Сцена первая

У дома. Начало лета. Закат. Ветра нет, все тихо. Небо над крышей ярко расцвечено, зелень вязов светится, но дом – в тени и по контрасту кажется бледным и выцветшим.

Дверь отворяется, на крыльцо выходит Ибен Кэбот, останавливается и смотрит вправо вдоль дороги. В руке у него большой колокольчик, который он машинально трясет, поднимая оглушительный звон. Потом кладет руки на бедра и смотрит в небо. Недоумевающий и потрясенный, он вздыхает и, запинаясь, восторженно выпаливает.

Ибен. Ишь ты! Красота-то какая!

Опускает глаза и хмуро озирается. Ему двадцать пять лет, он высок и жилист. У него красивое лицо с хорошими чертами, но выражение лица недовольное и недоброжелательное. Его полные вызова темные глаза напоминают глаза дикого зверя в неволе. Каждый день для него – клетка, в которую его заперли, но внутренне он не смирился. В нем затаена бешеная, но подавленная энергия. У него черные волосы, усы, редкая курчавая бородка. Одет грубо, по-деревенски.

Ибен с крайним отвращением плюет на землю, поворачивается и возвращается в дом.

Симеон и Питер идут к дому с полевых работ. Оба высокие, гораздо старше единокровного брата (Симеону тридцать девять лет, Питеру – тридцать семь), коренастее, грубее и грузнее его, их лица более тупы и некрасивы, они более проницательны и более практичны. От многолетней работы в поле слегка сутулятся. Они тяжело топают неуклюжими сапогами с толстыми подметками, облепленными землей. Их одежда, их лица, голые руки и шеи – в земле. Они пахнут землею. На миг они одновременно останавливаются перед домом и, как бы единым порывом, тупо смотрят в небо, опершись на мотыги. Когда они смотрят ввысь, напряженное, недовольное выражение их лиц смягчается.

Симеон (неохотно). Красиво.

Питер. Ага.

Симеон (неожиданно). Восемнадцать лет назад.

Питер. Чевой?

Симеон. Дженн. Баба моя. Померла.

Питер. А я и позабыл.

Симеон. А я вспоминаю – иногда. Скучно одному. Волосы у ей были длиннее конского хвоста, а желтые, что твое золото!

Питер (равнодушно, тоном, не терпящим возражений). Ну, и нету ее. (После паузы.) Золото – оно, Сим, на Западе.

Симеон (все еще под впечатлением заката – неопределенно). В небе?

Питер. Нну… можно и так сказать… вроде бы обещание. (Волнуясь.) Золото в небе – на Западе – Золотые Ворота – Калифорния! Золотой Запад! Золотые прииски!

Симеон (тоже волнуется). Там богатство прямо-таки на земле валяется! Говорят, что твои копи Соломона!

Какое-то время они еще смотрят в небо, затем опускают глаза.

Питеру (с горьким сарказмом). А тут на земле – камни, на камнях – камни, стены ложим из камня – год за годом – он да ты, да я, да еще Ибен – и ложим каменные стены, чтобы ему нас отсюда никуда не выпустить!

Симеон. Мы работали. Силы свои тратили. Годы тратили. В пашню их втоптали (топает ногой – это бунт) – и гниют они там, хлеба ему удобряют! (Пауза.) Нну – для здешних мест ферма доходная.

Питер. А коли пахать бы нам в Калифорнии, так мы бы в бороздах самородки находили!..

Симеон. Калифорния – она, почитай, на другом конце земли. Почти. Прикинуть надо…

Питер (после паузы). Да и мне тяжело бросать все, что мы нашим потом заработали.

Пауза. Из окна столовой высовывается Ибен и слушает.

Симеон. Ага. (Пауза.) А может… А может, он помрет скоро.

Питер (с сомнением). Может.

Симеон. А почем нам знать, может, он и сейчас помер.

Питер. А попробуй докажи…

Симеон. Два месяца, как сгинул, и ни слуху ни духу.

Питер. В такой же вечер, вроде этого, пропал, пока мы в поле были. Запрёг телегу и ходу на запад. Ни на что это не похоже. С тех пор, как он женился на мамаше Ибена, он тридцать лет, а то и больше, с фермы ни ногой, кроме как в село. (После паузы, проницательно.) Сдается мне, можно добиться, чтобы суд объявил его тронутым.

Симеон. Больно уж он их всех надувал. Всех облапошил. Не поверят, будто он тронутый. (Пауза.) Ждать нам надо, пока не закопают его.

Ибен (с сардоническим смешком). Чти отца твоего!

Они испуганно поворачиваются и тупо смотрят на него. Он ухмыляется, а затем злобно оскаливается.

Я молюсь, чтобы он помер.

Они смотрят на него. Он небрежно продолжает.

Ужин готов.

Симеон и Питер (вместе). Ага.

Ибен (смотрит на небо). А красиво солнце заходит!

Симеон и Питер (вместе). Ага. Золото на Западе.

Ибен. Ага. (Показывает.) То бишь на том пастбище, что на холме?

Симеон и Питер (вместе). В Калифорнии!

Ибен. А? (Секунду равнодушно смотрит на них, затем протяжно говорит.) Нну – ужин стынет. (Поворачивается к кухне.)

Симеон (ошеломлен – чмокает губами). А и оголодал же я!

Питер (принюхивается). Грудинкой пахнет!

Симеон (с предвкушением). Грудинка – это здорово!

Питер (тем же тоном). Грудинка – это грудинка!

Поворачиваются плечом к плечу, торопясь к ужину, толкаются и трутся друг о друга, похожие на добродушных быков. Скрываются за правым углом, и слышно, как они входят в дверь.

