В адмиральском кабинете было просторно. С электронных обоев сиял летний день где-то у подножия гор — полная суточная запись. Солнце катилось по небу как положено, не дергаясь и не пятясь украдкой за облаками. Рядом порхали бабочки, и светлые пики то ли Альп, то ли Карпат сияли вдали.

Трехмерная голографическая карта медленно вращалась над рабочим столом.

«Mare nostrum».

«Наше море».

Человеческий космос. Невесть откуда взялись слова: «наше море» было еще до того, как анкайский термин «Лараат» перевели как «Ареал» и официально приняли «Ареал человечества» с анкайским же делением на «область сердца» и два «круга кровообращения».

Пилоты часто вворачивают морские словечки — правда, безбожно их перевирая. Может, и «море» отсюда же…

Маунг думал об этом, глядя на карту. Со времен академии он ни разу не имел дела с такими крупными и четкими. Включен тактический режим: только ключевые точки. Планеты земного типа, базы, перевалочные пункты. Тонкие золотые иголки — это флотилии и боевые группы, сами они находятся в «ушках» игл, а лучи указывают направление движения. Едва ли не одна шестнадцатая Галактики уместилась здесь в пару сотен объектов. В режиме полного представления все зальет елочная мишура, серебряный песок «немых», бесполезных звездных систем.

Ракетоноску принял в объятия мобильный док. Его огромное внутреннее пространство не было смысла продувать кислородом, во время ремонта возрастал риск разгерметизации, и экипаж временно перевели в жилые каюты на флагмане.

Старшего офицера «Миннесоты» вызывали отчитываться к командующему. Капитан Карреру избегнул этой участи самым скорбным из способов. Расследование длилось недолго. Выяснили, что в рубке капитан был жив, а в медотсек его принесли уже бездыханным. Допросили Лэнгсона, который в упор не мог понять, при чем тут он.

Отчеты с вырезанной колонии на KLJ, состояние единственного эвакуанта, запись сеанса связи с «Йиррма Ш’райрой», и обширный инфаркт в результате. Капитана убила война.

И погиб он достойно.

Бортинженер и ремонтники разбирались с собственным начальством: главным инженером флота и наблюдателями от конструкторских бюро.

…Что обсуждать с пилотами?

Маунг заподозрил неладное еще во время следственного эксперимента. Во-первых, необходимость такого эксперимента представлялась ему сомнительной. Он даже не знал, возбудили ли дело. Молодой следователь в ответ на этот естественный, с точки зрения Кхина, вопрос только буркнул что-то невнятное и уткнулся в планшет.

Патрику Маунг ничего не сказал. Патрик боялся следователя лично, хотя азиат был уверен, что за напарником не числится прегрешений. Ирландец был из людей, какие боятся отца, учителя, капеллана или полицейского просто так. Потому что они есть. Странно, но О’Доннелл не боялся христианского бога.

Впрочем, для этого он слишком твердо верил в «Миллениум Фалкон».

Оба пилота «Миннесоты» стояли перед рабочим столом адмирала Луговского в его кабинете, освещенном объемной картой космоса и динамической фотографией земных гор. Карпат. Татр. Аппалачей. Кхин, по чести сказать, не видел в своей жизни никаких. В деталях тактических карт он разбирался лучше, чем в земных пейзажах.

Вот самая яркая и толстая игла, летящая к Ррит Айар, Третьей Терре. Первый ударный флот. Вот Вторая Терра, пока принадлежащая врагу, пока — Ррит Иррьенкха. Вот редкие искры очерчивают полусферу — вторую линию обороны, эгиду «области сердца». Внутри полусферы, как в раковине, таится большая жемчужина, слишком большая и яркая для того, чтобы означать рядовой желтый карлик…

Это оно. Сердце.

Земля.

— Садитесь.

Не предложение — приказ. Главный ксенолог Первого флота, отдавший его, казался все так же захваченным созерцанием карты.

Пункт второй в списке подозрительного. Где адмирал? Почему советник ведет прием в его кабинете?

…Дома у Кхина подобную седину звали солью, перемешавшейся с перцем волос. Но кулинарные эпитеты как-то не прикладывались к этому человеку, возвышавшемуся, словно обелиск, среди иллюзорных гор.

Сайрус Ривера совершенно не походил на латиноамериканца. Длинное, лошадиное лицо, точно присыпанное бетонной крошкой, серые пустоватые глаза. Выцветший. Покрывшийся инеем. Неизвестно из каких соображений он был одет в штатское. Это не добавляло ему обаяния. Маунг подумал, что, должно быть, местер Ривера ждет адмирала Луговского. Мало ли по какой надобности командующий мог отлучиться и задержаться. В командном пункте у него больше дел, чем в кабинете.

Патрик шумно перевел дух. Следователь, посетивший недавно «Миннесоту», был с виду куда менее строг, чем главный ксенолог, а и то внушал ужас. От Риверы хотелось спрятаться под стол.

— Я должен предупредить. — Ривера мазнул взглядом по лицам окаменевших от напряжения пилотов, вновь уставился на карту. — Моя манера поведения может показаться вам странной. Вызвать антипатию. Я ксенолог, и в данный момент работаю. Это значительно искажает психическую матрицу. Прошу меня простить, и, по возможности, не обращать внимания на странности.

— Да, местер Ривера, — за обоих ответил Маунг.

Он поостерегся изобретать гипотезы и только велел себе быть еще внимательней и осторожней.

Кхин видывал ксенологов раньше. В том числе работающих ксенологов. Ривера — и здесь нет вариантов — специалист высочайшего класса. А стало быть, умеет быстро менять modus operandi. Кроме того, сейчас он может работать только «по ррит», а для ррит такое поведение, мягко говоря, не свойственно; вот если бы ксенолог проявлял агрессию открыто…

— Адмирал сейчас в зале совещаний, — продолжил тот, по-прежнему не глядя на собеседников, — он любезно предоставил мне свой кабинет. Жилые помещения на «Древнем Солнце» не достроены до конца, и более подходящего места для беседы, к сожалению, не нашлось. У нас около трех часов.

Патрик испуганно глянул на первого пилота.

— Мы готовы ответить на ваши вопросы, — твердо сказал Маунг.

— Хорошо.

Пауза. Кхин, кожей чувствуя, как ирландец рядом сходит с ума, размышлял, что важного могут сообщить пилоты ракетоноски адмиральскому консультанту.

Ривера ткнул пальцем в один из лежавших на столе планшетов. Окинул кабинет внимательным взглядом: горы, альпийские луга, небеса, рабочий стол, озаренный сиянием «Mare nostrum», ряд стульев, два иссера-бледных измученных человека в форме военных пилотов…

— Итак, — сказал он почти пафосно. — Я выключил камеры. А теперь расскажите мне, что на самом деле произошло.

— Ты ко мне сзади тихо не подходи, — задумчиво сказал Лакки. — Я человек тонкой душевной организации. Я от испуга случайно убить могу.

Звучало это внушительно.

Учитывая, что говорилось дракону Фафниру.

Фафнир смотрел на Джека с интересом и пускал слюни на барную стойку.

То, что формально называлось «комнатой отдыха», и на «Миннесоте» действительно было комнатой с диванами вдоль стен и цветочными кадками, на крейсере напоминало средней руки ночной клуб. Иногда. Когда на электронных обоях включалась соответствующая запись. Вильямс из интереса спрашивала, какие есть еще. Оказалось, штук двести, от лесов и пляжей до музейных залов, но популярностью тихие фоны не пользуются.

— Понимаешь, — сказала барменша (официальная должность — психолог), поместив на стойку приятной полноты бюст, — отдохнуть и расслабиться — разные вещи.

И все поняли, что она имела в виду.

Формально напитки крепче кефира тут не предполагались, но Морески, утонув в заменявшем кресло надувном мешке, уже похрапывал. «Он очень устал», — сочувственно говорила психологиня. Алек излил ей душу после беседы с Луговским, и она уврачевала офицера эликсиром из-под прилавка. Эликсиром подобревший Морески поделился с Лэнгсоном, отчего Лакки и разговаривал с Фафниром.

Дракон внимал.

