Необычная гибель императора вдали от имперских земель, а также судьба его бренных останков привели — правда, только в позднее Средневековье — к созданию многочисленных легенд, которые в течение веков сгустились в феномен «таинственного исчезновения»[718]По поводу рассуждений в этой главе см.: Eickhoff? Friedrich Barbarossa im Orient: Kreuzzug und Tod Friedrichs L. Tübingen, 1977. (Istanbuler Mitteilungen; Beiheft 17). S. 170 ff.; Munz E Frederick Barbarossa: A Study in Medieval Politics. London, 1969. S. 3 ff.; а также статьи K. Шрайнера, В. Мигге, К. Лёхера, Х.-Г. Хофакера, Т. Бруне и Б. Баумунка: Schreiner K. Die Staufer in Sage, Legende und Prophetie // Die Zeit der Staufer: Geschichte — Kunst — Kultur: Katalog der Ausstellung. Stuttgart, 1977. Bd. 3: Aufsatze. S. 249–262; Migge W. Die Staufer in der deutschen Literatur seit dem 18. Jahrhundert // Ibid. S. 275–290; Locher K. Die Staufer in der bildenden Kunst // Ibid. S. 291–310; Schreiner K ., Hofacker H.-G. Spätmittelalterliche und neuzeitliche Staufer-Überlieferungen in Schwaben und Württemberg // Ibid. S. 311–326; Brune Th., Baumunk B. Wege der Popularisierung // Ibid. S. 327–338; Schreiner K. Friedrich Barbarossa, Herr der Welt // Ibid. Bd. 5: Supplement: Vorträge und Forschungen / Hrsg. R. Haussherr und Ch. Vaterlein. S. 521–580.
. При исторической оценке этого мифического возвышения первого штауфеновского императора следует, впрочем, подчеркнуть, что здесь обращает на себя внимание не только большая дистанция в собственно временном смысле. Сам образ личности монарха при этом отчуждается, преображается и подгоняется к более поздним представлениям о страстно желаемых императорской власти и императорском величии. Хотя и в самом 1190 году смерть Барбароссы произвела глубокое впечатление, поскольку вместе с ней повсеместно оплакивался удар, нанесенный судьбой великому предприятию западного христианства. Ход событий в Империи эта смерть изменить все-таки не смогла: Генрих VI продолжал без помех управлять текущими политическими событиями.

Один фольклорный мотив, впервые фиксируемый тремя стихотворениями XIV века на средневерхненемецком языке, мог быть более тесно связан с мнением современников события. Император, который на чудесном коне возвращается для участия в крестовом походе, в Сирии вешает свой щит на сухое дерево, которое вновь начинает зеленеть, и освобождает Святую землю на вечные времена[719]См.: Eickhoff E. Op. cit. S. 171.
. Гораздо больше известно о формировании легенд, которые изображают государя, в действительности якобы не умершего, а продолжающего жить в таинственной горе, чтобы, впоследствии вернувшись оттуда, восстановить справедливость и порядок в Империи. Правда, эти легенды первоначально связывались с персоной и смертью внука Барбароссы, императора Фридриха II. В качестве мест, где будто бы продолжал жить этот таинственный император, назывались Киффхойзер в Золотой долине под Тилледой, Унтерсберг близ Зальцбурга или Фельсхёле возле Кайзерслаутерна. В связи с Фридрихом I эти легенды впервые нашли свое литературное отражение в «Народной книжечке об императоре Фридрихе», изданной в 1519 году[720]Schreiner K. Die Staufer in Sage. S. 259 f.
. В результате горы Киффхойзер, которые уже в первой половине XV века связывались с сидящим здесь легендарным императором Фридрихом, во времена зарождавшегося научного интереса к эпохе Штауфенов, когда немецкие гуманисты впервые издавали знаменитые хроники раннештауфеновского периода, воспринимались более широкой публикой как убежище Штауфена. Там — внутри горы — он сидел за столом, оплетаемом его становящейся все длиннее бородой, ожидая своего возвращения в мир.

