Как только утренний свет начал пробиваться сквозь лес, посеребрил верхушки деревьев и крышу сарая, разбросал блики тут и там, Брайна проснулась.

Брайна знала, что сегодня суббота, можно поспать подольше и понежить старые косточки. Однако привычка взяла свое, и она встала с постели.

Брайна вымыла руки, произнесла пару слов молитвы и открыла сундук с бельем. Из раскрытого сундука повеяло яблоками и ароматной корой. Брайна довольно перебирала свежие, как весенние листья, выглаженные вещи и проверяла, целые ли они. Она знала, что Мордхе не любит заштопанного белья, и собиралась, дай Бог, на Кущи купить полотна, потому что рубашки скоро износятся.

Брайна сложила две сумки и закрыла набитый сундук. Она была счастлива, что в доме полный достаток, что сегодня суббота и ею пахнет во всех углах: от серебряных подсвечников, стоящих на столе, от медных сверкающих подвесных ламп, от куриных косточек, валяющихся на полу после вчерашнего ужина, и даже от леса. В субботу лес тоже отдыхает.

Брайна пошла посмотреть, спит ли ребенок. Фейгеле лежала, раскрыв одеяло и положив правую ручку под голову, и сладко спала. Брайна не хотела ее будить. Она подумала, что даже волосы у ребенка Соркины — прямые, густые, черные, спадающие на глаза. Чем дольше Брайна глядела на свежие матовые щечки, на улыбку в уголках рта, тем теплее ей становилось.

— Точно как мама, как две капли воды, — тихо произнесла Брайна, и внезапно на ее лице выступили красные пятна. Чтобы оставить такую лебедушку, надо иметь сердце убийцы. Но кто бы мог вспоминать о Сорке в такой прекрасный день?

Брайна тихонько подняла подушку и положила под нее белье. Фейгеле проснулась и открыла глаза:

— Пора вставать, Брайна?

— Спи, спи! Поспи еще, дитя мое! Я приготовила тебе белье, — успокоила Брайна Фейгеле и укрыла ее одеялом.

Фейгеле повернулась, устроилась поудобнее и сонно закапризничала:

— Тогда положи белье под одеяло! Холодно!

— Хорошо, хорошо, девочка моя! Спи, мой бриллиант! — сказала старуха, положила белье под одеяло и произнесла заговор от сглаза.

Брайна надела белую субботнюю кофту с кружевами. Будто жена, она вошла в комнату, где спал Мордхе, и положила ему в ноги белье.

Черная борода Мордхе, подернутая сединой, царственно лежала поверх белого одеяла, на лице была улыбка. Брайна подняла влажные глаза и довольно вздохнула:

— Ой, батюшка, я ведь только грешная женщина, будь благословенно святое имя Божье!

Брайна прислуживала еще у отца Мордхе. Тот дал ей пятьсот золотых и корову в приданое и выдал замуж за деревенского портного. Вскоре после свадьбы портного забрали в солдаты, и он погиб. Брайна вернулась на свое старое место, потом перешла к Мордхе и осталась здесь единственной хозяйкой. Она заботилась о доме, как считала нужным.

Когда Мордхе попытался ее в чем-то упрекнуть, Брайна раскричалась, стала угрожать, что уйдет, мол, у отца Мордхе, да покоится он с миром, она вела хозяйство, а Мордхе не умнее будет!

Мордхе понравился ее настрой. Он уговорил ее остаться и всегда вспоминал, как Брайна порола его в детстве.

Старуха краснела, точно девочка, и стыдливо улыбалась:

— Вы все же выросли человеком!

Брайна надела очки, взяла молитвенник «Корбн минхе» и вышла на веранду. Все вокруг сияло и сверкало, словно облитое серебром. Чистая Висла слепила глаза и наполняла радостью сердце.

Из леса прилетела стайка воробьев. Они облепили корыто с водой посреди двора. Птички плескались в воде, возились в белом песке вокруг колодца и щебетали.

Иногда петух вытягивался во весь свой рост, расправлял крылья и кукарекал. Со всех сторон вразвалку сбегались курицы, глупо кивая головами. Они копались лапками в песке, разыскивая зерна, а петух гордо стоял в сторонке, глядя, как курицы лакомятся.

