Вот уже в течение девяноста лет не затихают дискуссии о революционных событиях, происшедших в России весной и осенью 1917 года. Но самые противоречивые суждения о тех событиях, как правило, сводятся к единому мнению, ставшему расхожей фразой: что-то надо было делать, поскольку верхи не могли управлять по-новому, а низы не желали жить по-старому. При этом упускается из виду (кем-то, по всей видимости, намеренно, кем-то, возможно, по недомыслию), что вооруженные столкновения если и происходят на полях сражений даже в самых глубинных местах страны с втягиванием в свой огненный водоворот огромных масс людей, то это всего лишь последствие основных событий, происшедших в столице и центральных областях. Отзвуки заговоров, переворотов, революций слышны и сказываются повсеместно, но планируются и осуществляются они в кабинетах и дворцах. Так что для того, чтобы потаенное молчаливое недовольство чем-то и кем-то, копившееся разрозненно в низах, смогло переплавиться в сгусток организованного открытого возмущения, выплеснуться огненной лавой бунтов, восстаний, революций, нужно, чтобы именно представители верхов не пожелали жить по-старому. Именно верхи и планируют революционные перемены, и подталкивают народные массы на воплощение своих замыслов. А замыслы по своей сути, в общем-то, примитивны — смена власти с пользой для самих себя.

Ведь буржуазное Временное правительство, пришедшее после Февральской революции на смену царского управления, с чего начало утверждаться во власти? А с суда над царской семьей и царскими министрами. Правительство — к уголовной ответственности, а бывшего императора со всеми домочадцами — сперва под арест в царской резиденции, а затем — в ссылку в Сибирь. Об этом почти не пишут, а еще меньше говорят. Больше твердят о том, что большевики, дескать, и сослали, и уничтожили Романовых. Еще часто вспоминают о второй акции Временного правительства — о судебном процессе над большевиками после так называемого июльского вооруженного мятежа 1917 года. До суда дело не дошло, поскольку, как свидетельствуют документы, большевики, наоборот, препятствовали вооруженному столкновению в тот период, переводя провокационные вылазки подставных лиц в настрой масс на мирные демонстрации.

Эту судебную тяжбу Временное правительство затеяло не столько для выяснения истины, сколько для громкого политического скандала с использованием прессы, чтобы обесславить своих противников — очередных претендентов на власть. В то время позиции временщиков сильно пошатнулись. Они в глазах общественности выглядели еще более несостоятельными, чем правящая верхушка при Николае II. Но удержать ускользающую из рук власть им очень хотелось, поэтому, спровоцировав вооруженное выступление, они обвинили в государственной измене большевиков, выдавая их за ставленников Германии и немецких шпионов.

Низложение Николая II и привлечение свергнутого царя и его кабинета министров к судебной ответственности происходили в иной обстановке — на волне утверждения нового, так называемого конституционно-демократического строя. Временщикам во что бы то ни стало нужно было доказать, что монархия себя изжила, что ее последние представители — преступники во власти. Вот почему затеянное судебное следствие велось под символическим девизом — «Темные силы». И эта сверхзадача, которую поставили перед собой временщики, виделась ими настолько важной, что когда в октябре 1917 года поступила информация о том, что группа неких лиц отправилась с Кавказа в Сибирь с намерением освободить из ссылки Николая Романова, судебный следователь по особо важным делам Петроградского окружного суда П.А. Александров срочно прекратил следствие по делу «большевиков-шпионов», которое возглавлял, и выехал в Кавказский регион для наведения справок о таинственной группе монархистов. Большевиков временщики ненавидели и боялись, монархистов опекали и остерегались.

Вот эти две акции Временного правительства, деятельность этих двух следственных комиссий временщиков по обвинению царского правительства и большевистских лидеров чрезвычайно важны для понимания глубинной сути февральских и октябрьских событий 1917-го. Они, можно сказать, — зеркальное отражение и предпосылок двух революций, и характера революционных движущих сил.