За столом резались в карты — Крайс и Эванс с местными парнями. В стороне часть стены выделялась под киноэкран, и там измученный жизнью бортинженер «Миннесоты» смотрел, загнав в уши наушники, что-то мирное и семейное. Пару часов назад Морески еле оттащил от него взбесившегося Счастливчика: Лакки нашел инженера повинным в отказе двигателей. Сейчас псих успокоился и, похоже, напрочь забыл о его существовании.

В эту пору клуб был почти пуст, из экипажа «Древнего Солнца» здесь ошивалось человек пять, остальные — сплошь знакомые лица. Кто-то прилип к игровым автоматам, кто-то с головой ушел в виртуальную реальность и неизвестно чем там занимался. Барменша Лурдес, притулившись в дальнем углу, дуэтом с Венди журчала о своем, о женском; рыжей хватало такой терапии, и душевный разговор она запивала соком.

Испанка годилась Вильямс в матери. Пожизненную цветокоррекцию она сделала даже для ресниц, но блондинкой все равно смотрелась ненатуральной. Впрочем, и это не убивало южного обаяния. Венди сидела, сутулясь, подперев щеку кулаком, глаза размыто блестели. В мире и покое отчаянную тянуло поплакать. Лурдес слушала сочувственно; она действительно была психологом, «барменша» первого крейсера, и психологом по призванию.

— Я обещала его ждать, — говорила Венди. — И два месяца ждала. А потом пришёл мэйл, он писал, что встретил какую-то медсестру и понял, что это и есть настоящая любовь, которая на войне и под огнем, а то, что у нас было — это детство и несерьезно. Я плакала, плакала, а потом пошла и записалась в армию. Ну да, сдуру, идиотка. Только оказалось, что я правильно сделала. Потому что еще через два месяца объявили тотальную мобилизацию, и меня бы все равно забрали. У меня еще выбор был, а так услали бы, как всех моих подруг, на Луну корабли строить. Говённая работенка. И, говорят, не платят ни хрена, потому что считают как военнослужащих…

Счастливчик как раз покосился поверх фафнирова спинного гребня, оценивая груди — круглые и тяжелые у Лурдес, нахально торчащие у Венди — и уловил смутное эхо беседы.

— Луна, блин, — сказал он Фафниру. — Раньше, говорят, было: выйдешь ночью на балкон, а в вышине романтика плавает, небесное тело. А теперь сраная промзона над головой висит…

Дракон зачирикал и зачем-то показал в потолок кончиком хвоста. Выглядело это чрезвычайно глубокомысленно.

— Ах ты мой маленький пушистик… — умилился Джек и протянул руку похлопать Фафнира по черепу. Тот упреждающе зашипел и открыл пасть, демонстрируя страшные зубы.

— Понял, понял, — сурово буркнул Лэнгсон. — Ну чё ты, мужик? Свои…

Лурдес покосилась в их сторону и бросила дракону шоколадный батончик. Тот поймал лакомство в воздухе, не размениваясь на движение лапы или хвоста, сразу пастью — за долю секунды повернувшись на сто восемьдесят градусов. Лакки чуть со стула не упал.

— Эпическая сила…

Углы губ Венди поползли в стороны.

Искусственные сумерки прорезала неместная же иллюминация, записанная неведомо где и когда. Приглушенная до предела, почти неслышная, неслась из динамиков музыка. Мэдиза Роу Кэрри, «Девочки на Земле», полугодовой давности хит. Лакки подумал, что дерьмо песня. Впрочем, саму Мэдизу он знал, в некотором роде, близко. Отпрыск мексиканки и афроамериканца, она была славна тем, что делала операцию по уменьшению груди, а не наоборот. Звезда охотно снималась голой, и поклонники имели возможность оценить как исходный вариант, так и результат. Исходными сиськами можно было два раза обмотаться для тепла.

Блестели, рассыпали блики фигурные бутылки и зеркальца, украшавшие стену за стойкой.

— И? — спросила Лурдес. Она, точно дракон, не делала лишних движений.

Экстрим-операторша вздохнула тоскливо.

— Меня сначала пытались на пилота учить, только это… ну, в общем… ну, типа… не способная я, — Венди кривовато усмехнулась. — Вот. А потом пришла объява, операторов живого оружия набор. Там было сказано, что добровольное дело, неволить не станут, если не сможешь… Мне интересно стало, я и записалась. Ну не хотела я на Луну… Я их с самого начала не испугалась. Не знаю, почему. Я сразу мастеру поверила, что они очень умные и все понимают. Говорю: «Привет!» А он меня кругом обошел и мурчать стал. Я и не поняла, к чему это, а все обрадовались так. Что? А, Фафнир… да это я теперь знаю, что дракон европейский, из сказки. А я имя в комиксе видела, не помню, в каком. Понравилось.

— Это хрен знает что такое, — доверительно сообщил дракону Лэнгсон. — Пьяный я, а слюней напустил ты…

— Фафнир! — проснулась Венди. — Ах ты сволочь! нагадил?!

— Не волнуйся, — успокоила Лурдес. — У меня растворителя залейся. Тут же ваших целая рота, и за всеми звери ходят. Бывает.

— Да? — неопределенно уронила Венди.

— А потом?

— Что — потом?

— После Академии. Давно служишь?

— Год — это давно?

— Как посмотреть.

— Верно, — экстрим-оператор поиграла толстодонным стаканом. Лурдес долила ей персикового сока. — Я сначала по наземным специализировалась. О DRF-77/7 слышала?

— Господи Иисусе… — прошептала Лурдес, прикрыв глаза. Дотронулась до деревянной ацтекской маски, маленькой и черной, неподвижно, как приклеенная, лежавшей на ее груди.

— Да не так все страшно было, — Венди сверкнула зубами, окинув шипастую громаду Фафнира горделивым взглядом. Тот почуял хозяйскую ласку и засвиристел в ответ. — Это потом раздули… Вот. Потом еще. Потом… к этим. Прикомандировали.

— Ну и как? — с интересом спросила Лурдес.

— Ничего, — Вильямс усмехнулась снова. — Воюем.

Маунг размышлял.

О’Доннелл тупо пялился в пол. Он всецело доверялся первому пилоту, который, очевидно, хоть что-то понимал в происходящем. Патрик не понимал ни шиша. Вдобавок он боялся Риверы, и еще больше — неизвестности. Рассказать? О чем? В чем их подозревают? При чем здесь главный ксенолог, если речь о каком-то преступлении? И при чем здесь, язви его в душу, пилоты?

Кхин незаметно закусил губу. Пауза затягивалась. Чем дольше они молчат, тем тверже Ривера убеждается в том, что им что-то известно. Маунг дорого дал бы за самый малый намек. Не знать, что именно ты не знаешь — есть ли положение хуже…

— Я прошу прощения, местер Ривера, — наконец, тяжело проговорил он. — Пожалуйста, уточните, что от нас требуется.

— У меня абсолютный доступ, — не чинясь, сообщил советник. Его интонации непостижимым образом напоминали о бетонных стенах и глухих решетках на окнах. — Иными словами, я располагаю информацией, к которой не допущен даже командующий. Я детально изучил все материалы. Меня интересует то, что можете рассказать вы. Пилоты. Возможно, имеет смысл расспросить артиллеристов и техников, но мне кажется, вы способны пролить больше света на случившееся.

Кхин поправил обшлага. Посмотрел в пол. Патрик почувствовал раньше, теперь и он чувствовал… Смотреть на Риверу тяжело. Это изматывает, как физический труд.

Итак, артиллеристы и техники? Стало быть, речь не о смерти капитана. Они-то не имеют к ней ни малейшего отношения.

— Все время рейса капитан находился в постоянном стрессе, — сказал он, гадая, чего же на самом деле нужно Ривере. — Но он не считал это причиной для обращения в медпункт. Думаю, что его сердце…

— Меня интересует другое.

— Подробности разговора капитана Карреру с ррит? — предположил Маунг. — Но все записано, мы вряд ли…

— Нет.

Кхин смотрел выжидающе. Сохраняя спокойствие. Он видел, что Ривере это не нравится. Ксенолог побарабанил пальцами по столу. Посмотрел в искусственную даль, предложенную щитовыми экранами.

— «Миллениум Фалкон», — сказал он.

— Простите? — изумился Маунг.

