Селзник был из новой плеяды. В отличие от Майера, Голдвина и Леммле, он никогда не торговал пуговицами в Минске или английскими блузами в Кракове, чтобы заработать хоть какие-то средства к существованию и покинуть семейное гнездо, не страдал неделями в третьем классе океанского лайнера, грезя о мощенных золотом улицах, не мыкался по съемным углам в еврейских кварталах небогатых районов города, не воевал с соседями, не налаживал собственное дело, не отбивался от итальянской мафии, – а наживал капитал сначала одним предприятием, потом другим, между делом возводя на пыльном подножии холмов процветающее королевство Голливуд. Селзник был американцем и, значит, особой хватки не имел, как и гения Тальберга. А потому не скупился платить за то, чего самому не хватало, – за талант других, вкалывая при этом больше, чем любой старожил студии, взбодренный таблетками.

Скотту Селзник поручил редактировать уже и так отредактированный сценарий Сидни Говарда, но сам же не давал ему спокойно работать. То и дело ему приходили в голову новые мысли, и, подгоняемый сроками, он строчил записки одну за одной.

«Сцена 71: Разве Скарлетт не рассердится, когда Ретт смеется над ней? Разве она ему это спустит молча? Добавить шутку».

«Сцена 75: Нужно вызвать сочувствие к Фрэнку, но дать понять, что Скарлетт не виновата в том, что он попал в ее сети. Смеяться над его влюбленностью не должна ни она, ни зритель. Положение комичное, однако Фрэнк должен сохранить достоинство».

Еще больше мешало Скотту непоколебимое стремление Селзника держаться диалогов Маргарет Митчелл. Все равно что вдавливать не те кусочки в огромную сложную мозаику.

Роман был совсем не так плох, как ему думалось вначале. Когда книга только вышла, Скотт отнес ее к раздутым историческим эпопеям, с их непременными кринолинами и цветущими магнолиями. Прочитав же внимательно, счел сюжет неглубоким, но затягивающим, так что сам не мог оторваться по полночи и последнюю страницу перелистнул с сожалением. В Скарлетт ему виделась дикость и гордость Зельды, а в Ретте – собственная неукротимость и страсть к жизни. Герои не были по-детски невинны, как Ромео и Джульетта. Их любовь была безупречна по тем же причинам, что и невозможна, обречена с самого начала, как борьба южан в той войне. Селзник прав: этот фильм войдет в историю, если, конечно, его все-таки снимут.

Селзник был полноправным хозяином «Унесенных ветром». Роман еще не успели напечатать, а он уже выкупил права, поставив пятьдесят тысяч на никому не известную писательницу. Скарлетт искали два года, букмекеры уже стали принимать ставки, за роль боролись Лана Тернер и Джоан Беннет, но в моде были золушки, и, к возмущению поклонников книги, выбор пал на англичанку Вивьен Ли, ту самую, под которую Скотт писал «Янки в Оксфорде».

Селзник хотел собственный сценарий. Скотт стал девятым сценаристом, которого он привлек к работе, и все равно посылал десятки указаний к каждой сцене. Больше он ни о чем думать не мог, но переписывал черновики слишком часто и сам же в них путался. По его просьбе Скотту нередко приходилось возвращать в текст строчки, которые Селзник вычеркнул в тот же день.

Работа осложнялась и тем, что Селзник страдал бессонницей, а потому ждал, что и сценаристы разделят его бдение. Он приглашал полуночников к себе на верхний, продюсерский, этаж, когда в павильонах звукозаписи заканчивала работу ночная смена. Таблетки здесь Скотт принимать не решался, зато помогали свойственная ему бессонница и бодрящая кола. На рабочем столе, как словарь, непременно лежал роман прогнутым корешком вверх, а на диване, сбросив туфли, урывками дремала секретарша. Каждые пару часов Селзник вызывал на совещание и сцена за сценой прогонял последние правки, читал диалоги с акцентом, выдававшим в нем выходца из еврейских кварталов Питсбурга, пожевывая при этом сигару, так что и Сьюлин, и Мелани, и Присси у него говорили как никудышные зазывалы.

– Как, по-вашему? – спрашивал он собравшихся. Секретарши поднимали головы от блокнотов. – Знаю, это не по книге, но что поделать. Надо, чтоб она позабористее тут сказала, вроде: «Никогда я такого не полюблю!» Не так, но в таком духе. Скотт? Кэролайн? Кто-нибудь!..

Скотт помнил работу с Тальбергом – тот редко что-то говорил и направлял как раз своим молчанием. Когда совещание подходило к концу и все высказывались, он просто кивал, благословляя победителя, или качал головой и невзначай бросал замечание, решавшее всю загвоздку. Он не переживал о диалогах, костюмах и музыкальном сопровождении, для этого были другие люди. Селзник же никому не доверял даже мелочей и топтался на месте, застревая на каждом шагу.

Официально съемки уже начались. Еще в декабре Селзник снял зимнюю сцену – пожар Атланты, спалив для этого декорации «Ар-Кей-Оу», оставшиеся от съемок «Кинг-Конга». Вместо Гейбла и Вивьен Ли через пламя прорывались в коляске дублеры, снятые без крупных планов, чтобы не показывать лиц. Селзник продолжал колдовать над сценарием, а тем временем приходилось платить актерам, большинству из которых, как и Скотту, было положено регулярное жалованье. Но, в отличие от «Метро», его студия такое не могла потянуть, все это знали и гадали, когда Селзник объявит о банкротстве и что скажет на это Майер. «Зять хочет играть по-взрослому», – иронизировали в «Вараети».

