Вы, небеса, ты, луг, ты, ветерок крылатый, Вы, травы и холмы, ты, дивное вино, Ты, чистый ручеек, в котором видишь дно, Вы, нивы тучные, ты, хвойный лес мохнатый. Ты, буйный сад, цветами пышными богатый, Ты, край песков пустынь, где все обожжено, Ты, древняя скала, где было мне дано Созвучие вплести в мой стих витиеватый, — Поскольку я томим любовною истомой К прелестной Флавии, досель мне незнакомой, И только к ней стремлюсь в полночной тишине, Молю вас, небеса, луг, ветер, нивы, всходы, Вино, ручей, трава, сады, леса и воды, Всех, всех молю вас: ей поведать обо мне!

Я тоскую над Платоном Дни и ночи напролет, Между тем весна поет За моим стеклом оконным. Говорит она: «Спеши Вместо шелеста бумаги Слушать, как звенят овраги! Ветром луга подыши!» Многомудрая ученость! Есть ли в ней хоть малый прок? — Отвратить никто не смог Мировую обреченность. Роем взмыленных гонцов Дни бегут, мелькают числа, Чтобы нам без чувств, без смысла В землю лечь в конце концов. Эй ты, юноша, глубоко Объяснивший целый мир, Объясни мне: где трактир Тут от вас неподалеку? До тех пор, покуда мне Нить спрядет старушка Кл о то, Утоплю свои заботы В упоительном вине! Вот оно — бурлит в кувшине! Можно к делу приступить. Да! Совсем забыл!.. Купить Надо сахару и дыни. Обладатель сундуков, От сокровищ ошалевши, В кладовых торчит, не евши. Наш обычай не таков! Грянем песню! Выпьем, братья! О стакан стакан звонит И пьянит меня, пьянит Жизни светлое приятье! Груды золота ценней — Провести с друзьями ночку! Пусть умру я в одиночку — Жить хочу в кругу друзей!

А радость-то какая!.. Среди долин и гор Поет, не умолкая, Веселый птичий хор. Завидую вам, птички, Что, радуя сердца, В свободной перекличке Вы славите творца. Завидую вам, птахи, Слагая этот стих: Неведомы вам страхи И вздор надежд пустых…

Опять пришла беда… Куда ж теперь податься, Чтоб отдых отыскать и скорби не поддаться? Да и о чем скорбеть? Ах, как тут ни крути — Любой из нас уйдет. Все смертны. Все в пути. Не лучше ль, отрешась от скорби узколобой, Рассудком вознестись над завистью и злобой, Чтоб нас не била дрожь, как маленьких детей, Которых масками пугает лицедей? Ведь все, что нас гнетет, — такие же личины: Невзгоды, ужасы, болезни и кончины, А счастье, из мечты не превратившись в быль. Нахлынет, как волна, и — разлетится в пыль. Все это — сон пустой!.. И до чего ж охота Средь бренности найти незыблемое что-то, Что не могло б уйти, рассыпаться, утечь, Чего вовек нельзя ни утопить, ни сжечь. Разрушит враг твой дом, твой замок уничтожит, Но мужество твое он обстрелять не может. Он храм опустошит, но только что с того? Твоя душа — приют для бога твоего. Пускай угонят скот — благодаренье небу, Остался в доме хлеб. А не осталось хлеба — Есть добродетели спасительная власть, Которую нельзя угнать или украсть. Преследованью, лжи, обиде и навету Не одолеть, не взять святую крепость эту. Она как мощный дуб, чья прочная кора Способна выдержать удары топора. На крыльях разума из темной нашей чащи Она возносится над всем, что преходяще. Бог чтит ее одну. Ей велено судьбой Быть нам владычицей и никогда — рабой! С чего же мы скорбим, неистовствуем, плачем, Раз в глубине сердец сокровище мы прячем, Что с вами нам дано не на день, не на час, Что никаким врагам не отобрать у нас?!

Любовь моя, не медли — Пей жизни сок! Повременишь — немедля Упустишь срок. Все то, чем мы богаты С тобой сейчас, В небытие когда-то Уйдет от нас. Поблекнет эта алость Твоих ланит, Глаза сомкнет усталость, Страсть отзвенит. И нас к земле придавит Движенье лет, Что возле губ оставит Свой горький след. Так пей, вкушай веселье! Тревоги прочь, Покуда нас отселе Не вырвет ночь. Не внемли укоризне, И ты поймешь, Что, отдаваясь жизни, Ее берешь!

Средь множества скорбей, средь подлости и горя, Когда разбой и мрак вершат свои дела, Когда цветет обман, а правда умерла, Когда в почете зло, а доброта — в позоре, Когда весь мир под стать Содому и Гоморре, — Как смею я, глупец, не замечая зла, Не видя, что вокруг лишь пепел, кровь и мгла, Петь песни о любви, о благосклонном взоре, Изяществе манер, пленительности уст?! Сколь холоден мой стих, сколь низок он и пуст, Для изможденных душ — ненужная обуза! Так о другом пиши! Пора! А если — нет, Ты — жалкий рифмоплет. Ты — больше не поэт. И пусть тебя тогда навек отвергнет муза!

«Наши деды — паладины!» «Наши предки — короли!»… В чем-то, впрочем, все едины: Все — от матери-земли.

Что значит в наши дни быть баснословно смелым? Звать черным черное, а белое звать белым, Чрезмерно громких од убийству не слагать, Лгать только по нужде, а без нужды не лгать.

И старец, и юнец — все алчут золотых: Один, чтобы копить, другой, чтоб тратить их.

Наш славный век — венец времен — Своей стыдливостью силен: Бежит он, как от прокаженной, От правды, слишком обнаженной.

Война — всегда война. Ей трудно быть иною. Куда опасней мир, коль он чреват войною.

Как должен жить твой сын, мужчиной стать готовясь? Сначала стыд забыть, затем отбросить совесть, Лишь самого себя считать за человека — И вырастет твой сын достойным сыном века.

Быть одним, другим казаться, Лишний раз глухим сказаться, Злых, как добрых, славословить, Ничему не прекословить, Притворяться, лицемерить, В то, во что не веришь, верить, Чтоб не влипнуть в передряги, О своем лишь печься благе — И, хоть время наше бурно, Сможешь жизнь прожить недурно.

Да, бой с самим собой — есть самый трудный бой. Победа из побед — победа над собой.

Будь тверд без черствости, приветлив без жеманства, Встань выше зависти, довольствуйся собой! От счастья не беги и не считай бедой Коварство времени и сумрачность пространства. Ни радость, ни печаль не знают постоянства: Чередованье их предрешено судьбой. Но сожалей о том, что сделано тобой, А исполняй свой долг, чураясь окаянства. Что славить? Что хулить? И счастье и несчастье Лежат в тебе самом!.. Свои поступки взвесь! Стремясь вперед, взгляни, куда ты шел поднесь. Тому лишь, кто, презрев губительную спесь, У самого себя находится во власти, Подвластна будет жизнь, мир покорится весь!

Во времени живя, мы времени не знаем. Тем самым мы себя самих не понимаем. В какое время мы, однако, родились? Какое время нам прикажет: «Удались!»?.. А как нам распознать, что наше время значит И чт о за будущее наше время прячет? Весьма различны времена по временам: То — нечто, то — ничто; они подобны нам. Изжив себя вконец, рождает время время. Так продолжается и человечье племя. Но время времени нам кажется длинней Коротким временем нам отведенных дней. Подчас о времени мы рассуждаем с вами. Но время это — мы. Никто иной. Мы сами! Знай: время вне времен когда-нибудь придет И нас из времени насильно уведет, И мы, сваливши с плеч, как бремя, Предстанем перед тем, над кем не властно время.

Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть мою. Мертвец, я отдал смерть, присвоив жизнь живого. Теперь ролями с ним меняемся мы снова. Моей он смертью жив. Я отмираю в нем. Плоть — склеп моей души — ветшает с каждым днем. Обманчив жизни блеск. Кто к смерти не стремится, Тому под бременем скорбей не распрямиться! Страшитесь, смертные, дух променять на плоть! От искушения избавь меня, господь! Постиг всем существом я высшую идею: Все то, чего лишен, и все, чем я владею, И смерть моя, и жизнь со смертью наравне, Смысл и бессмыслица содержатся во мне! Какое же принять мне следует решенье? Я смею лишь желать. Тебе дано свершенье. Освободив мой ум от суетной тщеты, Возьми меня всего. И мне предайся ты!

Целомудренно-чиста, Поцелуй меня в уста. Робко, но не слишком вяло — Чтоб до сердца доставало. Наслаждения порой Детской кажутся игрой, Если дочери Венеры Не имеют чувства меры. Не кусай меня, не жги. Страсть сперва прибереги. Округли сначала губки В виде дружеской уступки. Покуражься, а потом Обхвати горящим ртом Рот, подставленный влюбленным, До предела распаленным. Лишь простушка да простак Льнут друг к другу просто так: Вызывает трепет в теле Самый путь к заветной цели. С ходу или не спеша — Делай, как велит душа… Ну а что зовется раем, Только мы с тобою знаем!

Край мой! Взгляд куда ни кинь — Ты пустыннее пустынь. Милый Мейсен! Злобный рок На позор тебя обрек. Жмут нас полчища врага. Затопили берега Реки, вспухшие от слез. Кто нам пагубу принес? Наши села сожжены, Наши рати сражены, Наши души гложет страх, Города разбиты в прах. Если хлеба кто припас, То давно проел припас. Голод пир справляет свой В опустевшей кладовой. Так зачем и почему Сеют войны и чуму? Слушай, вражеская рать! Может, хватит враждовать? Жить в согласье — не зазор, А война — для всех разор. Разве стольких страшных бед Стоят несколько побед? Марс, опомнись! Не кичись! Милосердью научись И скажи: «На что мне меч? Тьфу! Игра не стоит свеч! Каску грозную свою Певчим птахам отдаю, Чтоб в канун весенних дней Птицы гнезда вили в ней. А кольчуги и клинки Вам сгодятся, мужики! Из клинков да из кольчуг Будет лемех, будет плуг». Не хотим военных свар! Мир — вот неба высший дар! Прочь войну, чуму, беду В наступающем году!

Краса своей земли, Голштинии родня, Ты дружбой истинной в порыве богоравном, Заказанный иным властителем державным, Нам открываешь путь в страну истоков дня. Свою любовь к тебе, что пламенней огня, Мы на восток несем, горды согласьем славным, А воротясь домой, поведаем о главном: Союз наш заключен! Он прочен, как броня! Так пусть во все века сияет над тобою, Войной не тронутое небо голубое, Пусть никогда твой край не ведает невзгод! Прими пока сонет в залог того, что снова, На родину придя, найду достойней слово, Чтоб услыхал мой Рейн напевы волжских вод.

Я процветал в трудах, в искусствах и в бою, Избранник счастия, горд именитым родом, Ничем не обделен — ни славой, ни доходом. Я знал, что звонче всех в Германии пою. Влекомый к странствиям, блуждал в чужом краю. Беспечен, молод был, ценим своим народом… Пусть рухнет целый мир под нашим небосводом — Судьба оставит песнь немецкую мою! Прощайте вы, господь, отец, подруга, братья! Спокойной ночи! Я готов в могилу лечь. Коль смертный час настал, то смерти не перечь. Она зовет, себя готов отдать я… Не плачьте ж надо мной на предстоящей тризне. Все умерло во мне… Все… Кроме искры жизни.

Мы все еще в беде, нам горше, чем доселе. Бесчинства пришлых орд, взъяренная картечь, Ревущая труба, от крови жирный меч Похитили наш труд, вконец нас одолели. В руинах города, соборы опустели, В горящих деревнях звучит чужая речь, Как пересилить зло? Как женщин оберечь? Огонь, чума и смерть… И сердце стынет в теле. О скорбный край, где кровь потоками течет! Мы восемнадцать лет ведем сей страшный счет. Забиты трупами отравленные реки. Но что позор и смерть, что голод и беда, Пожары, грабежи и недород, когда Сокровища души разграблены навеки?!

