При всей решимости, благородстве намерений и даже непреклонной уверенности Макнайта в успехе величие мероприятия повергало их в трепет. Когда опускную решетку ворот разнесло в щепки, они с ужасом заглянули в доступное теперь царство, и Макнайт предостерег:

— Ад — это место, где нет ни покоя, ни справедливости, где разум быстро улетучивается и твердо уверены мы можем быть только в том, что экспедиция грозит стать весьма трудным предприятием.

Однако вопреки словам профессора сначала они очутились в помещении, мало чем отличающемся от обычных эдинбургских катакомб: подвал с высокими итальянскими сводами, похожие на иглы сталактиты и вековая кирпичная пыль. Они посветили фонарями вокруг, но не обнаружили никаких признаков, что здесь недавно кто-то побывал, только какие-то зарубки у двери в задней стене, кирпичи вокруг которой почернели словно от сильного огня. Пригнувшись, они прошли в похожее по размеру и такое же пустое помещение, еще в одно, затем в четвертое, в конце которого была не одна дверь, а пять. Дыша спертым воздухом, они посветили на каждую, убедились, что ни одна из них ничем не отличается от остальных, и застыли в нерешительности, какую предпочесть.

Ад — это избыточные возможности выбора.

Наконец они остановились на центральной двери, просто так, и попали в такую же бесконечную анфиладу помещений и череду все более узких коридоров. Ударяясь головами о выступы, пригибаясь и медленно переставляя натертые ноги, они пробирались вперед, отнюдь не уверенные, что ожидающий их ад не окажется адом тщеты любых усилий.

Поэтому, упершись в глухую стену, путники испытали лишь облегчение. Они передохнули, прислонившись к прохладным кирпичам, позволили себе сделать несколько глотков воды, а затем под цепочкой сводов вернулись к развилке.

— И что вы думаете? — спросил Макнайт, осматривая четыре оставшиеся двери.

— Этот регион мне не особенно хорошо знаком.

Макнайт улыбнулся:

— Всегда лучше идти по зову сердца.

Канэван выбрал левую дверь не потому, что на то была какая-то особая причина, но их надежда быстро сменилась отчаянием — они с трудом пробирались по бесконечным душным помещениям и петляющим проходам, усыпанным осколками камней.

Ад монотонен, это полное отсутствие надежды на разнообразие.

По взаимному согласию они остановились на треснувшей плите набраться сил, и Канэван почувствовал на щеке дуновение ветра и носом — проказливую струю ладана. Отдалившись от Макнайта, он рискнул зайти в примыкающую галерею и скоро окликнул профессора.

Луч фонаря, направленный им в глубокую яму, высветил мраморную лестницу, ведущую ко входу романского собора.

Вернувшись в родной Эдинбург, Эвелина довольно быстро вспомнила дорогу из города по Олд-Долкит-роуд к дому, где впервые встретила Светлячка. Она ни разу не видела его снаружи, не видела ничего, когда ее везли сюда, но чувства запечатлели то путешествие прочнее, чем инстинкт. Стоило ей лишь отстраниться от того, что она видит, и ее повлекли к нужному месту древесный дым, наперстянки, треск сучьев, щебечущие на заборах воробьи, играющие тени и соперничающие ветра.

Даже жестокие порывы ветра и снег не могли пересилить воспоминания. Она снова была девочкой, достаточно наивной, чтобы довериться людям, и на пути к свободе. Она, не замедляя шага, шла с трудом и едва осознавала, по каким улицам идет — Бристо-плейс, Чепл-стрит, Николсон-стрит, Латтон-плейс, Долкит-роуд. На Ньюингтон-террес к ней подошел человек в развевающемся на ветру кашне и предупредил:

— В это время на улицах небезопасно. Кругом столько зла.

Но она почти не заметила его. Глаза у нее потускнели, они были обращены вовнутрь, и она шла дальше, думая о мудром профессоре и сострадательном ирландце, нарядившихся как на тигровую охоту. Они материализовались у нее в комнате и сказали, что ей придется отправиться в собственное путешествие.

— А что мне делать с этим? — хрипло спросила она, когда профессор вложил ей в руку оружие.

— Я думаю, когда придет время, — ответил Макнайт, — вы сами поймете, что делать.

Она посмотрела на Канэвана в поисках поддержки, и тот ласково кивнул.

— Вы можете доверять нам, — нежно прошептал он, — точно так же, как мы доверяем вам.

А затем — корректировка зрения или выныривание из сна? — они исчезли так стремительно, что она даже засомневалась, действительно ли они приходили. Но если нет, тогда кто дал ей оружие? А может, она хранила его у себя в комнате именно на этот случай?

Ее охватила дрожь, и она пошла, как будто ее нес водный поток, а в голове продолжалась одиссея.