Занавес

 

Сцена вторая

Небо поблекло. Смеркается. Теперь видна внутренность кухни. Посередине – сосновый стол, в правом заднем углу – кухонная плита, четыре грубых деревянных стула, на столе – сальная свеча. На середине задней стены висит рекламный плакат, на котором изображено судно с развернутыми парусами и крупными буквами написано: «КАЛИФОРНИЯ». На гвоздях развешена кухонная посуда. Все опрятно и в порядке, но чувствуется атмосфера, скорее, походной кухни, а не жилого дома. Стол накрыт на троих. Ибен снимает с плиты грудинку и вареную картошку и ставит на стол, а затем – каравай хлеба и кувшин с водой. Вваливаются Симеон и Питер и, ни слова не говоря, бухаются на стулья. Ибен тоже садится. Какое-то время все трое едят молча, двое старших – со скотской непринужденностью, Ибен же – вяло, без аппетита, смотря на братьев со снисходительной неприязнью.

Симеон (внезапно поворачивается к Ибену). Слышь-ка! Не след бы тебе такое говорить.

Питер. Грех.

Ибен. Чевой-то?

Симеон. Ты молился, чтобы он помер.

Ибен. Нну – а вы-то не молитесь?

Пауза.

Питер. Он нам отец.

Ибен (свирепо). А мне – не отец!

Симеон (сухо). Другому ты бы сказать этакое про свою мамашу не позволил! Ха! (Издает один отрывистый саркастический смешок.)

Питер (ухмыляется).

Ибен (очень бледен). Я не про то… Я не его… Я на его не похожий… Он – не я…

Питер (сухо). Доживи-ка до его годов!

Ибен (напряженно). Я в маманю – кажной каплей крови.

Пауза. Они смотрят на него с равнодушным любопытством.

Питер (вспоминая). Она ко мне с Симом добрая была. Добрую мачеху редко встретишь.

Симеон. Она ко всем добрая была.

Ибен (крайне растроганный, встает и неуклюже кланяется каждому. Говорит, запинаясь). Большое вам спасибо. Я ейный. Ейный наследник. (Садится смущенный.)

Питер (после паузы, тоном приговора). Она даже к нему добрая была.

Ибен (свирепо). А он за это ее убил.

Симеон (после паузы). Никто никого не убивает. Не кто-то убивает, а что-то. Вот в чем соль.

Ибен. А не заставлял он маманю работать до смерти?

Питер. Он и сам работал до смерти. Он и Сима, и меня, и тебя заставил работать до смерти, только никто из нас не помер – пока.

Симеон. Что-то его гонит… и нас…

Ибен. Ну, а я так его не прощу! (Презрительно.) Что-то! А что именно?

Симеон. Не знаю.

Ибен (язвительно). Может, то самое, что вас в Калифорнию гонит?

Они изумленно смотрят на него.

Да слышал я, что вы говорили! (После паузы.) Только приисков вам не видать!

Питер (утвердительно). Может, и увидим!

Ибен. А денег откудова добудете?

Питер. Пёхом допрем. Далеко она, Калифорния, но коли сосчитать все шаги, что мы тут, на ферме, сделали, так до луны дойтить можно!

Ибен. Индейцы в прериях скальпы с вас посымают.

Симеон (с мрачным юмором). А может, мы сами их платить заставим – волосок за волосок!

Ибен (тоном, не допускающим возражений). Да не в том дело. Никогда вы не отправитесь, потому как тут будете свою долю наследства ждать да думать, что он скоро помрет.

Ибен (после паузы). У нас есть права.

Питер. Две трети – наши.

Ибен (вскакивает). Нету у вас никаких правов! Не вашей матерью она была! Это ейная ферма! Нешто он не у нее ферму отобрал? Она померла. Ферма – моя.

Симеон (язвительно). Ты это папане скажи, когда он возвернется! Ставлю доллар об заклад, что он смеяться будет – первый раз в жизни! (И смеется сам: издает единственный невеселый смешок.) Ха!

Питер (ему тоже смешно, он вторит брату). Ха!

Симеон (после паузы). Ты что-то против нас держишь, Ибен. Я вот уж много лет примечаю. По глазам видать.

Питер. Ага.

Ибен. Ага. Что-то держу. (Неожиданно взрывается.) А чевой-то вы ни разу не заступились за маманю, покудова он в гроб ее вгонял, не отплатили ей за доброту?

Долгая пауза. Они смотрят на него в изумлении.

Симеон. Нну… Надо было скотину поить.

Питер. Дрова рубить.

Симеон. Пахать.

Питер. Косить.

Симеон. Навоз возить.

Питер. Полоть.

Симеон. Ветки подрезать.

Питер. Коров доить.

Ибен (резко перебивает их). И стены ложить – камень за камнем. А там и сердце у вас каменным заделалось!

Симеон (легко). Недосуг нам было встревать.

Питер (Ибену). Когда твоя мамаша померла, тебе пятнадцать стукнуло. Ты-то почему ничего не сделал?

Ибен (грубо). А работа? (После паузы, медленно.) Задумался я только после того, как она померла. Я заместо ее работал – стряпал, – тогда-то и понял, что она вынесла, сам выношу, а она и нынче приходит помочь: картошку варить, грудинку жарить, лепешки печь – ее всю сведет, а она приходит, вся скорченная, огонь раздувает да золу выносит, а сама плачет, и глаза у ей красные от дыма да золы, совсем, как у живой. До сих пор она приходит – стоит вечерами вон там у плиты – ненаученная она спать да отдыхать. Не привыкши она к свободе, даже в могиле.

Симеон. Она ведь не жалилась.

Ибен. Чересчур устала. Чересчур привыкла к тому, что устала. Вот что он сделал. (Страстно и мстительно.) А я встряну – рано или поздно. Все ему выложу, что тогда не посмел! Во всю глотку заору. Я уж позабочусь, чтобы маманя хоть в могиле отдохнула да поспала!