Венец творения, владыка из владык, Ответствуй, в чем твое всевластье человечье? Зверь ловок и силен, но, не владея речью, Он пред тобой — ничто. А людям дан язык. Груз башен каменных и тяжесть тучных нив, Корабль, что входит в порт, моря избороздив, Свечение звезды, Течение воды, Все, чем в своих садах наш взор ласкает Флора, Закон содружества, которым мир богат, Неумолимый смысл господня приговора, Цветенье юности и старческий закат — Все — только в языке! — находит выраженье. В нем — жизни торжество, в нем — смерти пораженье, Над дикостью племен власть разума святого… Ты вечен, человек, коль существует слово! Но что на свете есть острее языка? Что в бездну нас влечет с нещадной быстротою? О, если б небеса сковали немотою Того, чья злая речь развязна и мерзка! Поля в холмах могил, смятенье городов, Пожар на корабле у мертвых берегов, Вероучений чад, Что разум наш мрачат, Слепая ненависть, которая нас душит, Вражда церквей и школ, обман и колдовство, Война, растлившая сердца, умы и души, Смерть добродетели, порока торжество, Любви и верности ужасная кончина — Всему виной язык, он здесь — первопричина. И коли речь твоя — рабыня смысла злого, Ты гибнешь, человек, убитый ядом слова!

Вы бродите впотьмах, во власти заблужденья. Неверен каждый шаг, цель также неверна. Во всем бессмыслица, а смысла — ни зерна. Несбыточны мечты, нелепы убежденья. И отрицания смешны, и утвержденья. И даль, что светлою вам кажется, — черна. И кровь, и пот, и труд, вина и не вина — Все ни к чему для тех, кто слеп со дня рожденья. Вы заблуждаетесь во сне и наяву, Отчаявшись иль вдруг предавшись торжеству, Как друга за врага, приняв врага за друга, Скорбя и радуясь, в ночной и в ранний час… Ужели только смерть прозреть заставит вас И силой вытащит из дьявольского круга?!

В дни ранней юности, в дни первого цветенья, Я встретиться с чумой успел лицом к лицу. Едва начавши жить, я быстро шел к концу, Исполнен ужаса, отчаянья, смятенья. Болезни, бедствия, безмерность угнетенья Порой не выдержать и стойкому бойцу, А я бессилием был равен мертвецу… Мне ль было превозмочь судьбы хитросплетенья? Не видя выхода, я только смерти ждал… И тут… бог спас меня. Господь мне сострадал! С тех пор, обретши жизнь, усвоил я науку: На грани гибели, в проигранной борьбе, Невидимо господь печется о тебе И в нужный миг подаст спасительную руку.

Куда ни кинешь взор — все, все на свете бренно. Ты нынче ставишь дом? Мне жаль твоих трудов. Поля раскинутся на месте городов, Где будут пастухи пасти стада смиренно. Ах, самый пышный цвет завянет непременно. Шум жизни сменится молчанием гробов. И мрамор, и металл сметет поток годов. Счастливых ждет беда… Все так обыкновенно! Пройдут, что сон пустой, победа, торжество: Ведь слабый человек не может ничего Слепой игре времен сам противупоставить. Мир — это пыль и прах, мир — пепел на ветру. Все бренно на земле. Я знаю, что умру. Но как же к вечности примкнуть себя заставить?!

Я в одиночестве безмолвном пребываю. Среди болот брожу, блуждаю средь лесов. То слышу пенье птах, то внемлю крику сов, Вершины голых скал вдали обозреваю, Вельмож не признаю, о черни забываю, Стараюсь разгадать прощальный бой часов, Понять несбыточность надежд, мечтаний, снов, Но их осуществить судьбу не призываю. Холодный, темный лес, пещера, череп, кость — Все говорит о том, что я на свете гость, Что не избегну я ни немощи, ни тлена. Заброшенный пустырь, замшелая стена, Признаюсь, любы мне… Ведь плоть обречена. И все равно душа бессмертна и нетленна!..

Ну что в вас истинного, детище обмана: Вставные челюсти или беззубый рот?! О ваших локонах златых парик ваш врет, А о румянце щек — дешевые румяна. Набор густых белил — надежная охрана. Но если невзначай их кто-нибудь сотрет, Тотчас откроется — скажу вам наперед — Густая сеть морщин!.. А это — в сердце рана! Наружностью всегда приученная лгать, Вы лживы и внутри, так надо полагать, Фальшивая душой, притворщица и льстица! О сердцем лживая! О лживая умом! С великим ужасом я думаю о том, Кто вашей красотой фальшивою прельстится!

В долинах и в горах еще белым-бело. Теченья быстрых рек еще зажаты льдами. Измучена земля стальными холодами. Деревья замерли, и ветки их свело. Еще седой буран разнузданно и зло Бесчинствует, кружась над нашими садами, И все ж огонь любви, сейчас зажженный вами, Смог чудо совершить, что солнце не смогло! Так розы расцвели, наперекор метели Воскресшею листвой леса зашелестели, Воспрянули ручьи, отбросив тяжесть льдов… О, больше чем хвала счастливым новобрачным! Цветы для них цветут под зимним небом мрачным!.. Каких же осенью им сладких ждать плодов?!

Познал огонь и меч, прошел сквозь страх и муку, В отчаянье стенал над сотнями могил. Утратил всех родных. Друзей похоронил. Мне каждый час сулил с любимыми разлуку. Я до конца постиг страдания науку: Оболган, оскорблен и оклеветан был. Так жгучий гнев мой стих воспламенил, Мне режущая боль перо вложила в руку! — Что ж, лайте! — я кричу обидчикам моим, — Над пламенем свечей всегда витает дым, И роза злобными окружена шипами, И дуб был семенем, придавленным землей… Однажды умерев, вы станете золой. Но вас переживет все попранное вами!

В сей мир принесено я существом простым, Но предо мной дрожат державные короны, Трясутся скипетры и могут рухнуть троны, Коль я вдруг окажусь неблагосклонным к ним. Стихом своих певцов возвышен древний Рим: Великой доблести начертаны законы, Увиты лаврами героев легионы, А власть иных царей развеяна, как дым! Звучал Вергилия божественного стих, Священный Август льнул к его бессмертной музе… Теперь, Германия, ты превосходишь их: Твой мужественный дух с искусствами в союзе! Так не затем меня возносят над толпой, Чтоб шляпу украшать бездарности тупой!

Поднявшись из-за кручи, Рассвет раздвинул тучи Единым взмахом крыл. Поблекли звезды, вскоре Луна скатилась в море. И я глаза открыл. Восстав от сна ночного, Я жизнь вкушаю снова, Вновь бодрствует мой дух. К рукам вернулась сила, И утро воскресило Мне зрение и слух. О чудо пробужденья! Господня снисхожденья Ничем не заслужив, Я — страшный грешник — все же Живым проснулся!.. Боже, О, как ты терпелив! Средь злобы и гордыни Я чахну, как в пустыне, Не ведаю пути. Мне без твоей подмоги Спасительной дороги Из скверны не найти. Ты в доброте безмерной Пошли мне свет твой верный, Чтоб мир мне был открыт. Снабди мой дух крылами — И наравне с орлами Он к солнцу воспарит!..

Зачем вы, злые мысли, Вдруг нависли? Слезами не избыть беду! Печаль помочь не может — Боль умножит. Нам с нею горше, чем в аду. Воспрянь, душа! Учись во мгле кромешной И безутешной, Когда шальной ревет норд-ост И мир накрыт, как покрывалом, Черным шквалом, Собою заменять свет звезд!

Ты, сладострастье, — сахар наших дней. Чтоб усластить наш век, безрадостный и краткий, Нам в жилы льется твой напиток сладкий — И мир сверкает тысячью огней. Ты лед и камень превращаешь в розу, Декабрь — в апрель, и в песнопенье — прозу. Мы для природы — дети. И она, Как мать, свои нам груди открывает, Наш дух окоченевший согревает Настоем страсти, пламенем вина. И мы берем из материнских дланей Изысканные лакомства желаний. Унылый деспот, праведник Закон, За нами следом ходит с гнусной миной. Ах, отравляет яд его змеиный Веселье и свободу испокон! Он завязал глаза нам, чтоб мы слепо Сияньем дня считали сумрак склепа! Свою живую прелесть напоказ Не выставляет роза безвозмездно: Ей наше жизнелюбие любезно! Она в уплату требует от нас — Зажечься!.. Кто на это не решился, Тот враг себе, тот разума лишился. На что нам сила, молодость, задор, Когда мы, утомительно невинны, Страшимся жизнь прогрызть до сердцевины? Жизнь есть — алчба. Все остальное — вздор! Так в плаванье пускайтесь дерзновенней По радостному морю вожделений! Кто Эпикура не избрал в друзья, Утратил вкус пленительной свободы, Тот изверг, мразь, тот пасынок природы И человеком звать его нельзя! Докучливы труды ученого авгура. Но как щекочет нас ученье Эпикура!

Ну что — дождались? Веселитесь, герои! Я ваше веселье удвою, утрою: Конец наступил ненавистной войне! Живите! Топите раздоры в вине! Братайтесь! Бросайте мечи и пищали — От них только беды одни да печали, Забудьте сварливых соперниц громов, Которые крыши срывали с домов, Из жерл извергали ревущее пламя, Могильные рвы понабили телами, Корежили стены, посевы пожгли, Изгрызли зеленое лоно земли. Сегодня велим этим бестиям лютым В честь мирного праздника жахнуть салютом. Ракеты затеют такой фейерверк, Чтоб звезды поблекли, чтоб месяц померк! Охрипшие трубы, осипшие горны, Вам мирную песню сыграть не зазорно — Никто вам того не поставит в укор. Нет! В тысячи глоток поддержит вас хор. Друзья музыканты! На дудке, на флейте Валяйте играйте, труда не жалейте! С чего наша радость? С чего этот пир? Война околела! Рождается мир! В честь мира на свете, в честь мирного мира Исходит небесной мелодией лира, Басят барабаны в драгунском полку, В харчевне взлетают смычки к потолку!

Загромыхали телеги, подводы. Ну-ка! Живей! Начинаются роды! Всё на сносях!.. И поля, и сады Ждут не дождутся мгновенья рожденья: Сам Флоридан собирает плоды! Лает, стреляет, гуляет охота. Ну-ка, в леса, кому дичи охота! Будет обед восхитительный дан! И в упоенье мясо оленье Жадно подносит к губам Флоридан. Ну-ка, красотки — крестьянки, селянки, Живо несите шесты да стремянки! Яблоки, груши сшибайте с ветвей! Ждет Флоридан их — спелых, румяных. Но и орехи он любит, ей-ей! Ну-ка, за дело друзья рыболовы! Сети да удочки ваши готовы? Хоть не поспите вы целую ночь, Стоит помаяться: рыбка поймается! А Флоридан и до раков охоч! Можно немало в течение суток Понастрелять перепелок и уток. Ну-ка! Живей! Не пропал бы запал! Гляньте, ребятки: да там — куропатки! А Флоридан в лебедицу попал! Гнутся к земле виноградные лозы. Будет вино, когда грянут морозы! Будет веселье и будет гульба! Давит давило. Чтоб грудь не давило, Все обойдет Флоридан погреба. Ну-ка! Живее! В поля! В огороды! Пусть громыхают телеги, подводы! Ну-ка, живее! В леса и сады! В чаще целуйтесь, чем чаще, тем слаще. Будьте здоровы! Не знайте беды! Жарко пусть любится, сладко пусть спится, Сладко пусть пьется (но так, чтоб не спиться!)! Пусть умножается ваше добро! Вольно пусть дышится, складно пусть пишется! Славьте мотыгу, клинок и перо! Выпейте вдоволь и вдоволь поешьте! Душу разгульною песней потешьте! Дружно на праздник скликайте друзей! Пляшет средь ора пьяного хора Сам Флоридан с королевой своей!

