Наша компания недавно возвратилась от хиромантки, пила чай и оживленно балагурила о впечатлениях оригинального визита.

Инициаторша его, молоденькая «филологичка» Маруся Жемчугова, тараторила больше и громче всех.

В самый разгар беседы в комнату вошел хозяин квартиры, отставной военный врач.

— Петр Иосафович, — подбежала к нему Маруся. — Угадайте, куда мы сегодня попали?

— В участок… хе-хе!

— К хиромантке!!.

— О-о-о! Это любопытно. Наверное, она напророчила вам близкую свадьбу.

— Сначала окончу курсы, а потом…

Пощелкав пальцами по самовару и убедившись, что он уже пустой, а «математик» Баснин еще не прочь выпить чаю, Петр Иосафович приказал Меланье поставить самовар вторично и принести из столовой холодную телятину и белый хлеб.

— Да-с, славные мои соколики, — промолвил с грустной ноткой отставной врач, опускаясь в глубокое кресло, — и я расскажу вам, как порешил однажды сходить к хиромантке.

— Просим, просим! Пожалуйста! Внимание! Да тише же, господа!!!

И, когда все угомонились, врач начал:

— Это было давно, в 18.. году. Я кончил медицинскую академию, пристроился в пехотный полк и вскоре женился. Жена моя, Зоя Константиновна, до этого события служила на почте. Я давно хлопотал о переводе. Не успели еще на новом месте оглядеться, как меня без всяких отговорок назначили в действующую армию. Турки мне не были страшны, но боялся я туда ехать потому, что тяжелое, гнетущее предчувствие закрылось в душу. Я был уверен, что вижу Зою в последний раз… Детей у нас не было; со своими родными я разошелся и даже не переписывался; знакомыми еще не обзавелся, если не считать одного товарища по академии, Рывлина, занимавшегося в этом же городе частной практикой; взять Зою с собой не представлялось возможным, и вот, оставив ее одну, на попечении горничной Кати, так как денщиков Зоя держать не пожелала еще в Петербурге, я уехал. Не прошло и трех месяцев — получаю от Рывлина телеграмму с опозданием на целых пять дней: «Зоя Константиновна скончалась от брюшного тифа. Ничего не помогло. Горничная Катя, купаясь, утонула в Куре».

Все помешалось в голове…

И вот, когда я проходил однажды, уже через 3 года, вечером по Невскому, в толпе мелькнуло знакомое лицо. Давно знакомое, желанное, дорогое лицо Зои.

Я быстро поворачиваю назад и, как безумец, зорко осматриваю каждую даму. Все сторонятся, бегут от меня; раздаются по моему адресу дерзкие слова, и я сам начинаю скептически относиться к этой встрече и мрачно возвращаюсь домой.

Я не мистик, не спирит, не оккультист и во всю эту премудрость никогда раньше не верил, но с момента встречи с Зоей прошло лето и наступила зима, а я все еще не мог забыть и успокоиться.

Я все время уговаривал себя, что это поразительное сходство — феноменальный двойник, и не верил своим уверениям.

Как ни странно, но мне тогда пришла мысль в голову, нелепая мысль — сходить к хиромантке. Пошел. Двери отворяет чистенькая горничная. Спрашиваю — принимает ли сегодня хиромантка?

— Принимает. Вы, барин, будьте любезны подождать, а как сеанс окончится — у них одна дама — войдете вы.

Приемная хиромантки произвела приятное впечатление.

Открылась дверь. Вышла дама. Лица под розовой густой вуалью не видно. Это, должно быть, была та самая дама, о которой предупредила горничная.

Неприятное чувство стыда шевельнулось в душе, и я неуверенно, точно наказанный школьник, прошел в кабинет.

Голубой полумрак китайского фонаря и запах приятных духов наполняли уголок петербургской Пифии какой-то особенной атмосферой.

У окна черный без покрывала осьмиугольный столик, на нем — небрежно брошенные карты и маленькая хрустальная вазочка с зеленой жидкостью. Немного поодаль в двух громадных кадках густые лиственницы вроде ширм. Из-за них ровно и тихо, точно привидение, появилась «она» и молчаливым жестом указала на стул. Я сел.

Протянул руку. Она не приняла, но, быстро прикоснувшись к ней трубочкой раздувателя, нажала гуттаперчевый мячик. Ладонь и пальцы покрылись тонким слоем какого-то порошка. Мне вовсе было не до шуток, однако я понюхал: не персидский ли? Потом неизвестно откуда предо мною появился листок бумаги. Сверху на нем было напечатано: «прижмите сильно ладонь», а внизу: «умывальник здесь, в правом углу». Оставив на бумаге ясный след кисти, я направился в указанное место. Хиромантка же, тем временем, внимательно разглядывала под лупой линии, пятна и черточки моей руки. Спустя минуты полторы медленно подняла голову и черными колючими глазами впилась в лицо.

— Вам 36 лет, — раздались под маской ее первые глухие слова.