— Это прописано в вашем досье, — ксенолог обошел стол и сел, наконец, в адмиральское кресло. Теперь от собеседников его отделяла карта. Овеянный ее лиловатым светом, в золотящихся искрах и иглах тактических объектов, Ривера казался каменным големом. Цивилизованным горным троллем.

Маунг Маунг целиком посвятил несколько секунд сосредоточению.

— Талисман? — догадался Патрик и заторопился, нервно выламывая пальцы, — но… разве… они запрещены? Это же мелочь, просто для души…

— Пусть это вас не смущает, — смилостивился Ривера. — Это не предосудительно, местер О’Доннелл. Просто досье содержит полную информацию о вас. А вы, местер Кхин?

Тот поднял глаза. Профессиональный, изучающий взгляд ксенолога пронизал насквозь.

— Вы воспротивились, когда капитан потребовал снять амулет. Скажите мне, пожалуйста, что вы по этому поводу думаете?

Первый пилот «Миннесоты» опустил веки.

— Верить, — проговорил он, — это своеобразная психотехника. В зависимости от склада характера порой очень эффективная. Но я по-прежнему не понимаю, какую информацию мы должны вам предоставить.

Ривера впервые улыбнулся. Так мог бы улыбнуться лёд.

— Мы вместе с вами неторопливо идем к ответу.

Мысль Маунга лихорадочно работала, отсекая лишнее. Итак, талисманы, ксенология, техники, пилоты и артиллеристы…

— Мне нравится ваша теория, местер Кхин, — продолжал Ривера почти дружелюбно. — Психотехника. Фотографии детей, жен, девушек — тоже по сути амулеты. Своего рода. От них нет никакого вреда. Так спокойнее, легче на душе. И сказочный кораблик, который выпутывался из любых передряг, — чем не талисман? Объект для медитации, верно, местер Кхин?

Маунг смотрел на Риверу. Почти ел глазами, как пристало смотреть на начальство. На чеканном темном лице было деловое внимание и ничего более.

Патрик уже улыбался в ответ на каменную гримасу Риверы. Поза его стала чуть менее напряженной. Ксенолог прекратил наводить ужас, и О’Доннелл смог перевести дух.

— Есть легенда, — доверительно поведал советник. — Над дверью лаборатории одного великого ученого была прибита подкова. Однажды журналист спросил его: как он, образованный человек, физик, может верить в то, что подкова приносит счастье? Ученый — это был Нильс Бор — ответил, что он, конечно, не верит. Но подкова приносит счастье независимо от того, веришь ты в нее или нет. Итак, любезнейшие местеры, давайте на минуту примем точку зрения местера Бора и представим, что вера — не только психотехника. Что она имеет под собой реальные основания…

Он все говорил, все возражал сам себе, представлял сказанное шуткой, мало уместной в сложившихся обстоятельствах, Патрик все улыбался, кивая в ответ, тяжесть уходила, накал снижался…

Кхин чувствовал себя вбитым в пол.

Ривера знал.

Знал.

Главный ксенолог Первого флота, — по сути, главный ксенолог человечества. Он сугубый практик, в отличие от тех, кто работает на Земле в институтах. Специалист высочайшего класса. Он ничего не упускает из виду. И как ксенологу, ничто не кажется ему невероятным…

«Он не знает, — через силу напомнил себе Кхин, — он только подозревает».

Сжал зубы.

Теперь ясно, что означает фраза «я в данный момент работаю». Ривера не покривил душой.

Он работает «по людям».

— Вы оказались в тяжелейшей ситуации, ваша гибель казалась неизбежной, но вы сидите передо мной целые и невредимые… — мягко говорил Ривера, — редкое везение, не так ли? Видите ли, я в данный момент проверяю одну теорию, до войны я занимался сравнительной ксенологией, далекие расы, цаосц, анкайи…

Маунг Маунг подумал, что магическое слово «анкайи» способно любую теорию перевести из разряда бреда в разряд гипотез. Непостижимая анкайская психика, необъяснимая анкайская техника. Маркер, сигнал органайзера: «Помни, мир сложнее, чем кажется».

Пресловутые анкайи не имеют никакого отношения к происходящему. Речь о людях, и только о них.

Но помнить стоит.

— Это может быть очень важно для нас, — проникновенно вещал ксенолог, обращаясь уже к одному не в меру впечатлительному Патрику. — Для всех нас. Для человечества. Поэтому я прошу вас рассказать мне, что произошло — в этом аспекте, может быть, какая-то мелочь, неважное происшествие…

О’Доннелл призадумался. Он мог бы рассказать своему брату-пилоту, кому-то, посвященному во все тонкости дела. Тому, кто считает естественным и «Тысячелетний Сокол» перед экраном, и розового пупса, сидящего на нижней палубе у гравигенераторов жизнеобеспечения. Банку пива, которую ставят «пакостнику» артиллеристы. Аксельбант, который цепляют на шею дракону экстрим-операторы. Но отчитываться о всякого рода талисманах, приметах и удачах перед главным ксенологом флота по меньшей мере неловко.

Первый пилот молчал. Ривера просительно улыбался.

И Патрик решился.

— Лакки удачу залапал, — сказал он. — А ее тратит от этого.

— Подробно, пожалуйста, — велел Ривера с заметным облегчением. — Лакки? Счастливчик? Кто это?

— А жалко, что Т’нерхма драпанул, — кровожадно заметил Счастливчик.

Венди засмеялась, подозвала Фафнира и стала чесать ему шею. Тот блаженно застыл, устроив морду ей на колени. Операторша машинально погладила его по черепу. Эту броню и пуля не пробивала, но вид дракона свидетельствовал, что женская ласка пробивает ее с легкостью.

Лакки подумал, что рыжая смотрит на свое живое оружие тем же взглядом, что Ифе — на гитару.

— А то бы ты его пополам порвал, Лакки? — съерничала Венди. — Половину съел, половину на потом оставил?

— Я ожерелье хотел, — лирически признался Лэнгсон, подняв затуманенный взор.

— Ожерелье? — поинтересовалась Лурдес.

— Форменное ожерелье командующего, — привычно повторил Лакки. — В нем килограмм десять, наверное…

— Дорого бы дали?

— Дорого… это дело второе. Я его хочу на себе подержать. Мечта у меня такая. Сфоткаться — в ожерелье и с ножами рритскими. Вот он я.

— Есть к чему стремиться, — резюмировала Лурдес и от щедрот плеснула Лакки еще хмельного. Джек, поняв, что женщины хотят его видеть, перебрался ближе к ним и нацепил на иссеченное лицо улыбку покуртуазней. Выпил, провозгласив: «За дам!», после чего сообщил Лурдес, что она не умеет разводить спирт. Лурдес хмыкнула: «Не нравится — не пей».

Динамическая фотография на стенах пошла на новый цикл. Сцена клуба озарилась цветными огнями, по краям вскинулись голограммы цунами, упали на игрушечный зал в глубине стены. По колено в плещущейся лазурной воде начали танцевать русалки в купальниках из одних стразов. Цикл был короткий, от силы пара часов, и даже Венди наблюдала его третий раз. Лурдес поколебалась и поменяла запись.

— То был Берлин, — объяснила она. — А это Токио.

Лэнгсон поглядел на японок в кукольных костюмах с пушистыми ушками, заскучал и повернулся к Венди.

— Интересно, — мечтательно сказал он, намереваясь продолжать беседу, — а что Т’нерхме будет за быстрый драп от х’манков?

— Разнос от начальства, — злорадно предположила экстрим-оператор. — На ковре.

— И будет он на ковре в неудобной позе… — философски протянул Лакки.

— Какое у тебя пристрастие к неудобным позам.

— Это математика.

— Чего?!

— Сама смотри: неудобная поза — это плохо. И неприятная личность — это плохо, — ухмылялся Джек. — А неприятная личность в неудобной позе — это очень хорошо. Минус на минус дает плюс. Ясно?

— Да пьяный ли ты? — усомнилась Лурдес. — Больно умно разговариваешь.

— Лакки всегда такой, — тепло ответила Венди. Она щурилась, рассматривая джековы шрамы. Серые волосы, ясные насмешливые глаза. — Он умный.

— Я сказал — спирт разводить не умеешь, — осклабился Джек. — Разве ж это градус?

