В своих палатах в Вознесенском девичьем монастыре, царица-инокиня Марфа ожидала прихода своего "мнимого сына". Дмитрий не заставил себя долго ждать и явился к ней по первому требованию.

– Как ваше здоровье, матушка? – начал он с порога.

– Оставьте свой игривый тон, нас здесь ни кто не слышит, и я хочу побыть сама собой.

Инокиня Марфа бросила рукоделье на стол и встала с кресла. Ее суровый вид подействовал на Дмитрия и слегка отрезвил.

– Вы просили меня, чтобы я навестил вас, что вам угодно, Государыня?

Инокиня Марфа бросила на Дмитрия пронзительный взгляд. В этом взгляде читалось столько решимости, презрительности и ненависти, что Дмитрий поежился.

– Государь, – начала она, – вы неоднократно просили меня, чтобы я дала прилюдно согласие на ваш брак с Мариной Мнишек и благословила вас, так вот, я согласна, но при одном условии.

– Что вам еще нужно. Разве я не обеспечил вас всем необходимым? У вас прекрасные палаты, особая царская услуга, уважение народа и любовь нежного сына, разве не этого вы хотели?

– Государь, перестаньте шутить.

– Хорошо, и чего же вы требуете?

– Я прошу вас проявить милосердие и остановить назначенную на сегодня казнь Василия Шуйского.

Дмитрий удивленно уставился на мнимую мать.

– Зачем вам это нужно, Государыня?

Марфа взяла со стола четки и стала перебирать косточки пальцами рук. Несчастную пособницу обмана жестоко терзала совесть.

– Я хочу, – тихо молвила она, – постараться уменьшить свой грех перед Богом и людьми. Это будет мое последнее условие.

– Шуйский злодей. Он мечтал захватить мой трон, настраивал моих подданных против меня. А если я не соглашусь, что тогда?

Царица-инокиня подошла к Святым Образам, прочитала шепотом короткую молитву, перекрестилась, затем, полная решимости резко обернулась к Дмитрию и произнесла:

– В противном случае вы никогда не получите моего материнского благословления на брак. Вы можете меня задушить или отравить, но это ни чего не изменит для вас. С кровью пролитою Шуйским и моею смертью, вы Государь, прослывете в народе жестоким тираном, кроме того, все ваше правление будет омрачено сплошной чередой бунтов и измен. – Инокиня Марфа осенила себя крестным знаменем. – Я готова к смерти и не страшусь ее. Единственное о чем я сожалею, это о том, что согласилась на ваши уговоры и прилюдно признала вас своим сыном. Это мой грех и я умру с ним. Я готова, идите Государь и присылайте своих палачей.

Дмитрий, страшась решимости сквозящей во взгляде царицы-инокини, опустил взор. Буря противоречивых чувств в этот миг пронеслась в его душе. Его терзали сомнения, правда, в словах старицы Марфы, жгла его сердце словно огнем. Немного поразмыслив, он произнес:

– Хорошо, я согласен на ваше условие. Казнь будет заменена ссылкой. Я надеюсь, теперь ни что не помешает моему браку с Мариной Мнишек?

– Я сказала свое слово, – произнесла старица, – в отличие от вашего, мое слово поистине царское и я его сдержу. А теперь оставьте меня одну, я хочу помолиться Господу, и постарайтесь, чтобы ваш гонец не опоздал на казнь.

******

В глубокой тишине народ теснился возле лобного места. Подле секиры и плахи стоял осужденный боярин. Дружины воинов, стрельцов и казаков окружали накануне построенный эшафот. Из сырых сосновых досок местами вытекала янтарная смола и сворачивалась крупными каплями, словно слезы. Верхний настил эшафота был застелен черной материей, символизирующей бренность человеческого бытия. Мелкий осенний дождик, подхватываемый сильными порывами ветра, неприятно бил по лицу. Василий Иванович Шуйский, поднял седую голову и посмотрел на пасмурное небо:

– Господи, дай мне силы и мужества пройти свой путь до конца, – шепотом молвил он.

Князь Василий перевел взгляд на площадь Пожар. Толпы народа, пришедшие посмотреть на казнь, со всех сторон окружали эшафот, напирая на служивых. В этот момент, во взглядах людей направленных на него, боярин прочитал сожаление и горечь. На Кремлевских стенах и башнях блистало оружие, направленное для устрашения и усмирения москвичей. Процесс по его делу провели довольно быстро. Дмитрий, опасаясь знатности виновника, приказал взять его под стражу вмести с братьями, и велел судить, как ранее ни кого не судили в России. Не Дмитрий приговорил его к смерти, а избранные Собором люди всех чинов и званий. Боярин Шуйский единственный раз в своей жизни проявил себя героем. Он не отрицал, смело и великодушно говорил правду, к искреннему и лицемерному ужасу судей, которые хотели заглушить воплем проклятия такие хулы на Государя. Шуйского пытали, он молчал, не выдав ни кого из своих единомышленников, и был один приговорен к смерти. Братьев его лишили только свободы и достояния.

С терпением и мужеством шел на казнь князь Василий. Он не ждал ни спасения, ни пощады. Народ любил род Шуйских и безмолвствовал в печали на лобном месте. Уже обнажаемый палачом, князь Василий громко воззвал к собравшимся зрителям:

– "Братья! Умираю за истину, за Веру Христианскую и за вас!"

Палач хотел снять с него кафтан и рубаху с воротником унизанным жемчугами. Шуйский, потомок Святого Владимира, с гордостью и достоинством воспротивился этому, говоря палачу:

– "В этой одежде я и отдам Богу душу!"

Когда голова осужденного легла на плаху, Петр Басманов, развернул бумагу, и стал зачитывать народу царское послание:

– "Великий Боярин, князь Василий Иванович Шуйский, изменил мне, Законному Государю вашему, Дмитрию Иоанновичу всея России. Коварствовал, злословил, сорил меня с вами, добрыми моими подданными. Называл меня лжецарем, хотел свергнуть с престола. Для того он осужден на казнь и умрет за измену и вероломство!"

Басманов свернул грамоту и подал знак палачу. Раздалась барабанная дробь. В глазах москвичей стояли слезы. Палач взял в руки секиру, подошел к осужденному и занес ее над головой несчастного. Барабанная дробь смолкла, люди затаили дыхание. В этот миг тишину, повисшую над площадью Пожар, разрезал крик:

– Стой!

Люди обернулись и увидели скачущего к лобному месту из Кремля царского чиновника, с указом в руке. Они расступились, пропуская его к эшафоту. Гонец поднялся на помост, развернул бумагу и зачитал указ о помиловании Шуйского, в котором объявлялось о том, что смертная казнь ему изменена на ссылку в пригороды Галицкие. Вся площадь закипела в неописуемом движении радости. Народ славил Дмитрия, как в первый день вступления его в Москву, радовались и верные сторонники Самозванца, считающие, что такое милосердие даст ему новое право на всеобщую любовь. Негодовали только дальновиднейшие из них, считая, что князь Василий ни когда не забудет пыток и плаху.

******

Пробуждение было тяжелым. Илья мучительно пытался вспомнить, что же было на кануне. Ему ни как не удавалось сложить мысли во едино. После некоторых усилий, воспоминания все же сложились в единую картину.

