Вот — ночь на Троицу, и я пишу, гляжу в огонь и постигаю ныне, что только зло стихами приношу, что место им — в пылающем камине, и я швыряю — и уже зола трепещет… Но из огненного зева, воздев изжелта-синие крыла, выходит некий ангел, полный гнева: — Ты истину похоронил в огне, и потому опять пиши, покуда не распознаешь в собственной стране, в глуши и в дебрях, проявленья чуда. — Но чем докажешь ты, гонец ночной, что прислан Богом, а не Сатаной?..

Где на задворках города клоаки, разверстые, бурлят от торжества, с курчавой шевелюрой голова лежит, размером с хижину, во мраке. И взгляд грибообразных глаз — свинцов. Я стал креститься — защититься нечем. Но рта провал заговорил наречьем зулусов древних, доблестных бойцов: — Поживши на одной земле с тобою, в твой белый рай задаром не пойду: я лучше буду с предками в аду готовиться и к празднику и к бою. Не бойся, ибо злобы не таю: ты голову уже отсек мою.

Я в почву тьмы приоткрываю люк и вижу, ужас подавив бессильный, как дергается, гадок и упруг, в утробе мира червь тысячемильный. Палеозойской, кажется, волне плескаться довелось на рыле плоском, и кратеры, что зримы на луне, подобны бледным, мерзостным присоскам. И по ступеням я сошел во мрак, предельно напрягая силы, чтобы не ощущать, как мой поспешный шаг отраден мускулам его утробы. Живущих на разряды не деля, он всех сжирает. Он — сама земля.

Призывный свист летит изглубока, из омута, затянутого ряской, и, дотянувшись из воды, рука ее по икрам гладит с грубой лаской, и человекоящер восстает, колебля ил, оказываясь рядом, ее соски, и бедра, и живот придирчивым ощупывает взглядом. Смятение, испуг в ее душе, она бежит — но, потеряв свободу, бессильно отдается в камыше, а он, насытясь, вновь уходит в воду, и девять лун ей думать все больней о том, какая жизнь созреет в ней.

Стволы бананов у подножья храма вдруг озаряются костром, — тотчас над тяжкою волною фимиама заводит песню флейта-калебас; и новички босые узкой тропкой, омытые, приходят из реки, но от квадрата алых углей робко отпрядывают, словно жеребки. Козленок дикий, тыква — жертвы богу. И жрец, чтоб вера к людям низошла, кропит зеленой ветвью понемногу и дерн, и жар, и потные тела, и вскоре обнаженными стопами они легко идут по углям — к Браме.

Пурпурный мрак перед приходом дня за окнами свивается в удава, как склянку в кулаке, зажав меня; он — клетка мне и вечная оправа. Я слышу пульс его — прибой времен; диктует мне закон беспрекословный себя за хвост кусающий дракон, боа-констриктор, гад холоднокровный. Я мню себя свободным иногда, завидя утром мотылька и птицу, у речки валят лес, и поезда спешат за горизонт и за границу; но ночью вижу: космос — взаперти в тугих извивах Млечного Пути.

Мы словно взяты в корабельный трюм; родной Капстад из памяти изглажен, но все же долетает слабый шум как бы сквозь толщу вод, за много сажен; там, снизу, — город, сущий под водой, мир суеты и скудного уюта ржут лошади, малаец молодой поет, и слышен зов сорокопута… Но даже той, что видит чрез года и расстоянья — не унять тревогу: встает из бездны мертвая вода сквозь город призрачный — почти к порогу; искусству, знаньям — здесь лежит рубеж. Веревку эту, Господи, разрежь.

Камин в харчевне вновь зовет меня. Пройдя искус горения и тленья, я взор не отрываю от огня, куда забросил книгу под поленья. Там, в пламени, мелькают, что ни миг, дракон вослед за водяным уродом и черной головой — и мой двойник проскальзывает под каминным сводом. Нет, истину не опалить огнем, она хранится, вечно наготове, там, в сердце очага, — дымится в нем и тлеет, чтобы возродиться в Слове, чтоб с ним из сердца моего исчез тревожный строй чудовищ и чудес.