Здесь, на краю континента, дни были неотличимы друг от друга, а небо и море – первозданны и бескрайни. Лишь изредка застывшую картину нарушал корабль, самолет или заблудившийся дирижабль. Чтобы платить по счетам, Скотт взялся за переделку сценария о Великой французской революции в трагическую мелодраму для Гарбо. Сидя за приставленным к мансардному окну столом, Скотт мысленно бродил по версальским садам. Волны разбивались в пену о берег, вода откатывалась и вновь собиралась в буруны. Тень соседского флагштока, бывшего еще и солнечными часами, прорезала дворик, отмеряя день. На серванте стояла фотокарточка: Скотт в сомбреро и Шейла верхом на ослике в Тихуане – подарок на день рождения. Сейчас на дворе стоял май, лучший месяц для пикников в Булонском лесу. Скотт думал, им удастся видеться чаще, как на Рождество, когда любовники убегали от всего мира, однако Шейла была занята колонкой в журнале, программой на радио и светскими вечерами по случаю очередной премьеры. Что любовь по сравнению с беспощадным честолюбием молодости? С терраски на крыше виднелся пик на острове Каталины, и в минуты уныния, щурясь на воду от последнего закатного луча и подставив грудь западному бризу, Скотт чувствовал себя в ссылке.

Он не был здесь совсем один. Шейла наняла кухарку по имени Флора, которая по будням приезжала автобусом из Сан-Педро, шла от остановки пешком, махала привратнику, тяжелым шагом проходила песчаную дорожку, у которой обычно парковались «Роллсы» Барбары Стэнвик или Долорес дель Рио, напевая песни или громко разговаривая сама с собой, будто выступая в мюзикле. Уроженка Луизианы, Флора обращалась к нему «мистер Скотт» и кормила с беспардонным упорством сиделки или нянюшки.

– Где это видано, чтобы взрослый человек такую малость не мог съесть!

Флора напоминала ему Этти, экономку, которую они нанимали в «Эллерсли». Та выливала в раковину любую выпивку, которую находила в доме, и прятала оружие, когда Скотт напивался. Как и Этти, Флора обращалась с ним будто с капризным ребенком, а учитывая его болезненное состояние, Скотт был не прочь ей подыграть. Они вместе обедали, слушали новости из Европы по огромному радиоприемнику Фрэнка Кейса, потом Скотт возвращался к работе. В шесть Флора подавала ужин и вразвалочку шла к остановке напротив гостиницы «Малибу». Иногда по вечерам Скотт шел той же дорожкой за шоколадкой «Херши» или пачкой сигарет.

В местном магазинчике торговали и алкоголем; бутылки стояли на витрине армейским строем, а среди них был и любимый Скоттом «Гордонс». Он не сомневался, что рано или поздно сорвется, но пока все-таки держался, покупая только пару бутылочек пива, которое пил залпом, как воду.

Зато ночью вокруг не оставалось ни души. Большинство соседствующих домов еще пустовали после зимы. Если не считать огонька привратницкой, Колони-роуд утопала во тьме. Подъездная аллея была усыпана скукожившейся прошлогодней листвой, в которой, что ни шаг, шебуршали ящерки. Слева клином тянулось поле люцерны и дикой горчицы. С холмов в поисках молодых побегов спустились олени, за ними последовали койоты, завывавшие днем и ночью. Один как-то вприпрыжку перебежал дорогу с еще трепыхавшимся кроликом в зубах, остановился, глянул золотыми глазами на Скотта, будто чуя в нем угрозу, и шмыгнул в дырку плетеной изгороди. Как со старыми друзьями, Скотт здоровался со смотрителем, выхватывавшим его из темноты светом фонарика, и одиноким рыбаком, промышлявшим прибойной рыбалкой при тусклом сиянии железнодорожного фонаря.

Несмотря на мерный шорох волн, Скотта мучила бессонница. Без Шейлы в постели было холодно. Он затапливал камин и забирался на диван под кипу отдающих плесенью одеял, пытаясь понять, как это она уговорила его бросить «Сады».

В иные ночи Скотт мог бы поклясться, что в снотворном дурмане различал в прибое голоса, обрывки мелодий, отзвуки вечеринки прямо за его дверью – песни сирен, в которых он всякий раз обманывался. Поутру он закидывал тлеющие угольки, клал в поленницу новые дрова и относил одеяла наверх, чтобы Флора ничего не заметила.