Я вздрогнул, не потому, что меня поразило ее почти верное определение (за три месяца мне исполнилось как раз 36 лет), а вздрогнул от ее ровного голоса, так странно и неожиданно вошедшего в чуткую тишину комнаты.

— У вас была жена, — выпустила она из-под маски вторую фразу так же невнятно и глухо.

— У вас пока нет жены, — промолвила хиромантка, скользя глазами по моей фигуре.

— Но вы скоро ее найдете для того, чтобы похоронить, — все так же ровно, без интонаций, говорила хиромантка.

— Да кого «ее»?

— Вашу жену.

— Ну, это вздор. Она давно умерла.

— Не может быть…

И я почувствовал, что начинаю холодеть, мне становится дурно. Но все-таки превозмог себя и полусерьезно, полунасмешливо спросил:

— Сударыня, вы можете вызывать тени умерших?

— Если предо мною есть портрет того лица — могу.

При мне в бумажнике была фотографическая карточка жены и я подал ее хиромантке, нисколько уже не скрывая своего волнения. В возбужденном мозгу зарождались самые невероятные мысли. Я с ужасом смотрел на портрет жены, который гадалка изучала с таким же вниманием, как отпечаток на бумаге моей руки. Мне все время казалось, что вот-вот появится призрак Зои.

— Я могу вызвать тень этой особы.

Я положительно терялся и все более подпадал под ее влияние.

— Смотрите на мою прическу и старайтесь думать о том, о чем вы думали вчера, сегодня и когда шли ко мне.

Глухие ли слова гадальщицы или мои расстроенные нервы создали в воображении образ Зои, а рядом невидимые руки лепили другой, такой неясный, расплывчатый, но как будто знакомый. Меня охватили воспоминания. Я тщетно напрягал остатки воли, чтобы не думать об этой печальной странице моей жизни. И не мог. Сколько минут продолжалось подобное состояние — не знаю. Первым предметом, который я различил, была приближающаяся к моему лицу женская рука. Я вздрогнул, чувствуя на лбу холодное прикосновение. Это была рука моей покойной жены. О, я нисколько не галлюцинировал. Наоборот, мои чувства обострились и ярко жили… Скользя взглядом по этой знакомой руке, перехожу к лицу. Сердце еле-еле бьется. Замирает… Сомнений нет, это она, поднявшийся из гроба, оживший труп… Прищуренные глаза точно всматриваются… ищут кого-то. И, утомленные, бесстрастные, — останавливаются на мне.

Она тихо встала из-за стола… Идет… Протягивает руки, бледные холодные руки и синими губами безжизненно улыбается, и разрывает тишину подземным глухим смехом. Ближе, ближе подвигается ко мне Зоя. Цепкие пальцы ее впиваются в плечи и влажное могильное дыхание уже коснулось моего лица. Я весь во власти ее. Бессилен. Хочу оттолкнуть, закричать и не в состоянии открыть рот, — поднять руку. И глазами, полными ужаса, слежу за движениями ее. Пульсация крови достигает кульминационной точки и унылым гудком отзывается в моих ушах. Кажется, — еще мгновение и я не выдержу этой пытки. Сердце, мозг, нервы — разорвутся на части. А она наклонилась к самому уху и шепчет, и шепчет что-то непонятное, загробное… И хохочет, и шепчет она.

— Уйди!!! — нечеловеческий рев вырвался из моего горла и с невероятной силой я оттолкнул от себя призрак Зои.

С шумом и адским хохотом она упала на край турецкой софы. И тихо, без движения, замерла. Я бросился к ней, смотрю и не верю своим глазам: это не Зоя, а хиромантка.

— Я вас уронил?

— Откуда вы взяли?

— Но ведь я вас толкнул?..

— Напрасно вы так думаете. Я сама отошла, — ответила хиромантка и, поднявшись с софы, возвратилась на прежнее место.

Смущенный и уничтоженный, я покорно последовал за ней.

— Ну что, вы еще сомневаетесь? — обратилась она ко мне все так же ровно и глухо.

Я не знал, что отвечать ей, до того возросло на меня влияние этой загадочной женщины. Я начинал бояться ее, избегал страшных, колючих глаз, рад был бы уйти за тысячи верст, чтобы только не слышать ее голоса, и, точно зачарованный, продолжал неподвижно сидеть.

Подойдя к окну, плотно задернула тяжелые гардины. Полумрак сгустился. Усилилась тишина.

— Вы не бойтесь, — промолвила хиромантка, снимая с лица черную бархатную маску. — На стене вспыхнут сейчас две багрово-ярких точки, но вы можете туда не смотреть… Вот так…

Взяла за руку и повернула меня спиной к стене, а лицом к себе. Где-то что-то щелкнуло, и в комнате сразу повис зловещий туман. Усевшись в кресло, она подняла на меня свои дивные громадные глаза и только теперь я мог разглядеть, как бесподобно была прекрасна моя юная чародейка.

— Возьмите меня за руку и, когда увидите, что мои глаза закрыты, обращайтесь с ясными и определенными вопросами. Я буду вам отвечать. Только торопитесь.