— Уж какой есть. Много вас посасывает, а ресурс не возобновляется, — навела строгость Лурдес и заметила: — Драпанул — не драпанул, а повезло вам — кому сказать, не поверят. Они же ни разу не выстрелили! У вас там что, кто-то душу дьяволу продал?

— Ага! — хохотнул Лакки, — мы летучие голландцы, и я лично тоже труп… Нет.

Он посерьезнел внезапно, огляделся. Лурдес смотрела выжидающе, точно в самом деле ей интересно было, что скажет подвыпивший, весело блажащий Счастливчик. И Венди ждала, заразившись от психологини этим сторожким вниманием.

Джек шмыгнул носом.

— Это все потому, что у нас баба есть, — сказал он и развязно добавил. — А у тебя, Лу, еще выпить есть?

— Перетопчешься, — в тон срезала Лурдес. — Какая еще баба?

— У нас баба есть, — заговорщицки повторил Лэнгсон, почти ложась грудью на стойку и разглядывая бюст Лурдес под тугой кофточкой. — Она удачу приманивать умеет. Она, это… птица.

Полные губы Лурдес сложились в понимающую усмешку. Венди вздохнула и уставилась в стакан. Лакки был умный и трезвый, и пьяный: говорил красиво и чушь нес нестандартную.

Крайс-воздвигнись в стороне швырнул на стол карты и издал клич победы.

Патрик говорил. От облегчения он говорил много и подробно, подбадриваемый деловитыми кивками Риверы. Кхин молчал. Ксенолог к нему не обращался, кажется, его вполне устраивала версия О’Доннелла. Первого пилота она тоже устраивала. «Болтай, дружище! — безмолвно умолял Маунг. — Ну же, заболтай его! Давай про пупса, про Лакки, про пиво, про Хана Соло… только не про Ифе Никас. Мы еще хотим жить. Ты ведь хочешь, верно?»

Трудно не понять, что Ривера серьезен. Легко предположить, чего он хочет… в общих чертах. Кхин сомневался, что ксенолога интересуют пластмассовые игрушки. Чужую веру можно запретить, но нельзя отнять.

Патрик еще что-то лепетал, когда Ривера движением руки остановил его.

— Благодарю вас, местер О’Доннелл, вы очень мне помогли. Можете быть свободны. Местер Кхин?

Маунг внутренне вздрогнул.

— Что-нибудь добавите?

Патрик, успокоившийся и веселый, улыбнулся ему глазами и зашагал к двери. Чуть сутулясь, неверной походкой: каменный ксенолог вымотал его. Вспомнилось об «энергетических вампирах», но Маунг чувствовал, что здесь дело в другом.

— Вы что-нибудь добавите? — с нажимом повторил Ривера.

Кхин повернулся к нему. «Добавлю», — подумал он почти мстительно.

— Около месяца назад, — уверенно и твердо проговорил первый пилот, — мы получили довольно серьезные повреждения. Астероид. В ходовых генераторах пошла рассинхронизация. По минимальной амплитуде. Ее не смогли вовремя обнаружить. Когда мы встали перед необходимостью скорректировать курс, неполадка открылась. Враг не вел огня, так как единственный фрегат не представлял опасности для се-ренкхры с «большой свитой». Я полагаю, ррит хотели перерезать экипаж в рукопашной. Реализовать традицию охоты. Но, по счастью, невдалеке пролегал курс крейсера «AncientSun».

— Так, — согласился собеседник. — Но вы не упомянули о паре деталей. Возможно, вам они неизвестны. Во-первых, «Древнее Солнце» пошел в глубокий космос на двадцать дней раньше проектного срока. Во-вторых, по численности и огневой мощи Первый флот превышал «большую свиту» «Йиррмы» менее чем в два раза. А чтобы ждать от ррит отступления, их нужно превосходить по меньшей мере впятеро.

— Я интересуюсь ксенологией, — признался Маунг, подумав, что Ривера наверняка знает о нем и это. — Но только индивидуальной, не тактической.

— Разумеется, — благосклонно усмехнулся Ривера. — Тактическая ксенология суть предмет военной тайны… И в-третьих: чем меньше и слабее противник, чем явственней разница весовых категорий, тем скучнее охота. Ррит смеялись над вами, предлагая помощь. Но с появлением в поле зрения «Древнего Солнца» ситуация изменилась. По вам должны были дать залп. Но этого не случилось.

Кхин молчал.

Пауза затягивалась.

— А ведь вы знаете что-то, — с сожалением проговорил ксенолог. — Я же вижу. Возможно, вы скрываете что-то совершенно бесполезное и бессмысленное, но находите же нужным скрывать…

«Зачем она вам? — думал Маунг, глядя, как Ривера встает и подходит, высокий, каменный, страшный. — Она слабая и больная. Вы ее убьете. Зачем она вам?»

— Черт бы вас подрал с вашей круговой порукой, — печально сказал Ривера, наклонившись к самому лицу Кхина. — Это какая-то омерта. Мы вам что, враги?

«Нас? — отстраненно подумал Маунг. — Кого — нас? Кто мы?»

— Я готов сообщить все, что знаю. Но, прошу вас, задайте конкретный вопрос.

— Хорошо, — ксенолог отвернулся. — Везунчики. Люди-талисманы. Люди, которым служит случайность. Вот за кем я охочусь. Назовите имя.

— На «Миннесоте» нет живого талисмана. Ни животного, ни, тем более, человека.

— Ваш коллега только что назвал имя.

— Что?

— Глубоко же вы задумались, местер Кхин, — Ривера помедлил. — Сержант Лэнгсон утомил вас. Он издевался над людьми, он трогал ваши амулеты, он дебоширил. Но, тем не менее, на него не поступило ни одной жалобы. Его даже не гнали из рубки. Счастливчик Джек. Лакки.

«Патрик, трепло, мы все должны тебе, — Маунг возликовал. — Он промахнулся!» Кхин сделал все, чтобы Ривера уловил его хорошо скрытое волнение. Ксенолог отечески сощурился.

— Я бы не назвал его талисманом «Миннесоты», — торопливо заговорил Маунг. — В последних рейсах ракетоносец выполнял роль пассажирского лайнера, так как…

— Это неважно.

За спиной у Риверы легко и эфемерно порхали две бабочки.

Шагая по коридору, первый пилот «Миннесоты» почти улыбался. Случайная деталь, нередкая кличка направила Риверу по ложному пути. Ксенолог, до войны изучавший анкайи, человек, помнящий, что мир сложнее, чем кажется — он некстати воспользовался бритвой Оккама и выбрал самый простой ответ.

Теперь, скорее всего, Лакки переведут. Вместе со взводом, или нет. Могут даже повысить, чтобы не волновался. Был же он офицером.

Итак, все вернется на круги своя, «Миннесота» вновь начнет выполнять задачи, подходящие ракетоносному фрегату, в рубке воцарится мир и спокойствие, а майор Никас в минуты досуга будет упражняться в игре на гитаре. Петь. Сочинять песни о том, как война закончится, и все они вернутся домой…

Беспокоило Маунг Маунга лишь одно.

«Мы вам что, враги?»

Когда ксенолог произносил эту фразу, в кабинете присутствовали лишь он и Кхин. Патрик не походил на человека, поддерживающего заговор молчания. Он сказал все, что имел на уме, Ривера не мог этого не понять, и отослал пилота, когда тот начал повторяться.

Выстраивая логическую цепочку, Кхин вынужден был допустить существование некого математического множества, к которому принадлежал и сам. Множества людей, которые согласно молчали, отказываясь открывать Сайрусу Ривере тайну.

Какую?

Не знать, что именно ты не знаешь… Вероятно, Ривера очень далеко продвинулся в своих исследованиях. Впрочем, он ученый. Кхин умел смотреть и видеть — и только. Научный метод дает определенные преимущества.

Интересно, что Ривера станет делать с Лэнгсоном. И каким образом поймет, что Джек — не тот счастливчик, который ему потребен. Времени мало. Судя по тактической карте адмирала, приближается большое сражение, до него месяц или даже немного меньше. Долговременного плана по карте Маунг, конечно, определить не мог, но по всему выходило, что цель «Древнего Солнца» — планета, несколько лет называвшаяся Террой-3.

Ррит Айар.

