Канэван нырнул в Старый город после тяжелых ночных разговоров у трескучего камина Макнайта. Новые теории профессора рябили пустотами, были весьма эксцентричны — профессор сам признавал это — и такие чудные, что он не осмеливался донести их до ушей даже близких друзей. Но в свою защиту он заметил, что бывают в истории критические моменты, когда события и их экстраполяция сливаются и образуют такую грозовую тучу, что теории, раньше казавшиеся невероятными, взрываются откровением, а люди, почитавшиеся за безумцев, принимают ореол пророков. Нет, поспешил он прибавить, не то чтобы он примеряет на себя какую-нибудь трансцендентную мантию. Его вынесет сама реальность, сказал он, если еще существует способная на это реальность.

Они расстались, как всегда, тепло, но Канэвана тревожил энтузиазм, с которым профессор излагал свои взрывные теории, — он был похож на неосторожного мальчишку, рискующего споткнуться в заброшенном форте возле бочки с порохом. Он также не был уверен, что при всех неоднократных заверениях профессор действительно больше всего радел о безопасности Эвелины. Иногда и впрямь можно было подумать, что она для него просто искалеченный пациент, которого нужно внимательно осмотреть и продемонстрировать с церемониальной бесчувственностью, свойственной докторам, преподающим в Королевском госпитале.

— Не забывайте, что мы говорим о молодой женщине, а не о крокодиле, — на определенной стадии строго сказал Канэван.

— Вы об Эвелине? Эта женщина не может не нравиться, — согласился Макнайт. — И я никогда не говорил, что она в чем-то виновата.

— Но ваша теория основывается целиком на ее вине.

— Моя теория выше подобных традиционных представлений.

— Да, но вы должны признать: мы еще не достигли стадии, когда подобными теориями руководствуется суд, как бы глубоки и восхитительны они ни были.

Канэвану это было так важно, что он стиснул кулаки, надеясь только, что профессор не заметит.

Костяшки у него на руках еще были белыми, мышцы все так же напряжены, он не мог успокоиться и, несмотря на тяжелый холод, от которого все вокруг заиндевело, возвращался домой самым причудливым путем, защищаясь от мороза фразой, подобранной им этим вечером для отопления апартаментов своего сердца: «Эта женщина не может не нравиться».

Она, разумеется, покорила его тут же. То странное чувство узнавания, с которым он переступил порог ее комнаты, ее взгляды, которые она бросала на него в поисках поддержки, — Канэван чувствовал, что находился во власти более мощных, не просто рациональных сил. Это не было в точности романтической любовью, во всяком случае, в том виде, в каком ее обычно себе представляют. Эвелина не была неземной красоты — не Эмилия Харкинс, — и его чувства не были загажены безумием похоти. Скорее можно было говорить о всепоглощающем чувстве понимания и полной уверенности в том, что тут трагедия в сочетании с потребностью защитить и укрыть ее, которая в Канэване была куда сильнее плотских желаний. Его эти эмоции, как всегда, измучили, и он боялся, что у него недостанет сил достойно их выдержать и одной его физической силы для этого не хватит. А то, что он предназначен защитить Эвелину, практически не вызывало у него сомнений: он чувствовал это сердцем так же ясно, как видел глазами. И если для того, чтобы оградить ее от немыслимых обвинений — первая и важнейшая его задача, — Канэвану придется скрестить шпаги с добрым другом профессором Макнайтом… что ж, так тому и быть.

— Она что-то скрывает, — объявил Макнайт, вышагивая перед пылающим камином. — Вы, конечно, заметили туманность ее ответов, когда речь зашла об отъезде из приюта. Можно даже сказать, она была демонстративно уклончива. Как будто медленно разматывала повязку и выставляла рану на обозрение. И я рискну утверждать, что именно эта рана является ключом, который может отпереть замок ее бессознательного.

— Надо думать, вы имеете в виду какую-нибудь жестокость.

— А вы считаете это невероятным?

Канэван помолчал.