Братья, братья, прочь тоску! Вешний день ловите! Солнце ластится к листку! Радуйтесь! Любите! Темен, слеп, бездушен рок. Смерть близка… Так в должный срок Розу жизни рвите! Жизнь уносится стремглав, Словно в небо — птица. Эту истину познав, Нужно торопиться. Ждет гробов разверстых пасть. Поспешимте ж, братья, всласть Радостью упиться! Ах, куда ушли от нас, Кто совсем недавно Молод был, как мы сейчас? Веселился славно? Их засыпали пески, Их могилы глубоки. Время так злонравно! На погосте мертвецы Под плитой глухою — Наши деды и отцы, Ставшие трухою. Колокольный слышен звон. Кто созрел для похорон? Может, мы с тобою… Но в гаданьях проку нет. Небо справедливо. Мы же предков чтим завет: Пьем вино и пиво! Эй! От жажды сохнет рот! Братья! Жизнь полна щедрот! Наливайте, живо! Поднимаю сей стакан За свою отраду, Ту, в чьем брюхе мальчуган Зреет мне в награду. Ну, так выпьем! А засим Хором вновь провозгласим Славу винограду!

Ужель, прелестница младая, Твоей груди остынет зной, Когда, как роза, увядая За монастырскою стеной, Недобрым людям на потребу Ты плоть свою подаришь небу?! Ах, в тесной келье в смертной скуке Надежд на будущее нет. Здесь дьявольские зреют муки, Здесь жизни угасает свет. И вина сладостные киснут, Когда тебя в застенок втиснут. От воздержанья печень пухнет, Смерть наступает от тоски. Покуда девственность не рухнет, Мученья девы велики. Так не лишай себя свободы, Укрывшись под глухие своды! Спеши! Найдем другую келью! Амуром дверь отворена. И пусть над нашею постелью Он начертает письмена: «Приют мой да послужит храмом Прекраснейшим на свете дамам!» Ведь грудь твоя — алтарь священный, Ведь благовонье — запах твой. В слиянье плоти сокровенной Свершим молебен огневой, Чтоб под «аминь!» прильнул к тебе я, Блаженной слабостью слабея.

Терпимость, совестливость, миролюбье, честь, Прилежность, набожность, усердие в работе… Ну! Как вас там еще?.. Всех вас не перечесть, Что добродетелями вечными слывете! Клянусь вам, что не я — беда моя виной Тому, что некогда вы овладели мной! Но я служил вам и не требую прощенья! Однако я постиг и понял вашу суть. Спешите же других завлечь и обмануть: Я вновь не попадусь на ваши ухищренья! О скопище лжецов, о подлые скоты, Что сладко о добре и кротости вещают! Спасение сулят погибшим ваши рты, А нищим вечное блаженство обещают. Так где ж он, ваш господь? Где он, спаситель ваш, Который все простит, коль все ему отдашь, Как вы внушаете?.. Где сын его чудесный? А где же дух святой — целитель душ больных? Пусть явятся! Ведь я больней всех остальных! Иль маловато сил у троицы небесной?! Личина сорвана, нелепых басен плод! И все ж я сознаю: есть существо над нами, Которое казнит, беду и гибель шлет, И я… я избран им лежать в зловонной яме. Порой оно спешит, чтобы меня поднять, Но вовсе не затем, чтоб боль мою унять, А смертных поразить прощением притворным, То, указав мне цель, влечет к делам благим И тут же мне велит сопротивляться им, Чтоб счел меня весь мир преступником позорным. Так вот он, где исток несчастья моего! Награда мне за труд — нужда, обиды, хвори. Ни теплого угла, ни денег — ничего. Гогочут остряки, меня узревши в горе. В бездушье схожие — заметь! — с тобой, творец, Друг оттолкнул меня, отвергли мать, отец, Я ненавистен всем и ничего не стою. Что породил мой ум, то вызывает смех. Малейший промах мой возводят в смертный грех. Душа очернена усердной клеветой. Когда бы я и впрямь хотя б кого-нибудь Презреньем оскорбил, обидел нелюбовью, Насмешкой дерзкою невольно ранил в грудь Иль отдал бы во власть жестокому злословью, То, веришь ли, господь, я даже был бы рад, Расплату понеся, навек низринуть в ад Иль стать добычею тех самых темных духов, О коих у твоих прилежных христиан За десять сотен лет в пределах разных стран Скопилось множество пустых и вздорных слухов. О ты, который есть начало всех начал! Что значит поворот вселенского кормила? Скажи, зачем в ту ночь отец меня зачал? Зачем ты сделал так, чтоб мать меня вскормила? Когда б тобой на жизнь я не был осужден, Я был бы среди тех, кто вовсе не рожден, В небытии покой вкушая беспредельный. Но, созданный твоей всевластною рукой, Вериги нищеты влачу я день-деньской, И каждый миг меня колотит страх смертельный. Будь проклят этот мир! Будь проклят свет дневной! Будь трижды проклято мое долготерпенье! Оставь меня, но вновь не тешься надо мной, Не умножай мой страх! Даруй мне утешенье! Христос, спаситель мой! Я вновь тебе молюсь. В бессилии в твои объятия валюсь: Моя земная жизнь страшней любого ада. Я чую ад внутри, я чую ад вовне. Так что ж способно дать успокоенье мне? Лишь только смерть моя или твоя пощада!

Прощай, бесценная когда-то, Меня родившая страна! Ты, смертным ужасом объята, Будь в близкой буре спасена! Тебя покинув, я оставлю Позор, обиды, зависть, травлю, Друзей предательскую спесь. Страна разбойничьих законов! Клянусь, что в обществе драконов Я был бы счастливей, чем здесь. Ты вся пропитана обманом. Честь, совесть, вера — все труха. К моим стенаньям постоянным Ты равнодушна и глуха. Жестокосердая Леена [2] ! Как из родительского плена Твоим сынам свершить побег? На что тебе их ум? Их знанья? Чтоб скрыть иные злодеянья?! О лживый мир! О подлый век! Мать сына в горе не оставит, А коли сбился он с пути, На верный путь его наставит, Поможет истину найти. Но ты иначе поступала: Мне яд в лекарства подсыпала, И не из праха подняла, А, чтоб свои покрыть убытки, Меня ограбила до нитки, Убийц презренных наняла. Ну что ж! Неправда правит миром. Вот пастыри твои стоят: В пустых сердцах, обросших жиром, Лишь похоть гнусную таят. Тартюфы, трутни и мерзавцы, Мздоимцы и христопродавцы, Они не выпустят из лап Страну, захваченную ими, Задохшуюся в смрадном дыме, Кумиры толп, любимцы баб! Здесь предрассудок мысль хоронит, Богач пинает бедняка, Ликует гнет, свобода стонет, Терзает ворон голубка. Ростовщики — враги Христовы — Скупить отечество готовы И в роскоши проводят дни. Своекорыстные злодеи — По сути те же иудеи, Хоть не обрезаны они! А на таможне, где граница, Я только слышу, что ни день: Что стоит шерсть? Почем пшеница? Какие цены на ячмень? Мужи германские устали. А чем же наши дамы стали? Достаточно взглянуть на них: Одни румяна да белила! Давно их Женственность забыла И только Глупость любит их. В таком безмерном запустенье Я вижу родину свою. Она — зачахшее растенье. Ее с трудом я узнаю: Ни вдохновения, ни мысли — Они давным-давно прокисли В удушье мерзостной тюрьмы. Плоды искусства затерялись. И тщетно мир спасти старались Святые, светлые умы! Страшусь! Гремят раскаты грома. Холодный ветер тучи мчит. Враги толпятся возле дома. Рука расплаты в дверь стучит. Что мне презренье? Что мне кара? Стою, как Биант [3] средь пожара, Покорен року своему. С тобой не свидимся мы снова. Но даже воздуха родного Глотка с собою не возьму!

Сей дар любви, сей дар сердечный — Грядущий образ мой и твой. Да не страшится разум вечный Бесплотной тени гробовой! Но как сроднить вас, лед и пламень, Любовь и надмогильный камень, Вас, буйный цвет и бренный прах? Любовь и смерть! Равна их сила, Что все в себе соединила, И мы — ничто в ее руках. Кольцо исполнено значенья. В червонном золоте кольца Нетленность чувства, жар влеченья, Друг другу верность до конца. А бедный череп к нам взывает: В гробу желаний не бывает, Ни жизни нет там, ни любви. Мы строим на песке зыбучем! Так торопись! В лобзанье жгучем Миг ускользающий лови!

Вот и корплю здесь день-деньской, Охвачен страхом и тоской. Любой мазок и каждый штрих Таят тщету трудов моих. Напрасно, выбившись из сил, По клеткам я переносил Все эти краски и цвета: Мне дверь в искусство заперта! Стою беспомощным глупцом Перед великим образцом, Как если б здесь средь бела дня Крапивой высекли меня!.. Итак, чего еще я жду, Пыхтя, потея, как в аду? Ведь копию — я так и знал — Не превратишь в оригинал! Живой, свободный, пестрый мир Здесь бледен, холоден и сир. И блеск его, и свет его — Все неподвижно, все мертво. Мир, отливавший серебром, Помойным выглядит ведром. Усердью, воле вопреки Ничтожна власть моей руки, И немощь жалкую свою Я с отвращеньем сознаю.

Ну что же… Честно говоря, Ты, сын мой, мучился не зря. Теперь, достойное создав, Поймешь, насколько был я прав, Когда без устали твердил: Чем больше ты затратишь сил, Чем больше станешь ты корпеть, Тем больше сможешь преуспеть… Лишь навыки к тебе придут, Как легким станет всякий труд. А уж потом наверняка Сомкнутся разум и рука.

Вы чересчур добры ко мне: Не все мне удалось вполне…

Себя напрасно не тревожь. С отрадой вижу: ты растешь, В труде упорном каждый день Всходя на новую ступень… А что до промахов иных — Не бойся: разберемся в них…

Не зная отдыха и сна, Все от тебя возьму сполна!

Мне, право, странно наблюдать Занятия такого рода. Ведь что способно больше дать Искусству, чем сама природа? Лишь в повторенье естества Лежит основа мастерства. Природа мудрая, ей-ей, Учитель всех учителей. Все тайны духа скрыты в ней. Поверьте мне: не стоит тщиться Вслед за великими тащиться. Нет в мире выше ничего, Чем естество! Чем естество!

Все это слышал я не раз И не сводил с природы глаз. Мне встречи с ней казались раем. И я порой преуспевал. Но чаще высмеян бывал, Не понят, проклят, презираем. Нет! Труд такой мне не с руки, И время тратить зря не стоит: Холсты природы слишком велики, А тайнопись природы кто откроет?

Тут спора нет. Вопрос решен: Он дарования лишен.

Как будто и не начинал… А как трудился, кто бы знал!.. Что ж. Все начать придется снова…

О, молвите хотя б полслова! Ваш строгий вкус непогрешим: Избавьте же меня от горестных терзаний… Чего уменьем я не заслужил своим, То, верю, заслужил ценой своих стараний!..

Давно, мой друг, смотрю я на тебя, То восторгаясь, то почти скорбя. Есть божий дар в тебе, бесспорно, Притом ты трудишься упорно, И мир, лежащий пред тобой, Ты вдохновенным взглядом жадно ловишь, И кисть твою не остановишь, Ведомую твоей рукой. Ты в мастера себя готовишь И многого достиг… Но знай…

Откройте мне свою науку!

Так вот. Не только взгляд и руку, Но также разум упражняй! Будь трижды гением — нелепо Инстинкту подчиняться слепо. Искусство вне ума — мертво! Пусть тот художник, кто не мыслит, Себя художником не числит: Едины мысль и мастерство!

Усердье нужно для руки. Природа пусть владеет глазом. Но, мастер, только знатоки Способны упражнять наш разум. Постыдно, позабыв других, Лишь о своей персоне печься. Нет! От учеников своих Вы не посмеете отречься!

Ах, сын мой, в ваши времена Ученье чересчур легко дается. И песнь, что мной когда-то создана, По вкусу многим не придется.