Ксенолог так уверен в победе, что даже на боевом посту продолжает научные изыскания?

Это тоже разумная позиция.

Если будет победа — к чему терять время?

Если не будет… то все равно.

Маунг вошел в каюту, снял браслетник и, не раздеваясь, лег. Он слишком устал, чтобы медитировать, в мозгу крутилось слишком много новой информации, непустых мыслей. Лучше примириться с ними, чем упрямо гнать, добиваясь чистоты и сосредоточения.

Прощай, Лакки. Звероподобный сержант со шрамами от когтей ррит, золотыми руками и тучей ненужных вещей в седеющей голове. Лэнгсон собирался поступать в университет, когда началась война. Маунг узнал это от капитана, и сразу подумал, что Лакки бы поступил точно и еще с поощрительной стипендией… Но жили Лэнгсоны не на Земле, а в колонии, всей семьей, и по той колонии пришелся один из первых ударов. Джек уцелел чудом — каким, в досье не указано. Он еще не был Счастливчиком, когда пошел драться. Потом стал. И вроде как не думал с тех пор уже ни о чем, кроме войны.

Университет. Латынь.

Медицина? Лингвистика?

Философия?

Маунг готов был поверить даже в последнее.

Однажды он, расслабившись, смеха ради попробовал представить себе доктора Лэнгсона — в дымчатых очках и белом халате, без художественной росписи по лицу и матерщины. Доктор обаятельно улыбался широким американским ртом и говорил длинными гладкими фразами. А потом тренированное медитациями сознание Кхина сыграло с ним шутку. Доктор Лэнгсон поправил очки, сверкнул сквозь них фирменным взглядом — белым, веселым и жутким, и Маунг понял, что его сейчас будут оперировать без наркоза.

Философ из Лэнгсона получался еще брутальнее.

Отсутствие образования Лакки философствовать не мешало, делал он это любовно и со вкусом. Теория боевых зайцев впечатляла даже в своем вопиющем дилетантизме и полупьяном изложении. Лэнгсон полагал, что человечество, столкнувшись с ранее неизвестной угрозой, реагирует как живой организм. Адаптируется к экстремальным условиям, формируя своеобразные клетки-фагоциты, или, по другой аналогии, особей-воинов. Тех, кто способен противостоять врагу.

Люди, мягко говоря, небезобидные существа.

Если не сравнивать с ррит.

Парни Счастливчика, которые без дрожи в коленях встречали развлекающихся врагов — и портили им веселье. Те, с кем бок о бок он проходил по таким адам, перед которыми меркнет любая фантазия. На вкус Маунга, их бы железными гориллами звать. То ли чувство юмора у всех оказалось одинаковое, то ли так сработал авторитет Лакки, но боевыми зайцами они себя признавали с бурной радостью. Несокрушимыми и великолепными. Держись, клыкастый, я твой страшный сон!

В этих играх не бывает ничьей, выжить и победить — одно и то же, и чтобы сравняться с врагом, людям придется стать еще менее безобидными.

Сказав под конец чудовищное слово «мультиструктурность», Лэнгсон добавил «мля» и дал понять, что на этом его интеллектуальная фаза завершилась.

Маунг чуть усмехнулся и подумал, не в том же ли направлении мыслит местер Ривера. И какой презанятный диспут получится у него с сержантом Лэнгсоном, буде дойдет до диспута…

— Сайрус, — сказал она, — ты был прав. Ты их чуешь носом, я всегда это подозревала.

Ривера толкнулся ногой, отъехал вместе с креслом от стола, над которым светился голографический экран с полудюжиной трехмерных графиков. Местра Гарсиа стояла, клоня голову набок, со всепонимающей усмешкой, которая неизменно приводила его в восхищение. Эта женщина имела в себе что-то истинное, животное, положенное природой. То, от чего большая часть представительниц пола отказалась пару сотен лет назад.

— Лурдес? — с полуулыбкой проговорил он, думая в эту секунду больше о корабельном психологе, нежели о деле. — Ты что-то узнала?

— Мне так чертовски повезло, что я подозреваю саму себя, — сладко прожурчала Лурдес.

— Ближе к делу, — почти нетерпеливо потребовал Ривера.

— Это корабельный медик.

Она прошла через комнату и присела на край стола. Одну из стен занимал щитовой экран, но сейчас был выключен, чтобы не отвлекать внимания от голограммы. Светло-серые стены, такой же потолок, пол — на тон темнее. Сайрус чувствовал себя комфортно в такой цветовой гамме.

— Медик? — переспросил Ривера. — У меня другие наработки.

— Прямым текстом мне было сказано, Сайрус. Она умеет приманивать удачу.

— Даже так? — пробормотал тот, погружаясь в задумчивость. — Впрочем, женщина… это более вероятно. А кто… источник?

— Некий Лакки. Сержант Лэнгсон, Джек.

Ксенолог поднял бровь. Лурдес засмеялась низким грудным смехом.

— Немного выпивки, Сайрус, — объяснила она. — Мое чудесное спиртосодержащее зелье. И, вовсе не исключено, мое личное обаяние.

Ривера молчал. Прихватил зубами губу, задумавшись: эта едва не детская гримаса на немолодом малоподвижном лице казалась чем-то чужеродным.

Лурдес заглянула в голограмму.

— Опять статистика? Сайрус, боюсь, вряд ли что-то…

Ксенолог молча поднял ладонь.

— Хорошо, — согласилась Лурдес. Посмотрела в потолок. — Лэнгсон, конечно, не докладывал мне прямо. Он сказал, что у них «есть баба». Но на «Миннесоте» в рейсе находились только две женщины. Экстрим-оператор Вильямс и медик Никас. Вильямс в тот момент сидела у меня под носом и к словам Лэнгсона отнеслась с насмешкой.

— Это ничего не значит. Ее тоже нужно отработать.

— Конечно, — снова согласилась психолог, ласково и чуть снисходительно. — Но у меня есть еще кое-что.

— Я весь внимание.

— Записи.

— Что ты имеешь в виду?

— Ракетоносец все же эвакуировал с Кей-Эль-Джей одного живого. Мальчик, предположительно Уивинг, все время находился в медикаментозном сне.

— Это интересно, — медленно сказал Ривера. Сполз в кресле чуть вперед, принял расслабленную позу, опустил голову на грудь. Так он любил размышлять.

Им с Лурдес не нужно было объяснять друг другу: если в медотсеке занята койка, бортовой компьютер выделяет сегмент памяти под запись камеры наблюдения.

По крайней мере, в отношении Никас у них достаточно информации. Если врач и вправду, в соответствии с уставом, находилась в медотсеке неотлучно. Если нет — это тоже послужит знаком… Индикарта главного ксенолога флота не знала, что такое запрет доступа. Некоторое время оба душеведа смотрели на экран. Грузилась и переформатировалась запись.

Айфиджениа чувствовала себя ненужной. На «Миннесоте» маленький медотсек целиком принадлежал ей: ее хозяйство, почти дом на борту летучей стальной коробки. Фрегат сейчас латали и подновляли в мобильном доке, а экипаж переселили на «AncientSun». Тут были свои врачи, медсестры, большой лазарет, много техники. Местре Никас предложили отдохнуть. Вроде отпуска. Жилые помещения на крейсере, пусть даже недостроенные, не в пример просторнее кают ракетоноски, здесь есть оранжерея, большой клуб…

Ифе побаивалась идти в клуб и не хотела навязываться кому-нибудь из знакомых. Надеялась, что придет Джек и расскажет что-нибудь. Но сам захочет и придет сам, а не после гитары и зова.

Она сидела в почти пустом лазарете, у койки маленького Тери Уивинга, и думала.

«Ладья моя Солнце стремит свой упрямый бег».

Когда Ифе поняла, что и о чем пела, то сначала ошалела, потом перепугалась. Казалось, она сделала что-то предосудительное. Так нельзя. Нельзя управлять людьми. Им это не нравится. Даже кошмар приснился — о том, что ее отдали под трибунал за превышение полномочий и использование военной мощи человечества в личных целях.

А ррит ушли, не выстрелив.