Он был узким, с крестовыми сводами, на полу выложен геометрический мраморный узор, в стенах прорезаны окна, на которых были изображены счастливые толпы, приветствующие Христа. Непонятно откуда на них вдруг брызнул свет: приглушенные оттенки фиолетового, изумрудного и розового, — неуместно мирная галерея, не потревоженная ни малейшим звуком, ни малейшим намеком на какой-либо подвох.

Ад — это обман.

Когда они начали спускаться, волнами пошел шипящий жар, воздух медленно наполнился едким дымом, а стены задрожали от блеяния церковного органа. Вспучились нервюры, своды превратились в готические, стрельчатые окна обрели пышное обрамление — теперь их украшали драгоценные камни и сцены, которые обычно возникают в галлюцинациях, а Христова кровь переливалась над ними бесконечными оттенками красного. Небеса на витражах давили все больше, мучители Искупителя становились все страшнее — наконец, стало трудно понимать, где римский центурион, а где гогочущий демон, и невозможно отличить поражение от победы. По барельефам и статуям поползли змеи и горгульи, с беспредельной наглостью оплетая колонны и скорбных святых. Сама галерея, до сих пор единообразная во всем, кроме стиля, вдруг начала деформироваться и стала непредсказуемой — ступени потрескались, теперь их часто не хватало, окна извивались и расцветали неправильной формы стеклышками, покрытых тревожными видениями, затем все стало падать, вздыматься, петлять и сплетаться в причудливо искаженные непристойные образы, так что Макнайту и Канэвану пришлось сойти с лестницы и пойти сначала по стенам, перешагивая через окна, а затем и по готическим нервюрам. Наконец храм вообще стал неузнаваем, и они шли словно по джунглям, тропу обложили неподатливые лианы и пресмыкающиеся, будто высеченные французскими каменщиками. Над путаными галереями повисло огромное сердце, крепко обмотанное ветвями терновника; вокруг него шустро копошились горгульи — они методично выкусывали кожицу, заменяя ее фрагментами витражей. Кровь обильно сочилась сквозь трещины и крупными сгустками падала на землю.

— Если не можешь пройти прямо, — сказал Макнайт, — обойди.

Они с трудом пробирались по опасной тропе, кружа по джунглям, раздирая одежду об острые выступы медного купороса. Выйдя из душного леса через арку, наскоро сбитую из камней, они оказались на дворе, проседающем от бремени рока, где на них хмуро смотрели бесконечные ряды лиц то ли магистратов, то ли констеблей, то ли полководцев, то ли епископов. Они робко продвигались вперед, ожидая, что к ним вот-вот кто-нибудь подойдет, набросится или даже уничтожит, приводя в исполнение обвинительный приговор. Но чем дальше, тем больше судьи становились похожи на гигантских сороконожек, на тускло мерцающих сегментах их тел множились глаза, а платья превращались в панцирь, удерживаемый паутиной. Но ни один молоток судьи так и не опустился, не было принято никакого судебного решения, не последовало никаких карательных мер.

— Нас даже не узнают, — удивился профессор, и они спустились в Пандемоний.

Они увидели, как Эвелина зашаталась и чуть не упала, — может, потеряла равновесие, поскользнувшись на снегу, а может, что-нибудь еще, — и Прингл едва сдержался, чтобы не броситься ей на помощь. Выйдя с Кэндлмейкер-рау, они сократили дистанцию, так как очень скоро стало ясно, что она не собирается смотреть по сторонам. А теперь, когда она двинулась по Пеффермилл-роуд в малонаселенный квартал, где почти не было уличных фонарей, они испугались, что потеряют ее во мраке и метели.

Они терпеливо и безмолвно ждали, пока Эвелина соберется с силами, наконец она выпрямилась и заставила себя пойти дальше.

— Она возвращается к своему создателю, — сказал Гроувс, согревая воздух рычанием. — Лучше всех сказал волынщик Макнэб: «Сначала статуя отвечает скульптору».

Ему было не важно, понял ли его Прингл. Он не мог вспомнить, когда в последний раз выспался или как следует поел, прогоняя демонов-близнецов усталости и голода всепоглощающим чувством собственного предназначения. Гроувс был убежден, что это последние часы следствия и ночь принесет ему откровение. Он чувствовал странную близость к Богу, но уже не осмеливался мечтать о словах, которые обессмертит в своем ночном евангелии, или о библейских красотах, накрепко связывающих их в один узел, потому что ни его упорный труд, ни самонадеянность так и не изобличили преступника.

Голова у него оплыла, как покосившаяся свеча. Мысли двигались только по прямой, сложные рассуждения путались и обрывались, он видел лишь на несколько шагов вперед. И тогда Гроувс стал думать об Эвелине, своем возмездии, своем спасении, непризнанном потомстве Воскового Человека, и шел за ней в лесные чащобы с одержимостью охотничьего пса.