Тогда скажите мне хотя б, Каков мой труд на самом деле? В чем он удачен? В чем он слаб? Как вы относитесь к моей высокой цели?

Немею я пред этим образцом, Бессмертным созданным творцом. Художникам всех школ его предпочитаю И хоть на шаг к нему приблизиться мечтаю.

Ты верно поступил, его избрав. Ты очень молод — оттого и прав. Ведь молодости надобно, чтоб крылья Ей и восторг, и ненависть раскрыли. Но свято чтя кумира своего, Отдав ему и помыслы, и чувства, Сумей понять и слабости его: Не образцы люби. Люби искусство!

Полотнами его заворожен, Гляжу — не нагляжусь. Какая мощь и смелость!..

Сумей сперва понять, чт о создал он, А после — что создать ему хотелось, И ты плотней приблизишься к тому, Что спутниками гения зовется: Ведь в мире не кому-то одному Искусство, как и доблесть, достается.

Еще хочу спросить у вас…

Изволь… Но только не сейчас.

Какое, господи, везенье! Ценнейшее произведенье, Красу и славу всей земли Мы только что приобрели!

Кто автор?

                 О, волшебный сон!

Не этот ли?

                 Да. Точно, он.

Ужель мечте возможно сбыться — Виденьем сладостным упиться?! Где… где ж картина, господа?

Ее уже несут сюда. О, это чудо, безусловно, — Вот князь и платит баснословно.

Итак, редчайшей из картин В веках гордиться этой галерее! Искусство поощривший властелин Любых других правителей мудрее! Внесите же ее сюда! Скорее! Недостижимый идеал! Заметьте: вся она лучится. Таким сокровищем никто не обладал! Мне будет тяжело с ним разлучиться. На что мне золотые слитки? Ах, здесь я все равно в убытке.

Вот! Из его наследства — прямо! Еще ни лака нет, ни рамы. Здесь не нужна искусству лесть. Все натурально. Все как есть. Все собираются возле картины.

Нет, мощь какая! Посмотри!

А как все явственно… Как зримо!

Все у меня горит внутри.

Божественно! Неповторимо!

Он — в пору золотой своей зари!

Обрамить холст необходимо! Эй! Золотую раму! Эй! Принц скоро будет здесь… Живей!

Да… Вижу… Это — превосходно! Возьмите, сколько вам угодно.

Не худо взвесить бы…

                              Цена Уже уплачена сполна.

Куда мы?

                    Погляди-ка вниз. Клянусь, там ждет тебя сюрприз: Земные почести сверх меры.

Я чую лишь давленье атмосферы.

Взгляни… Здесь — созданный тобой Твой труд, твоей мечтой когда-то бывший, А ныне свет звезды любой Своим сиянием затмивший. В тиши продуман до конца, Созданье разума и воли, Твой дивный труд не оттого ли Людские покорил сердца, Что мощно выразил он своего творца?.. Вот мастера стоят, стремясь Прилежно внять твоим урокам. И замер пред холстом в почтении глубоком Сей клад обретший мудрый князь. А это — юный ученик. Смотри, как он к тебе приник! В его очах горит сердечное желанье: Вобрать в себя твой дух, впитать твое влиянье. Увы, земной недолог путь. И все ж — во власти человека, Великое творя, шагнуть За рамки собственного века. Так он и после смерти жив… Принадлежат векам всецело, Смерть и забвенье победив, И слово доброе, и доблестное дело. Ты честно заслужил бессмертия венец. Вкуси бессмертие, творец!

Хоть я теперь и сознаю, Сколь Зевс украсил жизнь мою И что сей миг счастливый означает, Досада дух мой омрачает. Когда любовник молодой Считает тяжкою бедой Разлуку с девушкой, томящейся в тревоге, Утешить может ли его, Что светом солнца одного Обоих освещают боги?! Что вам дано, мои творенья, При жизни и не снилось мне. И нет мне удовлетворенья Ни в славе вашей, ни в цене. Когда бы хоть частицу злата От этой пышной рамы я имел, Не голодали бы жена, ребята И я бы вдоволь пил и ел. Князь — друг, князь — щедрый покровитель, Талантов истинный ценитель Еще был скрыт во тьме веков. Мы при монастырях кормились И без ценителей томились, А также без учеников.

И если участь юноши сего Тебя заботит и тревожит, Прошу: при жизни поддержи его! Пусть вовремя ему твоя рука поможет, Покуда он жевать и целоваться может! И будут дни его легко и вольно длиться. Обласкан музою, ей избран в сыновья, Он сможет славою однажды насладиться Не только в небесах. И радостней, чем я!

Дин-дон! Дин-дон! Всех, кто жив на свете, На судилище зову! Дин-дон! Дин-дон! Прометея дети, Вот вам чудо наяву! Пламенных юнцов и старцев мудрых Гул колоколов скликает к нам, Трепетных девчонок златокудрых И холодных, благочинных дам. Короли, философы, матроны Толпами стекаются сюда — Все, чью мудрость стрелы Купидона Вдребезги разбили без труда. Движутся с улыбкою притворной Те, кто, длани к небу устремив, Воплями на паперти соборной Заглушают совести призыв, Кто в слезах в смирении унылом Гасит сердца похотливый зной… Фарисеи с янусовым рылом, Встаньте молча предо мной! Всех зову: еще не преступивших Розами увенчанный порог, Девственной душою не вкусивших Ни страстей любовных, ни тревог. Кто готов отведать яд и ныне На распутье потрясенный встал: Здесь — благоуханная богиня, Там — безгрешной жизни идеал; Кто уже знаком с хмельною чашей И спешит бесстыдницу обнять — Возвратитесь, юноши, чтоб нашей Многомудрой лире внять! Наконец, кто пил eе лобзанья, Жертвы необузданных страстей, К нам, на суд! И дайте показанья Против обольстительницы сей! Дин-дон-дон! — летит по всем дорогам. Гогот черни слышится вдали. В кандалах, прикованную к дрогам, Шлюху Афродиту привезли. Вот она, блудница, что от века Род людской морочила всегда. Не она ль смутила человека Красотой запретного плода? Стой, мамзель! Иль мыслишь, как доселе Справедливой кары избежать? Ты не у Людовика в постели! Здесь тебе помост, а не кровать! Не к чему сегодня строить глазки, Повторять кокетливую ложь. Не спасут заученные ласки — Этого судью не проведешь. Вот, каналья! Нет тебе пощады! Ну-ка юбку заверните ей! Плетью — хвать по розовому заду! Так! Еще раз! Всыпьте посильней! Слушайте! В судебном протоколе — Все ее злодейские дела, В чем она призналась поневоле, Хоть сперва юлила и лгала. Венценосцев, королей суровых, Призванных строжайше чтить мораль, Сладострастьем уст своих медовых Заманила сводница в сераль. Там не раз носители короны Делались подобием скота, И об этом в хронике Назона Есть весьма занятные места. А желаешь избежать скандала — Как Юпитер поступай, тайком: В грязь швырнет он мантию, бывало, И тотчас становится быком. Впрочем, маскировка под скотину Многим Зевсам нынешним под стать Прав народ, велевший властелину В чистом поле травку пощипать! Их сердца мертвы для состраданья (Что ж! Им раем кажется земля), Гложут их безумные желанья. Тигр и тот добрее короля! Возле коронованного зверя Суетятся сводни и дельцы, Фавориткам отпирая двери, Добывают деньги и венцы. И нередко — о, предел коварства! — Шлюха в царский кабинет войдет, В сложную машину государства Пальцы беспрепятственно сует. Королям слепым она — как посох, Слабоумным — библии взамен. Разве в Дельфах не оракул в косах Предрекал нам близость перемен? Грабь! Дави! Иди любой дорогой! Не страшись разгневанной молвы! Только леди Пифию не трогай — Иначе не сносишь головы. Скольких шельма сбросила с престола — Ни в каких стихах не передашь! Сколько образин мужского пола Вознесла за их любовный раж! Даже тот прославленный навеки Гений боя, баловень войны, Кто, пролив солдатской крови реки, Мог дойти до Марса и Луны, Кто на мир безудержно и бурно Налетал неистовой грозой И пред ликом дальнего Сатурна Плакал безутешною слезой, Тот юнец, кто на вселенском троне Не привык страшиться ничего, Был пленен блудницей в Вавилоне, И — конец владычеству его! Сладкозвучным голосом сирены Многих убаюкала она — Тех, кто к делу рвался вдохновенно, Чья душа для славы рождена. Губит жизнь змеиный яд блудницы, Отравляет радость майских дней. Сгорблены, мрачны и желтолицы Юноши, ужаленные ей. Глянь на них — ходячие скелеты! Не таких ли хладный ждет Коцит? Им косу бы дать, и скажешь: это Смерть сама перед тобой стоит. Юноши, клянитесь клятвой вечной, На скрижалях выбейте закон: Избегать Харибды бессердечной. И — хвала вам до конца времен! Добродетель губит эта дама, Беспощадно гасит мысли свет. Так — в измятых розах нет бальзама, Так — в разбитой скрипке звуков нет. Разрушает Фрина силу духа, Копошится, источая яд, В механизме сердца потаскуха: Миг — и стрелки совести стоят. Будь велик, будь трижды гениален, Но спознался с нею — и тогда Из души безжизненных развалин Звука не исторгнешь никогда. Скольких старцев, на краю могилы Молча вставших с ветхою клюкой, Афродита дерзко поманила Нагло обнаженною рукой. Тот ударил в высохшие нервы, В дряхлых членах дрожь не побороть, И безбожно-сладкий голос стервы Всколыхнул очнувшуюся плоть. С пагубною прытью загудела Кровь в застывших венах старика, Напряглось изношенное тело, Блещут очи: цель недалека! Рот признанья жаркие бормочет… Вдруг она с беспечнейшим лицом Прыг в сторонку! Встала и хохочет Над измученным бойцом. Даже в храмах удалось пройдохе Грязные обделывать дела. О, сколь часто сладострастья вздохи Устремлялись ввысь, под купола! Сколько слез — из ящика Пандоры — Лили в церкви тысячи очей. Сколько, сколько слышали соборы Ведьмою нашептанных речей! Как известно, мир сквозь покрывало Нам чудесней кажется подчас. С детства стон церковного хорала Рой видений пробуждает в нас. Семь раз на день с добрым Михаилом Добрый состязается Молох. Каждому великий труд по силам: Этот славен, да и тот — неплох. Вдруг — удар! И треснул меч Молоха. (Бедная! Ее кидает в пот!) Искренне, без всякого подвоха Воину иглу она дает… Томные, упитанные вдовы, В сорок лет гонимые тоской, В монастырь отправиться готовы, Не предвидя радости мирской. Жгуче-темпераментные дамы, Проклиная немощных мужей, Страстно ищут в полумраке храма То, чего им не дал Гименей. Горячит им кровь святая вера, Щеки жарким пламенем горят. Ах, и здесь печать свою Венера Ставит на божественный обряд. Их молитвы — вопли нимфоманки (Как заметил доктор Циммерман). Матерь божью в образе вакханки Ловко им рисует Тициан… Как-то заподозренную в блуде Афродиту в ратушу ввели. Но обмякли слуги правосудья, Даже слова молвить не смогли. Ненароком распахнулось платье ль, Или в этом тонкий был расчет, Но заерзал в кресле председатель, У судейских с губ слюна течет. Ну, какое вынести сужденье? Сами посудите — как тут быть? «Девушка… достойна… снисхожденья… Предлагаю… дело… прекратить!» К счастью, председателя супруга Вовремя смогла прорваться в зал. Председатель замер от испуга И — преступницу связал. Даже клир (была она в уме ли?!) Гадина оплевывала всласть. Ну и что? Мы даже не посмели Ей заткнуть разнузданную пасть. Бедных дам, живущих жизнью сирой, Без огня и трепета в крови, Рыцарей с обрубленной рапирой, Ставших инвалидами любви, Шлет богиня с пенсией убогой Отдыхать от гибельных страстей, А иных пошлет другой дорогой — К Мудрости, противнице своей. (Слушай, Мудрость! Радоваться рано. Погляди на рекрутов своих: По причине тайного изъяна Набожность подобная у них. Улыбнись Амур им благосклонно, Афродита подмигни хоть раз — И — увы! — под старые знамена Каждый дезертирует тотчас.) Сам альков стал тесен для блудницы. Извращенной страсти не тая, Даже пола четкие границы Преступает хищная змея. Но довольно!.. Кончим список черный. Молкнут струны, цепенеет рот. Бросьте ж ведьму на помост позорный, Где стервятник мертвечину рвет. Пусть палач железом раскаленным Выжжет «Смерть» на мраморном челе, И со лбом, навеки заклейменным, Грешницу погонят по земле. Так вот рек судья об Афродите… — Кто же тот судья, скажи, поэт? Где он жил? — Ну, если вы хотите, Так и быть! Открою вам секрет: В дни, когда морей земного шара Христофор Колумб не бороздил, Не было Кортеса и Пиз а рро, На пустынном острове он жил. И поэты, струнами бряцая, Тот клочок неведомой земли Именем потерянного рая И преддверьем счастья нарекли. Но в тот самый миг, когда мужчину Обманула женщина впервой, Сорвался в бездонную пучину Дивный остров грезы золотой. Грустно он маячит в океане, Не один корабль его встречал, Но тотчас в береговом тумане Разбивался вдребезги у скал.

