Голливуд прощал многое: слабость к необязательно совершеннолетним девушкам, признание в большевистских взглядах, пристрастие к алкоголю, но до определенного предела и не всем. Бадда выручили молодость и родственные связи, его сразу же взяли назад. Скотту, чья репутация и без того была подмочена, повезло меньше. Он предал доверие Уэджера, нарушил слово, данное Селзнику, а через него и Майеру, который и так ему уже не благоволил. Пришлось страдать в заточении дома, пока Свони неделями тщетно хлопотал о работе, и, хотя Скотт за это время поправился, надежды что-то найти не было. Он рано вставал и писал рассказы прямо в халате и тапочках, потягивая кофе. В доме стояла гробовая тишина, и Скотт ловил себя на мысли, что ему это нравится. Простой карандаш и бумага дарили вдохновение. Опростоволосился он сильнее некуда, и полагаться оставалось только на себя.

Шейла держалась холодно, пропускала свидания и не приезжала к нему под предлогом дальней дороги. Скотт признавал, что гнев ее был небезоснователен, но чем дольше она сердилась, тем больше казалось, что причиной тому служил не проступок, а он сам. Знакомое бессилие – так и он годами старался помочь Зельде. В глазах Шейлы Скотт был стар, слаб и ненадежен. Она вела себя с ним как нянька, и он не мог ее в этом упрекнуть. В приступах отчаяния ему казалось, что она хочет от него отделаться, и, когда однажды Шейла сообщила, что должна пойти в «Кловер-клуб» с Дугом-младшим, Скотт ей прямо так и сказал.

Он понимал, почему она не хотела, чтобы их видели вместе, – это могло бросить тень и на нее. Его даже в «Репортере» теперь не упоминали.

Шейла не могла понять, почему, почему он ведет себя как баран?

Они отчаянно ссорились потому, что рухнули их надежды. Скотт не сомневался, что Шейла его теперь ненавидит за впустую отнятое у нее время. Он сам себя ненавидел.

Студия заплатила ему всего за одну неделю, и большая часть денег ушла на лечение. Оставшиеся нужно было растянуть на месяц либо найти, куда продать рассказ. Скотт сделал взнос за машину, но задолжал Магде. Остальные счета он складывал в ящик стола.

Скотт обивал пороги, обзвонил всех знакомых на «Метро» и друзей в «Садах», умолял Боги замолвить за него словечко на «Уорнер Бразерс», спрашивал Сида, не найдет ли Пеп ему место на «Репаблик пикчерс». На фильмы выше второй категории он и не претендовал, сгодились бы и короткометражные. Дон Стюарт поручился за него на «Парамаунт», и Скотта взяли на работу над «Воздушным налетом». Шесть недель по триста пятьдесят. Скотт гадал, не приложил ли к этому руку Бадд. Деньги его семьи дурно пахли, но сам он был славным малым.

«По-моему, несправедливо, что вышвырнули меня так поспешно, – написал он Оберу. – Поездка в Дартмут изначально была глупостью, ничего полезного я бы из нее не вынес. Не в том я возрасте, чтобы быть на побегушках у продюсера. Теперь все позади, пострадали только моя гордость и бумажник, зато я вернулся за стол, где мне самое место. Посылаю «Странный приют», как договаривались. Я сам доволен тем, как получилось, хотя с концовкой пришлось повозиться. Если для «Пост» он окажется слишком коротким, попробуй пристроить в «Колльерс», хотя мне кажется, он как раз в их ключе».

На «Парамаунт» Скотт себе спуску не давал. «Воздушный налет» особого внимания не стоил, но, следуя примеру Оппи, Скотт ценил все, что давала ему студия, и поклялся, что это место не потеряет. После последнего происшествия он снова взял себя в руки, не позволял себе ни капли спиртного и решил всем доказать, что стоит троих. Каждое утро Скотт вставал до восхода, ехал на студию, в портфеле позвякивали бутылки живительной колы. Сценарий поручили им с Доном. Работали они спокойно, на совещаниях никто никого не подсиживал и не плел интриг. Если продюсер с говорящей фамилией Лазарус просил увеличить длительность сцены или дополнительно снять актера крупным планом, они просто шли в общий кабинет и делали все без лишних разговоров. Сцены штамповались одна за другой. Скотт положил деньги в банк и радовался тому, как росли сбережения, видя в этом свидетельство того, что он встал на путь истинный. Теперь можно было оплачивать счета. А вскоре – приступить к новому роману! Чего же больше.

На весенних каникулах Скотти навестила Зельду, доехала на поезде в одиночку. После очередного пропущенного Рождества Скотт и сам бы хотел поехать, как бы ни было это вредно для здоровья. Жену он не видел со скандала в Вирджиния-Бич, и, несмотря на дела в субботу, ему хотелось послать доктору Кэрроллу телеграмму, спросить, как там его девочки. Если Зельда будет в состоянии, летом можно бы вдвоем съездить на Кубу, раз с группой у нее не вышло. Кое-какими деньгами Скотт располагал, а вот временем – нет. Но с обещаниями он решил повременить до вестей от Скотти.