Скотту он представлялся безумным королем, засевшим со своим двором в осажденном замке. Ночь за ночью они бились над сценарием, заканчивали один черновик, начинали другой. Селзник по многу раз задавал одни и те же вопросы. Контракт Скотта истекал через две недели. И пусть эту работу ему не зачтут, чем больше времени он здесь проведет, тем больше вероятность, что его пригласит еще какая-нибудь студия, так что в трудовой горячке он не уступал Селзнику, спал как придется, во сне видел героев, а роман перечитывал как Библию. Скотт как никто знал, что значит жить воображением.

Он устал. Когда-то он был совой, шатался по темным переулкам, набитый деньгами и паролями тайных местечек. Теперь от такого режима он становился вялым. Не спал Селзник, не спала и студия. Пока знаменитости мирно сопели за воротами с собственной монограммой в особняках Бель-Эйра, третья смена, как гномики, чинила костюмы, склеивала сцены, накладывала музыку, звуки и титры. Чтобы встряхнуться, Скотт спускался на лифте и мимо монтажных и звуковых павильонов шел к столовой съесть кусок вишневого пирога с мороженым или порцию помадки. Он с удивлением смотрел на играющих в карты плотников и маляров, сидевших там, где днем обедали знаменитости, и те, казалось, тоже могли бы быть актерами ничем не хуже. Часа в три ночи студия приобретала совершенно особый вид. Лунный свет заливал декоративный фасад, казался плотным, осязаемым. Скотт возвращался в кабинет, представляя, как его продюсер не может заснуть и бродит по опустевшим улицам. Там он непременно встретит возлюбленную, будто рожденную его собственным воображением и одиночеством. Но какой будет встреча?

За неделю до конца контракта Селзник вызвал Скотта на первое за ночь совещание. На обычном месте Скотта теперь сидел другой сценарист, а рядом – другой секретарь.

– Джон Ван Дратен, – представил Селзник так, будто не сомневался, что ему знакомо это имя.

Скотт понимал, что не надо спорить с продюсером, но все равно почувствовал ревность. Он пожал протянутую руку и сел напротив. Вспомнился Парамор.

Никакого сотрудничества не предполагалось. Скотта снимали. Как и с «Мадам Кюри», все наброски следовало передать тому, кто пришел на смену. За оставшиеся дни ему заплатят как положено. Прекрасная работа! Селзник с радостью даст ему рекомендацию. Нужно только позвонить Кэролайн, она все устроит.

В полночь Скотт стоял за воротами. В одночасье он остался без работы, портфель оттягивали неоткрытые бутылки колы. Над инглвудскими нефтяными вышками неподалеку от студии реяли язычки пламени – так сжигались примеси. Скотт позвонил Шейле из китайского ресторанчика на бульваре Креншо, та сразу же велела ехать к ней, а дома утешала как могла. Потом Шейла заснула, тихонько вздыхая во сне, а Скотт так и лежал, раз за разом прокручивая в голове сцены и находя запоздалые решения.

Пропуск на студию действовал еще всю следующую неделю. Скотт решил не упускать последнюю возможность, каждый день приходил в «Железное легкое» и посылал Эдди записки с идеями для фильмов с Кроуфорд и Гарбо. Все время, пока Скотт здесь работал, ему поручали романтические картины, но когда стало ясно, что надвигается война, успехом стали пользоваться шпионские драмы. Так почему бы их не совместить? Нимало не стесняясь, он набросал сценарий, в котором обычная женщина узнает, что любимый супруг – тайный член Германо-американского союза. В других вариантах героями были мать и сын, мать и дочь, лучшие друзья, соседи, приходской священник. Все предложения он потом проработал до мелочей, но каждый был связан с базой подводных лодок или судостроительным заводом. Секретарша закатывала глаза, едва только его завидя, и набирала текст со множеством опечаток. Кругом предатели!

«Подумаем», – отписывался Эдди.

Хотя Скотт никому не говорил, что уходит, в пятницу Дотти, Алан, Бенчли и Оппи устроили ему настоящую прощальную вечеринку в «Стерн Барбикью» и подшучивали, что тот подъест все ресторанные запасы.

– Теперь будет полно свободного времени, чем займешься? – поинтересовалась Дотти.

– Тем же, зачем приехал сюда, – ответил Скотт. – Буду писать.

Бокалы поднимали так, будто ему несказанно повезло.

Из окна кабинета Скотт время от времени искал глазами Мистера Иту и обрадовался, когда наконец заметил подергивающего хвостом кота, пробирающимся через траву под рекламным щитом. Скотт чувствовал, что ему будет не хватать бульвара, трамваев и магазина, даже пыльных стоянок, каждого автомобиля и его собственного – было в нем что-то особенное. «Ностромо» он оставил следующему хозяину кабинета, как и экземпляр «Унесенных ветром» с карандашными пометками. Когда прозвучала сирена, он собрал портфель, будто в самую обычную пятницу, спустился на лифте и пожелал охраннику хороших выходных.

Сам же выходные провел у Шейлы, оттягивая возвращение домой до понедельника, а потом не смог уехать, поскольку, не проехав и мили, машина сломалась – окончательно и бесповоротно. Пришлось вызвать тягач и взять в банке деньги под грабительский процент, чтобы купить старый «Форд» Сида Перельмана. Скотт связался с Обером, а тот позвонил Свони Свонсону узнать, нет ли какой работы.

