Всемирно известный чешский писатель Карел Чапек (1890–1938) больше всего любил работать в жанре социальной фантастики. Его первым ярким произведением этого рода стала драма «R.U.R» (1920). По свидетельству близко знавших его людей, Чапек включал на полную мощность радио и садился за письменный стол работать. Погружаясь в свои фантастические миры, он предпочитал отгораживаться от мира реального этой своеобразной «шумовой завесой»

Однако в том же 1920-м году писатель создал и тонкую лирическую комедию «Разбойник» Оказывается, реальный мир все-таки перешагнул порог его кабинета: он влюбился, а роль Мими — «двадцатилетней девушки с мягкими и нежными чертами лица» — предназначалась для юной актрисы Ольги Шейнпфлюговой (1902–1968). Правда, сама Ольга, пробующая, кстати, свои силы и на литературной ниве, признавалась, что задолго до реального знакомства влюбилась в него заочно — по рассказам отца, известного журналиста и редакционного коллеги Чапека Да что там рассказы отца — о нем говорила вся Прага! Олинка не пропускала ни одной его книги и даже узнала бы его на улице благодаря многочисленным фотографиям в газетах и журналах, хотя и представить себе не могла, что однажды, после спектакля, он в знак восхищения её игрой снимет перед ней шляпу.

«…Добрый вечер, — сказал он слишком громко, как будто бы знал её сто лет, — может быть, вы не очень рассердитесь, что к вам явился один нахальный человек — моя фамилия Чапек. Знаете, тот самый, который пишет разные рассказики. Я был в театре и не смог не зайти к вам. Очень дерзко, да?» — так много лет спустя вспоминала Ольга Шейнпфлюгова их первую встречу в своем «Чешском романе». В ту пору Карелу Чапеку исполнилось тридцать лет, Ольге — семнадцать, дальнейшие события развивались стремительно: весной 1921 года Чапек делает ей предложение. Лето будущие новобрачные проводят в горах, в Крконошах. Потом невеста вернулась в Прагу, а жених поехал за благословением к родителям, которые тогда жили в Словакии. Но тут в реальную жизнь вторгается фантастика: Чапек как сквозь землю провалился! О нем нет ни слуху, ни духу — совсем, как в его зловещем рассказе «Исчезновение актера Бенды»: «Второго сентября бесследно исчез актер Бенда…»

Далее мнения дотошных исследователей жизни и творчества Карела Чапека кардинально расходятся. Одни видят в этом исчезновении благородный поступок: на основе ошибочного диагноза (болезнь позвоночника ревматического характера) Чапек посчитал себя приговоренным к смерти или — в лучшем случае — к инвалидному креслу. Действительно, несколько недель спустя ничего не знающая и не понимающая Ольга получила от него странное письмо: «…Итак, девочка, человек, который клятвенно обещал Богу, врачу, Вашему отцу и своей совести, что Вас уже никогда не увидит, что втихомолку залезет куда-нибудь подальше и откажется от всего, чтобы не коверкать Вашу молодую жизнь, выдержал только до этого дня… Я не хочу, чтобы когда-нибудь Вы, девочка, возили меня в коляске…»

Другие видят в этом исчезновении… новую любовь, о которой Ольга так ничего и не узнала, и называют её причиной бегства из-под венца, полагая, что именно эта, другая женщина стала прообразом Принцессы в новом фантастическом романе «Кракатит» — её имя так и осталось зашифрованным где-то между строк книги. Они объясняют исчезновение Чапека внезапно захватившей его новой страстью, кажется, увы! не взаимной.

Итак, писатель отказывается от реального счастья с Ольгой, но мир фантастики для него по-прежнему родной — написаны романы «Фабрика Абсолюта» (1923) и «Кракатит» (1924).

Однако реальный мир взял свое четырнадцать лет спустя: в сентябре 1935 года Ольга Шейнпфлюгова и Карел Чапек все-таки стали мужем и женой, но были вместе всего три года — на Рождество 1938 г. Чапека не стало… Ольге же он давно предсказал долгую жизнь (она пережила мужа на тридцать лет) и то, что особенно ей удадутся роли старух. Так оно и вышло, и её последней ролью стала Мать в одноименной пьесе Чапека.