Как-то среди недели Скотт писал новый рассказ. Одно место никак не выходило, и он встал немного пройтись. Он уже обулся на работу: строгие, до блеска начищенные оксфорды, те самые, что подвели его в Нью-Гэмпшире из-за тонкой подошвы. Скотт носил такие разве что в Ньюманской школе, а потом в армии – на утреннее построение. Когда нужно было проветрить голову, он всегда бродил по дому: через гостиную, где непременно задевал кофейный столик, на кухню, бросал в окно рассеянный взгляд на белесые холмы, обходил диван и возвращался за обеденный стол к стопке бумаги. Скотт встал – губы едва заметно двигались, еще взвешивая последнее предложение, – и вышел из-за стола. Во время хождения у него была привычка слегка задирать голову, как Пьерро, и рассматривать чистый лист потолка, будто на нем мог найтись ответ. Но на потолке не было ничего, кроме влажного пятна и нескольких засохших капелек краски, державшихся на паутине – Луз до нее не дотягивалась. Скотт повернулся к двери гостиной, перенес левую ногу через полоску деревянного пола между безвкусными лоскутными ковриками, но, отрывая от пола правую, вдруг почувствовал, что пол уходит из-под ног. Он потерял равновесие и, чтобы не удариться о кофейный столик, стал падать на диван, как падал в молодости на линию ворот. В ту же минуту на кухне сорвалась с гвоздя оловянная сувенирная тарелка, ударилась о столешницу и с грохотом слетела на пол.

Скотт задержал дыхание, готовясь к тому, что комната сейчас поплывет перед глазами, однако все уже закончилось. Вот он и пережил свое первое землетрясение. Конечно, уроженцу востока такое в новинку, зато можно считать произошедшее своего рода посвящением.

На студии все вели себя как обычно. На площадке прорвался водопровод, и теперь целый фонтан заливал декорации китайского квартала, а столовую пришлось закрыть. После перекуса в ближайшем магазинчике Скотт пошел оценить ущерб. Как дом, снесенный ураганом с фундамента, лежал в тинистом пруду в обрывках сети безмятежный Будда. По сколам на нефритовой коже идола было видно, что сделан он на самом деле из губчатого каучука. Трое рабочих стояли у лебедки, решая, как вытянуть статую. Они свое дело знали, подходили практично. В тот день сдвинулась с места литосферная плита – да что там, весь мир, – а их волновало только, как навести порядок. Скотт собирался сказать, что занятие это пустое… Впрочем, всю жизнь он делал то же самое.

Скотти не часто баловала отца письмами, ее больше занимала учеба, молодые люди и прочие важные дела. В конце концов Скотт не выдержал и послал ей упрек. Письма, конечно же, разминулись на почте, и он пожалел о том, что поторопился.

«Как я рад, что поездка прошла хорошо! – написал он. – Мы подчас забываем, что твоя мама – приятнейшая спутница, когда разум ее ясен. Несмотря на все ее злоключения, она сохранила такое трогательное игривое очарование… Хорошо это или плохо, в глубине души она навсегда останется молодой и беспечной. Знаю, мама переживает из-за того, что в последнее время тебе чаще приходилось видеть ее в не лучшей форме, так что, наверное, в какой-то мере сказывается и это.

Мои планы пока во многом неопределенные; как только будет время, собираюсь вывезти ее в долгожданный отпуск. Еще три недели мне предстоит трудиться над картиной про бомбоубежище – иначе ее и не назовешь. А все же я вкладываю в нее всего себя – ты делай то же самое с философией. В твоем возрасте пора знать, что жизнь преподносит нам множество возможностей, однако те из них, которые мы упускаем по лени, нерешительности или гордыне, оборачиваются потом сожалением. Прошу только об одном: что бы ты ни делала, делай с душой, чтобы, доживя до моих лет, ты могла обернуться и сказать, что сделала все возможное. Да будет так! (И нет, мне не стыдно за менторский тон. Ты знаешь, что я тобой восхищаюсь и хвастаюсь тобой всем, кто вытерпит мою болтовню, но, Пирожок, троечницей я тебе быть не позволю. Я сам был и троечником, и двоечником, о чем теперь очень сожалею. Так что слушай меня…)».

Скотт последовал собственному совету. Без Шейлы делать по вечерам было нечего, а поскольку работа над «Воздушным налетом» подходила к концу, трудился он днем и ночью, да еще и отправил Оберу два рассказа. За них он надеялся выручить по меньшей мере двести пятьдесят долларов. А на эти деньги можно было нанять машинистку перепечатать кипы набросков романа. За него он примется летом, как только закончит на «Парамаунт».

Скотт надеялся получить от них и новый заказ. В отличие от Дона, полугодовой контракт ему не был нужен, хватило бы и одной картины, которая пополнила бы банковский счет и послужной список. На предпоследней неделе он попросил Свони поговорить с Лазарусом, но прежде чем тот успел позвонить, пришла новость: «Воздушный налет» ляжет на полку.

Скотт пытался доискаться до причины, как будто разумное объяснение могло смягчить потрясение. И Дон, и Свони, и Шейла только пожимали плечами. Просто это Голливуд.

За картину ему заплатили, но со студии уволили, и даже Свони ничего не мог сделать. Теперь писать можно было хоть целый день, однако вместо этого Скотт призраком бродил по дому в халате и тапочках. Он настолько привык к распорядку, что чувствовал себя выбитым из колеи. Садиться за роман он еще не был готов, а все замыслы рассказов казались избитыми.