Подозрение Макнайта и Канэвана подтвердилось узнаванием: видимо, на какой-то стадии Эвелине показывали пышные иллюстрации Джона Мартина к Ветхому Завету.

Город предавался самым пагубным излишествам Вавилона, Рима и Ниневии, бесконечный ряд дворцов и зиккуратов под мечущим молнии небом из колышущейся мешковины. В портике самого большого храма посреди золотых тельцов и раскаленных жаровен безумствовала дионисийская оргия, месопотамо-греко-римский вихрь — смутное видение ветхозаветного упадка. Визги и смех беззакония, содрогающиеся тамбурины и крики животных.

В тени контрфорсов храма — поставленных для того, чтобы удержать здание то ли на месте, то ли в повиновении, определить это было трудно, — Макнайт и Канэван увидели толпу возмущенных нищих с глазами из крашеного стекла и голыми, окровавленными от беспрестанной мольбы коленями. Из последних сил отталкивая ужас разврата, они кланялись, плакали, то и дело бичевали себя и друг друга и умоляли грозовые тучи сомкнуться и поразить безбожную Гоморру. Вдруг в храме грянул пушечный залп, и перед нищими на мраморный пол обрушился мощный поток когтей, костей и клочьев маринованного мяса. Они, забыв про брань, как голодные чайки, бросились вырывать друг у друга куски, запихивая их в рот и глотая не жуя — в упоении собственным негодованием.

Макнайт и Канэван прокладывали себе путь сквозь безумие, но их никто не заметил. Они услышали, как высокий священнослужитель призывает конгрегацию надеть доспехи праведности, не поддаваться искушениям при виде чудовищных пороков и, если необходимо, насмерть сразиться с гнусными язычниками. Тело священника было покрыто волдырями, один глаз вытек, а изо рта обильно сочилась слюна и нечистая пена, но никто не обращал на него внимания — страсть была всепоглощающей.

Тучи разверзлись, Макнайта и Канэвана заливало потоками лягушек и жуков, и они торопливо проскочили в причудливые позолоченные двери большого храма, где им предстало зрелище неслыханного разврата: мужчины в шелках и пурпуре пожирали свиные ноги, виноград и галлюциногенные пряности, женщины с перевернутой пищеварительной системой жадно захватывали пищу задним проходом, носороги совокуплялись с антилопами, фазаны — с гиенами, саранча размером с лошадь, зависнув в воздухе, била крыльями с грохотом несущихся на поле боя колесниц, повсюду бесстыжие паразиты сосали кровь из каждого набухшего члена, из малейшего дюйма обнаженной плоти. Это было царство извращений. Вакханалия, распутство, буйство и несусветные приспособления: каннибальский конец изобилия, лишенного самоограничений. Увядшая злоба измывалась над нищими — их варили в котлах с вонючим жиром; пирующие, черпая столь необходимые им силы в собственных врагах, напитывались своими издевательствами. Это был ад необузданных крайностей и вопиющих диспропорций.

Охраняемые свыше профессор и ирландец дерзнули продраться сквозь стаю пожиравших мясо птиц и опустили приставную лестницу за алтарем такой же высоты, как и кучи разбросанных костей, целые горы корицы и всех плодов отчаяния. Они бросили последний взгляд на светопреставление, и в этот момент враждебный огонь охватил пурпурные навесы и взорвался облаком ладана и мира.

— Последняя битва, — сказал Макнайт.

— Нет, — грустно поправил его Канэван. — Бессмысленная потасовка.

До сих пор они не выпустили ни одной пули в целях самообороны, не обнажили клинки, прекрасно понимая, что им везет и долго так продолжаться не может.

Эвелину сбивал с ног ветер, но его резкие порывы не могли ее устрашить. Снег бил ей в лицо, но этим ее было не отпугнуть. Она знала каждый пригорок, каждую ложбинку, каждый поворот и излучину дороги, хотя и не думала о том, куда идет и кого там встретит, а об оружии в мешочке даже не вспомнила.

Она вышла в открытые поля, где, словно ведьмины космы, ходили большими волнами седые травы, к рощице тисовых деревьев, которые на фоне неба молотила пурга, а ветер беспрепятственно свистел в частоколах, заборах и между домов. Но почти ничего этого она не видела, завороженная обрывочными видениями — два человека, преодолевая неимоверные препятствия, отдают свои жизни, спасая ее. Это было очень неразумно, но почему-то приносило утешение.

Впереди слева показалось Драмгейтское кладбище, неуклюже вгромоздившееся на холм. За ним, угрюмо возвышаясь над большим двором, заросшим сорняками и чертополохом, стоял выпотрошенный остов охотничьего дома полковника Маннока, который был ей больше известен как имение мистера Джеймса Эйнсли, пристанище Великого Обманщика и преддверие ее ада.