Шейла приезжала по вечерам и выходным, когда могла вырваться. Вместе они бродили по пляжу на закате, жарили на огне сосиски и играли в пинг-понг под звездами. Но ее график был непредсказуем, планы могли измениться в любую минуту, и, когда встреча отменялась, на Скотта нападала хандра. Он слонялся от окна к окну, часы, которые нечем было занять, казались серыми и безликими, как море. Наверное, так чувствовала себя Зельда, когда он сам нарушал обещания.

«Любимая моя, – писал он. – Как жаль, что все так обернулось. Я должен был заметить, что в тебе идет борьба, а думал только о себе. Мне тогда нездоровилось, и я считал, что за неделю окрепну. Теперь-то понимаю, как глупо было надеяться. Видимо, я не сомневался, что за тобой присмотрит сиделка, раз уж за тем ее и приставили. Но она, конечно, недостаточно хорошо тебя знает, чтобы заметить неладное. Отчасти в этом виноват и я – попросил доктора Кэрролла изменить тебе назначения, увидев, какой вялой ты была на Рождество. Но ведь должна быть в лечении золотая середина, которая снова вдохнет в тебя радость и жизнь.

Что до моей роли в случившейся комедии, могу честно признать: с тех пор, как вернулся, сам побывал в двух переделках, обе из которых слишком дорого обошлись моему здоровью. Недавно прошел лечение от пьянства; теперь не могу спать и боюсь, что старое мое сердце не выдержит новых нагрузок. Ты же знаешь, ожидания – тяжелая ноша. Дошло до того, что держусь подальше от гулянок и баров, а то как бы до студии слухи не дошли.

Ты слишком сурова к Скотти. А она так обрадовалась тому, что вы с тетей Розалиндой приедете на выпускной. Жду фотографий со всем ее классом!»

Дочери написал так:

«Ты же знаешь, если бы я только мог, обязательно приехал бы, но школьный выпуск – это ведь так, настоящий будет в Вассаре (если будет на то милость Господа и Луиса Майера). Пожалуйста, прояви терпение с мамой. Она собирается в первую поездку в Симсбери и волнуется из-за того, какое впечатление произведет на местный клуб любителей верховой езды. Впрочем, думаю, она отлично справится, все-таки она там своя. Нужно только не теряться, а ей уверенности всегда было не занимать. Если что-то пойдет не так, дай знать тете Розалинде».

Скотт с самого начала знал, что никуда не поедет. Он уже ездил на восток на Рождество и Пасху, и больше отпуск ему не полагался, однако чем ближе был день, тем больше поднималось в нем возмущение. Скотт пахал как раб, чтобы он наступил, а теперь его как будто лишали заслуженной награды.

Марию-Антуанетту он презирал. Чтобы она полюбилась зрителю, пришлось пойти на хитрость и изобразить ее невинной девушкой, пытающейся не утонуть в водовороте придворных интриг – можно подумать, Гарбо еще в состоянии играть инженю! По субботам выдавали жалованье; Скотт завез на студию готовые материалы, и они с Шейлой пошли ужинать в «Браун Дерби» на Уайн-стрит. Метрдотель пришел к их кабинке с телефоном, и Скотт был уверен, что звонят Шейле, но служащий протянул трубку ему.

– Нужно поговорить, – сказал Стромберг. – Знаешь, где я живу?

Скотт не знал, ни где живет Стромберг, ни о чем он хочет поговорить, ни как он его нашел. Они не виделись с тех пор, как Скотт получил новое задание, однако по «Железному легкому» ходили слухи, что Стромберга не видно не по причине его обычной отстраненности, а из-за вернувшейся неодолимой тяги к опию. Впрочем, продюсер всегда был излюбленным героем пересудов, если не больше – живой легендой, как Тальберг, так что Скотт предпочитал не слушать злых языков.

– Полагаю, десерта не будет, – вздохнула Шейла.

– Мне очень жаль.

– Не объясняй ничего, я все понимаю. Тебя вызвали.

– Ты можешь остаться.

– Что за ерунда!