Очередная плохая новость пришла и от Обера. Ни «Пост», ни «Колльерс», ни даже «Эсквайр» «Странным приютом» не заинтересовались. А посылать куда-то еще, не поговорив со Скоттом, он не хотел.

– Куда-то еще – это куда?

– В «Либерти».

Неужели все настолько плохо? Туда они уже однажды обращались, когда творческие дела Скотта были совсем плохи.

– А как насчет «Сенчери»?

– Они сейчас не принимают рассказы.

– «Ридбук»?

– Не их стиль.

– «Американ»?

– Закрылся год назад.

– А если попробовать с двумя другими рассказами?

– Это можно, – ответил Обер без воодушевления в голосе.

– Сколько они теперь платят?

– Как всегда, сотню.

– Хорошо, давай попробуем, – сдался Скотт.

Но и в «Либерти» рассказы не взяли.

Из трех рассказов «Приют» Обер находил лучшим. Предлагать остальные два «Пост» и «Колльерс» он смысла не видел.

– А в «Эсквайр»?

– Можно попробовать.

Скотт не знал, что возмутило его больше – тон разговора или пустые уступки. И то и другое. Неужели и Обер в него не верит?

На следующей неделе он получил конверт из бухгалтерии Обера, на котором в прозрачном окошке крупными буквами было напечатано его имя. Внутри лежал чек, но за что, он ума не мог приложить. Может, Обер таким образом хотел извиниться? Скотт отложил письмо, решив сначала просмотреть счета. Потом успокоился и вскрыл конверт. Оказалось, издательство прислало авторские отчисления. На конец января Скотту полагалось за его книги 1 доллар и 43 цента.

– Как мило, – сказал он вслух, подписывая бумажку.

Оставшись один, без работы и планов на будущее, Скотт тратил время впустую, а потому решил свозить Зельду на годовщину свадьбы на Кубу, пока еще были деньги. Подготовка сводилась в основном к пиву и ссорам с Шейлой. Она как-то заехала в Энсино без предупреждения. После нескольких недель нескрываемого безразличия она не захотела его отпускать в поездку.

– Ты же знаешь, чем все кончится! Посмотри, опять начинается.

– Я уже больше года держусь.

– Можно просто навестить ее в больнице.

– Я обещал.

– А разве Скотти не приезжала к ней совсем недавно?

– Она говорит, Зельда сейчас в порядке. А даже если бы не была – она моя жена!

– Я просто не хочу, чтобы ты опять страдал.

Скотт не нашел, что ответить, и подумал о своем продюсере и его англичанке. Они-то никогда бы так не ругались.

– Езжай, – сказала Шейла. – Не мне тебе запрещать.

– Это уж точно.

– Хотя бы пообещай не пить в самолете.

– Хорошо.

– И в аэропорту.

– Даже пиво не буду, – сказал он, приподнимая бутылку.

Но через два дня, накануне отъезда, пиво у него кончилось, и Скотт открыл бутылку джина. Перестав понимать, что делает, он позвонил Шейле, прося о помощи. Когда она приехала, Скотт уже забыл о звонке и требовал оставить его в покое. И зачем-то вытащил на письменный стол пистолет. Шейла попыталась незаметно убрать его к себе в сумочку, однако Скотт схватил ее за запястье, за что получил пощечину и повалился на пол.

Поняв, что пистолет заряжен, Шейла окончательно вышла из себя. А Скотт только бормотал извинения. Он вовсе не думал ничего делать.

– Я не для того из канавы выбиралась, чтобы угробить жизнь на тебя! – крикнула она и ушла, забрав пистолет с собой.

Времени мириться с Шейлой до отъезда не было. Может, и хорошо, что он уезжал, оба успеют остыть.

Будто чтобы доказать ее неправоту, за весь полет Скотт ни разу не прикоснулся к бутылке, выспался и прибыл на место бодрым и посвежевшим. Трайон ничуть не изменился – вокзал, библиотека, старый отель Скотта. Будто он уезжал всего на пару дней. Вдоль дороги, ведущей к больнице, снова цвели рододендроны.

Прежде чем пустить его к Зельде, доктор Кэрролл пригласил Скотта в кабинет отчитаться об успехах. Состояние пациентки было стабильным уже более пяти месяцев. Все еще заметна легкая религиозная мания, но не больше, чем у среднего баптиста, пошутил доктор. Главное, что лечение действовало. А как дела у него самого? В прошлый раз ведь вышла неприятность. Ее нельзя расстраивать, особенно сейчас.

Обер, Шейла, теперь вот доктор. Почему все говорят с ним, как с ребенком?

– Разумеется, – кивнул Скотт, подписывая бумаги.

Зельда, которую сестра вывела из женского крыла, была не его женой, а какой-то самозванкой. Волосы были неаккуратно перекрашены в шоколадный оттенок, челка подстрижена по-монашески прямо. Впервые на ней были очки – с тонкими позолоченными дужками. Они и эта ее прическа смотрелись нелепой маскировкой. С прошлой их встречи лицо Зельды округлилось, появился второй подбородок, как у ее сестры Розалинды, вокруг рта наметились морщинки. По сравнению с Шейлой она казалась неухоженной и выглядела старше своего возраста, не последнюю роль в этом играли и вещи с чужого плеча.

– Додо… – улыбнулась она, тут же отступив назад, не то от смущения, не то повинуясь указаниям.

Скотт замешкался, но обнял жену.

– С годовщиной!

