Никогда еще в жизни Скотта не случалось ни такого жаркого лета, ни такого мучительного бездействия. Неделями на небе не появлялось ни облачка, ручьи пересыхали, погибали поля, фермеры воевали с городом за воду. Скотт не выходил из запоя, ссорился с Шейлой и взводом пытавшихся лечить его медсестер, наводнивших Белли-Эйкес. От нервного напряжения он сильно сдал, снова обострился туберкулез, появилась одышка и ночные поты. Врач прописал строгий постельный режим и внутривенные вливания. Скотт почти не покидал комнату с плотно зашторенными от жары окнами и, по мере того как текли дни заточения, постепенно приходил в себя, а Шейла приезжала все реже и реже.

Вместо того чтобы самой ухаживать за Скоттом, пока он был беспомощен, она наняла экономку, угольно-черную богомолку из Форт-Смита, что в штате Арканзас, которая могла бы сойти за родственницу Флоры. Эрлин носила лавандового цвета тюрбан и слушала мыльные оперы для домохозяек по радио, отвечая героям, будто и сама была персонажем. Хотя Скотт не пользовался другими комнатами, она каждый день обходила весь дом с пылесосом. Пока он принимал душ по утрам, Эрлин меняла постельное белье, клала свежую пижаму и убирала влажную, вывешивая ее сушиться на веревке, как половинки пугала. Зная о слабости Скотта к сладкому, пекла божественный бисквитный пирог с заварным кремом. Скотту Эрлин нравилась, и без нее он был как без рук, однако само присутствие экономки напоминало: Шейла наняла ее, чтобы не сидеть с ним самой.

Скотт понимал ее сомнения. И разделял их, зная свои слабости и недостатки. Он столько раз уже просил прощения за тот случай с пистолетом, за постоянные загулы… Поначалу Шейлу трогало его раскаяние, но со временем она стала смотреть на него так же, как сам Скотт смотрел на Зельду – как на источник хаоса.

Банк выплачивал проценты, работы не предвиделось, а значит, ничто не мешало ему приступить к написанию романа и вернуть расположение Шейлы трезвостью и трудолюбием.

Но прежде чем написать первое предложение, необходимо было подготовиться. Первым делом Скотт позвонил в агентство – хотел нанять секретаря. Поговорив с девушкой и убедившись, что она никоим образом не связана со студиями, он взял с нее клятву держать язык за зубами и принял на работу начитанную молодую особу по имени Фрэнсис Кролл. Хрупкая, бледная и с легкой хромотой, она, как и Дотти, родилась и выросла в Нью-Йорке, так что Лос-Анджелес на нее большого впечатления не производил. Фрэнсис польстила Скотту тем, что читала несколько его рассказов в школе, хотя какие именно, припомнить не могла. Ее отец работал в Голливуде скорняком, а это могло пригодиться. Еще она была еврейкой, что, возможно, окажется нелишним, когда он начнет прописывать Стара – поднявшегося на вершину успеха сына Старого Света.

Рабочий кабинет устроили в свободной спальне на первом этаже. Приподнявшись на подушках, Скотт перебирал коробки с записями, надиктовывал характеристики персонажей, описания мест действия и зарисовки сцен. Машинисткой Фрэнсис была превосходной, клавиши только успевали щелкать под ее пальчиками, так что заканчивала она иногда раньше самого Скотта и при этом не уставала держать идеально прямую спину.

– Прочти-ка, что получилось, – говорил он, и она немедленно выполняла просьбу.

Из дома она принесла собственный словарь, и Скотт частенько обращался к Фрэнсис, чтобы проверить правописание или грамматику. Ей было самое место в колледже, но, как утверждала помощница, ее больше интересовала жизнь. Фрэнсис всегда приходила вовремя, в хорошем настроении и помогала Эрлин на кухне, ходила за Скоттом, как дочь, срезала для него розу и ставила в высокую вазу на комоде, следила, чтобы он не забыл принять лекарства. Даже с открытым окном в комнате всегда было душно, но она не жаловалась. Однажды, когда духота стояла особенно невыносимая, после окончания работы Фрэнсис спросила, можно ли ей носить шорты, будто на то требовалось особое согласие.