На нервной почве Скотт слег с тяжелым бронхитом. Как и предупреждала Шейла, он довел себя до болезни и снова был вынужден соблюдать постельный режим. Зато прямо в кровати сочинил новый рассказ – об уволенном сценаристе, пытающемся вернуться на киностудию.

Скотт и раньше не любил Белли-Эйкес, но теперь понял почему. Целыми днями там не с кем было и словом обмолвиться, в доме даже не раздавалось шагов. Неестественную тишину долины нарушали только гудки поездов или гул редкого самолета, летящего в Глендейл. Ему хотелось поселиться у Шейлы, но нельзя было злоупотреблять ее добротой.

В среду Скотт первый раз увидел горничную Магды, Луз, отнюдь не девушку, а низенькую седеющую филиппинку, за работой бормочущую что-то себе под нос на родном языке. Он извинился за небритость, халат и мусорную корзину, полную смятых бумаг.

– Ничего, – ответила та и продолжила протирать пыль.

Свони передал, что Селзник рассматривает Скотта для работы над «Ребеккой». Шейла принесла из библиотеки роман, и он сразу стал намечать черновой сценарий. Книга чем-то напоминала «Джейн Эйр» – скромная девушка выходит замуж за богатого землевладельца. В Мандерли просматривались черты Торнфилда и Тары, и Скотт с восхищением отмечал, как мастерски прописан образ первой миссис де Винтер, призраком нависающий над героями. Только вот как передать это на экране, Скотт не представлял. Впрочем, после него Селзник все равно еще прогонит сценарий через десяток правщиков. Написать придется крепко, чтобы не стесали до основания, как «Трех товарищей» – тогда только Скотту засчитают работу.

Скотт прикинул на бумажке будущие заработки. По меньшей мере шесть недель ему будут платить по тысяче двести пятьдесят долларов, хватит, чтобы продержаться лето и начало осени. Если Селзник оценит его по достоинству, удастся сесть за роман, а если «Ребекка» пройдет с успехом, то следующие два-три фильма можно выбирать самому и отложить приличную сумму. Скотт понимал – как понимал, что сбережения его тают, – что рассчитывает на человека, который его только что уволил и собирался нанять вновь, однако списывал иронию ситуации на непредсказуемость киноиндустрии. Ждал, как молоденькая дебютантка, звонка Свони.

«Жаль, что ты не смогла поехать в Гавану с группой, – написал он жене. – Ты же знаешь, будь у меня деньги, я был бы только рад оплатить дорогу, но я сейчас в подвешенном состоянии – в «Метро» вежливо дают понять, что справятся и без меня. Я снова на вольных хлебах, а это худшее, что случается со сценаристами. Нужно быть готовым ухватиться за любую выпавшую возможность. О хорошем: Скотти собирается приехать на Пасху, так что, по крайней мере, тебе есть чего ждать».

Больше из приличия Скотт хотел написать, что постарается вскоре приехать, но знал, что Зельда воспримет его слова как обещание и потом будет его этим донимать. Лучше уж писать честно, чем давать ложную надежду.

Шли дни, настроение Скотта менялось с ликования на отчаяние и обратно. Он раздумывал, у кого из старых друзей можно занять, но тут позвонил Свони – работа! Только не «Ребекка», а молодежная картина с Энн Шеридан на студии «Юнайтед артистс». Шесть недель по полторы тысячи.

– А что с «Ребеккой»? – спросил Скотт. Опять повторяется «Мария-Антуанетта»?

– Хичкок хочет поставить кого-то своего.

– А ты ему показал мои наработки?

– Тебе понравится в «Артистс», – уверил его Свони. – По сравнению с Селзником о таком только мечтать можно.

«Зимний карнавал». Выбора не было. И только когда Скотт согласился, Свони сказал, что работать он будет в паре с пареньком по имени Бадд Шульберг. Тот уже написал сценарный план. Действие происходило в Дартмутском колледже, который он сам окончил за несколько лет до этого.

– Шульберг… как тот самый Шульберг? – Так звали директора «Парамаунт пикчерс». – Славный малый.

Конечно, как тот самый. Скотт познакомился с ним на студии уже на следующий день. Серьезный, воспитанный молодой человек, восхищался «Гэтсби». Как и полагается юным принцам, Бадда с рождения учили властвовать, сохраняя достоинство. Хотя корни семьи уходили в трущобы Старого Света, ему, как и приятелям Скотти из привилегированных частных школ, уже была свойственна та учтивость, какую придает состояние. Он хорошо одевался и не расставался с трубкой, однако отличался невысоким ростом и плотным телосложением, чем походил на бульдога. Совсем как Стромберг, только пониже. В колледже изучал английскую литературу, а потому поинтересовался мнением Скотта о Мальро и пришел в восторг, услышав, что тот большой поклонник «Процесса» Кафки. Европа переживала закат, война – всего лишь вопрос времени. А что Скотт думал о Гильдии сценаристов? Могут ли профсоюзы сотрудничать со студиями? Они едва успели познакомиться, а Бадд говорил все, что приходило в голову, нимало не заботясь об осторожности. По-видимому, такая самоуверенность происходила от воспитания в могущественной семье. Никто и никогда не советовал ему заткнуться.