Следуя указаниям Стромберга, Скотт и Шейла отправились в фешенебельный район Бель-Эйр, минуя Беверли-Глен и Холмби-Хиллз. За тянувшимися вдоль дороги коваными заборами выстроились силуэты особняков. В сумерках деревья будто разрезали высь неба. Много лет назад на одной из здешних вечеринок Скотт танцевал с Кэрол Ломбард, еще до того, как ее окрутил Гейбл. Он чувствовал тепло ее руки, она соблазнительно улыбалась. Сейчас же он ехал на потрепанном «Форде» и вглядывался в номера улиц, как турист.

У Шейлы зрение было острее. Она первой заметила нужный дом – обросший пристройками особняк в стиле испанского Возрождения с мавританскими арками с аккуратно высаженными перед ним тополями.

– Раньше здесь жил Уорнер Бакстер.

– Верно, – кивнул Скотт. – Я тут бывал.

– Даже не сомневаюсь.

Не успел Скотт посигналить, как ворота сами отворились, пропуская автомобиль. Шейла обернулась посмотреть, как они закрываются.

– Попались мы, как в мышеловку.

– А могла бы остаться и поедать сейчас грейпфрутовый торт.

– И сидеть там одной? Нет уж, увольте!

На террасе уже ждал дворецкий, невысокий лысый человек в белых перчатках и фраке. В первую очередь он поспешил к двери дамы, но Шейла махнула рукой, показывая, что останется в машине.

– Уверен, тебе будут рады, – переубеждал ее Скотт.

– Уверена, что нет.

– Я быстро.

– Мистер Фицджеральд, – приветствовал его дворецкий с явственным шотландским акцентом. – Мистер Стромберг вас ожидает.

Несколько оставшихся прядей рыжих волос он зачесывал на лысину и носил мешковатые брюки в стиле Чарли Чаплина. Скотта молча проводили наверх через украшенную панелями переднюю с паркетным полом к парадному залу, в нишах которого дремали мрачные мраморные бюсты. Они придавали дому сходство с музеем или галереей отрубленных голов.

Скотта «вызывали» и раньше: в кабинет завуча в Ньюмане, потом в кабинет декана в Принстоне. Раз Стромберг пригласил на личный разговор, то это не к добру, и все же Скотт чувствовал себя избранным, допущенным в святая святых. О начальнике он знал немного, разве что успеха тот добился еще в юности, a теперь его слава угасала. Он представил, как дворецкий проведет его в комнату в башне, где опьяненный наркотиком, едва соображающий Стромберг предается искушениям Голливуда на скрытой пологом кровати. Вместо этого дворецкий повернул налево и прошел в конец зала, постучал в открытую дверь, объявил о приходе посетителя и, кивнув, отступил в сторону.

Будто скупец, чахнущий над гроссбухом, Стромберг работал в маленьком кружке света настольной лампы, а углы комнаты тонули во тьме. Как и в «Железном легком», он восседал за столом, на котором громоздились сценарии, вдоль стен стояли шкафы с книгами, только дома он носил не твидовый пиджак, а спортивную рубашку, и на щеках виднелась легкая щетина. Стромберг встал, протягивая Скотту руку, и извинился за прерванный ужин. Второго стула в комнате не было, так что Скотту пришлось стоять – точь-в-точь провинившийся студент. Он был готов услышать, что сценарий его найден безнадежным и на его место берут другого.

– Гарбо не будет, – с ходу начал Стромберг. – Майер готов дать нам Норму.

Начинается. Как вдова Тальберга, Норма Ширер служила живым напоминанием о его гении. И когда Тальберг умер, Майер упорно не давал ей сниматься, пытаясь выдавить со студии. Про себя Скотт подумал: неужто и Стромберг оказался у него в немилости?

– А в чем дело?

– Меня поставили перед фактом. Я тут тебе кое-что подыскал, может, заинтересуешься. Не хочу попусту тратить твое время. – Он подал Скотту сценарий.

Желая выказать трудолюбие, Скотт протянул руку к бумагам. «Женщины» по пьесе Клэр Бут Люс. Фарс о сплетнях, который с успехом шел на Бродвее. Скотт улыбнулся, чтобы скрыть гримасу.

– Да, что-то слышал.

– Жду тебя снова, как прочтешь. Мисс Кроуфорд хочет видеть именно тебя.

– Очень любезно с ее стороны.