Поначалу работа больше напоминала сухое счетоводство. Перебрав все коробки, Скотт присвоил номер каждой записке, рассортировал, а Фрэнсис потом все перепечатала. Он внимательно изучал все записи, вносил правку и возвращал на место. Постепенно, черновик за черновиком складывался том, а ветерок стал освежать застоявшийся воздух. Случалось, что Фрэнсис не могла разобрать его почерк и просила прочесть некоторые слова, но они подолгу могли работать и молча. Это взаимопонимание без слов, как и предчувствие удачного романа, приносило ему немалое удовлетворение. Фрэнсис тоже любила насвистывать во время работы, и иногда они незаметно для самих себя подхватывали мотивы друг друга, замолкали, начинали снова. Интересно, знал ли ее молодой человек, какое у Фрэнсис замечательное чувство юмора?

Скотта забавляло, что они были тезками. Иногда он называл помощницу Фрэнни, а чаще Франсуаза, как героиню Пруста.

– Франсуаза, напечатай письмо, s’il vous plait.

– Oui, monsieur.

«Надеюсь, доктор учтет, как ангельски добра ты была ко мне на протяжении всего этого нелегкого испытания, – диктовал он. – Я все еще вынужден отлеживаться в кровати, хотя уже почти поправился, несмотря на адскую жару. Вода превратилась в предмет роскоши, так что теперь дамбу охраняют вооруженные полицейские, а кубики льда могли бы заменить наличные. Прошу, не беспокойся о моем здоровье. На этот раз на четыре месяца не затянется. Тот нью-йоркский шарлатан просто не знает, на что я способен. Единственное, что в самом деле меня печалит, так это испорченное впечатление от твоей победы. Доктору я написал и рассказал о ней. Ты вела себя мужественно, заботливо и нежно, и я этого никогда не забуду».

Фрэнсис не стала ни о чем расспрашивать, однако в ее глазах читался интерес. Адрес больницы говорил о многом, и Скотт в очередной раз задумался, как бы получше объяснить положение Зельды. Сказать, что она в пансионате или санатории – значит недоговорить правду, а в сумасшедшем доме – испугать девушку.

– Зельда в клинике психогигиены.

– Сожалею.

– Спасибо. Ей некоторое время нездоровилось. Теперь, можно надеяться, ей лучше.

– Я рада.

Скотт говорил доверительно, она – сочувственно.

– Это она? – спросила Фрэнсис, показывая на фотографию Скотта и Шейлы в «Коконат-Гроув».

– Нет, это просто друг.

– Очень красивая.

– Согласен, – ответил Скотт, подмечая извечную женскую предвзятость по отношению к чужой красоте.

Он продолжал посылать Шейле розы с взволнованными записками. Печатая страстные мольбы Скотта, Фрэнсис, наверное, думала, что попала в фарс времен английской Реставрации, но вида не подавала. В пятницу, представляя их друг другу, Скотт ощутил то же волнение, что и за первым ужином с Шейлой и Скотти в «Трокадеро», а потом – облегчение, когда женщины нашли общий язык.

– Она очень молода, – позже сказала Шейла.

– Ты говоришь так, будто это плохо.

– Я говорю, что девушки в этом возрасте очень впечатлительны. И она тобой восхищается.

– А разве нечем?

– Есть, когда не ведешь себя как последний осел.

– Ты, видимо, хотела сказать «козел».

– Вот как сейчас, например.