Продюсер картины Уолтер Уэнджер тоже учился в Дартмуте, так что фильм превращался в воспевание колледжа. В распоряжении сценаристов был только сырой десятистраничный план. По сюжету, Энн Шеридан проездом оказывается в Гановере, где расположен колледж, и попадает на зимний карнавал. А вот каким образом она там оказывается и чем все кончится, должен был придумать Скотт, причем как можно скорее.

Как и на «Метро», наибольшее впечатление на всей студии «Артистс» производили ворота: гипсовая триумфальная арка, выполненная под белый мрамор. Несмотря на очевидность подделки, каждый раз показывая пропуск охраннику, Скотт радовался, что у него есть работа. В столовой кормили сытно и недорого, Скотт делился парижскими воспоминаниями об Эрнесте и Гертруде Стайн, а Бадд в ответ рассказывал о том, каково было расти сыном киномагната. Клара Боу приходилась ему крестной, а Глория Свенсон частенько с ним нянчилась. И пока Скотт думал, как привести Энн Шеридан на бал Снежной королевы, он не забывал и готовить себе заметки для будущего романа. Он уже готов был его начать, но тут Уэнджер велел группе в полном составе отправляться в Дартмут снимать зимний карнавал.

Пока шла подготовка к съемкам, Скотт с Баддом должны были гулять по кампусу, чтобы прочувствовать местный колорит, будто это могло их вдохновить. Перечить самодуру Уэнджеру, решившему победоносно вернуться в альма-матер, Скотт не смел.

Штаб-квартира компании, владевшей журналом Шейлы, располагалась в Нью-Йорке. Пользуясь уже громким именем, Шейла договорилась, что посетит главный офис, возьмет интервью у бродвейских звезд, да и сама покажется в городе. От Нью-Гэмпшира, где должны были снимать «Зимний карнавал», до Нью-Йорка рукой подать, так что когда Скотт освободится, можно будет устроить свидание. Однако вылазка представлялась Скотту предприятием сложным и, возможно, недальновидным. Уэнджер ясно давал понять, что командировка – исключительно деловая, нежелательно брать с собой даже супругов. Но раз Шейла уже познакомилась с Обером, Скотту хотелось показать ей и старые места боевой славы, сводить в «21», «Диззи клаб» и «Монмартр». Этим он как будто предавал Зельду, но и отказать Шейле, не обидев ее, не мог, а потому тянул время, ссылаясь на требования продюсера.

В тот день из Лос-Анджелеса вылетало множество самолетов; по совпадению в нью-йоркском офисе Шейле забронировали билет на тот самый рейс, которым летели Скотт и Бадд. Нехитрая уловка. Шейла, которую было не узнать в темных очках, прошла в хвост самолета, не вызывая ни малейших подозрений.

Для Бадда эта картина была первой, и в аэропорту отец вручил ему две здоровенные запотевшие бутылки отменного шампанского. Они напомнили Скотту «Ла Куполь» с его исполинскими бутылями всех мастей, выстроенными по высоте между кабинками и символизирующими вечное изобилие. На борту Бадд немедленно откупорил подарки и помог стюардессе обнести салон. В синем свитере поверх белой рубашки с высоким воротом он гордо оглядывал устроенное им же веселье, как почтенный председатель яхтенного клуба. На следующее утро было запланировано совещание с Уэнджером в отеле «Уолдорф», а последнюю часть сценария еще требовалось доработать. Один-два бокала шампанского как нельзя лучше должны были подтолкнуть мысль, но взгляд Шейлы и ее поджатые губы осадили Скотта. В ответ он пожал плечами: отказываться невежливо!

– А пусть деньги на поезд до Канады героиня выиграет в лотерею, – предложил Бадд.

– Если она выиграет в лотерею, ее фотографию напечатают в газетах, и тогда все ее узнают.

– Откуда же она тогда возьмет деньги?

– Да какая разница? Ей просто нужно быть на карнавале.

– И все-таки откуда? – не унимался Бадд.

Скотт осушил бумажный стаканчик и подставил его для следующей порции.

– Хорошо, пусть выиграет. Ее снимок видят в газете, узнают, бросаются за ней, но поезд уже уходит. И начинается гонка, кто быстрее до границы. Подчеркни это. И, конечно, ее догоняют, уж не знаю как. В общем, ребята спасают ее по доброте душевной.

– Сразу видно, ты в Дартмуте ни разу не был.

– В конце все поют гимн колледжа в свете уличного фонаря. Падает снег. Камера снимает ее крупным планом, когда она начинает подпевать, в глазах блестят слезы благодарности. Занавес!

– А откуда она слова знает?

– Суть-то ты понял!

– А что насчет дочки?

– Пока не думал.

Чтобы вино не пропало, вторую бутылку распили на двоих. Где-то над Нью-Мексико работу над сценарием бросили и позвали в компанию Лоуренса и Дос Пассоса помянуть беднягу Тома Вулфа. Шампанское еще не успело согреться, но уже дало в голову, и Скотт с трудом следил за путаным рассказом Бадда о Валентино, которому захотелось покрасоваться на праздновании дня рождения друга, и все это было как-то связано с «Гэтсби», и декадансом, и «Закатом Европы» Шпенглера. Бадд уже заикался и глотал согласные, так что Скотт с облегчением отметил, что шампанского в бутылке осталось почти на донышке.

