Middle east. Sushi bar

[175]

Я предъявил свой билет и вошел в рукав, ведущий к самолету. Длинный коридор оказался настоящей рекламной западней. Плакаты на стенках, прославлявшие некий английский банк, созданный сто пятьдесят лет назад для финансирования опиумного трафика, в упор расстреливали пассажиров целыми залпами слоганов: «Будущее дарит вам шансы!», «Обмен между Югом и Югом станет нормой, а не исключением», «Хлопок и кукуруза дерутся за инвестиции!» Коммерческий бум планетарного масштаба не отпускал вас до самого взлета в облака.

Да и в облаках тоже было не легче. Взревели моторы, мы поднялись на высоту десять тысяч метров. Нас ублажили выпивкой. Обессилев от пережитого напряжения, я задремал было в своем удобном кресле, как вдруг медоточиво-монотонный голос стюарда проник в мои слуховые каналы и вырвал из приятного забытья.

– Дамы и господа, сейчас вам предложат беспошлинные товары нашего бутика: аксессуары для смартфонов, духи самых известных фирм – Gucci, J.– P. Gaultier, Calvin Klein. Сообщаем вам, что эти товары стоят у нас на двадцать-тридцать процентов дешевле, чем на земле. Если вы захотите получить дополнительную информацию, не стесняйтесь, спрашивайте! Покупки можно оплатить кредитной картой. Желаю вам всего хорошего!

Затем он повторил то же самое по-английски: «They are cheaper than in the commerce». Я не был уверен, что «cheaper than in the commerce» правильно с лингвистической точки зрения, но больше всего меня шокировал его неприкрытый напор. Ничего общего с тактичным поведением стюардесс, которые еще недавно тихонько провозили между рядами свои тележки, перечисляя товары, не облагаемые налогами, ласковым, почти завораживающим тоном ненавязчивой подсказки. Теперь мы вступили в период агрессивного принуждения. Европа нищала, и этому типу не терпелось поскорее всучить нам свой товар. С каждой продажи в воздухе он получал комиссионные. А иначе как же он сможет выплачивать алименты бывшей жене, ведь его зарплату урезали на треть по причине кризиса и «стремления к солидарности», которой предприятия требовали от своих служащих.

Я взглянул в иллюминатор на бело-голубой небесный простор. Интересно, скоро ли они научатся размещать рекламу прямо на облаках?

Я раскрыл «Илиаду». Гектор, уходивший воевать с греками, прощался на крепостной стене Трои с Андромахой-«белорукой» и с сыном Астианаксом, которому было два или три года. Рыдающая жена умоляла его, во имя своей любви и их ребенка, не рваться в сражение, не делать ее вдовой, а сына сиротой. Гектор утешал ее, говорил о чести – о эта старая добрая Троя, как сейчас говорят: старая добрая Франция! – и наклонялся к маленькому сыну, который испуганно плакал при виде сверкающих доспехов отца и лошадиного хвоста, венчающего его шлем. Гектор с громким смехом снимал шлем, брал сына на руки, прижимал к своей могучей груди и заклинал богов: «Пусть когда-нибудь скажут о нем: он превзошел своего отца!» Когда греки ворвутся в Трою, они сбросят ребенка вниз с крепостной стены.

Это чтение не очень-то располагало ко сну. Я закрыл «Илиаду», взял «Одиссею» и попросил вторую порцию водки. Облака плыли по небу, как островки пены в раковине после бритья. Вот только фаянсового края не было видно.

Французские власти оповестило испанское консульство. Они нашли мое имя и номер телефона в ее вещах.

На экране, вделанном в спинку переднего кресла, показывали продвижение самолета. На пунктире его маршрута появилась точка – Кааба, здание кубической формы, находящееся во внутреннем дворе мечети Масджид аль-Харам в Мекке, к которому устремлялись молитвы всех мусульман мира. Многое бы я дал, чтобы замедлить полет, никогда не прибыть в пункт назначения. Мой сосед, молодой человек лет тридцати с жиденькой бородкой, в джинсах и кроссовках, заговорил со мной. Он был радостно оживлен. Даже возбужден, пожалуй. Мне хотелось поспать, но я был зажат между ним и иллюминатором и не мог уклониться от беседы.

– Я лечу на хадж, – сообщил он.

– Но ведь вы еще очень молоды, – заметил я.

– Хадж – основа ислама, и я, пока не совершу его, буду истинным мусульманином всего на четыре пятых. Кроме того, мне неведомо, когда я умру, а сейчас я нахожусь в добром здравии, и, раз у меня есть средства на эту поездку, нужно совершить ее.

Я прошептал:

– «Тому, кто не совершил хадж, имея средства и верховое животное, на котором может добраться до Дома Аллаха, нет разницы умереть иудеем или христианином…»

Его глаза изумленно расширились.

– О, вы так хорошо знаете это?!

– Да, интересуюсь.

– Примите мое почтение! – И он прижал руку к сердцу. – Меня зовут Брахим.

И он заговорил о стоимости этого паломничества: больше трех тысяч евро. После чего обосновал свое решение: чем дальше, тем меньше будут добывать нефти, а значит, вздорожают билеты на самолет. Опять-таки, если промедлить, наступит лето, когда число паломников сильно возрастает, а находиться в давке – само по себе тяжкое испытание, да еще и жара станет совсем невыносимой. В настоящий момент у него нет детей, но есть планы создать семью, и потому совершить хадж до того как раз даже уместно, «чтобы потом Аллах внял его молитвам и исполнил все желания».

– А кроме того, – добавил он, – когда-нибудь Кааба будет разрушена.

– Да, но это случится в конце времен, – возразил я.

– Кто знает, может, этот конец уже близок.

– Вы правы, все случается быстрее, чем хотелось бы.

И я закрыл глаза. После водки очень хотелось спать, но голос соседа вернул меня к действительности.

– Мне не терпится увидеть Каабу!

У него восторженно сияли глаза. Я даже растрогался.

– Вы попытаетесь дотронуться до черного камня? – спросил я.

Он восхищенно взглянул на меня:

– О, вы и это знаете?

– Я же говорил, что интересуюсь…

– Вам следовало бы ехать со мной!

Я усмехнулся: «иноверцам» был запрещен доступ в Мекку, на территорию священного города. Этот камень, вделанный в серебряный цоколь и установленный на большом священном кубе, по преданию, был принесен ангелом из рая; вначале он был белым, но со временем почернел от прикосновений грешников. Говорили, будто он был святыней более древнего культа, предшествующего исламу. А еще говорили, что в день Страшного суда он обретет язык, дабы свидетельствовать об искренности человеческих сердец.

– Как вы считаете, этот камень – метеорит?

Мой сосед замотал головой:

– Нет, он упал из рая, чтобы указать Адаму и Еве место основания храма. На нем запечатлен поцелуй Пророка, и этого мне достаточно. – И спросил: – А вы зачем летите?

Я поколебался, прежде чем ответить:

– На розыски жены.

– Она мусульманка?

– Насколько мне известно, нет.

– Так что же она там делает?

– Не знаю.

У него хватило такта не настаивать.

Я закрываю глаза, и передо мной разматывается лента воспоминаний. Слава богу, в аэропорту меня встретит Жюль. Мой лучший друг. Я потерял его из виду после того, как он выбрал для себя жизнь в этих дальних краях. Мы вместе учились, много читали, много любили, много мечтали. Стать писателями, рок-звездами, мудрецами-мистиками. Жюль и Сезар. Шуточка, над которой глупо было бы не посмеяться. В восемнадцатилетнем возрасте мы вдвоем отправились в свое первое путешествие. В Индию. И что же он теперь делает? Стал банкиром. Специалистом по исламской экономике. Странная штука жизнь. Но сейчас я не хочу об этом думать. Нужно немного поспать – во сне хотя бы ничего не чувствуешь.

Я посмотрел какой-то идиотский фильм, а потом соскользнул в сон, прибитый алкоголем и видениями воинов в шлемах, вражеских танков, плачущих королев и завистливых богов.

Самолет снизился так плавно, что я этого даже не заметил. И открыл глаза лишь в тот момент, когда шасси встретили посадочную полосу с таким жутким скрежетом, словно какая-то гигантская бормашина вонзилась в зуб великана.

Я забираю с багажной ленты свой чемодан. Вокруг меня толпа живых статуй в белых простынях и кожаных сандалиях. Час поздний. Глаза воспалились от кондиционера и яркого искусственного света, бьющего в лицо из витрин бутиков и безвкусных фонтанов в окружении пластиковых пальм. Атмосфера здесь душная, шумная, леденящая; от магазинов, протянувшихся на километры, исходят острые, тошнотворные запахи. Я так растерян, что чуть не натыкаюсь на электромобиль, который, тихо позвякивая, везет трех женщин в черных чадрах и перчатках. Мне сразу вспоминается Бейрут. Я хватаюсь за балюстраду, чтобы не упасть. Потом иду на паспортный контроль, то и дело оскальзываясь на белом полированном граните, гладком, как кожа ребенка, и мечтая, чтобы меня задержали и отправили обратно в Европу. Увы, слишком поздно: я не представляю угрозы для безопасности королевства. Таможенник в куфии усталым взмахом руки пропускает меня мимо своей прозрачной будки, я его не интересую, я могу идти куда угодно.

И вот я в чужой стране. Нарушив данную себе клятву. Я думаю о теле, которое мне предстоит увидеть, и у меня все сжимается внутри. Уф, слава богу: вот он, мой Жюль! Совсем не изменился. Все та же фигура большой костлявой марионетки, только галстук теперь затянут туго, как удавка.

– Ну, как дела, парень? – спрашивает он, энергично, с грубоватой нежностью стиснув меня в объятиях. Он не был знаком с Пас. И добавляет: – Сочувствую.

Я глотаю слюну. Над его плечами мигают световые вывески, мужские и женские одеяния извиваются, как пламя факелов… Свет слишком резок, а искушение вернуться в самолет слишком сильно.

– Жюль, ничего, если мы уберемся подальше отсюда?

Снаружи теплый воздух приводит меня в чувство. Оглушительно сигналят машины, из смартфонов несутся хриплые голоса, все та же свистопляска с такси, как везде в мире, разве что здешние автомобили длиннее, вместительнее и все с затемненными стеклами. Мой чемодан дребезжа катится по асфальту.

Жюль подводит меня к чему-то вроде машины, если можно так назвать раздолбанный джип «Вранглер» зеленого камуфляжного цвета, который довольно дико выглядит среди черных лимузинов. Над сиденьями всего лишь брезентовый навес.

Он бросает мой багаж назад, мы устраиваемся спереди, он заводит мотор, включает музыку. Знакомая мелодия. Веселые аккорды и английский дискант. Жюль подмигивает мне. Черт подери, «Disco-2000», гимн наших двадцати лет! Искусно маневрируя между роскошными тачками, Жюль выезжает со стоянки и на полной скорости мчит в сторону мегаполиса, издали напоминающего город в «Бегущем по лезвию».

Там, вдали, свет искрится, точно содовая в гигантском стакане. Чудится, будто город втягивает в себя машину, которая несется по бесконечной асфальтовой ленте, ныряет под мосты и в туннели, крутится на многоуровневых развязках. Справа и слева уже вырастает лес небоскребов, сверкающих разноцветными огнями; они торчат на поверхности пустыни, щеголяя причудливыми формами – от языка пламени до гигантского штопора. Самое высокое сооружение, телемачта, напоминает иглу, пронзающую ночной небосвод. Джип притормаживает, сворачивает налево. Еще раз сбрасывает скорость. Потом, внезапно рванув вперед, обгоняет длиннющие лимузины. Брезентовый верх полощется на ветру. Жюль прибавляет громкости:

В школе ты была первой девочкой, у которой появились грудки. Мартин говорил, что твои – самые красивые.

От нахлынувших воспоминаний у меня щиплет глаза. Я думаю о белобрысой лыжнице-датчанке, ползавшей на четвереньках под деревянными балками своей квартиры, где паркет почернел от наших загашенных окурков. Думаю о карманном издании «Бесов» с изможденным лицом одержимого на ярко-красной обложке. Думаю о нашей эскападе в Барселоне, где меня ждала пухлая грудь девушки с унылыми губами; встреча произошла в старинном квартале, у фонтана, к которому она прислонилась… И о мягких ситцевых стеганых одеялах, привезенных из Индии, – я кутался в них у Жюля. И о красивом рисунке, который подарила мне студентка-художница в те времена, когда я пристрастился к зеленому змию; на нем была изображена бутылка с этикеткой «Святая душа». И о клошарах в общественных банях на площади Монж, куда я ходил помыться, перед тем как идти танцевать под эту песенку:

Целая жизнь, о которой Пас так и не узнала.

Джип замедляет ход, сворачивает с автотрассы на дорогу поуже, проезжает мимо мечети, чьи минареты нацелены в небо, словно ракеты на пусковой установке, и тормозит на стоянке перед большим отелем, в окружении сада. Наконец-то настоящие пальмы. И запах моря. Жюль выключает мотор. Я прислушиваюсь: к вздохам волн примешивается музыка ночного кабаре.

– Пойдем-ка опрокинем по рюмке, – говорит он.

Нас опережают несколько пар, мы идем вдоль пенного прибоя по аллее, ведущей к террасе с белой элегантной мебелью. У входа стоит распорядительница в строгом костюме, которую Жюль приветствует поцелуем. Потом он представляет меня. От девушки исходит нежный аромат, напоминающий мне, что после долгого перелета неплохо было бы принять душ. Она дарит нам ярко-красную улыбку, подзывает другую девушку, и та ведет нас к столу у самого края террасы, где пляшут на воде яхты. Жюль заказывает два мохито «диабло».

Вынув пачку, он протягивает одну сигарету мне. Я сжимаю ее губами, огонек зажигалки облизывает ее кончик. От запаха дыма мне становится легче.

– Ну, так что стряслось? – спрашивает он.

– Они нашли ее… где-то на пляже…

И конечно, он задает вопрос, на который у меня нет ответа: «Какого черта она там делала?»

Я пожимаю плечами. Жюль отводит взгляд; мне стыдно, что я ничего не знаю. Вокруг нас все громче звучит музыка. Электронная музыка, сопровождающая мелодию на клавесине.

– Ты знаешь такое место – Абу Нувас?

– Это в другом эмирате. По-моему, крошечное селение. Никогда там не был.

Он явно хочет добавить еще что-то, но колеблется. Я помогаю ему:

– Давай, Жюль, спрашивай. За последние три дня я столько передумал, что меня уже ничем не испугаешь.

– Она… то есть я хочу сказать, ее тело… оно где?

Я отвечаю, что оно еще там, они поместили его в холод.

Услышав это «поместили в холод», он морщится и бормочет: «Извини…» А я бодро добавляю:

– Да, тела, знаешь ли, положено хранить в холоде.

Он прикрывает мою руку своей. И говорит, что мы поедем вместе.

– Не переживай, Сезар. Может, это и не она.

Я и сам часто об этом думал и рад, что такая мысль пришла в голову не мне одному. Правда, верится с трудом. Я подзываю официанта. На море поднимается волна. Я слышу смешки девушек, полулежащих на белых диванах перед низкими прозрачными столиками. Подходят другие девушки, видимо закончившие работу, – одни еще в деловых костюмах, другие, успевшие переодеться, в летних платьях. Шелк, атлас, яркие краски, плиссированные юбки, смелые декольте, белокурые волосы, высокие каблуки; некоторые из девушек очень смуглы и одеты во что-то вроде сари и облегающие белые джинсы. Сегодня пятница. Парни в рубашках поло от Ralph Lauren, с его фирменной эмблемой – всадником; другие – в цветастых или полосатых рубашках с белыми манжетами и воротничками, у этих матовые, гладко выбритые лица, светлые волосы, бородки. Одна из девушек поправляет бретельку своего платья; у нее, как у всех рыжих, бледная кожа. Сидящая рядом с ней китаянка потягивает джин-тоник. Мне видны даже пузырьки в стеклянной бутылочке. Вокруг кипит жизнь, а я – я приехал к смерти.

За пляжем продолжался мегаполис – очередная вереница башен с мигающими огоньками. Я допил свой мохито. И спросил:

– Ну а ты как?

– Луи-Хассану уже восемь. Официально я все еще женат на его матери. А неофициально все гораздо сложнее: я никогда не знаю, где она…

Он познакомился с Лейлой после того, как завалил экзамен на звание агреже. И все же отец не дал ему сойти с прямой дороги к профессии экономиста. Это случилось в Лондоне, в престижнейшей Лондонской школе экономики. Великая любовь с первого взгляда. Лейла была красавицей, но уже тогда сбилась с пути.

– И что она тут делает?

– Изменяет мне. – Жюль помолчал и продолжил: – Хорошо хоть, что бросила пить… То есть бросает – каждый день. На прошлое Рождество, когда мы были в Аргентине, она на глазах у моих родителей проехалась на лошади совсем голая.

– Не выдумывай!

– Я правду говорю. Мы были в гостях у друзей моих родителей. Ты знаешь, что они теперь живут в Аргентине?

– Нет, я ничего не знал.

Жюль всегда ко всему относился беззаботно. Его подружки вечно на это жаловались. Он поведал мне, что в настоящий момент встречается с нигерийской стюардессой, которую подцепил в самолете Люфт-ганзы, на рейсе Тегеран-Дубай. Потом заказал нам по третьему коктейлю. Я не стал спорить. Завтрашний день сулил ужас, и я нуждался в анестезии. Забыться, хотя бы на этот вечер. Я взял блинчик с креветками.

– Значит, ты теперь банкир.

Он сокрушенно кивнул:

– Увы, да.

– Специалист в области исламских финансов?

Он снова кивнул.

– А что это за штука – исламские финансы?

– Это смешанные шариатско-светские финансы.

– Звучит великолепно. А конкретнее?

– А конкретнее, я выпускаю исламские облигации – sukuk.

– Что это – sukuk?

– Это множественное число слова sek, от которого произошел французский «чек». Сугубо исламские облигации, так как в исламе, видишь ли, строго запрещается увеличивать свои капиталы, помещая их в банк под проценты. Деньги следует вкладывать только в реальные вещи – в драгоценные металлы, в производство машин, в строительство домов. И все это называется не «прибылью», а «учетной ставкой».

– Но ведь это одно и то же?

– Не совсем. Здесь ты можешь быть уверен, что сфера финансовой экономики отражает реальное положение дел в сфере производства. Кроме того, это еще и гигантский маркетинговый инструмент, поскольку исламские банки получают прибыль, оперируя исламскими займами точно так же, как обычные.

– И что же… тебе нравятся эти sukuk?

– Еще как. 700 миллиардов в 2008 году, 1100 миллиардов в 2011-м. Мы собираемся внедрять их во Франции: у них прекрасные перспективы.

Я улыбнулся.

– Смешно, правда?

– Что смешно?

– Я имею в виду нас. Вспомни, как двадцать лет назад мы скитались в лохмотьях по Индии. И едва не угодили в лапы к кришнаитам – из-за твоих глупостей.

– Да ладно, подумаешь, какие-то несчастные калеки, кто безрукий, кто безногий…

– И все равно из-за тебя мы чуть не влипли…

Жюль подозвал официанта. Плотина времени рухнула, нас захлестнул поток воспоминаний. Аромат мангового ласси в Пондишери. Запах масла и увядших цветов, исходивший от статуй Ганеши в храме Шри Минакши Мадурая. Моя болезнь и тень от лопастей вентилятора над постелью…

Мы помолчали, наш энтузиазм выдохся. Потом Жюль спросил, уже серьезно:

– А ты о пакте помнишь?

– Еще бы! – ответил я мечтательно.

Он продолжал:

– После Индии мы собирались поехать на Восток, пожить на крышах Каира, жениться на Шехерезадах, перенять от них арабский язык, курить кальян, как у меня на улице Эстрапад, презирать деньги и жить в благородной нищете, читая Альбера Коссери.

– Да, помню, – сказал я, глядя на море, которое волновалось все сильнее и сильнее. – И все-таки мы поступили совсем не так. Ты обожал его роман «Бездельники в плодородной долине», а кончил кем? – банкиром, специалистом в области исламских финансов…

– А ты хотел стать лучшим романистом нашего поколения, и кем же теперь работаешь? Журналистом… Мы предали наши идеалы, ты ведь так думаешь?

– Н-да, полагаю, что предали.

– Но, предав их, мы преуспели.

– Преуспели в чем?

– Наверное, в том, что выжили…

И он печально задумался. Я тоже. Я знал, кто незримо присутствовал в нашей беседе. Матье. Наш товарищ Матье, который изучал Делезаи разбился насмерть, бросившись с крыши в университетском городке. Курение убивает. Философия – тоже.

– Но при всем том, – добавил Жюль, глотнув «диабло» (чертовски нелепое название), – душу свою мы сохранили…

Я с улыбкой взглянул на него:

– Это утверждение или вопрос?

Он не пожелал ответить. Не посмел признаться, что его мучают сомнения. И не хотел больше раздумывать об этом. Впрочем, и не смог бы: к нашему столику подошла целая компания молодежи.

Жюль познакомил нас. Это были служащие его банка и других. Али, Грациелла, Алистер и Наталья, Нилуфар, Кейли и Абдельрахим. Они приехали из Пакистана, Сингапура, Англии, России. Обычно таких зовут экспатами, но на самом деле здесь они обрели свою настоящую родину. Девушки чмокали меня или пожимали руку, заказывали алкогольные или фруктовые коктейли и болтали, каждую минуту отвлекаясь на разговоры по смартфону, после чего продолжали с того места, где прервали беседу, и при этом никто не испытывал никакого стеснения.

На моей соседке, чернокожей красавице, были сиреневые шаровары из полупрозрачной материи, легкой, как крылышки стрекозы. В дневное время она занималась реструктуризацией долгов, а сейчас сидела здесь и периодически взвизгивала, будто мои холодные пальцы касались ее аппетитного зада, едва прикрытого тканью-паутинкой. И после каждого взвизга ее тонкие пальцы принимались метаться по экрану смартфона, на котором маячили лица ее родителей, – она общалась с ними по скайпу, ничуть не стесняясь и щебеча на каком-то неведомом языке.

– Где они живут? – спросил я, когда она отключилась.

– На Тёркс-и-Кайкос, – ответила она мягким, томным голосом – таким же, какой, наверное, была жизнь в этом безналоговом рае посреди Карибского моря, в двенадцати тысячах километров от моего дьявольского мохито.

* * *

Мы начали с того, что уничтожили пространство. Теперь можно за несколько часов попасть в любую точку планеты, а виртуально – в несколько кликов пролететь над любым городом с помощью Google Earth. Затем пришел конец времени и в мире воцарилось безвременье: не стало ни прошлого, ни будущего – одно вечное настоящее. Такова Новая Реальность.

* * *

Молодые тела, стильные смартфоны… Стариков больше нет. Бедных больше нет. Проблем больше нет. Такова Новая Реальность.

* * *

Время не проходит. Оно скользит. Жюль сначала танцевал сам, а потом стал диск-жокеем, погонщиком музыки. Он сидит, зажав наушник между ухом и плечом. Цвет британской дискографии девяностых – дань восхищения нашей юности, музыке, которую мы любили. Музыке, которую Пас так и не узнала. По моим щекам катятся слезы. Как бы включить наше прошлое в это вечное настоящее? Я вдруг замечаю, что у Жюля нет морщин. Он все тот же, мой друг, с которым мы пережидали муссонный дождь на чайной плантации в Сиккиме. С которым ловили креветок в речках катарских гор, а потом я и сам нырял, как угорь, в прохладную воду.