– Почти уверен, что сможем заполучить Грир Гарсон и Клэр Тревор. Не Гарбо, конечно, но, думаю, сделаем славную картину. Потратились мы уже немало.

Скотт продолжал улыбаться, изображая благодарность. Только выйдя из кабинета за маленьким шотландцем, он позволил себе снять маску. Обижаться ему было не на что. Просто бизнес. Ему как профессионалу надо было радоваться новому шансу.

– И правда быстро, – сказала Шейла.

Скотт бросил бумаги ей на колени.

– У меня теперь новая работа.

– А что случилось с «Марией-Антуанеттой»?

Он удивленно на нее посмотрел.

– Как, вы еще не в курсе?

Так говорили обычно, когда кто-нибудь задавал глупый вопрос, но эта же присказка была уместна и для студийных перипетий, в которых внезапно разбивались надежды. Скотт провел в Голливуде уже почти год, а нажил только пару десятков неоплаченных счетов. Из всех сценариев в работу отдали лишь «Трех товарищей», да и за тех сколько крови ему попортили. И неизвестно еще, чем дело кончится. Скотт боялся, что после вмешательства Парамора, Манка и Райнеке от сценария ничего не осталось. Приближался день премьеры.

По совпадению премьеру назначили на те же выходные, когда у Скотти проходил выпускной, и это принесло некоторое облегчение в запутанную жизнь Скотта. В то время как он застегивал запонки на себе и платье на Шейле, Зельда и Розалинда садились в ночной поезд, который должен был отвезти их вдоль побережья на север, в Нью-Йорк. Путь пролегал через Балтимор, совсем рядом с их старым особняком «Ла-Пэ» – последним местом, где Зельда чувствовала себя дома и где они жили втроем… пока она не устроила пожар – случайно; во всяком случае, так Скотт объяснил полиции. Хотя, положа руку на сердце, уверен не был. Узнает ли она в темноте эти места? И о чем подумает? В «Пратте» Зельда умоляла забрать ее домой. Заберет, когда она окрепнет, обещал Скотт. Он не лгал, но так и не смог выполнить обещания. Теперь он вообще сомневался, что когда-нибудь они снова будут жить под одной крышей. Скотт удивился этой мысли, заметил в зеркале, как сморщилось лицо, пока он завязывал галстук, и стиснул зубы, чтобы стереть гримасу прежде, чем войдет Шейла.

Премьера проходила в Египетском кинотеатре Граумана – величественном храме с колоннами, возвышавшемся над закусочными и ломбардами бульвара Голливуд. От самого бульвара Уилшир видны были лучи прожекторов, шаривших по небу, будто выискивая ночные бомбардировщики. У входа уже собралась толпа, полицейское оцепление сдерживало тех, у кого не было заветного пригласительного. Поклонники в надежде протягивали голливудским небожителям книжки для автографов и их глянцевые фотографии. Скотт настоял, чтобы шутки ради они поехали на его машине, и теперь они медленно пробирались вперед в ряду привозивших звезд лимузинов, каждую из которых встречали залпом фотовспышек.

Когда подошла их очередь, Скотт передал машину слуге, а сам поспешил к Шейле, чтобы взять ее под руку. Толпа восторженно отреагировала на ее платье, и Шейла в ответ помахала собравшимся, чем вызвала еще одну бурю.

– Они тебя любят!

– Приняли за кого-то другого, – отозвалась она.

Скотт вдруг подумал, нравится ли вечер самой Шейле. В прошлый раз она приезжала сюда с Лесли Говардом.

Ярко освещенный двор, с каменными обелисками и сфинксом, устремляющим взгляд вдаль, проектировался специально для торжественных мероприятий под открытым небом. Стоило Скотту и Шейле ступить на красную дорожку, как пришлось терпеть бьющий в глаза свет софитов в компании других пар, ожидающих очереди торжественно пройти. Казалось, они попали на съемки, где каждое движение отрепетировано. Среди прибывших Скотт узнал несколько звезд «Метро» младшего эшелона, которые к картине отношения не имели, но должны были привлекать к ней внимание, да и сами были не прочь покрасоваться. По обеим сторонам бархатных канатов теснились и толкались фотографы в стремлении сделать лучший снимок. Как и на любом публичном мероприятии, студийный агент объявлял гостей на манер дворецкого. Шейлу узнали в лицо, а Скотту пришлось представляться.