На дозаправке в Канзас-Сити, пока Бадд отходил в туалет, Шейла отвела Скотта в сторонку. С шарфом на голове, в очках и наглухо застегнутом пальто она могла бы сойти за шпионку.

– Прошу, будь осторожен, – прошептала она ему на ухо, чтобы никто не услышал.

– Мы же просто приятно проводим время!

– Это-то меня и беспокоит.

– Бадд набрался больше меня.

– Я не о нем пекусь.

– Мы все равно уже все закончили.

– Готовы к завтрашнему дню?

– Конечно.

Скотт попытался ее поцеловать, но Шейла отвернулась, боясь, что кто-то увидит.

– Поспи, – посоветовала она. – Выглядишь уставшим.

Когда самолет снова поднялся в воздух, стюардесса с заботливостью медсестры застелила им спальные места. Бадд предложил Скотту выбирать, и тот лег на нижнюю полку, задернув шторку, будто надеясь таким образом остаться в тишине. Несмотря на выпитое шампанское, Скотт знал, что не заснет. Во рту было кисло, а подушка была слишком тонкой, так что когда он понял, что проспал несколько часов и теперь лежит с ноющей шеей в душной гудящей темноте, удивлению его не было предела.

Попрощаться с Шейлой в аэропорту не вышло. Ее ждала машина компании, а за Баддом и Скоттом прислали лимузин. Стоял дождливый четверг, по дороге на Манхэттен образовались заторы. До встречи в «Уолдорфе» оставался час. Прошлой ночью они почти закончили последнюю часть, но теперь Бадд не мог разобрать собственные записи. Он снова стал заикаться, лицо отекло, веки отяжелели – вид был плачевный. Спали они по-солдатски в одежде, так что она вся была измята, а дыхание отдавало перегаром. Скотт боялся, что Уэнджер решит, будто он напоил парня.

Въехав в отель, они разошлись по комнатам, приняли душ и встретились в холле, гладко выбритые, хотя по-прежнему изможденные.

– Предоставь разговор мне, – сказал Скотт в лифте.

Продюсер встретил их в зеленом дартмутском галстуке, и Скотт понял, что не прогадал с концовкой, где отблески огней играют на ледяных скульптурах, а студенты поют гимн колледжа. Только он не успел придумать, почему другие девушки отдают героине Шеридан, Джилл, свои заработанные на ярмарке деньги. Скотт на ходу предложил, что Джилл, как мать и женщина, умудренная опытом, когда-то помогла каждой из них, выручая девушек советами. И знания она черпала не в науке, а в жизненном опыте. Пока Скотт подводил мысль к логическому завершению, он и сам ею проникся. Соперница обходит Джилл, и тогда становится понятно, почему все сочувственно собираются вокруг нее, не обращая внимания на рассерженную победительницу. Все это подводит к торжественному финалу, феерии льда и пламени. Камера отдаляется, к концу песни показывая общий план всей группы. Титры.

– А в сценарном плане ничего такого не было! – удивился Уэнджер, обращаясь к Бадду. – Идея с матерью мне нравится. Но будьте добры, вы оба…

– Да, сэр?

– Больше не смейте пить. Говорю на полном серьезе. Я вам не за то плачу, чтобы вы устраивали карнавал, а за то, чтобы вы о нем писали. Повторять не буду.

– Да, сэр…

В лифте Бадд изумленно покачал головой.

– Как ты додумался до всей этой истории с матерью?

Скотт постучал кончиком пальца по виску.

– Старый трюк на «Метро». Майер обожает мать.

Чтобы отметить успех, они направились в отельный ресторан перекусить и выпить по «Кровавой Мэри». Затем Скотт повел Бадда на Третью авеню показать, где в «Макналтис» когда-то заседал с друзьями Ринг, и в «Алгонкин», логово Дотти и Бенчли. Когда к обеду они сели в поезд на Центральном вокзале, оба уже вполне пришли в себя.

Поезд, специально пущенный по случаю Зимнего карнавала, был битком набит девушками, и праздник начался прямо в дороге. Состав шел вдоль реки Гудзон и останавливался на всех полустанках, чтобы подобрать розовощеких дочерей Барнарда и Вассара, увешанных лыжами, коньками и снегоступами. Кроме пары счастливчиков из Колумбийского и Йельского университетов, Скотт и Бадд были единственными мужчинами в поезде. Уэнджер заказал им билеты в первый класс, поселив в купе между собой и операторами. Те уже сняли достаточно пейзажей, убрали аппаратуру и теперь играли в покер или слонялись в поисках бурбона.

И тут Бадд предложил походить по поезду, смешаться с пассажирами и позаписывать за ними – хороший предлог отделаться от Уэнджера. Скотт согласился, хотя, протискиваясь по вагонам, чувствовал себя неуютно в окружении цветущей красоты и молодости. Девушки были одного возраста со Скотти, они будто сошли с полотен Этель Уолкер и учениц мисс Портер, светились здоровьем и вели себя не тише пехотной роты, язвили по поводу невысокого роста Бадда и потешались над пиджаком Скотта. Единственные мужчины в вагоне, оба приковывали к себе внимание; стоило им остановиться, как их тут же окружили.

– Папочка всегда за тобой ходит или ты уже большой мальчик?

– Вообще-то перед вами известнейший писатель!

– Правда?

– Нет.

– А как вас зовут?

– Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

– И правда нет.