По свидетельству близко знавших их обоих, Чапек её любил — не фантастически, а вполне реально: писал для неё роли положительных героинь, приспосабливая их к особенностям её произношения; в свои очерки «Путешествие на Север» ввел её стихи о путевых впечатлениях и даже воспользовался её сюжетом, о чем не забыл упомянуть в предисловии к изданию пьесы «Мать» (1938).

Ольга Шейнпфлюгова посвятила Карелу Чапеку, может быть, самое значительное свое произведение — «Чешский роман», в котором попыталась рассказать историю своих с ним отношений, но… когда женщина стоит у зеркала со спутником — пусть даже знаменитым, она все равно видит только себя… Впрочем, «Чешский роман» ценен цитированием подлинных писем к ней Чапека и любопытными документальными деталями из их совместной жизни; например, милый фокстерьер Дашенька, историями про которого зачитывается не одно поколение детей, на деле был, по словам Ольги Шейнпфлюговой, «злобной шавкой», и писателю часто приходилось оплачивать прохожим разорванные Дашенькой штанины…

Литературное наследие Ольги Шейнпфлюговой очень многообразно: от стихов и рассказов до детективов и сказок. Но, несмотря на то, что она выросла в литературной семье (её отец и брат были известными пражскими журналистами), главным в её жизни все-таки стал театр. В семнадцать лет она начала выступать на сцене окраинного пражского театрика и одновременно появились в печати её первые стихи и рассказы. В России имя Ольги Шейнпфлюговой почти не известно: мы не видели ни её театральных, ни даже киноролей, а литературное её наследие представлено только сокращенным переводом «Чешского романа» (выходил дважды — в 1983 и 1991 гг., в составе сборников «Карел Чапек в воспоминаниях современников»). Конечно, Чапек оказал на творчество О. Шейнпфлюговой большое влияние, увлек своим фантастическим видением мира, что особенно ощутимо именно в её сказках. На их страницах мы встречаем то этакое странное существо — гейкала (одно из прозвищ чешского лешего), то не менее странную лесную фею, которая во что бы то ни стало желает сделать прическу у самого модного пражского парикмахера Юлиуса, то тщеславного принца, сумевшего достичь неба, но не своей мечты… Эта многозначительная сказка «О заблудившемся человеке» — одна из лучших в творчестве Ольги Шейнпфлюговой. Скорее, это даже легенда, похожая на звездные мифы древних греков: они увидели на небе храброго Персея и красавицу Андромеду, сильного Ориона, близнецов Кастора и Поллукса, а Ольга Шейнпфлюгова среди звезд оставила горевать своего честолюбивого принца Альдебарана (он назван по имени альфы Тельца — самой яркой звезды этого созвездия).

…Кажется, в последние годы своей жизни и сама Ольга стала легендой — в лучах посмертной славы великого фантаста Карела Чапека. Во всяком случае литератор Франтишек Крчма — близкий друг её последних лет — частенько говаривал: «Трудно быть мужем вдовы Карела Чапека!» А однажды, когда Ольгу Шейнпфлюгову пригласили выступить в одном из гарнизонов, и вовсе произошел казус: ведущий, молодой солдатик, не слишком сведущий в истории чешской литературы, объявил: «Сейчас перед вами выступит вдова Ярослава Гашека!» Ольга парировала мгновенно: «Зачем тревожить прах Гашека или моего мужа Чапека! Я просто Ольга Шейнпфлюгова!»

Так что будьте добры, прочтите эту сказку не как произведение вдовы Карела Чапека, а просто — как фантастическую историю, вышедшую из-под пера чешской актрисы и писательницы Ольги Шейнпфлюговой…

 

Ольга Шейнпфлюгова

СКАЗКА О ЗАБЛУДИВШЕМСЯ ЧЕЛОВЕКЕ

Принц Альдебаран родился ночью. Когда он первый раз заплакал, еще не видел ничего, но когда открыл глаза, увидел звезды.

…Принц был древнего и могучего рода. Его отец, Король Северных островов, шесть раз воевал со своими соседями и шесть раз побеждал их.

Принц с детства мечтал о таких сраженьях. Он любил читать жизнеописания разных королей и полководцев. Но до него на свете их было так много, что, должно быть, думал принц, они уже завоевали и перезавоевали все земли. И тогда он стал смотреть на небо — а что, если завоевывать звезды?