Скотту не хотелось это признавать, но всю неделю, пока Фрэнсис была рядом, он не особенно скучал по Шейле. Теперь он много работал – перед ним открывался Голливуд Стара, совершенно иной мир. Он просыпался рано и начинал писать, чтобы к приходу Фрэнсис ей уже было с чем работать. К обеду Эрлин заваривала мятный чай и подавала его на тенистой веранде с видом на бассейн, ставила себе стул и обмахивалась фартуком, чтобы почувствовать хоть дуновение ветерка. Холмы приобрели цвет запеченного пирога. Вдали возвышались заснеженные вершины, дающие ложную надежду на прохладу. Несмотря на запрет, Скотт выкуривал единственную за день сигарету, и они слушали стрекот невидимых в кронах цикад.

– Ну, – говорила Эрлин, когда он докуривал, – пора и за дело браться, – и собирала тарелки на поднос.

Жизнь Скотта текла размеренно и сосредоточилась только вокруг романа. В самое пекло он оставался в доме и предавался мечтам, не покидая собственной тюрьмы. Если же требовалась книга из библиотеки или рецепт врача, за ними ездила на отцовском «Понтиаке» Фрэнсис. Скотт мог вызвать ее в любое время дня и ночи, подняв с постели, чтобы продиктовать список дел на завтра. Он просил ее отвезти цветы Шейле и выбрать открытку на день рождения Зельды. Не было такого поручения, которого бы он ей не доверил. Фрэнсис стала его поверенной, ходила за него в банк и на почту, получала телеграммы. Будь она аферисткой, могла бы оставить его без гроша без малейших усилий.

Без работы он был стеснен в средствах, и по мере того, как недели шли, а счета все приходили, сбережения таяли на глазах. Через месяц приезжала Скотти, и нужно было платить за ее обучение. Платить было решительно нечем. Скотт упрашивал Обера разослать рассказы куда только можно, но встречал тот же безразличный отказ. Свони говорил, что в это время года к студиям не подступиться. На лето город пустел, все уезжали в Малибу или на север, к озеру Биг-Бэр.

Когда Скотт уже совсем отчаялся, дочь написала, что ее статью о разнице их поколений купили в «Мадемуазель». Выйдет в следующем месяце. Не купит ли он ей экземпляр?

«Поздравляю, – телеграфировал он. – М-ль хорошее начало. Je taim. Папа».

Скотт гордился дочерью, однако настроение все равно было мрачным. Он знал, что эта мысль не делает ему чести, но подозревал, что журналу больше приглянулась громкая фамилия Скотти. И догадка эта оправдалась, когда он прочел статью. В основном там говорилось о старомодности и отмирании взглядов его ровесников, наравне с чарльстоном и самогоном. Скотти он сказал, что его восхитило ее остроумие, и тактично предложил отредактировать статью, рассказав и о бесспорной преемственности двух эпох.

«Если не брать в расчет страшное потрясение, каким была война, – написал он, – различий не так уж много. Ты, конечно, не можешь этого знать, но между 1920 и 1939 годом общего больше, чем между 1913 и 1919-м, так же как и по окончании грядущей войны 1939 год окажется миром, навсегда ушедшим. К приходу нового мира мне посчастливилось уже достичь возраста, когда можно смотреть на него объективно и оценивать его достоинства и абсурдность».

Он думал, что Скотти, как обычно, пропустит его слова мимо ушей. И все же, как отец, он был обязан предостеречь ее от крайностей.

Пока Скотт ждал ответа дочери, у Пепа вышел роман о Голливуде «День саранчи». Выслушав восторженные отзывы Сида, он испугался, что тот опередил его, использовав лучший материал. Но, как и все остальные работы Пепа, история была в чем-то нездоровой, тяжелой. Это касалось даже поистине мастерски прописанной сцене беспорядков на премьере. Пересечений с замыслом Скотта почти не было. Вздохнув с облегчением, он послал Пепу поздравительную записку.

А несколько дней спустя позвонила Скотти, что делала крайне редко из-за дороговизны. Скотт боялся, что она сердится.