Парадоксально, как говорится, но факт: первыми, кто присягнул на верность Временному правительству, были самые ближайшие родственники низложенного монарха — почти вся целиком великокняжеская рать, а великий князь Кирилл Владимирович явился народу одной из главных «движущих сил революции», шествуя впереди матросского революционного отряда с красным бантом на груди. Впрочем, многие великие князья неистово подталкивали Николая II отречься от престола еще задолго до того, как к царю заявилась депутация думцев с подобным предложением. И действовали они так напористо, отсылая Николаю письма, досаждая ему двусмысленными намеками, откровенными советами и настоятельными просьбами при личных встречах, не только по собственной инициативе, не только от имени своего сословного клана, но и, можно предполагать, по велению общеевропейской романовской семьи, этого всемогущего буржуазного интернационала. Николая Романова, в котором правящие общеевропейские верхи разочаровались и разуверились, настойчиво готовили к тому, чтобы он пожелал «не жить по-старому». И он в конце концов пожелал, причем, как утверждали, поразившись, его современники, с таким равнодушным спокойствием отрекся от престола, «словно сдал эскадрон», а не власть над страной.

А не потому ли без особых пререканий, а быть может, даже с облегчением сделал это, что соглашался на царствование под страхом смерти за отказ со стороны тех же тайных сил?

Это предположение, которое я уже высказывал в печати более десяти лет назад, стоит того, чтобы на нем остановиться более подробно. Оно, будь более доказательным, смогло бы убедительнее объяснить сравнительную легкость, по крайней мере внешнюю, с которой Николай II отрекся от престола, обеспечив тем самым успех Февральской революции в целом.

Итак, 23 октября 1890 года двадцатидвухлетний цесаревич Николай Александрович отправился в длительное морское плавание с посещением Египта, Индии, Японии. Отправился он из Санкт-Петербурга в дурном расположении духа, поскольку эта поездка была принудительной: Александр III отправлял непутевого и шалопутного сына-наследника подальше от столичной богемы, цепко втянувшей склонного к кутежам и разврату, податливого на всевозможный соблазн цесаревича в свои театральные и затеатральные оргии. Дневник Николая того времени пестрит короткими записями о том, как он «хлыщил по набережной», веселился на катке, посещал спектакли и вечеринки, засиживался допоздна в загульных компаниях, откуда его приносили домой на руках. Поначалу это были большей частью мальчишники, вызванные, по утверждению Ф.А. Головина, нездоровой однополой страстью, которую Александр III пытался лечить связью сына с балериной Кшесинской. Податливый на увлечения Николай влюбился в танцовщицу. Но прошло не так уж много времени, и он еще более страстно увлекся смазливой еврейкой, заявив однажды, к ужасу родителей, о желании жениться на неожиданной избраннице. Вот тогда-то царь-батюшка и решил отослать шалопута-цесаревича с глаз долой да подальше от столичных соблазнов.

Была еще одна причина путешествия, тоже связанная с женской проблемой, а точнее, с закулисными дворцовыми распрями европейского значения. За «обладание» наследником российского престола, а значит, и за влияние на политику России схватились германская и французская партии. Последнюю поддерживали царь и частично царица. Вот почему ими была отвергнута в то время Гессен-Дармштадтская принцесса и сделан выбор в пользу дочери Людовика-Филиппа-Альбера, графа Парижского. Но поскольку наследник склонялся в сторону германской партии, отец решил его отдалить от излишнего «немецкого влияния».

Александр III просчитался: длинная рука Вильгельма II, уже два года пребывавшего на престоле и желавшего видеть поскорее у власти в России Николая совместно с кузиной Алике Гессенской, достала цесаревича и в его кругосветной отцовой ссылке. Из длительной поездки Николай возвратился еще более прогермански настроенным, чем раньше. День ото дня он все более настойчиво говорит о своем обязательном соединении в браке с немецкой принцессой. И в этом упорстве сквозят отчаяние, какой-то внутренний надлом, непонятная окружающим боязнь перед несговорчивостью отца.