– Волчонок, – позвал Илья.

Волчонок как будто ждал его зова и явился незамедлительно.

– Волчонок, который час?

– Да вроде полдень, хозяин.

Илья сел на постели и обхватил голову руками.

– Принеси испить чего-нибудь, да живо.

Волчонок бросился вниз исполнять поручение. Илья встал, умылся в стоящем на скамье ушате с водой и медленно стал одеваться. Шум за спиной заставил его обернуться. На пороге стоял улыбающийся Иван Дубина.

– Хорошо мы с тобой вчера посидели, правда, Илюша.

Илья утвердительно кивнул головой.

– Правда голова малость болит, но это ничего, вмиг поправим. Я там уже распорядился. Ты давай собирайся по шустрей и вниз. Перекусим да в дорогу, глядишь, к ночи и успеем.

Дубина пошел в зал, оставив Илью собираться. Волчонок принес холодного квасу. Илья с жадностью выпил половину кувшина, вытер губы рукавом кафтана и слегка потряс головой, приходя в себя.

– Ты давай собирай вещи, седлай лошадей и распорядись, чтобы хозяин собрал чего-нибудь в дорогу, а я вниз.

Волчонок утвердительно кивнул, и занялся делом. Кусок не лез Илье в горло, но после пары чарок, положение значительно улучшилось. В конце концов, позавтракав с грехом пополам, они тронулись в путь.

Выйдя за крепостные стены Алексина, дорога, изгибаясь и петляя, тянулась вдоль Оки. Река была полноводной и рыбной. Рыбы в воде было столько, что поймать ее не составляло большого труда. На реке не было тишины, постоянно слышался всплеск. Поверхность Оки все время шевелилась, колыхалась, завихрялась в том месте, где крупная рыба делала у поверхности резкий поворот. День подходил к концу. Солнце, посылая на землю свои последние лучи, уходило за горизонт. Чуть дальше по дороге, Ока изгибаясь, делала поворот, неся свои воды в даль. В этом месте русло ее казалось уже, пятнадцать верст от Алексина были позади.

– Ну, вот и пришли, – сказал Иван Дубина, слезая с коня.

Он стал раздеваться и складывать вещи в мешок. Вода в реке просто "вскипала" от резвящейся у поверхности рыбы. Начиналась вечерняя зорька, рыба выходила на охоту и кормежку, и всюду было настоящее рыбье пиршество. Сотни мелких рыбешек выскакивали из воды, врывались в комариное облако и, набив рот насекомыми, шлепались обратно в воду. Каждую минуту были слышны, как, то тут, то там, раздающиеся удары по воде, как будто кто-то бросал в воду бревно. Это щуки выпрыгивали из воды в погоне за мелкой рыбешкой.

Илья привязал мешок к седлу своего коня и осторожно вступил в реку. Волна создаваемая огромной щукой шла в его сторону до самого берега. Увлеченная погоней щука выскочила на берег и начала бить о землю хвостом, подпрыгнула, кувыркнулась в воздухе и неизменно оказалась в воде. Следом за Дубиной, Илья, держась за седло своего коня, поплыл на ту сторону. Мотающий в разные стороны головой Волчонок, тем самым, отгоняя от себя мошкару, замыкал заплыв, стремясь не отстать от своих старших товарищей. Октябрьская вода была обжигающе холодной, тело сводило судорогой. Кони и люди старались по скорее достичь того берега. В конце концов, лошади почувствовали под копытами твердый грунт и, пройдя некоторое расстояние через камыши, вышли на ту сторону. Илья основательно замерз. Тело била мелкая дрожь. Все начали второпях одеваться. Илья достал из мешка флягу и, вырвав зубами пробку, протянул Дубине. Тот взял, сделал несколько глотков, и, довольно крякнув, вернул обратно.

– Хороша, – констатировал Иван.

Илья тоже приложился, сделав пару жадных глотков, он поперхнулся и зашелся в кашле. Дубина, своей здоровой лапой, постучал его по спине. Через минуту, все же пришел в себя, виновато улыбнулся и произнес:

– Крепкая, зараза!

– А я что говорил, хороша, – повторил Иван. – Ну что, тронемся в путь, пока еще не стемнело?

Стараясь обходить разливы болот и глухие ельники, трое всадников медленно шли через лес. Солнце уже давно скрылось за горизонтом, но было довольно светло. В осеннем лесу опавшие листья лежали на земле, а травы посохли и полегли. В перелесках, через голые кроны деревьев, пробивался лунный свет. Тишину ночного леса прорезал заунывный волчий вой. Конь Ильи остановился и, переступая копытами на месте начал испуганно вертеть головой. По спине невольно забегали мурашки, что-то особенное было в этом гортанном унылом звуке звериной песни. Тоска и грусть, дикость и мощь слышались в голосе волка, и впечатление от воя получилось очень сильным. Звук воя раздавался из урочища, находившегося за болотом, которое тянулось по правой стороне.

Иван Дубина внимательно прислушался, зажал средними пальцами нос и, сложив ладони рупором, воспроизвел услышанный им вой. Через минуту понеслись в ответ звериные звуки, гармонирующие с теменью ночи, глушью и дикостью лесного болота.

– Житья от них нет, – произнес Иван, – логово у них там, в урочище, семья голов десять-двенадцать будет.

Иван покачал головой.

– Молодые волки-переярки тоже уже присоединились. Это пока еще они в логове сидят, но стоит только выпасть белой тропе, как они начнут сбиваться в большие стаи.

Дубина тронул коня.

– Далеко еще? – спросил Илья.

– Нет. Версты две через лес, а там поля. Давай-ка, глотнем из твоей фляги? – произнес он.

Волчонок достал из мешка требуемое. Дубина пропустил пару глотков и пустился в разговоры про волчью охоту:

– Сейчас волчата уже окрепли, и их родителям становится все труднее удовлетворить их потребность в пище, и они начинают промышлять домашних животных. С каждым принесенным живым ягненком на глазах у довольных родителей, наблюдающих прищуренными косыми глазами за потомством, подросшие волчата со злобой быстро расправляются и раздирают его на части. Звериные инстинкты у них развиваются быстро, и, когда вполне окрепших волчат родители выводят по росистой траве на первые разбойничьи набеги в поля, тут уж во всей силе и красе проявляется их злоба и жадность. Много овец, свиней, гусей гибнет в этот период от окрепших зубов молодых хищников. Показывая молодняку, как резать животных, старые волки валят овцу за овцой. Весь выводок в этот период держится на своих логовах, лишь по ночам совершая разбойничьи набеги на отары овец, на табуны пасущихся в степи гусей, а при случае – на отбившуюся от табуна или стада лошадь или корову. Зимой совсем с ними беда. Голодные стаи подходят близко к жилищам. Грызут собак, бывает, и нападают на людей. Вот был такой случай…

Илья не слушал Дубину, но и не перебивал его. Он думал о том, что ждет его впереди. Оставшийся путь закончился довольно быстро. Проехав по полю еще с версту, они остановились на развилке дорог.