– И тебя!

– Какая уже по счету? – встрял доктор.

Девятнадцатая. Зельде, гордой красавице, самой было девятнадцать, когда она вышла за Скотта, и пусть она уже не та девочка, но и он не тот лейтенант в пилотке с карманным томиком Китса и верой в собственное бессмертие.

– Хорошо выглядишь!

– Спасибо.

– Скотти у тебя понравилось.

– Да, мы хорошо провели время, она была очень мила.

В присутствии доктора разговор выходил деланый. Зельда взяла с собой краски, собираясь набросать несколько морских пейзажей. Хорошо, когда есть разнообразие. Доктор посоветовал им расслабиться, а Скотт про себя подумал, до чего же не к месту он это сказал.

В коридоре Зельда не взяла его за руку, и Скотт понял, что ошибался: она не случайно отстранилась при встрече, это был знак именно ему. Будто они поссорились, а он об этом не знал. И испугался, не узнала ли она как-то – может, от Скотти – о них с Шейлой.

В машине Зельда молчала и ждала, пока они не выехали за ворота в тенистый лес, чтобы начать.

– Думаю, мне пора домой.

– Хоть сейчас.

– Я серьезно. Поговори с доктором, когда вернемся.

– Хорошо.

– Ты же видишь, мне намного лучше.

– Прости, но это я уже слышал.

– Сам убедишься!

Скотт знал жену достаточно долго, чтобы заметить, когда она уходила в себя. Зельда могла выглядеть совершенно нормальной, рассудительной и собранной. В первый день так обычно и бывало. Потом неизбежно наступал спад – отсутствующий взгляд, бред, истерики.

– Согласен, – ответил он вслух. – Надеюсь, так и есть.

Она будет вести себя вменяемо, он будет трезв. Эксперимент начался еще до того, как они сели в самолет. К этому дню они шли больше десяти лет, перепробовали лучшие клиники. Оснований надеяться, что эта больница превзойдет остальные, не было, но Скотт готов был рискнуть. Он заметил, что в туалетной комнате в аэропорту Зельда надела маленький серебряный крестик, и теперь иногда его трогала, как бы на удачу. Пока самолет боролся с пассатами над Флоридским проливом и пролетал над белыми, как соль, островами Флорида-Кис, окруженными сверкающей бирюзой моря, голос фаталиста нашептывал Скотту, что лучше бы им сейчас упасть, чем неделю мучиться от страха неизбежного.

Неподалеку от Гаваны у Эрнеста был домик, но Зельду Хемингуэй недолюбливал, так что его Скотт решил навестить как-нибудь в другой раз.

Варадеро находился на побережье в часе езды к северу от столицы в конце Виа-Бланка – шоссе, по обеим сторонам которого тянулись только камышовые заросли и выбеленные церкви.

Дизельные грузовики, везущие соль с залива Карденаса, с ревом обгоняли тянущих тележки ослов. Над рыбацкими деревушками, как церкви, возвышались величественные отели.

Скотт и Зельда остановились в отеле «Клуб-Кавама» – поросшей лишайником гранитной вилле с балконами с видом на бассейн. Глядя на королевские пальмы, фонтаны в мавританском стиле и оштукатуренные бунгало, Скотт легко мог представить, что вернулся в «Сады», не хватало только духа владелицы. Сезон уже прошел, и одно крыло закрыли, ставни на окнах в нем заперли. В первый же день Скотт услышал за ужином, как пара за соседним столиком разговаривает по-немецки. Может, они шпионили, может, бежали из страны, а может, и то и другое сразу. Русоволосая женщина с загорелыми плечами была заметно моложе спутника. Судя по вечерним нарядам, они собирались в казино. Скотта ждал только двухкомнатный номер с отдельными кроватями, так что он с тоскующей завистью смотрел, как пара закончила ужин, а впереди у них еще был целый вечер.

– Познакомься, – предложила Зельда. – С ними повеселее, чем со мной.

– Вот уж чего мне сейчас точно не надо, так это веселья. Если становится слишком весело, я тут же попадаю в неприятности.

– Так не только с весельем, так со всем. Мы с тобой никогда не умели вовремя останавливаться.

– А я никогда и не хотел уметь.

– Научился.

– Теперь выбора нет, если он вообще когда-либо был.

– Был, конечно, – сказала она. – Просто ты о нем не задумывался.

– Ты и сама была не лучше.

– А я и не говорю, что лучше. Я была невыносима.

– Ты была прекрасна.

– Невыносимо прекрасна.

– Да, и я так думаю.

– Не всегда.

– Почти всегда.

– Почти, – сказала Зельда. Исключения оказались слишком памятны и непростительны для них обоих. Кроме прошлого, у них не было ничего, но не было и дороги назад.

Когда они не торопясь пошли в номер через сад, на улице уже стемнело, а над освещенным бассейном носились летучие мышки. Воздух был влажным, погода – безветренной, в темноте мягко накатывали на берег волны. Скотт вспомнил, как они с Шейлой проводили время в Малибу, лежа на прохладном песке и наблюдая за мерцающими огоньками самолетов. «Я не для того из канавы выбиралась, чтобы угробить жизнь на тебя». Уже ночью, лежа на узкой кровати, когда Зельда прочитала вечерние молитвы и заснула, Скотт услышал плеск воды и побрел к балкону. Немцы резвились в бассейне, как выдры. Какое-то время он смотрел на них из своего укрытия, потом тихонько закрыл балконные двери.

