Андрей влетел в мой номер, словно началась атомная война. И вдруг застыл, как соляной столб. Какое-то время он молча смотрел на меня, сверля глазами мою переносицу. Этот актерский прием мне известен — так придается экстраординарное значение тому, что будет сказано после молчания.

Вся экстраординарность первых слов Андрея вылилась в жалкие:

— Ты где была?!

Уверена, что я актриса получше Андрея, поэтому следующую паузу держала я. Я держала ее так долго, сколько могла, сколько позволяла моя актерская органичность.

Говорят, Яншин мог молчать на сцене минуту. И не просто молчать, а интересно, увлекательно, захватывающе молчать. Для непосвященного минута кажется не таким уж большим сроком. Мы дома, бывает, по неделям не разговариваем. Никто же нас не делает за это народными артистами. Но попробуйте даже дома, когда жена спрашивает вас — ты где был так долго? — молчать минуту. Впрочем, и пробовать не советую. Здесь нужен моментальный ответ. Любое промедление смерти подобно.

А вот я молчала. И чувствовала себя народной артисткой. Нет, мое безмолвие было не растерянным, не виноватым. Это было горделивое, победоносное даже, безмолвие. Что за эту минуту передумал Андрей, одному Богу известно. Он ждал, наверное, что я сейчас расскажу ему душераздирающую историю, поведаю про фантастическое приключение, неимоверное стечение обстоятельств... Он готов был уже поверить во все.

Но я тоже обманула его ожидание, сказав:

— Ты почему входишь без стука?

Ну как вам описать, что после этого произошло? Всякие там сравнения с извержениями вулканов, цунами, землетрясениями и прочими стихийными бедствиями блекнут не только из-за своей банальности, но, в основном, из-за недостаточной красочности и силы. Андрей орал. Визжал. Брызгая слюной. Топал ногами. Матерился. Рвал на груди рубашку. Сцена удалась на славу!

— Ты предала наше дело! Ты скатилась до низов! Ты плюнула мне в душу! Я ненавижу тебя!

Это из самого безобидного. Обо всем остальном мое мягкое женское сердце хочет забыть... Но никогда не забудет. Кончилось это просто — я встала, взяла графин и вылила ему на голову содержимое.

— Остынь, хам, — сказала я тихо. — И выметайся из моего номера.

Кстати, в графине была не вода, а ледяной апельсиновый сок. Белая рубашка Андрея стала игриво оранжевой. Возможно, он бросился бы на меня с кулаками. Но понимал, что в честном бою ему меня не одолеть. Его городское интеллигентское прошлое было ничто по сравнению с моим сибирским поселковым.

Напоследок он только выхватил у меня из рук этот самый графин и со всего размаху запустил в стену. Самое смешное, что графин не разбился. У них там посуда стоит небьющаяся. А то на этих киношников не напасешься. Потом началось то, что в моей табели о рангах стоит куда ниже, — беседы с консульскими работниками и родным моим гэбэшником.

Но поскольку они не орали и не визжали, то и я позволила себе с ними поговорить.

— Александра Николаевна, мы вынуждены сделать вам самое строгое замечание, — начал было один папенькин сынок. — Вы заставили весь консульский отдел волноваться...

— А это моя профессия! — сказала я. — Я рада, когда люди волнуются. В них просыпается сочувствие.

— Но вы заставили нас поднять на ноги итальянские власти, а это уже чревато...

— Чревато? Красивое слово. По-старославянски значит — беременно. Так чем вы беременны, товарищи?

И мой славный стукачок тут снова сел в лужу:

— Мы ничем не беременны, — сказал он строго.

— Так чего же вы волнуетесь? — подыграла я.

— Мы искали вас везде, мы уже не знали, что думать.

— И что в этом плохого? Вон, американское правительство из-за двух прыщавых подростков отправляет ноту протеста Ирану, грозится прислать шестой американский флот. А у вас пропала выдающаяся актриса — и вы не могли ее найти. Да, тут есть над чем подумать.

— Это не наше дело, искать вас...

