С летом в Малибу вернулись почти все соседи, и теперь подъездная дорога была заставлена их роскошными автомобилями. Звезды «Метро», «Фокс», «Юниверсал», «Уорнер Бразерс», «Парамаунт Пикчерс» и даже непритязательной «Ар-Кей-Оу» приезжали отдохнуть от съемок для журналов и интервью, привозили с собой поваров, экономок и нянек.

– Показушники, – ворчала Флора.

Несмотря на загородное очарование, район Малибу-Колони считался продолжением студий, еще одним заповедником знаменитостей. На фоне широкой полосы моря, без изысканных нарядов, «звезды» казались ниже, естественнее и не заслуживали ни обожания, ни сплетен. Они купались, загорали и играли с детьми, пока Скотт был заперт в четырех стенах и писал «Женщин». Он и забыл, какой шум могут поднять маленькие собачки. Сезон был в самом разгаре, семейства коротали солнечные деньки, строя песочные замки и запуская воздушных змеев. После долгих месяцев одиночества Скотт радовался притоку жизни, даже если иногда он мешал ему сосредоточиться.

К нему тоже приезжали гости. В августе заглянул Обер, и Скотт решил поразить его, сводив в «Коконат-Гроув» и «Кловер-клуб». О продлении контракта на студии никто не заикался, и Обера это тревожило. Слишком долго Скотт отсутствовал. Никому не было дела до того, что он болел или что Стромберг сам разрешил работать дома. Лучше бы он часто мелькал у них перед глазами.

Скотти оправдала надежды и поступила в Вассар. После короткой поездки по Европе они с Персиком на неделю приехали к Скотту, валялись на пляже, а по вечерам ходили куда-нибудь с Шейлой, после чего отбыли в колледж.

Скотти подросла и теперь казалась отцу еще старше и вдумчивее.

– Ты был прав, – сказала как-то дочка. – В Париже со дня на день ждут войны.

Во Франции она сфотографировала их старый дом на улице Тильзит, церковь Сен-Сюльпис, бульвар Сен-Мишель и ресторан «Ла Куполь», где их узнал метрдотель.

– Как поживает Луи?

– Спрашивал про маму.

– И что ты сказала?

– Что у вас обоих все хорошо.

– Спасибо.

– По-моему, он был в нее слегка влюблен.

– В те времена все были в нее влюблены.

Скотту хотелось, чтобы дочь погостила подольше. Вечерами они подолгу болтали у камина после ужина, пока Персик не начинала зевать, но и этого было мало. Скотту хотелось поехать за ней на восток, снять квартирку вблизи колледжа и самому готовить для нее по выходным. В следующий раз, когда они увидятся, за всезнающей студенткой Скотти уже будут увиваться красавцы из Гарварда. В каком-то смысле он сам хотел для нее такого будущего, и вот оно настало, только теперь Скотту в нем не было места. Провожая дочь на вокзале, он подарил ей свой экземпляр Овидия. «Non scholae, sed vitae discimus, – написал он на форзаце. – С любовью, папа».

Как и на любом морском курорте, с приходом сентября жизнь здесь замирала, и единственным развлечением Скотта стало наблюдать за пеликанами и куликами. Погода стояла еще совсем летняя. Дождей не было уже несколько недель, холмы иссохли и побурели, кустарники чахли. По совету Обера Скотт стал каждый день бывать на студии, выезжая на рассвете, а по возвращении ожидал увидеть сожженный дотла поселок. Он работал в кабинете над «Женщинами», когда Макс позвонил сказать, что умер Том Вулф.

Скотт знал, что Том слег в Сиэтле с воспалением легких. Том открывал для себя национальные парки северо-западных штатов – пешком. Он был одержим работой и, совершенно себя не жалея, считал, что отдохнет и приведет здоровье в порядок позже, настрочив увесистую многоплановую книгу. А потому ушел из больницы и поездом отправился на восток, однако сердце не выдержало. Он печатался в одном издательстве со Скоттом и Эрнестом, и просто не верилось, что тот, кто искрил жизненными силами, внезапно ушел. Шейла не была знакома с Томом. Описывая его, Скотт раскидывал руки, чтобы показать насколько тот широк. Это, наверное, и объясняло безвременную кончину – в нем было фунтов 300 веса, а ел и пил он, как Гаргантюа. О том, что Том моложе его на три года, Скотт упоминать не стал.