– Что? Нет, я бы не стала звонить по таким пустякам. Повод серьезный. Прямо перед экзаменами у меня стал болеть живот. Я думала, что просто перенервничала. Пробовала пить пахту и минеральную воду; не помогало. И тогда я пошла к врачу. Оказалось, у меня аппендицит.

– Не волнуйся. Маме тоже вырезали. – Скотт постарался припомнить, во сколько тогда обошлась операция, но дело было пятнадцать лет назад, и платил он во франках.

– Доктор говорит, что хотя это не срочно, делать нужно не позднее лета.

– А сейчас болит?

– То да, то нет. Мне жаль, пап.

Она говорила так, будто подвела его, хотя если кто кого и подводил, так это он ее.

– Все в порядке, Пирожок. Что-нибудь придумаем.

– А у тебя как дела?

– Работаю.

Работал – до этого момента. Теперь же бросил все и сосредоточился на предстоящей операции Скотти. Решили, что прежде она навестит Зельду в Эшвилле, и они, как почтенные дамы, поедут на воды в какой-нибудь пансион в Салуде. Несколько лет назад Скотт сломал плечо, и врач местной больницы прекрасно ему помог. Нельзя ли оперироваться у него?

А может, Скотти приедет на недельку пораньше? Выпустит ли доктор Кэрролл Зельду еще на неделю? А когда прибывает поезд?.. Скотт долго листал лежавший на коленях календарь и, разобравшись с датами, позвал Фрэнсис устроить все необходимое.

Срочно требовались деньги, и, как ни крути, пришлось обращаться к Оберу. За два года в Голливуде Скотт выплатил весь долг, а ведь он составлял больше тринадцати тысяч. Меньше всего ему хотелось снова влезать в долги, но что значит аванс в пятьсот долларов по сравнению с будущими заработками? Работа над романом шла полным ходом, да еще были готовы два новых рассказа.

Обер телеграммой посоветовал ему обратиться к Свони.

Скотт не стал ругаться при Фрэнсис.

– Merci, – процедил он и отложил телеграмму.

Сколько тысяч комиссионных Обер заработал на его трудах за эти десятилетия? Скотт поддержал его, когда Обер захотел открыть свое дело. Но теперь, когда Обер нажил приличный капитал на Агате Кристи и прочих именитых писателях, проблемы Скотта стали для него обузой. Обер всегда считал его безответственным, особенно в том, что касалось денег и выпивки. Однако, будь дело в алкоголе, Обер отказался бы от него еще лет десять-пятнадцать назад. Какой смысл бросать его сейчас, когда Скотт не пьет и усердно работает?

«Не понял резкой перемены. Не стал бы просить, не нуждайся З. Фицджеральд в лечении. Прошу передумать».

Не получив ответа в течение недели, Скотт телеграфировал Максу:

«Одолжи 600 долларов месяц. Я мели. Скотти нужна операция. Обер помогать отказался. Начал роман».

Днем Макс ответил:

«Буду рад. Нетерпением жду готовую часть».

Наконец пришел ответ и от Обера – длинный и обстоятельный, написанный в плохо скрываемом нравоучительном тоне, как редакторская колонка. Красной нитью проходила мысль о том, что основа благополучия в самодостаточности. Ссужая Скотту деньги, Обер оказывал медвежью услугу им обоим. Он выражал надежду, что окончательный взаиморасчет положит конец долгам и сподвигнет Скотта жить на собственные средства, которые сравнительно немалы, учитывая, сколько он заработал за прошлый год. Если же ему требуются дополнительные, следует взять иные заказы или попросить Макса об авансе за новый роман, раз большая его часть уже готова.