— А что ваше дело?! — взбесилась я. — Просиживать штаны? Тратить родительские доллары? Писать друг на друга доносы? Следить, чтобы несчастная советская туристка не прикупила в лавке лишнюю кофточку? Для чего вы вообще сидите в этой прекрасной стране?

— Ну знаете, это уже выходит за всякие рамки! — возмущенно развел руками папенькин сынок. — Вы думаете, что вы говорите?

— Да, голова у меня не только для прически. А вот у вас? Что, считаете, перестройка вас обойдет? Отсидитесь в Италии? Нет, у нас теперь гласность. Я по приезде в Москву тут же соберу пресс-конференцию и расскажу, как вы тратите народные деньги...

Словом, меня несло. Я, честно говоря, сейчас сама себе была противна. Но одно я знала точно — с ними надо разговаривать только языком угроз. Другого они не понимают. Не приучены!

А время тогда было действительно зыбкое. Какие-то там в Москве глухие перемены. Что-то в газетах пишут. Кого-то разоблачают... Мои обвинители тут же превратились в жалких подсудимых, что-то залепетали о своих больных нервах и поспешили ретироваться. Первый раунд был за мной.

Но я знала прекрасно — бой только начинается. Главный боец пока только охлажден, но не сломлен. И Андрей, надо отдать ему должное, не обманул мои ожидания. Он успел переодеться, вымыть голову и даже внешне успокоиться.

— Прости, — сказал он, постучав-таки предварительно в дверь. — Я погорячился. Мы тут переволновались. Мало ли что могло с тобой случиться.

— Я тоже была не совсем права. Но у меня был бурный день. Тоже на нервах... И ты меня прости.

— Может быть, теперь расскажешь, что произошло?

— Ох, Андрей, ты не поверишь...

— Значит, это будет правдой, — сказал он с улыбкой. — И еще какой!

Честно говоря, мне очень хотелось спать, но меня переполняло вполне понятное желание хоть с кем-то поделиться впечатлениями. Андрей был благодарным слушателем.

— Меня похитили, — сказала я.

— Как это?

— А вот так — взяли и украли.

— Ты что?

— Ты все время собираешься задавать дурацкие вопросы: «ты что?», «как это?», «неужели?».

Видно, по поводу благодарного слушателя я ошиблась.

— Прости, рассказывай.

— Ну что, посадили в машину, потом в самолет и привезли...

— ...Во дворец...

Он перебил меня так поспешно, что я поняла — правды он не узнает.

— Да какой там дворец?! Загородный домишко где-то в Альпах, что ли...

— В Альпах? — снова по-дурацки спросил Андрей, но тут же спохватился. — Прости. И что?

— А вот тут мне самой не очень понятно, — стала я врать напропалую. — Меня продержали в комнате с решетками на окнах, все время обращались ко мне по-испански или по-португальски...

— Ты что, не знаешь разницы?

На эту наживку он клюнул. Теперь пусть заглотнет.

— Откуда я знаю? Спрашивали что-то о яхте «Кола»...

— По-испански?

— Нет, про яхту уже по-английски.

Крючок уже зацепился за губу.

— Потом куда-то все время звонили... Словом, какой-то абсурд.

Ему это слово должно понравиться. И все объяснить. Это хорошее слово.

— Тебя с кем-то спутали?

Вот он и на крючке.

— Почему ты так считаешь?

— А ты не понимаешь?

— Не-ет...

— С какой стати с тобой стали бы разговаривать по-испански?

— Или по-португальски, — подсказала я.

— Да. А?

— Решили, что я из Испании... Или Португалии... — словно бы догадывалась я.

— Ну, думай, думай...

— Они решили, что я не я? А другая? Это ты хочешь сказать?

Наверное, я чуть-чуть передержала. Заигралась. Андрей хитровато сощурился и сказал:

— Это ты хочешь сказать.

— Что я хочу сказать?

Андрей откинулся на спинку стула и захохотал.

— Сашка! Ты артистка, это бесспорно. Но я-то режиссер. Я твое вранье за километр чую. Лучше расскажи мне про Георга.