Теперь принц до поздней ночи пропадал в королевском парке, глядя на звезды, рассыпанные в черном небе. А днем по звездным атласам изучал расстояния до них.

А вокруг раскинулся неведомый принцу мир: бегущие вдаль дороги, цветущие солнечные луга, дремучие леса, быстрые реки. Много снега выпадало каждую зиму, много цветов расцветало каждую весну, но принц этого даже не замечал.

«Здесь, на Земле, звезды никого не интересуют, этот мир так ничтожен», — думал принц, хотя ни разу не огляделся вокруг. — «Там, в вышине, на какой-нибудь далекой, прекрасной звезде наверняка все по-иному».

Принц не хотел учиться ничему, кроме астрономии. Его учителями были все знаменитые астрономы государства, но часто, не дослушав их объяснений, он задавал им свой единственный вопрос: «Как далеко от нас самые низкие звезды?» — и сам вычислял громадные небесные расстояния.

Бабушка часто говорила ему: «Не залетай в мыслях так высоко, внучек». И однажды, рассердившись, принц Альдебаран заточил ее в каменную башню.

Уже никто ему больше не мешал.

В королевских покоях и на улице принца сопровождали двое немых слуг, потому что его глаза всегда были обращены к небу.

…А на Земле опять наступила весна, и лучи солнца купались в ясных реках вместе с ватагами ребятишек. По берегам веселых ручейков расцветали задумчивые незабудки, синее весеннее небо опускалось на дальние горы, и они, голубые от небесного света, крепко держали его на своих вершинах. И снова все приближенные принца, любившие его, но не понимавшие его звездного безумства, говорили ему: «Пожалуйста, посмотрите кругом, Ваша светлость!» И печально шептали друг другу: «Ах, если бы принц хоть раз опустил глаза вниз!»

Однажды принц все-таки посмотрел на Землю. И увидел прямо у своих ног грязного и нищего калеку, подползшего за милостыней. Принц содрогнулся от отвращения и больше никогда уже не отрывал глаз от неба.

Его министры позабыли былые распри и сообща ломали головы, как вернуть принца на Землю, а принц по-прежнему продолжал изучать звездные атласы и искать путь к звездам.

И вот однажды, когда принцу исполнилось семнадцать лет, он созвал дровосеков, плотников и столяров со всего королевства и приказал им строить лестницу на небо. Строили ее и днем, и ночью три года, и лежала она поперек всего государства — на полях, дорогах, реках, но не было этой работе ни конца, ни краю. Строили лестницу еще шесть лет, и уже ни один математик королевства не мог сосчитать, сколько у ней ступенек. Наконец, лестница была готова, и стояла она твердо между небом и землей, потому что земля притягивала ее снизу, а месяц — сверху.

Ступил на нее принц Альдебаран и даже не посмотрел на прощание вниз.

…Трудная это была дорога — дорога на небо. Летом принц обжигался о раскаленное железо, зимой скользил по льду, от высоты у него кружилась голова, но он поднимался все выше и выше.

Отгорали дни и таяли ночи. Днем небо над принцем сияло от солнечного света, ночью чернело от густого мрака, озаренного блеском звезд.

А принц Альдебаран все поднимался.

Его одежду содрали дождь и ветер, и он, нагой и обветренный, уже с трудом карабкался вверх.-

…Однажды ночью у него иссякли последние силы. Принц присел на перекладину и стал ждать, когда взойдет месяц.

Вот исчезли ночные облака, выплыл ясный месяц, и принц первый раз оторвал глаза от неба, чтобы взглянуть на себя. Он увидел старое, дряхлое тело, трясущиеся, жилистые руки и седую бороду.

Опечалился принц Альдебаран. Понял он, что провел на лестнице всю свою жизнь. Горько вздохнул и посмотрел вверх.

Ночь была темная и неспокойная. Звезды сияли на черном небе маленькими серебряными капельками, высокими и недоступными, как и много лет назад, когда он увидел их впервые. И поникла голова старого принца, но тотчас ослепила ему глаза прекрасная голубая звезда. Сильно забилось сердце принца. Оказывается, внизу, под ним, тоже были звезды?