Брайна отложила молитвенник, насыпала в фартук немного пшеницы, спустилась с веранды и позвала:

— Цып, цып, цып, цып, цы-ып!

Курицы налетали одна на другую и падали, обступая Брайну со всех сторон.

Брайна с очками на носу стояла посредине и любовалась курицами. Она заправила подол фартука за пояс, хватала по очереди куриц, щупала их под крыльями и дула.

— Жирная, чтоб не сглазить! Птица, глупое создание, а как капризничает! А уж человек, не рядом будь помянут, тем более! Ну, Шунра, Шунра, — звала Брайна, протягивая маленькую дрожащую руку.

Курица расправляла крылья, садилась и позволяла до себя дотронуться. Брайна поднесла курице горсть пшена:

— Ну, ешь, ешь! Лапка поскорее заживет! Не хочешь? Ты больна? — сетовала старушка и прижимала курицу к груди. — Горе с тобой!

Взъерошенная хромая собака вышла из будки, обнюхала старую Брайну, уселась на задние лапы, зевая, почесала за ухом и скрылась из виду.

Брайна вернулась на веранду, протерла рукой стекло и произнесла субботнюю молитву. Не прерываясь, она прислушалась, спят ли в доме, огляделась и вздохнула:

— Ой, отец небесный, нельзя грешить! «…Прими мою молитву, как ты принял молитву нашей праматери Хавы…»

Курицы пробрались в сад, принялись рыться в грядках и выкапывать овощи.

— «…и так, как ты принял молитву Двойры…» Кыш, кыш! — Брайна отложила молитвенник, спустила с веранды и погнала куриц прочь.

Из конюшни вышел парень, молодой крестьянин с кнутом в руке. Он умылся у колодца, стукнул кнутовищем и пригляделся к животным.

Юная крестьянка с круглым лицом, словно красное спелое яблоко, сидела на корточках, заправив платье между колен, и доила корову. Она то и дело обмакивала пальцы в молоко, чтобы они не скользили, ловко действовала обеими руками, и парное молоко, пенясь, переполняло ведро.

— Доброе утро! Ты уже встала, Магда? — спросил парень и поставил кнут у двери.

— Нет еще! — засмеялась крестьянка, приподняв сосок и направив струйку молока в лицо крестьянину.

Парень довольно утерся, снял со стены иконки, встал на колени на солому и прочитал молитву. Перебирая иконки и шевеля губами, он глядел на полные плечи девушки и на пенящееся молоко. Вдруг крестьянин встрепенулся и пощекотал ей шею кнутом.

Девушка вздрогнула, потеряла равновесие, с трудом удержалась на ногах и крикнула:

— Отстань, Вацек! Молоко прольется!

Вацек продолжил молитву, стукнул кулаком в грудь, но, увидев, как Магда встает на ноги, подскочил к ней, обнял и прижал к стене.

Брайна пригляделась, заметила парочку и плюнула:

— Прямо с утра, как животные!

Магда стыдливо вырвалась и пожаловалась Брайне:

— Вацек не дает подоить корову, пристает ко мне!

— Иди, иди, лучше выгони лошадей на поле! Тебе бы только полюбезничать! — прикрикнула Брайна на парня и обернулась к Магде: — И ты не лучше, выгоню обоих! Ну хватит уже, нечего время терять!

Недовольная Брайна, словно ей осквернили святую субботу, подождала в стойле, пока Магда закончит доить коров, и вышла во двор. Было тихо. Из леса доносился негромкий шелест. Когда Брайна поднялась обратно на веранду, из дома послышался спокойный субботний голос:

— …Ой, малбиш арумим!

Брайна потерла руки о стену:

— Борух-у, борух шемо, омейн!

Реб Лейб Книгоноша читал утреннюю молитву. Реб Лейб, маленький щуплый еврей с жидкой бороденкой, таскался на телеге по окрестным городкам, продавал книги в синагогах, а в субботу, когда мог, заезжал к «писателю» Мордхе в лес. И Мордхе, и Книгоноша были довольны. Мордхе таким образом совмещал приятное с полезным: ему надоедала деревня и хотелось поговорить с евреем. А Книгоноше было где провести субботу да еще и набрать яиц с маслом на неделю вперед.

