да и сам по себе, он глубоко преклонялся перед теми, кто всего добился сам.

Если Шейла таким образом наказывает его за недоверие, то за что тогда вознаградила субботним утром, когда, порозовевшая и теплая после душа, вернулась в спальню? Будь то извинение или примирение, это и близко не напоминало ту страсть с оттенком печали, во власти которой они провели прошлые выходные. Сейчас в движениях Шейлы была томная игривость, она смеялась, когда край подушки попадал на лицо, а Скотт спрашивал себя, что же изменилось и изменилось ли что-то вообще. Или она так показывала, что их отношения прошли проверку на прочность?

Скотт не был волевым человеком, ни в чем он не мог отказать женщине. И вопреки нехорошим предчувствиям, согласился провести Рождество в Малибу.

Редко когда он оказывался на праздник дома. Веселье в Париже, Риме и Нью-Йорке навевало тоску по детскому восторгу, с которым он смотрел, как вырастали высоченные сугробы вдоль Саммит-авеню, по дивному запаху свежесрезанных сосновых ветвей и зажженных свечек в соборе. По ночному поезду из Чикаго, на котором возвращался с друзьями из Ньюмана, по снежинкам, проносящимся в темноте, подобно крошечным кометам. Рождество было в свечах на каминной полке, в гусе, которого покупала бабушка и разделывал отец, в благодарственной молитве, которую просила его произнести мать, – в одинаковых повсюду маленьких традициях, ставших сердцу еще дороже от того, что превратились в воспоминания. Но нет им места в пустынном воздухе, пропитанном запахом цветущих бугенвиллей: прошлое с диковинными подсвечниками казалось невообразимо далеким, будто и не было его никогда.

Да, он старел, однако в нем говорила не просто ностальгия. Не только архитектура города казалась понадерганной по кусочкам, но и его традиции, многие из которых не приживались на новой почве. Электрические гирлянды, намотанные на стволы пальм, сосульки из мишуры, развешанные на каждом киоске с соками и хот-догами, не создавали атмосферы праздника. В залитом солнцем Беверли-Хиллз изнемогали от жары сборщики пожертвований, Санта-Клаусы в дешевых костюмах и хористы в шарфиках, исполняющие рождественские гимны. Они только докучали туристам, носившим рубашки без рукавов, напоминаниями о празднике, который здесь был совершенно не к месту. Скотт не давал себя обмануть; организм чувствовал, что сейчас не зима – слишком теплое солнце.

«Жаль, что так вышло с машиной, – писала Зельда, – и я рада, что удалось вызволить ее у прощелыг-мексиканцев. Поздравляю с контрактом, хотя вам со Скотти должно быть стыдно, что не приедете на Рождество. Большую гостиную больницы украсили в красных и золотых тонах, а под потолком парят ангелочки из ваты – их сделали школьники, которые приходили к нам и дали чудесный концерт. На следующей неделе меня могут отпустить с экскурсией в художественный музей Ринглинга во Флориде, а еще можно будет записаться на гимнастику. Как думаешь, нам это по карману? Мне бы очень хотелось привести тело в порядок. Пусть это будет мне подарком на Рождество. Мама сказала, она с радостью заберет меня домой на праздники, если Сара останется помочь. Я ей ответила, что и сама могу помочь, но она говорит, с Сарой все будет проще. Хотела бы я, чтобы вам обоим было проще со мной, но, думаю, каждый несет свой крест, n’est-ce pas, Додо? Мой сейчас в том, чтобы не сидеть сложа руки и готовиться к будущему, а не падать духом. Обещаю выбросить весь этот вздор из головы к твоему приезду в следующем месяце. А пока остаюсь навеки твоя, Зельда».

Почерк был аккуратный и ровный. С той минуты, как Манк объявил новости, Скотт не переставал уверять себя, что не виноват в нарушении обещания. Это была чистая правда, однако совесть все равно его мучила, так же как и когда он покупал подарки сразу жене, дочери и любовнице.

Хотя по происхождению Шейла была еврейкой, Рождество миссис Джиллам приняла с пылкой радостью неофита и не могла обойтись без елки. В Сент-Поле Скотт запрыгнул бы в машину и покатил за город, где какой-нибудь фермер, потягивающий горячий шоколад у костра, вручил бы ему пилу и указал на лес обыкновенных и голубых елочек, припорошенных снегом. Здесь же они отправились к рынку подержанных машин на бульваре Пико и под доносившийся из громкоговорителя лай рождественских гимнов выбрали чахлое деревце из ряда таких же, выстроившихся за решеткой, как заключенные. Продавец взял с них еще и пятьдесят центов за мешковину и привязывание покупки на крышу «Форда». Когда Скотт затормозил перед светофором на бульваре Оушен, путы не выдержали, и ель полетела вперед, как торпеда или гроб, приготовленный к погребению в море. Положение спас какой-то работяга из Оклахомы, у которого в мешках с пожитками, свисающих со старого «фордика», нашелся моток бельевых веревок. Еще в первую минуту Скотта прошиб холодный пот, а затем охватило негодование по поводу и самого дерева, и того, зачем вообще оно нужно. Когда до дома наконец добрались, Шейла захотела установить елку не внутри, у камина, а во дворике перед окном, выходящим на океан. Судя по всему, она и раньше так делала.