…как случилось и возле овеянной скорбной славой планеты «Три семерки», DRF-77/7. Ай-аххар, уже подготовив орудия для залпа, так и не дал его. На близких орбитах, на таком расстоянии, что сканеры видели даже минимальное изменение конфигурации, сопутствующее подготовке огневых систем. Фрегат «Тацумару», аналог ставшей родной «Минни» — «уайт стар»… Изрешеченный, с едва дышащим жизнеобеспечением, дважды на скорую руку латаный чуть не прямо в бою, он просил одной ракеты, чтобы развалиться на части. И части эти, в отличие от полуавтономных модулей «соларквинов», не давали экипажу шанса на спасение.

Ифе не помнила, что она сказала тогда. Может быть, ничего. Слишком боялась. От страха или от недостатка кислорода она впала в полуобморочное состояние — и почувствовала себя словно размазанной по всей звездной системе «Трех семерок». Успела удивиться, какие, оказывается, планеты крохотные по сравнению с пустотой, в которой плавают; тотчас поняла, что это не пустота… Но важно было другое, не звезда, не двенадцать планет, два астероидных пояса и внешнее пылевое облако, а — еще крохотнее, но неизмеримо значимей — соринки сплошного металла. В некоторых была жизнь, в других уже нет. Где-то в области печени парила искра-соринка «Тацумару», к ней близилась другая, и если продвинуться немного вперед во времени, неразделимо слившемся с пространством, то там была уже только одна живая соринка…

Ифе задержала дыхание.

Ай-аххар, по-рритски «мать красоты», не счел занятным добивать полудохлую дичь.

Ушел.

Редко получалось так удачно. Еще и поэтому мучил страх. Ифе слишком хорошо помнила — в сердце ее было выжжено — что случилось потом. Потом, когда она пела жизнь Григорию Никасу, старшему брату.

…ай-аххар ушел добивать гордую «Леди Лу». Один из тех самых «соларквинов», которые куда сложней уничтожить. Полуавтономные модули, составляющие корабль, способны не только выступать в качестве спасательных капсул, но даже вести огонь.

Модуль, где остался Григорий, продержался дольше всех. Чудом выдержал несколько попаданий; жизнеобеспечение работало как часы, орудия стреляли…

Потом вышел боезапас.

Тогда цйирхта «Се’тау» поймала упрямую капсулу в грависеть и повела за собой. В то время люди уже понимали, почему и зачем делается такое.

Злые, ощеренные х’манки. Бесстрашные. Дерущиеся до последнего.

Славная добыча, которую почетно убить руками.

Традиция охоты.

На модуле все еще работала связь. Только аудио, не визуальная. Они просили дать по ним залп, умоляли не оставлять врагу на костяные бусы, но в зоне стопроцентного попадания стрелять было некому, а дальше — нечем. Ифе слышала голос брата.

Уходящая «Се’тау» еще не покинула систему, даже не разогналась толком. Близилась к пылевому облаку, проходя через грудь Ифе от плеча к плечу. И когда живая соринка покинула ее сердце, Айфиджениа задержала дыхание.

В модуле отказала терморегуляция. Космический холод убил соринку за долю секунды.

…не песня. Одно лишь наитие, предощущение, пред-мысль. Но потом Ифе все-таки сложила слова. Как эпитафию.

После того случая она долго ничего не могла. Думала, что убив, кончилась насовсем. И благодарила, не зная, кого — небо, силу, мир, себя — за то, что может больше не решать. Не делать выбор.

…вернулось.

Прежде Айфиджениа считала, что разобралась в своих способностях. Она не чудотворица, не делает ничего сверхъестественного, противоречащего мировым законам. Только выбирает самое подходящее из того, что может случиться.

После явления Первого флота она перестала что-либо понимать. Думала, не спала ночами, мучилась, пока не решила твердо, что время покажет. Она еще попробует что-то сделать, и тогда, возможно, разберется во всем.

Теперь Ифе размышляла, не сложить ли песню из того, что она чувствовала, шептала, слышала, перебирая струны на «Миннесоте», после того, как Джек, с прекрасной дикцией полиглота, перечислял рритские корабли — «Йиррма Ш’райра», «Рхая Мйардре», «Се’тау», «Се аи Кхимра»… Отдельные слова, образы, обрывки строк, один нежданно вырвавшийся куплет о соловьиных долинах, и одна главная строка, звучащая снова и снова, полыхающая как огонь. Несложенная песня грезилась окровавленной, точно вышедший из чрева младенец. Слишком много войны.

Ладья моя солнце стремит свой упрямый бег сквозь море мороза, лишенное берегов.

Маяк неверен, и вод безопасных нет.

Пусть будет ей плыть легко по телам врагов.

Так нельзя. Такое тяжело петь. Но Ифе чувствовала себя должницей. Она не смогла бы ответить, кому и чего именно должна, но она превысила свой кредит — намного, на столько, что и не придумаешь, как вернуть.

Время терпело. Стальная баллада для крейсера «AncientSun» должна будет родиться.

Но не сейчас.

Сейчас Ифе сидела в большом лазарете «Древнего Солнца», у койки Тери, и придумывала другую песню, теплую песню о хорошем, для маленького человека, который заглянул в глаза гибели и с тех пор разучился жить. Ничего не пела, даже не шептала под нос, и зачехленная гитара была спрятана в каюте под койкой. Айфиджениа не собиралась петь, пока не придумает все до конца. Да и смотрелась бы она странно, притащившись упражняться в игре в лазарет…

Иной раз получалось само. Она не сразу выучилась управлять собой. Можно обойтись и без песни, просто сидеть и молчать; не в песнях дело, не в словах, даже не в намерении и желании. Не нужно хотеть. Тому, кто очень хочет, мир позволит добиться, но никогда не даст даром, просто так, сам не заметив щедрости. Нужно забыть себя, став созвучной миру, и тогда чуть-чуть подкрутить колок…

Но песней удобней.

Айфиджениа сочиняла слова.

— Собака…

Медичка не вздрогнула. Показалось, что в белой тишине над койками прозвучала ее собственная случайная мысль.

— Собака, — чуть уверенней шевельнулся обметанный рот.

Айфиджениа ахнула, вскочила, наклонилась над изголовьем, ловя сонный затуманенный взгляд.

— Тери, милый?

Мальчик поднял веки, чуть потянулся. Медленно облизал губы. Ифе счастливо, неверяще улыбалась.

— Ну привет, — гундосо сказал где-то вдали Счастливчик Джек.

— Черт возьми! — прошептал Ривера, уставившись в экран горящими глазами. — Черт возьми!

Лурдес покосилась на него настороженно.

— Она не просто делает это, — на лице Риверы пылало вдохновение. — Она знает, что делает. Она умеет! Это невероятно.

Внутри голограммы сидела маленькая майор медслужбы, знающая, что к ракетоносному фрегату «Миннесота» приближается враг. По одну сторону от нее лежал мертвец, по другую — спящий. Майор Никас сидела и задумчиво перебирала струны гитары. Что-то напевала под нос.

Потом утомленно опустила голову, и на обечайку инструмента упали темные капли.

…через две минуты после появления «Древнего Солнца» в зоне сканирования.

Сайрус встал. Ноздри его раздувались.

— Это невероятно. Лу, ты понимаешь, что это значит? — Ривера схватил ее за плечи, грубовато встряхнул. Лурдес не пыталась высвободиться, лишь усмехалась ему томной сытой усмешкой. — Она делала это сознательно! Мы победили!

Он схватил Лурдес в объятия и оторвал от пола. Та ахнула от неожиданности, вцепилась в широкие плечи. Сайрус закружил ее по комнате и, поставив, наконец, на ноги, жадно поцеловал.

Ксенолог не ошибался, местра Гарсиа действительно не любила сублимироваться. Она находила Риверу отличным самцом. Научные заслуги, звания и посты адмиральского консультанта выступали в роли убитых мамонтов. Лурдес была умна по-женски, умна и тщеславна. Сексуальная связь, вид сильнейшей магии, приобщала ее к великому больше, чем работа, которую она выполняла для Сайруса.

О да.

Азаров, Джеймсон, Ривера. Физика, генетика, ксенология. Трое величайших. Пусть, пусть третьего еще не успели оценить сполна, все еще впереди…

«Известно, что человек сам формирует окружающую его реальность, — сказал он. — Но некоторым это удается лучше других». Пока на земле, в питомнике биологического оружия, ксенологи-теоретики ищут орган, диапазон частот, волну, на которой экстрим-операторы разговаривают со своими драконами, Сайрус Ривера дерзко идет дальше. Ставя неизвестные способности расы Homo на службу ей самой.