– Ну, может, поедем ко мне, – стал уговаривать Илью Дубина, – завтра баньку истопим, посидим. Если захочешь, то и охоту можно организовать. Хозяйка моя знатные пироги печет, решайся Илья.

– Нет, Иван. Поеду я к себе, а как обживусь, через недельку заскочу, так что жди в гости.

– Ну, смотри, дело хозяйское. Тебе по этой дороге еще версты три, а как на холм поднимешься, там и Журавичи видны будут.

Крепко обнявшись на прощанье, они разъехались в разные стороны.

******

Первого ноября Великий Посол Царский, Афанасий Власьев, прибыл в Краков и был представлен Сигизмунду. Власьев, представлявший лицо Государя в этом посольстве и удивил поляков своим простодушием и своими московскими замашками. В их разговоре сначала зашла речь о счастливом воцарении Иоаннова сына, о славе низвержения Османской Империи, но после того, суть беседы плавно перешла о намерении Дмитрия сочетаться браком и разделить престол с Мариной Мнишек, в благодарность за важные услуги, оказанные ему, в дни невзгод ее благородным отцом. Кардинал Бернард Мациевский и Папский Нунций Рангони, горячо поддержали страстное стремление Дмитрия, сочетаться браком с подданной польской короны и рьяной католичкой, видя в этом Провидение Божье и ключ к решению своих заветных целей.

Женщина, чья судьба ставилась на кон политических амбиций, и которой приходилось сыграть такую видную, но позорную роль в истории России, была жалким орудием той римско-католической пропаганды. Она находилась в руках иезуитов, не останавливающихся ни перед какими средствами для проведения заветной идеи подчинения восточной церкви папскому престолу. С наступлением их господства и духовным подчинением своим идеалам польского короля Сигизмунда, Отец Марины, Юрий Мнишек, прежде находившийся в дружеских связях с протестантскими панами, сделался горячим католиком, готовым отдать себя и свою семью на услужение иезуитским целям, ожидая от этого союза выгод и возвышения для себя. Марина обладала теми же чертами характера, что и ее отец. Обязательство царевича Дмитрия жениться на ней, поддержанное королем Сигизмундом и иезуитами, представляло возможность последним привести к подчинению римскому Престолу все Московское государство. Таким образом, будущая царица принимала в глазах католиков высокое, апостольское призвание. Дмитрий сделался царем, и не сразу обратился со своим сватовством. Прошло лето, он занимался делами и развлекался с женщинами. Не знаем, что побудило Дмитрия исполнить данное обещание, но все же кажется, что Марина оставила впечатление в его сердце.

Двенадцатого ноября, в присутствии Сигизмунда, совершилось торжественное обручение. Марина, с короной на голове, в белом платье, унизанном драгоценными каменьями, блистала красотой и пышностью. Обряд венчания проводил кардинал Мациевский. Именем Мнишека сказав Власьеву, который заступил на место жениха, что отец благословляет дочь на брак и Царство, Литовский Канцлер Ян Казимир Сапега говорил длинную речь, славя достоинство, воспитание и знатный род Марины, вольной дворянки государства вольного. Кардинал и духовенство пели молитву: "Veni Creator", все преклонили колени, но Власьев стоял как вкопанный.

– Не давал ли Дмитрий прежде какого-нибудь обещания другим? – согласно обряду обручения, обратился кардинал к Власьеву.

– А почем я знаю? Он мне не говорил этого.

Все присутствующие рассмеялись, а Власьев для еще большей потехи добавил:

– Ели бы кому- нибудь обещал, то меня, наверное, сюда бы не прислал.

Благоговение его к будущей своей Государыне было так велико, что он, меняясь перстнями, не решился сам надеть, как следовало, обручальное кольцо и прикоснуться обнаженной рукой до руки Марины.

После обручения был обед. Марина сидела подле короля, принимая от российских чиновников свадебные дары от своего жениха. Первым делом принесли богатый образ Св. Троицы, благословление от царицы-инокини Марфы. Множество драгоценностей и диковинных вещиц, три пуда жемчуга и связки редких соболей, кипы бархатов, парчей, атласов услаждали глаз новой нареченной царицы. Между тем, Власьев, плохо соображая, что представляет лицо Российского Государя, ни как не желал садиться за стол с Мариной и бил челом в землю, когда Сигизмунд поднял бокал за здравие царя и царицы. Марина в этот вечер была прелестно хороша в короне из драгоценных каменьев, расположенных в виде цветов. Московские люди и поляки равно любовались ее стройным станом, быстрыми изящными движениями и черными волосами, рассыпанными по белому серебристому платью, усыпанному каменьями и жемчугом. Посол не танцевал с нею, говоря, что не достоин, прикоснуться к своей Государыне. Но после окончания танцев, Власьева поразила неприятная для любого русского человека сцена. Мнишек подвел дочь к Сигизмунду и приказал кланяться в ноги и благодарить его за великое его благодеяние. Марина упала к ногам польского короля и плакала от умиления, к неудовольствию Посла, который узрел в этом унижение для будущей супруги Российского Государя.

– Это оскорбительно! – Обратился Власьев к рядом стоящему Канцлеру Сапеге.

– Она еще в Кракове, – возразил тот, – и Сигизмунд еще ее Государь!

Подняв Марину с пола, король обратился к ней с речью:

– Чудесно возвышенная Богом, не забудь, чем ты обязана стране своего рождения. Стране, где ты оставляешь своих ближних и где тебя нашло счастье. Питай в супруге дружбу к нам и благодарность за сделанное мною и твоим отцом. Имей страх Божий в сердце, чти родителей и не изменяй обычаям польским…

Сигизмунд перекрестил Марину и собственными руками отдал Послу, дозволив Воеводе Сендомирскому ехать с нею в Россию.

******

Сельский иерей отец Мирон, уже давно вел благочинную жизнь духовного пастыря прихода средней руки российской глубинки. Как священник, он должен был иметь влияние на своих прихожан, а на деле было все наоборот: не духовное стадо воспринимало от своего иерея что-нибудь доброе, а он впитывал в себя словно губка все дурные привычки и злые людские наклонности. Еще в духовном училище при монастыре, он совершенно сбился с толку, пьянствовал, буянил, приворовывал, словом дурен был до такой степени, что даже в таком заведении был, едва ли терпим своими наставниками. Придел, в конце концов, был всему, и будущего отца Мирона отчислили за поступки несовместимые со статусом священнослужителя. Выгнанный из семинарии, он на свободе года два или три шлялся по просторам родной Калужской волости, совершенствуя на воле свои разнообразные способности, однако, вскоре ему это все надоело и наш Мирон взялся за ум. И вот, вместо того, чтобы выгнать совсем его из духовного звания, тем самым, освободить сословие от заразы, по самой строгой справедливости направить его в солдаты, его духовные наставники решили сделать Мирона членом Клира и служителем церкви, хоть и меньшим, правда, но все-таки церкви, а ни чего другого. Исключений тут быть не могло, потому что в то время, в духовных заведениях исключались только лишь отпетые негодяи. Бездарные, даже ленивые, но грамотные и ведущие себя хорошо, перетаскивались из класса в класс и доводились до окончания курса.