– Я автор сценария, – пояснил он, понимая, что через несколько часов, наверное, сам будет не рад этому.

– Мисс Шейла Грэм и мистер Фрэнсис Скотт Фицджеральд, писатель.

Оба натянули улыбки и предстали перед собравшимися, ослепленные вспышками фотокамер. На каблуках Шейла была почти одного роста со Скоттом, так что он приподнял подбородок и выпрямился.

– А теперь, пожалуйста, только мисс Грэм, – распорядился агент, и Скотт отступил в сторону, одновременно завидуя и любуясь ею. Шейла ничем не уступала первым актрисам, только выглядела свежее.

Дальше гостей перехватывал для интервью радиоведущий, но на Скотта и Шейлу он не обратил ни малейшего внимания, так что они снова растворились в толпе. У входа с колоннами, словно чтобы еще больше подчеркнуть их безвестность, фотографировались на фоне афиши фильма Маргарет Саллаван, Роберт Тейлор, Роберт Янг и Франшо Тоун – церемонию запечатлевала для истории съемочная группа «Пате». Как и все остальные, Скотт с Шейлой остановились посмотреть.

Брак Франшо Тоуна и Джоан Кроуфорд оказался неудачным. В прошлом месяце Майер велел им ехать в Нью-Йорк вместе, чтобы развеять слухи о разрыве. И теперь, не найдя Кроуфорд глазами, Скотт был удивлен.

– А я – нет, – ответила Шейла.

В первую минуту Скотт малодушно испугался: а как это скажется на прокате «Женщин»? Звезды завоевывали любовь зрителей в том числе и признанием собственных несовершенств. Как хорошо знали читатели Шейлы, неудачи приближали знаменитостей к обычным живым людям, чего никогда нельзя было добиться успехом. Некоторых прощали, других ждало вечное порицание – кому как везло. Сплетни о Чаплине не шли ни в какое сравнение со скандалом вокруг Толстяка Арбакла. А зная поклонников Кроуфорд, Скотт полагал, что все шишки посыпятся на Франшо Тоуна.

Внутри было не протолкнуться, коридор полнился оживленными разговорами. Еда и напитки в буфетах по традиции предлагались бесплатно, так что к ним выстроились длинные очереди. Среди собравшихся Скотт заметил автора романа, Эриха Марию Ремарка, который смеялся с Томасом Манном, Лионом Фейхтвангером и еще несколькими немецкими иммигрантами, а Шейла тем временем шепотом перечисляла ему гостей: в платье с глубоким декольте стояла «Мексиканская злючка» Лупе Велес, рядом ее муж, знаменитый Тарзан Джонни Вайсмюллер, Сизар Ромеро под руку со страдающей гормональными сбоями Мэри Астор, о ненасытности которой уже перешептывались, новая пара – Мерл Оберон и Джордж Брент, краснолицый Уоллес Бири с бледной как смерть Джоан Блонделл, дочь архитектора кинотеатра Эльвира Айхли и Тингл Барнс, певица из Уэльса – все, как покорное стадо, ждали своей очереди получить порцию попкорна и леденец.

Скотт вглядывался в людское море, в любую минуту ожидая увидеть Эрнеста под руку с Дитрих. Где-то здесь наверняка были и Дотти с Аланом, и Райнеке, пришедший посмотреть на дело рук своих. Скотт подумал, что, если увидит Манка или Парамора, порвет их на части, но понимал, что вспышка эта ребяческая и навредит только ему самому. Таков Голливуд. Без компромиссов здесь делать нечего.

– Будешь что-нибудь? – спросил он.

– Нет, возьми себе, если хочешь.

Скотт не отказался бы от шоколадки, но, глядя на очередь, прошел мимо, тут же пожалев об упущенном случае.

– Здесь всегда так?

– Всегда, – ответила Шейла. – Ты сегодня чертовски красив!

Их места недвусмысленно говорили о том, какое положение Скотт занимал в «Метро». Лучшие места в партере отдали продюсерам, звездам и их гостям, а по бокам набились те, кто чудом сумел достать билеты, так что Скотту и Шейле пришлось пробираться в конец амфитеатра. Два свободных кресла рядом нашлись только в самом углу.