— Что я считаю невероятным, — сказал он, — так это способность молодой женщины так жестоко отомстить, далее в воображении.

— Но ее собственное признание широко известно.

— Она признала ночные кошмары, что не одно и то же.

— Ах да, конечно, — радостно воскликнул Макнайт, словно наконец достигнув цели, и бросил на друга недобрый взгляд. — Вы ничего не имеете против дедуктивного силлогизма? — спросил он, будто предлагая чашку чаю.

Канэван почему-то испугался.

— Я всегда готов к дедуктивным силлогизмам, — отрезал он.

Макнайт улыбнулся.

— Что ж, чудесно, — сказал профессор и глубоко вздохнул, как бы извлекая вдохновение из воздуха. — Больший член: сны абсолютно субъективны, природа снов такова, что их может воспринимать только один человек. Меньший член: все, что нельзя воспринимать объективно — то есть более чем одним сознанием, — не есть реально. Заключение: сны не суть реальны. Что скажете?

— Вполне солидно, — согласился Канэван. — Хотя боюсь, вы воздвигли его только для того, чтобы разрушить.

— Мудрый мальчик. Ибо теперь я спрашиваю вас: выдержан ли меньший член? Эвелина, как вы помните, уверяла, что во сне является простым наблюдателем, видит все глазами Бога. Она видит во сне то, что другие в состоянии бодрствования имеют возможность наблюдать в тот самый момент, когда она спит. Ее единственная задача — с поразительной живостью и точностью воспроизвести улицы в воображении. Вокзал Уэверли, например, был воссоздан начиная от самой высокой балки вплоть до крошечного пятнышка сажи. Так что не исключено, Эвелина является человеком, который видит сны не субъективно, а объективно, — пожал плечами Макнайт. — А если это так, то силлогизм хромает. Поскольку тогда либо сны не вполне субъективны, либо сны Эвелины вообще не сны.

Канэван нахмурился:

— И каково же ваше заключение?

— Что ж, я считаю невозможным утверждать, что люди вообще, не говоря уже об Эвелине Тодд, не видят никаких снов. Я также считаю, что любой обычный сон не может воздействовать на объективную реальность. Но сны Эвелины, как мы уже заметили, отнюдь не обычны. Между ними и реальностью практически нет ощутимой разницы. И допущение этого позволяет мне сформулировать крайне вызывающий логический силлогизм.

— Я затаил дыхание.

— Больший член очень прост, — сказал Макнайт. — Сны Эвелины не отличаются от реальности. Вы можете оспаривать степень, если угодно, но прошу вас принять это пока как данность. Меньший же член я бы хотел сформулировать спокойно: воображение Эвелины способно искажать ее сны. Это, конечно, преуменьшение и относится к любому человеку точно так же, как и к Эвелине Тодд. — Он улыбнулся. — А заключение? вывод? точка, к которой неотвратимо ведет нас логика?

Канэван мог ответить, но не хотел помогать.

— Воображение Эвелины также способно искажать реальность, — победно закончил Макнайт, и Канэвану оставалось только засмеяться. — Да, — профессор усмехнулся в знак согласия, — при любых других обстоятельствах странное утверждение, признаю. Но я бы не высказал его, если бы не был убежден в ее исключительном воображении и в его исключительном подавлении.

— У вас нет доказательств исключительности ее воображения.

— Мое доказательство состоит в категоричности ее отрицания. В том, как она нервничает при каждом упоминании слова «воображение». И в полках с книгами, которые ломятся под тяжестью такого множества научных текстов, что вот-вот рухнут. Все это свойственно человеку, который перенес жестокое наказание или был замучен догмами и исправительными мерами, после чего изобрел ловушки и шипы, чтобы парировать обвинения в слабости и порочности.

— Ваши собственные книжные шкафы тоже стонут под тяжестью научных текстов.

— Разумеется. Я старый заплесневелый профессор, давно потерянный для надежды.

— Вы считаете, что молодой женщине неприлично проявлять интерес к реальности мира, — так, что ли?