Имея вышеперечисленные достоинства, и не имея денег и высоких покровителей в Епархии, отец Мирон все же нашел в этом мире себе место диакона в небогатом сельском приходе с перспективой на будущее, но под одним условием, которое заключалось в женитьбе на одной из трех дочерей сельского иерея. Старшая из невест отпадала сразу, потому, как была засватана за местного мелкопоместного дворянина, который по скудности своей позарился на небольшое приданное, которое ее отец, сельский священник, копил для старшей дочери чуть ли не всю жизнь. Младшая была слишком юна и не подходила по возрасту. К тому же у нее, как и у средней, с приданным было совсем туго, но, выбирая из двух зол меньшее и внимательно присмотревшись к оставшимся двум кандидатурам, Мирон все же решил руководствоваться нравственными и физическими характеристиками невест и остановил свой выбор на средней. Условившись с тестем о приданном и о будущем в перспективе месте, Мирон смело вступил в брак, несмотря на то, что невеста была, чуть ли на дюжину лет старше его, хотя не была глупа и безобразна. Вступив в дом, он через пару лет занял место тестя, который по старости лет перешел в мир иной, печалясь только о судьбе младшенькой дочери, которая осталась приживалкой на руках у среднего зятя.

В начале третьего ночи, Илья с Волчонком добрались до околицы села Журавичи. Русская деревня, как и поселения любого народа населяющего просторы Восточной Европы, имела тогда такие же общие характерные черты, с учетом жилья разных слоев общества того времени. Под лай разбуженных собак, которые, заметив чужаков, еще на подходе к селу подняли переполох, Илья с Волчонком въехали на одну единственную улицу и перевели лошадей на шаг. В свете луны, разглядывая по сторонам крестьянские избы, они надеялись отыскать в ночной мгле хозяйский дом. Село Журавичи представляло собой комплекс крестьянских построек расположенных по обе стороны улицы, лицом друг к другу. Прежде всего, русское жилище представляло собой не отдельный дом, а огороженный двор, в котором было сооружено несколько строений, как, жилых, так и хозяйственных. Крестьянское жилище, это постройки обслуживающие различные нужды семьи, причем на первый план выступали не бытовые, а хозяйственные потребности, хотя в реальной жизни отделить одни от других было весьма затруднительно. Жилые постройки именовались избами, горницами, повалушами и сенниками. Слово изба было общим названием жилого строения. Горница – строение горнее, или верхнее, построенное над нижним, и обыкновенно чистое и светлое, служившее для приема гостей. Сенником назывались помещения, часто надстраиваемые над конюшней или амбаром и служившим жилым летним помещением. Основными компонентами крестьянского двора были "изба да клеть", "изба да сенник", то есть жилые основные и хозяйственные постройки для хранения зерна и другого ценного имущества. Наличие таких хозяйственных построек как амбар, житница, сарай, баня, хлев, погреб и других зависели от зажиточности и от уровня развития хозяйства. В понятие "крестьянский двор" включались не только строения, но и участок земли на котором они располагались вместе с обширным огородом.

– Хозяин, смотри! – Волчонок указал рукой вперед. – Кажется, там то, что мы ищем.

В лунном свете крестьянские дворы чередовались один за другим, и в самом конце села находился дом похожий на помещичий терем.

– Давай вперед! – Илья пришпорил коня, направляя его к искомой цели.

Хозяйский дом был тоже срубного типа, и отличался лишь от крестьянских изб большими размерами и наличием нескольких горниц. Местами, упавшая ограда выглядела удручающе в лунном свете. Дом был старым и заброшенным. Смотревшие на улицу пустые глазницы окон с отвалившимися в некоторых местах ставнями и висящими резными наличниками, запустевший двор с покосившимся амбаром и прогнившей рухнувшей крышей конюшни без слов свидетельствовали о том, что очень давно рука хозяина не наводила здесь свой порядок. Илья молча смотрел на свое имущество, в целом деревенька производила благоприятное впечатление, но хозяйский дом был явно нежилым.

– Что делать будем, Волчонок? – удручающе спросил Илья.

– Вон там за селом кажется, погост виднеется, а за ним ближе к лесу вроде церковь стоит. Может, попросимся на постой к местному батюшке, как ты думаешь хозяин? Авось не прогонит.

– Не хорошо как-то хозяину будить своих крепостных и среди ночи проситься на ночлег, – про себя подумал Илья.

– Ну что же, к батюшке, так к батюшке, – Илья подстегнул коня, направив его к лесу.

Лай собак и шум во дворе потревожили сон достопочтимого отца Мирона. Накануне вечером он немного перебрал с диаконом, возвращаясь с соседней деревеньки с отпевания. Несколько медных монет полученных в уплату за услуги приятно звенели в кошельке, а продукты и жбан с хмельной брагой были приговорены по дороге прямо на телеге за упокой души усопшего. Шум во дворе не прекращался. Мирон повернулся на другой бок, надеясь в душе на лучшее, что назойливые посетители постучат да утихомирятся до утра, но шум только усиливался. Мирон сел на ложе, оправил исподнюю рубашку и взялся руками за тяжелую голову. Каждый удар по воротам тупой болью отдавался в хмельной голове. Сильный удар голой пяткой по мягкому месту вывел его из равновесия, и Мирон сполз с супружеского ложа, на пол окончательно приходя в себя.

– Что сидишь истуканом, не слышишь, что ли что за тобой пришли. Наверное, кто-то опять представился, иди, давай, не мешай спать.

Попадья втянула под одеяло босую ногу, которой только что больно пнула мужа и, обхватив подушку обеими руками, перевернулась на живот.

– Так вроде Кузьма пошел открывать, – тихо произнес Мирон.

– Твой пьяница диакон, после вчерашнего, если и под колоколом будет лежать в воскресенье все равно не встанет. Быстро иди, давай, раздраженно закричала попадья.

– Успокойся, ладушка моя, уже иду.

Мирон, чертыхаясь и проклиная все на свете, стал натягивать грязную замусоленную рясу. Чиркнув огнивом и поджигая при этом фитиль плошки с жиром, он заспешил во двор, в душе проклиная так не вовремя усопшего покойника и раздраженно приговаривая:

– Да чтоб тебе не было места в чистилище! Да чтоб тебя черти прямиком в ад потянули!

Завидя, сквозь щели ворот, приближающуюся фигуру с огоньком в руке, Илья в ожидании перестал стучать. Плотно закутавшись в овечий тулуп, отец Мирон подошел к ограде и зычным голосом произнес:

– Кому здесь не спится? По что нарушаете покой, дети мои?

– Нужда привела нас к вам батюшка, – начал Илья, – пусти Христа ради на ночлег.

– Добрые люди в предрассветный час на ночлег не просятся, идите с миром дети мои, откуда пришли, как-нибудь перебьетесь, да и рассвет уже не за горами.

Отец Мирон зевнул, поежился, поплотнее укутался в тулуп и, чертыхаясь про себя за прерванный сон, развернулся и собрался уходить.

– Не гоже батюшка оставлять уставших путников за порогом, не по христиански это. Пустил бы нас лучше на порог да накормил бы, чем Бог послал.