На пляже отыскали подходящую морскую звезду. Скотт вытянулся на цыпочках, надевая ее на макушку.

– И все? – спросил он.

– Пока да. Лучше не бывает, правда?

Праздничная вечеринка «Метро» приводила в недоумение: целый день длились гулянья, оплаченные студийными боссами-евреями, которые сами на празднование демонстративно не пришли.

– Луис Майер больше всех любит центральную аллею, – пояснила Дотти.

– Следовательно, – продолжил Алан, – он любит и Рождество.

– Я вот люблю Рождество, но центральную аллею терпеть не могу.

– И Майера!

– Майера тоже. – И они чокнулись бокалами.

Несмотря на продление контракта, Скотт держался подальше от общего праздника и больше обычного чувствовал себя чужим. На день все условности были отброшены; звезды, плотники, секретарши ходили вместе, а столовая превратилась в площадку для танцев. В кинопроекционных, где обычно совещались по самым важным вопросам продюсеры, крутили откровенные фильмы из чьей-то личной коллекции под улюлюканье стоявших с бокалами зрителей, разгоряченных пуншем. Парочки прятались по лестничным пролетам и запирались в кабинетах, откуда потом доносились недвусмысленные стоны.

Лифт «Железного легкого» провонял марихуаной. На выходе Скотт видел, как Оппи усадили верхом на льва, сторожившего парадную лестницу. Скотт предложил подбросить его до дома, но тот отказался.

– Вечер только начинается! Слушай, не одолжишь пятерку старому другу? Я что-то поиздержался.

Скотт знал, что делать этого не стоит, однако денег все же дал.

Уезжая, он чувствовал сомнение, а не облегчение и жалел, что не остался. Что бы ни происходило, на Рождество они со Скотти всегда приезжали к Зельде, даже если праздничный обед проходил в больничной столовой. Вырулив под слепящим солнцем из города на прибрежное шоссе, Скотт был уверен, что совершает ошибку.

Шейла встретила его в фартуке, с волосами, собранными под повязку. Она пекла тыквенный пирог, и весь дом наполнился теплым благоуханием. Все было вычищено, в вазах стояли цветы, и Скотт пожалел, что не догадался купить ей розы. Он предложил сходить на следующий день в ресторан, но Шейла показала полный холодильник. Все, что нужно, у нее уже было.

Перед ужином оба переоделись в свитера и пошли полюбоваться закатом. Взявшись за руки, они прогулялись мимо рыбацких домиков с закрытыми ставнями окнами и запертых ворот. В небе цвета хереса парили чайки. Шейла была рада тому, что больше на пляже никого не было, словно так и задумывала.

– Посмотрим, надолго ли, – сказала она: завтра уже наступал сочельник.

Дома их ждали телячьи котлетки, поджаренный с луком картофель и зеленая фасоль с молотым миндалем. Уже только по этому Скотт понял, что Шейла – повар более искушенный, чем Зельда, хотя особой сложностью блюда и не отличались. Его больше тронуло, как тщательно она готовилась к ужину. Шейла колдовала над ним полдня. Когда с едой было покончено, Скотт вымыл посуду, как примерный муж. Солнце давно село, повеяло прохладой; он затопил камин, и оба устроились с книгами на диванчике – настоящая семейная идиллия. Поленья шипели и потрескивали, иногда выстреливая искрами. Скотт слушал тишину, нарушаемую набегающей волной или случайной машиной на шоссе.

Пирог оказался уже лишним. К девяти глаза Скотта слипались. Шейла указала ему на спальню, и после ледяной ванны они запрыгнули в постель, прижавшись друг к другу, чтобы согреться под одеялами.

Утром Скотт удивился тому, как хорошо спал. Море было спокойным, а погода такой ясной, что можно было различить греческий флаг на судне, направлявшемся в порт. И ни души на пляже. Они бродили по нему вдвоем, наловили ведро крабов и плоских морских ежей для елки, а из водорослей сделали гирлянды. Шейла надела свитер Скотта, который был ей слишком велик, кружилась вокруг него, как ребенок, легонько ударяя пустыми рукавами, смеясь и заставляя гоняться за ней. Он ее поймал, поцеловал, снова взял за руку, и они пошли дальше. Та же тишина царила и сегодня; вода сверкала, солнце било в глаза, и на мгновение Скотт, без обуви шлепающий за Шейлой по песку, подумал, что сама судьба привела их плескаться на этот позолоченный пляж. Два странника, бегущие от прошлого. Он легко мог представить, будто они живут, потерпев кораблекрушение, на собственном необитаемом острове. Пустая, эгоистичная мечта – отделаться от всего мира. Кем бы ни была Шейла, Скотт мечтал о ней, о том, чтобы не кончались безмятежные дни, и эта новая жизнь – немыслимо! – была его.