Подлинный ренессанс этим легендам суждено было пережить в XIX столетии. Сочиненное в 1817 году под впечатлением освободительной войны против императора Наполеона стихотворение Фридриха Рюккерта «Барбаросса» придало кругу сказаний о Киффхойзере литературную форму: «Имперское величье / Хранит он под скалой / И с ним в своем обличье / Вновь в час вернется свой»[721]Перевод И. Ермаченко.
. Растущее национальное чувство и патриотизм были определяющими факторами для этого обращения к погруженному в прошлое императорскому величию. В этих духовноисторических феноменах обнаруживаются разносторонние корни дальнейшего развития сюжета в том же столетии.

Многое ведет отсюда и к основанию империи 1871 года. Вильгельминовской Пруссии суждено было к концу XIX века развить государственную идеологию, весьма существенно ориентированную на штауфеновское императорское величие эпохи высокого Средневековья. В 1896 году было завершено сооружение Национального монумента на Киффхойзере, но также и возведенной перед восстановленным Госларским пфальцем конной статуи Вильгельма I, которую Феликс Дан с явным намеком на государя-Штауфена назвал Barbablanca [722]Munz F. Op. cit. S. 3.
— настолько этот памятник выражал дух Фридриха Барбароссы.

Правда, все эти легенды, но прежде всего их переработки в XIX веке, вдохновленные идеологическими предписаниями, уводят очень далеко от исторической личности Штауфена, мешая непредвзятому взгляду на реальные условия несомненно важной эпохи средневековой истории Европы. Такое восприятие эпохи Штауфенов и подобные воззрения на нее сохранили свою действенность и в эру национал-социализма, что после 1945 года бросило тень на образ этой эпохи, скомпрометировав ее в глазах широкой общественности. Даже позднесредневековые легендарные изображения способны были лишь очень условно отразить подлинные жизнь и деяния штауфеновского императора. Тем не менее, они оказались способны на долгое время задать широкому кругу людей восприятие его образа, а вместе с ним и соответствующую историческую память. Именно поэтому и в биографическом описании нельзя оставить без внимания эту «посмертную жизнь» государя — напротив, необходимо постоянно осознавать, что между исторической реальностью и легендарным преувеличением существуют явные различия.

Если мы напоследок еще раз вернемся к вопросу о месте первого штауфеновского императора во всем контексте развития средневековой Империи, то сначала должны будем осмыслить происхождение и личность этого человека. Штауфен был возведен в ряд первых князей Империи в результате кризиса, потрясшего господство Салической династии и лишь приблизительно описываемого словами «борьба за инвеституру». При этом он не получил немедленно какого-либо первостепенного преимущества из своего нового положения герцога Швабского. Если государю противостоял антикороль, то и деду Барбароссы Фридриху Штауфену также пришлось бороться с мощными силами противодействия в собственном герцогстве. Явное усиление своего могущества изведал его сын, отец Барбароссы герцог Фридрих И, когда его дядя, император Генрих V, на время своего второго итальянского похода назначил его имперским регентом. Ряд достигнутых успехов — не в последнюю очередь территориально-политических — улучшил его позиции, но и способствовал установлению отныне таких отношений с главой Империи, которые уже не были свободны от напряженности.

На эти годы (декабрь 1122 года) и выпало рождение старшего сына швабского герцога, будущего императора Фридриха Барбароссы. Его детство было омрачено тяжкими конфликтами между его отцом и его дядей Конрадом, с одной стороны, и Лотарем III, с другой. Брат его вельфской матери Юдифи, Генрих Гордый, в 1127 году сочетался браком с королевской дочерью Гертрудой. Эта тесная политическая связь Вельфа с Лотарем III положило начало штауфеновско-вельфскому конфликту, которому долго суждено было определять положение в Империи, прежде всего во время регентства Конрада III, начавшегося с 1138 года. В эти проникнутые борьбой годы юный Фридрих получил свое рыцарское воспитание, стал испытанным в боях и хорошо владеющим оружием мужчиной, каким он оставался и впоследствии, уже будучи государем. Но сквозь этот образ закаленного в многочисленных военных кампаниях своего времени и весьма удачливого мужа проступает и иная черта, различимая уже с начала 1140-х годов, — совершенно выдающаяся самостоятельность в политических решениях и действиях. Очевидно, определяющим фактором для Фридриха после ранней смерти его матери (около 1130 или 1131 года) оставалось родство с Вельфами. Во всяком случае, бросается в глаза его тесный контакт со своим дядей Вельфом VI, даже в период конфликта этого дома со штауфеновским королем Конрадом.