– А ну убирайтесь вон отсюда безбожники, они еще будут меня учить, – отец Мирон потерял остаток терпения и вышел из себя. – Сейчас как ударю в колокол, соберется православный люд, примчится барин со своей челядью, да научит вас нехристей уму разуму, накормит батогами, скрутят и бросят в яму. Убирайтесь от греха подальше, не искушайте моего терпения. Кузьма, Кузьма, вставай лентяй богопротивный, – начал громко кричать батюшка, – Кузьма, лезь на колокольню, бей в набат.

От воплей отца Мирона домочадцы проснулись, и в окнах поповской избы, то тут, то там начал загораться свет. Выждав пока поп, немного угомонится, Илья исхитрился и в момент небольшого затишья, пока отец Мирон подбирал к произношению новую порцию брани, чтобы снова вылить ее на головы непрошенных гостей и диакона Кузьмы, громко произнес:

– Барин говоришь, примчится со своей челядью, так вот, он уже у твоего порога!

От услышанного отец Мирон застыл на месте. Такого поворота сюжета он ни как не ожидал. Если бы в этот момент в ночной темноте можно было бы разглядеть его лицо, то оно многое показало бы постороннему зрителю. На пьяной роже отца Мирона читались противоречивые чувства, которые выражались, начиная с удивления, плавно переходя в недоверие и заканчивались испугом, который перерос в холодный липкий страх. Отец Мирон ближе подошел к воротам, повыше поднял горящую плошку, стараясь как можно лучше разглядеть путников. Страх перед новым помещиком и желание угодить людям стоящим выше его на сословной лестнице взял верх над благоразумием, он вытащил засов и пустил незнакомцев во двор. На выручку батюшке спешил худосочный долговязый мужик с вилами на перевес.

– Опусти вилы Кузьма, это свои. Что же вы стоите, "гости дорогие", милости прошу в дом, отведайте, чего Бог послал, да за одно отдохнете с дороги. Кузьма, прими у барина лошадей, поставь в конюшню да насыпь овса.

Кланяясь, извиняясь и распинаясь, отец Мирон повел "долгожданных" гостей в дом, причитая и жалуясь по дороге на нелегкую долю сельского иерея. Пройдя через сени, батюшка прямиком повел гостей в горницу и усадил за стол.

– Любава! Поди, ко мне, ладушка моя, – начал звать Мирон хозяйку.

Матушка Любава, появилась на пороге и представляла собой бесформенное существо с растрепанными в разные стороны волосами, заспанным опухшим лицом. Серый выцветший сарафан, одетый поверх ночной рубашки, края которого выглядывали из-под подола, стоптанные башмаки, одетые на босую ногу и пестрый платок, накинутый на плечи, довершал наряд попадьи. Каждодневные заботы по дому и по обширному хозяйству, многочисленное семейство, "постоянная забота" о прихожанах, превратили эту еще не старую женщину в расплывшуюся тетку. Матушка Любава уперла кисти рук в обширные бока, а недовольный, злобный взгляд на мужа и, не обращая ни какого внимания на гостей, она с порога перешла на брань:

– Мой покойный батюшка нажил себе состояние трудом праведным, а ты что творишь? Покойный за свадьбу брал столько-то, не дают, он нажмет чем-нибуть, и ругают, а дают; За молебен столько-то, иначе и служить бы не стал, а ты, куда смотришь лодырь? Вместо того, чтобы деток малых поднять на ноги, ты, непутевый, гостей непрошенных по ночам в дом водишь, иль тебе собутыльников мало на стороне…

Грозная дородная попадья все больше напирала на мужа, грязная ругань все чаще слетала у нее с языка. Она уже в плотную подошла к столу, и семейная ссора казалась неизбежной и грозила перейти в нечто большее, где чаша весов склонялась явно не в пользу отца Мирона. Потеряв всякое терпение, он изо всей силы стукнул кулаком по столу и громко заорал:

– Замолчи, глупая баба! Разве не видишь, что у нас гости дорогие, новый хозяин Журавичей почтил наш дом своим присутствием!

От неожиданности, вызванной решительностью мужа, попадья замолчала, и когда слова отца Мирона, наконец-то, дошли до нее, матушка Любава испугалась так, что села на лавку, при этом, чуть не раздавив своим дородным телом Волчонка. Переведя взгляд с мужа на Илью, и рассмотрев его и его богатый наряд, густо покраснев, стыдясь своего поведения, что говорило о том, что остатки совести еще не совсем покинули ее, попадья вскочила со скамьи словно ошпаренная, и со словами:

– Ой, гости, какие дорогие у нас в доме, а я здесь рассиживаюсь, – стрелой вылетела за дверь.

Волчонок, переведя дух и потирая придавленный бок, произнес:

– Не гоже мне, хозяин, сидеть с вами за одним столом. Пойду я к лошадям, за одно и присмотрю за ними, провизия в мешке есть, перекушу да и спать лягу.

Илья кивнул головой в знак согласия, а отец Мирон, перекрестив напоследок Волчонка, произнес:

– Иди, чадо мое, а мы тут с твоим Хозяином познакомимся поближе да за одно и потолкуем.

Матушка Любава подняла весь дом на ноги, вконец загоняв ничего не понимающих заспанных домочадцев. Диакон Кузьма, прознав у Волчонка, что за гость к ним так нежданно пожаловал, хотел потихоньку проскочить через кухню наверх, но попадья, закрыв своим телом дверной проем, грозно уперла свой тяжелый взгляд на худосочного диакона.

– Куда прешь, пьянь, коли, не знаешь, что к нам в дом гость дорогой пожаловал. Нечего тебе делать в горнице. Пусть люди умные отдохнут и без тебя побеседуют, а ты убогий, отправляйся на конюшню в сенник, да захвати собой кувшин с бражкой и чего-нибудь пожрать, там холоп барина один сидит, вот и составь ему компанию, с ним и пей, с тебя станется.

Матушка Любава властно указала Кузьме на дверь, тот не решил спорить, молча собрал харчи в корзину и, прихватив добрый кувшин, удалился на конюшню.

– Чего стоишь, Феклуша, дура дурой. Здесь и без тебя помощников хватает. Гость у нас знатный, раз имение казенное получил знать в чести у Государя. Я смотрела на руку, кольца обручального нет, знать, не женат. Жених он видный, статный, весь из себя. Сапоги сафьяновые с позолоченными шпорами, кафтан из дорогой заморской парчи подбитый соболем, вставки на нем атласные, а пуговицы сплошь серебряные, словом просто красавец. Ну что ты стоишь, беги к себе да принарядись во все лучшее. Возьми мои бусы жемчужные, те, что в прошлом году на ярмарке купили, да причешись и прирумянься, а то бледная словно смерть.

Раздав наставления домочадцам и приживалкам и велев подавать на стол, матушка Любава не забыла и про себя, решив привести свой светлый лик и дородное тело в Божий вид. За окном уже забрезжил рассвет, когда попадья довольно окинув при свете свечей свое отражение в тусклом зеркальце, решила показаться перед гостями. Попутно заглянув к Феклуше, она опять разразилась на ту злобной бранью.