— Напротив, я нахожу это восхитительным. Но в ее возрасте соблюдать такую строгую дисциплину, которая лишала бы угрожающих нюансов и эмоций даже сны… Разумеется, мне кажется, это свидетельствует о неестественном подавлении.

— Но вы не имеете права утверждать, будто сны никак не отразились на ее состоянии. Они вконец измучили ее.

— Да, но только как отстраненного наблюдателя. В этом-то все дело: ей так стыдно за собственные сны, что она может терпеть их, только выступая в них объектом, человеком, поступки которого она наблюдает со стороны, будто ваши или мои. Далее: реальность вне снов, которую сконструировала для себя Эвелина, такая безвкусная, что она лишила себя способности к творчеству и может только шить детские куклы. И этот образ она бережет, как пламя свечи в грозу, демонстрируя миру его жалкую простоту, не оскверненную ни одним извращением.

— Опять ее гигантское воображение.

Макнайт проигнорировал это скептическое замечание.

— Я думаю, крепость, в которой оно содержится, была возведена примерно в то время, когда она покинула приют — «туго перевязанный сверток». Может быть, фундамент был заложен и раньше — я, конечно, подозреваю, что ей там было несладко, — но затем, в какой-то решающий момент, она построила башню, чтобы похоронить воображение так глубоко, под такими мощными плитами, что теперь оно неизбежно восстает, просачиваясь в щели этой камеры, с силой вырывается на открытый воздух, где, к ужасу и стыду Эвелины, ему невозможно поставить преграды, и стало таким же явным, как и демон, что терроризирует улицы Эдинбурга.

— Это абсурдно, — сказал Канэван.

— Ce Grand Trompeur, — не смущаясь, продолжал Макнайт. — Этот эвфемизм используется для обозначения демона разрушения — разума. Человекоубийца от начала — библейское обозначение Сатаны. Не понимаете? Убийца говорит не о своих жертвах. Он говорит о себе. На языке, который могут понять только люди, подобные нам. На языке, который приглашает нас найти его.

Канэван подумал и все-таки возразил:

— А гонитель невинных? Таких слов в Библии нет.

— В таком сочетании — нет. Но «persecutor» и «innocens» встречаются отдельно друг от друга почти во всех книгах — от Бытия до апокрифов. И мне трудно считать самонадеянным утверждение, что если нам удастся найти это сочетание, то оно окажется еще одним обозначением дьявола. Все постыдные, неконтролируемые желания, похороненные Эвелиной, понимаете, нужно назвать по имени. А ведь выбирать приходится среди такого множества, не так ли? — Макнайт таинственно улыбнулся. — Скажите, что вам известно об имени Люцифер?

Канэван заволновался:

— Прежде всего мне нужно знать, имеем ли мы дело с невинной женщиной или с самим дьяволом.

— Мы имеем дело с человеческим существом по имени Эвелина и с дьяволом, который живет в каждом из нас. Первобытный инстинкт, фундаментальная составляющая эволюции. Это существо дышит воздухом такого богатого, с такой силой подавленного воображения, что стало воплощением ненависти.

— Абсурд, — повторил Канэван. — Я еще и еще раз повторяю это.

Макнайт был терпелив:

— А я еще раз спрашиваю — что вам известно об имени Люцифер?

Канэван вздохнул.

— Люцифер, — ответил он, не улавливая связи, — одно из множества имен, данных дьяволу.

— Уверен, хороший теолог мог бы ответить и получше.

— Впервые его произнесли ранние христиане, — монотонно заговорил ирландец, — а потом ввел в оборот снятой Иероним. Этим именем обычно называют дьявола до падения с небес.

— Да — до падения восхитительный серафим, самый блестящий и стремительный посланец Бога; воплощение безудержных амбиций. Но вы до сих пор не сказали, что же значит само имя.

— Имя Люцифер встречается в Писании всего один раз, у Исаии. Это перевод еврейского «heilel», что значит «распространяющий свет».

