Там выдра, юрко выскользнув из норки, обнюхивает травы на пригорке, в ночи рыдает, словно домовой, и в изгороди рыскает живой; но в дряхлом доме — тишь; впотьмах неярко еще пылает фитилек огарка над мертвецом; так лишь луне дано над парусником, что пошел на дно, искриться, — над волнами, что со злостью швыряются адамовою костью. Во мрак последним жестом старика к отдушнику протянута рука, по стенам виснут грузно и понуро козлиные рога, удавья шкура; и пожелтевших рам суровый ряд, из коих предки пристально глядят; их взоры строги и проникновенны, их крови жар в мои стучится вены, но, так и не вместясь в рассудок мой, он рвется в бой с бушующею тьмой. От старика они уходят в ночь, как семена от оболочки прочь: тот, кто начало положил поселку, кто стены клал, тоскуя втихомолку, и мастерком постукивал, — и тот, кто в шахте рылся, как заправский крот; еще — судья, снискавший злую славу, суливший ночью сам себе расправу; все — разные, но, сохраняя связь, они молчат, к истоку возвратясь. «И вот теперь, под ливнем звезд, когда заткались и глаза и борода болотной ряскою, — тебе по силам припомнить, как, простясь с первичным илом, ты выполз на невиданный простор, где были звезды, реки, кряжи гор, но ты берег в себе первопричины: в тебе таились скалы и пучины, а также — я, который здесь, внизу, колыша древний ил, поднесь ползу. Ручьем ли быть случилось нынче мне, кристаллом, или рябью на волне, пещерою? Из глаз молотоглава мне зрится мрака вечная держава; при свете созерцаю, трепеща, Вселенную, от камня до хвоща, скорблю о ней, о зыбкой, переменной, о скованной, о безнадежно пленной. Семь обликов скрывающий в себе, как я пойму хоть что-нибудь в судьбе: быть может, я — акация ночная, бросающая семь теней, не зная, что ими затеню на этот раз? Здесь души предков вижу я подчас, во мне сокрытых, — если вспыхнут снова семь пламеней, семь отсветов былого. Когда в долинах свет луны свинцов, они на спинах белых жеребцов сюда спешат, дорог не выбирая, окинуть взором даль родного края; бойцы былые, лошадей гоня, они уходят искрами огня, пронзившего столетья. Год от года мы видим их в час лунного восхода. Но ветер будет веять и, с норой расставшись, выдра выть ночной порой, и лампа над моим недвижным телом сиять луной на корабле замшелом, и юноша, которым стану я, опять придет в прекрасные края, где ветер веет, где гроза грохочет, он битву прежнюю продлить захочет, оберегая в памяти завет: границ души на картах мира нет».