Мимо летели большие ночные птицы. Принц Альдебаран протянул к ним старую дрожащую руку. «Птицы, — крикнул он, — скажите мне, что это за прекрасная и далекая звезда внизу под нами».

Птицы посмотрели вниз и сказали: «А это Земля». И пропали во тьме.

Земля.

Та звезда внизу, сияющая и прекрасная, в тысячу раз прекраснее тех, ради которых он сюда поднимался, это Земля?

Но ведь он был там и никогда ее не видел! Принц Альдебаран вспомнил, что на Земле он смотрел только на небо… В его старом сердце загорелось желание вернуться назад, но он глянул на свое дряхлое тело и понял, что ему уже это не под силу.

…Так и остался сидеть на лестнице между небом и землей старый заблудившийся человек. Он искал красоту так высоко, что не заметил ее у себя под ногами.

Птицы приносили ему пищу, ветер расчесывал его седую длинную бороду. Днем он ничего не видел из-за яркого солнечного света, а ночью ему со всех сторон сияли своим обманчивым светом далекие звезды.

#i_003.png

 

 

Глобальные проблемы современности в конце концов оборачиваются экологическими. Отношение к ним все больше выявляет неспособность человека — именно человека цивилизованного — к выживанию. Отзываясь на это, современная литература резко усиливает внимание к экологической тематике — возникает «экологическая проза», продолжается натурфилософская, расцветает массовидно-мистическая и т. д.

В свете современности интересно и поучительно обернуться назад, к опыту начала XX века. Особое звучание при этом обретают имена писателей, индейских и белых, связавших жизнь с природой, животными и, как это часто бывает, с родственной им темой аборигенной. Этот подход вывел их тогда к конфликтности природы и традиционной культуры, с одной стороны, и цивилизации — с другой. Джек Лондон, Серая Сова, Чарльз Роберте, Охиджеза и ряд других, каждый по-своему отразили эту тенденцию времени. На русской почве можно поставить с ними в ряд Богораз-Тана, Пришвина, Арсеньева, Федорова. Однако на их фоне особняком все же стоит наследие Эрнеста Томпсона-Сетона, которое обращается к нам сегодня новой стороной.

Писатель-ученый, естествоиспытатель, художник, жаждавший откровений дикого края, пришел к натурфилософии, а затем — к мистико-философскому учению о роли природы в жизни человека. Написав ряд научных трудов, посвященных описанию птиц Канады, затем сделав себе имя на рассказах о «животных-героях», Томпсон-Сетон на исходе дней пришел к выводу об исчерпанности западной (и всякой другой) цивилизации и к необходимости учиться у природы и аборигенной Северной Америки. К тому времени он провел среди индейцев немало времени, получив уважительное прозвище «вождя».

Концепция мира и природы, к которой пришел со временем писатель, заставила его создать на территории собственного поместья в Нью-Мексико особую школу под названием «Лига Лесовиков»’ (Woodcraft League) для обучения взрослых и детей жизни на природе и основам ее мудрости. Это должен был быть своего рода национальный и международный «институт» природоведения и жизни на природе. На заповедной территории расположились индейское святилище-кива, освящённое индейскими старейшинами, а сам писатель и его жена Джулия Сетон оказались единственными из белых людей, кому было разрешено спуститься в индейское святилище. Там же было задумано и поставлено помещение для «светских» собраний. Стены в этом «Доме совета» расписал яркими фресками Джек Хокеа, известный в ту пору художник-кайова. Все это, в том числе и основной дом, где и посейчас хранится библиотека писателя, рисунки и архивы, в том числе и почетный диплом, пожалованный Томпсону Александром III, ждут своих исследователей. Обидно однако, что поместье ныне приходит в негодность: крыша основного дома протекает, перекрытия дома советов обрушились, и фрески Хокеа, вероятно, не спасти от действия стихий.

Будущих членов Лиги нужно было на чем-то воспитывать. И тогда писатель скомпоновал свои произведения в виде пособий для новообращенных. В их число вошли «Рольф в лесах» («Rolf in the Woods», 1911), «Дикие звери у себя дома» («Wild Animals at Home», 1913), «Истории лесного края» («Woodland Tales», 1921) и «Книга лесного и индейского знания» («The Book of Woodcraft and Indian Lore», 1922). Нам важнее выделить сейчас том 3-й, «Историй лесного края», поскольку эта книга объединила 107 небольших притч, «посвящающих» читателя в природные кущи. Из нее и взяты приводимые истории, впервые переведённые на русский язык.