На соседнем месте оказалась знакомая Скотту костюмерша, которая должна была работать над «Неверностью». Он ей даже немного завидовал: зарплату выдавали регулярно, а вот ему платили сдельно.

Внизу выстроились актеры, позируя перед тем, как занять места. Скотту показалось, что он заметил Манка во фраке, пожимающего руки всем гостям, подобно отцу невесты. Хмурый старикан позади него, должно быть, Майер, но издали Скотт с трудом различал лица. Тщетно он пытался разглядеть подвернутый рукав Эдди Кнофа, единственного нормального человека из них всех. Тальберг никогда на премьеры не ходил – еще один повод его уважать.

Свет приглушили – знак замешкавшимся зрителям рассаживаться по местам.

– Волнуешься? – спросила Шейла.

Не вовремя она это.

– Боюсь представить, что они сотворили со сценарием.

Свет погас, и последние голоса умолкли. Открылся занавес. Перед началом показа прожектор выхватил из темноты Манка, идущего к микрофону, чтобы поблагодарить всех, кто работал над столь важным международным проектом. Рассыпаясь в похвалах, он попросил встать на поклон исполнителей главных ролей, невероятно талантливого режиссера Фрэнка Борзейга и гениального автора выдающегося произведения Эриха Марию Ремарка. Поток поздравлений друг другу лился еще несколько минут, пока на экране шли вступительные титры. Прорычал знаменитый лев, высветился девиз студии: «Ars gratia arsis» – наглая ложь. Наконец стали сменять друг друга имена, сложенные из огромных букв, публика рукоплескала любимцам и вежливо хлопала остальным, как обычно бывает на выпускных. Скотт представил, как Зельда и Розалинда сейчас подъезжают в ночи к Центральному вокзалу Нью-Йорка и входят в просторный мраморный зал, полный людей.

Шейла сжала его руку. Через несколько минут под сдержанные аплодисменты зрителей на экране появились имена Скотта и Парамора. Может, дело было всего лишь в алфавитном порядке, но он с облегчением отметил, что его имя поставили первым.

Шейла поцеловала его в щеку.

– Поздравляю!

– Спасибо!

Ради этого Скотт и приехал в Голливуд. И пусть картина не была полностью его, и наверняка в ней все исковеркали и испортили, а все-таки он гордился первой завершенной работой.

После всех битв с Парамором, войны записок, безвкусных правок последнего Скотт сомневался, что от его сценария вообще хоть что-то осталось, так что был удивлен уже тем, что сохранили его начало: эскадрон немецких летчиков празднует окончание войны в аэродромной столовой. Первое появление на экране трех товарищей показали как надо, только Манк смазал тосты речами о Мире и Доме.

– И здесь успел, – процедил Скотт; Шейла потрепала его по колену.

Все в диалоге было не так: слишком уж гладко, искрометно, будто снимали комедию. Сцена, в которой Франшо Тоун бросает гранату в свой самолет и идет прочь, осталась в фильме, и гонку на автомобилях сохранили почти нетронутой, даже встречу товарищей с Маргарет Саллаван сняли так, как задумывал Скотт. Все шло неплохо, только спор Роберта Янга и Франшо Тоуна в кабаке переписали, чтобы не упоминать нацистов, и целиком вырезали монолог еврея, в чьем магазине устроили погром.

Не хватало и сцены, в которой фашисты сжигают на площади «На Западном фронте без перемен».

– Беззубо, – вынес вердикт Скотт, на что какой-то человек впереди обернулся и уставился на него.

По сюжету, Маргарет Саллаван умирала от туберкулеза, но и при смерти поражала цветущим видом. Франшо Тоун не мог выключить радио в гараже, когда передавалась речь Гитлера, просто потому, что в Германии того времени никакого Гитлера еще не было.

Скотт мог бы поклясться, что видел в газетах, которые они с Дотти просматривали ежедневно, барабаны со свастиками на шествиях. В фильме же они были просто черными. Скотт покачал головой. Судя по всему, некоторые сцены обрезали.

– Вполне возможно, – признала Шейла.

Он не ошибся. В сцене с вокзалом на заднем плане не было ни флагов, ни парадных портретов Гитлера. Все подчистили. Райнеке понравится.

Скотт перестал смотреть.

– Извини, – шепнул он Шейле, осторожно протиснулся мимо зрителей и зашагал по проходу к выходу, не обращая внимания на продолжающийся за его спиной фильм.