«Я завидовал его дару, – написал он Максу, – как завидовал дару Эрнеста, ведь сам такого лишен. Мне нравится думать, что мы все трое и, по-своему, Ринг искали то, что называется американской душой. Уверенности в своих силах Тому было не занимать, и, в отличие от нас с Эрнестом, прячущихся за искусством и иронией, он был в этом отношении откровеннее. В глубине души он испытывал священный трепет перед родиной, и в лучших его произведениях столько душевного напряжения, что нарочно не выдумаешь. Может, я жду слишком многого, но надеюсь, что и в последней работе он себе не изменил».

Скотт не впал в оцепенение, как после смерти Ринга, однако порой, глядя из окна на бульвар, думал о последних днях жизни матери в Сент-Поле. Он тогда задержался в Эшвилле, родном городе Тома, валял дурака все лето и не успел вернуться. Мать души в нем не чаяла, а он отплатил неблагодарностью. Сколько времени – какую часть жизни – он просадил впустую?

Хандра усилилась еще больше, когда Стромберг снял его с работы над «Женщинами» и отдал сценарий Аните Лус, лишив Скотта шанса заработать еще одну одобрительную резолюцию. Он с самого начала отнесся к пьесе с презрением, но, сбыв ее с рук, почувствовал, что его самолюбие в очередной раз задето.

Новым заданием стала «Мадам Кюри», сценарный план которой уже написал Хаксли. В очередной раз ему предстояло писать для Гарбо. Впрочем, Скотт уже понял, что каждый продюсер на студии мечтает заполучить для картины ее громкое имя. Он попытался представить замкнутую Гарбо в белом лабораторном халате. Сама задумка казалась нелепой, как и фабула Хаксли, который показал любовь одаренной студентки к наставнику и их работу по исследованию радия, завершив историю трагически неотвратимой смертью несгибаемой женщины. Скотт добросовестно прочитал биографию Кюри, оказавшуюся такой же прилизанной.

Всей Франции известно, что она спала с молоденьким лаборантом. Тогда разразился грандиозный скандал, в газетах даже появились фотографии любовного гнездышка – почти пустой спальни. Что интересно, над изголовьем кровати висела, как икона, фотография ее престарелого мужа. Но, как и в случае с «Неверностью», история у Скотта не складывалась.

Наступившая черная полоса заставляла его чувствовать собственную беспомощность и беспокоиться о будущем. А однажды по пути домой он услышал по радио новость: Гитлер аннексировал Судетскую область. Машина медленно ехала по шоссе вдоль берега, в воде золотилось солнце, вдали коричневели горы, а в динамике без устали клокотал голос диктатора, призывающий немцев отвоевать себе жизненное пространство.

На прошлую войну Скотт опоздал и теперь думал, не принять ли участие в этой. Раз «Метро» все равно не собирается возобновлять контракт, можно податься в «Эсквайр» и выпросить назначение корреспондентом в Париж, снять квартиру, где они когда-то жили втроем на изогнутых улицах Монпарнаса, и посылать отчеты о действиях французской Ставки. А еще можно нанять шофера и телеграфировать с фронта. В отличие от Эрнеста, у него-то есть военная подготовка. И стрелять обучен: в лагере этому уделялось много времени, и он всегда показывал хороший результат. Из него и сейчас приличный стрелок. Прошлой осенью они с Сидом и Пепом охотились на фазанов, и он вернулся домой не с пустыми руками. Пусть он уже и не тот бесстрашный лейтенант двадцатилетней давности, зато теперь, можно надеяться, стал поумнее. И хотя смерть в пылу битвы уже не казалась венцом воинской славы, после приступа паники во время ангины умереть было не страшно.

– Ты что, серьезно? – вскинула брови Шейла.

– А что?

– Да ты по лестнице с трудом поднимаешься.

– Бегаю по десять раз на дню. Спроси Флору.

– Ну так тебе и этого нельзя. А если начнется газовая атака?

– Отравляющие газы запрещены.