Снова садится и погружается в задумчивое молчание. Братья смотрят на него со странным, безучастным любопытством.

Питер (после паузы). Сим, а куда, по-твоему, его нелегкая понесла?

Симеон. Кто же его знает. Вырядился он, едет на таратайке, кобыла вычищена, аж лоснится вся, а он знай языком щелкает да кнутом машет. Я хорошо помню. Я только пахать кончал, была весна, май, закат, золото на Западе, а он-то к золоту и поехал. Я как заору: «Ты куда, папаня?», а он у каменной стены чуток замешкался. Глаза евоные гадючьи на закате сверкают, ровно бы он цельный кувшин вылакал. Ухмыльнулся по-ослиному да и говорит: «Смотри, покудова я не возвернусь, не сбегай!»

Питер. Неужто же он знал, что мы в Калифорнию собираемся?

Симеон. Может, и знал. Я стою себе, молчу, а у него вид чудной, вроде бы захворал он. И говорит он: «Цельный день я слухал, как петухи кукарекают да куры квохчут, будь они неладны. Слухал я, как скотина мычит да брыкается, ну и невмоготу мне стало. Сейчас, – говорит, – весна, и погано мне стало, вроде бы я – старая голая орешина, какая только, – говорит, – в печь и годится». И видать, в глазах у меня надежда какая-то мелькнула, потому как он мне говорит, да как еще злобно: «Только не задуряй себе башку и не думай, будто я мертвяк. Я клятву дал до ста лет прожить – и проживу, хотя бы вам, жадюгам этаким, назло! А таперя поеду услыхать, что мне Бог по весне прикажет – так старопрежние пророки делали. А ты ступай паши», – говорит. И поехал, а сам горланит псалом. Я думал, пьяный он, а то бы не пустил его.

Ибен (презрительно). Ты бы не пустил! Да ты его боишься. Он сильнее – внутрях – чем вы оба вместе!

Питер (ехидно). А ты кто – Самсон?

Ибен. А я все сильнее делаюсь. Чую, как сила во мне растет – все растет и растет – меня прямо-таки распирает!

Встает, надевает куртку и шляпу. Братья следят за ним и понемногу начинают ухмыляться. Ибен смущен и старается не смотреть им в глаза.

Ибен. Пойду чуток пройдусь по дороге.

Питер. В деревню?

Симеон. К Минни?

Ибен (вызывающе). Ага!

Питер (издевательски). К Блуднице вавилонской!

Симеон. Знаем, от чего тебя распирает!

Ибен. Нну… она красивая!

Питер. Двадцать лет красивая!

Симеон. Свежая краска и сорокалетнюю молоденькой телушкой сделает.

Ибен. Да нет ей сорока!

Питер. Стало быть, скоро будет.

Ибен (в отчаянии). А что ты знаешь?

Питер. Все… Сим ее знал… А потом – я…

Симеон. И папаня тебе тоже кое-что может рассказать! Он первый был!

Ибен. То есть как? Он…

Симеон (ухмыляется). Ага! Мы во всем его наследники!

Ибен. Этого еще не хватало! Везде он! Я прямо-таки лопну! (Бешено.) Я ей морду разобью! (Бешено распахивает дверь в задней стене.)

Симеон (подмигивает Питеру и говорит нараспев). Может, и разобьешь… Только ночка-то нынче теплая, красивая – покудова ты дойдешь до нее, так, может, тебе скорее целоваться захочется!

Питер. Так оно и есть!

Оба ржут. Ибен вылетает наружу и хлопает дверью, затем слышно, как хлопает входная дверь. Он появляется из-за угла, становится у ворот и смотрит в небо.

Симеон (смотря ему вслед). Весь в папаню!

Питер. Две капли воды!

Симеон. Пущай собаку собака и сожрет!

Питер. Ага. (После паузы, с вожделением.) А может, через год мы будем в Калифорнии.

Симеон. Ага.

Пауза. Оба зевают.

Пошли-ка спать. (Задувает свечу.)

Симеон и Питер выходят через дверь в задней стене.

Ибен (простирает руки к небу – мятежно). Нну – вон звезда, а он где-то шатается, а я тут, а выше по дороге – Мин, и всё в одну ночь. Целоваться? Ну, так что ж! Она сама, как ночь, такая мягкая и теплая, и мигает, как звезда, а губы у ей теплые, и руки теплые, и пахнет она, ровно теплое вспаханное поле, и такая-то она красивая… Ага! Ей-Богу, она красивая, и плевать я хотел, сколько раз она до меня грешила и с кем грешила, потому как грех мой ничем не хуже никакого прочего!

Быстрыми, широкими шагами Ибен уходит по дороге влево.

 

Сцена третья

Кромешная предрассветная тьма. Ибен входит слева и идет на ощупь к крыльцу. Он сердито посмеивается и вполголоса ругается.

Ибен. Чертов старый скряга!

Слышно, как он входит в парадную дверь. Пока он идет наверх, все тихо, затем в дверь спальни братьев раздается громкий стук.

Эй, вставайте!

Симеон (ошеломленно). Ктой-то?

Ибен распахивает дверь и входит, держа горящую свечу. Видна спальня братьев. Это комната с косым потолком, образованным крышей. Выпрямиться во весь рост можно только став у стены, делящей верхний этаж пополам. Симеон и Питер спят в двуспальной кровати на переднем плане. Койка Ибена – на заднем.

Ибен (то ли глупо ухмыляется, то ли злобно скалится). Я!

Питер. Да какого черта…

Ибен. У меня новости! (Издает единственный отрывистый, ехидный и грубый смешок.) Ха!