Затем, начиная с 1147 года, Барбаросса окончательно выходит на арену великих политических событий своей эпохи. Возведенный после смерти своего отца на трон герцога Швабского, он принимает участие в несчастливом крестовом походе своего дяди-короля. Здесь он впервые соприкоснулся с большими политическими проблемами, с отношениями с Восточной Римской империей, Французским королевством и сицилийской державой норманнов. Спустя несколько лет, с возведением Фридриха на королевский престол, пробил его великий час Нели в его избрании, вне всякого сомнения, весьма значительную роль сыграло родство с Вельфами, дававшее перспективу прекращения разорительных столкновений в германских землях, то его пригодность на роль правителя все же определенно основывалась и на выдающемся политическом таланте. Как человека проницательного, сведущего в совете, честолюбивого, чуждого всякой несправедливости, щедрого и красноречивого — правда, только на своем родном языке, — описывает его Вибальд из Ставло папе Евгению III. С большим искусством проведя предвыборные переговоры, Барбаросса сумел обеспечить избрание своей кандидатуры. Центральная проблема правления его предшественников — противостояние с князьями — была всецело разрешена. Унаследованные от его дяди короля и при этом никогда не прекращавшиеся напряженные отношения внутри Империи Барбаросса сумел смягчить терпением, а порой и подлинным смирением. Без сомнения, Штауфен был человеком, не только в особенности и во многих отношениях пригодным к исполнению обязанностей государя, но еще и преисполненным новых задач и вытекающих из них требований. Отношения с князьями и свою связь с ними он воспринимал как несущий фундамент своего королевства. Ведь и он сам, и его род вышли из их рядов и были наилучшим образом знакомы с их проблемами.

Барбаросса постоянно искал консенсус с миром князей и в своих политических решениях опирался на их совет, правда, не допуская при этом своей зависимости от их воздействия на имперскую политику. С самого начала он сумел тесно привязать к себе имперский епископат, решающим образом усилив этим свою позицию в отношении папства. Взгляды на отношения двух верховных властей христианства сначала были представлены учением о двух мечах, то есть о равнозначности imperium и sacerdotium — взглядами, занявшими особое место в период борьбы за инвеституру. Это учение могло удерживать свои позиции до тех пор, пока в отношениях между двумя властями господствовало полное согласие. Однако уже при первых контактах Штауфена с папством отчетливо проявилось и столь характерное для Барбароссы представление о том, что Империя вверяется Богом. Выразительную картину мира представлений штауфеновского двора дают жестокие споры по поводу инцидента в Безансоне. Там, в ответ на подчеркивание папой превосходства его положения над императорским, со стороны государя было указано, что его положение определено непосредственно Богом и обосновано избранием князьями. Несколько позже схизма, начавшаяся в сентябре 1159 года, должна была решительным образом поколебать именно теоретические основания отношений двух верховных властей. Правда, еще до этого в имперской канцелярии, а тем самым и в высшей коллегии советников императора и, несомненно, с его непосредственным участием был выдвинут некий новый элемент представлений о господстве. Обращение к позднеантичным традициям «священной империи» (sacrum imperium) и одновременно умелые заимствования из идейного мира процветавшего в Италии римского права создавали новую базу аргументации и для отношений с папством, защищали и усиливали позицию, так сказать, сакрализируемой Империи и ее правителя.