– Тебе даже курить запретили. Извини, но я считаю затею безответственной глупостью.

И будто в подтверждение ее слов в ту же неделю на Скотта напал лающий кашель.

Наступление осени чувствовалось все явственнее: ночи стали холоднее, сырость прокрадывалась в дом, особо донимая по утрам. Срок аренды дома истекал в конце октября. И как бы ни любил Скотт море, следовало думать о легких, и Шейла принялась искать ему новое пристанище.

Скотт мечтал вернуться в «Сады». Боги и Мэйо поженились, его прежний домик пустовал. Проще всего было бы переехать туда с Шейлой, но она и слышать об этом не хотела. Вблизи студии цены кусались, однако после нескольких недель поисков в голливудской округе и беготни по безобразно обставленным квартирам она поспрашивала знакомых в английском районе и чудом нашла дом, сдававшийся даже дешевле, чем тот, где Скотт жил в Малибу.

Сходная цена объяснялась положением. Дом находился за пределами долины, к северу от большой плотины на водохранилище Бальбоа и служил гостевым флигелем поместья, окруженного пастбищами. В чаше гор воздух был сухим и теплым, Шейла специально в этом удостоверилась. Формально дом входил в район Энсино, хотя назвать жизнь здесь городской было трудно: на всю округу был один крупный магазин, да еще заправка на перекрестке. В краю лошадей и тянущихся на мили белых изгородей Скотту вспоминалось лето в Монтане, когда он работал на ранчо Донахо, резался в ночлежках в покер с ковбоями и писал раболепные письма Джиневре.

Буквы из кованого железа над воротами составляли: БЕЛЛИ-ЭЙКЕС. Особняк расположился на холме, так что из окон открывался потрясающий вид на горы Сьерра-Невада, а флигель стоял у его подножия и окнами выходил на невзрачное ранчо, огороженное белым частоколом, и пустой бассейн. Особняком владел Эдвард Эверетт Хортон, франтоватый характерный актер, обожающий все английское, известный зачесанными назад волосами и обвинениями в женоподобности. Большую часть времени он проводил в Лондоне и Нью-Йорке, режиссируя спектакли, а следить за домом оставлял свою преподавательницу сценической речи Магду, старую деву с огненно-рыжими волосами. Она встретила Скотта и Шейлу в юбке-брюках, широкополой соломенной шляпе и темных очках и принимала их скорее как гостей, чем возможных арендаторов, показывая ухоженные розовые кусты со старушечьей гордостью. Говорила она с тем же акцентом, что и Шейла, жизнерадостным, переливчатым, причем обе женщины болтали так быстро, что Скотт не успевал их понимать, и во время прогулки по садам плелся позади них, чувствуя себя третьим лишним.

Флигель был просторный и светлый, обставленный в стиле островных домиков Массачусетса с непременными фотографиями Уоллеса Наттинга: лоскутные коврики, столы с откидной доской, стулья с дощатыми спинками. На кухне и в ванной на первом этаже недавно делали ремонт, теперь они сияли чистотой и едко пахли нашатырем. Раз в неделю приходила горничная, очень ответственная девушка, как отрекомендовала ее Магда. (Шейла удовлетворенно кивнула.) Венецианское окно в главной спальне наверху обрамляло горные вершины, виднеющиеся на востоке. Веранда, где тоже можно было спать, выходила к бассейну, который, по словам Магды, служил единственным спасением тем летом.

Скотт мог въехать всего за две сотни в месяц – на сто долларов меньше, чем в Малибу. Кроме удаленности и смешного названия, в целом ему все нравилось, но даже после подписания договора Скотт не разделял восторгов Шейлы. Не потому, что не испытывал благодарности, а потому, что пусть и удачное, это жилье все равно было временным, еще одной ступенькой вниз. Сам факт того, что Шейла нашла дом через тесно общавшихся знакомых, казался очередным жестом унизительной благотворительности.

Скотт скучал по Малибу. Хотя там ему было одиноко, ясные дни вознаграждали его с лихвой, давая сладкое чувство личного рая. А Энсино никто никогда заселять не станет.