Валит валом из ворот Весь народ, Взяли парня в оборот! «Отчего ж ты, брат, невесел? Ведь немало куролесил — Скольких с толку сбил ты, брат! Делал умника болваном, Застилал глаза туманом, Одурачивал рассудки, Выворачивал желудки, В тигров обращал ягнят! Набекрень сдвигали шляпы Мы, в твои попавши лапы, И мелькали в дикой пляске Зданья, улицы, коляски. Неспроста тебя винят! Что ж! Отведай в этой клетке Горький плод своей же ветки; Выворачивай желудок, Потеряй и ты рассудок. Не уйдешь отсюда, брат,— Будешь сам себе ты рад!» Валит валом из ворот Весь народ, Взяли парня в оборот! «Мы тебя, браток, потешим, Языки теперь почешем. Вспомни, старый зубоскал, Как, твое вкусивши зелье, Мы кружились каруселью, Как в глазах у нас темнело, Как в ушах у нас звенело. Получай, чего искал! Из пивной, бывало, выйдем — Солнца на небе не видим, Выпив чертову отраву, С ходу валимся в канаву. Вспомни, старый зубоскал, Как луна хмельною ночкой Нам казалась винной бочкой, Как мы башни и курганы Принимали за стаканы. Вспомни, старый зубоскал! Получай, чего искал!» Валит валом из ворот Весь народ. Взяли парня в оборот! «Козни плесть ты мог неплохо. Отчего ж примолк, пройдоха? Иль не знаешь, как тут быть? Видно, в этой переделке Ты забыл свои проделки И, умаявшись от качки, Стал подобен глупой прачке, Растеряв былую прыть! Но послушай: ведь не худо Улизнуть тебе отсюда. Так беги ж, спасая шкуру, К своему дружку Амуру. Прочь, негодный лоботряс! Улепетывай-ка! Живо! Мы ведь, парень, незлобивы, Но коль снова попадешься, От расправы не спасешься! Что, бездельник? Понял нас? Ну, так вот тебе наказ!»

Слышишь? Выгляни в окно! Средь дождя и мрака Я торчу давным-давно, Мерзну, как собака. Ну и дождь! Потоп кругом! Барабанит в небе гром. Спрятаться куда бы? До чего же ливень зол! Мокнут шляпа и камзол Из-за вздорной бабы. Дождь и гром. В глазах черно. Слышишь? Выгляни в окно! К черту! Выгляни в окно! Холод сводит скулы. Месяц спрятался. Темно. И фонарь задуло. Слышишь? Если, на беду, Я в канаву упаду — Захлебнуться можно. Темнота черней чернил. Дьявол, знать, тебя учил Поступать безбожно! Дождь и гром. В глазах черно. Баба, выгляни в окно! Дура, выгляни в окно! Ах, тебе не жалко? Я молил, я плакал, но — Здесь вернее палка. Иль я попросту дурак, Чтоб всю ночь срамиться так Перед целым светом? Ноют руки, стынет кровь — Распроклятая любовь Виновата в этом! Дождь и гром. В глазах черно. Стерва, выгляни в окно! Тьфу ты черт! Дождусь ли дня?.. Только что со мною?.. Эта ведьма на меня Вылила помои! Сколько я истратил сил, Холод, голод, дождь сносил Ради той чертовки! Дьявол в юбке!.. Хватит петь! Не намерен я терпеть Подлые издевки. Дождь и ветер! Шут с тобой! Баста! Я пошел домой!

Да, я — мужчина! Кто другой С моей сравнится силой? Найдись такой — пляши и пой И не робей, друг милый! Лицом подобен богу я И вынужден признаться, Что пью свободно из ручья, Где небеса струятся. Я горд, что черпать в нем могу, Что тем ручьем владею. Навстречу девушке бегу — Целую прямо в шею! Она красна, что маков цвет. Известно, в чем причина: Стал тесен девушке корсет — Понятно, я ж мужчина. Когда в купальню к ней ворвусь, О, как она заплачет! Ведь я — мужчина, и, клянусь, Немало это значит! Да, я — мужчина, хоть порой Одет весьма плачевно, Но оставлять вдвоем со мной Опасно и царевну. Словцо я знаю, чтоб тотчас Нежнейшие принцессы Меня любили, а не вас, Вельможные балбесы! Да, я — мужчина! Суть мою Вам лира доказала. На ней победу я пою, Мне хныкать не пристало! Ведь вспоены одной рекой, Истоком всех творений, Воззвавшим к жизни род людской, И божество и гений. Тиранов я могу стереть Победным талисманом, Что рад скорей в огне сгореть, Но не служить тиранам. Он против перса вел полки На Гранике продымлен, И на германские пески Швырял развратных римлян. Взгляните: кто это сидит Там, в африканском пекле? Кудряв. Могуч. Огонь кипит В очах, подобных Гекле. Явился отрок молодой, А тот ему надменно: «Ты чуешь? Марий пред тобой На прахе Карфагена!» Велик, хотя и побежден, Он даром не сдается. Ведь и в беде — мужчина он, И мир пред ним трясется. Но внуки жалкие его Все промотали с детства, И не осталось ничего От славного наследства. Эх, племя! Не душа — а пар! Без пользы и без славы Вы прошутили высший дар — Свое мужское право. Кряхтя, с улыбкой неживой Бредут толпой бесполой, Тряся порожней головой, Подобной тыкве полой. Так старый химикус вино Прогонит сквозь реторту — И что ж: название одно, А спирт и крепость — к черту! Едва завидят женский взгляд, Они дрожат, и млеют, И замирают, и скулят — Хотят, да не умеют. Мрачнеют сердцем и лицом… Не зря их зависть гложет: Кто не способен быть отцом, Тот и любить не может! Вот отчего, гордясь собой, Кричу подруге милой: «Да! Я — мужчина! Кто другой С моей сравнится силой!»

Тот тезис, в ком обрел предмет Объем и содержанье, — Гвоздь, на который грешный свет Повесил Зевс, от страшных бед Спасая мирозданье, Кто этот тезис назовет, В том светлый дух, и гений тот, Кто сможет точно взвесить, Что двадцать пять — не десять. От снега — холод, ночь — темна, Без ног — не разгуляться, Сияет на небе луна. Едва ли логика нужна, Чтоб в этом разобраться. Но метафизик разъяснит, Что тот не мерзнет, кто горит, Что все глухое — глухо, А все сухое — сухо. Герой врагов разит мечом, Гомер творит поэмы. Кто честен — жив своим трудом, И здесь, конечно, ни при чем Логические схемы. Но коль свершить ты что-то смог, Тотчас Картезиус и Локк Докажут без смущенья Возможность совершенья. За силой — право. Трусить брось — Иль встанешь на колени! Издревле эдак повелось, И скверно б иначе пришлось На жизненной арене. Но чем бы стал порядок тот, Коль было б все наоборот, Расскажет теоретик — Истолкователь этик: «Без человека человек Благ не обрящет вечных. Единством славен этот век. Сотворены просторы рек Из капель бесконечных!» Чтоб нам не быть под стать волкам, Герр Пуффендорф и Федер нам Подносят как лекарство: «Сплотитесь в государство!» Но их профессорская речь — Увы! — не всем доступна. И чтобы землю уберечь И нас в несчастья не вовлечь, Природа неотступно Сама крепит взаимосвязь, На мудрецов не положась. И чтобы мир был молод, Царят любовь и голод!

Зевс молвил людям: «Забирайте землю! Ее дарю вам в щедрости своей, Чтоб вы, в наследство высший дар приемля, Как братья стали жить на ней!» Тут все засуетились торопливо, И стар и млад поспешно поднялся. Взял земледелец золотую ниву, Охотник — темные леса, Аббат — вино, купец — товар в продажу, Король забрал торговые пути, Закрыл мосты, везде расставил стражу: «Торгуешь — пошлину плати!» А в поздний час издалека явился, Потупив взор, задумчивый поэт. Все роздано. Раздел земли свершился, И для поэта места нет. «О, горе мне! Ужели обделенным Лишь я остался — твой вернейший сын?» — Воскликнул он и рухнул ниц пред троном. Но рек небесный властелин: «Коль ты ушел в бесплодных грез пределы, То не тревожь меня своей мольбой. Где был ты в час великого раздела?» «Я был, — сказал поэт, — с тобой! Мой взор твоим пленился светлым ликом, К твоим словам мой слух прикован был. Прости ж того, кто в думах о великом Юдоль земную позабыл!» И Зевс сказал: «Так как же быть с тобою? Нет у меня ни городов, ни сел. Но для тебя я небеса открою — Будь принят в них, когда б ты ни пришел!»

Друзья, на коней! Покидаем ночлег! В широкое поле ускачем. Лишь там не унижен еще человек, Лишь в поле мы кое-что значим. И нет там заступников ни у кого — Там каждый стоит за себя самого. Свободы теперь на земле не найдешь — Застыли рабы на коленях. И властвуют злоба, коварство и ложь В трусливых людских поколеньях. И только солдат никому не слуга, Он смерти самой обломает рога! Он страха не знает, робеть не привык, Опасность его не тревожит; Навстречу судьбе он летит напрямик И завтра с ней встретиться может. Что ж, завтра так завтра! А нынче сердца Остаток веселья допьют до конца! Он счастья не клянчит, а в битвах берет. Шлет небо удачу герою. Батрак, тот в земле копошится, как крот. «Здесь, — думает, — клад я отрою!» Он роет и роет, покорный судьбе, А выроет только могилу себе. Вот в замок, где люстры сияют в окне, Сверкают, как сотни жемчужин, Непрошеный гость на горячем коне Прискачет на свадебный ужин. Не даст он подарков, не станет ждать, А выкуп любовью велит подать! С чего тебя, девка, тоска извела? Не плачь, все равно не поможет! Ведь нет у него своего угла, И верность хранить он не может: Простится с тобой — и помчится к другим, Военной судьбою по свету гоним. Вставайте ж, товарищи! Кони храпят, И сердце ветрами продуто. Веселье и молодость брагой кипят. Ловите святые минуты! Ставь жизнь свою на кон в игре боевой, И жизнь сохранишь ты, и выигрыш — твой!