Кто-то брызнул на него из фляжки, все засмеялись, но Скотта это едва ли задело. Он выхватил флягу и поднял ее высоко над головой.

– В нем слышен привкус Флоры, и полян, – подхватила девушка в красном свитере с угольно-черными волосами. – И плясок загорелого веселья!

– Вот настоящий поэт! – Скотт сделал глоток – внутри оказался черри-бренди, сладкий, как сироп от кашля – прошел по вагону и вручил флягу ей.

– Ой, отдайте!

– Не дам!

– Дайте!

– Она идет во всей красе, – начала девушка.

– Светла, как ночь ее страны.

Ему снова попытались передать флягу, но Скотт поднял руки, будто девушки держали гранату, и посмотрел на Бадда.

– Ты же наверняка знаешь что-нибудь наизусть?

– В огне на палубе стоял… – с выражением начал он и тоже заработал глоток.

– Вот и первый гонорар, – поздравил Скотт Бадда, когда они перешли в следующий вагон.

Как и полагалось в их возрасте, девицы в ехавшем на Зимний карнавал поезде любили не сладости и походные песни. Чем дальше Скотт с Баддом шли по вагонам, тем чаще натыкались на группки, распивающие ежевичный и персиковый бренди, мятный шнапс, впрочем, сахара в них было не меньше, чем в леденцах. Скотт сейчас все бы отдал за бутылку джина.

Бадд оказался превосходным сообщником. Как и у Ринга, у него был нюх на выпивку. Когда далеко за полночь поезд сделал остановку в Спрингфилде, он потащил Скотта в круглосуточный магазин. Дождь сменился пургой, а плащ Скотта остался в купе. Парочка шлепала по слякоти, без шапок, снег кружил в свете фонарей и падал на лицо, заставляя моргать. Поезд как будто бы тронулся, но это, наверное, порывы ветра обманывали зрение.

– Поехал, что ли?

– Да не похоже.

Вдоль платформы скользили желтые окна, и вот уже можно было различить лязг колес, набирающих скорость.

Красные огни последнего вагона показались за зданием станции.

– Опоздали!

– Он же должен был стоять четверть часа!

В темноте Скотт не смог разглядеть циферблат.

Скотт рассмеялся. В сценарии было то же самое.

– Что смешного?

– Джилл так же отстает от поезда. Хоть записывай.

– Да уж, только ручку достану!

Такси поблизости не оказалось, но дежурный позвал ремонтника, согласившегося доставить их к следующей станции на своем автомобиле. Провожатый в похожем на эскимосский меховом колпаке извинился за неработающую печку. Зато у него нашлась бутылка яблочной водки, и пока машина прорывалась сквозь темноту и вьюгу, догоняя поезд, Скотт с трепетом радовался приключению.

– Вам, похоже, не впервой? – поинтересовался он у водителя.

– Пару-тройку раз в неделю бывает. Люди вечно думают, что у них еще есть время.

Скотт проследил, чтобы Бадд это записал. Если Уэнджер и хватится их, можно будет сказать, что погружались в местную атмосферу.

В Нортгемптоне на платформе толпились студентки Смита и Маунт-Холиока. Скотт дал водителю на чай за то, что доставил их вовремя, и побрел по слякоти за Баддом. Взять перчатки он догадался, а резиновые сапоги – нет, так что носки промокли. Можно было бы посушить их в туалете, однако сейчас Скотт рисковать не стал. Уже в поезде он выжал носки в раковину. Пальцы на ногах посинели, как у мертвеца.

Операторы по-прежнему играли, но в купе Уэнджера свет не горел. Бадд аккуратно закрыл дверь, задернул шторку, и они стали готовиться ко сну. Скотт снова предпочел нижнюю полку. Вместо того чтобы рухнуть без сил и мгновенно уснуть, он все думал о выкинутой проделке. Дюжину сцен можно было писать хоть сейчас. К тому ж его грела мысль о том, что в чемодане лежит бутылка джина, целая и невредимая. В тепле и уюте Скотт подумал, что вечер удался.

Поезд шел на север все быстрее, за окном час за часом медленно падал снег. И когда на следующее утро они прибыли в Гановер, мир вокруг преобразился и ослеплял белизной, так что Скотту вспомнился Сент-Пол. На станции их встречала толпа студентов с оркестром, будто поездом привезли невест из дальних стран. Здесь сразу же должны были снять сцену – Уэнджер обо всем договорился. Проводники не спешили выпускать пассажирок: сначала по местам должны были встать операторы, неловко задиравшие ноги, чтобы пробраться по навалившему по колено снегу и найти лучший ракурс. И только когда некто по фамилии Робинсон махнул рукой, как щелкают хлопушками помощники режиссеров, девушкам дали выйти. Скотт и Бадд держались позади, не желая испортить дубль.

Автобус отвез их в гостиницу «Гановер», где выяснилось, что номера им почему-то не забронировали. С комнатами Уэнджера и операторов все было в порядке, и только сценаристы остались без крыши над головой. На все выходные гостиница была забита, управляющий мог предложить лишь чулан на чердаке и пару коек. Коморка оказалась под самой крышей и не отапливалась. Изо рта там шел пар.

– Они серьезно? – не мог поверить Скотт.

– Похоже на посвящение в студенты, – сказал Бадд с полным знанием предмета. Как наследнику кинопрестола, ему всегда приходилось завоевывать уважение будущих подданных. Ботинки Скотта все еще были сырыми, и он уже чувствовал подступающий кашель, но раз не испугался Бадд, не испугается и он.