— Доброй субботы, Брайна! — Книгоноша заглянул на веранду: — Можно к вам на чашку чая?

— Конечно, милости прошу, — приветливо ответила Брайна и скрылась в доме.

Книгоноша в белой выглаженной рубашке, длинном арбоканфесе и бархатной ермолке вышел на веранду. Обеими руками он держал чашку с чаем и с удовольствием прихлебывал из нее, Брайна с очками на лбу и подставкой для ног в руке шла следом.

— Ну, реб Лейбл, какие новости? — спросила Брайна и присела. — Вы разговаривали с Мордхе о сватовстве?

— Словами тут не поможешь, — пожал худыми плечами реб Лейб. — Поверьте, Брайна, это прямо для него, лучше не придумаешь! Прекрасная девушка, хозяйка, даже школу окончила! А семья? Не абы кто! Реб Бунем, отец невесты, молится на Грозные дни в Гуре, понимаете? Он читает мусаф! Что греха таить, я рассчитывал получить от Мордхе рубль-другой. Убеди его, у меня уже нет сил!

— Не знаю, — пробормотала Брайна, — вы бы все-таки ему сказали… Вас же не надо учить? Как же можно, я не знаю… Еврей, знаток Торы… Ну как без жены?

— Это вы так говорите, Брайна, а мы вчера чуть не поругались. Он твердит, что поклялся после несчастья с дочерью, с Соркой, я имею в виду, больше не жениться.

— Начинается! — поморщилась Брайна. — Не про нас будь сказано, и врагу не пожелаешь. Когда Лея, да продлятся наши дни, утонула, он тоже клялся не жениться, воспитывал Сорку, а теперь дочь сбежала, и он растит внучку!

— А правда, что Сорка в Америке? — с любопытством спросил реб Лейб.

— Даже если в Америке! Это кара Господня, реб Лейбл, — вздохнула старуха.

— Поди разберись! — всплеснул руками Книгоноша. — Говорят, взрослая девушка, не знаю… должно быть, уехала за границу. А здесь при таком богатстве чего ей недоставало? А Борех? Жалко парня!

— Доброй субботы! — громко произнес Мордхе, выходя на веранду в тапочках и клетчатом халате. Он поправил длинную черную с проседью бороду, откашлялся и, спускаясь с лестницы, спросил:

— Ну, Лейбл, хорошо ли тебе спалось?

— Давно так не высыпался, реб Мордхе!

— Хорошо, хорошо…

Мордхе обернулся к лесу, заметил, как тот редеет год от года, и на душе стало тоскливо. Ему показалось, что он последний из семьи, он — ветвистое дерево, выросшее в чаще леса, и чем больше рубят лес, тем сильнее обнажаются его корни и опадает листва. Мордхе взглянул на лежащие деревья — свидетелей уничтожения леса, и его охватила печаль. Он знал, что при такой вырубке лес не продержится и пяти-шести лет. А что тогда? Мордхе не хотел и не мог думать об этом. Все уговаривали его переехать в город и жениться. Было действительно трудно жить без жены, дурные мысли закрадывались в голову и мешали спать. Дочь сбежала от него, оставив внучку. Колесико крутится. С ним произошло то же самое, и теперь это повторилось с дочерью. С того дня, когда Сорка ушла из дома, отец больше не упоминал ее имени, не искал ее, не читал ее писем. С горечью он наблюдал, как старая цепь еврейской семьи, проклятая Богом, Торой и народом Израиля, ржавеет и распадается на части. Жизнь его отца была вполне еврейской, тот не знал, что где-то «горбун» вынул из цепи «народ Израиля». Сам Мордхе в юности пошел еще дальше: он потерял Бога и был обречен на несчастье. В чем смысл его покаяния, если звенья в цепи уже проржавели и расползаются на глазах, подобно паутине? Его дочь, словно вольная птица, освободилась от всего. Мордхе стер память о ней, не желая ничего знать о ее судьбе.

Мордхе стал соблюдать заповеди и чаще посещать ребе. Он жаловался, что живет далеко от еврейской общины и редко получает вызов к Торе, однако ребе просил его не беспокоиться и продолжать жить в лесу: наверняка новый подрастет. Он велел каждую субботу собирать миньян, не жалеть второй телеги с дровами для синагоги и детской школы, ведь нет ничего милее Богу, чем благословение от еврейских детей. Нет ничего лучше, чем когда в каждом еврейском доме тепло и маленькие дети будут благословлять Его святое имя.