С началом схизмы политика штауфеновского императора в основном определялась факторами внутрицерковной борьбы, конфликта с ломбардскими коммунами, отношений с князьями Империи и — во все возрастающей мере — с иноземными королевствами, причем эти элементы теснейшим образом переплетались друг с другом. Особенную роль играла схизма, в конечном счете являвшая собой почти непреодолимое препятствие для всех мероприятий государя. В Италии Фридрих с самого начала своего правления предпринял попытку восстановить позиции Империи, сильно подорванные и ввиду долгого отсутствия верховной власти, и растущей властью коммун. Контакты с правовой школой Болоньи, процветавшей начиная с позднесалического времени, и — параллельно с ними — умелое заимствование самих принципов римского права были соединены в программе рейхстага в Ронкалье в пакет мероприятий, который должен был служить достижению этой цели. Правда, политическая реализация этой программы, даже при использовании противоречий, существовавших между соперничавшими друг с другом городами, потребовала длительной борьбы. В любом случае, в высшей степени достойным внимания остается сформулированное здесь программное обоснование политики императора и попытка наладить имперское управление, способное функционировать даже во время отсутствия государя в стране. В качестве главных методов выступала посылка имперских легатов в межрегиональных масштабах и должностных лиц Империи — в локальных рамках. Во всем этом проявляются политическая мысль и политическое планирование, которые придают эпохе Фридриха I черты неординарности даже исключительности. Правда, речь здесь идет также и о некоторой попытке ограничить развитие событий в королевстве Италия, несущее на себе сильный коммунальногородской отпечаток, — в той мере, которая кажется совместимой с представлениями императора о власти. Его стремление восстановить honor imperii, суверенное право, едва ли было чем-то революционно новым, во многом оно скорее обнаруживало черты традиционности и зависимости от традиции. Для него речь шла о возвращении Империи ее прежнего высокого статуса, о сохранении прерогатив, вытекающих из его ранга государя. Эта главная консервативная черта образа его правления все-таки противостояла его действиям, прагматичным и гибким в том, что касалось деталей. Это, пожалуй, и составляет сущность его правления, но также и суть очарования, исходящего от его личности сквозь столетия.

Соответствие Барбароссы своей обязанности верховного правителя особенно проявлялось в моменты наибольших успехов, но также и тяжелейших поражений. В качестве таких показательных событий могут быть названы, например, его сдержанное поведение в отношении представителей Зальцбургской епархии, оппозиционной императору в вопросах схизмы, которое он проявил в дни своего триумфа над Миланом (март-апрель 1162 года), или преодоление, вероятно, самой тяжелой катастрофы за все время его правления, постигшей его войско во время эпидемии малярии в районе Рима (август 1167 года). Образ этого человека составляют, впрочем, и чрезвычайно спорные решения — такие, например, как в случае с провалом встречи с Людовиком VII Французским поздним летом 1162 года.

Советники из его ближайшего окружения нередко приобретали определяющее влияние на императора. Самый показательный пример здесь, без сомнения, — канцлер Райнальд фон Дассель, который в 1159 году по императорскому желанию был возвышен до ранга архиепископа Кёльнского, и смертью которого во время упомянутой катастрофической эпидемии под Римом во многих смыслах завершилась целая эпоха. Нередко из отношения двух этих личностей друг к другу выносят впечатление, что Райнальд стоял в качестве движущей силы за многими политическими решениями Штауфена. Однако следует все же предостеречь от того, чтобы делать из этого вывод о, так сказать, безоговорочной зависимости Барбароссы от совета этого мужа. Окончательное решение, без сомнения, в каждом из случаев оставалось за императором, который отнюдь не всегда одобрял образ действий Райнальда, но в то же время осознавал, какой выдающийся политический талант ему служит.

Соответствие Барбароссы своей обязанности государя едва ли смогло бы настолько проявить себя и пройти такую проверку делом в любой другой период, чем в десятилетие между 1167/68 и 1177 годами. После крушения имперского господства в Италии и гибели столь многих имперских князей под Римом Фридриху удалось разрешить значительную часть проблем, создававших наибольшую угрозу для его господства. Территориально-политические успехи уже вскоре после 1167 года составили прочный фундамент для новой фазы широких и интенсивных политических мероприятий, причем император сумел также — и в первую очередь — защитить позиции своего собственного дома.

В 1070–1071 годах Барбаросса осуществил подлинный переворот в своих отношениях с западными державами, в результате которого за союзом с Англией последовало политическое сотрудничество с Францией. В результате на его сторону перешел традиционный союзник Александра III, однако нерешенной проблемой оставался вопрос о ломбардском городском союзе, который с 1167 года весьма успешно концентрировал вокруг себя враждебные Штауфену силы. И Фридрих еще раз вступил на путь военной конфронтации. Потерпевшая впоследствии неудачу осада Алессандрии также должна рассматриваться исключительно как акт возмездия за серьезное оскорбление императорского величия.