Небо сверкало, рычало и собирало свои грозные силы. Однако новая дорога плавно спускалась по ландшафту почти лунной пустынности: выжженная земля, дымящиеся кратеры, далекие скалы, похожие на горные вершины с детских рисунков.

Дальше они увидели безлистые белые деревья, на которых расселось множество странно знакомых существ, похожих на гарпий, уставившихся на них красными глазами. Гарпии скребли свои впалые ляжки, гладили опавшие груди, шипели и прищелкивали языками, переговариваясь на каком-то чужом языке.

— Приготовьте револьвер, — предупредил Макнайт, но Канэван уже достал его, чувствуя, что та стадия, когда они могли продвигаться незамеченными, миновала.

Когда раздался предвещающий смерть боевой клич, они стояли у расщелины, светлым пятном выделявшейся на смутном фоне темной скалы. Стая сорвалась с деревьев, страшно хлопая крыльями, взмыла в воздух, на секунду замерла у путников над головами и с хриплыми криками ринулась на них.

Первое чудище уже почти вцепилось в Канэвана когтями, но он развернулся и прицелился ему в голову.

Однако палец замер на спусковом крючке. Содрогаясь от ужаса, он увидел, что у чудища — у всех гарпий — лицо Эвелины.

Самый страшный ад — это отвращение к себе.

Канэван похолодел и не мог заставить себя выстрелить. Макнайт был тверже.

— Это не она, дружище! — крикнул он, резко вдвинув винтовку гарпии в рот. — Это только то, что она в себе видит! — Он нажал на спусковой крючок, и мерзкая голова разлетелась клочьями мяса и брызгами гноя.

Чувствуя нерешительность ирландца, две гарпии обвились вокруг него и потащили вниз, пытаясь вырвать револьвер. Макнайт, из последних сил отмахиваясь от крыльев, отцепил одну из них и расколол ей голову точным ударом мачете. В другую выстрелил в упор, и ее с брызжущей из пульсирующих тканей маслянистой кровью отбросило назад. Дрожа от отвращения, Канэван сам разделался с четвертой, выхватив у нее револьвер.

Остальные гарпии настороженно зависли над ними, рыча и плюясь, но почему-то не атакуя. Угрожающе выставив оружие и пятясь в дыму от ружейных выстрелов, Макнайт и Канэван, с ног до головы в крови и внутренностях гарпий, забрались в расщелину и, подкатив ко входу валун, последний раз взглянули на сотни искаженных, плотоядно смотревших на них лиц Эвелины.

Они обернулись и обнаружили, что очутились в пещере, служившей гарпиям гнездом.

Издали в черном платье, парусом раздувавшемся на ветру, она была похожа на зловещую ворону. Пройдя двор, она остановилась перед домом, пристально глядя на почерневшего единорога на фасаде, который будто выплывал из сна, а Гроувс и Прингл впервые подумали о том, что лучше будет спрятаться за живой изгородью с увядшей листвой.

Входных дверей не было, окна походили на зияющие раны, рухнувшие перекрытия крыши обнажили уцелевшие балки. Но где-то в глубине дома мерцал тусклый свет.

— Авраам Линдсей, — прошептал Прингл, но Гроувс ничего не ответил.

Они смотрели, как Эвелина дотронулась до мешочка, словно проверяя, на месте ли оружие, затем подняла голову и не без колебаний двинулась в нечестивую утробу дома.

Прингл хотел было пойти за ней, но Гроувс почему-то удержал его.

— Нет, — выдавил он сквозь зубы, и Прингл в ужасе посмотрел на него.

Губы инспектора растянулись в нехорошей усмешке, а глаза мерцали словно глетчеры.

Легион гарпий спал и храпел, прижавшись к потолку и гигантским сталактитам. Из-за раскаленного воздуха и серных испарений лавы в пещере нечем было дышать. Через пропасть был перекинут лишь сколоченный гвоздями мостик не шире руки.

— У меня такое чувство, — сдержанно сказал Макнайт, — что нас здесь не ждут.

— Может, не пойдем? — прошептал Канэван. — Опасно… может быть, уже слишком поздно.

— Это не ваши слова, — возразил Макнайт, — в вас говорит голос саморазрушения.

Они заставили себя ступить на мостик, одуревая от змеевидных волн жара и светящихся газов, и почти сразу же их лица облепили москиты размером с жука-оленя. Они пытались их отогнать, но насекомые кружились и атаковали с возраставшей яростью. Макнайт и Канэван изо всех сил старались сохранять равновесие, а потревоженные гарпии пихались и пищали во сне.