Из леса навстречу вышел лесничий в кожаном пиджаке. Рядом шел высокий крестьянин с сумкой под мышкой. Они сняли шапки и низко поклонились:

— Доброе утро, пан хозяин!

— Доброе утро! Откуда идете?

— Мы идем, пан хозяин, из ольшаника, — почесал голову лесничий и указал на второго крестьянина. — Это мой свояк, его зовут Штубак, он живет в Павловке.

— Хорошо, хорошо, зачем вы ходили в ольшаник?

— Ходили смотреть на мертвых.

— На каких мертвых?

— Пану ничего неизвестно? Да вот! — Он показал пальцем на свояка. — У него, у ольшаника, раскопали кладбище. Пановье «старозаконное» кладбище.

— Говори же, черт возьми!

— Я и говорю, — почесался лесничий. — Было так…

— Дай, — вмешался второй крестьянин, до этого молчавший, — дай я расскажу. Это так интересно, пане! У моего покойного отца было у ольшаника мертвое поле. Он никогда не пахал его, боялся. Поговаривали, что там собирается нечисть. А теперь такое дело, пане: после смерти отца жена стала настаивать, чтобы я вспахал часть поля. Что правда, то правда: изрядную часть! Я подумал, была не была, попробую. И получилось так, что на прошлой неделе я поднялся затемно и поехал с парой быков к ольшанику. Быки сделали несколько шагов и остановились, не двигаются с места. Я схватил кнут, бил и по морде, и куда попало, но животные не сдвинулись: сгибают передние ноги, ревут, а скоро полдень. Я подумал: долгие годы земля не пахана, твердая, как камень, приеду завтра на лошадях.

И что думает пан? Лошади вспахали землю на двадцать пять шагов и тоже остановились. Я разозлился, как бешеный пес, бил их что было сил. Бедные лошади вырывались, готовы были выпрыгнуть из собственной шкуры, но пятились, словно их кто отталкивал. Я осмотрелся: что-то нечисто, а вокруг столько камней. Я перекрестился, но не помогло, тогда я сломал ветку и со всей силы погнал лошадей. Те потянули — из земли показалась белая кость. Лошади отпрянули, согнули передние ноги и жалостно так заржали, будто за ними гнались волки. От страха я снял с шеи крестик, стал креститься и подумал: этого мне еще не хватало — с нечистью тягаться! И быстрее поехал домой. С тех пор, пане, мне не уснуть. Только лягу, спасу от них нет…

— От кого? — с любопытством спросил Мордхе.

— От духов, пане. Старый Павел — ему уж больше ста лет — говорит, что слышал от деда, будто там когда-то было еврейское кладбище. Вся деревня мне велит отдать поле евреям, ведь с мертвыми не сладишь. Пока мир стоит, мертвые лежат в земле! Вот я принес камень, пусть пан прочитает. Написано по-старозаконному.

Крестьянин вынул из сумки обломок надгробной плиты. Мордхе всмотрелся и прочитал: «Здесь похоронен Авром…» Продолжение было стерто. Мордхе похолодел.

— Я хочу, чтобы пан забрал у меня это поле, — попросил крестьянин.

— Хорошо, хорошо, — успокоил его Мордхе. — Приходи вечером, обсудим это дело, сегодня суббота. А ты, — повернулся он к лесничему, — принеси мне сюда камень!

Мордхе сделал пару шагов и оглянулся. Крестьяне скрылись в лесу. Он встал у дерева, дотронулся рукой до влажной коры и определил, что дерево смотрит этой стороной на север.

Мордхе поднял голову с длинной бородой, посмотрел на лес и пошел к кладбищу.

У ольшаника он остановился, опустил голову и вспомнил о первом еврейском поселении, откуда старый реб Авром выгнал лесных духов Божьим именем. Мордхе подумал о своем повешенном отце, который верно служил Польше. Расчувствовавшись, он вдруг почувствовал на душе такую благодать, будто нащупал в себе нить, связывающую старое кладбище и все его существо, и крикнул:

— Я последний в семье!