Многолетние столкновения в Италии — с самых давних пор — превращали в трудноразрешимую проблему необходимость посылки германскими князьями своих ополчений в земли южнее Альп. Императору не хватало войск — чем дальше, тем больше. Введение в дело наемников, а также привлечение городских и княжеских контингентов из Италии оказывались здесь плохой заменой. Фридрих, думается, должен был ясно осознать сложности этой ситуации, сделав отныне упор на использование политических средств. Он сумел привлечь на свою сторону не только традиционно проштауфеновски настроенные города, но и, еще до завершения военного противоборства, превратил в своих союзников членов Ломбардской лиги, таких как Тортона и Кремона. Здесь с особенной ясностью и выразительностью можно видеть применение исконного принципа господства — «divide et impera», который Штауфен несколько позже широко использовал и в Германском королевстве. Впрочем, решающий поворот в своей политике Фридрих осуществил при подготовке новых переговоров с Александром III. Если уже с шестидесятых годов — особенно в кризисных ситуациях имперского господства — неоднократно налаживались такие контакты, то все-таки лишь теперь сложились предпосылки для успешного достижения договоренности. Мир в Венеции не только завершил схизму, расколовшую христианство в 1159 году, но и позволил одновременно установить более или менее упорядоченные связи с Ломбардской лигой и норманнским королевством Сицилией. Реальные политические нужды привели к примирению между Imperium и sacerdotium, не затронув или не прояснив до конца принципиальных вопросов их взаимного соотношения.

Потребности итальянской и церковной политики Штауфена оказывали постоянное обратное воздействие на ситуацию в Германском королевстве. К северу от Альп нередко вспыхивали волнения, эффективно вмешаться в которые находившийся на юге император не мог или мог только после своего возвращения. И напротив, немецкие князья, как правило, проявляли небольшой интерес к участию в продолжительных и разорительных военных походах в Италию. На протяжении десятилетий прочный стержень политики по отношению к князьям в немецких землях составляли для Барбароссы его связи со своим вельфским кузеном Генрихом Львом. Император предоставил Генриху широкую свободу политических действий на севере Германии, тот же оставался верным государю — даже во время схизмы. Фридрих неоднократно выступал на стороне Вельфа в его столкновениях с противниками из числа князей. Правда, после брака Генриха с дочерью английского короля Матильдой и отхода императора от союза с Англией, упрочившегося во многом благодаря этому браку, между ними возник первый конфликт интересов. К тому же сыграли свою роль территориально-политические трения и, вероятно, отказ Генриха Льва предоставить военную помощь пребывающему в Италии государю. Утвердившийся благодаря успеху в Италии, Фридрих принял тогда решение, пожалуй, в наибольшей степени отяготившее его правление в Германском королевстве. Он решил выступить против могущественного двойного герцога из рода Вельфов в правовой форме судебного процесса. Штауфен полагал, что право и князья на его стороне, и одновременно переживал тогда апогей своей власти и своего авторитета. В результате раздела бывших вельфских владений и наделения ими традиционных противников Генриха Льва или персон, на протяжении долгого времени верных Империи, Барбаросса осуществил глубокое преобразование и обновление властных отношений в Германском королевстве. Последствия этого смещения, успех которого был обеспечен только после военных интервенций, проявились и помимо собственно территориальных преобразований — в структурных изменениях. Благодаря отчетливо выразившейся теперь связи имперских князей с государем и наделению ленами, которое он предпринимал, произошло замыкание сословия имперских князей как высшей группы в составе ленной пирамиды с королем во главе. Правда, самому Штауфену нельзя приписывать, так сказать, планомерное и руководящее участие в этих структурных изменениях: здесь он, несомненно, лишь подхватил существующие тенденции. Впрочем, при этом ясно вырисовываются вытекающие из ленного права отношения как основной каркас для условий и структур господства в Империи Фридриха I.