Симеон (сердито). А ты не мог обождать, покудова мы не проснемся?

Ибен. Сейчас рассветет. (Яростно.) А он взял да сызнова женился!

Симеон и Питер (потрясены). Папаня?

Ибен. Окрутился с какой-то бабой лет тридцати пяти – говорят, красивая…

Симеон (в ужасе). Вранье!

Питер. Кто сказал?

Симеон. Надули тебя.

Ибен. За дурня меня считаете, да? Вся деревня говорит. Это проповедник из Нью-Довера приехал, нашему проповеднику рассказал – а в Нью-Довере наш хрыч и окрутился – из ума, знать, выжил – там эта баба и жила…

Питер (больше не сомневается – ошеломлен). Ннну!..

Симеон (так же). Ннну!..

Ибен (садится на кровать, говорит с бешеной ненавистью). Ну, не чертово ли он исчадье? Ведь это нам назло – проклятый старый осел!

Питер (после паузы). Теперь все к ей отойдет.

Симеон. Ага. (После паузы, подавленно.) Нну… дело сделано…

Питер. Дело-то сделано, а вот мы-то уделаны. (После паузы принимается убеждать.) Есть еще золото в Калифорнии, Сим. Нечего нам тут больше оставаться.

Симеон. Я сам об этом подумал. (Решительно.) Так тому и быть! Давай нынче же утром смоемся.

Питер. Я согласный.

Ибен. Видать, любите вы пешком ходить.

Симеон (язвительно). А ты скажи, как нам крылья отрастить – полетим!

Ибен. А по морю вам больше бы подошло? (Лезет в карман и достает лист гербовой бумаги.) Ну-к что ж, ежели вы тут подпишете, можете отправляться морем. Я давно это выправил на случай, ежели бы вы решили уехать. Тут сказано, что вы оба согласные уступить мне свои доли фермы за триста долларов каждому.

Они подозрительно смотрят на бумагу. Пауза.

Симеон. Но коли он опять окрутился…

Питер. А где ты такие деньги достал?

Ибен (хитро). Я знаю, где они спрятаны. Я ждал… Маманя мне сказала. Это ейные деньги – те, что он выжал из ее фермы и спрятал от мамани. А теперь они по праву мои.

Питер. Где они спрятанные?

Ибен (хитро). Там, где без меня вам не сыскать. Маманя за им подглядела, а то так бы ей и не узнать.

Пауза. Они подозрительно смотрят на него, а он – на них.

Нну, по рукам?

Симеон. Не знаю.

Питер. Не знаю.

Симеон (смотрит в окно). Светает.

Питер. Раздуй-ка огонь, Ибен.

Симеон. Да сообрази чего-нибудь поесть.

Ибен. Ага. (С неискренней бодростью и веселостью.) Уж я вас покормлю, как следовает. Ежели вы думаете пёхом до Калифорнии переться, то надо вам на ребрах мяса нагулять. (Поворачивается к двери и многозначительно добавляет.) А ежели согласитесь, так можете и морем.

Останавливается у двери и замолкает. Они уставились на него.

Симеон (подозрительно). А где ты всю ночь пропадал?

Ибен (вызывающе). У Мин. (Медленно.) Иду я туда, и охота мне целовать ее; а потом подумал я, что вы сказывали про его да про ее, и говорю себе: да я ей за это кровь носом пущу. А там дошел я до села да услышал вести, ну, и обозлился, как черт, и всю дорогу до Мин бегом бежал и сам не знал, что сделаю… (После паузы говорит смущенно; но еще более вызывающе.) Нну… как увидал ее, так бить не стал, целовать – тоже, а как заору, что твой бык, да как забранюсь – до того я был злой, – она перепужалась, а я – цап, да и взял ее! (Гордо.) Да-с, взял. Может, она была евоная, да и ваша, а таперя – моя!

Симеон (сухо). Влюбился?

Ибен (высокомерно и презрительно). Влюбился! Больно-то мне надобно!

Питер (подмигивает Симеону). Может, Ибен тоже думает жениться.

Симеон. Из Мин выйдет верная подруга – для цельной армии!

Хихикают.

Ибен. Да на кой она мне, кроме того, что она пухлявая да теплая? В том дело, что она была евоная, а таперя моя! (Идет к двери, потом оборачивается. Мятежно.) А Минни-то не такая уж плохая. Похуже ее сыщутся! Погодите, вот поглядим, с какой такой коровой старый хрыч окрутится! Сдается мне, что она даст Минни сто очков вперед! (Собирается уходить.)

Симеон (внезапно). Может, и ее попробуешь?

Питер. Ха! (От такой идеи он в восторге.)

Ибен (с отвращением плюет). Ее – здесь – а она будет с ним спать, оттягает маманину ферму! Да уж лучше вонючку ласкать или с гадюкой целоваться!

Ибен уходит. Братья подозрительно смотрят ему вслед. Пауза. Они слушают, как затихают его шаги.

Питер. Огонь раздувает.

Симеон. По морю-то в Калифорнию лучше… да только…

Питер. Может, это Мин его подучила.

Симеон. А может, и наврали, будто папаня женился. Уж лучше обождать да поглядеть на ее.

Питер. А покамест ничего не подписывать…

Симеон. Да проверить, что деньги настоящие! (Ухмыляется.) А коли папаня и вправду окрутился, так ведь мы продадим Ибену то, что нам все равно нипочем не достанется!

Питер. Поживем – увидим. (С внезапным мстительным гневом.) А пока он не приедет, давай совсем бросим работать, пущай Ибен работает, коли ему охота, а мы давай только спать, да жрать, да пьянствовать, и гори она, эта чертова ферма!