В фойе было светло и на удивление людно. К буфетам еще тянулись очереди, а двери во внутренний двор были распахнуты. На улице люди собирались в кружки, разговаривали, курили в свете фонарей. Скотт с облегчением понял, что не узнает никого из них. Колонны, не уступающие тем, что снимал Сесил Демилль, навели Скотта на мысль о Самсоне, в последнем приливе сил разрушающем филистимлянский храм. Это ведь просто глупое кино. Сколько в нем самом Самсонова самодовольства? Ночь выдалась ясная и прохладная, по небу рыскал одинокий луч прожектора. Скотт закурил, глубоко затянулся и как раз выпустил облачко пара, когда в дверях появилась Шейла.

Она взяла у него сигарету, затянулась и вернула Скотту.

– Саллаван отлично справляется.

– Не знаю, под гримом не видно.

– Знал же, что тебе не понравится.

– И с чего я взял, что игра будет честной?

– Это все нацисты.

– Какие еще нацисты? – спросил Скотт. – Я ни одного не вижу.

– Можем уйти.

А ведь и правда. Нужно лишь велеть подать машину.

– Уже немного осталось, – сказал он.

– Хочешь посмотреть, чем все закончится?

– Счастливым концом. Как и для Германии.

– Мне жаль, что они все испортили.

– Меня предупреждали заранее.

– Тоже верно, – согласилась Шейла.

По пути обратно в зрительный зал они хотели взять по плитке «Херши», но их, как выяснилось, уже распродали.

– Не везет мне сегодня, – вздохнул Скотт.

Билетер отодвинул шторку, пропуская пару в зал. Соседи по ряду заворчали, недовольные очередным беспокойством. Теперь Скотт смотрел не на экран, а на дымчато-серый луч проектора, мерцавший над их головами. Франшо Тоун преследует убийцу Роберта Янга у заснеженной церкви и убивает под хоровой гром «Аллилуйя». Камера замирает на фигуре Франшо Тоуна на фоне церковного витража.

– Этого я не писал, – сказал Скотт.

От всей любовной линии оставили только операцию Маргарет Саллаван и сцену смерти, снятую крупным планом. Даже в эту минуту ее лицо сияло. Дотти была права: картину превратили в мыльную оперу.

В последней сцене Роберт Тейлор и Франшо Тоун уходят с кладбища, а рядом идут призраки их любимых. Все так, как написал Скотт, однако Манк и здесь не удержался от ненужной правки: вместо того чтобы вернуться в город и сражаться, герои отправляются в Южную Америку на поиски приключений. Зрители не нашли ничего лучше, кроме как зааплодировать.

– Не самый счастливый конец, – сказала Шейла.

– Просто все перемешали. У двух нянек дитя без глаза.

На титры Скотт не остался. Выход был рядом, так что им удалось опередить толпу, и, взявшись за руки, Скотт с Шейлой направились прямиком за машиной. Безвестность Скотта снова сыграла им на руку – никто не дергал с поздравлениями или вопросами о том, над чем он работает теперь. Скотт подумал, что надо бы задержаться и извиниться перед Ремарком, но испугался, что наткнется на Манка или Парамора. В каждом смельчаке должно быть благоразумие – или трусость. Слуга подал машину, но теперь проказа приехать на старой развалине уже не казалась смешной. И, убегая от прожектора, они покатили прочь по бульвару Голливуд.

Все выходные Скотт и Шейла провели в Малибу, где никто бы не потревожил их покой. В субботу лил дождь, так что встали они поздно, праздно читали у камина до вечера, слушали три последние сонаты Шуберта. Шейла заваривала чай и проявляла такую заботу, словно Скотт болел. В другой раз он бы ей этого не позволил, сказал бы, что сам прекрасно может о себе позаботиться, но после прошлого вечера он чувствовал себе таким опустошенным, что не стал спорить, боясь нарушить идиллию.

На воскресенье был назначен выпускной Скотти. На воду опустился туман, погода стояла мрачная, под стать его настроению. Скотт заказал для дочери букет с запиской; впрочем, это едва ли могло заменить личное присутствие. По мере приближения заветного часа Скотт решил отвлечься домашними заботами: подмел терраску, собрал выброшенные на берег ветки, чтобы потом их сжечь. Желая подбодрить его, Шейла напекла печенья и собрала корзинку для пикника, прихватив остатки приготовленного Флорой цыпленка и яйца вкрутую. Они прогулялись по пляжу до лагуны, где ручей впадал в море и покачивались на волнах голодные чайки. Шейла взяла с собой покрывало, на котором они улеглись после перекуса и читали друг другу Китса.