Наутро они оказались открыты. На востоке рассвет уже окрасил небо в розовый, Зельда исчезла. Кровать была заправлена, на тумбочке лежала отельная Библия, заложенная черной ленточкой на Книге Екклесиаста. Где-то без устали кукарекал петух, часы показывали только половину шестого. Скотт представил Зельду, лежащую на дне бассейна или качающуюся лицом вниз на морских волнах. В мгновение ока он натянул вчерашнюю одежду и бросился вниз по лестнице, перебежал слепящий от лучей восходящего солнца двор, направляясь к пляжу. Там он ее и нашел – с мольбертом. Зельда хотела передать рассветные тона. В соломенной шляпе и очках, с еще бледной кожей, она ничем не отличалась от любого другого отдыхающего.

– Ты чего? – удивилась она.

– Тебя ищу.

– Иди спать, мне не нужна нянька.

«А вот это еще вопрос, нужна или нет», – хотел сказать Скотт. Или даже так: «А мне и невелика радость».

– Позавтракаем, как закончишь?

– Подождешь часок?

Скотт ждал десять лет, что ему час?

– Ты знаешь, где меня найти, – ответил он. Но заснуть потом так и не смог.

Завтракали они на веранде главного ресторана, откуда любовались кучевыми облаками и наблюдали за кораблем с выкрашенной в красный трубой, идущим в Гавану. Скотт пил похожий на смолу кофе, а Зельда поглощала английский завтрак с жадностью вышедшего на свободу заключенного. Она хотела поделиться с ним сосиской, но Скотт не был голоден. Он не мог припомнить, когда жена ела с таким аппетитом, и раздумывал, не лекарства ли в этом виноваты.

Официант принес ему потрепанную газету недельной давности. По примеру Гитлера Муссолини беспрепятственно посылал войска в Албанию.

День обещал быть жарким, вспыхивали на солнце набирающие силу волны.

– Мне понравилось на пляже, – сказала Зельда. – Воздух такой прозрачный. А ты будешь сегодня писать что-нибудь?

– Попробую, – ответил Скотт, хотя до ее вопроса и не думал об этом. Он всю жизнь ставил работу на первое место, а с того разговора с Обером так ничего и не написал. Неужели такая малость могла его подкосить? Он никогда не воспринимал всерьез творчество Зельды, считая его поверхностным и незрелым, ей не хватало усидчивости. Теперь же он завидовал ее любви к искусству. Слишком часто он писал ради денег.

Жара и солнце напомнили ему Сен-Рафаэль. Дни там тянулись с той же тропической неспешностью. Скотт остался в номере, а Зельда отправилась писать море и небо, рыбацкие лодки, деревню с ее шумным mercado – корзины с сиреневатыми кальмарами, морскими окунями с зубчатыми плавниками, несушек, высовывающихся из деревянных клеток. В полдень супруги встретились за обедом в ресторане с видом на zocalo, где за тридцать центаво подавали arroz con pollo. Пиво стоило всего три, и пить его, наверное, было бы безопаснее, чем воду, но Скотта не тянуло. Зельда попросила у него закурить, будто забыв о запрете, выпустила облачко дыма и потянулась от удовольствия.

– Как же хорошо делать что хочется, – сказала она.

– Даже если это неполезно?

– Особенно! «Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему».

– Не поспоришь, – согласился Скотт.

Потом он долго задавался вопросом: говорила ли она о себе или о нем, о давнем прошлом или о настоящем. В периоды помутнений ему часто приходилось разгадывать ее загадки. Сейчас ее слова можно было толковать по-всякому, но что-то в них его все равно задело. Скотт радовался, что Зельде стало лучше, он хотел, чтобы она была здорова, однако чувствовал себя неуверенно, будто потерял преимущество.

После обеда, когда солнце было в самом зените, явились немцы, долговязые и загорелые, как местные. Расстелили на песке полотенца и улеглись поджариваться дальше. Внешне женщина была совсем не похожа на Шейлу, но напоминала ее уже одной только цветущей молодостью. Когда работа не шла, Скотт выходил на балкон понаблюдать за парой, а ближе к вечеру с ужасом заметил, что рядом с ними в соломенной шляпе и со сложенным мольбертом стоит, болтая с женщиной, Зельда.

– Они датчане, – сообщила она потом. – Из Копенгагена. Сюда приезжают каждый год. Я приглашала их на ужин, но сегодня они идут в оперу в Гаване.

– Не наслушались в Копенгагене?

– Видимо, нет. Очень приятные люди. Бенгт и Анна. Он – профессор археологии, а ее работа как-то связана с детьми.

Хотя Скотту и самому было любопытно, кто они такие, сейчас он думал о том, какое впечатление произвела на них полноватая женщина среднего возраста с мальчишеской стрижкой, одетая в заляпанную красками блузку и пригласившая их поужинать. Решили ли они, что у нее не все дома, или приняли за обычную припозднившуюся отдыхающую? В любом случае делить с датчанами стол Скотт не собирался, разве что они встретились бы случайно. Жаль, что теперь с пары спала всякая загадочность.