Симеон (взволнованно). Господи, да ведь мы отдых заслужили. Давай покудова барствовать. А я так не вылезу из постели, пока завтрак не поспеет.

Питер. И не будет на столе!

Симеон (после паузы, в раздумье). А какая она, по-твоему, будет, наша новая мамаша? Такая, как Ибен полагает?

Питер. Оченно может быть.

Симеон (злорадно). Ну, так пущай она чертовкой окажется, пущай он от ее ради тишины и спокоя в пекло к нечистому запросится!

Питер (горячо). Аминь!

Симеон (передразнивает отца). «Таперя я еду услыхать, что мне Бог по весне прикажет – так старопрежние пророки делали», – говорит. Да голову на отсечение даю: он и тогда понимал, что по бабам пойдет, ханжа вонючий!

 

Сцена четвертая

Обстановка сцены второй. Кухня. На столе горящая свеча. Серый рассвет. Симеон и Питер заканчивают завтрак. Ибен сидит перед нетронутой тарелкой. Он угрюм и задумчив.

Питер (смотрит на Ибена с некоторым раздражением). Хмурься не хмурься – проку никакого.

Симеон (ехидно). Скорбит о грехах плоти своея.

Питер (осклабился). Она у тебя первая?

Ибен (сердито). Не твое дело. (Пауза). Я про него думаю. Вот чую, что он близко, что скоро тут будет – так чуешь, что вот-вот тебя лихоманка скрутит.

Питер. Рано еще.

Симеон. Как сказать. Он бы рад застать нас в постели, чтобы лишний раз придраться да облаять.

Питер автоматически встает, Симеон – тоже.

Питер. Нну, пора на работу.

Оба автоматически идут к двери. Потом спохватываются и разом останавливаются.

Симеон (ухмыляется). Дурачина же ты, Пит, а я и того пуще! Надобно показать ему, что у нас с им все покончено.

Опять садятся. Ибен изумленно смотрит то на того, то на другого.

Симеон (ухмыляется Ибену). Мы таперя, что твои птицы небесные.

Питер. Не сеем, не жнем!

Симеон. Таперя ты единственный владелец – пока он не возвернется – ты ведь этого хотел. Но ты же и единственный работник.

Ибен (с волнением и восторгом). Стало быть, подпишете?

Симеон (сухо). Может, и подпишем.

Питер. Может, подпишем.

Симеон. Мы думаем. (Тоном приказа.) Шел бы ты работать.

Ибен (странно взволнован). Это опять маманина ферма! Она моя! Коровы мои! Я моих коров доить буду, пока пальцы не отвалятся!

Уходит в дверь в задней стене, братья равнодушно смотрят ему вслед.

Симеон. Весь в папаню.

Питер. Две капли воды!

Симеон. Пущай собаку собака и сожрет!

Ибен выходит через парадную дверь и огибает угол дома. Брезжит рассвет. Ибен становится у ворот и осматривает все горящим взором обладателя. Взглядом, полным вожделения, он как бы вбирает в себя всю ферму.

Ибен. Красота-то какая! Красота-то! И все – мое! (Внезапно смелым рывком откидывает голову и смотрит в небо жестким, вызывающим взглядом.) Мое, слышишь ты? Мое!

Поворачивается и уходит в сторону сарая. Братья закуривают трубки.

Симеон (кладет ноги в грязных сапогах на стол, качается на стуле и вызывающе попыхивает трубкой). Нну, хоть разик пороскошествуем.

Питер. Ага. (Следует его примеру.)

Пауза. Оба бессознательно вздыхают.

Симеон (неожиданно). А ведь Ибен не умеет доить, как следовает.

Питер (фыркает). У него не руки, а копыта!

Симеон. Достань-ка оттудова кувшинчик! Давай тяпнем. А то чтой-то скучно.

Питер. Это да!

Достает кувшин и два стакана, они разливают виски.

За золото в Калифорнии!

Симеон. И чтоб нам его сыскать!

Они пьют, дымят, потом вздыхают и снимают ноги со стола.

Питер. Чтой-то не пьется.

Симеон. Не привыкши с утра-то.

Пауза. Ими овладевает сильное беспокойство.

Питер. Чтой-то душно в кухне.

Симеон (С крайним облегчением.) Пошли подышим воздухом.

Быстро встают, выходят через дверь и, обогнув дом, останавливаются у ворот. С немым восхищением смотрят на небо.

Питер. Красиво!

Симеон. Ага. Таперя золото – на востоке.

Питер. Солнышко-то вместе с нами на Золотой Запад пойдет.

Симеон (оглядывает ферму, сжимает губы, не в силах скрыть чувство). Нну… Может это наше последнее утро тут.

Питер (так же). Ага.

Симеон (топает ногой о землю и с отчаянием говорит земле). Нну, я тридцать лет моих в тебе закопал, в тебя покидал – кровь и плоть и пот, все сгнило, пуще всякого навоза тебя удобряло! Вот кем, черт подери, я для тебя был!

Питер. Ага! Я тоже!

Симеон. И ты тоже, Питер. (Вздыхает, затем плюет.) Нну, чего тужить, назад не возвернешь.

Питер. А на Западе золото – может, и воля. А тут мы – рабы каменных стен.

Симеон (вызывающе). Больше не рабы – и никогда рабами не будем. (После паузы, с беспокойством.) К слову о рабах, как-то Ибен там управляется?

Питер. Видать, управляется.

Симеон. Может, пособить ему – один-то раз?

Питер. А что ж. Коровы нас знают.

Симеон. И любят. А его мало знают.

Питер. И лошади, и свиньи, и куры. Они его мало знают.

Симеон. А нас-то знают и любят – мы им, ровно братья родные! (Гордо.) Нешто не мы их растили да холили?

Питер. А таперя бросаем.