В Эльзасе замок Нидек известен с давних пор — Обитель великанов, детей могучих гор. Давно разрушен замок — не сыщешь и следа, И сами великаны исчезли навсегда. Однажды — это было в забытый, давний год — Дочь великана вышла из крепостных ворот, Спустилась по тропинке, увлечена игрой, И вскоре очутилась в долине, под горой. Сады, луга и нивы — все незнакомо ей. Близ Гаслаха достигла она страны людей. И города, и села, и пастбища, и лес Предстали перед нею как чудо из чудес. Нагнулась великанша и, радости полна, Крестьянина и лошадь заметила она. Потешное созданье возделывало луг. Стальными лемехами сверкал на солнце плуг. «Ах, что за человечек! И лошадь — с ноготок!» И девочка достала свой шелковый платок. Находку завернула и с этим узелком Вприпрыжку побежала в свой замок прямиком. Домой она приходит, открыла дверь и вот С веселою улыбкой родителя зовет: «Отец! Взгляни, какую игрушку я нашла! О, как она забавна и до чего мила!..» Охваченный раздумьем, старик отец сидел, Вина из кубка отпил, на дочку поглядел: «Да что таи копошится? А ну-ка, покажи, Свой шелковый платочек скорее развяжи». И бережно достала она из узелка Забавную игрушку — седого мужика. Поставила на столик коня его и плуг И, хлопая в ладоши, забегала вокруг. Но тут старик родитель стал хмурым, словно ночь: «Нет, это — не игрушка! Что сделала ты, дочь? Не медля ни мгновенья, назад его снеси. Крестьянин — не игрушка! Господь тебя спаси! Когда бы не крестьянин — не труд его, заметь, — Без хлеба нам с тобою пришлось бы умереть. И навсегда запомни, что великанов род В веках свое начало от мужиков берет!» …В Эльзасе замок Нидек известен с давних пор — Обитель великанов, детей могучих гор. Давно разрушен замок, не сыщешь и следа, И сами великаны исчезли навсегда.

Когда-то на севере диком Стоял королевский дворец. Король был владыка владыкам, Богач, самодур и гордец. Но вот перед смертью склонялась Седая его голова. Наследников трое явилось: Волк, медведь и сова. И молвил он: «Другу медведю Я чащу лесную отдам. Ни дети мои, ни соседи Не смеют охотиться там! Сова, моя верная мамка! За долгую службу твою Развалины старого замка В наследство тебе отдаю. А волку пустынное поле В стране я оставил родной. Ты, братец, насытишься вволю Телами загубленных мной!» И только он это промолвил, Навеки закрыл он глаза. И градом, и стрелами молний Ударила в землю гроза.

В далеком детстве день-деньской Мать беспощадною рукой Меня лупила розгой. Но быстро движутся года, Пошел я в школу, и тогда Мне стало еще хуже. Не мог я чтенья одолеть. Да вот пришлось! Иначе — плеть! Противиться напрасно! Так под побоями я рос, Не оставляя светлых грез. Но стало еще хуже. Заботы юношеских лет: Все денег, денег, денег нет. Но деньги появились. И потащила наконец Меня бабенка под венец. Тут стало вовсе худо! Ах, распроклятая карга! Я — муж, я — нянька, я — слуга, Дрожу, от страха тая! О детства солнечные дни! О годы счастья! Где они? Где розга золотая?!

Блаженны те, что честь хранят, Презренны, что честь утратили! Меня — несчастного юношу — Сгубили дурные приятели! Они завладели моим кошельком Не в ту роковую минуту ли, Когда они к картам меня подвели И с грязными девками спутали? И вот, когда я упился в дым, Совсем потерявши голову, Они меня — бедного юношу — Швырнули на улицу голого. А утром, очнувшись, почуял я — Ползут по спине мурашки. Сидел я — несчастный юноша — В Касселе, в каталажке!

Лишь властитель Рампсенит Появился в пышном зале Дочери своей — как все Вместе с ней захохотали Так и прыснули служанки, Черным евнухам потеха; Даже мумии и сфинксы Чуть не лопнули от смеха. Говорит царю принцесса: «Обожаемый родитель, Мною за руку был схвачен Ваших кладов похититель. Убежав, он мне оставил Руку мертвую в награду. Но теперь я раскусила Способ действий казнокрада. Поняла я, что волшебный Ключ имеется у вора, Отпирающий мгновенно Все задвижки и запоры. А затвор мой — не из прочных. Я перечить не решилась, Охраняя клад, сама я Драгоценности лишилась». Так промолвила принцесса, Не стыдясь своей утраты. И тотчас захохотали Камеристки и кастраты. Хохотал в тот день весь Мемфис. Даже злые крокодилы Добродушно гоготали, Морды высунув из Нила, Внемля царскому указу, Что под звуки трубных маршей Декламировал глашатай Канцелярии монаршей: «Рампсенит — король Египта, Правя милостью господней, Мы привет и дружбу нашу Объявить хотим сегодня, Извещая сим рескриптом, Что июня дня шестого В лето тысяча сто третье До рождения Христова Вор неведомый похитил Из подвалов казначейства Груду золота, позднее Повторив свои злодейства. Так когда мы дочь послали Клад стеречь, то пред рассветом Обокрал ее преступник, Дерзкий взлом свершив при этом. Мы же, меры принимая, Чтоб пресечь сии хищенья, Вместе с тем заверив вора В чувствах дружбы и почтенья, Отдаем ему отныне Нашу дочь родную в жены И в князья его возводим, Как наследника короны. Но поскольку адрес зятя Неизвестен нам доселе, Огласить желанье наше Мы в рескрипте повелели. Дан Великим Рампсенитом Сентября двадцать восьмого В лето тысяча сто третье До рождения Христова». Царь исполнил обещанье: Вор обрел жену и средства, А по смерти Рампсенита Получил престол в наследство. Правил он, как все другие. Слыл опорой просвещенья. Говорят, почти исчезли Кражи в дни его правленья.

Как весело окна дворца Тюильри Играют с солнечным светом! Но призраки ночи и в утренний час Скользят по дворцовым паркетам. …В разубранном павильоне de Flor Мария-Антуанетта Торжественно совершает обряд Утреннего туалета. Придворные дамы стоят вокруг, Смущенья не обнаружив. На них — брильянты и жемчуга Среди атласа и кружев. Их талии узки, фижмы пышны, А в ножках кокетства сколько! Шуршат волнующие шелка. Голов не хватает только! Да, все — без голов!.. Королева сама, При всем своем царственном лоске, Стоит перед зеркалом без головы И, стало быть, без прически. Она, что носила с башню шиньон И титул, который так громок, Самой Марии-Терезии дочь, Германских монархов потомок, — Теперь без завивки, без головы Должна — нет участи хуже! — Стоять среди фрейлин незавитых И безголовых к тому же! Вот — революции горький плод! Фатальнейшая доктрина! Во всем виноваты Жан-Жак Руссо, Вольтер и гильотина! Но удивительно странная вещь: Бедняжки — даю вам слово! — Не видят, как они мертвы И до чего безголовы. Вся та же отжившая дребедень! Здесь все как во время оно: Смотрите, как смешны и страшны Безглавые их поклоны. Несет с приседаньями дама d'atour Сорочку монаршей особе, Вторая дама сорочку берет, И приседают обе. И третья с четвертой, и эта, и та Знай приседают без лени И госпоже надевают чулки, Падая на колени. Присела пятая — подает Ей пояс. А шестая С нижнею юбкой подходит к ней, Кланяясь и приседая. С веером гофмейстерина стоит, Командуя всем парадом, И за отсутствием головы Она улыбается задом. Порой любопытное солнце в окно Посмотрит на все это чудо, Но, старые призраки увидав, Спешит убраться отсюда!

На земле — война… А в тучах Три валькирии летучих День и ночь поют над ней, Взмылив облачных коней: «Власти спорят, люди страждут, Короли господства жаждут. Власть — превысшее из благ. Добродетель — в звоне шпаг. Эй, несчастные, поверьте: Не спасет броня от смерти; Пал герой, глаза смежив, Лучший мертв, а худший жив. Флаги. Арки. Стол накрытый. Завтра явится со свитой Тот, кто лучших одолел И на всех ярмо надел. Вот въезжает триумфатор. Бургомистр или сенатор Подлецу своей рукой Ключ подносит городской. Эй! Венки, гирлянды, лавры! Пушки бьют, гремят литавры, Колокольный звон с утра. Чернь беснуется: «Ура!» Дамы нежные с балкона Сыплют розы восхищенно. И, уже высокочтим, Новый князь кивает им…»

Много женщин — много блошек, Много блошек — зуду много. Пусть кусают! Этих крошек Вы судить не смейте строго. Мстить они умеют больно, И когда порой ночною К ним прижметесь вы невольно — Повернутся к вам спиною.

Юноша девушку любит, А ей полюбился другой. Но тот — не ее, а другую Назвал своей дорогой. За первого встречного замуж Девушка с горя идет, А юноша тяжко страдает, Спасенья нигде не найдет. История эта — не новость, Так было во все времена. Но сердце у вас разобьется, Коль с вами случится она.

На милой земной этой кухне когда-то Вдыхал я все запахи, все ароматы. Знавал я такие восторги порой, Каких ни один не изведал герой! Пил кофе, пирожными я объедался, С прекрасными куклами забавлялся И в модном всегда щеголял сюртуке. Дукаты звенели в моем кошельке. Как Геллерт, крылатого гнал я коня, Дворец восхитительный был у меня. В долинах блаженства дремал я, бывало, И солнце лучами меня целовало. Лавровый венок мне чело обвивал И грезы волшебные мне навевал. Мечтанья о розах, о радостях мая Тогда я лелеял, печали не зная. Не думал о смерти, не ведал забот, И рябчики сами летели мне в рот. Потом прилетали ко мне ангелочки С бутылкой шампанского в узелочке, Но лопнули мыльные пузыри! На мокрой траве я лежу, смотри — Свело ревматизмом мне ноги и руки. Душа скорбит от стыда и муки. Все то, чем когда-то так счастлив я был, Я самой ужасной ценой оплатил. Отраву мне подливали в напитки, Меня клопы подвергали пытке, Невзгоды одолевали всюду. Я должен был лгать и выклянчивать ссуду У старых кокоток и юных кутил, Как будто я милостыню просил. Теперь надоело мне по свету шляться, Теперь я в могиле хочу належаться. Итак, прощайте, собратья Христовы, Надеюсь, в раю мы увидимся снова!

Отец убит и брат убит, Другой в плену томится. А мать все плачет, все скорбит: Ну, как нам прокормиться? И мы стоим, молчим стоим, Мы боль и ненависть таим, Все знаем, все мы видим — И ненавидим! Мы ненавидим прусский дух, Смесь лжи и пошлых истин, И, кто на падали разбух, Орел нам ненавистен! Он, с треском полетев с гербов, Оставил нам сирот и вдов. Как из нужды мы выйдем? Мы ненавидим! Признайся, брат, не ты ли сам, С покорностью бараньей Служил преступным этим псам И пал на поле брани? Нас лихорадит, нас трясет, Нас только ненависть спасет, Иль света мы не взвидим. Мы ненавидим! Их мало, нам же — несть числа. Взвей к небу наше знамя! С земли сметем, сожжем дотла Убийц, кто правил нами! Во мгле, в грязи, в беде, в крови Мы не погибли для любви И клятву в сердце врубим: Мы любим!

Высокий нужен идеал тебе, германский муж, чтоб ты бодрей маршировал, приняв холодный душ. Сердца германские зажглись в восторге небывалом: мы наконец обзавелись достойным идеалом. Первый рейх — ерунда, рейх второй — ерунда! Мы ответим: лафа — только в третьем! А ну, скорей, а ну, сюда, в третий рейх, господа! Мы не хотим быть просто массой , хотим быть избранною расой, германской расой, расой рас, и дух германский прет из нас! Мы почвенны, а не безродны, мы больше, чем народ, народны. Кто в эту истину не вник, тот пацифист и большевик! Что? Третий рейх? Ну, конечно — да! Пожалте, скорей! Пожалте, сюда,                                      господа! В третьем рейхе — сплошное счастье. Мы вырвем братьев из волчьей пасти, чтоб поселить среди немцев немецких немцев саарских и немцев судетских, немцев балтийских и немцев датских… И — грянет грохот сапог солдатских! На мир — плевать! Все мы дышим боем! Ведь мы без войны ничего не стоим. Третий рейх нам вроде родного дома, где все так дорого, так знакомо: сабля, плетка, розга, указка, орден, мундир, жандармская каска… На всей подвластной нам территории мы вспять повернем колесо истории, а не повернется история вспять, мы хором воскликнем: «Отчизна — мать!» Ну, а перед лицом войны в третьем рейхе все равны. Все мы арийцы — кашубы и венды… Мы делим поровну дивиденды! Позвольте! А как же тогда пролетарии?! О! В третьем рейхе они — не парии, счастливчики бога благодарят каждое утро                    и говорят: — Хоть мы та же самая серая масса, все также — ни денег, ни хлеба, ни мяса, все также нас голод сжирает живьем, зато мы в третьем рейхе живем. Итак, процветай, возрожденная нация! Что это: мистика? Мистификация !