На студии Скотт с головой погружался в работу над «Мадам Кюри», вставая из-за стола только в полночь. После Балтимора он прекрасно научился путешествовать налегке, но с переезда на запад его гардероб как-то незаметно разросся, так что в старые сумки все вещи уже не влезали. Скопилось и множество книг. Собирая вещи по шкафам и шкафчикам, Скотт обнаружил пустые бутылки, причем не мог вспомнить, когда это он их туда прятал. Он был уверен, что не злоупотреблял выпивкой, но он провел здесь всего полгода, а на одном только втором этаже нашлась дюжина бутылок. Скотт собрал их в джутовый мешок, подождал, пока ночной сторож пройдет мимо, и засунул ношу поглубже в мусорный бак Бинга Кросби.

В выходные Шейла помогла ему с переездом. Как фермеры-переселенцы, они караваном проехали на груженых «Фордах» над каньоном Лорел, оставляя позади город и море. Строго говоря, от Энсино до студии было ближе, чем от Малибу – этим же преимуществом хвалились и застройщики Эдендейла, – однако переезд через вершину и спуск с другой стороны горы создавали впечатление, что долина – уже какая-то другая страна. После густо застроенных кварталов на бульварах Уилшир и Сансет, где каждая пядь земли приносила прибыль, открытые всем ветрам поля выглядели до странности безлюдными. Им помахал фермер, тянувший на тракторе прицеп с сеном. Проехав еще милю, они заметили ворона, клевавшего что-то размазанное по дороге… Если бы не горы, можно было подумать, что они в Небраске.

Скотт не имел ничего против сельской жизни. Для работы ее размеренность подходила как нельзя лучше. Они с Зельдой снимали похожий дом на отшибе в Делавере, когда Скотт только приступал к «Ночи», и хотя Зельде в «Эллерсли» было не по душе, а по выходным к ним набивалось слишком много гостей, именно там он написал первую и лучшую часть книги. Если «Метро» не продлит контракт, он, наверное, наконец займется новым романом. Скотт считал, что уже достаточно изучил Голливуд, а если по роману когда-нибудь станут снимать кино, то и декорации не понадобятся.

Ворота оказались не заперты. Магда оставила у раковины свежесрезанные розы и запасной ключ, который Скотт вручил Шейле. Устроились быстро. Места в шкафу в основной спальне хватало на двоих, и вещи Скотта выглядели весьма скромно, будто он только заехал погостить. Во всем доме не было ни пятнышка, но Шейла все равно настояла на тщательной уборке кухни перед тем, как пойти в магазин на перекрестке и запастись провизией. Как и в гостинице «Малибу», здесь тоже продавали «Гордонс». Они заметили бутылки одновременно, и Шейла предупреждающе посмотрела на него, так что Скотт не стал шутить о том, что здесь джин дешевле.

Чтобы отметить переезд – или, может, умаслить его? – Шейла приготовила любимый ужин Скотта: стейк с пюре и подливкой. Затем они читали Шелли, Донна и Байрона, а после при свечах опробовали громоздкую кровать.

– Надеюсь, тебе понравится.

– Слышал, здесь очень ответственная горничная.

– А если серьезно?

– Мне понравится здесь с тобой.

– Я не это имела в виду!

Один и тот же вопрос служил им камнем преткновения. Во всем остальном между ними царило согласие, но стоило коснуться опасной темы, как Шейла охладела, и они отвернулись друг от друга в гнетущей тишине. Скотт сам был виноват, но руки у него были связаны. Требовалась всего одна жертва – на которую он пойти не мог.

– Уверен, что понравится, – пробормотал он.

Скотт, конечно, знал, что привыкнет к новому дому. Эшвилл или Санта-Моника, ночлежка или дворец – за последние несколько лет он научился приспосабливаться ко всему, как рак-отшельник. Потянутся будни, и холодок между ними пропадет, жизнь снова войдет в привычное русло. Скотт вышел из небогатой семьи, жившей в дорогом районе, учился в частной школе на стипендию, будучи уроженцем Среднего Запада, перебрался на восток, а став своим на востоке, уехал на запад. Если он когда и считал какое-то место своим, то много воды с тех пор утекло. Том был прав, и Скотт боялся повторить его судьбу, умерев чужаком вдали от дома. Впрочем, это удел всех людей. Отчего же ему быть исключением?