С них градом лил пот, в толстые подошвы ботинок все время впивались опасно торчащие гвозди, но Макнайт и Канэван мужественно шли по мостику, отбиваясь от москитов, с трудом вдыхая опаляющий легкие воздух и стараясь не поддаваться притягательности вихрей раскаленной лавы. Они добрались до середины моста, когда их насторожила пугающая тишина — гарпии проснулись.

Медлить было нельзя. Не оборачиваясь, они бросились по мостику, сохраняя равновесие исключительно благодаря инерции, и спасла их только сила ненависти Эвелины к себе — тысячи преследующих их гарпий сбились в кучу, спутались и зависли в воздухе, их большое количество и торопливость мешали им организовать погоню, они ничего не могли поделать, только смотрели, как профессор и Канэван, едва дыша, исчезли за дверью, ведущей в царство неисправного механизма.

Дом не имел никакого права пахнуть пеплом — прожорливый огонь выжег его почти два десятилетия назад, но обоняние Эвелины среагировало на более ранние запахи, более глубинные залежи. Ее память наполнили запахи детства, вызвавшие бурю долго дремавших ассоциаций: оборки на наволочках, горящие глаза царственного черного человека, Линдсей и трое странных мужчин, вошедших в комнату и связавших ее по рукам и ногам. В искалеченных стенах гудел ветер, в зазоры между потолочными балками сыпал снег, а сквозь щели обугленного пола она разглядела подвал, где ее сначала держали. Она моргнула и чуть не упала, жадно вдыхая воздух, схватилась за перила, чтобы не рухнуть, и беспомощно заскулила.

Она услышала голос — кто-то звал ее издалека. Он молил и вел ее сквозь тьму к свету.

— Я здесь…

Она решила, что это фонарщик.

— Я здесь.

Она решила, что это дьявол.

— Я не боюсь тебя…

Голос, очень реальный, доносился из комнаты наверху.

Они уклонялись от сильных раскатов грома и трескучих электрических разрядов. Здесь их оружие было бесполезным.

Тяжело дыша от напряжения, они спустились по железной винтовой лестнице, одежда на них почернела от пота и вся была разодрана когтями гарпий. Небеса разверзлись и обнажили опасно перегруженную анатомию гигантских стонущих зубчатых колес, храповиков, скрипящих вентиляторов, валов, маховиков, регуляторов, шипящих ремней и поршней, смазанных кровью. Из раздувшихся латунных цилиндров с шипением вырывались струи пара, от острых зубцов снопами летели искры, и в знак протеста сигналом тревоги гремела труба. Конструкция могла взорваться в любую минуту.

Ниже они увидели беленую каменную кладку, прикрывавшую весь этот отвратительный механизм, и услышали гул волн и крики морских птиц; стены задрожали, как от барабанной дроби. Помещение, куда они вошли, было забито блестящими стеклами, слепящими рефлекторами и шлифованными линзами, и они поняли, что попали на какой-то огромный умозрительный маяк. Дойдя до конца крепкой латунной лестницы, они прошли комнату, где стояли две скромные койки, кухню, где на сковороде поджаривались две свиные отбивные, кладовку, набитую стеклами и парафином, и очутились возле грубо сколоченной двери, обитой стальными пластинами. Дверь была глубоко вделана в пол, укреплена скобами и мощными болтами и никак не поддавалась.

Щурясь и напрягая мышцы как тетиву, Канэван наклонился и изо всей силы потянул за латунное кольцо. Дерево и металл слегка подались, затем дверь с треском зевнула, выдохнув отвратительный туман. По их предположениям, за ней должен был находиться склад съестных припасов, но там оказалась бездонная-пустота бесконечного ужаса и мрака.

Они вытянули головы, но, как ни пытались, не могли различить ни стен, ни пола — ничего, кроме мерцания каких-то далеких созвездий. Вдыхая древний воздух, они уловили жутковатые звуки, поднимавшиеся из глубины: безутешные ветра, плач, шепот и даже жалобную пронзительную музыку.

— Волынка, — удивился Канэван.

Прислушавшись, они разобрали «О, благодать, спасен тобой!» — ни больше, ни меньше, но волынка мучительно фальшивила и лишь приводила в отчаяние.

Канэван поморщился, но Макнайт смиренно кивнул.

— Я всегда подозревал, что в аду отвратительное исполнительское мастерство, — сказал он.

Прингл ощутил привкус желчи неповиновения и бездонную пустоту предательства. Он так мужественно подавлял свои сомнения относительно инспектора Гроувса, так хотел верить в него, без всяких вопросов уступал начальству первенство в профессионализме, дедуктивных способностях и нравственных основах. Но когда он смотрел на полуразрушенный дом и словно ожог еще чувствовал на плече хватку инспектора, остатки сопротивления и столь дорогие ему иллюзии растаяли.