Макнайт одобрительно кивнул.

— А на латыни?

— «Носитель света».

— Да. «Носитель света». «Переносчик огня». «Распространяющий первоматерию мироздания». — Макнайт многозначительно поднял брови. — Итак, я спрашиваю вас, разве Эвелина всего-навсего не дала ему правильное имя?

Фонарщик. Канэван понял и похолодел.

Несколько секунд он не мог произнести ни слова, подыскивая контраргумент и тщетно пытаясь опрокинуть эту логику.

— Но…

Но позже он даже не вспомнит, что говорил. Он словно в тумане следил, как Макнайт развивал какую-то запутанную метафизическую мысль, хотя, честно говоря, ему было крайне трудно сосредоточиться. Ибо при всем сходстве между современной философией и современной теологией была существенная разница между Люцифером профессора — порочным инстинктом и его собственным — князем тьмы. Его преследовал образ измученной и невинной Эвелины, и он снова и снова говорил себе, что абсурдно думать, будто обладательница такого лица, которое он в памяти уже покрыл позолотой, может таить в себе невыразимое зло. И наконец, он был слишком напуган, осознав, чьим адвокатом выступает, и слишком смущен тем, что уже не отрицает ее соучастия, которое действительно было только вопросом степени.

— Я знаю, чем это пахнет, — на какой-то стадии великодушно признал профессор. — Ссохшийся старик, опустошенный цинизмом и утратой иллюзий, вцепился в фантастическую теорию с восторгом врача, экспериментирующего с революционным противоядием. Но я остаюсь в пределах логики своих выводов. У меня нет цели прославиться при помощи этого открытия, но я все-таки хочу его изложить, хотя и осторожно: я предполагаю, что в лице молодой женщины по имени Эвелина мы имеем дело с существом, которое не просто является очередной нитью в ткани реальности, но способно вплетать свое воображение в самое ее структуру.

Именно это более чем смелое утверждение бешено стучало в голове Канэвана, когда он поднимался по Чемберс-стрит мимо Френологического музея, пытаясь понять все его значение. Ибо если Эвелина действительно способна на то, о чем говорил Макнайт, тогда она была не просто человеком. Тогда это была воистину дьявольская сила. Каковая возможность приводила его в ужас.

Помедлив на пересечении Мёрчит-стрит и Кэндлмейкер-рау, он задумчиво посмотрел на темнеющий чердак Эвелины — в затемненном окне не было и намека на свет — и спросил себя, спит ли она сейчас и видит ли сны. А может быть, они с Макнайтом, вторгшись в ее мироздание, стали игроками на ее подмостках, следовательно, предметом ее неудовольствия, и значит, могут быть убиты? Но зачем бы Эвелине желать этого, даже в ее темном царстве? Что она думала о нем? Умоляющие взгляды, которые она бросала на него… чувство взаимопонимания — ведь это не было элементом его собственного неумеренного воображения?

В глубокой тревоге он остановился и вдруг увидел человека, который слонялся возле ворот Грейфрайарского кладбища, потирая руки, чтобы согреться, и бросал взгляды то на окно Эвелины, то на входную дверь. Это был сыщик, замаскированный под «охотника за нищими», Канэван не сомневался ни секунды. Ясно, власти подозревают Эвелину в более осязаемом, чем сны, соучастии, но, не владея радикальной философией, пребывают, разумеется, в полной растерянности, изо всех сил пытаясь постичь смысл и найти мотив. Присутствие сыщика служило достаточным доказательством намерений полиции, и, конечно, он получил инструкции пристально следить за Эвелиной, если она отправится куда-нибудь с потенциально зловещей целью.