Симеон (уныло). А я и позабыл. (Решительно.) Ну-ка, давай пособим Ибену, сон и пройдет.

Питер. Это можно.

Собираются идти в коровник, когда с той стороны быстро вбегает взволнованный Ибен.

Ибен (задыхаясь). Нну, они тут! Старый осел с бабой! Я из сарая видел. Они внизу у поворота.

Питер. Как ты разглядел? Далеко ведь.

Ибен. Нешто же я не вижу так же хорошо, как он – плохо? Нешто не признаю таратайку да кобылу, да то, что сидят там двое? Кто же еще? Да ведь я говорил вам, что чуял это! (Его передергивает, как от зуда.)

Питер (сердится). Нну, пущай сам и распрягает!

Симеон (тоже сердится). Давай-как поторопимся, соберем барахло да и дадим ходу, потому как он близко. После того, как он возвернется, я и шагу на порог ступить не желаю.

Идут за угол дома, Ибен – за ними.

Ибен (нетерпеливо). А подпишете?

Питер. Попервоначалу покажи деньги старого скряги, а там и подпишем.

Братья, топая, идут наверх укладываться. Ибен появляется в кухне, бежит к окну, выглядывает, возвращается и поднимает половицу под плитой, откуда вынимает брезентовый мешочек, который кладет на стол, и возвращает половицу на место. Через мгновение появляются братья. Они несут старые ковровые саквояжи.

Ибен (начеку, кладет руку на мешочек). Подписали?

Симеон (показывает бумагу). Ага. (Жадно.) Деньги тут?

Ибен (высыпает кучку двадцатидолларовых золотых). Ага. Золотые двадцатки, всего тридцать штук. Сочтите-ка.

Питер (считает, складывая столбики по пять монет). Шесть сотен. (Кладет монеты в мешочек и тщательно прячет его за пазуху.)

Симеон (протягивает Ибену бумагу). На.

Ибен (бросает на бумагу взгляд, аккуратно складывает ее и прячет за пазуху; говорит признательно). Спасибо.

Питер. И тебе спасибо.

Симеон. Мы тебе к Рождеству самородок пришлем.

Пауза. Они смотрят друг на друга.

Питер (неловко). Нну… Мы пошли.

Симеон. Выйдешь во двор?

Ибен. Нет. Я тут чуток погожу.

Новая пауза. Братья неуклюже подвигаются к двери, затем поворачиваются и застывают.

Симеон. Нну… Прощевай.

Питер. Прощевай.

Ибен. Прощевайте.

Они выходят. Ибен садится к столу, лицом к плите, и достает бумагу. Смотрит то на бумагу, то на плиту. На его лице, озаренном через окнотонким лучом солнца, застыло выражение транса. Губы его шевелятся. Братья подходят к воротам.

Питер (смотрит в сторону сарая). А вон он – распрягает.

Симеон (посмеиваясь). Ух, и взъерепенится!

Питер. А вон и она.

Симеон. Давай обождем да поглядим, что у нас за новая мамаша.

Питер (осклабился). И облаем его на прощанье!

Симеон (ухмыляясь). Пошутковать охота. В голове легко и в ногах легко.

Питер. И у меня. Ржать охота, покудова животики не надорвешь.

Симеон. От выпивки, что ли?

Питер. Не-а. Ноги так и зудят, охота идти да идти, да прыгать да еще…

Симеон. Плясать? (Пауза.)

Питер (недоумевая). Ни на что не похоже.

Симеон (его осенило). Видать, это потому как занятиям конец. Каникулы в школе. Первый раз мы свободные!

Питер (ошеломлен). Свободные?

Симеон. Уздечка порвалась, хомут лопнул, забор сломался, каменные стены полетели! А таперя-то мы ка-ак припустим по дороге!

Питер (сделав глубокий вдох, говорит тоном оратора). А кто захочет эту вонючую ферму, пущай берет на здоровье. А нам ее не надобно!

Симеон (снимает ворота с петель, берет створки под мышку). И нету больше ворот – ни открытых, ни закрытых, никаких!

Питер. Возьмем их на счастье да и пустим плыть по какой-нибудь реке!

Симеон (услышав голоса слева). Они!

Братья застывают и превращаются в два неподвижных, мрачных изваяния. Входят Эфрaим Кэбот и Эбби Патнэм. Кэботу семьдесят пять лет, он высокий, мосластый, полный огромной сконцентрированной силы, но согбенный трудом. Лицо у него жесткое, как бы вытесанное из валуна, но есть в нем и слабость, и мелочная кичливость своей ограниченной силой. У него маленькие, близко посаженные глазки, он очень близорук и постоянно моргает, взгляд его напряжен и как бы направлен внутрь. Одет он в унылый черный воскресный костюм. Эбби тридцать пять лет, она полная, живая. Ее миловидное круглое лицо портит налет довольно грубой чувственности. В ее челюсти сила и упрямство, в глазах – жесткая решимость, а во всем ее облике – то же отчаянное, неуемное, неприкаянное начало, которое так очевидно в Ибене.

Кэбот (входя, со странной сдавленной эмоцией в сухом, резком голосе). Вот мы и дома, Эбби.

Эбби (жадно). Дома! (Ее взор алчно обнимает дом, она как будто не замечает две застывшие фигуры у ворот.) Красиво – красиво! Аш не верится, что он и вправду мой.

Кэбот (резко). Твой? Мой!

Пристально смотрит на нее, она так же пристально – на него. Он, как бы отступая, добавляет.

Ну, скажем, наш! Уж оченно долго я тосковал. По весне совсем старым себя чуйствовал. Дому нельзя без женщины.

Эбби (в ее голосе – жажда обладания). А женщине – без дома!