Эвелина вошла в дом, чтобы каким-то образом отомстить Аврааму Линдсею, который, облегчая ей задачу, прибыл сюда сам — это было ясно. Но Гроувс вовсе не собирался мешать ей, что, несомненно, было его долгом, а решил остаться на улице и терпеливо дождаться, пока зло свершится. Потому что для него разоблачение преступника было дороже человеческой жизни, потому что он хотел задержать Эвелину на месте преступления, а не помешать ей совершить его. Для Прингла это было непостижимо. И конечно, куда хуже тех злоупотреблений, которые иногда позволял себе Восковой Человек во имя торжества справедливости.

Прежние подозрения Прингла, касающиеся сомнительных мотивов и методов Гроувса, ничем теперь не сдерживаемые, вспыхнули с новой силой. А это его упорное, самонадеянное мнение о людях, разве можно было хоть как-то на него полагаться? Десятки раз, почтительно затаив дыхание, инспектор цитировал покойного волынщика Макнэба, даже его имя произносил так, как будто это был пророк в длинных одеждах или неканонизированный святой, — и десятки раз Прингл пытался убедить себя, что он шутит. Он полагал, всему Эдинбургу известно, что Макнэб был закоренелым старым развратником и его волынка служила городской богеме сигналом к началу очередной ночной оргии в верхних комнатах без окон притона на Роуз-стрит. Жуликоватый волынщик, который почти никогда не говорил серьезно, председательствовал на сатурналиях, как костлявый Вакх, играя свои мерзкие стретспеи, а к концу вечера, задрав шотландскую юбку, зазывал розовощеких дев поиграть на его собственном инструменте.

Как же Гроувс мог верить в такого человека? Доверять ему? Просто находиться рядом с ним?

Не имея ни полномочий действовать по собственной воле, ни мужества подчиниться, Прингл только молча негодовал, и его возмущение поднималось в небо паром разгоряченного дыхания.

Качнувшись на конце веревочной лестницы, Канэван наконец обо что-то ударился: глубоко изрезанный изогнутый хребет какого-то возвышения. Ступив на землю, он закрепил конец веревки крюком и держал ее, пока спускался Макнайт с истощившимися припасами.

Сверху, из кладовки маяка, свет почти не проникал сюда. Единственное, что им предлагал глубинный мир, была стена у них за спиной и искры, по-прежнему усеивавшие черноту, как небесные тела. И где-то все продолжала скулить волынка.

— Он зовет нас, — решил Макнайт. — Светлячок…

— Он ведет нас, — с ужасом согласился Канэван.

Трудно было не смягчиться в ответ на призыв, на крик того, кто так долго был забыт, погребен в темноте, и просил только об одном — чтобы Эвелина стала свободна.

Вбивая крючья в стену перед каждым шагом, они медленно продвигались вперед, затем съехали вниз по наклонной поверхности, поросшей грибами, и очутились в каком-то обширном пространстве, все исцарапанные, покрытые клейкой грязью. Им очень хотелось пить. Фонари полностью выгорели. Посмотрев вверх, на жуткой высоте они увидели квадрат дверного проема и веревочную лестницу, свисающую оттуда, как вывалившийся язык. Они допили фляги и выбросили оружие.

Медленно, очень неуверенно они передвигались по ходившему ходуном полу, не имея представления о том, что их ждет впереди. Местами пол был таким горячим, что начинали плавиться толстые подошвы ботинок, а кое-где так плотно покрыт извивающимися тварями, что почти каждый шаг сопровождался хрустом. Звуки мешались с хриплым дыханием и эхом возвращались из вечной шепчущей галереи, почему-то обретя музыкальность, как будто вливаясь в непонятный гимн.

Остановившись, они почувствовали дыхание неуместно прохладного воздуха, ощутили близость влаги и услышали рядом шепот воды, который сначала приняли за очередное эхо. Судя по звуку, это была быстрая река, но она оставалась невидимой, они разглядели только слабый фосфоресцирующий свет, аккомпанирующий журчанию потока.

— Стикс? — выдохнул Макнайт.

Канэван упал на четвереньки и, вытянув руку, опустил пальцы в воду.

— Замерзает, — сказал он.

— Холодная речка, — кивнул Макнайт.

Они вслушались — паромщика не было, — затем спустились по берегу и тут заметили, что интонация звучания реки изменилась — стала более оживленной. В светящемся потоке реки различили огромные валуны, образующие подобие мостков.

— Конечно, — сказал Макнайт. — Светлячку тоже нужно как-то ходить.

— У него есть крылья, — заметил Канэван.

— Тогда он выложил их в каком-нибудь ночном кошмаре специально для нас.