Ужинали Скотт и Зельда в главном зале ресторана, где на три больших стола приходился один официант. Меню было тем же, что и вчера, а по пятнам на страницах Скотт заключил, что оно вообще никогда не менялось. И carne asada лучше готовили в Тихуане. Зельда рассказывала о планах на завтра: она собиралась рисовать деревенскую церковь в разное время дня.

– Как Моне, – сказала она.

Бар на другом конце зала манил, суля отдохновение. Но Скотт заказал только торт tres leches с ромовым соусом и кофе, и настроение немного улучшилось.

Как бы ни радовалась Зельда новообретенной свободе, больничный режим вошел у нее в привычку. Светильник она погасила в девять, а Скотт еще немного почитал перед сном. Потом ему пришла мысль спуститься в бар и пропустить стаканчик на ночь, но он устоял. Наутро Зельда встала с рассветом, не желая упускать ни минуты светового дня.

Было что-то маниакальное в ее стремлении постоянно рисовать. Наверное, так она забывалась, как он – в сочинительстве. А если бы им пришлось провести вместе целый день? Такого не случалось уже много лет. Даже в Сен-Рафаэле у каждого была своя жизнь, свои занятия. С чего бы этому меняться сейчас, раз даже Скотти нет рядом?

За обедом Зельда казалась вполне нормальной, ни капельки не уставшей. Местный сторож рассказал ей, что после страшного урагана уцелела одна лишь церковь, в чем усмотрели божественное произволение.

– А как же форт?

– Там все утонули.

– Неужели все?

– Мне так сказали.

Скотт отвык от того, что жена может на чем-то настаивать, и был уверен, что ее плечи вот-вот поникнут, она опустит голову и зашепчет молитву. Но, к его удивлению, ничего не происходило – Зельда сидела уверенно и прямо. Скотт так долго ждал ее выздоровления, что теперь боялся в него поверить, вдруг у нее еще что-то припрятано в рукаве.

Днем, пока Зельда рисовала церковь, он обыскал ее комнату, как страж – камеру заключенного. На столике у зеркала лежала дешевая расческа, набор кисточек и алая помада, в шкафу – несколько новых пар нижнего белья и чулок. Просто набор вещей, никак не отражающих личность хозяйки. На этот раз Зельда не привезла ни купальный костюм, ни сандалии, что было на нее не похоже. На тумбочке он нашел Библию, пузырек с лекарством и стакан с водой, ящики оказались пусты. Скотт не знал, что именно искал, может, тайный дневник, но почти ни одна из вещей Зельды ничего о ней не говорила – все это выдали в больнице. Настоящий ключ к ее душе лежал на самом виду на столе: картонная папка с акварельными зарисовками.

Зельда и сама знала, что это только наброски, сделанные на скорую руку. Строго говоря, пальмы и рыбацкие челны ей не давались, в лучшем случае получалось передать простор неба и моря. Пасторальные пейзажи в холодных голубых тонах, ничего интересного.

Никаких буйно распускающихся цветов, размытых хороводов демонических рож, огненных вихрей. Просто работы увлеченного любителя, и ничто не обнадежило бы Скотта больше, чем их непримечательность. Рисунки он вернул в папку, положил ее обратно на стол и закрыл за собой дверь.

За ужином Зельда подробно рассказывала о том, как провела день. Завтра нужно бы вернуться в церковь. Она часами сидела на колокольне совсем одна, теперь придется докупить белой краски. И ее очень впечатлили картины с ураганом, которые показал сторож. Может, она напишет целую серию. Скотт же не мог похвастаться плодотворным днем и к воодушевлению жены отнесся безучастно. Он знал, что несправедлив к ней, и пытался слушать внимательнее, но получалось с трудом. Говорила она невыносимо нудно, и Скотт силился понять, было ли дело в побочном эффекте ее лекарств или его трезвости.

После кофе Зельда предложила прогуляться по берегу – невинное пожелание; Скотт с неохотой согласился. Обувь оставили у спасательной будки. Песок был прохладный и мягкий, как мука. Ночь выдалась безлунная, только в море мерцали фонари рыбаков, расставлявших сети. Вдалеке крошечным калейдоскопом мигало чертово колесо. Пока они шли на его радужные огни, Скотт боялся, что жена возьмет его за руку.

– Какая она из себя? – спросила Зельда.

Поначалу Скотт решил, что ослышался.

– Кто?

– Пожалуйста, все очевидно. – Зельда шла, не останавливаясь и не глядя на него. – Дай угадаю, актриса? Миниатюрная блондинка, совсем молоденькая. И считает тебя гением.

Скотт фыркнул, показывая, какая это нелепица. Так можно было бы описать Лоис Моран пятнадцать лет назад.

– Додо, я ведь тебя знаю. Одному тебе плохо.

– Нет у меня никого.

– Да я не против совсем. Хочешь, даже развод тебе дам.

Получается, она с ним торговалась? Развод в обмен на ее свободу? Но это вещи никак не связанные. Да и зачем после всего, через что они прошли, ему просить развода?

– Не хочу я разводиться, – сказал Скотт. – Я хочу, чтобы тебе стало лучше.

– А если мне стало лучше, что тогда?

– Тогда ты можешь вернуться домой.

– А ты?

Им приходилось друг с другом так трудно, что для собственного брака Скотт как-то и не придумал счастливого конца. Ему казалось, так будет всегда.

– У меня работа.

– Ты по-прежнему будешь меня навещать?

– Разумеется!