Энсино не слишком отличался от Малибу. Ближайшие соседи жили в нескольких милях и, проносясь по шоссе, и не думали знакомиться с новым жильцом. Кроме Магды да продавца в магазине, Скотт никого здесь не знал. В первую неделю Шейла находила предлоги вырваться к нему, присматривала, будто за престарелым родственником, привезла мягкий коврик для ванной и новые подушки. Но в пятницу ей нужно было присутствовать на премьере. Скотт закончил работу на студии поздно и пошел ужинать в столовую с Оппи, который, как ему казалось, вообще поселился в «Железном легком». Потом Скотт танцевал с Шейлой в «Зебра-рум» и к концу вечера страшно устал. На завтра была назначена игра Калифорнийского университета и Университета Карнеги, стоило пойти. Так что было удобнее – и приятнее – остаться у Шейлы. Выходные они провели вместе, а потому возвращаться в Белли-Эйкес было особенно тяжело.

Горничную, которую нахваливала Магда, Скотт так и не видел. Когда он приходил домой по средам, посуда из сушилки была расставлена по местам, мусор вынесен, а туалет сверкал.

Готовить для себя Скотт не любил почти так же, как тратиться на рестораны. Он мог сделать себе горячие бутерброды с сыром или разогреть суп из банки, и все это было вполне съедобно, но аппетита не вызывало совершенно. Впрочем, Скотта и дома почти не бывало, так что половину продуктов приходилось выбрасывать. В Трайоне он жил на мясных консервах, пресных крекерах и яблоках, сделал неприкосновенный запас и здесь, дополнив его шоколадками «Херши», которые, правда, только усугубляли бессонницу. Оставаясь один, он ел, как ребенок без присмотра взрослых, и сам же потом и расплачивался самочувствием. В столовой всегда было людно и дешево, так что постепенно Скотт стал есть только там, по три раза в день встречаясь за столом с Оппи.

По ночам из сценаристов оставались одни они, да и на всей студии не было никого, кроме актеров массовки и технического персонала. Снимался «Волшебник страны Оз», и в павильонах многочисленные манчкины и летучие обезьяны поедали куриные тефтельки с макаронами, заткнув салфетку за воротник, чтобы не испачкать костюм. Оппи держал в столе бутылку ржаного виски, которую доставал, как только смолкала сирена, и к ужину язык его уже заплетался. Настроение Оппи зависело от результатов скачек в Санта-Аните. Обычно ему не везло, но иногда он появлялся в столовой в веселом запале. Как и Скотт, Оппи тоже боялся за судьбу своего контракта на студии, а в его возрасте податься больше было некуда. У него росло пятеро детей от трех жен, и всем приходилось платить алименты. Оппи стоял у истоков киноиндустрии и штамповал сценарии еще для Гриффита и «Байограф», и Скотт относился к его рассказам о прежних временах, как к священным преданиям. В отличие от Аниты Лус, Оппи никогда не платили больших гонораров. И он работал на всех подряд, от Голдвина до Хэла Роуча, метался по студиям города и брал все заказы, какие мог.

– Ничего они не понимают. Знаешь, сколько у меня законченных картин? Сто сорок шесть. А знаешь, сколько у Хаксли? Одна. Но ему платят три тысячи в неделю. А мне хотят дать пинка.

Скотт, который зарабатывал в неделю жалкие тысячу двести пятьдесят, не стал говорить о том, что за «Гордость и предубеждение» по сценарию Хаксли дали «Оскар».

– А «Повесть о Луи Пастере» довел до конца?

– Мерзавцы украли его у меня. Я им сценарий на блюдечке принес, а они отдали его шурину Голдвина. Все только говорят о союзах и объединениях. А на деле же – семейный бизнес.

– А сейчас над чем работаешь?

– Второсортная картина для Уолли Бири. Во всяком случае, получил для нее красавицу. – Руками он изобразил афишу. – «Восьмой раунд».

– Неплохо! Давай меняться? Я тебе – «Мадам Кюри».

– Эту дешевку? Нет уж!

– А что будешь делать, если контракт не продлят?