– За что Господь дает тебе такой шанс, почему я не родилась в нашей семье младшенькой, – с сожалением причитала она, – барину то этому жить негде, в доме его почитай годков двадцать никто не жил, с тех пор как забрали поместье в Казну у бывшего владельца. Вот счастье тебе дуре привалило, теперь он у нас, Феклуша, надолго остановится, – и, окинув младшую сестру завистливым взглядом, Любава добавила, – может поднапьется барин да позарится на тебя кобылу стремную, нечего тебе на моей шее в девках сидеть, пора и мне помогать, если повезет, поместье мы с тобой быстро к рукам приберем, а может, сгинет где на войне новый хозяин, время сейчас неспокойное. А ты, Феклуша, улыбайся побольше и глазки строй, может, что и выгорит с Божьей помощью.

За застольным разговором Илья и не заметил, как наступил рассвет. Отец Мирон оказался интересным собеседником и большим знатоком и любителем хмельного меда. Впрочем, Илья больше слушал, нежели говорил. Рассказы отца Мирона не ограничивались территорией его прихода, по его словам весьма обширного, плавно переходя от одного события к другому, он не торопясь, вводил в курс местной жизни нового помещика.

– А кто соседи мои наиближайшие? – спросил Илья.

– К востоку от Журавичей лежит вотчина боярина Сабурова. Самого боярина, правда, видел всего несколько раз, он в Москве на Государевой службе. Может знаком?

Илья утвердительно кивнул головой, а отец Мирон между тем продолжил:

– Сабурова я толком и не знаю, а вот людишки его из числа тех, кому он жаловал деревеньки за службу сущие злодеи, рожи разбойничьи им только дай волю, всю кровушку христианскую выпьют, упыри. Вот в прошлом году тихо было, в ополчении все были, а так, как соберутся на бесовские забавы и давай топтать копытами поля засеянные да травить собаками зверей диких. А главный заводила у них Иван Дубина, чтоб ему пусто было, не к слову пусть его имя будет упомянуто.

– А кто он такой, батюшка? – перебил собеседника Илья.

Отец Мирон сплюнул на пол и осенил себя крестным знаменем.

– Богохульник он и сущий злодей, не чтит ни Господа, ни церковь, ни ее служителей.

– А за что его так прозвали?

– Кличку эту ему на ярмарке присвоил народ, да так она и прижилась. Тогда из балагана от скоморохов сбежал медведь и так напугал люд православный своей злобой и яростью, что все посыпали в рассыпную, а Дубина не испугался, здоровьем то его Бог не обидел, он и огрел медведя кулаком промеж глаз, тот и отдал Богу душу, вот народ и прозвал его так.

– А медведь то большой был, а, отец Мирон?

– Не знаю, но люди говорят…

Досказать отцу Мирону не дали, на пороге показалась попадья, которая за собою вела худощавую перезрелую девицу, яркие румяна, на щеках которой ни как не гармонировали со смертельной бледностью.

– Ну что, не соскучились еще по нашему обществу, – начала с порога попадья. – Ты Мирон, наверное, совсем утомил гостя своими пустыми разговорами. Утро уж на дворе, пора завтракать, сейчас принесут сбитень. Ну что же ты Мирон хотя бы представил сестрицу мою младшенькую столичному гостю.

– Феклуша, – указывая рукой на худощавую девицу, недовольно буркнул батюшка, разочарованный тем, что его оторвали от затянувшейся трапезы. – А с Любавушкой моей ты уже Илья знаком.

Илья привстал из-за стола и поприветствовал хозяйку с сестрицей. Феклуша оценивающе окинула гостя взглядом, глупо улыбнулась Илье и вслед за Любавой села за стол. В подтверждение слов хозяйки, приживалки принесли большой пузатый медный самовар, и матушка Любава заботливо стала ухаживать за гостем, наливая ароматный напиток в глиняную чашку.

– Какой странный народ эти мужчины, правда, Феклуша, нет у них другой забавы, кроме как поговорить о делах за кувшином хмельного меда, а на нас несчастных им всегда наплевать.

Хитрая попадья хищно взглянула на Илью. Под ее взглядом Илья как-то замешкался, поперхнулся горячим сбитнем и почувствовал себя неловко.

– А вы, Илья, простите как вас по батюшке?

– Зовите меня просто Ильей, – ответил он назойливой попадье.

– Расскажите, как живется в столице, – продолжила та, – каков новый Государь и какие обычаи нынче в моде, а то нам с Феклушей страсть как интересно.

Матушка Любава несколько раз макнула баранку в кружку и, сделав пару глотков, засунула ее целиком в рот и начала усердно пережевывать.

Навязчивый тон попадьи вывел из колеи Илью, он попытался собраться с мыслями, но его размышления по существу заданного вопроса прервал возглас отца Мирона.

– Ох уж эти бабы, всегда лезут со своими пустяками в мужской разговор. Их медом не корми, только дай посудачить на бесполезные темы. Давай-ка, Илья лучше выпьем еще раз за здоровье Государя и патриарха! Да пошлет им Господь долгих лет жизни!

С этими словами отец Мирон наполнил кружки остатками хмельного меда и поставил пустой кувшин на стол. Матушка Любава готова была испепелить мужа взглядом, но тот окончательно захмелев и осмелев, выказывал чудеса мужества.

– А ну-ка жена, кликни там кого-нибудь пусть принесут еще кувшинчик да побыстрее, иначе мы сейчас с барином поедем навещать соседей.

– Да куда же тебе еще пить, иди лучше проспись, да и гостю с дороги отдохнуть надо, а как проснетесь, велю баньку истопить.

Отец Мирон, вконец захмелев, затянул какую-то песню совсем несвойственную его сану.

– Ваш дом совсем плох, пока его приведут в порядок, милости просим вас Илья погостить у нас. Феклуша с радостью уступит вам свою светлицу, – молвила хитрая попадья.

– Нет, нет, что вы, совсем не нужно. Настоящему воину достаточно и места на сеновале рядом со своим конем, и вообще, я не намерен вас стеснять, – ответил Илья.

– И не думайте даже, что это за глупости. Для нас это честь видеть вас в своем доме гостем, а для Феклуши вообще за счастье уступить вам свою светлицу. Феклуша, проводи гостя в его комнату, а я пока уложу отца Мирона, кажется, он переусердствовал за столом.

Феклуша взяла Илью под руку и повела его из горницы, а отец Мирон, видя приближающуюся недовольную супругу, решил напоследок сострить, но вышло это у него плохо, как-то неразборчиво и невнятно, так что кроме матушки Любавы ни кто не расслышал:

– Лучше настоящему воину действительно спать на сеновале рядом со своим конем, чем в светлой горнице по соседству с этой коровой…

Теряя остаток благочинности, отец Мирон уже был готов уткнуться мордой в тарелку и отойти ко сну, но матушка Любава, проводив взглядом дорогого гостя за дверь, схватила мужа за шиворот и сбросила с лавки на пол. От неожиданного натиска, отец Мирон пришел в себя и, видя занесенные над его головой кулаки супруги, немного протрезвел и решил, не искушая судьбу убраться от греха подальше. Быстро, на четвереньках, он ретировался под стол, слезно моля о прощение.

******

Илья осадил коня на вершине холма и огляделся вокруг. Чарующая гипнотической красотой панорама, открывалась сверху. Природа успокаивала, радовала и возвеличивала его душу. Илья сделал полный вдох грудью и на миг задержал морозный воздух внутри.