Еще когда она призналась, что классическая литература для нее темный лес, Скотт вознамерился это исправить. Но тогда он лишился дара речи. Ему казалось, что Шейла должна была впитать английскую поэзию с молоком матери. Внешний вид обманчив, он заставлял забыть, что она ребенок трущоб. Шейла никогда не читала ни Мильтона, ни Китса, ни Джойса и терялась всякий раз, когда в разговоре Скотта с друзьями всплывало имя Пруста. Но ее готовность учиться пробуждала в Скотте задатки преподавателя, так что он с удовольствием предлагал любимой книги и задавал вопросы, проверяя ее знания, как проверял латынь Скотти. Шейла была единственной студенткой Университета Фицджеральда, но она знала: нет способа вернее поднять ему настроение.

Так они лежали, по очереди читая строфы, декламируя стихи морским котикам и бредущим по пирсу рыбакам. Туман рассеялся, обнажив голубизну неба; вдалеке, подобно Итаке, показался остров Каталины. Потом бродили по камышовому берегу, вспугивая уток с насиженных мест, и топким песчаным островкам в поисках моллюсков. Когда пришло время вытряхивать песок из покрывала и поворачивать назад, Скотт был уверен, что торжественная церемония Скотти тоже подошла к концу и счастливые семьи фотографируются у часовни.

Он переживал за Зельду и надеялся, что Скотти всем довольна. «Прощай, любимый Ньюман, прощай, – напевал он про себя. – Еще вернемся мы не раз!» Где-то до сих пор пылится шапочка и мантия. Жаль, что не вышло приехать. Но тут Скотту стало стыдно уже перед Шейлой.

Она уехала утром, перед самым приходом Флоры, велев садиться за работу и показать этой Кроуфорд, на что он способен. Скотт рассеянно сидел за столом, не зная, как развернуть сюжет, и потому радостно встрепенулся, когда прямо перед обедом услышал звук мотора на подъездной аллее. В дверь позвонили. Скотт ждал, прислушиваясь к тому, как Флора открывает дверь.

– Телеграмма!

Скотт решил, что это Эрнест с мадридских баррикад хочет устроить ему головомойку за то, что позволил испортить картину.

– Мистер Скотт! – крикнула Флора наверх. – Вам телеграмма!

«Поздравляю восторженными отзывами. Вечер Скотти удался. Зельда выезжает завтра юг. Обер».

Первому предложению Скотт удивился, но Эдди Кноф все подтвердил в телефонном разговоре. «Вараети», «Голливуд репортер», «Таймс» – все боготворили Маргарет Саллаван.

– Да они просто идиоты, – сказала Дотти.

– А что, мне понравилось, – возразил Алан.

Дотти узнала, что на попятную перед немцами пошел Майер.

– Манк послал их к черту, вот они и решили действовать в обход.

– Студия не называется «Метро-Голдвин-Манкевич», – сказал Алан.

– Так что Майер отправлял его переснимать целые сцены.

– Так я и думал, – сказал Скотт.

– Там и без того все ясно, – утешила его Дотти. – И ребенок поймет, кто плохие ребята.

Размышляя о «Трех товарищах», Скотт и сам цеплялся за эту мысль.

Картину зрители приняли на ура, Маргарет Саллаван проснулась знаменитой и была номинирована на «Оскар». Оглушительный успех еще больше смутил Скотта, ведь от первоначального сценария почти ничего не осталось. Теперь Эрнест подумает, будто он работал спустя рукава или недостаточно упорно отстаивал свой вариант. А за Эрнестом Скотт оставлял последнее слово, ведь именно он наставлял его вначале. После той встречи Хемингуэй превратился в его политическую, если не творческую, совесть. Был ли Эрнест разочарован, или доволен, или испытывал смешанные чувства – его мнение для Скотта значило многое. Несколько недель он ждал письма, звонка или телеграммы, как кающийся грешник, готовый принять любой приговор, но так ничего и не дождался.