После встречи с Уэнджером и операторами они дотопали до массивных общежитий из красного кирпича, с портиками и колоннами, которые в подметки не годились общежитиям Принстона. Скотт в очередной раз пожалел, что не подумал об обуви. Тропинки, пересекающие двор, не отличались ровностью, а местами были столь скользкими, что Бадду дважды пришлось хвататься за руку Скотта. Солнце слепило, а из искрящегося снега гигантскими тотемами вырастали ледяные скульптуры: пингвин, медведь, вставший на задние лапы, сова с вытаращенными глазами, Мыслитель, сфинкс, свирепый Дух зимы с бородой, пагода с шатровой крышей, не уступающая Китайскому кинотеатру Граумана, замок с действующим подъемным мостом, сани размером с паровоз и еще с полдюжины причудливых образцов инженерной мысли. В самом центре двора студенты, раскрасневшиеся от мороза, без курток, сооружали костер, складывая бревнышки в громадную пирамиду. Снова Скотт с завистью смотрел на их молодость и силу. На правах хозяина Бадд показал ему замерзший пруд, где катались на коньках, лыжный трамплин и санные горки. По плану, все эти места попадали в кадр, однако особенного впечатления не производили. Скотт не собирался отлынивать от работы, но не пора ли им возвращаться? От жесткой койки у него разболелось плечо, хотелось посидеть у камина в гостинице. Со всеми этими переездами он уже потерял счет времени, пришлось даже вспоминать, какой сегодня день. Пятница, еще только пятница.

Если подготовительные хлопоты можно было считать зимним гулянием, то карнавал – гулянкой. Как только заходило солнце и зажигались огни, двор заполняли темные фигуры молодых людей. Ледяные скульптуры отбрасывали на стены дрожащие тени, от многочисленных окон отражался свет, и общежитие превращалось в осажденный замок. На ступенях библиотеки выстраивался оркестр, но даже первобытные барабанные ритмы и плач саксофона заглушались исступленными криками радости. Глоток джина, который Скотт сделал, чтобы не околеть на морозе, придал свежему ночному воздуху и пламени костра необъяснимого очарования. Много лет назад, когда они с Зельдой только поженились, Скотт повез жену на зимний карнавал в Сент-Пол. Ей там совершенно не понравилось – не годится южная кровь для холодных ночей. С тех пор он сам ни разу на таких празднествах не был и сейчас чувствовал, насколько не хватало ему древней традиции, будто именно здесь сейчас было его место. Верхом на нахмуренном Духе зимы сидели две девушки – пили и смотрели на веселье. Скотт чуть поднял бутылку в знак приветствия, они ответили тем же.

В одиннадцать, когда отыграл оркестр, гуляющие направились к дому братства. Поскольку во время учебы Бадд был казначеем «Пи-Лямбды-Фи», они со Скоттом беспрепятственно вошли без очереди. Им подали по большой кружке грога, но что именно туда намешали, Скотт так и не понял. Председатель произнес длинный торжественный тост, и Бадд поблагодарил его за гостеприимство. Скотту, как принстонцу, позволили не пить залпом.

– Держи карман шире! – хохотнул он и осушил чашу быстрее хозяев.

На заднем дворе дома грелись у костра и горланили непристойные песенки, пытаясь смутить девушек. Искры выстреливали к самым звездам. На Бадда смотрели с обожанием и следили, чтобы кружки не пустели. Кто-то из девушек поджаривал на костре зефир. Скотт им обжегся, потом расчихался, но хотя насморк давал о себе знать, совсем не чувствовал себя больным. Вскоре Скотт решил, что выпил уже немало, и отлучился в уборную. А вернувшись, обнаружил, что его личный запас джина успели прикончить. От злости он швырнул бутылку в костер. Из всей компании осталось всего несколько братьев, девушки ушли. После двух прошедших ночей Скотту наконец захотелось спать.

– Повторим! – крикнул Бадд, поднимая палец. – По последней.

Увы, клич стал и шуткой, и девизом. А потому засобирались они слишком поздно. Из страха, что в фойе гостиницы их поджидает Уэнджер, пришлось, спотыкаясь, идти по черной лестнице.

На следующее утро Скотт с Баддом пытались умилостивить продюсера, передав операторам новый список крупных планов, которые они задумали. Уэнджер не обрадовался.

– Для планов у меня режиссер есть! А от вас мне нужны сцены! Действия, слова. Вы чем все это время занимались?

Остаток дня сценаристы бесплодно провели в библиотеке, прописывая середину, расхаживая по комнате и дымя сигаретами, что только усугубило кашель Скотта. К вечеру они окончательно протрезвели и могли пойти на ужин к декану, куда были приглашены и несколько преподавателей с факультета английской литературы. Среди них был бывший преподаватель Бадда, который к тому же задавал теперь студентам читать «Гэтсби». С трудом досидев до конца ужина, Скотт с Баддом понеслись на карнавал, как школяры, дождавшиеся звонка с урока.

На следующий день было намечено особое зрелище: спуск факельной процессии лыжников с горы. А сегодняшний вечер считался всего лишь разминкой, так что и сценаристы решили повеселиться, наведавшись сначала в дом братства за грогом, а после – на катание на коньках, даже не вспоминая о работе. Они, как попрошайки, переходили от одного костра к другому, рассказывая байки из мира кино в обмен на все, чем могли поделиться студенты, перепробовав все сорта вина, горячего пунша и шнапса, какие имелись. Придумка работала безотказно: всем хотелось узнать, какой он, Голливуд.