Кэбот (неуверенно кивает). Ага. (И сразу же, раздраженно.) А где все? Работают – или что?

Эбби (замечает братьев. С любопытством отвечает на их взгляды, полные холодного, оценивающего презрения. Говорит медленно). А вон два мужика торчат у ворот и ничегошеньки не делают, знай себе глазеют на меня, ровно два заблудших борова.

Кэбот (напрягая взор). Вижу, да не разгляжу.

Симеон. Я Симеон.

Питер. Я Питер.

Кэбот (взрывается). Так какого же черта вы не на работе?

Симеон (сухо). Тебя поджидали, чтобы с тобой поздоровкаться – с тобой да с хозяюшкой!

Кэбот (растерянно). М? Нну, так вот вам новая мать, ребята.

Она пристально смотрит на них, они – на нее.

Симеон (отворачивается и презрительно сплевывает). Вижу!

Питер (тоже сплевывает). И я вижу!

Эбби (с сознательным превосходством победительницы). Пойти поглядеть на мой дом. (Медленно идет к крыльцу.)

Симеон (фыркнув). Ейный дом!

Питер (кричит ей вслед). Там внутрях Ибен. Лучше не сказывай ему, что это твой дом.

Эбби (как бы пробуя имя на вкус). Ибен. (И тихо.) Я скажу Ибену.

Кэбот (презрительно скривился). Да плюнь ты на Ибена. Ибен – сущий дурень, весь в мамашу, простофиля да слюнтяй!

Симеон (со взрывом саркастического смеха). Ха! Ибен весь в тебя – две капли воды – жесткий да горький, что твоя орешина! Собака собаку сожрет. И он тебя сожрет, старикан!

Кэбот (командует). А ну, марш работать!

Эбби скрывается в доме.

Симеон (подмигивает Питеру, говорит издеваясь). Так это наша новая мамаша? И где только ты этакую откопал?

Питер. Ха! Ты бы лучше в хлев ее загнал, к другим свиньям! (Оба бешено хохочут, хлопая себя по бедрам.)

Кэбот (настолько поражен их наглостью, что растерялся и говорит, заикаясь). Симеон! Питер! Да вы что? Пьяные, что ли?

Симеон. Свободные мы, старый хрыч, – и от тебя, и от фермы этой поганой свободные!

Они делаются все веселее и взвинченнее.

Питер. И собираемся мы в Калифорнию, золото намывать!

Симеон. А ферму эту можешь запалить с четырех сторон!

Питер. А что от нее останется – в землю закопай!

Симеон. Мы, старик, свободные! (Откалывает коленце.)

Питер. Свободные! (Делает антраша.)

Симеон (исступленно). Ух ты!

Питер. Ух ты!

Пляшут вокруг старика нелепый индейский воинственный танец, а тот окаменел: в нем борются гнев и опасение, что они сошли с ума.

Симеон. Мы свободные, что твои индейцы! Скажи спасибо, что скальп с тебя не сымем!

Питер. Сарай не спалим да скотину не перебьем!

Симеон. Да бабу твою новую не снасильничаем! Ух ты!

Они останавливаются и качаются от дикого хохота, держась за бока.

Кэбот. Жадность к золоту, к легкому, греховному золоту Калифорнии. Вот что вас с ума свело!

Симеон (издевательски). А ты бы не хотел, чтобы мы тебе этого самого греховного золота прислали, старый ты греховодник?

Питер. Золото не только в Калифорнии сыщется! (Выходит из поля зрения старика, достает мешочек с золотыми и, смеясь, размахивает им над головой.)

Симеон. А это золото еще греховней!

Питер. Мы по морю поплывем! Ух ты! (Прыгает.)

Симеон. Свободные будем! Ух ты! (Тоже прыгает.)

Кэбот (вдруг яростно взревел). Проклинаю!

Симеон. А мы – тебя! Ух ты!

Кэбот. Да я вас на цепь в желтый дом посажу!

Питер. Старый ты скряга! Прощевай!

Симеон. Старый ты кровосос! Прощевай!

Кэбот. Проваливайте, не то…

Питер. Ух ты!

Поднимает камень, Симеон тоже.

Симеон. А мамаша-то в гостиной.

Питер. Ага! Раз! Два!

Кэбот (перепуган). Да вы что?…

Питер. Три!

Они бросают камни, которые разбивают в гостиной окна и прорывают шторы.

Симеон. Ух ты!

Питер. Ух ты!

Кэбот (к этому времени пришел в ярость, кидается на них). Да я вам все кости переломаю!

Но они, приплясывая, отходят от него, причем Симеон все еще держит под мышкой створки ворот. Симеон и Питер уходят. Кэбот возвращается, задыхаясь от бессильной ярости. Слышно, как братья запевают песню золотоискателей на старый мотив «О, Сюзанна!»:

Тем временем отворяется правое окно верхнего этажа, и оттуда выглядывает Эбби. Она смотрит на Кэбота и с облегчением вздыхает.

Эбби. Нну – убрались они, что ли? (Ответа нет. Она продолжает тоном хозяйки.) А хорошая тут спальня, Эфраим. И кровать хорошая. Это моя комната, Эфраим?

Кэбот (угрюмо, не поднимая глаз). Наша!

Эбби, не в силах сдержать гримасу отвращения, медленно убирает голову и затворяет окно. Внезапно Кэбота осеняет ужасная мысль.

Чтой-то они сотворили! Может… может, скотину потравили или еще что!

Почти бегом Кэбот устремляется к сараю. Через мгновение дверь в кухню отворяется и входит Эбби. Какой-то момент она стоит и смотрит на Ибена. Вначале он ее не замечает. Она проницательно продолжает смотреть на него, оценивая его силу. Но помимо этого в ней пробуждается неясное вожделение, вызванное его молодостью и красотой. Внезапно он замечает ее присутствие и поднимает глаза. Их взгляды встречаются.