Скотт мог бы поспорить, что никогда еще не работал упорнее, а положение не было тяжелее, но возразить было нечего, да и зачем? Отношение Обера было ясно. Он годами давал ему в долг, как давал в долг продукты матери Скотта бакалейщик на углу улицы в трудные для семьи времена. И Обер не замедлял явиться за своей долей, когда Скотту улыбалась удача. В голодные годы же приходилось заботиться о себе самому.

Но больше всего его поразило, что Обер не торопился отвечать на вторую телеграмму. И как мог Скотт забыть, что книгоиздание – дело не благородное? Прежде чем отправить Оберу письмо с уведомлением о прекращении сотрудничества, сожалением и благодарностью за гостеприимство, которое они с Энн оказывали Скотти, он послал два новых рассказа в «Эсквайр» и предложил «Колльерс» выкупить права на новый роман.

Макс, как истинный джентльмен, уговаривал его не горячиться и не принимать необдуманных решений; Скотт пояснил, что не он потерял веру в Обера, а Обер – в него. «Наверное, дело в том, что зимними вечерами в Балтиморе, проведенными над Катехизисом, я затвердил: предательство – есть наибольший из грехов. Верующие же в меня спасутся».

Труднее было объяснить разрыв Скотти, которая в юношеском максимализме винила во всем себя. Они с Зельдой отдыхали в Салуде и ждали операции. Скотт договорился с доктором, что будет выплачивать деньги частями, будто речь шла о покупке мебели, а дочери о стоимости солгал. А ведь нужно еще было платить за лечение и сиделку Зельды.

– Присматривай за мамой, – наставлял Скотт. – Люблю тебя, Пирожок.

– И я тебя, пап.

Голос Зельды звучал в трубке робко и рассеянно, подобно голосу ее матери. Она говорила нечетко, бесстрастно растягивая слова, как спящая красавица.

– Тебе бы здесь понравилось. Ночами прохладно. Мы со Скотти прекрасно проводим время.

Скотт думал, не затуманено ли ее сознание лекарствами. Повесив трубку, он вдруг понял, что не разговаривал с женой по телефону с тех пор, как та лечилась в «Пратте».

В день операции Скотт попросил Фрэнсис послать Скотти ее любимые цветы – гладиолусы. Удаление аппендикса прошло успешно, в тот же день Скотти уже хвасталась своим боевым шрамом. А Скотт отправился на «Юниверсал», где Свони подкинул ему комедию о студентах «Открой ту дверь». Застенчивый профессор геологии покидает тихий кабинет и отправляется покорять горы, где находит золото и, конечно, любовь. Шесть недель по триста пятьдесят. Картину закрыли через неделю.

«Эсквайр» рассказ принял – хоть в чем-то повезло! На это время роман Скотт забросил, а теперь еще приезжала Скотти, так что пришлось его снова отложить. От «Колльерса» вестей не было, и Скотта это начинало беспокоить. С Обером он рассорился, а к Максу уже обратился, так что список друзей, у которых можно было просить помощи, был невелик. Одна мысль занять у Шейлы приводила его в замешательство. К Эрнесту или Дотти он не пошел бы из гордости, хотя у них денег куры не клевали. Боги и О’Хару он знал не настолько близко, так же как Пепа или Сида. Вот Ринг дал бы ему пятьдесят тысяч глазом не моргнув. Еще были Сара и Джеральд, но после «Ночи» Сара стала его недолюбливать.

В конце концов, решив принять совет Обера о самодостаточности, Скотт забрался в кровать с подставкой для бумаги и пепельницей и наскоро сочинил еще два рассказа для «Эсквайра». Фрэнсис отправила их пневмопочтой, а следом послала телеграмму.

Скотту не впервой было переживать неудачи. Он и раньше бегал от кредиторов, в Вест-Порте и Нью-Йорке, Монтрё и Риме. Оплатив ежемесячный счет из Хайлендской больницы, он не смог внести плату за дом, так что за день до приезда Скотти, вопреки увещеваниям доктора, надел свой старый костюм, завел «Форд» и поехал в ломбард на бульваре Уилшир. Следом на «Понтиаке» ехала Фрэнсис и потом ждала на стоянке, пока Скотт подписывал бумаги на машину и забирал полторы сотни долларов. Неизвестно, на сколько придется их растянуть. Больше закладывать было нечего.