– Как прекрасна и сказочна русская зима, с пониманием этого, все вокруг становится родным и близким, – про себя подумал он.

Невдалеке лежали Журавичи. Дым из печных труб медленно поднимался вверх, а снег искрился и восхитительно переливался под лучами зимнего солнца. В этом году зима впервые взялась за свою волшебную кисть. Земля покрылась первым снегом, а ручеек, текущий под холмом в овраге покрылся тоненькой корочкой льда, утих и уснул, словно в сказке. От этих размышлений Илью оторвал вопрос Волчонка:

– Хозяин, может, поспешим, а то к обеду точно опоздаем, что здесь без толку стоять?

Илья тронул коня и начал медленно спускаться вниз, снег восхитительно поскрипывал под его копытами. Без малого две недели он жил в Журавичах и уже успел вполне познакомиться с колоритом жизни сельского помещика. Дом его еще не был готов к проживанию, зато хозяйственные пристройки были отремонтированы на совесть. Навязчивое гостеприимство местного батюшки порядком поднадоело ему и сейчас, после ознакомительного объезда своих владений, Илья решил направиться к местному старосте, чтобы поторопить того с ремонтом и обустройством дома.

По единственной улице Журавичей бродили свиньи, которые находили лазейки в плетнях заборов и выбегали с крестьянских дворов. Куда не глянь, то тут, то там везде копошились куры, которые разгребали и расклевывали навоз оставшийся лежать на снегу после утреннего прогона стада. Илья остановил коня возле двора сельского старосты и, хотя ворота были открыты, слез, и повел своего аргамака под узду во внутрь. Из избы вышел полураздетый пацаненок и, спустившись с крыльца, не обращая ни какого внимания на Илью, беззастенчиво начал справлять малую нужду.

– Эй, постреленыш, а где дед? – задал ему вопрос Илья.

– В избе, а где ж ему еще быть в обед, да еще и зимой, – важно ответил тот.

Илья передал коня Волчонку, а сам, без спросу зашел в избу. Еще в сенях он почувствовал ароматный, манящий запах ржаного свежеиспеченного хлеба и ощутил легкий голод, он сглотнул слюну и прошел в горницу.

Многочисленная семья деревенского старосты, Макара Степановича, была вся в сборе и сидела за обеденным столом, во главе которого восседал сам хозяин. По правую руку от него сидели сыновья, а с левой стороны, супруга, незамужние дочери и снохи. В конце стола сидели ребятишки и дружно хлебали деревянными ложками густые наваристые щи, время, от времени заедая их свежеиспеченным хлебом. Илья, следуя русскому обычаю, перекрестился перед образами и поклонился. Хозяин встал и поклонился в ответ.

– Милости прошу за стол. Что за нужда привела тебя, барин, в мой дом? Садись и откушай с нами, чего Бог послал.

Макар Степанович подал знак рукой, и сыновья подвинулись, уступая почетное место гостю рядом с хозяином.

– Спасибо за хлеб-соль, Макар Степанович, – ответил Илья, – да только не хочу перебивать аппетит.

– Что, поповские щи гуще, аль наваристей? – с улыбкой на устах произнес хозяин.

Илья не ответил на заданный вопрос старосты и решил сразу перейти к делу.

– Мужики амбар и конюшню поставили, за что большое спасибо, а вот с домом тянут почему-то? Нельзя ли ускорить работу?

Макар Степанович отодвинул от себя пустую миску, разгладил рукой бороду, изучающее посмотрел на Илью и после некоторой паузы ответил:

– Почему же нельзя, только ты, барин, здесь человек новый, о нашей крестьянской жизни знаешь мало, да еще батюшка тебя баламутит. Он привык за все с нас три шкуры драть и тебе советует. А так не бывает, мужик, он ведь не баран?

– Может, я чего-то недопонимаю, ты просвети меня, Макар Степанович?

– Просветить-то можно, тут наука не хитрая, только вот нужна тебе ли она? Вы дворяне да дети боярские отроду привыкли по-своему считать, да так, чтобы мужик лишь бы с голоду не помер или не убег куда-нибудь от вашего счета.

– Скажи как правильно, Макар Степанович, я хочу, чтобы правильно все было и чтобы мужиков не обидеть.

– По совести говоришь барин? Ну, что же, тогда слушай: амбар и конюшню мужики тебе подправили за так. Зима на носу, вон уж первый снег выпал. Оброк отдавать надо, вот и починили они амбар. Раньше, когда имение было в Казне, свозили мы зимой весь оброк в город и сдавали приказному дьяку, а он как водится, считает по-своему. Вот мужики и решили, что раз новый хозяин появился, то это теперь его забота. На днях, что положено, начнут свозить к тебе. Хочешь, сам принимай, хочешь, человека своего поставь, а если доверяешь, то я буду по старинке за этим присматривать.

Илья утвердительно кивнул головой и протянул руку.

– Хорошо, Степанович, по этому делу мы с тобой считай, что договорились, по рукам, а что с домом-то?

Староста пожал протянутую руку.

– Спасибо за доверие барин, а с домом твоим получается малость иначе. Избу твою отремонтировать и привести быстро в божий вид можно, только заковырка кое-какая есть. Поместье твое раньше за Казной числилось, а ей лишь оброк подавай. Мужики положенное собрали, а на барщину к тебе не нанимались. Мужику чужого не нужно, но и своего он просто так не отдаст. Ему лишь бы деток прокормить да землицу-кормилицу на следующий год засеять, а если хоть какой достаток про запас на черный день заведется, то он всю зиму Бога благодарить будет. На счет барщины у них с тобой уговора не было, ее нужно в счет оброка пересмотреть и на будущее договориться, тогда и работа пойдет веселей.

– Что же ты мне сразу-то не сказал, Макар Степанович.

– А ты, барин, и не спрашивал, от этого наши мужики и в недоумении были. Ты человек новый, многого не смыслишь, чего же нам сирым ждать от такого хозяина, один Бог только знает, вот мы промеж себя и порешили.

– Что же отец Мирон мне этого не объяснил?

– Батюшка наш, барин, человек не только корыстный, но и дальновидный. У него свои мысли в голове на твой счет имеются, вот он и умолчал.

– Не понимаю, какой в этом деле ему толк? Ты если знаешь, Степаныч, то растолкуй мне?

– Слово, барин, оно ведь не воробей, вылетит, его ведь не поймаешь, да и чего наговаривать в пустую, время покажет.

– Ты уж порешай с мужиками, Макар Степанович, страсть как надоело в поповских хоромах жить…

– Считай, что уже порешили, ты уж не побрезгуй, откушай со мною сбитню горяченького? А может чего покрепче с морозцу-то, а барин?