Жюль включает «Tell me» группы Stones Roses (Я люблю лишь себя, я люблю лишь себя, и на все у меня есть ответ), и я вспоминаю англичаночку с крохотными грудками, которую закадрил возле бассейна в Тулузе, этом городе роз.

Он включает шведский хит «Trash» (Когда-то они у нас были, ленивые дни причуд и безумий), и я снова вижу домик в предместье у реки, накрытой туманом, где я читал Вилье де Лиль-Адана и разрезал пластмассовым ножом сетчатые чулки девицы с мощными формами.

Да, в этом суши-баре из Новой Реальности исламские финансисты слушали пластинки прежних времен, вызывая в моей памяти образы моих прежних подруг. Но ни одна из них даже в подметки не годилась Пас. Ни одна не доставила мне такое наслаждение, как Пас. И такое горе, как Пас.

 

Абу Нувас

Спал я спокойно, без кошмаров. Проснулся поздно, на софе в просторной гостиной, уставленной полками с книгами. Жюль по-прежнему свято верил в безграничную власть книг, в их способность раздвигать пределы нашего мира – даже здесь, в окружении небоскребов. Нет, он себя не предал.

Меня разбудил чудный аромат кофе. Солнце вливалось в комнату через огромное окно, выходившее как раз на пресловутые небоскребы и струившееся по их фасадам. Некоторые башни походили на танцующие языки пламени, другие устремлялись ввысь, пронзая белое небо. Третьи, увенчанные тиарами, – дома-короли – стояли в окружении целой стаи подъемных кранов, похожих на фламинго с вытянутыми шеями. Мне захотелось отворить окно, чтобы узнать, чем пахнет этот город по утрам. Но я безрезультатно искал задвижку, чтобы сдвинуть раму.

– Оно не открывается!

Я обернулся. Жюль, в трусах и майке, прошлепал босиком по мраморному полу и протянул мне кружку с дымящимся кофе и упаковку парацетамола.

– Здесь всюду кондиционеры.

– И поэтому окно не открывается?

– Да, ты уж извини.

Я взял у него кружку с портретом местного эмира. От первого обжигающего глотка сразу полегчало.

– Вот почему я езжу на джипе, – сказал он. – По крайней мере, хоть городской запах чувствую. Ну как, не слишком тебя ломает?

– Ничего, нормально.

– В котором часу поедем?

Я покачал головой:

– Я поеду один, Жюль.

– Ты уверен, что справишься?

– Должен справиться.

Не успел он ответить, как в комнату вошел темноволосый мальчик лет восьми в клетчатой пижаме. Он тер глаза, щурясь от солнечного света.

– Знакомься – это Луи-Хассан.

Мальчик подошел ко мне и чмокнул в щеку. Тепло детского личика напомнило мне тебя. Когда-то в Париже я видел его совсем маленьким. Мы с ним играли в футбол мячом из пенопласта на газоне перед зданием Инвалидов.

– Ты меня помнишь?

Он покачал головой.

– Я договорился с нянькой, – сказал Жюль. – Так что не стесняйся, я в полном твоем распоряжении.

Мальчишка тут же сориентировался:

– Пап, тогда, может, сходим в «Dolphin Bay»?

Я улыбнулся и сказал:

– Ну конечно, сходите с папой в «Dolphin Bay». – И, обернувшись, спросил у Жюля: – Это что за зверь такой – «Dolphin Bay»?

– Большой бассейн, где люди плавают вместе с дельфинами.

– А еще можно сходить посмотреть стройку rotating tower! – продолжал мальчик.

Жюль кивнул, и его сын радостно завопил. Жюль подошел к окну и указал мне на стройплощадку напротив:

– Это вон там, где стоят краны. Он прямо балдеет от этой башни. На каждом этаже будет квартира в тысячу квадратных метров, со специальным лифтом для машины, если захочешь ее поднять. Вообще-то такие лифты – уже не новость, здесь главная фишка в том, что твоя квартира может вращаться вокруг оси башни, причем независимо от других этажей, примерно как молитвенная мельница у буддистов. И управляется это устройство просто голосом. По команде хозяина квартира приходит в движение, и ее обитатели могут любоваться круговой панорамой мегаполиса.

Жюль смолк и уткнулся в чашку с кофе.

– Тебе тут нравится?

– Да. Солнце круглый год, пусть даже и заходит слишком рано. Пляж прямо в городе, хотя и насыпной. Здесь чувствуется энергия, которой больше не найдешь в Европе. Здесь я ощущаю себя в центре нового, динамичного мира. Мира в движении. Это не обязательно творческое, позитивное движение, но все-таки движение…

Мы обнялись на прощанье.

– Позвони, если будут проблемы. Запрыгну в джип и приеду!

Потом Жюль вызвал мне такси и, пояснив, что дорога займет часа четыре, сказал:

– Может, это все-таки не она?

– Они нашли ее паспорт, Жюль. Ладно, потом расскажешь мне про дельфинов.

Кондиционированный «линкольн навигатор» кровяным шариком скользит по раскаленным артериям мегаполиса. Вокруг стеклянные плоскости гигантских остроконечных башен, возведенных среди песков современными рабами, – они стекаются сюда из Индии, Пакистана или Сомали, чтобы вдохнуть жизнь в эти архитектурные громады, которые жарятся, как и они сами, под беспощадным солнцем. Некоторые здания залеплены рекламными плакатами. От одного призыва я ежусь: NON STOP YOU!

Это город без тротуаров. Женщины в цветных покрывалах – филиппинки, эфиопки, индианки – шагают прямо по размякшему асфальту шоссейной обочины, в облаках горячей пыли, дождевыми зонтами прикрываясь от солнца. Идут прислуживать в частные дома. Вдали по виадуку проносится чистенький поезд, он летит по рельсам, как по воздуху, блестящей стальной молнией. Слева возвышается египетская пирамида, утыканная статуями богов с соколиными головами. Справа – ацтекский храм, откуда вываливается колоссальная водяная горка. Все смешалось, истории больше нет. У меня кружится голова.

Наконец мы выезжаем за город. Теперь вокруг пустыня. Машина летит по нескончаемой, прямой как стрела дороге, навстречу мчатся грузовики – «тойоты» и «хонды» – и подобные моему лимузины-такси. Вынув мобильник, я набираю номер своих родителей.

Отвечает мать:

– Мы сейчас в кухне, Эктор лепит миндальное печенье. Хочешь с ним поговорить?

– Скажи ему, что я его люблю.

– Ты хочешь с ним поговорить? – повторяет она.

Я боюсь не выдержать, у меня перехватывает горло.

– Нет. Берегите его. И себя.

– Ты где сейчас?

– Далеко.

– Но… у тебя все в порядке?

– Да. Целую вас. Я больше не могу разговаривать, я не один. Целую, пока.

И я отключаюсь. Сижу, стараясь ни о чем не думать, просто следя за монотонной траекторией электропроводов. Через несколько часов я увижу того типа из консульства – или из посольства, сам не знаю. Спрашиваю у шофера, есть ли в машине музыка. Он набирает цифры на смартфоне, прикрепленном к щитку. Начинают петь скрипки, много скрипок. Затем к ним присоединяются уд, канун и дарбука. Мелодия властная и в то же время изгибчивая, как змеиное тело Каа из «Книги джунглей», заполняет салон с кожаными и деревянными панелями, но вскоре ее подчиняет себе завораживающее, теплое, глубокое и чуть хрипловатое контральто великой египетской дивы Ум Кальсум.

Час за часом поет Ум Кальсум, проливая бальзам на мое сердце. Притупляя мою боль страданием, звучащим в ее голосе. Тягучее, непрерывное, гипнотическое пение уносит меня вдаль, за эти зубчатые, выжженные солнцем охряные горы, маячащие впереди. Эта музыка завораживает меня, и уже не такими мрачными кажутся пролетающие мимо унылые городки, скопления типовых многоэтажек, совершенно безлюдные, если не считать пикапов, где за рулем мужчина в куфии и дишдаше, застегнутой до подбородка, а на «месте смертника» черный женский силуэт, видны лишь глаза.

Я свои закрываю. Приятное ощущение полумрака, пронизанного редкими вспышками. Восток снова благоухает жасмином и табаком из наргиле – так пахнет в здешних цветущих двориках. Этот Восток не имеет отношения ни к мегаполису, ни к кошмарным дорожным развязкам, украшающим въезд в окрестные городки: посреди пустыни вдруг возникают зеленые лужайки, клумбы, засаженные геранью, а в центре – гигантская, четырехметровая стрела или волшебная лампа – намек на «Тысячу и одну ночь». В голове снова звучат слова, что я сказал Эктору на прощанье: «Я еду в страну Аладдина». От этого китча тошнит. А иные картины и вовсе угнетают, например, две кривые сабли из крашеного бетона, образующие подобие мрачной триумфальной арки на въезде в очередной городок. Несколько явно новеньких мечетей, белых, кокетливых, напоминают мне слова одного моего друга-мусульманина: «Большая часть Корана может быть понята только с учетом сексуальной гипотезы…» И верно: за окном мелькают округлые купола, вздутые стены и воздетые к небу минареты.

То и дело мы тормозим на КПП. Всякий раз военные требуют мой паспорт, пристально разглядывают меня и машину и только потом пропускают. А дальше новые чащобы многоэтажек, новые развязки, другие эмираты и султанаты со звучными названиями: Аль-Фулайта, Аль-Кутайба, Аль-Таук аль-хамама… Меняются лишь названия. А в остальном – все то же море песка с торчащими кое-где черными и коричневыми скалами, которые чем дальше к югу, к совсем уже необитаемой пустыне, становятся все светлее. И вдруг я вижу вдали невысокую горную гряду, а перед ней крошечные кубики деревушки. Это цель моего путешествия. Она все ближе и ближе.

– Абу Нувас, – объявляет водитель.

Приехали. Я делаю глубокий вдох, достаю мобильник и набираю номер.

– Я вас жду, – говорит по-французски голос в трубке. – Передайте телефон водителю, так мне легче будет объяснить адрес.

Я слышу, как шофер бубнит:

– О’кей… о’кей. Yallah!

Он оглядывается на меня, словно хочет убедиться, что мне действительно туда.

– Yallah, – вот и все, что я могу сказать.

Человек ждет меня возле домика кремового цвета. Это строгое одноэтажное здание, чье назначение, вероятно, указано на белой вывеске над дверью, но я не могу его прочесть – это несколько арабских букв, а сверху красный полумесяц и два очередных скрещенных ятагана. Что за дурацкая мания…

Несмотря на жару, человек одет в черный костюм. Я оцениваю его такт. Железный навес – продолжение крыши – дает хоть какое-то подобие тени и ему, и козе, которая укрывается от жары, прижавшись к стене. Между человеком и козой темнеет закрытая дверь с двумя зарешеченными окошками по бокам. Я открываю дверцу машины и, выходя, говорю шоферу: «Подождите меня». От раскаленного воздуха перехватывает дыхание. Я направляюсь к человеку в черном костюме. К ужасу. А может, к надежде? Нет, не верю. Если бы она была жива, то неужели не дала бы знать о себе?!

Человек представляется, протягивает мне визитку. Консульство, отдел кризисных ситуаций. Он говорит, что должен кое-что сказать мне перед тем, как войти. Что смерть близких всегда трудно пережить, особенно когда это происходит за границей, но он здесь именно для того, чтобы помочь мне. Что местное свидетельство о смерти будет выписано, а консульская служба Франции в его лице возьмет на себя пересылку документа в соответствующий отдел актов гражданского состояния в метрополии. Что с этим у меня не возникнет никаких проблем. Что я получу десять копий свидетельства о смерти, должным образом заверенных, и это позволит мне по возвращении во Францию уладить необходимые юридические процедуры, касающиеся наследства и займов, сделанных покойной…

Я прошу его не продолжать.

И шагаю к двери. «Тело в хорошем состоянии», – сообщает он, спеша следом. Как будто это некая удача в моем несчастье. Я вспоминаю Пхукет, зеленоватые тела на дороге в Као Лак, психологов, принимавших меня за родственника в поисках тела… У жизни в запасе много таких иронических аналогий…

Несмотря на зной, меня колотит озноб. Я дрожу и потею, пот каплями ползет по спине, хотя все мое тело до самых костей застыло от холода. Дипломат хочет войти первым, но я его опережаю. Внутри на пластиковых стульях сидят три старика. У одного ступня раздулась до размера арбуза. Запах от старика исходит жуткий, но он молчит, не стонет. Я отвожу глаза. Плакат на стене демонстрирует расчлененное человеческое тело с жизненно важными органами. Рядом, в золоченой рамке, фото местного властителя в белой куфии. А прямо над ним, в другой рамке, сура из Корана, выведенная белыми буквами на зеленом фоне.

При моем появлении из-за письменного стола выбирается грузный человек в белом халате. Я следую за ним по коридору. Очень короткому. В конце коридора массивная дверь со стилизованным изображением снежинки. Человек отворяет дверь. Меня обдает ледяным холодом, горло сжимается от едкого запаха.

Тело, покрытое простыней, лежит на столе. Боль скручивает мне внутренности. Это все нереально. Здесь, кажется, курили ладаном – для чего? Заглушить другие запахи? Как это все могло случиться? И почему здесь, на краю света, в этой жалкой больничке? Санитар что-то произносит по-арабски. Дипломат переводит и взмахивает рукой, словно приглашая меня в театр: «После вас!» Я подхожу ближе, боясь дышать.

Санитар откидывает с лица простыню.

Никаких сюрпризов. Бог, или боги, или удача на сей раз против меня.

Это она.

Никаких сомнений, это она.

К несчастью, это она.

Это ее лицо – любимое, нетронутое, синевато-бледное, обрамленное длинными черными волосами.

Она – и не она.

Всего лишь оболочка. Подобие. Подобие цвета слоновой кости. Это не ее кожа. Такой кожи у нее не было, когда в ее жилах текла, бурлила кровь, даря ей теплый матовый цвет средиземноморской богини. Это уже не она.

И внезапно боль словно испарилась. Никаких электрических разрядов, острых покалываний. Просто непроницаемый мрак, окутавший сердце. Как будто сработал какой-то предохранитель. И в душе осталось место только для гнева. Гневного протеста против этого подобия.

– Вы можете сообщить мне какие-нибудь подробности? – спросил я дипломата.

– Нет. Ее нашли на пляже, как я вам уже сказал… вот такой… – И он смущенно замолчал. – В таком виде… Как сейчас…

Он хотел сказать «голой» и не осмеливался. Хотя осмелился приставать ко мне со своими «свидетельствами о смерти». Но побоялся произнести «голая».

Санитар закрыл тело простыней.

– Просто утонула? И нет никаких объяснений? Следствие было?

Дипломат протянул мне конверт из плотной бумаги:

– Здесь отчет. С переводом на английский. У нее нашли воду в легких, и на теле не было никаких подозрительных следов. Утонула, именно так.

Но я не сдавался:

– По телефону мне сказали о каком-то дайвинг-центре.

– Да, именно Dive Center сообщил властям о случившемся.

Санитар отворяет дверь, и мы окунаемся в теплый густой воздух. Он оборачивается ко мне и произносит первые слова за все время, что мы здесь:

– Sayyid Marine.

Я вздрагиваю так, словно меня укусили за ногу.

– What did you say?

– Sayyid Marine, – повторяет он, придерживая перед нами открытую дверь.

Я оборачиваюсь к дипломату.

– Мы идем? – спрашивает он.

– Нет, сначала переведите мне, что он сказал.

Дипломат задает санитару вопрос по-арабски, выслушивает короткий ответ и переводит:

– Он говорит, что ее нашел какой-то Марин. К сожалению, я не понимаю, что это значит.

Я подхожу к санитару. И, пристально глядя ему в глаза, говорю:

– Это не Марин. Это Марен, ведь так?

И санитар кивает.

 

Palm tree time

[196]

Солнце плавно спускается за горы. В небе остается лишь багровое зарево. Раздается вопль муэдзина:

Спешите на молитву

Спешите к спасению

Нет Бога, кроме Аллаха

– Наше консульство сотрудничает с похоронным бюро «Анубис», – говорит дипломат. – У них большой опыт по транспортировке тел на родину.

Анубис – египетский бог мертвых. С шакальей головой: маркетинг без комплексов.

– Но вы, конечно, решайте сами, как вам поступить.

– Конечно.

Он поправил галстук – наверняка чтобы чем-нибудь занять руки. И добавил, теребя узел и избегая моего взгляда:

– Наша психологическая служба в вашем распоряжении.

– Спасибо, я справлюсь сам.

– Относительно формальностей: вы можете не спешить, время терпит. – Делает паузу и повторяет: – Время терпит.

У меня дрожат руки. Дрожат ноги. Дрожит сердце – так сильно, что, кажется, вот-вот разорвется. И очень больно под ребрами. Это настигший меня шок.

– Где этот пляж?

– В четверти часа езды на машине. Там, за горой.

– И дайвинг-центр тоже там?

Он кивает.

– Отель там есть?

– Да, прекрасный курортный отель.

– Спасибо, – говорю я. – Вас не затруднит объяснить дорогу моему шоферу?

– О, разумеется. Да, вот еще… это тоже вам. – И он протягивает мне конверт с логотипом Министерства иностранных дел.

– Что это?

– Ее паспорт и ключ от дома, где остались ее вещи. Она жила в маленькой рыбацкой деревушке рядом с тем самым курортом. Кстати, тамошние жители как раз и снабжают рыбой его кухню. Может быть, договоримся о встрече на завтра и отправимся туда вместе?

– Благодарю вас, мне бы хотелось поехать одному.

Кроваво-красный закат сменился траурной ночной мглой, робко освещенной звездной пылью. Машина ползла в гору, подвывая на особо крутых подъемах.

Лучи фар метались по склонам, колеса с хрустом давили каменную осыпь. В свете фар мелькали козы, их ослепленные глаза казались стеклянными шариками. Мы добрались до чего-то вроде перевала, и такси, притормаживая, стало спускаться вниз по серпантину. Я гнал от себя усталость. Снова и снова размышлял о том, что узнал в больнице, глядя на конверт и медля его открыть. Но когда-то это нужно было сделать. Я включил потолочную лампочку и вскрыл конверт. Ключ. На деревянном брелоке в виде маленькой акулы-молота. Опять она. Я был измучен до предела. «Марен». Ее таинственный корреспондент. Есть ли какая-то связь между ним и ее смертью? Наверное, есть, но пока я ее не улавливал. И тут позвонил Жюль. Спросил, не хочу ли я, чтобы он приехал. Я отказался. Поблагодарил. «Ты как там – держишься?» – спросил он напоследок.

Мы продолжали спускаться и наконец оказались на равнине. Машина въехала в каменные ворота и покатила через пальмовую рощу. Десятки, сотни стволов выступали из мрака. В машине было тихо, снаружи тоже. Я попросил водителя выключить кондиционер: у меня и без того застыла кровь в жилах. Теперь мотор работал ровно, без натуги, такси мягко скользило по плотному песку. Через несколько минут впереди показались огни, какое-то здание. Машина остановилась.

Я выбрался наружу. Воздух был теплый, приятный. И соленый. В темноте шелестели волны. Мне навстречу вышел человек в голубой дишдаше: «Marahaba! Welcome, sir, at the „Abu Nuwas Palm Tree“!» Я расплатился с шофером, и машина уехала. Теперь я остался один. Нет, не один – с призраком Пас. Служащему было на вид лет двадцать, не больше. Он подвел меня к стойке, где дежурили другие молодые люди в небесно-голубых одеждах. Каменные стены здания были покрыты белой штукатуркой, в холле деревянная мебель и большой вентилятор. На темном, тоже деревянном полу разбросаны подушки. Мне подали влажную, горячую махровую салфетку – обтереть лицо и руки, поднесли глиняный стаканчик с густым душистым питьем. «Финиковый привет», – с улыбкой сказал портье. Напиток был вкусный, расслабляющий.

Я отдал свой паспорт и пояснил, что не знаю, сколько времени пробуду здесь. Он ответил, что это неважно, здесь все живут out of time. Вне времени.

– Наш отель имеет свой собственный часовой пояс – the palm tree time, – на час позже, чем в мегаполисе, – уточнил он, – чтобы время коктейля совпадало с закатом. Сейчас вас проводят в ваше бунгало. Желаю вам удачной detox.

– Простите?

– Наш отель славится своей программой детоксикации. Солнце, здоровая пища, покой и очистка организма – все это поможет вам избавиться от токсинов. Вы непременно должны проделать наши спа-процедуры. Вот увидите: вы уедете отсюда совсем другим человеком.

И он попросил меня следовать за ним. Мы вышли из здания. У входа меня ждал маленький электрокар, за рулем сидел другой молодой человек в голубой дишдаше. Кар завелся с грохотом динамо-машины. Мы пересекли что-то вроде коттеджного поселка с песчаными дорожками и домиками, перед которыми горели факелы; пламя плясало на ветру. Кар остановился перед одним из коттеджей. Мой провожатый отворил массивную деревянную дверь, и я переступил порог роскошной комнаты.

Дерево, камень, мягкий свет. На металлическом столике поднос со свежими финиками и дымящийся чайник. Широкая кровать с белоснежными простынями, над ней вентилятор с мощными лопастями. Молодой человек поставил мой чемодан на тумбу для багажа, раздвинул плотные шторы. Оконная рама мягко отъехала вбок, и комната озарилась зеленоватым мерцанием: во дворе был бассейн, облицованный изумрудной плиткой. Молодой человек сказал, что он всегда к моим услугам, если что-нибудь понадобится, достаточно только нажать на кнопку с цифрой 9. Пожелав мне спокойной ночи, он бесшумно растворился в арабской темноте.

Я был в этой роскошной комнате, а моя жена покоилась в ледяном морге. Меня жгло ощущение вины. Желудок горел, кишечник скрутила боль. Я нашел таблетки в чемодане и откупорил бутылку ливанского вина, обнаруженную в мини-баре за деревянной дверцей, украшенной великолепной резьбой. Потом скинул одежду и, не выпуская бутылку из рук, вошел в бассейн. От терпкого вина слегка пощипывало язык. Я лег на спину и наконец-то почувствовал себя невесомым; мой член вяло колыхался на воде. Воздух был таким теплым, что грех было не попользоваться всем этим – вместе с тобой, Пас. Созвездия нарисовали мне твое лицо. Я любил тебя – и ненавидел. Мне не хотелось думать о твоем теле, заполненном водой. Я изо всех сил гнал от себя воспоминание о трупе, который был не тобой, а всего лишь твоей оболочкой. У нас родился чудесный маленький мальчик, в котором ты продолжала жить. Зачем же ты это сделала? Почему ты это сделала? Вино и таблетки уже оказывали свое действие – огни начали танцевать у меня перед глазами. Я тоже мог бы умереть здесь, в этой воде. Но я должен был жить, жить, жить. Ради него. И еще: мне нужно было дознаться, что сделала его мать. Или… что с ней сделали.