– Merci, Françoise, – сказал Скотт, когда они проезжали Голливуд.

– Mais bien sur, – ответила та.

В версии для Скотти машина находилась на ремонте. Скотт обещал научить ее водить и под этим предлогом просил Фрэнсис ездить с ней на «Понтиаке». Они катались по всему Энсино, как лучшие подружки, вернувшиеся домой на летние каникулы. Вместе с аппендиксом Скотти лишилась и последнего детского жирка, волосы посветлели от солнца. Днем ее занимали молодые люди с востока, собиравшиеся в бассейне, а вечерами они с отцом жарили барбекю и пели походные песни под звездами. Обер, как видно, в знак примирения, прислал чек с авторскими гонорарами за радиопостановки, и машину удалось выкупить. Дополнило атмосферу праздника и нежданное появление Шейлы – она предложила встретиться в «Трокадеро», отметить своего рода годовщину знакомства; впрочем, беспокоясь за легкие Скотта, танцевали они мало.

– Она изменилась, – сказала Скотти, когда в конце вечера они остались наедине, поедая ежевичный пирог Эрлин на кухне.

– Как именно?

– Какая-то она напряженная сегодня была.

– Шейла беспокоится за меня.

– Я тоже. Но что-то в ней изменилось, по-моему.

– Твоя проницательность меня пугает!

– Слушай, – сказала Скотти и сменила позу. Она посмотрела на руки на коленях, потом серьезно – на Скотта, всем видом показывая, что новость серьезная. – Маме я уже сказала, теперь хочу лично сказать и тебе. Я пишу роман.

– Ох Господи. О нас?

– Вот и мама так же спросила. Нет.

– Очень рад, Пирожок! Надо сказать, на это не каждый отважится! И сколько уже написала?

– И сотни страниц не наберется. Я подумала, может, попозже, когда у тебя будет время…

– Конечно, я хочу прочитать! – сказал Скотт, а сам с тревогой думал, что дочь его обходит.

– Они еще не готовы.

– Как будут, только скажи. Почту за честь. Маме тоже покажешь?

Скотти не знала, что отец ждет услышать.

– Ей бы хотелось! – продолжил он.

– Покажу.

– Боже, наша девочка – писатель!

Визит Скотти пролетел, как неделя отдыха. Казалось, она всегда только и делала, что уезжала. В последний день дочка с блеском проехалась на «Понтиаке» сама. На перроне они с Фрэнсис обнимались, как сестры, Скотт был счастлив.

В пятницу германские войска вторглись в Польшу. Англия и Франция вступили в войну. Настало первое число месяца, а платить за дом Скотту было нечем, денег хватало только на колледж дочери. Мир заполыхал. Скотт заперся у себя в комнате и стал тщательным образом составлять письмо Саре и Джеральду: «Китс однажды сказал: «Болезнь и нужда – дурные спутники».

Но ждать от них помощи Скотт не стал. В понедельник утром он позвонил Свони, и тот устроил ему собеседование на «Фокс». Там собирались снимать «По ночам случается всякое», приключенческий фильм с Соней Хени в главной роли. Сюжет касался гестапо, Эрнесту понравилось бы. Скотту показалось, что встреча прошла удачно, но ему так и не перезвонили.

В отчаянии Скотт попытался вернуть к жизни «Перьевой веер», один из первых сценариев, которые он набросал еще в немую эпоху, – вдруг повезет? В те годы Скотт великолепно управлялся с романтическими историями: юноша, девушка, меняющиеся устои. Что считалось тогда честностью, честью? История казалась такой замшелой, что могла сойти для исторической картины. Скотт попросил показать черновики в «Метро». С началом войны зрители полюбили вспоминать старые добрые времена, а больше всех – Майер.