Главный смысл этих маленьких откровений в том, что наследие Томпсона-Сетона, его планы, замыслы, концепции и дух идейно-творческих исканий напрямую обращены к тем, кто любит жизнь на природе, к индейской культуре, на этом основанной. Тем, кто связывает свои надежды с откровениями, почерпнутыми от Великого Духа и видит духовное в материальном окружении. Другими словами, к молодежи и взрослым, в которых живет детскость и естество всего сущего.

 

Эрнест Томпсон Сетон

Из книги «СКАЗЫ ЛЕСНОЙ СТРАНЫ»

(Притчи)

 

Снежная буря

Случилось это недавно в Монреале, в пору большого зимнего карнавала. Ненастным днем пятеро детей глядели в окно на снежную бурю: эскимос, датчанин, русский, индеец и янки. Устроители карнавала пригласили четверых вместе с родителями; янки же был сыном богатого туриста.

— Глядите, — вскричал маленький эскимос с Аляски, указывая на летящий снег. — Глядите, как летят костяные стружки! Солнце, Эль Соль, уж верно вырезывает себе из моржового клыка славный кинжал! Вон как он строгает — аж белая пыль вьется в воздухе!

Он, конечно, не сказал «Эль Соль», а назвал солнце по-своему, по-эскимосски.

А датчанин сказал:

— Нет, все не так. Это Мать-Земля готовится ко сну. Летит гусиный пух от перины, слуги взбивают постель, прежде чем Мать-Земля уляжется, накрывшись белым покровом.

Не сводя глаз с вьюги, маленький индеец значительно покачал головой и промолвил:

— Отец поведал мне: это белый пепел от трубки На-на-бо-джу; тот как раз закончил курить и кутается в одеяло, отходя ко сну. А мой отец всегда говорил одну правду.

— А вот и нет, все вы ошиблись, — заявил маленький русский мальчик. — Бабушка рассказывала мне, что это Земля, Мать-Берегиня. Она проносится на своем резвом скакуне, Белом Ветре. Все лето тот простоял негуляный, а теперь полон сил и бесится, пылая яростью. С упряжи, с гривы взлетает пена, она же знай себе скачет да шпорит его. Любо-дорого глядеть на них! Матушка наполняет воздух добром и силой. Они уносят меня вдаль, к милой родине. Вот славно — кругом белым-бело!

А мальчик-янки сказал:

— Да ладно вам! Просто снег идет.

 

Кривая палка

Давным-давно жила-была девушка, которой очень хотелось узнать, кто будет ее мужем. И отправилась она узнать об этом к старой лесной колдунье.

Спросила ее колдунья о том, о сем, а потом и говорит:

— Ступай вон в тот лес, иди все прямо да прямо, не сворачивая ни вправо, ни влево, и не отступая ни на шаг. Принеси мне оттуда прямую палку — чем прямее, тем лучше. Но только одну, слышишь?

Отправилась девушка. Вскоре она приглядела неподалеку славную палочку; да вот на конце ее был маленький изъян! И она сказала себе: «Не пойдет! Найду получше!» Потом увидела другую — та была совсем что надо, только чуть-чуть кривилась посередине… и опять она прошла мимо.

Шла да шла девушка, приметив немало ну совсем хороших палок; да только впереди были еще лучше! Но вот девушка вышла почти к самой опушке, а лес позади остался! Тут поняла она, что выбирать ей теперь совсем ничего — пришлось взять такую палку, какая попалась — и в самом деле, очень и очень кривую! Принесла ее колдунье, и говорит, что могла бы взять куда как получше, если б остановилась на той, что была вначале!

Взяла колдунья палку и ткнула, указывая на девушку:

— Что ж, вот оно, твое счастье! Все лесом да лесом, а из лесу вон — покати шаром! Не будь ты такой привередой, больше б было везенья! Пройдешь ты мимо многих славных мужей, а останешься с кривой палкой!