Притаившись в темной нише, Канэван думал: может, ему предупредить Эвелину или же он не имеет права вмешиваться? Если теория Макнайта в основе верна, тогда эта женщина виновна в том, что носит в себе усложненную разновидность первородного греха, и ее не понять ни Канэвану, ни караулившему в тени сыщику, ни судье, который может отправить ее на виселицу. Это был своего рода отказ от личной ответственности, что в прошлом всегда его беспокоило: человека нельзя сводить к животным желаниям и инстинктам, необходимо восславить его альтруизм и личностные качества. Что служило для Эвелины моральным оправданием, возможно, даже давало ей вполне реальное алиби, однако Канэвану это принесло не только облегчение, но вселило страх. Если пойти дальше, то выходило, что дьявол не внешняя сила, и соответственно версия о том, что убийства совершены самостоятельным существом, неверна. Ведь если фонарщик в самом деле существует, тогда ее бессознательное невиновно.

Колокола церквей на Хай-стрит разрывали полуночный воздух, когда он заметил, как из дома выскользнул сгорбившийся трубочист и целенаправленно зашаркал вниз по улице. Ни он, ни сыщик сначала не обратили на него особого внимания, и только когда трубочист почти завернул за угол, Канэвана вырвало из состояния оцепенения внезапное подозрение. Он посмотрел на сыщика, который по-прежнему ходил взад-вперед и таращился на дом, вышел из укрытия и двинулся за трубочистом, чтобы не потерять его из виду.

Свернув за угол на улицу Бристо-плейс, преследуемая им добыча выпрямилась и, шустро перебежав через дорогу, быстро направилась вверх по Лотиан-стрит, вдоль огромной глыбы из песчаника — университета. Сначала Канэван держался на почтительном расстоянии, но когда стало ясно, что трубочист не имел намерения озираться по сторонам, а шел все быстрее, он осмелел. У городской больницы трубочист снова сгорбился и неуклюже поплелся мимо кареты «скорой помощи», но в пустынном квартале пивоварен и стекольных заводов опять распрямился.

Теперь Канэван был уверен, что это Эвелина, но не мог ни понять, ни догадаться, куда она направляется. Сердце у него сжималось от страха.

Если у нее и была цель, она ничем ее не выдавала. Горбясь в своем маскарадном костюме, только когда проходила мимо людей или освещенных окон, она быстро миновала рыгающий газовый завод на Нью-стрит, литейные цеха и консервные фабрики и остановилась всего дважды — возле Уайт-Хорс-клоус, откуда отправлялись дилижансы на Лондон, и недалеко от Куинсберри-хауса, где какое-то время осматривала соседние дома и туманные очертания скал Сэлисбери. Затем двинулась дальше, безо всякой логики, делая неожиданные круги, переходила улицу только для того, чтобы вернуться назад, непонятно зачем заходила в тупики и той же дорогой возвращалась назад и шла дальше — это было особенно трудно для Канэвана, который, несмотря ни на что, продолжал следовать за ней. При всем том она казалась удивительно внимательной, поглощая окружающее всеми чувствами, и, когда не шаркала, передвигалась тихо, как серебряная рыбка.

Когда Эвелина свернула с Сент-Мэри-стрит на Каугейт, стало ясно, что она идет в трущобы, в самую отвратительную центральную их часть, и Канэван не на шутку встревожился. Печально известная дыра между мостом Георга IV и Саут-бридж служила пристанищем для воров, грабителей, взломщиков, карманников, нищих проституток и чахоточных босоногих детей. Только полиция и пресытившиеся аристократы осмеливались заходить сюда в темноте, и то с содроганием. Сам Канэван при всей своей близости к беднякам бывал здесь очень редко. Но хрупкая Эвелина нырнула во всю эту мерзость без секундного даже колебания, как будто бросая кому-то тайный вызов или желая, чтобы на нее напали, и Канэван исполнился решимости защитить ее физически, предвкушая схватку, казавшуюся неизбежной.