Я — немец. Пусть дозволено глупцам Меня лишать гражданства в озлобленье. Я прав своих гражданских не отдам. И если завтра спросят поколенья: «Скажите, кто в немыслимые годы Германию так мучил и давил?» — Тогда решите вы, сыны народа, Кто не был немцем и кто немцем был. Корнями врос я в грунт моей державы Наперекор кипенью непогод. Там среди гор, как символ вечной славы, Высокий дуб над кручею растет. Надежно защищен корою твердой, Ветвями раздирая мрак ночной, Стоит он, несгибаемый и гордый, Самих небес касаясь головой… Я — немец. Пусть дозволено глупцам Меня лишать гражданства в озлобленье. Не встану перед ними на колени И прав своих гражданских не отдам! И знаю — будет лучший день на свете: Народ проснется, к жизни возрожден. Растет наш дуб и, устремясь в столетья, Шумит листвою на ветру времен!

Я — немец… Да! В немецкой стороне Родился я и не скорблю об этом. Я — немец. И самой судьбою мне Начертан путь — немецким стать поэтом. С народом я всю боль его делил, Тысячелетний гнет, что так огромен. И не казался, а на деле был Родной народ трудолюбив и скромен. И я гордился участью своей! Растил в народе добрые начала, Вникая сердцем в суть его речей. И речь парода, словно песнь, звучала. Но злобно бушевали вкруг меня Захватчики, дельцы и шарлатаны. Они кричали: «Силою огня Мы, немцы, покорить должны все страны!» Нет, их за немцев я признать не мог! И я расстался с их гнездом осиным. Тому, кто грабит вдоль чужих дорог, Не буду я вовек согражданином! Я — немец. Но я знаю: немцем быть — Не значит в муки повергать полсвета. От этих немцев мир освободить — Вот в чем я вижу высший долг поэта. Мне ваша боль и ненависть ясна, Вы все, кто стонет под немецким гнетом! И ненависть и скорбь у нас одна. Наш общий гнев — к отмщению зовет он! Запомним преступления врагов, Единый враг у нас сегодня с вами. Пусть с вашим зовом мой сольется зов. Мы вместе плачем общими слезами. Настанет день, когда и мой народ Поднимется, чтоб сбросить власть тиранов. Затем живу, что верю: день придет, Он засияет — поздно или рано. И в этот день, который в каждом сне Нам грезится сквозь мрак и непогоду, Дано святое право будет мне: «Я — немец!» — гордо возвестить народу!

Средь всех улик в судебном зале О них ты память сохрани! Так было. Молча судьи встали, Когда вступили в зал они. Шел за свидетелем свидетель, И суд, казалось, услыхал, Как вдалеке запели дети Чуть слышно траурный хорал. Шагали туфельки по залу, Тянулись лентой в коридор. И в строгом зале все молчало, И только пел далекий хор. Так кто ж им указал дорогу, Кто это шествие привел?.. Одни еще ходить не могут И спотыкаются о пол, Другие выползли из строя, Чтоб хоть немного отдохнуть И дальше длинной чередою Сквозь плач детей продолжить путь… Своей походкою поспешной Шли мимо судей башмачки, Так умилительно потешны, Так удивительно легки, Из кожи, бархата и шелка, В нарядных блестках золотых — Подарок дедушки на елку, Сюрприз для маленьких франтих. Одни сверкают сталью пряжек, В помпонах ярких… А иным Был путь далекий слишком тяжек, И злобно дождь хлестал по ним. …Мать и ребенок. Вечер зимний. Витрины светится стекло. «Ах, мама! Туфельки купи мне! В них так удобно, так тепло!» Сказала мать с улыбкой горькой: «Нет денег. Где мы их найдем?» И вот несчастные опорки По залу тащатся с трудом, Чулочек тянут за собою И дальше движутся во тьму… …О, что за шествие такое? И этот смутный хор к чему?.. Они идут. Не убывает Неисчислимый, страшный строй. Я вижу — кукла проплывает, Как в лодке, в туфельке пустой. А вот — совсем другая пара, Когда-то эти башмаки Гоняли мяч по тротуару И мчались наперегонки. Ползет пинетка одиноко — Не может спутницу найти. Ведь снег лежал такой глубокий — Она замерзла на пути. Вот пара стоптанных сандалий Вступает тихо в зал суда. Они промокли и устали, Но все равно пришли сюда. Ботинки, туфельки, сапожки Детей бездомных и больных. Где эти маленькие ножки? Босыми кто оставил их?.. Судья прочтет нам акт печальный, Число погибших назовет. …А хор далекий, погребальный Чуть слышно в сумраке поет. …Бежали немцы на рассвете, Оставив с обувью мешки. Мы видим их. Но где же дети? …И рассказали башмачки. …Везли нас темные вагоны, Свистел во мраке паровоз, Во мгле мелькали перегоны, Так поезд нас во тьму привез. Из разных стран сюда свезли нас, Из многих мест, в короткий срок. И кое-кто пути не вынес, И падал, и ходить не мог. Мать причитала: «Три недели… Судите сами… путь тяжел… Они горячего не ели…» С овчаркой дядя подошел: «О, сколько прибыло народца! Сейчас мы вам поесть дадим. Здесь горевать вам не придется!» Вздымался в небо черный дым. «Для вас-то мы и топим печки. Поди, продрогла детвора? Не бойтесь, милые овечки, У нас тут, в Люблине, жара!» Нас привели к немецкой тете. Мы встали молча перед ней. «Сейчас вы, крошки, отдохнете. Снимите туфельки скорей! Ай-ай, зачем же плакать, дети? Смотрите — скоро над леском Чудесно солнышко засветит, и можно бегать босиком. Ох, будет здесь жара большая… А ну, в считалочки играть! Сейчас я вас пересчитаю: Один. Два. Три. Четыре. Пять… Не надо, крошки, портить глазки, Утрите слезки, соловьи. Я — тетя из немецкой сказки, Я фея, куколки мои. Фу, как не стыдно прятать лица! Вы на колени пали зря. Встать! Нужно петь, а не молиться! Горит над Люблином заря!» Нам песенку она пропела И снова сосчитала нас, А в доме, где заря горела, Нас сосчитали в третий раз. Вели нас, голых, люди в черном… И захлебнулся детский крик… …И в тот же день на пункте сборном Свалили обувь в грузовик. Да. Дело шло здесь как по маслу! Бараки. Вышки. Лагеря. И круглосуточно не гасла В печах германская заря… Когда, восстав из гроба, жертвы Убийц к ответу призовут, Те башмачки в отрядах первых Грозой в Германию войдут. Как шествие бессчетных гномов, Они пройдут во тьме ночей Из края в край, от дома к дому И все ж отыщут палачей! Проникнут в залы и подвалы, Взберутся вверх, на чердаки… Убийц железом жуть сковала: Стоят пред ними башмачки! И в этот час зарей зажжется Свет правды над страной моей… …Хорал печальный раздается. Далекий, смутный плач детей. Лицо убийц открылось людям. Виновных в зверствах суд назвал. И никогда мы не забудем, Как башмачки вступили в зал!

Как много их, кто имя «немец» носит И по-немецки говорит… Но спросят Когда-нибудь: — Скажите, где была Германия в ту черную годину? Пред кем она позорно гнула спину? Свою судьбу в чьи руки отдала? Быть может, там, во мгле, она лежала, Где банда немцев немцев угнетала, Где немцы, немцам затыкая рот, Владыками себя провозглашали, Германию в бесславный бой погнали, Губя свою страну и свой народ? Назвать ли тех «Германией» мы вправе, Кто потянулся к дьявольской отраве, Кто, опьянев от бешенства и зла, Нес гибель на штыке невинным детям И кровью залил мир? И мы ответим: — О нет, по там Германия была! Но в камерах, в тюремных казематах, Где трупы изувеченных, распятых Безмолвно проклинали палачей, Где к отомщенью призывает жалость, — ТАМ новая Германия рождалась, ТАМ билось сердце родины моей! Оно стучало там, за той стеною, Где узник сквозь молчанье ледяное Шагал на плаху, твердый как скала. В немом страданье матерей немецких, В тоске по миру, в тихих песнях детских — О, ТАМ моя Германия была! Ее мы часто видели воочью, Она являлась днем, являлась ночью, Украдкой пробираясь по стране. Она в глубинах сердца вызревала, Жалела нас, и с нами горевала, И нас будила в нашем долгом сне. Пускай еще в плену, пускай в оковах, Она рождалась в наших смутных зовах, И знали мы, что день такой придет: По воле пробужденного народа Восторжествуют правда и свобода И родину получит мой народ. Об этом наши предки к нам взывали, Грядущее звало из дальней дали: «Вы призваны сорвать покровы тьмы!» И, неподвластны ненавистной силе, Германию в себе мы сохранили И ею были, ею стали — МЫ!

Мы — стихи — таим в себе загадку, Пусть она не каждому видна. Но пришла б поэзия к упадку, Если б тайну не несла она. О, не зря стихи таят загадку!.. Все, что подло, низменно и пресно, Не приемлют строгие стихи. Но порой и счастье бессловесно И стихи молитвенно-тихи. Да, порой и счастье бессловесно… Мы звучим в торжественном хорале, Свет скользящий шлем издалека. И, взвиваясь круто, по спирали, В бесконечность тянется строка, Круто поднимаясь по спирали… Между строк искать разгадку надо, Не спеша прокладывая путь. И разгадка будет как награда, Если ты проникнешь в смысл и в суть. Мыслью вникни — и постигнешь суть! То, что не достигнуто доселе, Завтра ты узнаешь все равно, А не завтра, так через неделю Для тебя откроется окно. Тайну ты раскроешь все равно! Будут все разгаданы загадки. Часто сам ты, прячась, входишь в стих И с самим собой играешь в прятки. Ты, постигнув стих, себя постиг. Часто сам ты, прячась, входишь в стих. Это жизнь тебе откроет тайну, И стихи должны деяньем стать. Так смотри не опоздай случайно Важную загадку разгадать, Тайну жизни вовремя узнать! Вникни смело в суть стихотворенья, И оно, как светоч вековой, Полное высокого горенья, Навсегда подружится с тобой, До конца подружится с тобой, Полное священного горенья!

В архив сдан Гёте, не в почете Шиллер, Лауреатства Манны лишены. Зато вчера безвестный Ганс Душилер Достиг невероятной вышины, Назначенный «певцом родной страны». В его стихах грохочет шаг парада. Грамматикой он их не запятнал. Ганс интеллектом сроду не страдал. Как Вессель, он строчит бандитирады. В них — кровь и пламя, в них звенит металл… Не знает Ганс, что значат муки слова — Слова он в книге фюрера найдет. К чему сидеть все ночи напролет? Два пруссаизма вставлены толково — И вот стихотворение готово. Он пишет кровью. (Кровь, согласно штата, От «государства» получает он.) Гремит строка, взрываясь, как граната, Он ловко достигает результата, Сварив рагу из пушек и знамен. В былые трижды проклятые дни Канальи, что в редакциях сидели, Душилера печатать не хотели И возвращали гению они Его проникновенные изделья. А ну, попробуй откажи теперь, Когда особым фюрерским декретом Имперским он провозглашен поэтом. Его отныне новый мерой мерь! И проникает он в любую дверь. Ведь никому погибнуть неохота — Печатают! Невиданный тираж! И Ганс Душилер входит в дикий раж. Пропахнув запахом мужского пота, Его стихи шагают, как пехота. Там, на Парнасе, прозябает лира. Душилеру властями отдана, Свой прежний тон утратила она. Ах, будь ты первым стихотворцем мира — Что толку в том? Перед тобой — стена. Но Ганс Душилер, тот себе живет, На холм священный взгромоздясь умело. И лира, что когда-то пела, Теперь в руках его ревет. Сидит Душилер, струны рвет. Душилер знает свое дело.