Быть может, кое-кому из девушек, ищущих лесной мудрости, пригодится этот урок? Попробуйте и вы проделать то, что велела колдунья. Сочтем за успех, если палка будет двух футов длиной и не кривее больше чем на дюйм. И добавим лесную пословицу — в ней тоже есть своя капля меда: «Великий Дух проводит прямую линию и кривой палкой.»

 

Восхождение на гору

В засушливом краю американского Юго-Запада стоит индейская деревня.

А в отдалении вздымается над пустыней высокая гора. Великим подвигом считалось подняться на ту гору, и потому всем деревенским мальчишкам хотелось попытать счастья.

И вот однажды Вождь сказал:

— Сегодня всем вам можно попробовать взойти на гору. Отправляйтесь сразу после завтрака, и пусть каждый поднимется так высоко, как только сможет. Устанете — возвращайтесь; но пусть каждый принесет по ветке с того места, где повернул назад.

И вот они двинулись в путь, полные надежд, уверенные, что взойдут на вершину.

Однако вскоре первый из них медленно возвратился назад, пыхтя и отдуваясь. Он протянул Вождю маленький кусочек кактуса. Вождь улыбнулся и сказал:

— Ты не достиг и подножья горы — даже не перешел пустыни.

Час спустя воротился второй. Вождь получил от него веточку полыни.

— Что ж, — сказал старик, — ты достиг подножья горы, но не начал восхождения.

Через час возвратился третий, протягивая горсть тополиного пуха.

— Хорошо, — сказал Вождь, — ты добрался до горных ручьев.

Прошло немалое время, и возвратился подросток, сжимавший горсточку крушины. Увидев его, Вождь улыбнулся и промолвил:

— Ты взбирался на гору. Ты поднялся до первого оползня.

После полудня, явился еще один, с веточкой кедра; и старый Вождь сказал:

— Славно, славно — ты прошел путь до половины.

Спустя еще час пришел другой, с сосновой веткой.

Вождь сказал:

— Хорошо; ты поднялся до третьего пояса, совершил три четверти подъема. Продолжай попытки. Через год ты непременно взойдешь на вершину.

Солнце уже садилось, когда вернулся последний — с сияющим лицом и с пустыми руками.

— О Вождь, там, где повернул я, не было деревьев; там, наверху, не было веток. Но вдали я увидел сверкающее море.

Тут лицо Вождя просветлело.

— Так я и знал! Знал, поглядев на твое лицо. Ты взошел на вершину! Она горит в твоем взоре, звенит в голосе; гора пляшет в каждой жилке твоего тела. Тебе не нужны ветки. Ты изведал чувство полета; ты узрел силу и славу горы.

 

Бизоний ветер

Впервые я услыхал его зов еще ребенком. Брат сделал эолову арфу и прикрепил в окне, подняв раму. Какое-то время она молчала, а затем полилась нежная тихая мелодия. Она взлетала и падала вместе с ветром, напевая странные песни. Но вот ветер усилился — и она взвыла и зарыдала, потом угасла, завершившись стоном, — и юная душа сжалась, на глаза набежали слезы. Не знаю, почему — ибо музыка не была моим призванием. Песня охватывала меня сладкой мукой; она проникала в самую глубь моего существа. Слов не было, лишь одно звучало призывно: «Вдаль! Вдаль!»

Издалека ко мне доносились порой слабые его дуновения. Один-два раза я обрел их с ветром в вершинах деревьев, возводя мальчиком себе хижину в Гленьяне. Я падал на лиственный ковер, кусая ветки в безумной тоске, в немом бессилии.

Потом я уехал жить в Лондон — учиться искусству. Я был вечно один; по бедности я вел жизнь пустынника. Тело мое очистилось суровой жизнью и постом. Мне явились сны, и через два года самодисциплины, воздержания и полного подчинения духу я стал различать Голоса. Я слышал их в экстатическое время, что приходит с закатом, когда тело, казалось, парит над миром, превосходя всякое понимание. Услышав Голоса, я вновь различил и мелодию. Со стоном она выводила: «Бизоний ветер, Бизоний Ветер!»