Большие камни были когда-то мраморными фрагментами церковного алтаря, и теперь Макнайт и Канэван осторожно перепрыгивали с одного на другой, пытаясь не свалиться в сказочную воду. Добравшись до противоположного берега, они посмотрели вверх привыкшими к темноте глазами и поняли — то, что они сначала приняли за звезды, в действительности оказалось отражающими далекий свет драгоценными камнями в прочной стене огромной цитадели. Это была такая темная, такая враждебная свету конструкция, что выделялась даже на черном фоне, и скоро они уже различали взметнувшиеся в небеса высокие башни и зубцы. Однако подойдя к выложенным из плит высоченным стенам, они не увидели ни двери, ни отверстия, ни намека на вход или окно; непонятно было даже, откуда доносилась музыка. Судя по всему, Светлячок был заперт в абсолютно неприступной крепости.

— Возможно, нам придется карабкаться по стене, — сказал Макнайт, с сомнением глядя на усеянную драгоценными камнями отвесную плоскость.

Канэван отошел на несколько шагов, проверил свои силы и решительно зашептал:

— Поднимите, врата, верхи ваши… и поднимитесь, двери вечные… и войдет Царь Славы…

В ответ на священный приказ стены огромного замка тут же дрогнули, блестящим каскадом посыпалась пыль, массивные блоки разошлись, обнажив узкий, ослепительно освещенный проход.

Макнайт в изумлении обернулся и увидел почему-то окровавленную и светящуюся фигуру Джозефа Канэвана с длинными волосами и в лохмотьях, напоминающих мантию.

Контуры лестницы были очерчены снегом, а ступени, по которым она поднималась, ворчливо скрипели. Она посмотрела вверх сквозь сломанные карнизы и обугленные дубовые балки, рука скользнула по зазубренным перилам; ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание.

Вспоминая запинающуюся речь Эйнсли, когда он, скрючившись на лестнице, которая тогда была в порядке, подталкивал ее к Светлячку, она дошла до площадки и свернула к своей бывшей комнате, откуда теперь пробивался свет, точно как двадцать лет назад.

Мелкими неуверенными шагами она подошла к двери и со страхом заглянула в комнату.

В центре, в простом кресле, в свете низко прикрученной лампы, съежился старик. Увидев ее, он удивился, даже встревожился.

— Кто?.. Кто это? — прошептал он, как будто ждал кого-то другого.

Она безмолвно смотрела на него.

Старик моргнул, прищурился и, кажется, понял.

— Эвелина? — с ужасом произнес он.

И хотя она не ответила, старик понял, что угадал, еще больше сощурил глаза, убедился, что это действительно его бывшая воспитанница — теперь совершенно взрослая и даже еще больше похожая на его покойную жену, — и поудобнее откинулся в кресле, радуясь, что она почтила его личным приходом, и поражаясь, что покарает его сама, в здравом уме и твердой памяти.

— Это я, дитя мое, — прошептал он, улыбаясь в знак приветствия.

Она узнала его, и глаза ее расширились.

— Линдсей…

Он был тем, что из него сделали бесчисленные поколения, — воплощением бесконечного зла. У него были глаза крокодила, уши борова, рога оленя, зубы тигра, кольца в ушах, как у пиратов, ноздри дикого зверя, борода художника-дилетанта, шкура буйвола, впалые бока лося, козлиные копыта, крылья летучей мыши, орлиные когти, хвост скорпиона и огромное сложение колосса; одет он был в платье фараонов. Он уютно устроился на нарядном троне, сделанном из чего-то наподобие костей, в центре величественного зала с фантастическими орнаментированными хрустальными колоннами, освещенного канделябрами с невероятно сложной резьбой. Такие дворцы можно было увидеть на земле нечасто, ибо если зло в чем и постоянно, так это в том, что у него всегда больше денег, нежели здравого смысла.

Заметив посетителей, он, как игрушку, отбросил волынку и ринулся вниз по ступеням, покрытым алым ковром, чтобы поприветствовать их, глубоко склонился перед Макнайтом и расцеловал Канэвана в обе щеки толстыми лошадиными губами.

Выпрямившись во весь рост, он улыбался, глядя вниз, высвободившись после двадцати лет отчаяния.

— Что-то и впрямь долгонько, — искренне сказал он, прямо как старый солдат, приветствующий израненных в боях товарищей.

Стены просели, ощерившаяся балками крыша зияла просветами, но из всех комнат эта сохранилась, пожалуй, лучше других, и каждый ее дюйм запечатлелся в памяти глубже, чем любые стигматы. Непроизвольно шатаясь, она прошла вперед, глаза ее не отрывались от дряхлого, мелко трясущегося Линдсея, исподлобья смотревшего на нее снизу.

— Ты должна излить его гнев, дитя мое, — прокаркал старик, приказывая даже в раскаянии. Он одобрительно смотрел, как Эвелина развязала веревки, стягивавшие мешочек, и закрыл глаза, готовясь к забвению. — Приди и облегчи мою острую боль, — прошептал он, — ибо я устал от борьбы.