 

Джинны

Меня разбудил солнечный свет. Я открываю глаза, пытаюсь встать и чувствую, что спину адски ломит, а в голове полный туман. Оказывается, я заснул возле бассейна, прямо на каменной дорожке. Наконец выпрямляюсь. Нога задевает пустую бутылку, и та скатывается в воду. Я стою голый и жалкий, особенно жалкий среди этого райского сада, где сладко благоухают гранатовые и лимонные деревья. От чужих взглядов меня заслоняет изгородь из пальмовых листьев. В дальнем углу виднеется душ, туда ведет дорожка, выложенная серыми каменными плитами. Рядом с душем массивный деревянный табурет со стопкой полотенец песочного цвета.

Вода падает на голову, струится по телу. Мне становится легче, боль отступает, я уже могу смотреть на свет божий. Солнце играет радугой в каждой капле. Над горой, хорошо видной отсюда, безмятежно синеет небо. Медовая стена, на которой солнце зажигает рыжие блики. И другая стена – зеленая, из сотен пальм, обремененных мясистыми плодами. Похоже, что те легендарные фрукты, которые ели спутники Улисса в «Одиссее» – «сладкие, как мед» и заставляющие забыть о возвращении домой – были именно финиками. Может, и мне следует бороться с этой экзотической негой? Птицы чертят зигзаги в синем небе. Все располагает к покою.

Я сижу на подушках, лицом к морю, укрытый от солнца навесом из пальмовых листьев. На мне легкие брюки и рубашка, босым ногам приятно касание прохладных каменных плит. Новый молодой служащий в голубой одежде приносит мне кофе. Кажется, я здесь единственный иностранец. Шведский стол под деревянной вывеской, на которой можно прочитать слова «vitamine shoot», предлагает всевозможные сочные фрукты: гранаты, лимоны, папайю, манго, киви и совсем уж экзотический плод драконова дерева – питайю, в кожуре из плотных розовых чешуек. Есть и финики, но их пусть едят другие.

У моего столика останавливается женщина в белом платье-халате. Рыжие волосы такие яркие, что, кажется, должны были бы дисгармонировать с пейзажем, но нет – эта шевелюра прекрасно вписывается в него, сочетаясь цветом с охряными скалами.

– Добрый день, – говорит она по-французски с легким английским акцентом. – Я менеджер отеля, меня зовут Кимберли Флеминг.

Я здороваюсь, заинтригованный ее зелеными глазами и необычным именем. Называться Кимберли все равно что называться Брендой или Чейенной. Слишком оригинально. И как-то несерьезно.

– Вы приехали вчера поздно, меня уже не было, – продолжает она, – поэтому я просто подошла представиться. Надеюсь, вы приятно проведете у нас время.

Я киваю.

– Если вам что-нибудь понадобится, обращайтесь ко мне без всяких церемоний.

– Спасибо, вы очень любезны. И так хорошо говорите по-французски.

Она благодарит за комплимент. А я внимательно смотрю на нее. Знала ли она Пас? У меня вертится на языке этот вопрос, но я воздерживаюсь. Нет, никаких расспросов. Действовать скрытно – «как акула в море».

Я спрашиваю лишь, где находится дайвинг-центр.

– В деревне, в трех минутах езды отсюда. Окрестности здесь чудесные. Хотите, я вызову вам кар?

– А можно пройти туда по пляжу? Я предпочел бы прогуляться пешком.

– О, это еще лучше. Особенно в такую погоду. – Она окидывает профессиональным взглядом мой завтрак. – Я вижу, вы не попробовали наше финиковое молоко. Сейчас я закажу его для вас.

– Благодарю, но я не люблю финики.

– Напрасно, в них так много витаминов. И они сладки, как мед.

Действительно ли она сказала это? Ее зеленые глаза чуть-чуть потемнели.

– Итак, добро пожаловать! – И она удаляется.

Я иду мимо коттеджей. Песчаная аллейка выводит меня к пенному прибою. Тишину нарушают лишь вздохи волн да крики соколов, парящих в небе. Позади мощным бастионом высится гора. Второй бастион, зеленый, – густая пальмовая роща, на резных листьях вспыхивают солнечные искры. Арабская деревня, какую трудно даже вообразить, дышит невидимой роскошью в зарослях кофейных и прочих деревьев. Настоящий рай. Вокруг бродят козы, пощипывая травку. Одна из них стоит на верхушке коричневого уступчатого камня, жует какой-то сочный плод и разглядывает меня. Взгляд абсолютно человеческий. Я разуваюсь и дальше иду босиком, держа в руке сандалии. Море поблескивает, как змеиная кожа, его глубокий синий цвет местами отливает зеленью. Яркий свет заставляет щуриться, соленый воздух бодрит, прогоняя остатки сонливости. Я шагаю по влажному песку, вода лижет пальцы ног, и я вздрагиваю от ее ласковых прикосновений. Слева гора круто ныряет в море. Справа берег плавно изгибается полумесяцем, и я вижу вдали, в морской дымке, рыбацкую деревню.

Краб, попавшийся мне под ноги, испуганно удирает боком, не догадываясь свернуть в сторону, и, перед тем как юркнуть в какую-то дыру, угрожающе топорщит клешни, смешной и трогательный.

И вот я на месте. Сжимаю в кулаке ключ с миниатюрной деревянной акулой. Деревня как деревня: перевернутые лодки на песке, столбы с проводами, доносящими драгоценное электричество к нескольким незатейливым домикам, белым, желтым или розовым, в два-три этажа. На балконах сушатся пестрые коврики. На крышах темнеют цистерны, словно грузные тюлени на солнце. Кое-где рядом с такой цистерной торчит, как часовой, антенна. Самое высокое здание – белая мечеть с голубым куполом, стрельчатыми окнами и изящным зубчатым карнизом. Перед ней стоит пикап. Четыре маленькие девочки в цветастых халатах, с непокрытыми головами сидят на песке рядком; у них смуглая кожа и красивые черные волосы, развевающиеся на ветру. Когда я прохожу мимо, они машут мне и тут же прыскают в ладошку, смущенные собственной отвагой. Я здороваюсь с человеком в черной одежде и красно-белой куфии, завязанной, как здесь принято, на затылке и приподнятой над ушами. Он чинит рыбацкую сеть, дымя сигаретой. В сотне метрах отсюда, в конце пляжа, где снова высятся утесы, виднеется красное здание, чью стену по диагонали пересекает белая полоса. Это дайверский флаг – универсальный символ всех центров дайвинга. К зданию примыкает крытая терраса с двумя столиками. И никаких признаков жизни.

Я разжимаю кулак и смотрю на маленькую деревянную акулу. Напрасно я не попросил дипломата описать мне домик… Ладно, разузнаю в деревне.

Улицы засыпаны песком и галькой. Стайка мальчишек шумно гоняет старый кожаный мяч. Один из них, со странно светлыми волосами, в слишком просторной дишдаше, которую он то и дело поддергивает на плечах, останавливается и пристально смотрит на меня. Потом снова присоединяется к другим. На стене одного из домов намалеваны красным два слова: LIFE OVER. Тут же, на пластиковых стульях, сидят трое мужчин – два старика и один молодой, – курят гашиш. Из окна доносятся запахи жареной рыбы, пальмового масла и табака. Я вхожу. Это нечто среднее между кафе и бакалеей; у хозяина выдубленное солнцем лицо, на голове kymma – маленькая круглая вышитая шапочка, которую здесь носят под куфией. Я мобилизую свой скудный запас арабских слов, усвоенных в поездках от Бейрута до Дамаска.

– Salam Aleikhoum! – И прошу кофе.

– Arabic coffee? – предусмотрительно уточняет он.

Я выхожу и сажусь на пластиковый стул. Кофе мне подают в стаканчике из дюралекса. Хозяин ставит его на шаткий фанерный столик.

– Shoukran!

Он вглядывается в меня:

– Amriki?

Я качаю головой:

– Francaoui.

Он утвердительно кивает: похоже, это его успокоило. Я говорю, что ищу иностранку, которая жила здесь.

Он недоуменно мотает головой.

– Девушку, понимаете? Elbent. El Ajnabiah. – И, нелепо жестикулируя, пытаюсь изобразить густые волосы.

Он снова отрицательно качает головой и скрывается в задней комнате.

Я кладу ключ на стол. И думаю: как все это глупо. Один из моих соседей – самый молодой из трех курильщиков гашиша – встает и подходит ко мне. На нем не дишдаша, а полосатая набедренная повязка, из-под которой выглядывают дырявые шорты. Голова обнажена, на короткой бородке и в волосах поблескивают кристаллики соли.

– Hi! – говорит он, присаживаясь рядом.

– Вы говорите по-английски?

– Да. Я индус.

– Namaste, – говорю я.

Его лицо проясняется. Он отвечает белозубой улыбкой. Рассказывает, что приехал с юга, из Кочина, что в Керале. Что он мусульманин. Что ему пришлось уехать из дома на заработки – нужны деньги на приданое дочери. Приплыл сюда на бутреи остался в этой деревне: здесь хорошо платят за улов. Вот уже год, как он здесь работает. Еще год – и можно уезжать обратно.

– Сколько же лет твоей дочери?

– Двенадцать.

Я перевожу взгляд на ключ с брелоком, заметив, что он пристально смотрит на него.

– Ты приехал из-за испанки?

У меня кольнуло сердце. Я киваю и спрашиваю:

– Откуда ты знаешь, что она испанка?

– Она иногда заходила сюда. Чтобы поесть. Выпить кофе. Купить продукты. Однажды мы смотрели матч, тут ведь есть телевизор. Мадридский «Реал» против «Барселоны». Она тоже села посмотреть, мы разговорились. Вот так я и узнал, что она испанка. Мне она нравилась.

До чего приятно слушать, когда так говорят о Пас.

– Я ищу ее дом.

Он снова глядит на ключ. Теперь уже с тревогой. Оба старика смолкли – похоже, слушают нашу беседу.

– Им не нравится, что я с тобой разговариваю.

– Почему?

– Из-за отеля. Там покупают нашу рыбу, нам это выгодно. А если отель закроется…

– Почему он должен закрыться?

– Из-за смерти испанки.

Я вздрагиваю, услышав эти безжалостные слова. Но все же спрашиваю:

– Разве отель имеет отношение к ее смерти?

Он пожимает плечами:

– Не знаю. А ты не из полиции?

– Нет, я был ее другом.

– Если хочешь, я покажу тебе ее дом. Но только давай встретимся на берегу: не нужно, чтобы эти меня видели, – и он кивком указывает на стариков.

– Почему?

– Они боятся 'ayn.

– Что такое 'ayn?

– Сглаз.

Меня охватывает могильный холод, руки и ноги словно свинцом налились. Индус пытливо смотрит на меня, точно ищет на моем лице разгадку тайны. Я отпиваю кофе, пытаясь сохранить самообладание. Он тянется к ключу, берет в руку брелок:

– Qarsh.

– Что?

– Qarsh. Акула. Их здесь полно. Прямо тут, у берега… стоит только нырнуть, и увидишь целые стаи.

И он жестом изображает, как ныряльщик надевает маску. Я стараюсь вернуть его к прежней теме:

– Почему ты сказал о сглазе?

– Потому что она умерла, но это не море вынесло ее на берег. Они все говорят, что это джинны.

Вот это мне уже не нравится. Он явно пытается заморочить мне голову. Джинны… духи, которые выходят из ламп в «Тысяче и одной ночи».

– Покажи мне ее дом.

Он кивает и вытаскивает смятую пачку сигарет из-за своей повязки. Я беру одну, он другую, и он протягивает мне зажигалку, а затем прикуривает сам. Едкий дым обжигает мне горло. Он пристально смотрит мне в глаза:

– Я ведь не шучу. Дурной глаз, джинны – они все про них говорят.

Рядом с нами раздается чей-то голос. Короткая фраза на арабском звучит враждебно. Это подошел один из стариков, он обращается к моему собеседнику. Тот встает:

– Я пойду к ним. А ты уходи. Встретимся на берегу.

Положив несколько монет на стол, я иду к морю.

Отлив. Дети играют в футбол на мокром песке. Несколько женщин, сидя в тени, возле развешанных рыбацких сетей, наблюдают за ними. Подходит молодой индус из кафе. Теперь я отмечаю его атлетическое сложение. Он садится рядом со мной.

– Вообще-то, меня зовут Раким. А тебя?

– Сезар.

– Ты христианин?

Я отвечаю «да»: в этих краях атеизм – вещь абсолютно неприемлемая.

Он протягивает мне сигарету. Закурив, я возвращаюсь к прежней теме:

– Ты говорил, что ее вынесло на берег не море.

– Нет. Потому что утопленники так не выглядят. Их раздувает. А она такой не была. Она была красивая.

– Разве ты видел ее мертвой?

– Нет, я не видел, но другие видели.

– Кто это – другие?

– Ну… другие.

Его взгляд обращен к морю, которое поблескивает, как дорогой шелк. Он смотрит куда-то вдаль. В дайвинг-центре справа от нас, в изгибе бухты, похоже, наметилось оживление: кто-то вышел на террасу и сел там. Уж не Марен ли?

– А люди из дайвинг-центра – они ее видели?

– Да. Поскольку она была иностранкой, им сразу сообщили.

– А она хорошо их знала, этих людей из дайвинг-центра?

– Да здесь все друг друга знают. Даже если не ладят, все равно знают. Я тоже их знаю.

– А ты их не любишь?

– Нет.

– Почему?

– Нельзя нырять в море и смотреть, что там, в глубине. Нехорошо это. Если бы было хорошо, Аллах подарил бы людям плавники… как вот у этой, – и он указывает на брелок, который я сжимаю в руке.

– Тебе нравятся акулы?

– Нет. У меня в деревне, в Индии, они иногда заплывают из океана в реку и пожирают людей.

Я указываю ему на домик дайвинг-центра:

– А они там, наверное, обожают акул?

– Да. Особенно один из них. Он majnun.

– Majnun?

– Одержимый.

Я колеблюсь между раздражением и тревогой.

– Не понимаю.

– Это они так говорят.

– Кто «они»?

– Старики в деревне.

– Те самые, что говорили о джиннах?

Он кивает.

– Значит, она умерла из-за джинна?

– Нет, она умерла в море, но на берег ее вынесло не море, а джинн. Чтобы навести страх на деревню. Она ведь была из иноверцев, как и ты, – христианкой.

– Откуда ты знаешь?

– У нее был знак. На коже.

У меня перехватывает дыхание. Пытаюсь сдержать нахлынувшую боль. И еще ярость – от мысли, что ее тело было открыто для чужих взглядов. Ее тело, все сокровенные тайны ее тела… На миг передо мной проносятся жуткие видения. Надругательство. Но я цепляюсь за отчет, представленный мне чиновником из консульства: «Травмы – отсутствуют. Сексуальное насилие – нет».

– И ты его видел?

– Я же сказал, что нет.

И снова его взгляд устремляется к морскому горизонту.

– Раким, объясни мне поподробнее, что такое джинн?

Он отвечает, не отрывая глаз от моря:

– Wa Khalara Al-Janna Min marijn Min Narin…

– И что это значит?

– «И создал Он джиннов из магмы огненной».

– Это из Корана?

– Да. Джинны – такие же Божьи создания, как ангелы и люди. Ангелы созданы из света, люди из глины, а джинны из огня.

– И они злые?

– Они живут по своей собственной воле, могут быть то добрыми, то злыми. Вот Иблис – есть такой джинн, – он всегда злой.

– Иблис?

– Дьявол.

Мне хочется встать и уйти. Я уже не в силах выносить все это. Но мне больше не с кем говорить о ней, кроме как с ним.

– А ты сам-то веришь в джиннов?

– Все люди верят в джиннов. Верят в них так же, как верят в то, что змеиная кожа помогает от сглаза.

Внезапно он выпрямляется, разглаживает свою набедренную повязку, пожимает мне руку и прижимает свою к сердцу:

– Я надеюсь, что ты найдешь ответ.

Я тоже встаю. Остается последний вопрос:

– А как его имя… того, кто зовется majnun?

Индус застывает на месте, явно не решаясь ответить. Потом неохотно выдавливает:

– Marine.

– Почему ты зовешь его majnun?

– Потому что он разговаривает с рыбами.

Я с трудом удерживаюсь от смеха.

– Так, значит, он джинн?

– Да нет, он-то человек. Джиннов нельзя увидеть. Но есть племя джиннов, которое живет в море, – Маариды. И наши старики говорят, что он беседует с Мааридами.

Я больше ничего не понимаю. Пора прекратить этот разговор о потусторонних силах.

– Так где ее дом? – спрашиваю я.

Он оборачивается. Деревня вся перед нами как на ладони, в окружении зеленой пальмовой рощи, позади которой высится золотисто-коричневая гора под необъятным ярко-синим небосводом. Мимо проходит женщина в черном покрывале, ветер забирается в складки ткани, раздувает ее; она останавливается, смотрит на нас и исчезает.

– Там. Вон тот белый дом.

Домик совсем неказистый, похожий на все остальные. Единственный заметный изыск – две круто изогнутые арки на высоте человеческого роста, затеняющие пространство у входа. Деревянная дверь голубого цвета украшена тремя металлическими полосками, которые переплетаются, образуя ромбы и звезды. Справа от двери маленькое зарешеченное оконце. Я приникаю к нему, но цветастая занавеска мешает разглядеть, что там внутри. Дверь заперта на замок из золотистого металла, с надписью Goldcity. Я вставляю в него ключ. Наконец-то я что-то узнаю.

 

Дайвинг-центр

Ключ не входит в скважину. Я пытаюсь вставить его снова и снова – ничего не получается. Может, индус перепутал дом? Или кто-то сменил замок? Слышу шаги за спиной. Оборачиваюсь, стараясь унять сердцебиение. Передо мной светловолосый мальчик в слишком просторной дишдаше, которого я встретил в деревне. Он направляется к соседнему домику, с любопытством подглядывая на меня. «Kifak?» Это слово из моих ливанских воспоминаний – «Все в порядке?». Мальчик не отвечает, не улыбается. Он встает на цыпочки, чтобы дотянуться до дверной ручки своего дома. Я трясу деревянным брелоком-акулой, прицепленным к моему ключу. И медленно подхожу к нему.

– Женщина… иностранная женщина… она жила здесь? Это ее дом?

Малыш кивает.

Я уже ничего не понимаю. Присаживаюсь в тень. Отсюда виден центр дайверов. На террасе опять никого. Но я решаю наведаться туда.

Пальмовые листья, образующие навес у входа, пожухли от солнца, но само здание с бетонным фундаментом выглядит вполне солидно. Справа от двери висит большой деревянный щит с названием DIVING@ABU NUWAS и картой с россыпью кружочков, в каждый из которых воткнут маленький красный флажок с белой полоской. Вероятно, это места для ныряния. Теперь я понимаю, что мы находимся на полуострове, берег которого изрезан десятками извилистых фьордов. Рядом щит поменьше, из пробки, завешенный выцветшими фотографиями: люди в масках, с баллонами за спиной, плавающие среди огромных, величиной с овцу, черепах, между коралловыми гротами таких сказочных расцветок, что версальские садовники умерли бы от зависти. Здесь же прикреплен листок с днями недели и метеосводкой, выраженной в одной-единственной пиктограмме – улыбающемся солнечном диске. Тут же на веревочке висит шариковая ручка – для записи на погружения. Я направляюсь к двери… чуть было не написал «к смерти». Сердце у меня бьется как сумасшедшее. Застекленная створка сплошь покрыта стикерами, представляющими, более или менее, все, что плавает в воде: дельфинов, акул, ныряльщика с гроздью пузырьков над головой, стилизованную хищную рыбину, заключенную в круг с красноречивым лозунгом «DIVE NOW, WORK LATER».

Открываю дверь и оказываюсь… среди выпотрошенных человеческих тел, висящих на крючках. Это гидрокостюмы – вялые, пустые, сморщенные оболочки. С прилавков на меня смотрят пустыми глазницами маски для подводного плавания, здесь же различные жидкости в бутылях с маркировкой AbyssNaut. В глубине помещения – закрытая фанерная дверь, перед ней письменный стол и стул. На железной вертушке – почтовые открытки. На одной белая мурена с черными пятнами широко разевает пасть, впуская прозрачную креветку, которая снует там, между зубами, словно электрическая зубная щетка. На другой – аэрофотосъемка полуострова: мощные горные хребты, безнадежно голые и бесплодные, лишь на правой его оконечности приютилась маленькая треугольная долина, напоминающая мягкими очертаниями и пальмовой растительностью женское лоно.

– Good morning!

Я вздрагиваю. Передо мной, уперев руки в бока, стоит человек мощного сложения, лет пятидесяти, краснолицый, с ярко-голубыми пронзительными глазами и короткой стрижкой. На нем черная майка с изображением широко известной схемы эволюции человека – обезьяна, которая постепенно распрямляется от рисунка к рисунку, превращаясь через пять стадий в Homo erectus, а затем и в Homo sapiens… Вот только этим дело не кончается: на следующем рисунке «человек мыслящий» уже лежит, на ногах у него ласты, над головой поднимаются пузырьки. Человек стал ныряльщиком, достиг высшей стадии своего развития, согласно концепции дизайнера майки и, разумеется, тех, кто ее надевает.

– Чем могу помочь? – спрашивает он по-английски с акцентом фаната «Манчестер Юнайтед». Уж не он ли и есть этот самый Марен?

– Я хотел бы узнать о подводном плавании…

Мужчина разражается хохотом.

– Ну да? А я-то думал, вы хотите покататься на лыжах.

Какой дурацкий смех. И до чего же он доволен собой. Трудно даже вообразить, что на этом пляже кого-то постигла смерть. Короткая же память у этого мерзавца.

– А вы, я вижу, весельчак, – говорю я.

Его лицо мгновенно каменеет.

– Sorry, guy! Меня зовут Дэниэл.

Я представляюсь. Он протягивает мне руку. Потом спрашивает:

– Какой у вас уровень?

– Никогда этим не занимался.

– Ага, значит, боевое крещение?

При этом угрожающем слове меня охватывает тревога. Он раскрывает толстую тетрадь, берет шариковую ручку и пробегает глазами расписание:

– Завтра подойдет?

Что-то слишком быстро пошло дело. Я чувствую, что угодил в нелепую ситуацию. На самом деле мне вовсе не хочется совать голову под воду. Именно так: под воду. В детстве я, конечно, плавал с маской и трубкой, но дышать под водой, будучи втиснутым в эту отвратительно мягкую вторую кожу… Я отворачиваюсь, чтобы не видеть гидрокостюмы. От них исходит мерзкий запах неопрена. Да и сама эта контора выглядит мерзко. Господи, Пас, что тебя сюда привело?!

Я пытаюсь выиграть время. Отвечаю, что пока не решил, что мне хотелось бы сперва получить точную информацию, узнать, как именно все это происходит.

– Отбываем утром, возвращаемся днем. Два погружения с отдыхом между первым и вторым.

– А вы здесь один работаете?

– Слава богу, нет, – отвечает он. – Со мной тут еще два парня.

– И где же они сейчас?

Мне показалось, что у него в глазах мелькнула тень подозрения. Я тотчас дал задний ход:

– Мне слегка тревожно. Полагаю, это вполне естественно для первого раза, или нет?

– Для первого – вполне. Мои парни сейчас в море. Вы в отеле остановились?

Я киваю.

– Ну так они вас привезут сюда к половине девятого. И все-таки, вы согласны начать завтра?

В его тоне я чувствую раздражение.

– А ваши парни по-английски говорят?