В 1180-е годы Штауфен достиг вершин своего «всемирного значения» как в самой Империи, так и по отношению к другим христианским землям. Своими мыслями и деяниями он должен был — уже и из-за своего преклонного возраста — все чаще обращаться ко времени, которое наступит после его смерти. От его брака с дочерью бургундского графа Беатрисой, благодаря которому положение как штауфеновского рода, так и Империи существенно укрепились за счет королевства Бургундии, родилось несколько сыновей, которые все активнее вступали в политическую жизнь. Уже в 1169 году второй по старшинству сын императорской четы, Генрих, был избран королем. После посвящения в рыцари, пройденного им вместе со своим братом, герцогом Фридрихом Швабским, во время Майнцских Троичных торжеств 1184 года, он начал активно участвовать в делах государственного управления. Впрочем, выступать соправителем можно было только в рамках границ, очерченных венценосным отцом. Уже в эту эпоху в текстах некоего Готфрида из Витербо в отчетливо оформленном и устоявшемся виде предстает восприятие дома Штауфенов, занимающего трон сообразно самой своей природе, в сонме владык, правящих со времен античности. Для старого императора, находившегося во власти традиционных представлений о соотношении Imperium и sacerdotium, в особенности поэтому оказалось возможным еще при собственной жизни добиваться от папы императорской коронации королевского сына.

Впрочем, отношениям с церковью суждено было еще раз пережить серьезный кризис. С 1077 и 1083 годов папство лишилось возможности использовать своих многолетних политических союзников, верхнеитальянские коммуны и королевство Сицилию, в качестве рычагов для формирования связей с Империей. Напряженные территориально-политические отношения в Италии, образ действий императора в архиепископстве Трирском, но прежде всего, вероятно, бракосочетание штауфеновского наследника престола с Констанцией Сицилийской, согласованное в 1184 и состоявшееся в 1186 годах, вновь оживили старые противоречия. В отличие от прежних обстоятельств, — возможно, подобно тому, как это было в первые годы его правления, — Барбаросса знал, что князья в подавляющем большинстве на его стороне. После смещения Генриха Льва государственная власть в Германии окончательно укрепилась, и оппозиция кёльнского архиепископа не могла тут ничего изменить. Южнее Альп права Империи после Констанцского мира с Ломбардской лигой, но прежде всего после союза с многолетним противником Миланом, также были защищены наилучшим образом. Император сумел ограничить опасность нового конфликта с папством продуманными политическими ходами.

В эти последние годы жизни овдовевшего в 1184 году Штауфена его престиж распространился далеко за пределы границ Империи, он стал доминирующим фактором политической жизни Запада. Когда после захвата Иерусалима султаном Саладином встал вопрос о новом крестовом походе — спустя четырнадцать лет после неудачного предприятия дяди Барбароссы, в котором Фридрих участвовал еще юношей, — папство вынуждено было уступить. Только с помощью Римского императора подобное предприятие можно было воплотить в жизнь хоть с какой-то надеждой на успех. Решив отправиться в крестовый поход, император принял на себя главенство в христианском мире. Даже чужеземные хронисты, во времена схизмы нередко весьма критически настроенные против Империи, восхваляли его теперь как «своего» императора.

Для самого Барбароссы крестовый поход во многом должен был стать воплощением в жизнь его рыцарского идеала, но также и его представления о долге христианского государя, так выразительно определенного Карлом Великим, его первым предшественником на троне средневековой империи. Пасть в этом предприятии означало, в конечном счете, высшее выражение всего того, чего император страстно желал, на что надеялся и к чему стремился. Но одновременно эта смерть самым решительным образом способствовала преувеличению и чрезмерному завышению исторической оценки, данной Барбароссе последующими поколениями. Нередко она препятствует объективному взгляду на саму эту личность, на успехи и провалы, в конечном счете — на историческую реальность правления, длившегося почти четыре десятка лет. Штауфен остается в нашей картине истории, несомненно, выдающимся правителем, но в то же время и личностью — высокой и глубокой, человеком, рыцарственно мыслящим и религиозно чувствующим, сочетающим настойчивые, порой жестокие политические акции с необходимыми для успеха осторожностью и проницательностью.