Таможенный чиновник, писарь старший, Начальник почты, что доселе мог Распоряжаться разве секретаршей, — Сейчас герой, хозяин, полубог. Но пусть пророк наш новоиспеченный Не мнит, что он владычества достиг, — Он тот же раб, он тот же подчиненный, Который жаждет подчинять других. Он, поднятый к правительственным высям, Достигший положения князей, При всем при том отнюдь не независим И даже рад ничтожности своей. Иной порядок для него немыслим: Ему во всем приказ необходим. Должно толчок его делам и мыслям Давать лицо, стоящее над ним. Он свято верит в силу дисциплины И признает религию, любя Удобнейшего «бога из машины», Чтобы свалить ответственность с себя. Отравлен он мистической отравой, Опутан предрассудками веков И потому страшится мысли здравой, Срывающей с безумия покров. Но лишь рабы его подвластны воле — Свободных он не подчинит людей. Ведь рангом отличаются, не боле, Сверхчеловек и низменный лакей. Одна и та же страсть у них от века: Давить и быть давимым — их закон. С великим рвеньем до сверхчеловека Своим лакейством дослужился он.

Итак, это я — господин фон Папен, Чья совесть без пятен и без царапин. А что до того, что было тогда , То я был попутчиком, господа! Попутчиком маленьким, скромным, уютным. В их строй занесло меня ветром попутным. А коль занесло, то я шагал. Но как я при этом изнемогал! Ведь выхода не было иного. Но я не свершил ничего дурного, Чем отличался от всех остальных… За что ж я сижу на скамье среди них?! Лишь фюрер в ином оказался мире, С меня словно сняли пудовые гири: Попутчику надо за кем-то идти, А тут вдруг ни путника, ни пути! В силу изложенной ситуации Прошу о скорейшей реабилитации, Чтоб, доказав свою чистоту, Я на достойном и скромном посту Мог применить свои опыт и знания, Став канцлером новой нацистской Германии.

Пой на ветру чисто и звонко: да оградит в колыбели ребенка наша единая воля к добру! Зло осуди! Новое строя, свежой, как жизнь, родниковой струею мир, раскаленный от войн, остуди! Цвесть? Вымирать? Рваться ли к высям? Знайте: во всем от себя мы зависим, все нам сегодня самим выбирать! Мрак или свет? Хлеб или камень? Затхлость ума или разума пламень?.. В каждом поступке таится ответ. Слышишь во мраке вопль Нагасаки, вопль Хиросимы, невыносимый? — Мы — пепелища, наши жилища сделались пищей всесветного зла. О, как позорно, если повторно гибель над миром раскинет крыла! Благодаренье ясности зренья!.. Ночью ли поздней иль поутру славь неослепший разум окрепший, силу и молодость!.. Пой на ветру!

Колышется ветка, качается сад… Земля наша — в клетку, наш край — полосат. Все клетчатое, полосатое, как матрац и рубаха, штаны и пиджак Четыреста лет мы носили такой лоскутно-пятнистый наряд шутовской. От плети помещичьей след полосат. Железные прутья. Тюремный халат. Жандармская метка горит на спине, квадратная клетка — в тюремной стене. Калечат четыре столетья подряд. Решетчато-клетчат немецкий наряд. Четыре столетья, четыреста лет — треххвостою плетью оставленный след. Столетья молчанья печальных могил… Но вечный молчальник вдруг заговорил! Мир мерзости начисто нами сметен. Сказало батрачество юнкерству: — Вон! Пусть в полосах света, сердца веселя, осенняя эта пестреет земля и, как от азарта качаясь, сады в твой клетчатый фартук роняют плоды!

Под сенью ночи черной, за грозовой стеной, вновь набухают зерна, чреватые войной. Но против черной ночи на грозных рубежах стоит народ рабочий с оружием в руках. Живи, страна родная! Тебя мы защитим, свой дом оберегая оружием твоим, озарены рассветным лучом твоей весны и знаменем трехцветным твоим осенены. Маховики турбины вращают тяжело. В труде, в борьбе едины и город, и село. И дом наш чист и прочен затем, что на часах стоит народ рабочий с оружием в руках. В надежной колыбели мы вынянчили жизнь. Стремись к высокой цели! За новое держись! Как глыбы, дни ворочай, старья сметая прах!.. Стоит народ рабочий с оружием в руках!

Вовеки да здравствуют хлеб и вино! Пусть каждому многое будет дано, чтоб спать безмятежно, вставать без печали, а днем чтоб, работая, не подкачали. И страха народ чтоб не знал никогда, стеклянные строя себе города. Всем созданным вами себя награждайте! Построили город стеклянный? Въезжайте! Да. Все для себя: И ученье, и стройка, и хлебопеченье, и варка, и кройка. Одеться красиво и досыта есть — тут не пострадают ни скромность, ни честь! Оружье, чтоб мир защищать, вручено! Да здравствует мир! Славьтесь, хлеб и вино! Да здравствуют хлеб и вино!

Был полдень, горяч и удушлив, как смерть А к вечеру вдруг началась крутоверть. Пожар в головах! И сердца горячи! Зарницы зажглись, застучали мечи. И ветер со стуком вломился во двор, чтоб выдуть золу и чтоб вымести сор. Идет колотьба-молотьба на земле, а тучи клокочут в небесном котле… За молнией — гром. Где-то всадники мчат, в сто тысяч копыт по дорогам стучат, но спешит тех всадников пеший народ — и с петель срываются створки ворот. Эй! Вымети, ветер, былого труху! Пусть валится наземь, кто был наверху!.. В дому богатея сегодня бедлам: дубасят дубины по жирным телам. Замки посшибав, отобрали добро. Со звоном из окон летит серебро. Колотят без устали колокола: «Нам надо, нам надо, чтоб буря была!» Коль дрожжи положены, тесто взойдет, затопится печь, коли чист дымоход. Вы в силу вращенья не верите, но — взгляните, как вертится веретено! В муку превращают зерно жернова, в извечном вращенье — закон естества. Природа сама раскрывает секрет: живое вращается, мертвое — нет!.. Пусть молот начнет, а кувалда поддаст! Пусть плуг подымает неведомый пласт! Мы этим законом должны дорожить: отжившему — гибнуть, рожденному — жить!

Страна — сплошной предсмертный хрип. В прудах отравлена вода. Не молкнет виселицы скрип. Разбиты в щебень города. И медный ангел в поздний час Кричит на кладбище в тени. И кровь невинных будит нас: «Вервольфу голову сверни!» Нас не сочтешь, а он один, Но он еще пирует тут. Сосед, ты знаешь, где твой сын? В болоте косточки гниют… В полях — бездомные стада, В лесах — обугленные пни. И жертвы требуют суда: «Вервольфу голову сверни!» Один сгубить он рад нас всех. Вломилось горе в жизнь мою. На что мне травы, солнце, смех? Я только ненависть пою. Вся боль, вся горечь этих лет Взывают к совести моей. Пощады оборотню нет! Убей его! Убей! Убей! Ах, слишком долго среди нас Он безнаказанный бродил. Он ослепил мильоны глаз, Сердца отравой напоил. Знак волка на твоей двери, Но ты душой не оробей. Вставай! Оружие бери! Убей его! Убей! Убей! Мертва неубранная рожь, Во всем селе дворы пусты. Стань ураганом! Уничтожь Вервольфа-оборотня ты! Нам смерть не смерть и страх не страх, Покуда не изловлен зверь. За смерть на дыбах, на кострах Ты полной мерою отмерь! За волка глупо умирать. Жить без него куда умней. Он от погони рад удрать, В подполье прячется, злодей. Раскрой глаза! Узнай его! Речам обманщиков не верь! За стыд паденья твоего Ты полной мерою отмерь! Хватайте вилы, топоры, Срывайте ружья со стены, Как люди той, иной поры, Крестьянской праведной войны. Сам Томас Мюнцер, говорят, Пришел сюда, друзей зовет: «Трави убийцу! Бей в набат, Чтоб ты не плакал, мой народ!» Вервольф раскладывал костры Из драгоценных наших книг, Растлитель он твоей сестры, Он задушил детей твоих. Он Штауфенберга взял у нас, Ион Шер расстрелян им… Но вот Пришел, пришел расплаты час. Чтоб ты не плакал, мой народ! Припомни все его дела! Бери злодея в оборот! «Катюша» песню завела. Чтоб ты не плакал, мой народ! В грядущий день раскрыта дверь, С любовью ненависть сомкни И полной мерою отмерь! Вервольфу голову сверни!

Как ветер, как рой насекомых, Как свежий ночной холодок, Как облаков невесомых Густой предрассветный поток, Как скудная пища больного, Как бабочки легкой пыльца, Как в песне случайное слово, Как снег на губах мертвеца, Как в зыбкой воде отраженье Мерцания звездных лучей, Легко, невесомо забвенье, Как облако или ручей… Над ржавою гнилью оврага В смешении света и мглы, Как клочья истлевшего флага, Взметаются хлопья золы. На трактах, телами мощенных, Господствует чертополох. Но в пепле неотомщенных Отмщенья огонь не заглох. Чтоб мы, вспоминая о прошлом, Очистились в этом огне, Земля, прилипая к подошвам: «Запомни!» — взывает ко мне… Как слово прощанья, прощенья, Как тяжесть чугунной плиты, Как накануне решенья Внезапный прилив немоты, Так тяжко воспоминанье О них, кого больше нет… Погибшие в газовой бане Любили любовь и рассвет, Стихи и ночные аллеи, Где слышен дроздов разговор, О память! Она тяжелее Громоздких гранитных гор… Но тех, кто хранит эту память, — Их много, им нет числа. Та память убийц достанет Из всех нор, из любого угла. Серый пепел витает над нами, Мечется ветер сквозной, Серыми семенами Засеяв простор земной, Чтоб внукам в предостереженье Посев тот однажды взошел, Чтоб легок он был, как забвенье, Как память людская, тяжел. Чтоб, глядя на эти всходы, Мильоны людей земли Во имя любви и свободы От гибели мир берегли. Ведь те, кто поверил в надежду, Не устрашится гроз. В зеленую чудо-одежду Рядятся ветви берез. И голуби — шумные звенья — Плывут над холмами золы, Легки, как людское забвенье, Как память людей, тяжелы.

Хозяйка сна, подруга эшафота, Предсмертный хрип, веселая сестра Голодных толп, наркоз, полудремота, Сиделка возле смертного одра, Последний хворост в пламени костра; Когда сердца дрожат в ознобе страха (Чадит заря, а на рассвете — плаха), Тогда деревенеющий язык Зовет тебя, магическая пряха, Надежда — королева горемык. В дремучем мире дьяволов и змей Ты призрачна, светла и невесома. Прислушалась ты к жалобе моей: Двенадцать бьет, полночная истома… Я за тобой из города, из дома В багровую безбрежность побреду. Прости… Ты знаешь: я попал в беду, Распят и колесован… В смертный миг Приди, прильни ко мне… В жару, в бреду… Надежда — королева горемык. Ты в жажде — утоление желанья, Ключ — пред тобой раскроется стена. Святая смесь предчувствия и знанья. Убита вера, правда казнена. Ты ненавидишь, ты любви полна. Ты, нищенка, гонимая жестоко, Вдруг вспыхнешь красным заревом с востока, И будит спящих петушиный крик. То пропадешь, то вынырнешь до срока, Надежда — королева горемык. Тебе мы служим верно, без упрека. Ты — лед. Ты — пламень, ты горишь высоко.

Ты — прошлое. Ты — будущего лик… Ручей, в пустыне спрятанный глубоко, Надежда — королева горемык.