Понятно, что это глупый вопрос, но не могу же я спросить прямо, есть ли французы среди его подчиненных. У меня должны быть развязаны руки, мне не нужны подозрения, лучше уж выглядеть дураком. И кажется, в этом я вполне преуспел.

– Конечно, они говорят по-английски, ведь мои клиенты должны понимать их инструкции. Подводное плавание – вещь серьезная; надеюсь, вам это известно. Чуть что не так – и вот вам несчастный случай.

Он бросил эту фразу легко, походя. Может, заметил, как я побледнел? Теперь уже он дает задний ход. И продолжает:

– Они говорят по-английски и по-арабски, а один из них – и по-французски. Вы ведь француз, не правда ли?

Я снова киваю.

– У меня есть французский инструктор. Записать вас к нему?

Вопрос так и рвется у меня с языка. Я не выдерживаю:

– Как его зовут?

– Марен.

И моим сердцем вновь завладевает ярость. Я едва удерживаюсь от вопросов, теснящихся в голове: «А вам что-нибудь говорит имя испанки Пас? Она часто ныряла с вами? Это вы подняли тревогу, когда вам сообщили, что ее обнаженное тело лежит перед рыбацкими хижинами?»

Но тут он возвращает меня к действительности:

– Так как насчет завтра? Да или нет?

Есть ли у меня выбор? Нет.

Я должен спуститься под воду, чтобы понять.

– Да.

– Тогда подпишите это.

И он протягивает мне листок, где нужно написать, что при несчастном случае я отказываюсь от всяких претензий.

 

Гранат

Я плаваю. Плаваю в воде залива. Чтобы смыть с себя накопившуюся усталость. У меня нет больше сил переносить эти приступы боли, эти тайны. Снова и снова вспоминаю о неподатливом дверном замке. Что это за сокровище такое, которое я не смог ей подарить и за которым она приехала сюда? Что за сокровище встретила она на своем жизненном пути, которое и сгубило ее, окончательно сгубило? Марен? Я плыву кролем, энергично работая мускулами в этих арабских волнах и со страхом думая о том подводном мире, что простирается под моим обнаженным телом. Завтра я увижу эту подводную бездну, мрачную и затягивающую, которая пугает меня, прежде всего, тем, что она убила мою Пас.

Я плаваю целый час, до тех пор, пока в голове не остаются только самые простенькие, незатейливые мысли. Потом выбираюсь на пляж, падаю на песок у воды, позволяя волнам облизывать мое тело. Закрываю глаза, спасаясь от солнечного света. И пытаюсь не думать о джиннах, о сглазе. Я ведь никогда не верил в такие штуки.

Позвонил родителям. Они предложили мне поговорить с тобой. Но я отказался – боюсь сорваться. Они рассказали, что ты все время играешь со своим гипсовым островом и вулканом, покрытым оранжевой лавой, что ты положил туда игрушечный скелетик, который фосфоресцирует по ночам, отдавая свет, накопленный в дневное время. И что ты рисуешь цветы.

Постепенно свыкаюсь с этим «Эдемом». Ем фрукты страсти. Смотрю на парусники, скользящие на горизонте. Сижу на majliss – небольшой веранде моего арабского домика, свежий после душа, в чистом белье, в полной боевой готовности.

Именно так я и сказал себе, когда этот геркулес Дэниэл пригласил меня пройти в раздевалку, где я примерил свой неопреновый костюм, мою вторую, временную кожу, а поверх него – компенсатор с грузовыми карманами и нагрудными застежками. Вся эта канитель создает у меня ощущение, что я вступил в батальон морских коммандос.

Возвращаюсь в свою комнату и замечаю подсунутую под дверь карточку; на ней всего несколько слов:

Mrs Kimberley Fleming, manager of the Abu Nuwas Palm Tree, is very pleased and honored to welcome you for a sunset mixology session at the Djinn Bar [207] .

Она ждет меня в баре, сидя на высоком табурете. Волосы распущены, зеленое платье оставляет на виду верхнюю часть груди и загорелые ноги выше колен. Вторая ипостась менеджмента. Мне безумно хочется выпить. И не один бокал, а два. Но вот беседовать нет желания. Придется сделать над собой усилие. Только нужно быть начеку.

Она замечает меня, но не встает. Всего лишь отрывается от своего коктейля и поднимает на меня глаза. Я сажусь рядом. Она протягивает мне руку с ярко-красным маникюром, здоровается и указывает на круглолицего парня за стойкой. На нем, как и на всех остальных служащих, небесно-голубая дишдаша.

– Наш Синдбад. Специалист по коктейлям.

– А что, слово «бармен» уже не в ходу?

– Нет, – отвечает госпожа менеджер. – Женские ассоциации против этого слова – звучит слишком по-мужски.

– А разве нельзя сказать «барменша»?

– Барменши – это те, кто наливает пиво. То есть ступенькой ниже. Но не для меня. Я провела детство в Ирландии…

– Кимберли не похоже на ирландское имя.

– Верно, моя мать родом из Норфолка. Называйте меня Ким, так лучше.

– Согласен. Во всяком случае, здесь Норфолком и не пахнет… Синдбад, «Джинн-бар»… Я смотрю, вы ничего не делаете наполовину – сплошная «Тысяча и одна ночь».

Она улыбается:

– Счастливая Аравия, что вы хотите… Какой коктейль предпочитаете? Может, фирменный «Синдбадский»?

– А что это такое?

– То, что я пью, – финиковый мартини. Белый мартини, водка, шамбор, лайм из нашего сада и свежие финики, собранные с пальм над вашей головой. Синдбад раздавливает фрукты пестиком, а потом смешивает все ингредиенты – в шейкере, а не вручную.

Я отвечаю на этот намек улыбкой.

– Да, мы тут развлекаемся как можем, – говорит она с напускным смущением и подносит к губам бокал.

– А что, развлечений маловато?

– Посмотрите вокруг.

Бар почти пуст. Парочка новобрачных за бокалами шампанского. Арабское семейство со стариками, детишками и няней-филиппинкой. Вот и все.

– Ну так как, берете финиковый мартини?

– Нет, только не финиковый.

– А зря – это страна фиников, шейх приказал посадить здесь миллион финиковых пальм. Он хочет обеспечить независимость своего народа в области питания. В финиках полно антиоксидантов. На спа-процедурах мы предлагаем даже глубокую очистку кожи с помощью фиников, вам стоит попробовать.

– Может, и попробую, мне есть от чего очищаться.

Она смеется. Приятная партнерша. Вот только слишком увлекается гомеровскими сюжетами.

– Ладно, пускай будет мартини, но только другой состав. Что вы мне предложите?

Она бросает Синдбаду короткую английскую фразу. Тот спрашивает:

– Pomegranate, sir?

Она переводит:

– Гранатовый. Очень полезен при простате.

На «простату» я не реагирую:

– Вы прекрасно говорите по-французски.

– Окончила Школу гостиничного хозяйства в Лозанне. Та к что научилась швейцарской точности. – Она говорит это так, словно насмехается над собой, затем бросает бармену: – Синдбад, please!

Это похоже на мяуканье. И в этом оранжевом закатном свете звучит почти непристойно. Мне чудится, будто я уже мертв.

Синдбад открывает очаровательный деревянный ларчик с отделениями, в каждом из которых лежит финик. Долго рассматривает их, выбирает три штуки и режет пополам. Его нож напоминает маленькую турецкую саблю. Маслянистая мякоть желто-коричневого цвета похожа не то на мед, не то на карамель. Моя соседка протягивает к разделочной доске тонкую изящную руку, берет половинку финика и подносит ко рту.

– «Тому, кто начнет свой день с семи фиников, не страшен ни яд, ни сглаз». Так говорил Пророк.

– А что он говорил по поводу мартини?

– Не кощунствуйте! – отвечает она, нахмурившись. – Даже если эта область неподвластна его владычеству… Спасибо, Синдбад! – добавляет она, принимая из его рук свой второй коктейль.

Синдбад надрезает гранат. В разрезе кожуры блестят пурпурные зерна. Течет рубиновый сок.

– Смотрите, как красиво!

Я поднимаю глаза: другой гранат, космического происхождения, обагряет своей кровью морской горизонт. Ким тянется к бокалу и нечаянно задевает мою руку. Я вздрагиваю.

– В отеле так пусто, – говорит она.

– Вас это огорчает?

– Нет. Сюда редко кто заглядывает. Кому придет в голову ехать в такую даль?! А вот вы… вы что намерены здесь делать? Я видела вашу карточку у портье. Вы бизнесмен?

– Вы читали мою карточку?

– Я читаю карточки всех наших клиентов.

Синдбад с улыбкой трясет свой шейкер. Затем выливает смесь в широкий конусообразный бокал из тончайшего стекла, который придвигает ко мне.

– И в чем же заключается ваш бизнес?

– Исламские финансы, – отвечаю я. И, желая замаскироваться получше, добавляю: – Я занимаюсь sukuk, вам это что-нибудь говорит?

Ее пренебрежительная гримаска, вероятно, означает: «Нет, и мне, честно говоря, не хочется об этом слушать». Она поднимает свой бокал:

– Ну, за ваш бизнес!

Мы чокаемся, и она подносит бокал к полным, чувственным губам. Я пробую коктейль. Он одновременно и горьковатый и сладкий – очень вкусно. И напоминаю себе: она наверняка встречала Пас.

– Значит, вы просматриваете карточки всех ваших клиентов… Ну и что же вам попалось на глаза… самое оригинальное?

Вокруг нас суетятся люди в голубых одеждах, они зажигают факелы, пламя колеблется под теплым бризом. Бар теперь выглядит как святилище. Я не вижу глаза моей соседки, только слышу позвякивание ее браслетов, когда она поднимает бокал.

– Несколько месяцев назад у нас останавливалась одна интересная гостья. Художница. Для нас это стало событием.

Она произносит это многозначительным тоном, с ноткой печали, и у меня начинает глухо биться сердце.

– Художница? Или фотограф?

Ким удивленно глядит на меня:

– Почему вы решили, что она фотограф?

– Ну… не знаю. Красота ваших закатов – она располагает к этому.

– Похоже, вас эта красота не волнует, – замечает она довольно огорченно.

– Напротив! Значит, она не была фотографом?

– Конечно, нет! Ни с какого краю! Она ненавидела фотографию. Всякий раз, когда готовилась к погружению с лодки, она запрещала себя снимать, словно пряталась от кого-то. Я даже подумала – уверяю вас, что говорю серьезно! – может, она беглянка, скрывается от правосудия или что-то в этом роде?

– Беглянка?

Я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не выйти из образа беззаботного туриста, и вливаю в себя добрую половину коктейля.

– Да. Вам, наверное, покажется это нелепым, но мне пришла в голову именно такая мысль. Потому что она не только запрещала себя снимать, как будто не хотела быть узнанной, но и сама никогда не фотографировала. А ведь здесь кругом такая красота, и все увозят отсюда снимки как приятные воспоминания об отдыхе…

Воспоминания… Это слово больно уязвило меня. Значит, Пас от них отказалась? Решила стереть все до конца? Неужели она действительно больше не фотографировала? Я ничего не понимал. Может, речь идет совсем о другой женщине?

– А откуда она приехала?

– Она была испанкой.

– И вы сказали, что она художница?

– Да, она занималась живописью.

Может, я чем-то выдал себя? Ким проводит рукой по своей пышной гриве, облокачивается на стойку и внимательно смотрит на меня:

– Что с вами?

– Ничего.

– Вы неважно выглядите.

– Это от выпивки. Или от усталости.

– Ладно, я вас оставляю. – Ким отставляет бокал и делает движение, чтобы спуститься с высокого табурета.

Но я хватаю ее за руку и прижимаю к барной стойке. Этот жест приводит Ким в изумление. Я чувствую, как напряглись мускулы на ее руке, и говорю как можно спокойнее:

– Останьтесь, прошу вас. Я слегка переутомился, но это пройдет. Прошу вас.

Она колеблется. Наверное, ей здесь так же одиноко, как мне, потому что в конце концов она уступает и садится.

– Еще коктейль? – предлагает она.

– С удовольствием.

Синдбад отправляется за бутылкой мартини. Жалобная восточная мелодия, пронизанная свистящими звуками систров – так звучит трещотка гремучей змеи, – тихо струится в ночном мраке.

– Ее уже здесь нет?

Ким долго молчит.

– Пожалуй, можно сказать и так, – наконец отвечает она, и я слышу в ее голосе бесконечную усталость.

– Что вы хотите сказать?

– Она умерла.

Я притворяюсь удивленным:

– Вот как?!

– Однажды утром ее нашли на пляже, голую. Нет-нет, не подумайте ничего такого… Ее тело было нетронуто. Она утонула. Просто утонула. Расследование было не очень усердным, этого не понадобилось. Так было спокойнее для всех.

– Почему?

– Потому что это женщина, это иностранка, а местные жители, они… как бы точнее сказать… дикие люди. Да и для нашего курорта такие происшествия – не очень-то хорошая реклама.

– Просто скандальная!

Это вырывается у меня помимо воли. Мое нетерпение переросло в неосторожность. К счастью, она не замечает моей бестактности.

– Вы правы. А вот мне хотелось узнать побольше.

И она обращает ко мне прекрасные зеленые глаза. Пламя факелов позволяет в полной мере оценить их сияние.

– Значит, утонула… А вы ныряли вместе с ней?

Она кивает:

– Да, она обожала подводное плавание. Как только приехала, сразу же занялась им. Нужно сказать, что условия здесь идеальные. И я не понимаю, как это могло случиться. Она была такой… живой! Простите, мне не хотелось бы портить вам настроение, вы и так неважно выглядите. Сама не знаю, зачем я вам все это рассказываю.

– Вы рассказываете потому, что она, по-видимому, была вам небезразлична.

– Идемте со мной, – предлагает Ким после секундной паузы.

Она спрыгивает с табурета, изогнувшись, разглаживает платье, берет лежащий на стойке ключ с брелоком в виде стеклянной кадильницы и направляется к главному зданию. По пути она заговаривает со служащим, который жарит рыбу, благоухающую перцем и шафраном.

– Everything’s OK, Jamal?

– Everything’s OK, Madame.

– Have a good night.

Это уже не меланхоличная молодая женщина, какой она была миг назад, а хозяйка, повелительница мужчин. Я следую в фарватере ее рыжих волос, надеясь не угодить в ситуацию, из которой нельзя выбраться, не потерпев урона. Наконец она останавливается перед дверью с табличкой, где что-то написано по-арабски, и пропускает меня вперед, в темную комнату. Закрывает за нами дверь. Мрак. Жара. Я слышу ее дыхание. Потом вспыхивает свет – мягкий, льющийся из ламп с ажурными латунными колпаками.

Над письменным столом большое полотно – великолепная картина в голубых тонах. На ней изображена женщина, набросанная широкими, небрежными, но мощными мазками, – обнаженная, лежащая на спине, с запрокинутой головой и разметавшимися волосами; ее расставленные ноги и руки, подсунутые под спину, сильно напряжены, словно женщина пытается вырваться из незримых, опутавших ее нитей. А внизу, под ней, – широкая черная бездна.

– Это ее картина?

– Да.

– Потрясающая живопись, – говорю я.

Но она качает головой:

– Не только живопись… Посмотрите хорошенько.

Я подхожу ближе и теперь различаю, что поверх красок холст покрыт нитями ярко-голубого цвета, они повторяют контуры фигуры и частично покрывают ее. Эта работа, требующая бесконечного терпения, одновременно опровергает и дополняет первичный, неосознанный замысел художника.

– Неужели вышивка?

– Да, – говорит она, – вышивка, сделанная на коленкоре. Нечто вроде живописи иглой…

Справа на картине вышито слово «AZUL». Она видит, что я его заметил.

– По-испански это «синева».

Я сдержанно отзываюсь:

– Великолепная работа. Вы ее купили у этой женщины?

– Она мне ее подарила.

И, видя мой удивленный взгляд (не потому что Пас была скупой, вовсе нет, но потому что я вдруг понял: они были очень близки), Ким рассказывает:

– Время от времени она заходила в отель. Мы с ней болтали. Я несколько раз предлагала ей снять номер, но она предпочитала жить в деревне, в маленьком домике. Собственно, он служил ей мастерской, если не считать уголка, где она спала и готовила еду. У нее ничего не было, у этой девушки…

Ничего не было?! Ким явно не знает, насколько богата была Пас. Особенно в последнее время, после выставки в Лувре. Я еще говорил себе: «Сезар, старина, скоро ты станешь мужчиной на содержании…»

Ким продолжает:

– Иногда и я к ней заходила. В таких случаях она прекращала писать, и мне это было неприятно. И из-за ее работы, и из-за меня самой. Однажды я ей сказала, что мне хотелось бы посмотреть, как она пишет, я буду сидеть тихо и не мешать. Она ничего не ответила, просто закрыла дверь. В домике было еще очень светло, потому что солнце пронизывало насквозь полотнище белого коленкора, который она натянула перед окном, чтобы уберечь глаза. Ткань помогала немного умерить жару. И вот она начала писать – широкими, медленными, красивыми движениями. Голубой цвет как-то естественно ложился на белое полотнище. Один только голубой. Мне так нравилось слушать, как она называет его по-испански: azul.

И она тоже произносит это слово по-испански, неумело, но так старательно, что оно звучит как нечто прекрасное и экзотическое: «ассуль».

У нее возбужденно блестят глаза. Она описывает комнату Пас:

– Десятки банок с красками, кисти, бутылки с какими-то прозрачными составами, растворителями и другими жидкостями, уж не знаю, как они называются, с едким, неистребимым запахом. Она сидела на корточках перед своим холстом. Полная энергии и высшей просветленности. Я много раз приходила и сидела вот так, около нее. Она ничего не говорила. Она была очень красива, я таких еще не встречала. Иногда она раздевалась… – Поняв, что сказала лишнее, Ким осеклась.

Значит, Пас писала свою картину обнаженной, на глазах у Кимберли. Брюнетка и рыжая. Может, я превратно понял ее? Хочу убедиться, что это так:

– Она писала картину голая?

– Иногда… Впрочем, глупо рассказывать вам все это… – Она умолкает, потом, глядя куда-то вдаль, говорит: – Я очень любила Долорес…

Побледнев, я переспрашиваю:

– Долорес?

– Что с вами? На вас лица нет…

– Ничего, ничего… Просто это имя мне кое-что напомнило.

Она пристально смотрит на меня, словно догадывается о чем-то. Но откуда ей знать правду, я же обычный бизнесмен. В комнате невыносимо жарко. Она подходит ко мне:

– Вам как будто и вправду не по себе?

Я чувствую совсем близко ее дыхание с запахом фиников и мартини. Съеживаюсь, отступаю назад.

– Ну, довольно, – бросает она и, обойдя меня, берется за ручку двери. – Завтра утром я собираюсь нырять, мне нужно встать пораньше.

Теперь ее голос звучит резко, почти враждебно. Она открывает дверь, выпускает меня и запирает дверь на ключ.

– Я тоже завтра буду погружаться, – говорю я.

– Значит, тогда и увидимся. Доброй ночи. Рада была познакомиться.

Она протягивает мне руку и после официального рукопожатия исчезает за аркадой – менеджер с головы до ног.

Долорес? Я бреду к себе в полной растерянности. Над головой мерцают звезды, где-то рядом блеет коза, в крови горит алкоголь, все вокруг качается и плывет. Это не другая женщина – я ведь видел труп. И все-таки здесь родилась иная Пас. И эта другая занялась живописью, вышиванием, чисто человеческим ремеслом, таким далеким от технологии, от фабрики образов, которая, однако, была именно ее личной фабрикой, двигателем ее взлета. Снова и снова я перебираю в памяти все, что узнал: ее решительный разрыв с фотографией – ни позировать для снимков, ни делать их самой. Как там выразилась Ким? – «беглянка, скрывалась от правосудия…» И это имя Долорес, которым она назвалась. Перемена имени, вот что меня убивает. Человек меняет имя, когда хочет забыть прошлое. А главное, какое имя она себе выбрала! «Долорес» – ведь по-испански это «боль», это «скорбь». «Долорес» ведет свое происхождение, как и другие старинные испанские имена – Пилар, Ремедиос, – от Пресвятой Девы, Nuestra Senora de los Dolores. В переводе – Святая Дева Семи Скорбей, которую всегда изображают воздевшей глаза к небу и с сердцем, пронзенным семью мечами. Моя Пас часто говорила о ней, размышляя вслух о ее девственности, не совместимой с материнством. Вот ее слова: «Как ты думаешь, не произошло ли все – в христанской религии, я имею в виду, – от оправданий женщины, изменившей своему мужу? „Я ни в чем не виновата, Хосе, это все Бог! Я понесла от Бога, так мне ангел возвестил, клянусь тебе!“ Самая грубая ложь всегда звучит очень убедительно».

И вот она назвалась этим именем – Mater dolorosa… при том, что она-то бросила своего сына. А ведь у нее никто ничего не отнимал, ни Бог, ни люди.

Меня терзал гнев.

* * *

Этой ночью я мечусь на постели. Кондиционер облекает меня в ледяную корку, я вскакиваю, выключаю его, просыпаюсь в жарком поту. Мне снится сон. Пас, обнаженная Пас пишет картину, присев перед холстом, ко мне спиной, среди банок с ярко-голубой краской и кистей, разбросанных на целлофане, заляпанном пятнами того же цвета, и эти пятна вдруг начинают шевелиться, извиваться, как змеи, сливаться воедино, в ручьи голубой крови. Пас оборачивается, но у нее лицо Ким, которая пронзительно хохочет и говорит: «Меня зовут Долорес!» Потом лицо тает, превращаясь в лик Пречистой Девы; она швыряет наземь свое дитя, разламывает надвое сочный гранат, и тот взрывается багровым фонтаном.

 

Марен

Я просыпаюсь в ужасе, простыни обвили меня, как саван, я с трудом выпутываю ноги из этих полотняных пут. И снова погружаюсь в сон. Сколько времени я проспал? Проклятый wake-up callсверлит мне мозг. Господи, неужели я действительно должен спуститься в морскую бездну? Вскочив с кровати, бегу в ванную, и меня выворачивает наизнанку.

– Ну и вид у вас! – Ким радостно оживлена. От вчерашней неловкости не осталось и следа.

– Просто стресс. Это мой первый опыт.

– Ах, вы новичок?! Я это обожаю!

Ким ждет меня на заднем сиденье кара. Сегодня ее рыжие волосы собраны в хвост. На ней красные полотняные шорты и темно-синяя майка с логотипом отеля. В руке маска и ключ с брелоком-кадильницей. Я сажусь рядом с ней.

– Что у вас там, в брелоке?

– Яд, – отвечает она. И при виде моего ошарашенного лица хохочет. – Я шучу, это мускус. Мне нравится его аромат, и потом, это идеальное средство против морской болезни. – И она обращается к водителю: – We can go, Suleiman.

– Yes, Madame.

Он улыбается ей и жмет на педаль. Я восхищаюсь тем, как она управляет своим мужским персоналом. Молодая королева и ее верные слуги. Слуги, которые любят свою повелительницу. Автомобильчик бесшумно катит по песчаной дорожке. Внизу море и пляж сверкают так, словно какой-то джинн осыпал их ночью драгоценными камнями. И все это великолепие обрамляет красивую мечеть, похожую на ларец с драгоценностями. Мы подъезжаем к деревне. Я наклоняюсь к Ким:

– А где жила та испанка?