Горло Скотта нещадно саднило. Дыхание стало жестким, гланды жгло при каждом глотке, но он продолжал пить, подогретый духом товарищества и предчувствием приключения. Потом они катались на санях, заглянули на вечеринку в одной из пристроек, украшенной гирляндами из гофрированной бумаги, играли в снежки. Скотту зарядили в лицо так, что разбили нос. Пришлось отсиживаться на бревне с задранной головой, останавливая кровотечение. Потом их занесло на горку для санок. Освещения там не было; пока они лезли по лестнице, Скотт поскользнулся, упал навзничь и остался лежать.

– Жив? – подоспел Бадд.

– Ты лезь, лезь.

– Один не полезу.

– Я тут отдохну.

– Да там невысоко!

– Иди!

– Ну давай! – Бадд помог ему встать и опереться на себя, как раненому товарищу. – Повторим?

– Повторим!

Десятка два-три ступеней, и вот они уже наверху. За деревьями светила луна, и вся территория была как на ладони. Скотт обеими руками схватился за парапет. Горка уходила вниз, в темноту. Единственный пригодный для санок спуск на Саммит-авеню был на кладбище. Там катались с каменного моста, и, когда Скотту было еще года три, соседская девочка разбилась насмерть. С тех пор мост каждую зиму обкладывали тюками с сеном.

– Садись! – Бадд усадил его за рослым юношей и сам устроился за Скоттом. – На счет три! Раз! Два!

Запрыгнули остальные, и сани заскользили вперед, на мгновение замерли у самого края и полетели вниз. Их трясло по изрезанному льду, снег забивался в рукава, ветер выжимал слезу. Скотт ничего не видел и съежился за широкой спиной парня, как за щитом. Сани набирали скорость, несясь прямо на деревья, но наскочили на кочку и взмыли в воздух, невесомые, будто свободные от силы притяжения. Что он здесь делает, так далеко от любимых? Если ему суждено сломать шею, кто им объяснит, как он вообще там оказался? Сани повернули вниз, ударились о землю и, разбросав седоков по склону, укатились дальше, разматывая буксирный канат.

Молодость смеется над опасностью. За исключением Скотта, все требовали еще одного заезда.

– Повторим! – воскликнул Бадд. – А с тобой увидимся в гостинице.

– Ты хоть знаешь, сколько туда идти? – Скотт махнул в сторону общежития.

– Ну ладно, – нехотя согласился он, – идем.

Бадд решил срезать путь. На главном дворе вырисовывались ледяные фигуры, напоминавшие теперь останки поверженных идолов. Стало холоднее, дорожки заледенели. Бадд помогал Скотту идти, поддерживая за руку, но тот все равно терял равновесие, снова и снова припадая на колено, будто подвернув лодыжку.

– Вот и пришли! – сказал Бадд. – Не падать, не падать!

Не будь оба такими уставшими, они бы посмеялись. Скотт упал в последний раз, картинно растянувшись на спине посреди улицы прямо перед гостиницей. Пока Бадд поднимал его под руки, из-за угла выскочила машина и ослепила их фарами. Вопреки здравому смыслу, Скотту на секунду почудилось, что это Райнеке вернулся с того света, чтобы отомстить ему.

– Я не хотел, – пробормотал Скотт, когда Бадд вытащил его на тротуар. На крыльце горел фонарь, и, пока парочка, едва не падая, поднималась по лестнице к заветной цели, дверь распахнулась, и на пороге появился, как встревоженный отец, Уэнджер.

– О, шеф!

– Где вас черти носят?!

– Да мы эт-то, спать ид-дем уже.

– Можете собирать вещи, оба. Я вас предупреждал. Провалиться мне на этом месте, если я позволю паре пьянчуг испортить мою картину! Не знаю, когда ближайший поезд, но без вас, молодые люди, он не уедет.

– Пьянчуг? – взвился Скотт.

– Да, сэр, – перебил его Бадд.

– Я тебе покажу, кто тут пьянчуга! – Скотт попытался сорвать с себя перчатки, будто собираясь вызвать продюсера на дуэль. Одна упала на крыльцо.

Уэнджер не стал ждать, пока Скотт ее поднимет. Он хлопнул дверью и зашагал по фойе, оставив приятелей на морозе.

– Да кто вообще такой этот Уэнджер? – возмутился Скотт. Лежа в койке на чердаке, он не сомневался, что утром Уэнджер передумает.

– Нет. Он не Майер. Надо было через черный ход идти.

– Ну и черт с ним тогда!

– Одно радует – ночью меньше в этом проклятом морозильнике.

– Воистину! – ответил Скотт.

Но и без этой ночи было поздно. К утру появилась заложенность в груди, и начался жар. Собираясь на поезд, Скотт сошел в фойе весь в испарине, даже в плаще дрожа от озноба. От взгляда на темные воды Гудзона у него слегка закружилась голова – сказывалось не столько похмелье, сколько болезнь и переживания. Бадд позвонил Шейле в отель с Центрального вокзала.

Она приехала прямо в больницу. Увидев Скотта на каталке в приемном покое, она покачала головой, что значило: «Я же говорила!» И все равно встала на его сторону.

– Что же ты с собой сотворил…