Восторжена, свежа и молода была Кристина той порой, когда служить явилась в миссию в Липкейле, и лошадь не застаивалась в стойле, наездницей пускаема в карьер в холмы летела; но миссионер, угрюмый Гуннар, и его супруга настаивали, что в часы досуга Кристина быть обязана иной, не забывать, кто белый, кто цветной, и заниматься чем велят. В ограде ей приказали жить, к ее досаде, чтоб распорядок был предельно прост: орган, больница, Библия и пост. Пришлось Кристине изменить привычкам: уже ни ласточкам, ни певчим птичкам вниманья не дарить, — лишь в поздний час ей было слышно, как безбожный пляс за низкорослой рощицей папайи ведут новокрещенцы-шалопаи. Однако Бог, когда черед настал, иную участь ей предначертал.

Обедня началась уже давно; у алтаря облатки и вино делил угрюмый Гуннар, — но нежданно, от духоты, быть может, у органа она сомлела посреди игры… К ней подошли три черные сестры и вынесли в волнении великом на воздух захлебнувшуюся криком. Не скоро, но поведала она: — Я выше гор была вознесена над грозной бездною, над преисподней, и речью там застигнута Господней: — Готовься с новой встретиться судьбой: был только что Липкейл перед тобой, но ныне покажу тебе, Кристина, сколь мука разнородных тел едина. Наперекор законам и годам, пять раз тебе иную плоть я дам, чужую боль ты осознаешь въяве. — Я возражать, о Господи, не вправе. — Тогда тебе надежду подаю: чужая скорбь да умягчит твою.

Теперь Кристина, к горькому стыду, умела думать только про еду, скулила долго, жалобно, несыто, и плеткою бывала часто бита, потом, в крови, она к траве, к воде плелась, гонимая инстинктом, где могла попить и подлечиться тоже. Ее кормил хозяин чернокожий, однако цепь надоедает псу: Кристина убежала жить в лесу, свободой наслаждаться тихомолком. Когда луна восходит над поселком и тихо проплывает над листвой, зулусы часто слышат долгий вой: в чащобе, в приступе голодной муки, четвероногий, нет, четверорукий, зверь красноглазый, в сваляной шерсти, канавами решается ползти, к жилью влекомый запахом съестного, но скоро в чащу уползает снова, чтоб до норы, от страшных плеток прочь, в сосцах отвисших брюхо доволочь.

Подошвы пылью ржавой замарав, бежит она среди созревших трав; и волосы, как проволока, жестки ее, вовек не знавшие расчески, а жаром солнца грудь и рамена закалены, как бронза, дочерна. Термитники, холмы, — и год за годом в селеньях мор вослед за недородом, и вот она однажды забрела в дом к бедному, что, бросивши дела, хлестал семь дней в неделю виски, чтобы уврачеваться от тоски и злобы. Там, голодна почти до забытья, она спросила хлеба и питья… Цвели цветы колючие… И звонко она пророчила в лицо подонка… Полиция не дремлет — посему Кристина мигом брошена в тюрьму; потом — уходит в горы; хворой, слабой, то за змеей охотясь, то за жабой, бессильно шепчет: — Господи благой, ужели пищи не найду другой?

Себя в исконном теле ощутив, она в душе услышала призыв: иди и проповедуй с должным рвеньем в пустыне горной скалам и каменьям. Немотствовали камни, — но привлек ее вниманье злобный хохоток, шуршавший за спиной, не затихая: здесь община, тупая и глухая, над ней глумилась гнусно меж собой. Свершая предрешенное судьбой, Кристина медленно вобрать сумела конечности веснушчатые в тело свое, подобна ставши до конца как бы цыпленку в скорлупе яйца, окуклилась, повисла в мертвой точке: зародыш в изначальной оболочке. И прорекла: «Не прячьте же зениц, внемлите». И десятки странных лиц, овально-напряженных, скально-грубых, то одноглазых, то заячьегубых, на черепашьих лапках поползли внять о начале мира и земли.

Средь зарослей папайи, при луне, смежа глаза в подобном смерти сне, воздевши руки, замерла Кристина… К утру ее стопы всосала глина: земля была достаточно сыра, чтоб напитать их, — ибо два бедра и стан ее в немыслимые сроки срослись и обратились в ствол высокий, напоенные влагой корневой, нагие руки обросли листвой, и в два плода преобразились пясти. Они зашелестели: «Мы во власти одной: самцы и самки, все в миру вовлечены в единую игру, никто Зеленым Ветром не унижен, ни танца не лишен, ни обездвижен…» Но, приготовясь древом быть навек, вдруг видит: к ней подходит дровосек, под топором за веной рвется вена, и — женщина рождается мгновенно… Ей мнится ложью цепь метаморфоз, но голубь возлетел с ее волос.

Видение сменилось, — в должный срок ей переполнил тело рдяный сок; от солнца — жар, от родника — прохлада, сок забродил, как сусло винограда, разбухло тело, в нем на нет сошла и тонкость рук, и белизна чела, и, облекаясь шаровидной формой, печалилась она: «За что позор мой? В великий голод высеяно зло, а зла зерно, когда оно взошло, на пользу служит не одной ли злобе?» Растут ряды семян в ее утробе: черно, бело, коричнево зерно Кристине знать до срока не дано. И вот, предавшись времени теченью, она себя готовит к рассеченью, и в летний день, на блюде возлежа, покорствует сверканию ножа… Пунцовый сок с ножа течет на ложе; и белый, и цветной, и чернокожий стоят, вкушая за ломтем ломоть подобную вину и хлебу плоть.