******

Как-то после обеда, от нечего делать, Илья помогал Феклуше подбирать разноцветные бусинки бисера для рукоделия. Внешне он был недурен собой и когда за день до этого за ужином он сделал ей комплимент по поводу жемчужных бус, изящно смотревшихся на ее шеи, Феклуша поняла, что, кроме того, что Илья красив, он еще и обаятелен. Такое сочетание редких качеств в мужчине не могло оставить девушку равнодушной. Феклуша последовала совету старшей сестрицы и вскоре всерьез заинтересовалась столичным гостем. Однако, его дворянский статус и положение при Дворе сильно пугали молодую женщину и делали, по ее мнению, шансы на успех по обольщению Ильи равными нулю. Из разговоров с ним, Феклуша вызнала про его жизнь все самое главное как считала она, а главным было то, что он не был женат и ни с кем не обручен. Она искренне была удивлена тем, как это московские красавицы до сих пор не покусились на ее "сокровище" и не увлекли его. Взвесив все за и против, под руководством матушки Любавы, Феклуша начала разрабатывать план по покорению перспективного жениха.

Главной ставкой в этой игре должна была стать внешность, ставить на что-то другое в ее положении было бы просто не разумно, но Феклуша твердо знала, что она не красавица. Еще в детстве, от перенесенной ветряной оспы на ее бледном лице остались хоть и не глубокие и большие, но шрамы. Глядя рассеянным взглядом на себя в зеркало, Феклуша часто думала и грустила по этому поводу, что ей не суждено войти в церковь и стоять перед алтарем в белом платье и с венчальным венцом на челе. Она не была дурнушкой. Разные житейские обстоятельства постоянно мешали раскрыться ее красоте в полную силу. Это и уход за большим домом, постоянные заботы по воспитанию детей старших сестер, жизнь на правах приживалки, а главное, полное отсутствие приданного. К тому же тип ее красоты был слишком утончен для того времени. Местные женихи искали не длинноногих худышек, а пышнотелых красоток с хорошим бюстом, способных выкормить многочисленный выводок наследников. В церкви или на ярмарках, в редких случаях, когда она выезжала куда-нибудь в гости или к старшей сестре, все мужчины, будь то купцы, представители белого духовенства или помещики соседи, считали ее серой мышью. Впрочем, их можно было понять, они привыкли видеть уставшую от повседневной жизни молодую женщину и не знали о волшебной бабочке, таящейся в серой куколке. И только она одна знала себе настоящую цену. Теперь эту цену должен был узнать и Илья. Его задумчивый взгляд и отрешенность наводили Феклушу на мысль о неразделенной любви, но она для себя точно решила затмить если не внешней, то внутренней красотой соперницу.

Преображение Феклуши не осталось не замеченным для окружающих. Сельские бабы и бабы с окрестных деревень прихода отца Мирона, тут же начали судачить об этом, провожая ее хитрыми завистливыми взглядами после воскресной службы. Не мог не заметить этого и Илья, в церкви во время службы он улыбнулся ей своей обольстительной улыбкой, которая оставила глубокий след в Феклушиной душе и укрепила веру в правильности ее решения. На следующий день, она зашла в свою светлицу, которую уступила гостю. Илья сидел за столом, и периодически обмакивая перо в чернильницу, что-то писал. Озабоченный вид необычайно шел ему.

– Ах, ты мой голубок родненький, – подумала про себя Феклуша, и протяжно произнесла в слух:

– А это опять я!

Илья поднял голову и несколько натужно улыбнулся.

– Я не мешаю вам? – елейным голоском осведомилась она, и, получив заверение, что нисколько, принялась болтать о всяких пустяках на разные темы, время, от времени бросая на Илью красноречиво-заманчивые взгляды.

Эти взгляды уже через несколько минут пробили броню невозмутимости и Илья перестал выводить пером каракули на бумаге и перешел от междометий и коротких реплик к более развернутым предложениям, так что время до обеда пролетело незаметно.

– Пора идти к столу. Сестрица всех обедать созывает, – произнесла Феклуша напоследок, и, улыбнувшись ослепительной улыбкой, покинула светлицу.

Для первого раза было достаточно. На следующий день, Феклуша, в новом салатном сарафане, с заплетенной в тугую девичью косу алой лентой и с новой драгоценной брошкой, вынутой по такому случаю из сундука матушки Любавы, снова пришла к Илье. Разговор был не менее забавным, но когда Феклуша намекнула, что неплохо было бы прогуляться на свежем воздухе, Илья вежливо уклонился от этого. Так и повелось. Все время, что Илья прожил под крышей отца Мирона, Феклуша, найдя момент, заходила к нему и вела беседы. Илья охотно шел на контакт, шутил и смеялся, обсуждал с ней различные темы от бытовых до философских, был вежлив, но дальше разговоров у них дело не шло. Интереснее всего было то, что, стремясь запутать в свои сети предполагаемого жениха, Феклуша запуталась сама. Илья стал ей нравиться по-настоящему, до дрожи, до ночных слез от его равнодушия. И непонятней всего ей было то, как заставить его почувствовать нечто похожее по отношению к ней. Вскакивая с девичьей постели среди ночи, она, вся в слезах, подолгу молилась перед образом Божьей Матери, время шло, а Божья Матерь оставалась глуха к ее воззваниям.

Теперь Феклуша вставала на много раньше обычного, чтобы успеть привести себя в порядок. Нарумянить щеки, подкрасить черные брови, заштриховать оспинки на лице, припудриться, расчесаться и заплести косу, меняя каждый день ленту в ней на новую. Попытки увлечь Илью не блеском внешнего, а глубиной внутреннего мира, также не увенчались успехом. Илья не интересовался, что не свойственно было для дворянина, ни охотой, ни борзыми, ни рыбалкой. К проблемам сельской жизни он тоже оставался глух. Он не мог отличить сохи от плуга. Роль дурочки, которую Феклуша попробовала разыграть с отчаяния, у нее тоже не получилась. Устав от бесполезных хитростей любви, Феклуша решила взять паузу, тем более что эта пауза совпала с переездом Ильи в собственный дом.

– Какая ты дура, Феклуша!

Матушка Любава разочарованно сплюнула на пол после отъезда Ильи.

– Я же тебе говорила, как надобно было действовать. Если бы послушалась меня, то уже была бы хозяйкой Журавичей. Мирон, хоть ты, что скажи этой неумехе…

Отец Мирон кивнул головой в знак согласия с супругой и произнес:

– Истину глаголишь, ладушка моя!

– Я же говорила тебе, да что повторять пустое, – не унималась Любава, – нужно было напоить его до чертиков, Мирон с Кузьмой подсобили бы в этом, уложили бы его немощного спать, а ты, прокралась бы ночью к нему, да в постельку бы легла раздетая. А утром, как он проснется, сразу в слезы да в петлю.

– И причитала бы по больше на тему кому я такая порченная теперь нужна, – со смехом вставил реплику в монолог Любавы батюшка. можно вернуть, а мы с Мироном тебе подсобим – Да не перебивай ты, Мирон, прости Господи, – продолжала поучать попадья младшую сестрицу, осеняя себя крестным знаменем.

– У них там, в Москве почитай такое тоже не приветствуется, огласка ему не нужна, он бы по беспамятству и из-за жалости и женился бы на тебе. Мирон тихонечко вас обвенчал бы, а ты, корова тугодумная, со своей светлой любовью такой шанс упустила и все испортила. Тьфу, на тебя! Глаза бы мои на тебя не глядели! Убирайся прочь да подумай, ведь и сейчас еще не поздно, все еще