Как-то друг одолжил мне книгу, «Тени шаста», со множеством хороших иллюстраций и вызывающе-низменным смыслом. Но всюду, где упоминалось о племени шаста, это звучало благородно. В конце концов индейцы шаста погибли в резне — резне, учиненной христианами. Все их вещие сны и любовь к Великой Горе позабылись. В одиночестве автор в последний раз встал на высоком утесе, оглядывая окружающее. Ни звука человечьего голоса — лишь куропатка свистала в траве, да ветер стенал в кедрах и травах, прощаясь со стоном. Взор мой затмился — я понял, что автор услыхал его. Книга выпала из моих рук, ибо задул Бизоний Ветер!

Потом я услыхал Зов Запада — и отправился туда. Три года скитался и жил — жил полной жизнью — один, почти всегда один, но ликуя, — пока не услышал иного веления — вернуться назад, вспять, ко всему, что так ненавидел. Краса августовского солнца сияла золотом и цветами, зажигая прерии, когда мне пришло письмо. Я вышел из хижины, и смотрел вдаль на полоску красных ив, протянувшихся на фоне ровной зелени — она отмечала русло ручья. Она изобиловала столь милой и любезной мне жизнью разных существ; в течение трех лет мои счастливые думы были прикованы к ней. И налетел, свистя, ветер, сгибая стебли трав, сгибая ранние побеги золотарника, и донес всплеск песни. В ней было мало смысла, но вот она, коснувшись москитной сетки, засвистела, взвилась — и упала со стоном. И сквозь ум и дух мой пронеслось: «Бизоний Ветер! Дует Бизоний Ветер!»

Влекомый тем, что я именовал судьбою, я отправился сам не знаю куда. Но я ехал в Париж учиться у великих мастеров французской живописи и пробыл там два года, пока мне не явилось видение. Не знаю — был то сон, вой ветра, или уличный шум. Только я услыхал его во сне, а когда пробудился, песня звучала в ушах, песня, что сжимала и опустошала меня — колдовская песня, терзавшая несказанно: «Ветер, Ветер, Бизоний Ветер! Дует Бизоний Ветер!»

И тогда я, собрав пожитки, вернулся в прерии. Я остановился в Виннипеге. Ниже по реке, под большим железнодорожным мостом, жил знакомый мне старик-француз, полуиндеец. Хижина его казалась реликвией былых времен. Он говорил со мной о добрых минувших днях или курил в молчании. И глядел за реку пустым, далёким-далёким взором.

— Они ушли, ушли, — говорил он, — но скоро уйду и я. Я почуял Бизоний Ветер, добрый старый Бизоний Ветер, что дует в апреле с Юга. Он говорил нам о том, что грядут Бизоны, что они идут следом, — надежда Прерий, Священный Зверь, вещий сон, любый Краснокожему.

Когда той осенью я покидал Прерии, чтобы вновь уехать на грязный Восток, я сидел на задней платформе состава, глядя на последний холм, таявший в ночных сумерках. Я и теперь мог видеть его, но, увы, так слабо! Ничего я не различал вокруг — глаза отказывались смотреть.

Лишь десять лет спустя он вернулся и вновь потряс меня. Я встретил её в горах Санта-Барбары… эту странную женщину из Индии. Она послала за мной Ей было на вид тридцать — а может, и все девяносто, понять было невозможно Глаза ее отличал этот отстраненный взгляд, словно из иного мира. Тихо она повела речь о вещах заурядных — о еде, да кофе, о кошках, пока я не поднялся уходить. Тут ее странный отсутствующий взгляд приковал меня, зажёгся новым светом, и голос прозвучал по-иному — как послание, как повеление:

— Ты не из этих людей. Отчего же ты не раскроешь слух свой и сердце? Или не ведомо тебе, что ты — Краснокожая Душа, посланная, чтобы возвестить Весть? Чтобы указать всем Путь Краснокожего? Услышь же его — ибо дует Бизоний Ветер!

Потрясенный, я покинул её в тоске.

О Боже! Дай мне сил изведать и восстать вовремя! Восстать, пока еще не слишком поздно.

И вот быстрые года пролетели, стремительно превращаясь в бич Я ухожу — ухожу со всею своею силой. Я обрел отечество под белыми Снеговыми Вершинами, там, где Тропа сходится с Тропой, а вдалеке, сверкая ясностью, Река Краснокожего стремит свой бег в открытое Море.

И Дует Бизоний Ветер!