Местра Гарсиа легко и сладко улыбнулась лучшему из мужчин.

— Итак, — сказал Ривера. — Айфиджениа Никас. Уменьшительное звучит как «Ифе»… Ифе.

Помолчал. Желваки играли на скулах, точно он перекатывал имя на языке, желая распробовать вкус.

— If. «Если». Символично. Если что-то может случится теоретически, она способна заставить это случиться…

На столе под картой, отражая ее синеватое свечение, лежал листок электронной бумаги, исписанный дурным почерком от руки. Буквы и точки в овалах, стрелки, короткие неразборчивые фразы. Уже позади разработка плана в трехмерности, многократные обсуждения, бесчисленные правки, бессонница… это самый старый, первый набросок, грубый черновик. Диспозиция, общая тактика, предполагаемые действия противника, вспомогательные удары боевых групп «Шторм», «Янтарь» и «Акинак». Пути отступления.

Битва у Ррит Айар.

Битва за Третью Терру.

…двадцать три часа тридцать минут по условному земному времени. Первый ударный флот неуклонно шел намеченным маршрутом. Флагман, тяжелый крейсер «AncientSun», первый представитель нового типа кораблей «Тодесстерн», неторопливо достраивал себя изнутри. Дневная смена располагала личным временем, включалась в работу ночная. Индекс целостности приближался к ста процентам.

В помещениях, отведенных для отдыха личного состава, сержант Джек «Лакки» Лэнгсон в нарушение устава пил бессовестно разведенный спирт и развлекал женщин.

Но это к делу не относилось.

— Что за чушь вы несете? — спросил адмирал Луговский без раздражения, с одним любопытством.

Китель висел на спинке кресла, галстук был ослаблен, верхние пуговицы сорочки — расстегнуты. Адмирал только что провел сеанс прямой связи с Землей и испытывал сильное нервное утомление. Впрочем, положение вещей его устраивало. Средства нашли, марсианские верфи форсировали строительство, имелись все шансы, что «Ямамото» успеет на помощь «Солнцу». Кроме того, флот наконец-то получил дополнительный мобильный док. Пусть не новый. Дефицит места в доках не давал Луговскому покоя.

…Имя Станислав, слишком длинное и ярко-этническое, не подходило для карьеры. Его звали Стэн. Но менять фамилию на «Луговски» Стэн не соглашался никогда.

Адмирал занимался серьезными делами, решал насущные проблемы и, сказать по чести, вначале предположил, что Сайрус явился развлечь его. Это было вполне в духе Риверы. Но по мере того, как сухой и серьезный по-обычному ксенолог излагал суть вопроса, изумление флотоводца росло.

— С какой стати мне производить кадровые перестановки — сейчас? И для чего?

— Мне необходим этот человек.

— На крейсере хватает медперсонала.

— Не как ассистент. Как объект эксперимента. У нее присутствует крайне редкая генная мутация.

— Черт-те что, — хмыкнул Луговский.

— Позвольте с вами согласиться, — медленно улыбнулся Ривера. — Я понимаю, что нельзя назначить человека подопытным кроликом. Пусть она просто находится на корабле в своем профессиональном качестве. Она отличный врач.

— Профессиональном? — суше переспросил адмирал. — Знаете что, Сайрус? Через двадцать дней плюс-минус десяток часов будет столкновение. Не забывайте, что вы тоже находитесь здесь в своем профессиональном качестве. Занимайтесь своим делом!

— Только им я и занимаюсь, Стэн.

— Я чего-то о вас не знаю? — почти угрожающе поинтересовался Луговский.

— У вас превратное представление о моей специальности, — непринужденно ответил советник.

Раздражение исчезло внезапно, как рукой снятое. Луговский знал об этой особенности Риверы — умении заражать неколебимым спокойствием. Подчас пользовался сознательно, требуя присутствия ксенолога даже там и тогда, где оно очевидно не требовалось. Тот относился с пониманием.

— То есть? — буркнул адмирал.

— Ошибочно думать, что ксенология изучает инопланетян, — проговорил Ривера.

Помедлил. И разъяснил, глядя на оснеженные пики неведомого хребта:

— Ксенология изучает любые формы чужих.

— Мы оставили там собаку, Джек, — прошептала Ифе.

— Где?

— На Кей-Эль-Джей. Его собаку.

— Ну не возвращаться же теперь за ней, — резонно заметил Лакки.

— Тьфу на тебя, — сердито шикнула Айфиджениа. — Помолчал бы.

Лакки покосился на эвакуанта. Злополучный мальчишка с натугой катал зрачки туда-сюда, пытаясь разглядеть их. Мотнулся кадык на тощей серой шее: Уивинг звучно сглотнул.

— Позови тутошнего врача, — угрюмо попросил Лакки. — Поговорить надо.

Медичка хлопнула глазами.

— Джек…

— Серьезное дело.

Он не стал разговаривать в коридоре, хотя Ифе, приревновавшая своего пациента, хотела побыстрее разобраться с Джеком и вернуться — туда, где над недобитком хлопотал главврач «Древнего Солнца». Полковник медслужбы был неравнодушен к майору Никас, потому и взялся исполнять просьбу лично. Счастливчик потихоньку приревновал сам, но виду не подал. Птица знала, что не красавица с виду, но не знала, насколько притягательной становится, когда щебечет по-своему…

Они сидели в каюте Ифе, Джек понуро разглядывал свои ботинки и старался не смотреть на выгнутый бок гитары, упрятанной под медичкину койку.

— Что, Джек? — спросила, наконец, Птица. Ясно стало, что начинает волноваться.

Джек не хотел, чтобы она волновалась.

— В общем, вот, — пробормотал и прокашлялся.

— Что?

Во рту пересохло, слюна превратилась в клей и намертво стянула горло. Балагур и умник Лакки разучился толкать гладкие речи.

— Ты только не волнуйся, — выдавил он. — Тебя на «Древнее Солнце» переводят третьим врачом.

Ифе озадаченно глянула на него.

— Почему? — проговорила едва слышно.

Лакки шумно вздохнул и сгорбился, упираясь локтями в колени.

— Откуда ты знаешь? — чуть громче спросила Птица.

— Морески сказал. Ему приказ пришел. Ты только не волнуйся, ладно?

— Я не волнуюсь. Я не понимаю, почему. Здесь же есть третий врач, он хороший специалист.

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Долго объяснять.

Айфиджениа открыла рот. Закрыла. Опустила бледное личико.

— Ты только не волнуйся, — в третий раз повторил Лакки.

Они долго молчали. Потом долго говорили вроде бы ни о чем — о «Миннесоте», покойном капитане Карреру и его дочери-музыкантше, о Кей-Эль-Джей, Тери Уивинге и его будущей судьбе — сироте прямой путь в одно из военных училищ, примут без экзаменов, а продлись война еще лет шесть, он встанет в строй — о Первом ударном флоте, лунных верфях, втором крейсере «Ямамото Исуроку», и о страшно далекой, родной, зеленой Земле.

…О Земле в ту пору вообще говорили редко. Плохая примета. Много будешь говорить — не увидишь. Но Ифе — Птица, главная примета из всех, что есть, сама по себе; и с ней было можно.

После этого у Джека хватило сил признаться.

— Это я виноват, — сказал он. — Я сболтнул.

Ифе скорбно опустила ресницы.

— Как же вы теперь? — шепнула после долгой паузы.

— Как все, — развел руками Лакки.

И внезапно резко, с натугой, точно выныривая с глубины, повеселел.

— Я тебе про боевых зайцев рассказывал? — бодро поинтересовался он.

— Рассказывал, — Ифе слабо улыбнулась, понимая, что Джеку не хочется видеть ее пасмурной и тоскливой.

— А ты у меня зайчиха особого назначения, — и Счастливчик погладил ее по склоненной голове.