Спустя минуты две, она впала в тихий транс. Я с любопытством оглянулся к стене и понял, что самоусыпление было вызвано фиксированием взгляда на два ярко блестящих кровавых глаза какого-то зверского, дикого лица. Несомненно, что предо мною находилась не простая гадалка-профессионалистка, которых в Петербурге такая масса, а — ясновидящая с нежнейшей нервной организацией.

Я робко спросил:

— Вы слышите?

— Слышу, — сорвался с ее уст еле уловимый, но ясный ответ.

— Где моя жена?

— Я вижу ее… у высокого… красивого брюнета…

«О, неужели это Рывлин?» — мелькнула у меня мысль.

— Как она попала к нему?

И на лице прорицательницы ясно отразилась внутренняя работа духа; зашевелились нервные ноздри и, точно от уколов иголки, вздрагивал правый овал щеки.

— Я вижу тебя… ты едешь куда-то морем…

— На войну… — нетерпеливо подсказываю я, припомнив вдруг свою единственную в жизни поездку морем. Но она или не расслышала, или не поняла меня.

— …и живешь в чужой стране… Там кровь и ужас… Без тебя часто приходит к жене высокий, красивый брюнет… она беззащитная… осталась с молодой девушкой.

«Бедняжка Катя», — вспомнил я утопленницу, горничную жены.

— …девушка заболела… и умирает под именем твоей жены… а жена становится свободной девушкой… и после твоего возвращения из чужих краев… она уезжает с брюнетом… далеко-далеко… на север… где мало солнца, цветов… и голубого неба…

Боже праведный! Значит, это был наглый обман, преступление, и теперь нет никакой возможности восстановить истину.

— Где же находится моя жена в настоящий момент?

— Я вижу ее… на Вознесенском проспекте… в жилище брюнета…

— Любит ли он ее?

— Нет… но удерживает насильно…

— Когда же она возвратится ко мне обратно?

Прорицательница сразу не ответила и каждой черточкой своего вдохновенного лица обнаружила вдруг странное волнение. Секунды казались мне вечностью.

— После его… смерти… она будет…

Не окончив фразы, широко открыла свои громадные глаза. Задумчивые, глубокие, утомленные. Вздрагивая всем телом, медленно поднялась с кресла.

Через несколько мгновений комната приняла свой прежний колорит и странную печать таинственности. Я понял, что сеанс окончен.

Оставил на столике гонорар и с облегчением покинул прорицательницу.

Каким образом я очутился на Вознесенском проспекте, против того дома, где жил Рывлин, — осталось для меня загадкой. Я шел по улицам, точно в чаду, шел без цели, лишь бы идти, лишь бы двигаться. Куда? Не все ли равно. Но когда мой взгляд нечаянно остановился на знакомом номере дома, я, не раздумывая, точно автомат какой, поднялся и постучал к «нему».

Он был у себя в комнате один. Пил чай. Предложил и мне. Я согласился, но в тот момент я положительно не знал, что мне нужно сделать с этим, дребезжавшим на блюдечке, стаканом чая. И долго держал его в руках. Держал и смотрел на Рывлина, как он мажет маслом французскую булку; как разжевывает ее; как черпает серебряной ложечкой горячий чай и беспечно выливает его в раскрытый рот. Я смотрел и не понимал, и удивлялся: как он не обварит себе язык? Потом, совершенно неожиданно не только для него, но и для себя, спросил:

— А куда вышла Зоя?

Нож, с захваченной на кончике пластинкой масла, выскользнул из его руки и звякнул под столом, где-то близко, около моих ног. На его красивом лице отразился ужас…

Я видел однажды, как на Неве тонул человек, и у него был такой же дикий взор от сознания близкой смерти…

На столе около меня лежал второй нож. И оба мы на него смотрели, и оба чувствовали, что этот предмет таит в себе нечто страшное, роковое, неизбежное. И не двигались оба, как сомнамбулы, как зачарованные.

Роковое пришло. Властно вселилось в меня. Мгновенно зажало в руке нож. И… толкнуло с места…

Он уже весь обливался кровью, и, быть может, давно испустил дух, но я, в пароксизме безумия, продолжал свою ужасную работу до тех пор, пока совершенно не лишился сознания.

Дальше в моей памяти остается какой-то хаос вплоть до того момента, когда спустя целых полгода, я очутился в клинике на попечении известного в то время психиатра Роутенштейна. Его усилиями я избежал каторги и разыскал жену. Но было поздно. Зоя, или, как она значилась в больничной книге, Екатерина Харченко, находилась уже в последней стадии чахотки. Я скоро ее похоронил, — почти шепотом закончил повествование отставной врач и грустно закивал седой головой.

В нашем воображении вспыхивали еще яркие образы Зои, Рывлина и ясновидящей.

Казалось, что они тайно присутствуют здесь, видят глубокую печаль старика, слышат биение наших сердец и бесконечно-унылую песенку потухающего самовара.