– Позвоню агенту и буду ждать у моря погоды. Что-нибудь подвернется, нужно только набраться терпения. Ты за меня не волнуйся, кое-что отложено на черный день.

Пока они разговаривали, Оппи постоянно смотрел за плечо Скотта, будто за кем-то наблюдая. Когда с едой было покончено и они уже шли в выходу, он остановился у соседнего столика. Тарелки еще не успели убрать, и Оппи, ничуть не стесняясь, словно покупатель в магазине, забрал из хлебной корзинки пару булочек, завернул их в салфетки и рассовал по карманам.

Вот оно, его будущее, подумал Скотт.

После ужина Оппи ушел к себе, а Скотт принялся отшлифовывать «Мадам Кюри», только некому было похвалить его за старания. В конце концов настало время собрать чемодан, сесть за руль и ехать через горы. С перевала в зеркало заднего вида еще виден был сияющий внизу город, а потом наступала полная темень. Магазин на перекрестке закрылся, розовые неоновые часы сторожили темную заправку. Несколько миль дорога шла прямо. Кроме указателя на дамбу, вдоль дороги шли одни телефонные столбы. Дважды пришлось притормаживать, чтобы не ошибиться с поворотом. Скотт всегда забывал оставить свет включенным, поэтому замочную скважину приходилось искать на ощупь.

– Вот и я, – поздоровался он с гостиной. – Как ты тут без меня?

О предстоящих праздниках Скотт думал без воодушевления. На Рождество он договорился с дочкой поехать к Зельде в Монтгомери, а с Шейлой они особых планов не строили. Нелегко оставаться в хорошем расположении духа, каждый день ожидая, что в кабинет войдет Эдди Кноф и освободит от работы на студии. Обер говорил, что знает не больше него, и Скотт готовился к неизбежному. Вместо того чтобы направить последний чек на погашение долгов, он велел Оберу оплатить им весенний семестр Скотти.

Утром в день рождественской вечеринки Скотт удобно устроился в мягком кресле и с упоением читал Конрада, когда раздался стук в дверь. Он подумал, что хотя бы для приличия могли бы подождать с увольнением до следующей недели, однако отложил книгу и встал, готовый принять свою судьбу.

Не успел он ничего понять, как в кабинет ворвалась Дотти с газетой, а Алан захлопнул за ними дверь.

– Уже знаешь? – спросила она, подсовывая Скотту страницы.

– Мы думали, может, ты что-то слышал.

«Иностранный представитель разбился насмерть», – гласил заголовок. На фотографии был снят мост Арройо-Секо в Пасадене. Излюбленное место самоубийц, там высота была больше, чем у Голливудского знака. К тому же тот огородили. Заметку Скотт читать не стал, остановившись только на имени: Герхард Райнеке.

– Способ не слишком оригинальный. Но безотказный, – сказал Алан.

– Когда это случилось?

– Прошлой ночью, – ответила Дотти.

– С Рождеством! – Алан всплеснул руками.

– Боже… – Первая мысль Скотта была об Эрнесте. Нет, вряд ли Хемингуэй мог бы казнить кого-то так хладнокровно. Потом он представил, как Манк гуляет с немцем, похлопывает его по плечу, словно босс мафии, ласково разговаривающий с дрожащим от страха бухгалтером. Продюсеры всегда знают, как решить проблему. У всех студий есть связи в криминальном мире, не только у «Метро». Никакой политики, только бизнес.

– На европейский рынок больше не выйдем, – подумал вслух Скотт.

– Просто теперь не будет европейской цензуры, – возразила Дотти.

– Похоже, его затащили наверх и скинули, – сказал Алан.

– Думаю, к тому времени он уже был мертв.

– Не знаю, не знаю, – покачала головой Дотти.

Супруги велели Скотту держать ухо востро, будто все трое были как-то связаны с делом. Скотт не был знаком с погибшим, связь между ними была только косвенной, а все же он смутно чувствовал вину.

Новость придала рождественской вечеринке еще большую странность. Зловещее празднование. Скотт потрясенно бродил среди разыгрывавшейся вакханалии. Глядя на подсобных рабочих и секретарш, отплясывавших в столовой, он продолжал думать о том, что здесь, в кабинете какого-нибудь продюсера, если не в «Метро», то где-то еще, наверняка лежит зашифрованный журнал, похожий на тот, который ведут на своем тайном языке букмекеры, доказывающий преступный сговор на студии.