Она молча указывает на домик с двумя арками. Значит, это он и есть, просто кто-то сменил замок.

Дайвинг-центр весь на виду. На пристани, у которой покачивается изящный узкий катер, суетятся люди. Они грузят на палубу кислородные баллоны и какие-то синие коробки. Наверное, среди них есть и Марен. Наш кар останавливается, Ким выходит. На ее коротких красных шортах отпечатаны четыре большие белые буквы: DIVE. Я делаю глубокий вдох.

– Wassup, Danny! – весело бросает Ким, входя в помещение.

И исчезает в мощных объятиях мастодонта, с которым я вчера познакомился. Наконец он выпускает ее и здоровается со мной:

– Ну, как нервы?

– В пределах нормы, – отвечаю я.

– Марен уже на борту. Идите к нему и проверьте свое снаряжение. Ким, твой нитрокс уже готов.

Она улыбается.

Я огибаю здание центра; солнце слепит уже невыносимо. Вот и причал. В щелях между досками просвечивает небесно-голубая вода. Морские звезды на дне вяло шевелят мягкими лучами. Подхожу к катеру. Он весь белый от носа до кормы, крышей ему служит навес, дающий спасительную тень. Под навесом – два ряда скамеек; между ними – десятка полтора серебристых кислородных баллонов, похожих на ракеты, наведенные в небо. Над ними хлопочут двое местных в майках и шапочках-китта. В руках у обоих желтые приборы – похоже, тенциометры. Они подсоединяют прибор поочередно к каждому баллону и стравливают воздух, который вырывается наружу с пыхтением пара из скороварки. Марена нигде не видно. Подхожу к ним, они оборачиваются.

– Hello. I’m looking for Marin.

Один из них тычет пальцем мне за спину.

Я оглядываюсь и вздрагиваю. Вот он, новый герой моих кошмаров. Короткие волосы торчком, трехдневная щетина. На вид мальчишка, но атлетического сложения; холщовые шорты и белая майка с принтом большими буквами «MARES» и простеньким таким призывом: «Just add water». Разумеется, смуглый от загара, поскольку проводит жизнь на море. На шее клетчатая черно-белая куфия, выцветшая от солнца. Он протягивает мне руку, улыбается, у него безупречно белые зубы. А главное, да, главное, пронзительно-синие глаза, хотя нет, не синие, почти сиреневые.

– Ты, наверное, Сезар?

Я киваю. Нервы у меня напряжены до предела: наконец-то я вижу своего врага.

– А я Марен, – просто говорит он и, положив руку мне на плечо, добавляет: – Все будет отлично!

Голос у него тоже молодой, но глубокий, почти магнетический. И я вдруг понимаю, почему был забыт. Почему мы с тобой были забыты.

Все уже на борту – шестеро ныряльщиков, включая меня. Парочка молодоженов, которых я видел в баре отеля, двое мужчин постарше, один толстый, второй худой, я и Ким. Ким проверяет свое снаряжение. Достает из голубой коробки жилет – такой же, какой я примерял накануне, умело прикрепляет его к своему баллону. Затем извлекает оттуда регулятор подачи воздуха – с четырьмя шлангами, один из которых завершается приборной консолью со стрелками и силиконовыми наконечниками. Ким навинчивает регулятор на свой баллон, а шланги засовывает в жилет, и все это четкими, умелыми движениями. Я восхищенно слежу за ней. Потом она садится рядом со мной. Ногти на ее красивых ногах покрыты тем же красным лаком, что и на руках. Она барабанит пальцами по голым коленям. Вообще на борту чувствуется явное возбуждение.

– Снаряжение все проверили? – спрашивает Марен, а затем представляет нам Брахима – второго инструктора с мускулатурой пакистанского борца – и стоящего за штурвалом капитана Махмуда, похожего в своей красно-белой куфии на Ясира Арафата. Тот приветствует нас взмахом руки, прижимает ее к сердцу и заводит двигатели.

Два мощных мотора издают звериный рев. Дождавшись, когда на палубу сбросят швартовы, капитан тянет на себя штурвал, и катер прыгает вперед, оставляя за кормой бешено клокочущую пену. Деревня удаляется. Домик Пас уже выглядит совсем крошечным; последним исчезает из виду минарет. И остается только природа – охристая гора и голубое море.

Ким поглощена созерцанием прибрежных скал. Горный склон высотой в несколько сотен метров уходит в воду, оставляя на поверхности колоссальные бесформенные рифы, сплошь в разломах, пещерах и кавернах. Мне вспоминается пещера Калипсо. Ким встает и идет на корму, где Марен с фломастером в руке колдует над грифельной доской. Наклонившись, она что-то шепчет ему на ухо. И у меня в голове тут же складывается картинка с тремя персонажами – Пас, Марен и Ким, – соединенными между собой стрелками: кто кого любит? Кто кого любил? И кто кого предал? Ким отходит от Марена и поднимается по железному трапу на верхнюю палубу.

Катер углубляется в узкий фьорд. Выжженные скалы становятся все круче. Стальные баллоны в центре катера отражают солнечный свет, и он немилосердно жжет глаза. Я перегибаюсь через поручни, мне кажется, что я вижу дно. Там, в глубине, снуют какие-то тени. У поверхности виднеются кораллы фантастических расцветок. Вода здесь изумрудно-зеленая.

Капитан глушит моторы, бросает якорь. Наступает тишина. Марен объявляет briefing on the sun deck [217]Инструктаж на верхней палубе ( англ. ).
и поднимается на верхнюю палубу. Я следую за ним.

Наверху я нахожу Ким, она сидит, обхватив руками согнутые колени. За ней на ветру полощутся два флага, красный с диагональной белой полосой – флаг дайверов – и черный с черепом над скрещенными символами трезубца и трубки с загнутым концом. Марен садится на палубу по-турецки, вокруг него располагаются ныряльщики.

– Это Manta Point, – говорит он, показывая всем нам доску, на которой только что рисовал. Там схематически, в разрезе, изображено все, что находится под катером: подводная часть склона с несколькими плато, а ниже крутой обрыв в бездну. – Manta Point, – повторяет он, – названа так вот из-за чего. – И достает из кармана шортов маленький предмет, похожий на детскую игрушку.

Это миниатюрная рыбка с плоским треугольным телом, с одной стороны хвост, с другой пара рожек. «Скат, или манта, – говорит он, – это одно из самых красивых существ, которых вы сможете здесь увидеть». И начинает медленно водить в воздухе фигуркой, точно мальчишка, играющий с моделью самолета. Все смеются. В смехе чувствуется нарастающее возбуждение.

– Эта бухта служит им местом очищения, – продолжает Марен по-английски, – принцип вам, наверное, известен: манта приходит сюда, чтобы избавиться от паразитов, которые накопились у нее во время долгих миграций. Потому что тут водятся особые виды рыб, которые с удовольствием питаются этими паразитами. Вот вам прекрасный пример сосуществования в животном мире, из которого нам следовало бы извлечь полезные выводы. И чтобы понаблюдать за этой подводной car wash, нужно сделать лишь одно: спокойно нырнуть на пятнадцатиметровую глубину, взяться за какой-нибудь выступ скалы и ждать, когда мимо вас проплывет манта. Можно только смотреть, но не двигаться и не работать ластами.

Следите за регуляторами дыхания и плавучести, больше ничего. Не упускайте из виду своего напарника. Кроме скатов вы увидите очень красивые кораллы, рыб-ангелов и, конечно, мурен. Но главное, будьте начеку, там могут появиться и звери покрупнее. Сегодня вы пойдете под воду с Брахимом. А я буду кое-кого приобщать к дайвингу.

И он с улыбкой смотрит на меня. Ким тоже улыбается мне.

– Вопросы есть? Вопросов нет. Тогда спускаемся и надеваем костюмы.

Он напоминает мне молодого командира каких-нибудь десантников. Или гуру в окружении членов секты. Все они это любят – держать ситуацию под своим контролем, под своей защитой…

Ким снимает шорты, стаскивает майку и кладет их в коробку, откуда вынула свой гидрокостюм. Потом садится. Ее длинные ноги прокладывают себе дорогу в узких штанинах неопренового костюма. Черный каучук постепенно скрывает ее щиколотки, колени, бедра, живот. Затем она просовывает руки в эту синтетическую кожу, и та облегает ее грудь. «Помоги, пожалуйста!» – говорит она мне и поворачивается спиной; в разрезе комбинезона виднеются бретельки ее купальника. Я застегиваю молнию от низа спины до шеи. Чувствую при этом запах мускуса. Море вокруг нас недвижно, наше суденышко лежит на воде, как лепесток. Интересно, кто же плавает внизу, под нами? Голова у меня кружится, сердце учащенно бьется. Ким надевает на запястье черный наручный компьютер для дайвинга. Затем, поплевав на стекло маски, протирает его пальцем и, наклонившись к воде, споласкивает. Затем снова садится, чтобы натянуть ласты. Матрос поднимает тяжелый жилет с прикрепленным к нему баллоном. Металл со звоном ударяется о переборку. Ким надевает жилет, как рюкзак, выпрямляется. И, широко улыбаясь, говорит мне:

– Ну, пока. Не волнуйся, тебе очень понравится!

Ее зеленые глаза сверкают особенно ярко и решительно. Она подходит к другим дайверам, собравшимся на корме.

– Let’s go, – командует великан Брахим, надвинув маску на глаза.

На корме есть площадка, нависающая над водой, он ступает на нее ногой в ласте, шагает в пустоту и исчезает в пене. Ким и все остальные следуют его примеру. Они шумно плюхаются в воду, вздымая фонтаны брызг, и тут же выныривают, точно пробки, держась кружком и напоминая в своих масках гигантских насекомых. Брахим поднимает руку, складывает большой и указательный пальцы в знак «о’кей», и они отвечают тем же. Потом, взявшись за инфляторы на жилетах и нажав на кнопку, уходят под воду. Из глубины всплывают несколько пузырьков, и это все.

– Теперь наша очередь.

Я вздрагиваю. Марен стоит передо мной – жизнерадостный, уверенный в себе. Он действительно молод – лет двадцать пять, не больше.

– Пойдем наверх.

Вокруг расстилается бескрайний голубой ковер моря, раскаленного солнцем.

– Сегодня у тебя великий день, – торжественно говорит он. – День твоего второго рождения на свет.

Он так серьезен, что я понимаю: смех здесь неуместен.

– Я знаю, что сейчас это кажется тебе преувеличением, но ты поймешь, когда окажешься там, внизу.

И он делает паузу. При слове «внизу» мне становится не по себе.

– Скоро ты сделаешь второй наиважнейший вдох в твоей жизни. Первый раз это произошло при твоем рождении, когда ты внезапно попал из водной стихии в воздушную. В твои сжатые, стиснутые легкие грубо ворвался воздух, ты его вдохнул, и они расправились. Это причинило тебе боль, и ты закричал. Все новорожденные переживают этот миг, а если им это не удается, они умирают… – В солнечном свете его глаза приняли цвет пурпурных лепестков наперстянки. – А здесь с тобой случится прямо противоположное: ты перейдешь из воздушной стихии в водную, твои легкие сожмутся, и чем глубже ты погрузишься, тем меньше будет их объем, вплоть до того, что они совсем съежатся и станут не толще бумажного листка. Кислород, несмотря на давление и спрессованные им легкие, все равно будет поступать в твой организм и насыщать его. Ты испытаешь очень странное ощущение – не болезненное, а именно странное. И ты даже не вскрикнешь, потому что оно тебе понравится. Но понравится лишь в том случае, если ты будешь аккуратно выполнять то, что я сейчас скажу.

Я сосредоточенно слушал его, успевая одновременно восхищаться его способностью всецело завладевать аудиторией.

Он на минуту умолк, потом договорил:

– Теперь о снаряжении. Вот твой баллон – двенадцать литров дыхательной смеси под давлением в двести бар. Считай, что это твой жизненный ресурс. Чем быстрей ты будешь вдыхать эту смесь, тем скорей она кончится. Если начнешь нервничать, работать ластами как ненормальный, тебе может не хватить воздуха. Отсюда вывод: что бы ты ни увидел под водой, главное – соблюдать спокойствие. Даже если тебя что-то сильно напугает.

У меня пересыхает в горле.

– Я буду держаться рядом и знаками помогу тебе распознавать подводных обитателей прежде, чем ты сможешь их ясно разглядеть. Сегодня там, внизу, видимость в пределах десяти метров, не больше. Но десятиметровая видимость – это хорошо. Гляди, вот так я изображаю манту. – И он выставил вперед ладони, свел вместе большие пальцы, а остальными помахал, как крыльями. – А вот это… – тут он положил себе на темя сжатый кулак, – это акула.

– А они тут водятся?

Марен кивнул:

– Да, рифовые акулы, пятнистые или серые, а если очень повезет, можно увидеть и пелагическую, например акулу-молот.

Я закрыл глаза. Вот мы и подошли к самому главному.

– Если хочешь в этом убедиться, съезди дальше, на юг страны, там есть рынки, где продают десятки разрубленных туш акул-молотов. Или одни плавники. Иногда люди даже не поднимают акулу из воды, просто отрубают у живой рыбины плавники и хвост, а ее оставляют в море. В таком виде она не способна плавать и кормиться и издыхает от голода на донном песке, с разинутой пастью. Я бы убивал тех, кто так поступает.

Его глаза гневно сверкают. Но через минуту он возвращается к нашей теме:

– Поверь мне, бояться нечего. Самые любопытные из них могут подплыть ближе, повертеться вокруг тебя, но не нападут… А если и укусят, то чисто случайно… Акуле не по вкусу человеческое мясо. Вот почему они не едят людей.

– Ну да, они его только пробуют, я знаю. Но если они откусят мне руку или ногу, по-моему, этого уже будет достаточно.

– Конечно, – соглашается Марен. – Но уверяю тебя, такого не случится. Еще раз повторю: люди истребляют акул, а не акулы людей. Именно человек может уничтожить это чудо природы, которому даже не понадобилось эволюционировать.

– То есть?…

– Акула сразу родилась идеальной. В ней заложена память нашей планеты. – Он задумчиво помолчал и вдруг спросил: – А тебе известно, что акулу можно усыновить?

Я дернулся, будто меня током ударило.

– Акулу… усыновить?

Марен внимательно посмотрел на меня:

– Ладно, об этом позже. А сейчас пошли снаряжаться.

– Смотри, Сезар, вот самое главное. – Он взял в руки пластиковый регулятор. – Это называется легочник. Первая трубка прикрепляется к твоему жилету. А это инфлятор, он позволяет надуть жилет перед погружением. В случае чего он заменит тебе спасательный круг. Вторая трубка, с циферблатом, это манометр, он тебе покажет, сколько воздуха осталось в твоем баллоне. На двух остальных есть легочники. Вот этот, черный, берешь в рот и дышишь через него. Второй, желтый, называется октопус, это запасной регулятор – он послужит твоему напарнику, если у того вдруг кончится воздух.

– Но если у каждого из нас есть манометр, значит, можно всплыть, как только воздух кончится, верно?

– Всплывать нужно, когда стрелка подойдет к цифре 50. Пятьдесят бар – это предел. Но под водой всякое бывает. Например, если начнется утечка из баллона, ты можешь… – И тут он осекся. – Да нет, ничего такого не случится.

– Ты уже дважды сказал, что «ничего не случится». Как будто хочешь убедить в этом себя самого.

Он ответил, еще более серьезно:

– Нет, просто я должен обо всем тебя предупредить сейчас. Под водой мы общаемся только жестами. То есть все переговоры очень коротки. Октопус окрашен в такой яркий желтый цвет, чтобы его легко можно было увидеть под водой. В случае паники это помогает. Ныряльщики всегда погружаются парами. И ты должен внимательно следить за своим напарником. Американцы называют их buddy. Твоим напарником на первый раз буду я. Не беспокойся ни о чем. Сейчас я помогу тебе экипироваться. Пошли!

– А все остальные?

– Они пробудут под водой дольше тебя. Около часа. Пока мы с тобой будем одеваться, пройдет какое-то время, и все мы вернемся вместе.

– Около часа… с двенадцатью литрами воздуха?

Он споласкивает лицо под душем, установленным на корме катера, проводит рукой вокруг шеи, словно что-то ищет. Я замечаю длинный шрам на его левом боку. Он сложен, как настоящий атлет, и я чувствую себя толстяком, несмотря на свои шестьдесят восемь кило. Это ощущение усугубляет костюм из неопрена, тесно облегающий мое тело. Марен знаком велит мне идти за ним, и я шагаю, смешно шлепая ластами, – эдакий гусь лапчатый. Но гусь, обремененный свинцовым поясом, который поможет мне победить архимедову выталкивающую силу. Стекло моей маски уже запотело, на плечи давит жуткая тяжесть жилета и воздушного баллона. Марен ловко натягивает ласты, легко, будто играючи, надевает жилет, маску держит в руке.

– Возьми в рот загубник, – говорит он.

Я делаю вдох и слышу свое дыхание, – наверное, так же его слышат космонавты. Звук мощный, мерный, только немного учащенный.

– Спокойней! – Марен складывает большой и указательный пальцы кружочком. – Этот знак подтверждает, что все в порядке.

Сейчас он похож на Христа с мозаики на горе Атос, и в этом нет ничего странного: мое крещение вот-вот начнется, а у православных оно требует полного погружения в купель, а не трех капель на лоб. Погружения всего тела, целиком. Вода подозрительно спокойна, только легкие морщинки бегут по поверхности. Но в глубине я снова замечаю какие-то тени.

Марен подходит ко мне, берется за гофрированную трубку, идущую от жилета, нажимает кнопку, и я ощущаю то же, что в кабинете врача, измеряющего давление: меня начинает сжимать воздух.

– Я надуваю твой жилет, чтобы ты мог сразу всплыть после прыжка в воду. Это важно: сначала нужно поплавать наверху. И только потом ты стравишь воздух и увидишь, что начал погружаться. – Он прерывается, внимательно смотрит на меня и говорит: – Ну-ка, дай мне свою маску.

Я снимаю маску, Марен смачивает ее под душем и возвращает мне:

– Надевай, теперь она не запотеет.

Ну и ну, сколько приготовлений! Силиконовый ободок прилипает к лицу, точно щупальце. Марен берет меня за руку и подводит к пустоте. Солнце превратило воду в слепящее зеркало. Она уже не голубая, не зеленая, не сиреневая – она сверкает, как сталь.

– Шагай вперед и падай.

Он все еще держит меня за руку. Я вытягиваю ногу, стараясь повторять его движения. Слышу свое шумное дыхание. Пустота притягивает. Мы падаем.

Водное зеркало разбивается, вскипая тысячами пузырьков пены. Холодная жидкость проникает в комбинезон, охватывает мое тело, я тону, а потом вдруг это прекращается и я без всяких усилий поднимаюсь на поверхность. Марен вытаскивает изо рта загубник и спрашивает: «Ну как?» Я знаком отвечаю, что о’кей.

– Хорошо, – говорит он, – теперь давай спускаться. Возьми свой инфлятор, подними его над головой и нажми желтую кнопку, чтобы стравить воздух из жилета. Потом выдохни, чтобы удалить воздух из легких, и погрузишься в воду. Когда будешь под водой, у тебя могут заболеть уши, тогда заткни нос и сделай легкий выдох. Так ты восстановишь равновесие между внешним и внутренним давлением на барабанные перепонки. Пошли!

Он споласкивает свою маску и надевает ее. Я делаю то же самое. Делаю все, что он говорит. Делаю, как он. Я будто его зеркальное отражение: он нажимает желтую кнопку – и я нажимаю желтую кнопку. Выдыхаю воздух, освобождая легкие, и погружаюсь в воду. Зажмурившись.

Дурацкий рефлекс.

 

Подводное

Да, дурацкий рефлекс.

Но как драматический жест – великолепно!

Я снова открываю глаза и обнаруживаю вокруг себя мир, который попытаюсь описать, не впадая в излишнюю банальность. Все мы знакомы с этим подводным миром по книгам, по фильмам. С той лишь разницей, что сейчас я сам – герой подобной книги, подобного фильма. За несколько секунд я сменил пустынную поверхность моря, его одноцветную гладь на совсем иную вселенную, кипящую жизнью, полную движений и сюрпризов, с такой сложной, запутанной географией, что кажется, будто она родилась в мозгу архитектора, одурманенного каким-то новым наркотиком, под воздействием которого он решил, что ему все можно. Решил – и сотворил это…

Я вижу под собой целый город из скал и кораллов, ощетинившийся башнями, презревшими закон равновесия; их украшают широкие террасы, словно парящие в воздухе, – затейливые, кружевные, зеленые, синие, желтые. Гигантские опахала, пылая кроваво-красными отсветами, колеблются в невидимом подводном течении. Зато сиреневые канделябры стоят недвижно, простирая во все стороны мощные ветви с бесчисленными отростками, которые спутываются концами в самые фантастические розетки.

Я слышу собственное дыхание. Неровное, неестественное, пугающее, прерывистое. И чем больше я на нем зацикливаюсь, тем более прерывистым оно становится.

Я барахтаюсь, как человек, пытающийся уцепиться за перекладины несуществующей лестницы. Марен сжимает мое предплечье, расставляет «викторией» указательный и средний пальцы и тычет в свою маску, призывая меня взглянуть ему в глаза; за стеклом я вижу его пристальный, ободряющий взгляд. Стараюсь успокоиться и прекратить бултыхать ластами.

По-прежнему слышу свое дыхание. Оно уже выравнивается.

Мы продолжаем спускаться вдоль подводного рифа. Огромные розовые купола похожи на женские груди или на мозги сказочных великанов, испещренные сложными извилинами. Чей-то другой мозг, подстегнутый безумной творческой отвагой, задумал и возвел на них соборы с острыми шпилями и невообразимой путаницей балконов с узорами из трилистников. Этим подводным готическим храмам служат кропильницами гигантские волнообразные тридакны переливчатых синевато-сиреневых тонов. Вот проплыла стайка рыбок-ангелов, вот мурена-отшельница высунулась из своего грота, протягивая грозную пасть для поцелуя невидимому богу. Внушительные мероу-одиночки, губастые, с золотыми полосками, словно готовятся к конклаву. Легионы рыбок-клоунов толкутся вокруг нежных анемонов, которые манят их к себе щупальцами, тонкими и гибкими, как девичьи пальчики.

Я слышу свое дыхание. Оно стало еще ровнее.

Это наверняка оттого, что я забываю, оттого, что я себя забываю. Давление на мои мускулы, на мое тело скорее приятно; мне чудится, будто неведомая сила собирает меня воедино, кладет конец страданиям, внутреннему разброду.