В ту минуту он говорил искренне, но потом, уже лежа без сна в постели, спрашивал сам себя, правда это или нет. Разговор был странным от начала до конца. До того, как Зельда сама об этом заговорила, он никогда не задумывался о жизни без нее. Теперь эта мысль дразнила его, заставляя чувствовать себя слабым и вероломным. Снова появилось искушение спуститься в бар, но Скотт его отогнал, а когда следующей ночью устоять не смог, бар уже был закрыт.

Пришлось пойти в ресторан. Там Скотт заказал пиво и с восхищением наблюдал за местным ритуалом ухаживания – молодые люди прохаживались по zocalo на виду у всей деревни. Подошедший официант самым будничным тоном поинтересовался, не предложить ли Скотту женщину.

– Нет, gracias, – отказался он и дал понять, что тот может быть свободен. – Мне уже хватит.

– Хотите марихуаны?

– Обойдусь cerveza.

– Uno mas?

– Не надо mas, – покачал головой Скотт. Он обещал Шейле.

За главной площадью переулки тонули в темноте и пороке. На обратном пути в отель Скотт прошел мимо ночного клуба, откуда доносились приглушенные звуки румбы. Зазывала, приглашавший прохожих на стриптиз, промакивал лоб носовым платком, а дальше по злачной улочке в гараже, освещенном всего одной лампочкой, собиралась толпа – здесь принимали ставки на петушиных боях. Скотт подумал об Эрнесте. Давненько он не щекотал себе нервы.

В бассейне плескались голые датчане, и вода искривляла контуры их тел, как художник-кубист. Скотт прошел через дворик, не желая им мешать. В номере он закрыл балкон, почистил зубы и сразу же лег спать, помня, что Зельда поднимется рано. А на следующее утро с еще парой постояльцев нанял лодку и вышел рыбачить в залив – только бы не садиться писать. Вокруг в надежде чем-нибудь поживиться собирались пеликаны. С воды полуостров выглядел как зеленая полоска джунглей с раскиданными там и тут белыми, розовыми и желтыми коробочками домов. Здесь побывали Колумб и конкистадоры. Хотя до обеда еще было далеко, спутники Скотта пили пиво и курили сигары, будто на холостяцкой вечеринке. Сам же он сосредоточился на рыбалке и вскоре вытянул здоровенного тарпона, а потом и внушительную рыбу-молот. Понадобится ли сеньору кухня, чтобы приготовить их на ужин своими руками?

– Непременно соглашайся! – обрадовалась Зельда.

– Так только туристы делают.

– Мы и есть туристы.

– Не хочу быть как все.

– Тогда, может, поедем осмотреть форт?

Вечером, как бы в пику ей, Скотт задержался в ресторане и перешел с пива на местный ликер на тростниковом сахаре, притом дав официанту на чай неприлично много. На сцене посреди zocalo гитарист наигрывал незамысловатые мелодии. Скотт смотрел на молодые пары, прогуливающиеся под светящимися гирляндами, и вспоминал их первый котильон с Джиневрой, ее мягкие белые перчатки и орхидею в коробочке, на которую откладывал целый месяц, экономя на сигаретах. А потом они стояли на балконе клуба, глядя на темное поле для гольфа, огни доков и поблескивавшие яхты на якоре. В то лето перед ним открывался весь мир, и сладостная неловкость охватывала Скотта, пока он вел «Пирс-Эрроу» отца Джиневры к их дому на берегу озера. Она поцеловала его в саду, потом по дороге к парому и в лодочном сарае, пока дождь барабанил по крыше. Для Скотта не было ничего недоступного, судьба преподносила ему все на тарелочке. А к зиме переменилась, и счастье развеялось как сон.

Он и сам посмеивался над собственной сентиментальностью. Рюмка опустела.

– Uno mas? – спросил официант.

– Uno mas, – ответил Скотт, поднимая палец.

Когда колокол на нерушимой церкви пробил час ночи, а zocalo опустела, на край рюмки опустился крупный серый мотылек. Скотту казалось, что сидел он довольно долго, иногда расправляя крылышки, будто разминаясь, перед тем как снова вспорхнуть над столиками. Скотт подумал, что это знак, исполненный смысла, но официант куда-то запропастился, и некого было призвать в свидетели. Тогда он решил, что пора бы заканчивать, а то не дойдет до дома. И, к своему удивлению, надевая пиджак, никак не мог найти рукав.

Подошел официант с бутылкой.

– Не надо mas, – отмахнулся Скотт, покачиваясь в такт пальмам, и дал ему еще два песо. – Muchas gracias, amigo. Buenos noches.

Не вызвать ли сеньору такси?

– Не надо, gracias. Сам дойду.

И правда, за плечами были годы опыта. Надо только наклониться вперед и переставлять ноги, иногда опираясь на встречные столбы и стены, чтобы идти ровнее. Из ночного клуба назойливо и глухо доносилась музыка, хотя слышались только барабаны и маракасы. Шатаясь, помахивая рукой и покачивая бедрами, Скотт заглянул в открытую дверь. Он изнемогал от жары, во рту пересохло, а на барной стойке стояло пиво… И все же надо идти спать. Зельда встанет рано, чтобы перерисовать весь этот чертов остров.