Он вскакивает на ноги, молча и сердито смотрит на нее.

Эбби (самым обольстительным тоном – и так на протяжении всей этой сцены). Это ты будешь Ибен? А я Эбби… (Смеется.) То бишь твоя новая мать.

Ибен (злобно). Ни черта подобного!

Эбби (как будто не расслышав – со странной улыбкой). Папаша твой много про тебя сказывал…

Ибен. Ха!

Эбби. Да ты не обижайся. Он старый.

Долгая пауза. Они пристально смотрят друг на друга.

Я не хочу корчить твою мать, Ибен. (Любуется им.) Больно ты для этого сильный да большой. Хочу я с тобой в дружбе жить. Может, тогда тебе здесь лучше будет. И, может, я и с им у тебя все улажу. (С презрительным сознанием силы.) Он для меня, почитай, все сделает.

Ибен (со злобным презрением). Ха!

Они снова смотрят друг на друга. Ибен чувствует смутное волнение, физическое влечение к ней и говорит вымученно и напыщенно.

Иди ты к черту!

Эбби (спокойно). Ежели тебе от ругани легче станет, ругайся, сколько влезет. Понимаю, что будешь зуб на меня точить – сперва, я к этому готовая. Я на тебя не обижаюсь. И я бы то же чуйствовала, ежели какая чужая на место моей матушки пришла.

Его передергивает. Она внимательно следит за ним.

Ты, видать, очень матушку свою любил, так ведь? А моя преставилась, когда я совсем маленькая была. Я и не помню ее. (Пауза.) Но ты долго злиться на меня не будешь, Ибен. Бывают и хуже моего, а мы с тобой друг на дружку похожие, это сразу видать. И мне тоже ох до чего круто пришлось: беды всякой море разливанное, а взамен только знай работай да работай. Я рано осиротела, и пришлось мне работать на чужих людей да в чужих домах. Там я и замуж вышла, а муж-то мой оказался забулдыгой да пьяницей, и оттого пришлось ему тоже работать на чужих, и я опять же в чужие дома пошла, а там ребеночек наш помер, и муж мой захворал да помер, а я рада была: ну, говорю, наконец-то я теперь свободная, только свободная-то я стала, чтобы опять работать в чужих домах на чужих людей, и совсем уж было я отчаялась, думаю, не придется мне когда-либо работать на себя да в собственном доме, а тут папаша твой и появись…

Кэбот возвращается из сарая. Он подходит к воротам и смотрит вслед ушедшим братьям. Еле слышится песня: «Ох, Калифорния, то-то благодать!» Он стоит, сжимая кулаки, перекошенный от ярости.

Ибен (сопротивляясь возникающей симпатии, резко). И купил тебя, как потаскуху!

Она оскорблена, вспыхивает: она сама была искренне растрогана рассказом о своих бедствиях. Он яростно добавляет:

А ценой тебе эта ферма была, мамани моей ферма, чтоб тебе пусто было! А таперя она моя!

Эбби (с холодным, уверенным смешком). Твоя? Ну, это мы еще посмотрим! (С силой.) Ну, а ежели мне дом нужен – что из того? Еще-то на кой мне за старика выходить?

Ибен (злорадно). Это я ему скажу!

Эбби (улыбаясь). А я ему скажу, что ты нарочно врал – он тебя и прогонит!

Ибен. Стерва!

Эбби (вызывающе). Это моя ферма – мой дом – моя кухня!..

Ибен (разъярен, готов на нее броситься). Заткнись, черт тебя дери!

Эбби (подходит к нему – ее лицо и тело полны странным, грубым влечением. Говорит медленно). А наверху – моя спальня… И моя постель!

Он пристально смотрит ей в глаза. Он ужасно смущен, его раздирают противоречивые чувства. Она мягко добавляет:

Я ведь не плохая, не злая, кроме как с недругами, но приходится мне драться за все, что я могу в жизни получить. (Кладет ему руку на плечо, говорит, обольщая.) Давай дружить, Ибен.

Ибен (тупо, как бы загипнотизированный). Ага. (Затем в бешенстве отбрасывает ее руку.) Нет, ведьма ты этакая! Видеть тебя не могу!

Выбегает.

Эбби (смотрит ему вслед с довольной улыбкой, затем раздельно говорит почти про себя.) А Ибен славный. (Гордо, смотря на стол.) А теперь надо перемыть мою посуду.

Ибен появляется снаружи, хлопая за собой дверью. Он огибает угол, останавливается, видя отца, и неотрывно, с ненавистью на него смотрит.

Кэбот (простирает руки к небу в ярости, которую более не в силах сдерживать). Господи Всемогущий, порази нерадивых сынов моих горшим проклятием Твоим!

Ибен (бешено перебивает). Да ну тебя с твоим Богом! Все-то ты проклинаешь да изводишь!

Кэбот (не обращает на него внимания и говорит, как бы заклиная). Боже престарелых! Боже одиноких!

Ибен (издевательски). Ко греху понуждающий пасомых Твоих!

Кэбот поворачивается. Они с Ибеном злобно смотрят друг на друга.

Кэбот (резко). Ах, стало быть, это ты! (Грозит ему пальцем.) Кощун безмозглый! (Быстро.) А чевой ты не работаешь?

Ибен. А ты? Они ушли. А я в одиночку не могу.

Кэбот (презрительно). Где уж тебе! Я десятка таких, как ты, стою, даром что старик! А ты недоделанным так и останешься! (И вскользь.) Нну, пошли в коровник.

Ибен и Кэбот уходят. Последний раз издалека доносятся звуки песни «Калифорния». Эбби моет посуду.

Занавес