…«Миннесота» увозила людей с SKJ-56/9, промышленной колонии. Там был рудник, а комендант планеты фальсифицировал списки жителей, чтобы снизить официальную выработку и положить часть дохода себе в карман. Разница оказалась фатальной для воздухоочистки. Жилые отсеки переполнились, люди лежали в коридоре, стараясь дышать как можно реже и не полной грудью. Плыло зловоние. У старика-казначея начался сердечный приступ. Он плакал и каялся, и просил усыпить его до смерти, чтобы не отнимать воздуха у остальных — ведь он знал, что творит комендант, и имел долю…

Комендант молчал.

Тогда Ифе пела жизнь. Молча, без гитары, потому что вокруг были люди… Джек видел ее.

«Ты ведь Птица, — сказал он ей потом, когда ракетоноска уже вернулась на базу, донеся живыми всех до единого, и комендант с казначеем пошли под суд. — Я знаю, у меня когда-то во взводе такой парень был. Его отделению везло, как чертям, раз от раза. Пол-взвода в расход, а у них легкие ранения. Я как-то удивился вслух, а он честный оказался. Рассказал».

«Что с ним случилось потом?» — спросила Ифе.

«Орден с ним случился. В офицерскую академию он ушел…»

Тогда он впервые смотрел на нее так, как сейчас — голодным собачьим взглядом. И так же жизнерадостно улыбался, от уха до уха, растянув исписанное шрамами лицо. Ифе поежилась.

— Вот, — сказал Лакки странным четким голосом. — Зайцы, да… адаптивные механизмы. Псевдоподии. Человечество, оно, если надо, хрен-те что может выдать… коллективный разум. Как термитник. Знаешь, как термиты специализируются?

— Знаю, — грустно сказала Ифе. — Ты уже рассказывал.

— Ага… — выдохнул Джек. Глаза ясно блестели. — Вот я термит-солдат. Челюсти, шипы, вся хрень. А ты — королева.

— Не мели чепухи.

— Я знаю, что говорю. Управление вероятностями, внушение, целительство. Ты мысли не читаешь, часом?

— Нет.

— Вероятности все равно круче, — почти завистливо сказал Лэнгсон.

— Ты не знаешь, как это тяжело! — горько бросила Ифе.

— Но ты это действительно можешь, — он покачал головой. — Войсковая шаманка. Ушастая…

Встал, обнял ее и поцеловал — как сестру.

— Ты будешь петь вечно, — глухо сказал Лакки, глядя на Айфиджению с дикой пустынной тоской. — А я сгнию.

У Ррит Кадары, мира царствующего, не счесть заплетенных кос, обильно смоченных влагой жизни; драгоценные кольца, унизывающие их, многократно бессчетны. Ареал людей раскидывался в ту пору, когда прочие расы еще не владели речью, и долгое, долгое время в ледяных безднах остывала лишь кровь людей, пролитая людьми же. Сколько славных, овеянных легендами войн отпраздновали они! И пришедшие позже сполна вкусили сладости сока артерий и вен. Чудо кровопролития многажды освящало безбрежный космос.

Ныне вновь грядут победа и ликование, отрадные Цйирхте, вождю мужских богов, угодные Ймерхши, Великой женщине.

Т’нерхма аххар Цаши аи Н’йархла стоит на капитанском помосте в упоре на четыре, точно готовый сорваться с места и прыгнуть. Гордая голова опущена, веки прикрыты, височные косы касаются пола. Командарм размышляет.

«Даже ничтожный ирхпа рассвирепеет, если умело его дразнить», — сказал Р’харта, великий среди людей, победитель, стяжавший славу и обильно проливающий кровь врагов. Тысячу лет, с тех пор, как у Ррит Чрис’тау были разбиты флоты цаосц, бесчисленные, как песчинки Аххарсе, соляной пустыни у подножия южных отрогов Тхир — тысячу лет люди не знали лучшего праздника.

Кому бы пришло в голову, что мягкотелые х’манки могут стать таким славным свирепым врагом?

…Верхняя губа Т’нерхмы вздергивается, обнажая сверкающие клыки, но веки его по-прежнему сомкнуты. Он напрягается в прыжковом упоре, и управляющие ходом корабля косятся на него, незаметно потягивая ноздрями воздух. Но командарм спокоен, в его запахе нет недовольства.

Когда дети играют с мелкой дичью, нет забавы в том, чтобы быстро настигнуть и убить ее. Лучше прихватить когтями и отпустить; снова и снова, душить, валять по земле, рвать не насмерть, чтобы добыча почувствовала вкус своей крови, вдохнула запах своей смерти. Придет минута, живое мясо, наконец, почувствует себя мертвым — и как бы на миг превратится в воина.

Убийство станет деянием чести, когда, в агонии собирая все силы, добыча с неведомой прежде яростью рванется к твоему горлу.

Так люди раздразнили ничтожных х’манков.

Впору в манере лаэкно назвать «второе лезвие» Т’нерхмы Атк-Этлаэком, Мастером игр.

Х’манки сумели отбросить от своего зловонного логовища «Кхимрай Х’йарну», прекрасный «одаряющий смертью» В’йагхры аи Тхаррги. Звездная система х’манков оказалась набита оружием до последней степени. Пусть оружием примитивным, слабым, смешным; но едва не с каждого камня, кружащего подле желтого карлика х’манков, поднялось по ракете. Сопровождение «Х’йарны» выбили почти целиком.

Люди хохотали, одобряя. Кто мог помыслить, что мягкотелые настолько воинственны? Это развлекало.

Потом показал зубы сам Хманкан.

Весь Ареал людей от восторга вспорол ладони когтями, любуясь, как огрызаются х’манки. Ар-ха! Не только недоброжелатели, но и друзья подзуживали В’йагхру, брата Р’харты, говоря, что не следует дразнить ирхпа, если не можешь с ним справиться. В это время «Кхимрай Х’йарна» уже не в состоянии был атаковать снова… В’йагхра, придя в неистовство, вознамерился разбить «одаряющий» о поверхность Х’манкана, уничтожив тем самым миллиарды копошащихся х’манков и бесповоротно погубив биосферу планеты. На этом война бы окончилась. У х’манков нет и не было колоний, с которых можно нанести хороший удар.

Р’харта отозвал брата.

Хманкан уцелел, а х’манков охватило боевое безумие.

Теперь они горят жаждой убийств и побед, они рвутся большой стаей к Айар, уже вновь именуя ее Третьей Террой. Мягкопалые собрали последние силы, они алчут перекусить врагу горло, и теперь, наконец, эта война становится воистину прекрасным занятием, торжественным обрядом, угодным наставникам, вождям и богам. Р’харта решил, что пора встретиться с тварями в истине. Возможно, что после сражения, когда х’манков уничтожат, даже матери пожелают прибыть на Айар и жить на ней.

Ррит Айар — лишь одна из окраин, даже не провинция, просто свободное место. Айар хороша, богата жизнью, здесь можно растить детей: для каждого возраста, от годовалых карапузов до подростков, готовых к инициации, найдется подходящая дичь. Но Айар слишком далека от Кадары. У людей достаточно обжитых планет. Даже учитывая всю присущую им, хищникам, неуживчивость, в Айар нет спешной надобности.

Но смочить этот мир кровью врага — прекрасно.

Меркнут узоры, нанесенные на стенные панели кровью ящеров хехрту. Мониторы словно уснули, все значения стабильны, меняется лишь положение корабля в пространстве… Командный пункт «Йиррма Ш’райры» заливает свет, и в этом сиянии священное ожерелье командарма точно плавится, переливаясь огнями. Как лава при извержении вулканов Йинд-Тхир. Как ледники горной страны Ненэрхар, озаренные восходящим солнцем. Тонкой работы зажимы на многочисленных косах украшены самоцветами, бросающими снопы разноцветных искр. Раскосые, совершенной формы глаза Т’нерхмы обводит природная черная кайма, свойство редкостной красоты, знак звенящей чистоты крови.

Во второй раз людям не потребовалось пугать х’манков до расслабления внутренностей. Достаточно было пощекотать им брюха, поиграть мышцами, прорвав спешно выстроенную червями оборону, чтобы предсмертная ярость вновь полыхнула в вялых сердцах. У х’манка всего одно сердце, лишь одно, поэтому х’манку не хватает сил для накала чувств, достойного воина.

Хорошо бы для сражения за Айар им достало злобы и гнева. Пора начинать праздник.