Невероятно грязная улица была покрыта толстым слоем угольной пыли, рваными тряпками, блевотиной и отхарканной мокротой; местное население сбилось вокруг шипящих костров, дуя на пар от супа и переговариваясь из окон. Эвелина шла с легкостью сомнамбулы, и ее появление не вызвало ни единой усмешки, ни единого проявления недовольства. Несколько раз она поднимала голову — видимо, чтобы осмотреть теснящиеся дома и хмурые мосты, — но в целом двигалась так плавно, что ее можно было принять за тень, с такой ловкостью обходила препятствия, что было ясно — этот путь она проделывала уже в тысячный раз. Она прошла до самого конца улицы, и никто к ней не пристал, не обратился и даже не посмотрел косо, но когда девушка наконец выбралась из ужасной ямы и повернула назад, к Кэндлмейкер-рау, Канэван облегченно вздохнул.

Однако это был не последний сюрприз. Эвелина не пошла домой, а прошаркала мимо своего подъезда под носом у ничего не подозревавшего полицейского и направилась к мосту Георга IV, напоминавшему алтарь. Здесь она остановилась и задумчиво посмотрела вниз — может быть, в ад, сквозь который прошла целой и невредимой.

Канэван следил за ней на расстоянии — печальная фигура под красноватыми фонарями стояла неподвижно, как будто ее пригвоздили. Сочетание явной ранимости, давешней неосторожности и облика вышедшего на прогулку ангела, не говоря уже о его собственном, глубоко растревоженном инстинкте защитить ее, захлестнуло Канэвана, и он не мог противиться желанию пересечь улицу и подойти к ней. Однако он притормозил в нескольких шагах от нее и уже собрался повернуть назад, но потом все же решил, что нужно хотя бы предложить ей свое общество — пусть она увидит, что у нее есть родственная душа.

Он подошел к парапету и заговорил шепотом, в котором были восхищение и мягкий упрек:

— По многим причинам вам нужно соблюдать осторожность.

Она не ответила, Канэван даже засомневался, слышала ли она его. Он уже решил повторить свое увещевание, как вдруг Эвелина огрызнулась:

— И почему же?

Как будто с самого начала знала, что он шел за ней.

Он растерянно сглотнул. Она вымазала себе лицо и взъерошила волосы, а голос стал грубым, он совсем не шел к ней и был еще ниже, чем когда она засыпала вопросами Макнайта перед их уходом.

— Во-первых, — начал он, слыша себя как бы издалека, — просто небезопасно гулять по ночам.

— Я всегда гуляю по ночам, — резко сказала она. В ее глазах отражался свет масляных фонарей Каугейт.

— Можно спросить зачем?

— Этого хочет он.

Канэван не мог заставить себя спросить, почему или кто.

— Есть и другие причины… — попытался он.

— Наплевать на опасность.

Он кашлянул.

— За вами следят.

— За мной всегда следят.

— Да. — Канэван был сбит с толку злобностью, звучавшей в ее голосе. Она была так не похожа на прежнее хрупкое существо, что он не понимал, как мог увлечься ею, и даже засомневался, тот ли самый это человек. — Я могу защитить вас, — сказал он прямо, помимо воли, не желая мириться с утратой своей веры.

Но она только хмыкнула, наконец обернулась и пронзила его взглядом.

— А вам не приходило в голову, что я хочу защитить вас? — спросила она, и он почувствовал, как эти слова просачиваются в его сердце будто холодная вода.

Он хотел предложить ей нежность, но забота была ей не нужна. Он пытался предупредить ее, но она не нуждалась в защите. Он очень хотел утешить ее, но она отталкивала сострадание. Это было совершенно другое существо, и все же он не мог заставить себя уйти. Он глубоко верил в нее, инстинктом более мощным, чем разум.

Канэван снова посмотрел на нее, но взгляд ее был погружен в саму преисподнюю.

— О, посмотрите, — прошептала она с непонятной улыбкой. — Это Светлячок…

Пытаясь понять, что она имеет в виду, ирландец лишь с запозданием осознал действительный смысл ее слов. Он испуганно проследил за ее взглядом и с ужасом увидел то, что могло быть только огромным существом, похожим на дракона. Оно заползало в темную узкую улочку, а за ним тащился змеиный хвост с ромбовидным кончиком.