Скотт заплатил Фрэнсис и Эрлин, а остальные счета отложил до лучших времен. Утреннюю почту доставляли незадолго до одиннадцати. Скотт стоял у окна, наблюдая за тем, как подъезжал к калитке грузовик. Почтальон опускал крышку ящичка, засовывал в него связку писем и снова захлопывал.

– Франсуаза, будь добра.

Скотт смотрел, как она возвращается, задумчиво перебирая конверты.

– Что несет нам сегодня великий необъятный мир? – спрашивал он, хотя и так видел все по ее лицу.

Счета и уведомления о просроченных выплатах. Еще Скотт выписывал «Принстон Эламни Уикли», который печатал обзор грядущего футбольного сезона и просил пожертвования у верных сынов заведения. Если ничего не изменится, придется снова обращаться к Максу.

Скотт уже махнул рукой на «Метро», когда позвонил Свони. «Перьевой веер» отвергли, но Свони обедал с Голдвином и уговорил его дать Скотту второй шанс. Со следующей недели он приступает к переделке «Раффлз» с Дэвидом Нивеном в роли благородного похитителя драгоценностей и Оливией де Хэвилленд в роли его прекрасной дамы. За основу взяли старый сценарий Сидни Говарда, упокой Господи его душу.

– А что с Сидни?!

– Угодил под собственный трактор.

– Боже…

– Теперь ему дадут «Оскар».

– И мне его править? Как-то это некрасиво.

– Согласен.

Сидни был выпускником Гарварда и лауреатом Пулитцеровской премии, а хотел только возделывать поля. Скотту поручили отредактировать диалоги. Четыре недели по пятьсот пятьдесят. График жесткий, поскольку Нивен собирался за штурвал «Спитфайров» военно-воздушных сил Его Величества. Скотт считал решение благородным и гибельным.

Он радовался возвращению на студию, Фрэнсис и вовсе была в восторге, рассматривая знаменитостей во все глаза, но после «Открой ту дверь» и всех остальных неудач Скотт не торопился праздновать победу. Он укладывал в портфель колу и неукоснительно приходил вовремя, в перерывах диктовал Фрэнсис и записывал детали съемочного процесса, которые они потом расшифровывали дома. Как и их герои, Нивен был джентльменом, а де Хэвилленд – зазнайкой, почти не выходившей из личной гримерки. Декорации закрыли не только от естественного освещения, но и от малейшего ветерка. Павильон пропах пылью, как старый чердак. К обеду помощники режиссера и операторы ходили взмокшие, по лицам актеров тек грим.

Иногда приходил Голдвин и подсаживался к режиссеру, склоняясь к нему, как бы давая указания. Его настоящая фамилия была Голдфиш, «-вин» он уже сам придумал. Он был из тех, кто пришел еще до Тальберга, человеком практичным и безжалостным как гангстер. Скотт хотел поблагодарить его за предоставленную возможность, но не успел. На четвертый день съемок Голдвин с режиссером на глазах у Скотта дошли до перепалки, так что последний даже ушел с площадки. На следующее утро Скотта без объяснения причин уволили.

– Надо было предупредить тебя, – сказал Свони. – Режиссер тоже мой клиент.

– Ясно, – ответил Скотт. – Голдвин решил всех скопом…

Зарплата ожидалась только в субботу. Важных писем не приходило, неожиданных телеграмм тоже. Слишком давно он не платил Магде, так что пришлось взять «Форд» и снова поехать через бульвары Голливуд и Уилшир. Фрэнсис на «Понтиаке» ехала следом.

Оценщик вспомнил машину, но не имя Скотта, чему тот был только рад.

Фрэнсис ждала в машине с заведенным двигателем.

– Merci beaucoup, – сказал он.

– Mais bien sur, monsieur.