У меня разбегаются глаза. Вокруг непрерывное движение, суета, все новые и новые краски и формы. После обдолбанного архитектора наступает черед безумного бога: его создания отличаются фантастическими формами, невообразимыми красками, причем иногда на одной и той же особи: синие губы, оранжевые глазницы, зеленые щеки, черное брюшко – и все это в крупных белых пятнах. Одни рыбы – длинные, тонкие, прозрачные и хрупкие – напоминают бокалы для шампанского; другие – брюхастые, юркие – щетинятся острыми шипами. Одни словно собрались на бал: размалеванные, как миньоны, пухлые губки отливают розовым, полуопущенные веки – сиреневым; другие азартно охотятся, как, например, вот эта троица хищников в коричневую и белую полоску, с грозно растопыренными плавниками, – ни дать ни взять перья в уборе индейского вождя. Мы спускаемся еще ниже; наконец наши ласты касаются донного песка. Марен встает на колени, я хочу сделать то же самое, но не получается, меня тянет вверх. Тогда он хватает меня за руку, делает знак, и я понимаю, что нужно разгрузить легкие. Выдыхаю, спускаюсь. Теперь и я могу встать на колени. Чувствую, как скрипит песок под неопреном, стягивающим ноги. И вот передо мной разворачивается спектакль – я наблюдаю его из первого ряда партера. Серый скат в сиреневых пятнах, с длинным шипастым хвостом, бесшумно скользит мимо нас волнообразными движениями. Марен вынимает загубник и, запрокинув голову, тихонько выдыхает; пузырьки воздуха из его рта всплывают наверх, к небу. А внизу, под нами, клубятся темные облака, пронизанные победными лучами солнца, – так у нас в Нормандии бывает перед дождем.

Я ослеплен. Восхищен. Побежден.

Прислушиваюсь к своему дыханию. Теперь абсолютно ровному.

Марен указывает большим пальцем вверх. Пора всплывать. Уже?! «Потихоньку!» – жестом велит он. Какой безмолвный, текучий, гармоничный язык! Я полностью доверяю Марену. Отдаю свою жизнь в его руки. Одно только паническое движение – и я рискую ускользнуть от него, пробить головой водную поверхность, и тогда мои легкие разорвутся, – так он сказал. Но зачем же мне от него ускользать? Он крепко держит меня за руку, и я спокоен. Над нами маячат человеческие фигуры, они собрались в кружок и сидят в воде, как в невесомости, скрестив руки на груди и поджав под себя ноги. Их тела еле заметно поднимаются и опускаются, словно кто-то водит кукол на невидимых нитях.

Марен поднимает три пальца, а затем указывает мне на свой подводный компьютер, прикрепленный к запястью. Неужели всего три минуты? Мы присоединяемся к группе. Остальные ныряльщики раздвигаются, чтобы дать нам место. Странные факиры в неопреновой оболочке, парящие в голубой стихии. С водного «потолка» свешивается канат. Марен притягивает к нему мою руку, я берусь за канат, и он кладет сверху свою руку – для страховки. Теперь я оказываюсь в центре группы. Все разглядывают меня сквозь очки своих масок. Эдакая любящая семья. Ласты делают их ноги неестественно длинными – не то люди, не то лягушки. Я чувствую чье-то прикосновение. Оборачиваюсь. Передо мной, совсем близко, пара пристальных ярко-зеленых глаз, увеличенных стеклом маски. Меня обдает мягким теплом. Рыжие, почти красные волосы шелковыми лентами развеваются вокруг маски в воде. До чего же здесь спокойно и хорошо. Я больше не думаю о Пас. Костюм приятно облегает мое тело. Солнце, пронзающее водную гладь, ласкает мягкими лучами. Я вижу его пылающий золотой диск в трех метрах от головы, сквозь слой морской воды. Марен знаком велит мне отпустить канат. Начинается подъем, давление пробкой выталкивает меня наверх, еще несколько секунд – и я рассекаю жидкую преграду…

Она ест апельсин. В уголках губ капли сока. Солнце ласково греет наши тела. Я лежу на верхней палубе, катер чуть покачивается, мне лень шевелиться, я устал, я счастлив.

– Я тебя видела, – говорит она. – Ты хорошо справился.

Я улыбаюсь синему небу.

– Ты хочешь сказать, что очень хорошо справился!

Это голос Марена, который садится рядом с нами, держа в руке кружку горячего чая, от которого идет пар. Он смотрит на меня сиреневыми, неукротимыми глазами.

– И даже очень, очень хорошо, – повторяет он, не спуская с меня какого-то странного взгляда.

Он выглядит таким уверенным в себе. Не нахальным, нет, а именно уверенным – в своем теле, в своем разуме. Уверенным в том, что на свете все будет именно так, как он решил. Он улыбается Ким. Что их связывает? Может, они любовники? А какова была роль Пас во всем этом? Внезапно она снова завладевает моими мыслями. Значит, все на свете бывает так, как он решил? А как же Пас?

Марен берет правую руку Ким своей левой рукой, а правой сжимает мою. Я заинтригован, я подчиняюсь. И он говорит – взволнованно и одновременно торжественно:

– Теперь ты член нашего братства.

Мне как-то не по себе, я смущен его жестом, смущен до того, что выдергиваю руку. По его лицу пробегает тень.

– Братства?

– Да, братства ныряльщиков. Людей, которые погружаются под воду, – говорит он. – Тебя это слово шокирует?

Его сиреневые глаза потемнели. Я охладил его энтузиазм. Ким тоже пристально смотрит на меня. Похоже, она ждет продолжения.

– По-моему, слишком пафосно.

– Может, тебе больше нравится «крещение»? – спрашивает он, не спуская с меня глаз.

– Именно.

– Значит, «крещение» тебя не шокирует?

– Ну… это просто такой образ, разве нет?

– Образ? Ладно, если хочешь, пусть будет образ.

Голос у него ледяной. Потом он снова проводит ладонью вокруг шеи. И бросает:

– Извините.

Встает и направляется к трапу, ведущему на нижнюю палубу.

Я смотрю на Ким:

– Кажется, я его обидел?

Она пожимает плечами:

– Марен слишком категоричен во всем, что касается подводного мира.

– А ты?

– Ну, мне близки его взгляды. До приезда сюда я никогда не занималась дайвингом, а теперь прихожу каждый день, просто не могу обходиться без погружения в воду, оно необходимо моему телу. Не стану называть дайвинг наркотиком – такое сравнение смехотворно, однако, мне кажется, в этом что-то есть, мой организм требует дозы адреналина. И потом, иногда там, в глубине, видишь такое… с ума можно сойти…

И она рассказывает. В день своего первого погружения она увидела, как к ней плывут огромные черные тела, похожие на безмолвные бомбардировщики. Укрывшись в зарослях анемонов, она смотрела, как почти рядом скользят гигантские манты.

– Они проплывали надо мной, кружили около меня, выставив свои рожки. Ты знаешь, что их называют морскими дьяволами? Главное, не трогать манту руками, иначе другие почуют человеческий запах и бросят ее. Можно только смотреть, как они мирно плавают взад-вперед, широко открыв рты и заглатывая планктон… Это зрелище, darling, исцеляет тебя от всего наносного, от всех горестей, от всякого идиотизма, с которыми приходится иметь дело, от всего уродства в мире. Это совершенная, идеальная красота, и ты находишься среди нее, ты часть этой красоты, ты чувствуешь себя на своем месте, и тебе больше ничего не нужно, только дышать и быть в той же воде, в той же истории, что эти великолепные чудовища… Так что, когда Марен говорит про «братство», я его понимаю.

Мой взгляд устремлен к горизонту. Море сверкает серебряным щитом. Солнце набрасывается на него, точно голодный хищник. Горный склон отсюда кажется ярко-рыжим. Уже десять часов.

Я вспоминаю лицо Пас, и мне становится стыдно за свою эйфорию. Ким потягивается мягко, по-кошачьи, откинув назад голову. Палуба раскалена – не притронуться.

– Странно, что после погружения ощущаешь себя таким умиротворенным, – говорю я.

– Это потому что твой мозг получил свою дозу свободы. И дозу красоты. И еще дозу азота, который проник в твою кровь и вызвал приятную усталость.

– Азота?

– Да, он есть в составе дыхательной смеси.

Один из матросов подходит к нам с подносом. Из-за солнца я не сразу вижу, что на нем лежит.

– Хочешь финик?

– Нет, только не финик.

– Не глупи, Сезар, попробуй, это же главный здешний фрукт.

Я покорно открываю рот, и она кладет в него липкий коричневый плод. И улыбается, встряхивая рыжей гривой. А я злюсь на себя. Восемь месяцев. Уже целых восемь месяцев прошло. И я зажмуриваюсь, борясь с отвращением к себе, к этой жизни, к сознанию, что ей всегда удается привести вас к смерти.

В полдень катер причалил к скале, бросавшей пурпурные блики на голубую воду. Нам подали ланч – рис и фрукты. Марен разговаривал с Ким и другими членами группы. Речь шла о некоем капитане Уотсоне. Пожилой дайвер заявил, что тот зашел слишком далеко, и его слова вдруг вывели Марена из себя. Я наклонился к Ким:

– Кто этот Уотсон?

– Активный защитник океанов, диссидент из Гринпис. Выступает за тотальный запрет на китобойный и акулий промысел. Недавно он протаранил в Коста-Рике рыбацкую шхуну, которая занималась ловлей в заповеднике. Хозяева шхуны подали жалобу, в дело вмешалась местная полиция. На Уотсона объявили охоту, теперь его разыскивает Интерпол.

– Интерпол? Даже так?

– Да, дело серьезное. Он перешел дорогу серьезному бизнесу. Знаешь, сколько стоит килограмм акульего плавника?

– Даже предположить боюсь.

– Пятьсот долларов. А у рыбаков его скупают по восемьдесят центов за килограмм. Недавно в Китае на аукционе один плавник китовой акулы был продан за десять тысяч долларов. Такие доходы приносит разве что наркоторговля.

– Значит, Уотсон скрывается?

– Скрывается. Как настоящий пират. Его суда плавают под черными флагами. Вот как этот… – И она кивком указала на флаг, развевающийся под небом Аравии.

– И Марен входит в эту организацию?

– Да. Он отчисляет половину доходов центра Уотсону и его организации «Sea Shepherd» – «Морской пастух».

Тем временем Марен продолжал объясняться с пожилым ныряльщиком:

– Те типы, которых протаранил Уотсон, ловили на лесу с крючками! И это в национальном парке!

– Леска натягивается на сотни метров, через каждые три метра крючки с наживкой, – перевела для меня Ким.

– Представь себе, – продолжал Марен, – что ты делаешь это в лесах Амазонии. Что ты сбрасываешь с огромного вертолета сотни сетей, в которые попадутся обезьяны, белки, попугаи… И никто их не сортирует, гребут все подряд, это же бойня в чистом виде! Достаточно было бы записать на пленку крики и вой несчастных зверушек, и это был бы скандал на весь мир. Но с морскими животными дело обстоит иначе: они не умеют кричать, и потому всем на них плевать. Пойми: когда эти негодяи забрасывают в море свои проклятые лески, их интересуют только плавники и ничего больше! А как же быть с сотнями черепах, дельфинов и морских птиц, которые попадаются на эту наживку?!

– Я с тобой согласен, Марен, – ответил пожилой дайвер, – но насилием тут ничего не добьешься.

– Насилием? А что такого он сделал? Потопил их моторку водяной пушкой. Они же забрались в морской заповедник, черт побери! Эти сволочи попирают закон, а закон осуждает единственного человека, который осмелился призвать к уважению того же закона…

– Но они ведь его не поймали.

– И слава богу!

Нам подали чай. Я взглянул на черный флаг, развевавшийся под ветром, закрыл глаза и уснул, вконец разморенный азотом; во сне мне привиделась подводная армия воинов в ластах и масках, которые, сурово щурясь, шли в атаку на корабли-губители природы.

 

Homo aquaticus

[221]

– Second dive, briefing!

Я открываю глаза. Передо мной стоит Марен со своей доской в руке. Я выпрямляюсь. Ныряльщики рассаживаются вокруг него, готовясь слушать. Он произносит слово «акула». В группе пробегает дрожь возбуждения. Белые акулы, пятнистые акулы.

– Как всегда, следите внимательно за голубыми акулами; возможно, увидите и акулу-молот.

Звяканье свинцовых поясов, сталкивающихся кислородных баллонов. Ким снова просит меня застегнуть ей молнию и с улыбкой благодарит. Я чувствую себя изменившимся, чужим. Словно что-то идет не так, как задумано. Ведь на ее месте могла быть Пас. И это моя вина. Окружающие натягивают ласты, закрывают лица масками, берут в рот загубники и исчезают в волнах.

Теперь я остаюсь наедине с Мареном. И с членами экипажа.

– Ну что, будем одеваться или останемся здесь?

Он задает этот вопрос, стоя передо мной и скрестив руки на голой груди. Я поднимаю брови:

– А в чем дело?

– Ну, не знаю. Похоже, ты считаешь меня придурком…

– Ты имеешь в виду историю с сообществом Уотсона?

– Да. Так, может, тебе не хочется нырять в компании с придурком?

– О нет, мне любопытно узнать, до чего доходит эта дурость, – парирую я, доставая костюм из своей голубой коробки.

Он улыбается и коротко приказывает матросам подойти и заменить мне баллон на другой, со свежей смесью.

А мне уже не терпится нырнуть. Там, под водой, вместе со мной будет Пас.

На этот раз подводное царство выглядит совсем роскошно – мир, играющий всеми цветами радуги, где безостановочно снуют, спариваются и кормятся полчища безмолвных животных. Да, именно животных, так как я вдруг осознаю, что эта морская вселенная – подобие нашей, земной, точное ее отражение. Здесь тоже порхают существа, похожие на воробьев и попугаев; тоже пасутся стада тучных рыб, невозмутимо, как коровы, жующих кусочки кораллов. И так же, как на земле, здешние насекомые прячутся среди листьев, а змеи – в расщелинах скал.

Созерцая эту картину, я думал о тебе, Эктор: с каким восторгом ты подыскивал бы вместе со мной сравнения! Я любовался кораллами и гигантскими красными опахалами, которые колыхал бриз, то есть подводное течение, – их называют горгонами. И вспомнил, что рассказывал тебе эту легенду. Персей, убивший горгону Медузу, избавился от ее головы, сбросив ее на ложе из водорослей в самой глубине моря. Но горгона, даже мертвая, продолжала обращать в камень все, что попадалось ей на глаза. И водоросли, окаменев от ее взгляда, превратились в кораллы, в красные кораллы – из-за крови, брызнувшей из отрубленной головы Медузы…

Все было хорошо. Я чувствовал, что могу контролировать свое дыхание. А потом дело пошло хуже. Я заметил новый, незнакомый силуэт. Холодное даже на вид тело безупречной формы, напоминавшее серую ракету. Мощный хвост мерно рассекал воду, как руль, позволяя мгновенно менять направление. И совершенно пустые глаза – вот что поразило меня, когда я отвел взгляд от характерного спинного плавника. Акула кружила около нас, присматриваясь явно с недобрыми намерениями. Двухметровая рыбина, никак не меньше. Я слишком активно задвигался, и в результате у меня сбилось дыхание. Тут же почудилось, будто я использовал весь воздух и сейчас погибну. Тогда я оттолкнулся ногами от дна и начал всплывать. Но Марен схватил меня за руку, рывком притянул к себе и заставил посмотреть ему в глаза. Взгляд был напряженный, повелительный. Он изобразил большим и указательным пальцами «о’кей», призывая меня успокоиться. А я видел за его спиной силуэт акулы, которая по-прежнему описывала круги около нас. Я не хотел на нее смотреть, но это было сильнее меня.

Наконец тварь исчезла. Уж не собирается ли она привести сюда своих сородичей?

Я карабкаюсь по трапу, спеша, но стараясь не оскользнуться на металлических перекладинах; мне кажется, что баллон за спиной весит не меньше тонны. Матросы освобождают меня от груза. Я торопливо сдираю маску, сбрасываю на палубу кевларовый костюм, словно отмершую кожу. Подходит Марен. Он снял верхнюю часть комбинезона; пустые неопреновые рукава, завязанные на поясе, выглядят цветоложем, из которого бутоном выступает его бронзовый точеный торс.

– Ты не должен так паниковать, – говорит он.

– Но это же была акула.

– Акулы безобидны. Глупо так бояться.

– Извини, но ты должен меня понять.

– Понять – что? – гневно отвечает он. – Ты еще «Челюсти» вспомни!

– Нет, но ведь бывают же несчастные случаи…

– Несчастные случаи провоцируют сами люди. Если бы человек больше уважал морской мир, куда он вторгается, таких случаев просто не было бы… – Он вдруг отвел глаза, словно усомнился в собственных словах. – Чаю хочешь?

Я кивнул, и нам принесли чай. Он молча протянул мне горячую чашку. Я сделал глоток. Марен помрачнел: ничего общего с жизнерадостным парнем, который совсем недавно так радушно приглашал меня в свое «братство».

Остальные поднялись на палубу минут через тридцать, залив ее водой. Катер пустился в обратный путь. Стоя на корме, я смотрел на нескончаемую морскую равнину, этот необозримый, тяжелый, волнистый покров глубокого синего цвета, который лишь у прибрежных рифов переливался бирюзовыми оттенками, светился желтыми и зелеными бликами. Но над этими красками все же безраздельно царил синий цвет – тот, что я видел на картине в кабинете Ким.

Пас-Долорес… у меня больно сжималось сердце. Ведь это мое слепое упорство привело к катастрофе. Почему я не поехал сюда вместе с ней, почему не прислушался к ее доводам, не понял ее тягу к «дикарству», как она говорила, к примитивному началу, к желанию разорвать путы цивилизации? Нужно было все бросить, а я вместо этого позволил ей молиться на акульи плавники и ласты другого… Впрочем, может, она и не захотела бы взять меня с собой. Любила ли она меня под конец? Похоже, рано или поздно человеческое существо исчерпывается для партнера, как истощается золотая жила. И если больше не находишь золота в близком человеке, его бросаешь. Хотя, может, стоило бы копнуть чуть подальше, чуть глубже или поискать новую жилу. Не стал ли я для нее таким вот истощенным рудником? Ведь, честно говоря, тот, другой… Я оглядываюсь на него: он стоит рядом с капитаном на носу катера. И смеется, вылитый Лоуренс Аравийский в клетчатой куфии, с банкой холодного мятного чая в руке, с бронзовым загаром, харизматичный неопреновый гуру. До меня доносятся их голоса, они говорят по-арабски. В этом гортанном языке словно перекатываются камешки пустыни. Majnun… одержимый. Он открыл ей дверь в иной мир. Как и мне. Я потерян. Мне тоже хочется забыть. Вся окружающая красота призывает к этому. Разве я имею право сердиться на нее за то, что она забыла нас? Вот мне этого нельзя.

– Ну, как сегодня? – спрашивает Ким.

Она переоделась в каюте. На ней снова короткие шорты с надписью DIVE. Верхнюю часть купальника сменила зеленая майка, туго обтянувшая ее упругие груди-яблоки, – зеленый цвет подсказал мне это сравнение. Глаза она скрыла за огромными солнечными очками, ни дать ни взять актриса из Чинечитты. Пара черных крылышек бабочки. Волосы, заколотые сзади в высокий узел, пылают на предвечернем солнце. Красивая. И необычная. И ласковая, чтобы не сказать больше. Она волнует меня. Если бы она знала… Если бы она знала, зачем я сюда приехал…

– Прекрасно, – отвечаю я.

Она кладет руку мне на плечо. Это приятно. Потом садится рядом.

– А мне кажется, что нет.

– Там была акула.

– И ты испугался?

– А ты разве не испугалась?

Она смотрит на море, сейчас оно похоже на огромное персидское блюдо.

– Нет, я не боюсь.

– Потому что привыкла?

– Нет… – Она умолкает, колеблется, словно подбирает слова, а потом тихо говорит: – Не боюсь, потому что я его видела. Видела, как он с ними обходится.

– Кто? Кто с кем обходится?

– Марен… Как он обходится с акулами…

– И как же?

– Он их ласкает и усыпляет.

– Надеюсь, это просто фигура речи?

– Ты и сам увидишь. Но если хочешь, чтобы он тебе это показал, ты никогда не должен бояться. И ни словом не высказываться против акул.

– А иначе что – он меня съест живьем?

– Не надо насмехаться над этим.

– Да я и не думал насмехаться. Просто вы все так серьезно к ним относитесь.

– Это все равно что объявить священнику, что ты не веришь в его религию.

– Священникам частенько это говорят.

– Наверное, но он этого не выносит. Ты даже ничего не заметишь, потому что он не новичок в своем деле. Он и вида не покажет, но тебя зачислит, раз и навсегда…

– В иноверцы, так?

– Нет, просто в разряд людей, которые не знают, чего они лишают себя, отказываясь нырять.

«Моя жена усыновила акулу» – вот что мне хотелось сказать, дабы уравняться с ними в умопомрачении. Сперва это странное сообщество, потом «крещение», а теперь еще и это – человек, усыпляющий акул… Да они просто свихнулись. Ладно, теперь все начинает становиться на свои места: Пас, и без того внушаемая, да еще уставшая от цивилизации, просто попала к ним в лапы…

– А той девушке, испанке, он это показывал?

– Почему ты заговорил о ней?

– Да ты первая заговорила о ней со мной. Так показывал или нет?

– Думаю, да.

– Они были любовниками?

Этот вопрос вырвался у меня непроизвольно. Ну и пусть, так даже лучше.

– А тебя это очень интересует?

Я задумался. Ким была мне нужна. Ее нельзя пугать – а я помнил, что она сказала мне во время нашей первой встречи. Репутация отеля…

– Да нет, мне, в общем-то, безразлично.

– Что-то не похоже.

Она придвинулась ко мне ближе и разжала пальцы. На ее ладони лежало крохотное сухое деревце, белое как снег. Минеральный скелетик, напоминающий растение, хотя на самом деле это было живое существо. Веточка коралла.

– Я ее сорвала для тебя. В Средние века люди носили такую при себе, чтобы защититься от колдовских чар.

– Ты считаешь, что мне нужен талисман?

– Кто знает…

* * *

День завершался в кровавой бойне заката – горизонт был затянут полосами багрового зарева, море зловеще отсвечивало фиолетовыми бликами.

Катер пристал к берегу. Матросы выставили батарею баллонов на дощатый причал. Вдали, на вздымавшихся волнах, мерно покачивались парусники. Ким предложила пойти в отель и выпить:

– Я приглашаю.

– У меня дела, – буркнул Марен, нагибаясь, чтобы поднять ящик со снаряжением.

– Неужели не найдется даже минутки свободной, чтобы отметить мое боевое крещение? – спросил я.

Он обернулся.

Волны разбивались о берег, облизывая песок пенными языками. Каменная громада обступившей нас горы эхом отражала гул моря. Вернее, его дыхание. В нем угадывалась скрытая, но неукротимая ярость или, по крайней мере, демонстрация силы. «Здесь повелеваю я!» – словно говорила нам вода, которая сейчас действительно поглощала – медленно, но верно – даже солнце. Мы сидели в баре. И когда последний солнечный луч, блеснув нам, исчез из виду, мы чокнулись за мое крещение. Они пили финиковый коктейль и выглядели счастливыми. Марен поначалу отказался пить, но Ким настояла – и оказалась права: алкоголь подействовал на него благотворно.

– Марен, ты должен показать Сезару, что ты делаешь с акулами.

Он дернулся, словно его укусили. Весь напрягся, побледнел. И сухо ответил, не поднимая головы:

– Я больше этим не занимаюсь.

Ким не посмела настаивать. А я посмел:

– Почему? Неужели это плохо кончилось?

Марен обжег меня взглядом:

– Это никогда плохо не кончается.

Сказал, как отрезал. Ким смотрела в сторону. Настал решающий момент.