Рыба сорвалась. И видно, на моем лице промелькнула настоящая печаль неудачливого рыболова, потому что Андрей вдруг налился кровью и снова заорал:

— Ежу понятно, что ты была с ним! У тебя просто болезненная тяга к быстротечным романам. Я понимаю, безотцовщина, недостаток любви, скудные поселковые радости... А тут — смокинги, шампанское, ручку целуют... Красивая жизнь! И так хочется дать каждому встречному.

— Тебе — нет, — ударила я его под дых.

— Да мне ты и за вечную жизнь не нужна! — прошипел Андрей. — Просто противно, ты самая примитивная пэтэушница! Неразборчивая, блудливая, грязноватенькая...

Почему я не вытурила его на этот раз, не пойму. Наверное, потому, что ни в одном слове он не был прав. Меня это не задевало. Кроме того, в его бурном обличении была какая-то игра, двойное дно. Его-то самого уж никак нельзя было назвать ханжой. По Москве ходили слухи о многочисленных и именно быстротечных романах Андрея. Чего уж он так завелся? Ревнует? Тоже странно. Никаких прав он на меня не заявлял, никогда не проявил даже симпатии. Чисто творческие отношения. Я могла объяснить все это только одним — он считал меня своей собственностью. Есть у режиссеров такая болезнь — делать своими детьми актеров, операторов, композиторов, сценаристов, с которыми они работают.

— Андрей, — сказала я. — Все-таки ты слишком молод, чтобы быть моим папашей. Ей-Богу, мне есть перед кем отвечать за свои поступки. Если ты тут выступаешь в качестве мировой совести, то, согласись, для этой роли можно подыскать и более безупречного человечка. И знаешь что, давай вот как сделаем — мне было здорово и интересно работать с тобой. Я благодарна тебе за многое. Вот этот звереныш золотой принадлежит по праву тебе. Но я была актрисой задолго до того, как встретила тебя. И, смею надеяться, ею останусь. А с тобой я больше работать не буду. Даже если ты вдруг вздумаешь меня позвать. Поэтому давай расстанемся красиво. Потом будем здороваться, говорить о погоде, ругать Госкино. А можем, и не здороваться, не говорить о погоде... Знаешь, мне как-то все равно.

Он шагнул ко мне, наклонился к самому моему лицу и сказал тихо:

— Нет, милочка, по-твоему не получится. Получится по-моему. Я никогда не расстаюсь с людьми равнодушно. Или друг, или враг.

— Со мной, надо понимать, дружба не склеилась?

— Не состоялась, правильно.

— И ты будешь мне мстить? Гадости делать, сплетничать?

— Угадала.

— Мелко это, Андрей. И тебя недостойно.

— Во мне есть все! — с какой-то бравадой сказал он. — Все. Ты выбрала во мне худшее.

— Ну что ж, такая моя доля горемычная. А я тебе мстить не буду. Я просто забуду о тебе.

Мне почему-то стало вдруг так грустно. Если бы Андрей не нависал надо мной угрожающей злобной птицей, я бы даже расплакалась. Я вспомнила слова маэстро, который говорил: держись за Андрея, я вспомнила наш фильм, съемки, премьеру, фестиваль... Я не имела права вот так разрывать с Арсеньевым. Я понимала, что он — гений. Гениалиссимус. Мне Бога надо благодарить за то, что свел меня с ним. Все это я понимала прекрасно. Но было что-то сильнее меня. Не знаю, что уж я там берегла, чем уж так не могла поступиться ради благосклонности Андрея? Есть ли в жизни что-нибудь важнее самой лучшей работы?

Выходило — есть.

Андрей смотрел на меня даже с сочувствием, словно понимал мои сомнения и мой выбор и за выбор этот меня жалел.

— Значит, ты так решила? — спросил он.

— Да, — ответила я сразу, чтобы не задрожали губы и слезы не показались на глазах.

— Тогда пеняй на себя. Я тебе — враг.

Когда он ушел, я залезла под душ, и мне самой было непонятно, плачу я или это просто вода стекает по лицу...