Стоя над сморщившейся фигурой, Эвелина медленно вытащила оружие, будто ее движениями руководила какая-то высшая сила.

По отдельности они не могли бы этого сделать, но когда объединились, их мощь не знала предела. Деревянным посохом с шипами и увесистым, как жезл, канделябром они раздвинули пошире разошедшиеся блоки, чтобы между ними мог протиснуться Светлячок.

Здание содрогалось, как во время землетрясения, со сводчатых потолков сыпалась штукатурка и золотая пыль, по стенам, покрывая их разбегающейся паутиной, зазмеились огромные трещины.

Светлячок обернулся и с некоторым сожалением посмотрел на свой рушащийся замок.

— Вы будете по нему скучать? — спросил Канэван.

Фонарщик подумал.

— Выбравшись отсюда, — уверенно сказал он, — и гуляя вне ее ночных кошмаров, я быстро найду себе новое пристанище.

— Другую часть мира? Другое богатое воображение?

Фонарщик улыбнулся, словно уже зная свои планы.

— Я бы хотел остаться в Эдинбурге и присмотреть за Эви, — ответил он. — Но думаю, на этот раз хватит обычного занюханного воображения.

У него под копытами взорвался канделябр.

— Иногда следует погрузиться в дорогие воспоминания и размышления, — заметил Макнайт, — а иногда лучше не медлить. Осмелюсь предложить поторопиться, джентльмены, пока нас не погребло под обломками.

Однако в его голосе был не упрек, а искреннее чувство, все трое действительно испытывали высокое ощущение завершенности. Они вышли, гигантская цитадель позади них рухнула, и стены старого мира превратились в огромные бесформенные кучи мрамора и гипса, а впереди расстилался словно залитый солнцем новый ландшафт с почти безграничными горизонтами.

Прошло не меньше двадцати минут, а из дома не донеслось ни единого крика, стона, вообще никакого звука, и Гроувс велел почему-то оробевшему Принглу зайти за дом, а сам решил осторожно обойти передний двор, но вдруг испугался, что она, совершив преступление, бежала на лыжах, или провалилась в яму, или, как Зверь, исчезла сгустком раскаленного воздуха.

Увидев, как изумленная Эвелина, подобно призраку, материализовалась в дверном проеме, он от волнения вскрикнул.

— Здесь! — позвал он Прингла и прыгнул на нее, чтобы не дать ей удрать, хотя она вовсе не сопротивлялась и не протестовала. — Что вы сделали? — выдохнул Гроувс.

Он попытался надеть на нее наручники, но руки у него дрожали от возбуждения, а она крепко что-то держала в кулаке, и инспектор заметил, что мешочка у нее уже нет.

— Держите ей руки, дружище! — приказал он появившемуся Принглу и, схватив ее за плечо, изо всех сил попытался разжать пальцы.

Она оказалась на удивление сильной, даже в нынешнем оглушенном состоянии. Он рычал и ругался, наконец все же расцепил кулак и вырвал у нее ужасное оружие, которое упало в спутавшуюся траву.

Оно было таким маленьким, что Гроувс с трудом разглядел его. Он пошарил по земле, схватил и чуть не раздавил. Инспектор недоверчиво нахмурился.

Затупившийся кусочек белого мела.

Он посмотрел на Эвелину, как будто ожидая объяснения, затем на Прингла, затем на дом.

— Держите ее крепко, — выдохнул он и, глотнув, нырнул в темноту.

Гроувс с бешеной скоростью взбежал по лестнице. Ему необходимо было найти тело — мужчину с перерезанной глоткой, вскрытой грудной клеткой, поникшей головой, из которой хлестала бы кровь. Но пока Эвелина была в доме, он не слышал ни выстрелов, ни сдавленных криков, ни даже голосов — ничего. А когда поднимался по лестнице, до него доносилось лишь безумное хихиканье, превращавшее его грезы в дым.

Он подошел к открытой двери и постоял минуту, раскрыв рот от удивления и пытаясь хоть что-нибудь понять.

Авраам Линдсей, бывший содержатель пансиона для неимущих девиц в Фаунтенбридже, сидел возле умирающей лампы, бездумно смеясь над наказанием большим, чем смерть, — бытием.

Гроувс осмотрел комнату с изумлением и отчаянием.

Пол, почерневшие стены — все доступные поверхности — были разрисованы мелом. Огнедышащие драконы, чудовищные бабочки, фантастические грифы, скачущие феи, сердитые домовые, злостные тролли, бородатые колдуны и ухмыляющиеся фонарщики… и все они смотрели на Авраама Линдсея, окружали его, наступали на него, все ближе, ближе… требуя, чтобы он снова запер их и как следует прочувствовал болезненное жало мести.