Видимо, где-то он не там свернул, потому что стриптиз-клуб никак не попадался на глаза. Улица упиралась в церковный дворик, так что Скотт успел и перекреститься, и справить нужду под ближайшим деревом. Приведя себя в порядок, он развернулся и пошел по направлению к zocalo, путаясь в лабиринте незнакомых улиц. И в конце концов очутился в начале того же переулка, по которому шел вчера мимо ярко освещенного гаража.

Туристы сюда не заглядывали. Воздух в гараже был затхлый, провонявший потом, старым моторным маслом и дешевыми сигарами. Свет от висящей на проводе голой лампочки рассеивался в дыму, плотном, как опиумный. Крестьяне напирали на ограждение, сколоченное из грубых досок, высотой по колено, размахивали песо и выкрикивали ставки. Cinco, el negro! El rojo, dos!

Демонстрируя чемпионский боевой дух питомцев, хозяева ходили по рингу, держась друг напротив друга. Их танец был в чем-то сродни страстному танго. Скотт уже видел такие бои с Эрнестом в одном цыганском таборе под Ниццей. Пока тот вдохновенно рассуждал о жестоком величии этого спорта, начав рассказ со времен Карла Великого, пара полуголодных молодых петухов разорвала друг друга в клочья.

Птицы били крыльями с пронзительным кудахтаньем. Вся процедура была устроена так, чтобы до предела распалить и зрителей, делавших ставки, и бойцов. Скотт оказался в этой компании единственным белым, да еще и одет был в льняной костюм, а потому привлекал внимание. Чтобы не вызывать подозрений, он расправил бумажку в один песо и поставил на некрупного El Negro – всегда занимал сторону слабого. Остальные будто решили, что пришелец владеет какими-то тайными знаниями, и на черного посыпались ставки. Толпа одинакова что здесь, что на бирже.

Если бы птицам просто давали забить друг друга до смерти – древнее стремление к соперничеству в их природе, – одно это уже было бы немалой жестокостью. Однако хозяева шли дальше и привязывали к лапам лезвия, наподобие шпор. И тогда, и сейчас Скотт считал петушиные бои варварством. Эрнесту нравилось думать, что беспощадным его сделала война, но Скотту доводилось боксировать с ним, и он подозревал, что тому просто нравилось чувство превосходства, приходящее при виде страданий соперника. Эрнесту никогда не нравилась Зельда. Когда у нее случилось первое помутнение, он прямо сказал Скотту, что лучше бы ему с ней расстаться. Может, как раз поэтому отношения между ними разладились, хотя Скотту хотелось видеть в Эрнесте друга. С тех пор тот не упускал случая уязвить его.

Хозяева были готовы, они склонились к своим подопечным и еще нашептывали им что-то напоследок. Распорядитель собрал последние ставки, спрятал их в коробку и перебрался через деревянный барьер к зрителям. Повисла напряженная тишина. Хозяева сошлись в центре круга с важностью дуэлянтов. Опустились на одно колено и поставили, еще придерживая, петухов на запятнанный бетонный пол. Толпа вокруг Скотта в благоговении замерла перед жертвоприношением. Распорядитель поднял руку, готовясь дать сигнал, обменялся кивками с хозяевами и рубанул воздух.

Хозяева отступили, толпа взревела. Петухи бросились друг на друга и сцепились в беспорядочный клубок перьев, засверкали в свете лампочки шпоры. Птицы сталкивались в воздухе, с шумом дрались и клевались, падали на пол, кружили по рингу. Отступали, снова накидывались, царапаясь и толкаясь. Раза три-четыре сходились они, прежде чем пролилась первая кровь. Самого удара Скотт не заметил, но из схватки черный вышел, подволакивая крыло. Сосед, поставивший на El Rojo, хохотнул и похлопал Скотта по плечу.

Петухи поднялись в воздух в новой атаке. Но черный с больным крылом едва оторвался от земли, красный же взмыл, ранил соперника под глазом, а сам приземлился у дальней стенки, где стал вышагивать с гордым видом победителя. Под улюлюканье толпы на ринг вышли хозяева, чтобы снова стравить птиц. Красный раздухарился, черный выпрямился – бой! Раненый пытался сделать выпад, но красный взлетел и обрушился ему на грудь, шпора вошла до самого основания. Черный отшатнулся и упал прямо рядом со Скоттом. Казалось, он мигнул ему черным глазом, и по клюву побежала кровь. Судя по всему, шпора проткнула легкое, поскольку пятно на груди расползалось и воздух пузырился на нем при каждом выдохе. Красный снова прошелся по центру, похваляясь победой.

Однако зрители требовали смерти. Хозяин поверженного петуха выругался и с презрением махнул на него рукой, отрекаясь, а хозяин победителя подхватил его и нежно похлопал. Черный бил крылом и мигал, глядя на Скотта, беззвучно открывая и закрывая клюв. Когда красного понесли домой под возбужденные возгласы собравшихся, Скотт перелез барьер и подобрал умирающую птицу.

Ничего подобного он не планировал и сам от себя не ожидал. Он направился к дальней стенке, представляя, как увернется от распорядителя и сбежит. Где-то должен быть черный ход. Оказавшись на улице, Скотт понял, что придется удирать от толпы, как от тяжеловесных защитников гротонской футбольной команды. На его стороне были внезапность, Господь и правда, как у странствующего рыцаря, но он был стар и пьян, а потому споткнулся и упал. Не успел Скотт подняться, как оказался в центре огромной кучи-малы.