– Да нет, несчастные случаи с акулами имеют место, – возразил я. – Прошлым летом на Реюньоне только об этом и говорили. Там акулы нападают на серферов. Да и на прошлой неделе в Калифорнии еще один серфер стал…

Марен гневно прервал меня:

– А тебе известна реакция этого серфера? Повторяю, слово в слово: «Каждый раз, как ты занимаешься серфингом, ты вторгаешься в их царство». К сожалению, этого СМИ не процитировали. Еще бы: им гораздо выгоднее торговать страхом. – И обратился к Ким: – Спасибо за угощение, Ким. Я иду к себе.

Но он поторопился, мы еще не закончили.

– Не принимай это так близко к сердцу, Марен. Я признаю, что ничего не понимаю в акулах. А кстати, сегодня утром ты мне сказал, что акулу можно усыновить… Это что – правда?

Марен как будто успокоился.

– Правда. Звучит, пожалуй, странно, но это именно так. А почему ты интересуешься?

– Ну… это помогло бы мне преодолеть страх перед ними, разве нет?

– Да, это одна из целей.

– А каковы другие?

– Восстановить связь между человеком и акулой. Может, это покажется тебе наивным или бредовым, но у некоторых народов акула считается не врагом, которого нужно истреблять, а богом, которому поклоняются. На островах Тонга акулу называют богиней. А на островах Фиджи ты должен – если хочешь зваться настоящим мужчиной – обнять голову акулы, чтобы она подарила тебе часть своей силы.

Он наконец расслабился. И я предпринял новую попытку:

– Мне и вправду хотелось бы посмотреть, что ты делаешь с акулами.

Но он замотал головой и повторил:

– Не проси, я больше этим не занимаюсь.

Я отпил из бокала. И неожиданно для себя спросил:

– Из-за погибшей девушки?

Он вздрогнул и страдальчески поморщился:

– Что ты сказал?

– Из-за иностранки, которая здесь жила. И которая утонула.

– Не понимаю, о ком ты… – ответил он, снова потирая себе шею, словно искал что-то, чего уже не было.

К моему удивлению, в разговор вмешалась Ким:

– Он имеет в виду Долорес.

Марен резко повернулся к ней:

– А я-то тут при чем?

Ким устало покачала головой. Устало – и, как мне почудилось, презрительно. Как человек, которому нечего добавить, потому что и так все ясно. Она вынула перламутровый портсигар с узором из ломаных линий, достала из него сигарету. Синдбад тут же поднес ей свечу. Длинный клуб дыма растаял в ночной темноте.

– Ладно, я пошел, у меня еще дела, – сказал Марен.

Поднявшись, он взял свои ключи, лежавшие на стойке. Слишком поспешно. Опрокинув при этом свой бокал. То, что произошло дальше, было очень любопытно: мы, все трое, уставились на струйку жидкости, которая ползла ручейком, словно в замедленной съемке, поперек мраморной стойки, заливая деревянную доску, на которой Синдбад резал крошечные лимоны. Специалист по коктейлям поднял брови:

– Don’t worry, Marin!

Внезапно мне показалось, что тот и впрямь чувствует себя виноватым.

– Нам нужно поговорить, – сказал я ему.

– Не о чем говорить. Я здесь для того, чтобы учить тебя нырять, вот и все. Отправление завтра в 8.30.

И он ушел, даже не попрощавшись с Ким.

Она смотрит на море сквозь дымок своей сигареты. По щеке ползет слеза.

– Что случилось?

– Да ничего. Легкий приступ меланхолии в пустыне… – Помолчав, она стирает пальцем слезу и говорит: – Нет, неправда, случилось. Я думала, он тебе скажет. Но он так и не признался…

– Это он виноват в ее смерти?

– Конечно. – Ким по-прежнему не смотрит на меня.

Мое сердце готово выпрыгнуть из груди. Наконец-то я нашел ответ, который так долго искал. Мне только что подтвердили, что человек, которого я заподозрил, сам не очень-то веря в его вину, действительно является причиной смерти моей жены. Вот и конец этой истории, и этот конец ужасен.

– Что же он сделал?

– Точно мне ничего не известно. Но я знаю, что той ночью они были вместе. Потому что перед этим я видела Долорес. Мы пили у нее чай. А потом я собралась уходить, пока не стемнело. И вдруг появился Марен. Она сказала ему: «Иду!» А на следующее утро ее нашли на пляже.

– Но почему ты так уверена, что он виноват в ее гибели?

Ким опускает руку в вышитый карман платья и что-то протягивает мне.

Украшение. На короткой цепочке…

– Что это?

– Ты заметил, что Марен все время машинально потирает шею, как будто что-то ищет? Ну так вот, он ищет это.

Я разглядываю подвеску. Молочно-белая капля…

– Ему была очень дорога эта жемчужина, подарок отца. Тот выловил ее в океане, когда Марен был маленький.

– Почему ты мне это рассказываешь?

– Я нашла ее в доме Долорес. Это ведь я сменила замок на ее двери… Хотела сохранить все, как было при ней. Полиции я не доверяю.

Я кладу жемчужину на стойку, чувствуя, что вот-вот сорвусь. Меня окружает мрак, и это не только ночная тьма.

– Почему ты мне раньше об этом не сказала?

– Ну, во-первых, ты меня ни о чем не спрашивал. Во-вторых, я не знала, кто ты. Вначале я было поверила в эту глупую байку о бизнесмене на отдыхе. А потом что-то меня смутило. Даже не могу сказать, что именно. Думаю, это было в моем кабинете, когда я показала тебе картину. Я знала, как тебя зовут, и провела маленькое расследование. Мне хватило одной минуты в Google. Там полно твоих фотографий. Вместе с Долорес. Красивая пара. На одном из снимков вы стоите перед белой мраморной статуей мальчика-великана с лягушкой в руке…

– Boy With Frog.

– Я узнала Венецию.

– Да, это было в Венеции.

Ким молчит. Потом продолжает:

– Впрочем, самое главное не это. Теперь я знаю, что ее звали Пас, а не Долорес. И что она была знаменитым фотографом. Почему она бросила фотографию? Почему сменила имя? – И, увидев, что я беспомощно развел руками, говорит: – Не знаешь… Ладно, это тоже неважно. Меня это не касается.

Схватив меня за руку, она кладет мне на ладонь цепочку с жемчужиной и сжимает мои пальцы в кулак.

– Возьми ее. Тогда он уже не сможет утверждать, что невиновен…

– Зачем ты это делаешь? Я думал, вы друзья. Ты же понимаешь, что это поможет мне доказать его причастность к ее гибели. И ты знаешь, что я это так не оставлю.

Она качает головой:

– Что уж там, я ревновала… – И ее лицо искажается.

– Ты ревновала к ней?

– К ней? О нет! К нему. Он отнял ее у меня…

Она закуривает еще одну сигарету. Табачный дым поднимается к звездам. Я уже совсем ничего не понимаю. То, что происходит в этих краях, превосходит мое воображение. Ким кладет на стойку ключ и подталкивает его ко мне:

– Это от нового замка. Он твой.

Я пытаюсь ее поблагодарить, но она меня прерывает:

– Я делаю это не ради тебя. Просто хочу знать, что произошло. И почему он ее у нас отнял.

Она залпом допивает свой коктейль и, взяв перламутровый портсигар, исчезает во мраке, который безуспешно пытаются разогнать масляные светильники. Они расставлены по обе стороны дорожки, что ведет ее к одиночеству. Или к одному из ее мужчин в голубом.

 

Комната

Алкоголь еще играет у меня в крови. Я поднимаю глаза к небу, забрызганному звездами. Эти звезды знают. И это море с его глухим рокотом, с его горько-соленым запахом – тоже. О это море, тяжелое, как живот беременной женщины… в его мутных глубинах кишат тысячи акул. Что я обнаружу за этой дверью, под этими аравийскими светилами, собранными в созвездия, которых не увидишь в Европе? Узнаю ли там Пас или найду только Долорес?

Yudkhilu Man Yasha’u Fi Rahmatihi Wa Az-Zalimina Aadda Lahum Adhabaan Amimaan.

Он впускает того, кто будет Ему угоден, в милосердии Его. Что же до иноверцев, Он приготовил их суровую кару.

Я бреду к деревне, держа сандалии в руке. Несколько мужчин в тюрбанах, сидя на песке, спокойно покуривают кальян. Красный кончик чубука трубки, исчезающей в кувшине, мерцает, точно крошечный маячок. Сквозь шум прибоя я слышу вздохи и бормотание курильщиков. Внезапно в эту идиллию врывается верещание мобильника. Встреча вечного и суетного. Заигравшиеся дети возятся в морской пене. Среди них вертится собака. Мать, придерживая чадру, которую треплет ветер, зовет их домой: «Заим! Рима!» Воздух теплый, ласковый. Как и песок под моими босыми ступнями. В такую ночь хорошо было бы побродить здесь вместе с Пас. Я сворачиваю к дому, прохожу под арками. Где-то вдруг пронзительно вскрикивает женщина, и я вздрагиваю. Визг сменяется громкой пафосной музыкой. Это всего лишь телевизор в соседнем домике. Фикция. Какая-нибудь история преступления или мести, история о женщинах с подведенными глазами…

Ключ легко поворачивается в замке. Сейчас я все узнаю.

Лунный свет помогает мне найти выключатель. Я нажимаю на него. Неоновая трубка на потолке потрескивает, мигает и через мгновение начинает светить ровно. Я застываю, не в силах сделать ни шага. Все точно так, как описывала Ким. Только теперь я смотрю на это собственными глазами, пытаясь сдержать слезы. Большая, очень простая комната. Квадратная. Для мастерской на самом краю света лучше не придумаешь. Эктор, она бы тебе понравилась. Ты можешь гордиться своей матерью. Она создала здесь свой мир. И жила так, как мечтала жить.

На полу расстелен брезент. В неоновом свете его шероховатая поверхность напоминает о море. На брезенте расставлены банки с какими-то жидкостями, в которых мокнут большие кисти. Рядом бидоны, разрезанные пополам и заляпанные голубой краской. Бутылки со скипидаром. Тряпки, все в черных и голубых пятнах. Но доминирует голубой. На маленьком столике, покрытом белой простыней, ножницы и катушки голубых ниток. Канва для вышивки. Нечто вроде софы с одной-единственной подушкой, – наверное, здесь она лежала, когда ей изменяло вдохновение. Вдоль стен веревки с бельевыми прищепками; на них, вероятно, подсыхали готовые картины.

И больше ничего. Почти ничего, разве что газовая плитка в углу и кастрюля на ней. Да небольшая полка с двумя чайными стаканами, украшенными арабесками, – такие продаются по полдюжины на любом восточном базаре. Пакет спагетти и банка томатного соуса.

На картинах – в самых разных позах та самая голубая женщина, что и на полотне, подаренном Ким. Те же распущенные волосы, запрокинутая голова, тело, готовое упасть. Острые груди. Два голубых ореола. Но на едва прорисованном лице нет глаз, они скрыты волосами. И всюду – ощущение неустойчивости; всюду под этой женской фигурой – темное пятно, бездна. На полу у стен расставлены другие холсты, большего формата, уже вышитые и обрамленные. Я рассматриваю их, один за другим. На обороте какие-то надписи. Я расшифровываю: AZUL-1, AZUL-2, AZUL-3, AZUL-4… И так далее. Одни только эти AZUL.

Это неправда, это ложь умолчания. Он никогда не узнает того, что я увидел в этой комнате. Я это скрою, потому что узнать было бы слишком больно. Например, те две фразы, которые я прочел на обороте одной из картин:

«No dije que no te queria. Dije que no podia querer».

«Я не сказала, что не люблю тебя. Я сказала, что не могу любить».

А на стене я увидел еще кое-что. Фотографию.

Но на ней был не ты. И не я.

Акула. Фото большой акулы-молот – Sphyrna mokarran. Нур. Усыновленное дитя.

Ее другой сын. Ее сын. А Эктор? А мы? Слезы жгут мне глаза. Какая боль, как саднит сердце. При мысли о нашем прошлом, обращенном в прах, хочется умереть. И ни следа нашего существования. Только вскипевший гнев помогает мне еще как-то держаться. И я продолжаю поиски, одолевая тяжесть в груди.

Слева от входа еще одна дверь. Я открываю ее. Вторая комнатка, совсем крошечная. На кровати скомканная простыня, в изножье чемодан. Наклонившись, придвигаю его к себе. И узнаю одно из ее платьев, на бретельках, желтовато-зеленого цвета. Я вспоминаю, что она была в нем на ужине у Тарика; мы тогда опоздали, и она обвинила меня: мол, я некстати решил заняться любовью. А вот ее зеркальце, на ручке изображение женщины в античном одеянии; как же оно понравилось мне, когда я увидел его у старика-антиквара в Праяно. Мне чудится, будто она просто вышла на минуту. И вот-вот вернется. Вынимаю из чемодана платье, прижимаю к лицу. И чувствую ее аромат.

Опираюсь на стену, чтобы не упасть, голова кружится так, словно я верчусь на какой-то сумасшедшей карусели, – вот-вот совсем оторвется. В комнате стоит запах дыма, мне кажется, что я задыхаюсь, что мне нечем дышать. Неужели я больше никогда не увижу тебя, моя Пас? Твое тело лежит в холодной мертвецкой. Я вдруг вспоминаю Као-Лак и того парня из гостиницы, уничтоженной цунами. И мерное постукивание колес его чемодана, который он волок по обломкам. И мальчика, которого он держал за руку. Господи, Эктор! Цунами уничтожило и нас, наши жизни. Я сползаю по стене на пол и сижу, уткнувшись лицом в желто-зеленую ткань. Вдыхаю твой запах. Вдыхаю последние частички твоего тела, атмосферы, которую ты создавала вокруг себя. И плачу. Едкие слезы смачивают твое платье. Я схожу с ума от боли. Рыдания разрывают грудь, убивают.

И я говорю себе в утешение, стараясь никого не обвинять: она приехала сюда в поисках чего-то, что мы с тобой, Эктор, не смогли ей дать. Что это было – синева? Море? Подводный мир? Колдовство джиннов?

Я роюсь в чемодане, перебирая вещи, некогда облегавшие ее плавное тело. И наконец нахожу то, что искал, – фотографию, где мы все втроем, Эктор. На ней тебе года два, у тебя еще совсем младенческое пухлое личико. Я держу тебя на руках, твоя мать в красивом платье стоит рядом: черные очки подняты на лоб, кожа смуглая, как у тебя. Ты пристально, без улыбки смотришь в объектив черными круглыми глазами; ты очень серьезен, одет в джинсовую курточку и выглядишь так аппетитно, что прямо съесть хочется, всего целиком, вместе с каштановыми теплыми кудряшками. Зато твоя мама улыбается, ну а у меня и вовсе лицо сияет от счастья. Я горд тем, что у меня есть сын и жена, и нам не страшна даже смерть.

И снова я лгу. Лгу своему сыну. Лгу ради его блага. Фотографии, которую я так подробно описал, не существует. Нет ни единого снимка, запечатлевшего нас втроем. Здесь вообще нет ничего, что касалось бы нас. Это пустыня. В хорошие дни я говорю себе, что раз там не нашлось никаких фотографий, ничего, что могло бы напомнить о ней, значит, она собиралась вернуться. Просто уехала на восемь месяцев. Это и много и мало. Ей не понадобились фотографии, потому что она носила нас в своем сердце, потому что собиралась вернуться. К чему напоминания, если мы здесь, если мы с ней?! Но в плохие дни мне не удается себя в этом убедить. И слезы жгут лицо. А боль обжигает душу.

Я опускаю руку в карман и достаю жемчужную подвеску. Вскидываю голову: на пороге кто-то стоит. Раким. Я сжимаю подвеску в кулаке. Он мягко спрашивает меня: все в порядке? Я выпрямляюсь, провожу рукой по глазам, вытирая соленую влагу.

– Теперь ты пойдешь к нему, – говорит он – не спрашивая, а утверждая.

– К кому?

– К majnun с белыми волосами. Который разговаривает с джиннами.

– Я не верю в джиннов.

– Все люди верят в джиннов. Ты плакал. Испанка… она твоя жена?

– Да, моя жена.

– Будь осторожен.

И он исчезает. Как будто и не приходил. Эта страна сводит с ума. Не захочешь, а поверишь в джиннов.

 

Самая долгая ночь

Я иду по пляжу в сторону дайвинг-центра, сжимая в руке подвеску Марена. Красный флаг с белой полосой недвижно висит на древке. Катер у дальнего конца причала еле заметно качается на воде. Возле центра стоит домик – бетонный куб в два окна; сквозь занавески с узором из пальм сочится тусклый свет. Я поднимаю руку чтобы постучать, и тут замечаю, что на дверной ручке болтается какой-то предмет. Направляю на него фонарик мобильника. Похоже на лоскут материи, высушенный солнцем. Но нет – он жесткий и покрыт мелкой чешуей. Змеиная кожа. Я вспоминаю слова Ракима. Защита от сглаза.

Стучу и слышу голос Марена: «Saaber!» – «Подождите!» Через несколько секунд он открывает. На нем шорты с принтом «I only breathe nitrox». Увидев меня, он меняется в лице.

– Мне нечего вам сказать!

И хочет закрыть дверь. Но я вставляю ногу в щель.

– А мне – есть что!

И я вхожу. Достаточно одного быстрого взгляда, чтобы убедиться: в комнате нет ничего интересного. Телевизор, софа с покрывалом из тех, какие можно найти во всем арабском мире, от свадебных залов до бедуинских шатров, – красно-синее, с цветочным узором в виде розеток. Низкий столик, сплетенный из гибких ветвей какого-то дерева; на нем дымящийся чайник, журнал для дайверов с весьма подходящим названием «Октопус» и «Большая книга йоги» Свами Вишнудевананда, на обложке смуглый человек в черных плавках сидит в позе «лотос». У стены стоит ласт, напоминающий формой дельфиний плавник, – иногда он служит чем-то вроде веера при остановке дыхания. Скомканная черно-белая куфия спит, точно свернувшаяся кошка, на софе рядом с маленьким ноутбуком. На этажерке – несколько книг. Я подхожу ближе. Это трехтомник «Тысячи и одной ночи» в карманном издании и учебники по дайвингу. На стене – фотографии, много фотографий, сделанных на берегу и в воде. Люди весело плещутся в море, играют с дельфинами. Никакого следа Пас, но кое-где на стене зияют пустые места – видимо, оттуда убрали несколько снимков. Правда, это ничего не доказывает: почему на них обязательно должна быть Пас? В любом случае, у меня-то есть веское доказательство, и я сую его Марену прямо в лицо.

Цепочка с жемчужиной.

Он изумленно раскрывает глаза. По его плечам пробегает дрожь. Он сражен, он помертвел.

– Признавайся, это твое?

– Нет.

Он уже овладел собой, лицо мрачно замкнулось. В какой-то момент у меня мелькнула мысль: не схватить ли чайник и плеснуть в него кипятком?

– Я здесь из-за нее. Как ты, наверное, уже понял. Из-за Долорес. Вернее, Пас – так ее звали на самом деле.

Он снова бледнеет.

– Я жил с ней, у нас есть ребенок. Сейчас ты скажешь мне, что здесь произошло, или я пойду в полицию и предъявлю это.

Он уже слегка оправился и глядит на меня исподлобья, точно упрямый мальчишка. Это открытие – что он всего лишь мальчишка – мне неприятно.

– Они мне ничего не сделают. Доказано, что она просто утонула.

Во мне снова вскипает гнев. Я бросаю взгляд на чайник.

– Я могу пойти в консульство и сказать, что сомневаюсь в официальной версии. Мое слово против твоего. И я тебе обещаю, что подниму такой шум…

– Я ни в чем не виноват.

– Что-то не похоже.

– Посмотрите на меня: разве похоже, что я боюсь?

На это я снова сую ему в лицо цепочку:

– Я нашел твою побрякушку у нее в доме. Она принадлежит тебе – это засвидетельствуют десятки людей.

– И что это доказывает?

– Только то, что ты был с ней знаком достаточно близко – даже ходил в гости. И наверное, подарил ей эту подвеску, кто вас знает. Это докажет, что она была для тебя не только клиенткой вашего центра. И возникнут сомнения. И все будут думать, что это ты ее убил.

– Да вы просто бредите!

Он произносит это почти спокойно. Даже чуть грустно. Но меня это нисколько не трогает.

– Марен, я тебя не знаю. Но я хорошо знал ее. И я ее любил. Поэтому я готов «бредить» еще очень долго. И устроить тебе такой ад, о котором ты даже понятия не имеешь. Будет новое расследование, и тебе придется навсегда распрощаться со своим центром. Даже если ты выйдешь сухим из воды, я обещаю организовать тебе такую рекламу, от которой ты уже не оправишься.

Он садится на софу, закрывает лицо руками. Упрямый мальчишка внезапно сдается.

– Я ничего плохого ей не сделал, – стонет он.

– Кончай скулить! Я готов выслушать все что угодно, но только не это трусливое нытье. «Ничего плохого»! Да она умерла, мерзавец!

Он поднимает голову, и я вижу его глаза – в них пылает гнев.

– Я не трус, не смейте так говорить. Давайте, бегите в полицию, пусть приходят, я их дождусь.

Нужно успокоиться. Нельзя, чтобы он ожесточился. Я должен узнать, почему потерял Пас.

Наклоняюсь к нему:

– Я не хочу запугивать тебя, Марен, и в полицию пойду только в случае крайней необходимости. Я просто хочу все знать. Потому что там, во Франции, меня ждет маленький сын, и, когда он вырастет, мне придется ему рассказать, что случилось с его матерью. Та к что выкладывай все…

При этих словах о маленьком сыне Марен вздрагивает.

– О несчастных случаях не рассказывают.

– Тогда покажи.

И я протягиваю ему подвеску. Он берет ее, надевает на шею. Мне чудится, будто маленькая жемчужина налилась теплым светом, коснувшись кожи. Встав на ноги и пригладив волосы, он мрачно смотрит на стену с фотографиями, где много смеющихся детишек, и говорит:

– Ладно.

Потом включает свой мобильник и коротко произносит что-то по-арабски. Три минуты спустя в дверь стучат. Брахим. Они с Мареном обмениваются несколькими словами, среди которых я узнаю два – qarsh и yallah. После чего Брахим исчезает.

– Пошли, – говорит Марен.

Он запирает дверь и направляется к складу, где хранится снаряжение дайверов. Заискрила и вспыхнула неоновая лампа, в ее резком белом свете я вижу ряды неопреновых костюмов, вяло свисающих с крючков. Марен берет три пластмассовые коробки и складывает в каждую из них костюм, маску, компенсатор, ласты, регулятор и два мощных фонаря.

– Мы идем на катер. Я понесу коробки, а вы мне светите.

Мостки скрипели у нас под ногами. Марен сложил принесенное на палубе; следом подоспел Брахим с тачкой, на которой стояли три алюминиевых баллона. Он ловко перенес их на подставку, потом отвязал причальные канаты. Марен завел мотор. На сей раз ни рева, ни кипящей пены: суденышко бесшумно, как призрак, заскользило по воде к буйкам, огораживающим бухту. И только миновав их, Марен включил мотор на полную мощность.

Его черно-белая куфия развевалась под ветром, дувшим со стороны моря. Корма катера мерно шлепалась о воду, перебивая монотонное жужжание винтов.