Скотт уже уходил, когда на площади перед «Железным легким» его перехватил Оппи в картинно помятом цилиндре.

– Вот и ты, милый мальчуган! А не знаешь ли ты, продали уже премированную индюшку, что висела в курятной лавке?

– Ого, мистер Скрудж! – подыграл Скотт. – Я-то думал, никому дела нет до Рождества.

– А мне меньше всех. Оставляют меня еще на полгода! Долго же тянули, чертяки.

– Поздравляю!

– Ну а ты как?

– Молчат.

– Плохо дело. Слушай, я если чем могу помочь…

– Спасибо, – вздохнул Скотт.

Страх осознания подступил к Скотту уже в машине, под бормотание радио мысли становились все тяжелее. Что взять с Оппи, старый пьяница лишь хотел остаться на плаву. Просто не верилось: он так старательно работал над всем, что ему поручали, на студии ни капли в рот не брал! Наверное, ляпнул что-то не то, не подумал, а с языка сорвалось. Перешел дорогу не тому человеку, как Райнеке.

Слухи об убийстве дошли и до Шейлы, но даже «Голливуд репортер» такого напечатать не смел. Дотти постоянно держала Скотта в курсе всех новостей из Пасадины. Официально смерть Райнеке объявили самоубийством, никакого следствия проводить не стали. Бенчли молчал, и за время рождественских каникул Скотт понял, что судьба Райнеке превратится в городе в такой же секрет Полишинеля, как смерть Джин Харлоу и Тельмы Тодд.

В удаленном от городского шума Энсино ночи стояли тихие. Постоянно шли дожди, и, если подступала бессонница, Скотт принимал снотворное и лежал, прислушиваясь к журчанию в водосточной трубе и дыханию дома, представляя при каждом скрипе темную фигуру на лестнице.

В ту ночь Скотту приснилось, что он убил женщину. Босая, в белом платье, она лежала в поле с открытыми глазами в высокой сухой траве прямо перед его машиной. Скотт не знал, как и почему убил ее, просто знал, что убил. Чтобы выпутаться, тело нужно было спрятать, и, обливаясь потом, он стал рыть глубокую могилу. Во сне его бросало в дрожь от мысли, что это – не кошмар, а воспоминание, грех, забытый намеренно, как и то, кем была эта женщина. Страх охватил его настолько, что, и проснувшись, он, будто сойдя с ума или потеряв память, не мог понять, случилось ли это с ним когда-то или нет.

Скотт попросил Магду запирать ворота, а по утрам включал перед уходом свет. В магазине присматривался к покупателям, пропускал их перед собой на кассе. Однажды по дороге домой он свернул на случайном повороте, проверяя, нет ли за ним слежки.

Но и без всякой слежки было ясно, к чему идет дело. После обеда в пятницу позвонил Эдди, попросил подняться к нему на разговор. Скотта подмывало схватить чемоданчик и сбежать. В воскресенье наступал Новый год, и половина кабинетов в крыле сценаристов пустовала. Оппи стучал по клавишам машинки, видимо, опять марая бумагу какой-нибудь тарабарщиной. Дотти и Алан уехали в Нью-Йорк, Хаксли нежился на пляже в Мексике. Шагая по длинному коридору к лифту, Скотт вдруг с детской обидой подумал, что на двери кабинета так никогда и не появится его имя.

Эдди говорил извиняющимся тоном, пожимал ему руку, говорил, как хорошо Скотт справлялся, как полюбились всем «Три товарища». Но работать над «Мадам Кюри» он больше не будет, и все черновики следовало передать секретарю.

– Мне всего-то нужна еще неделя…

Не Эдди так решил. На оставшийся по контракту месяц Скотта передавали под начало зятя Майера Дэвида Селзника. Тому требовались, кто мог помочь с «Унесенными ветром».

Где еще, кроме как в Голливуде, можно в один день и потерять работу, и попасть в самую гущу событий?

– Эту дешевку? Нет уж! – ответил Скотт.

Однако в понедельник исправно явился на работу.