Минут через пятнадцать я увидел над водой коралловый риф. В лунном свете эта живая стена слабо фосфоресцировала. Волны набегали на звездчатые выступы и растекались по узким лабиринтам между ними, оставляя на кораллах причудливые пенные узоры. Сцилла и Харибда. Катер замедлил ход. Брахим натянул ласты, прошел на нос и прыгнул в воду. Я увидел его в свете фонаря, который он держал в одной руке; другой он привязывал катер к большому бакену, качавшемуся на волнах и, видимо, прикрепленному к «мертвому» якорю, скорее всего, к бетонному блоку на дне. Зафиксировав канат, он поплыл в нашу сторону – я следил за ним по свету фонаря, – нырнул под катер, привязал его с другой стороны к такому же бакену и после этого поднялся на борт. Марен выключил мотор, и я услышал скрип натянувшихся канатов. А потом настала тишина, нарушаемая только плеском волн, озаренных молочным лунным светом. Море, одно только море вокруг. И я был в его власти – если бы он захотел избавиться от меня.

– Одеваемся, – скомандовал он.

Сняв куфию и шорты, он натянул свой костюм прямо на голое тело. Я увидел его выпуклые, мощные мускулы. И подумал о Пас. Да, мне до него далеко.

Костюм был холодный – такое впечатление, будто влезаешь в гроб, сделанный по мерке. Марен закрепил баллон у меня на жилете. Брахим вынул еще несколько фонарей и протянул один мне. Моя рука дрожала, и Марен это заметил.

– Запомните самое главное: вы не должны бояться. Учащенное сердцебиение сопровождается электромагнитными импульсами, которые акулы моментально улавливают. В животном мире у них самая высокая восприимчивость к таким сигналам.

Мысль об акулах в этом ночном мраке повергла меня в панику. Я взглянул на черную воду. Господи, сколько отвратительных тварей шныряет там, внизу! Пас решилась на это – и погибла. Это же сущее безумие – повторять ее ошибку.

Марен объяснил, что нам предстоит погружение на шесть, максимум на восемь метров. На дне я должен встать на колени, как во время моего «крещения». И дышать спокойно, ничего не опасаясь. Внизу есть скальные выступы, за которые я смогу держаться, но нужно внимательно смотреть, к чему я прикасаюсь. И добавил, что зрелище меня впечатлит: видимость небольшая, но у нас есть фонари. Сейчас у рыб время охоты, и пусть я не удивляюсь, если они начнут метаться как безумные. Опекать меня будет Брахим, он поможет мне достичь дна, закрепиться на глубине и проследит, чтобы со мной ничего не случилось. Брахим возьмет с собой «фару» – сверхмощный фонарь, который нужно направлять в его сторону, но не на него самого. Иначе они не появятся.

Меня душил страх, а тесный комбинезон намертво стягивал тело. Температура воздуха была не ниже двадцати пяти градусов, но меня трясло все сильнее.

– Еще не поздно вернуться, – сказал Марен.

Я покачал головой:

– Нет, я хочу знать. А она… она боялась?

– Она ничего не боялась, – ответил он и, помолчав, добавил: – Хотя, может, и следовало бы.

Он поплевал в свою маску, проверил фонарь. Брахим помог мне натянуть жилет, приладил баллон. И мы, все трое, направились к площадке на корме. Ночное небо раскинуло над нами роскошный бархатный покров с тысячами крошечных звездных проколов. Море – черный плещущий бульон, в котором кипела неведомая жизнь, – наводило ужас.

Брахим, уже в полном облачении, протянул Марену нечто вроде сумки для клюшек; тот повесил ее на плечо и, прижав к себе фонарь, шагнул в пустоту. Его тело ушло в глубину и почти сразу же вынырнуло.

Брахим знаком показал, что теперь моя очередь. Он поддул мой жилет, протянул фонарь и сказал: «Yallah!» Я сунул в рот загубник и полетел вниз.

Мне казалось, что я падаю в темный колодец. Вокруг была невидимая вода, жидкий ледяной мрак, проникавший внутрь костюма. Но тут сработал регулятор, выбросив меня обратно на поверхность.

– В порядке? – спросил Марен.

Я только и смог что кивнуть. Брахим прыгнул с катера, обдав нас фонтаном брызг. Его «фара», направленная вниз, казалась подводной луной, сестрой той, что сияла в небе. Еще один дуализм мироздания.

Мы держались на воде, у подножия рифа, как три буйка. Я мог лишь надеяться, что катер надежно закреплен.

– Ты готов? Тогда страви воздух из жилета, и потихоньку начнем спуск. Следи за давлением в ушах и регулируй его. Вы с Брахимом должны держаться от меня на расстоянии. Будете смотреть издали.

Он поднял трубку над головой, нажал на кнопку и исчез в волнах.

 

Тоническая неподвижность

Мы опускались на дно.

Медленно, в черном бульоне, пронизанном лучами наших фонарей. Дыхание мое наладилось само по себе, несомненно благодаря темноте, которую я мысленно пытался связать с покоем. Брахим сжимал мою руку, и я мало-помалу проникся к нему доверием. Мне не терпелось наконец-то узнать правду, увидеть то, что видела Пас, а для этого необходимо было удержаться от паники. Я слышал собственное дыхание, гораздо более уверенное, чем во время дневных погружений: долгий, сильный, почти судорожный вдох, словно я втягивал воздух через длинную соломинку откуда-то издалека, чередовался с выдохом, более легким, более естественным, порождавшим десятки пузырьков, которые с громким шипением, точно в открытой бутылке с минеральной водой, взлетали вверх и лопались там. Шумные звуки дыхания рождали в воображении образы то космонавта, который покидает свой модуль и шагает по лунной поверхности, то старика на больничной койке, которого связывает с жизнью только кислородная маска. Как и они, я полностью зависел от узкого шланга, подсоединенного к баллону с дыхательной смесью. Жизнь поступала ко мне тоненьким ручейком через эту полую трубку; обрезать ее значило отсечь меня от жизни.

Чем ниже мы спускались, тем чаще приходилось зажимать нос и выдыхать воздух, чтобы нормализовать давление, терзавшее барабанные перепонки. Подводный пейзаж и пугал, и восхищал. Луч фонаря Брахима скользил по коралловой стене, выхватывая из мрака гигантские колышущиеся папоротники и мадрепоровые плиты невероятной ширины, – казалось, они ждут только появления гостей, чтобы начать грандиозный пир великанов. Я шевелил ластами так осторожно, как будто мы находились в посудной лавке, боясь задеть и разрушить какое-нибудь из этих чудес природы. Щупальца анемонов изгибались, как руки индийских танцовщиц; приглядевшись, можно было различить среди них оцепеневших рыб. И вдруг все завертелось, замельтешило: в луче свете со дна взметнулось облако планктона, и полчища рыб ринулись в расщелины утесов, одетых в красные и сиреневые мхи, у добычи было явно мало шансов ускользнуть. Вот промелькнули три рыбы-зебры: хищницы со встопорщенными плавниками вышли на охоту. Но самое невероятное, что вся эта суета сопровождалась звуками – неумолчным стрекотанием, которого я не слышал во время дневных погружений. Брахим по-прежнему держал мою руку; я бы, наверное, умер, если бы он ее отпустил. Я не спускал глаз с широкого луча, пробивающего тьму. Впереди плыл Марен. Вот он исчез за скальным выступом, и я испуганно вздрогнул. Но тут же понял, что скала просто закругляется. Миг спустя Марен появился снова, но теперь он словно парил над плоской подводной террасой. Брахим потянул меня вниз, и я вдруг ощутил под ногами дно. Он знаком велел мне опуститься на колени, потом, зайдя сзади, обхватил за талию и придавил ногами ко дну мои ласты, не давая двинуться с места. Я замер в позе заложника. И попытался выровнять дыхание, чтобы не втягивать в легкие слишком много воздуха, который потащит вверх. А внезапное всплытие могло оказаться роковым.

Марен находился метрах в пяти от нас. Брахим направлял свою «фару» в его сторону, но не в лицо, чтобы не ослепить. Марен вращался в воде, словно что-то искал. Потом запустил руку в сумку, висевшую у него на плече, и вынул оттуда рыбу.

Вот тогда-то я и увидел ее. Ошибиться было невозможно, я сразу узнал этот стремительный силуэт совершенных очертаний, с мощным хвостом, взбивающим воду. Тело, похожее на торпеду, уравновешивали нагрудные плавники. Акула плыла бесшумно и выглядела такой же свирепой, как в прошлый раз, днем.

Она начала носиться вокруг Марена. Луч фонаря был неподвижен, и огромная рыбина то исчезала в темноте, то возникала из нее – еще более страшная оттого, что ее глаза отражали свет, точно зеркало. У меня сильнее забилось сердце.

Тут подоспела вторая акула, за ней третья, и все они начали сужать круги, едва не задевая Марена: их привлекала рыба, которую он держал в руке. Одна из акул вдруг покинула этот хоровод и выхватила у него добычу, щелкнув челюстями, как зубьями капкана. Я непроизвольно дернулся. Сердце бешено колотилось, а в голове была лишь одна мысль – всплыть. Брахим крепко стиснул меня, пытаясь удержать на месте, луч его «фары» задрожал, и Марен, вероятно, это заметил. Опасность была вполне реальной. Я вспомнил его наставления: акулы наверняка уже почуяли чужака. Брахим еще сильнее сдавил мои плечи, чтобы не дать подняться с колен. Я попытался успокоиться.

Заставил себя думать о Пас и о тебе, сынок. Я рисковал жизнью, но должен был довести игру до конца.

Вскоре около Марена вертелось уже с десяток акул, его почти не было видно за мельтешащими хвостами и плавниками. И тут появилась новая акула, крупнее остальных, и закружила в общем хороводе. Ужасающе прекрасная. В широком луче света блестел ее магнетически пустой, ничего не выражающий взгляд. Один из плавников был изуродован – наверное, зубами соплеменницы или косатки. Марен протянул руку к монстру. Акула скользнула мимо, так близко, что коснулась его, описала круг и вернулась. Марен вытащил из сумки вторую рыбину. Огромная хищница плыла прямо на него, с величественной неспешностью повелительницы этих мест. Я задыхался от страха, мне чудилось, что воздух в баллоне вот-вот кончится. Я боялся приступа астмы, уже распознавал его симптомы. Мне больше ничего не хотелось видеть, только бы всплыть на поверхность. Ноги непроизвольно задергались, но Брахим буквально вдавил меня в песок. Положив свою «фару», он включил обычный фонарь, направил его луч на свое лицо, и я увидел за стеклом маски его глаза. Брахим показал на мой манометр и сделал знак, что все нормально. Я не мог всплыть, я был пригвожден к этой песчаной террасе в окружении подводных скал, я должен был смотреть на эту коралловую арену, где безоружный гладиатор в ластах противостоял стае морских хищников. Первые христиане, растерзанные львами, – вот что напоминала эта сцена. У меня мутилось в голове – может, так начинается кессонная болезнь?

Но то, что я увидел дальше, превосходило человеческое понимание.

Одной рукой Марен прижал акулу к себе, другую положил на ее морду. И акула вдруг замерла. Он водил рукой по ее спине, он гладил ее. И акула была неподвижна. Как домашняя кошка. Только это была «кошка» длиной в два с половиной метра и весом в двести килограммов; «кошка» с челюстями убийцы – но, казалось, она мурлычет в его беззащитных руках. Остальные хищницы все еще сновали вокруг этой пары. Продолжая гладить морду акулы, Марен другой рукой ухватился за спинной плавник. Еще миг – и мощные зубы, точно бритвой, отхватят ему кисть.

Но нет. Марен встал на песок, по-прежнему придерживая акулу за спинной плавник так, чтобы ее тело было параллельно дну; потом легонько потянул за плавник и без всякого усилия поднял ее в вертикальное положение, не отнимая второй руки от морды; акула повиновалась ему, как загипнотизированная.

В свете фонаря акулье брюхо выглядело белым. Иногда луч заслоняло тело другой хищницы, носившейся вокруг этих двоих, будто на карусели. На карусели ужаса и красоты. Слияния реального с необъяснимым.

Последнее, что я увидел, было совсем уж фантасмагорией: застывшая, прямая, акула вертикально стояла в воде, удерживая равновесие на ладони человека.

Ни больше ни меньше.

Прирученный ужас. Безжалостная убийца, которая ест из рук. Чудовище, обратившееся в послушного ребенка по воле другого ребенка, подростка, юноши, увенчанного короной из пузырьков, вырывавшихся из-под маски в его подводное царство.

И я понял те слова Ракима о слухах, ходивших в рыбацкой деревне, – majnun, одержимый.

И я понял, что могло зачаровать Пас: почти невыносимая красота того, что мне довелось увидеть и что довелось увидеть ей.

И я понял, что этот юноша наделен силой, которая нам недоступна, – силой древнего, колдовского искусства.

И я понял, что зачарован так же, как Пас, что не напрасно я преклонил колени перед этим зрелищем, которое не могло, не должно было существовать.

И еще я обнаружил, что дышу ровно и мягко, будто пребываю во власти какого-то невыразимого экстаза. Я больше не ощущал свое тело. Ничто не мешало мне наслаждаться этим мгновением высшего совершенства, абсолюта, укрощенного человеческой лаской.

 

Аноксия

[229]

Хочу объяснить тебе, Эктор, что это явление называется тонической неподвижностью. Вот в чем его смысл: на голове акулы расположены мириады крошечных сенсорных рецепторов, называемых «ампулами Лоренцини» по имени анатома XVII века. Эти «ампулы» способны уловить в воде даже самое слабое электромагнитное поле. Мускульные сокращения движущейся добычи, обыкновенное сердцебиение, когда она неподвижна, перемены направления или температуры подводных течений – абсолютно все преобразуется в электросигналы, которые эти канальцы с множеством нервных клеток мгновенно улавливают. Можно назвать их внутренним компасом, подлинным шестым чувством, компенсирующим недостатки остальных пяти; это совершенное чувство и в полной темноте, и в мутной воде, и в песке, куда спряталась добыча, заменяет акуле зрение и нюх, позволяя действовать быстро и безошибочно. Ампулы Лоренцини не оставляют шансов на спасение никакой добыче.

Однако это свойство имеет один крошечный изъян, который удалось обнаружить людям: под воздействием ласкового поглаживания – чего природа не предусмотрела – эти ампулы имеют свойство погружать акулу во что-то вроде транса, или, если точнее, в состояние каталепсии. Чудовище становится совершенно беспомощным. Возможно, постоянное сенсорное напряжение слишком тяжело для акулы и побуждает ее иногда «расслабляться» – этого я не знаю. Люди еще очень плохо изучили акул, известно только, что самки более восприимчивы к такой ласке, чем самцы…

Все это рассказал мне Марен. На палубе, где мы лежали, отдыхая после погружения. Выходит, никакого majnun не было. Просто он знал это свойство, овладел этой техникой и умело применял ее. Разумеется, это было рискованное занятие, но оно основывалось на анатомии, на физических свойствах акул. И обряд «поцелуя с акулой», который проходили юноши с Фиджи, основан на том же принципе. Он видел это в детстве. Он много чего повидал, этот Марен.

Да, именно он рассказал мне все это.

Он лежал на циновке верхней палубы, раскинув руки, глядя на звезды. И возбужденно говорил. Порой его голос срывался от волнения или от глотка свежего воздуха, и этот неостановимый поток слов улетал в черное небо. Теперь он снова обращался ко мне на «вы». Он обращался к человеку, для которого – он это чувствовал – стал причиной безысходного горя.

– Не спрашивайте меня ни о чем. Я сам все скажу. А потом делайте что хотите – идите в полицию, в суд, добивайтесь справедливости… Я устал, я смертельно устал после той ночи. Я ведь ничего не знал о вас. Она никогда о вас не говорила. И я не знал, что у нее есть еще один сын…

– Еще один?

– Не прерывайте меня. Пожалуйста! Мне трудно говорить. Потом поступайте как угодно, но сейчас не прерывайте. Мы ныряли каждую ночь, ни одной не пропустили. Она обожала это. Говорила, что это ее очищает. От чего? Я не задавал вопросов, меня это не касалось. Она говорила, что только здесь, вдали от Европы, ей легко дышится…

Эти слова больно уязвили меня.

– Каждую ночь я готовил катер, костюмы, баллоны – вот как сегодня – и мы плыли под звездами. Днем она работала, с утра до вечера писала свои картины. А ночью мы уходили к тому рифу. И, пока на берегу спали, мы спускались под воду.

Он примолк, видимо осознав, как тяжело мне слышать все это. Потом продолжал:

– Она только и думала что об акулах. И уж конечно, не мне считать это ненормальным. Мы с ней разделяли эту радость – смотреть, как они плавают там, в море, такие прекрасные, такие совершенные. Больше всего ей нравилась акула-молот. Она даже усыновила одну такую. Самца. Его звали Нур.

– Я знаю.

– Хаммершельд засек его путь. Нур плавал в наших водах. Я сообщил ей об этом, много месяцев назад. Она долго не могла решиться. Писала мне, что это очень сложно. Но потом все же приехала. И поселилась в том домике. Сблизилась с Ким, со мной…

«Сблизилась? Как именно сблизилась?» – вскинулся мой внутренний голос. Но у меня не хватило мужества задать этот вопрос вслух, слишком уж это было бы мерзко.

– Однажды ночью мы погрузились, как всегда. Она меня об этом просила. Она предпочитала нырять по ночам. И я был там с акулами. И делал то же самое, как и в другие ночи. А потом я обернулся, чтобы подплыть к ней, и пошел на свет фонаря… Но рядом с ним никого не оказалось. Фонарь лежал на песке, а она исчезла. Я искал ее под водой, искал всюду, метался как безумный. Потом, через какое-то время, всплыл и стал искать ее там, наверху. Не нашел, скинул костюм и снова нырнул. В конце концов я ее отыскал, но было уже слишком поздно.

Он умолк и вдруг разрыдался. Мне пришлось подойти. Его сотрясала конвульсивная дрожь; горе нашло выход в слезах, и он плакал, прижимаясь ко мне, как ребенок. Долго еще он не мог успокоиться, потом заговорил снова. По его словам, это был просто несчастный случай, – видимо, она утонула, потеряв сознание, он не знает наверняка, все произошло, пока он находился среди акул, она ведь прекрасно ныряла, возможно, это был короткий обморок, или реакция на холод, или укол какого-то шипа; а может, вместо дыхательной смеси ей в легкие попала соленая вода. Она, вероятно, погибла почти мгновенно, он не может объяснить, как это могло случиться, в ее баллоне оставалось еще достаточно воздуха, и подача была в полной исправности, и он проверил ее жилет до погружения и после…

И он снова разрыдался. Его тело сотрясалось, напоминая сломанную марионетку. «Я никогда не причинил бы ей зла!»

Он поднял ее тело на борт, привез к берегу. На причале сидел и курил Брахим. Когда он увидел тело Долорес…

– Пас, – поправил я.

– … он стал умолять меня не обращаться в полицию, ведь тогда наш центр закроют и все мы потеряем работу. «Это просто несчастный случай, ты ни в чем не виноват», – твердил он.

– И вы оставили ее на пляже.

Марен кивнул.

– Ты?

– Нет.

– Брахим?

– Он сам все сделал. Я был не в состоянии. Это он. Но если вы пойдете в полицию, я все возьму на себя.

Я представил, как это происходило. Гидрокостюм снят. Тело обнажено. Утреннее солнце. И моя Пас, брошенная ночью, на ветру, легкая добыча бродячих псов. Во мне вскипел гнев. Я отодвинулся, чтобы удержаться от соблазна швырнуть его в воду.

Катер подходил к пристани. Оставив Марена на верхней палубе, я спустился вниз. Брахим закрепил причальный канат, я спрыгнул на берег. И побрел к отелю.

Несчастный случай. Обыкновенный несчастный случай. По вине детей.

Я вошел на территорию отеля – привратник поздоровался со мной – и зашагал по песчаной дорожке, выложенной нагретыми солнцем плитками и ведущей к моему домику. Пламя факела легонько трепетало под теплым ветерком – душа, трепещущая в руке Божьей. Неожиданно между двумя факелами мелькнул прямой женский силуэт.

Ким. Она сразу заметила мою майку с принтом «MARES. Just add water». И мокрые волосы.

– Ты видел Марена.

Это звучало не вопросом, а утверждением.

– Он признался?

Вот это был уже вопрос. Я покачал головой. Отрицательно. В чем я мог обвинить мальчишку?!

– Он тут ни при чем.

И я обошел ее, а она так и осталась стоять на дорожке.

 

Прощание

Утро. Чистое, голубое, лазурное. Azul.

Я очищаюсь от всего – как она.

Я наконец дышу легко – как она.

Я попросил Ракима взять меня в свою лодку. И не говорить со мной. В море нам встретились летучие рыбы, проносившиеся сотни метров на гребнях волн перед тем, как уйти в воду. Их плавники в утреннем свете отливали серебром.

Теперь я все умею делать сам. При мне есть и баллон, закрепленный на жилете, и компенсатор. Я выискиваю взглядом подходящее место. Мотор Ракимовой лодки работает на сниженных оборотах, почти мурлычет. Позади расстилается берег – берег, который она так любила, – каменная громада цвета медовой коврижки, зеленая стена пальмовой рощи, голубой щит неба, где пляшет солнечный диск. Раким осторожно ведет лодку. А я все выискиваю взглядом подходящее место. Жду подсказки сердца.

Замечаю слева, у подножия скалы, маленький пляж. Вода там выглядит зеленее, чем в открытом море. У нее малахитовый цвет – она любила носить такой. Знаком прошу Ракима остановиться.

Он бросает якорь.

Я встаю. Застегиваю свинцовый пояс. Надеваю ласты. Маска поднята на лоб. Солнце уже начало припекать.

Раким помогает мне надеть жилет. Я сажусь на борт лодки, накренившейся от моей тяжести. Беру в руки маленькую цилиндрическую коробку с ее прахом. Из металла, совсем простую.

В интернете я нашел замечательное стихотворение. На поиски я потратил много времени. Мне хотелось выбрать что-нибудь не скорбное, не примитивное, не метафорическое, а простое и красивое, что понравилось бы ей, что было бы прозрачным, ясным.

Я ничего не нашел ни на испанском, ни на французском. Пусть будет на английском.

Оно называется «Water». Автор – Филипп Ларкин.

Сегодня ночью я выучил его наизусть. Я не плакал.

Теперь я понимал, что она не вернулась бы в Европу. Что навсегда осталась бы здесь, среди того, что заслужило ее любовь. Я купил домик, который она выбрала для своих вещей, своих кистей, своей мечты. Купил у рыбака целиком, как есть, со всем художественным беспорядком в мастерской. Как будто она еще была там. Теперь, если открыть дверь и впустить в комнату солнце, все наполняется ее духом – голубым, сияющим. Azul. Я поручил рыбаку следить за домиком, сказав, что буду регулярно платить, что буду иногда приезжать сюда – вместе с тобой, Эктор, – но он может впускать в него всех желающих, мужчин и женщин. Наверное, кто-то из ее знакомых приедет почтить ее память, а другие просто захотят узнать побольше о художнице, жившей на краю света, чьи картины, написанные мощными мазками, повергли их в изумление. Я хотел бы превратить этот домик в живой приют, в музей, а не в мавзолей. В ЕЕ музей, потому что я люблю музеи, потому что музеи – это вечно живое.

Держа в руке коробку, я читаю вслух стихотворение. Потом беру в рот загубник. Сейчас я растворю в море твое тело, моя Пас.

Делаю глубокий вдох.

И падаю с лодки.

В бездну.