Дневник Николая красноречиво передает его внутренние переживания той поры. «Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства», — отметил он в преддверии очередного года. Внешне это ощущение он связывал со смертью близких родственников, не доверяя бумаге потаенные переживания. И все же нет-нет да и проскакивали истинные опасения за продолжение жуткого «объяснения» в японском городке Оцу (Отсу). Вот почему, по всей видимости, он и считал, что «1891 год — год самых тяжелых испытаний для оставшихся в живых». На словах тяжело переживая смерть близких родственников, он, когда отец пожелал послать его на похороны английского кузена, всячески стал отказываться от этой поездки. А 5 января 1892 года с облегчением и не свойственной ему откровенностью записал: «В 8 часов обедали т. Михен, д. Владимир и д. Алексей. Последнего, а не меня, посылают в Англию на похороны бедного Эдди. Я очень этого побаивался!»

Спустя год тяжело заболел Александр III. Могучий организм одолел внезапную болезнь, и окружающие о ней как будто забыли. Но наследник заторопился со сватовством особенно неистово, словно предчувствуя скорую отцову смерть. А со свадьбой — совсем, казалось, потерял голову. Сумел убедить, очевидно, и мать в том, что его женитьба должна состояться даже раньше похорон отца. Неизвестно, какие аргументы он приводил матери, но в дневнике по этому поводу сделал в октябре 1894 года такую, тоже не свойственную его скрытному характеру запись: «22 октября. Суббота. Вчера вечером пришлось перенести тело дорогого Папа вниз, потому что, к сожалению, оно быстро начало разлагаться… Слава Богу, милая Мама совсем спокойна и геройски переносит свое горе! Только и делал, что отписывался от туч телеграмм. Происходило брожение умов по вопросу о том, где устроить мою свадьбу. Мама, некоторые другие и я находим, что всего лучше сделать ее здесь спокойно, пока еще дорогой Папа под крышей дома; а все дяди против этого и говорят, что мне следует жениться в Питере, после похорон. Это мне кажется совершенно неудобным!..»

Ну прямо-таки шекспировские страсти! Не иначе, как новые безнравственные лицедейства Датского королевства, перенесенные на русскую землю!.. Еще не остывший, но уже быстро разлагающийся труп императора ужасает близких своим присутствием. Еще тело странно ушедшего из жизни монарха не предано земле, а дух витает над поганящим его память южным царским домом. Но вот сын вместе с матерью — датской принцессой Дагмарой-Софьей-Доротеей, в русском обращении Марией Федоровной — уже готовы предаться свадебному веселью!..

Отчего так внезапно заболел и сгорел Александр III? Отчего наследник русского престола так торопился выполнить не волю усопшего отца, а желание германского императора — осуществить брак с немецкой принцессой?..

Вразумительные ответы на эти непростые вопросы поищем в обстоятельствах происшествия в злополучном Оцу, где произошло мнимое покушение на наследника.

Первое упоминание о предстоящем отъезде из столицы на длительное время в дневнике Николая встречается 15 февраля 1890 года: «Утро было довольно занятое, у меня был Леер. После службы завтракали Оболенские. На каток приехал только Сергей. Пили с ним чаи втроем, много рассуждали о кругосветном плавании осенью…»

Казалось бы, молодой человек, обремененный тягостным присутствием на официальных мероприятиях, надоедливыми встречами с профессорами Академии Генерального штаба Леером да Пузыревским, поскольку общее образование он, к его радости и по его же словам, уже закончил «окончательно и навсегда», должен быть счастлив предстоящим романтическим путешествием. Но он о нем отзывается с такой же скуловыворачивающей скукой, как и о встрече с преподавателем Леером или о других надоевших ему до чертиков приемах и заседаниях. К примеру, 29 января он записал: «Сегодня не было заседания Государственного Совета, и я этого не оплакивал». Подобные скупые замечания, но уже о предстоящем плавании встречаются в дневнике в течение нескольких месяцев всего лишь два-три раза.

Еще меньше любил вспоминать Николай о происшествии в японском памятном для него городке. В его дневнике, скупом на слова о важных событиях, но богатом на всевозможные подробности (сколько застрелили всевозможной дичи, с кем столкнулся на катке и как страдал от этого, кого и каким образом покусала собака, кто и почему умер, сколько кто выпил за ужином и как сильно «нализался», о большом облегчении развеселой компании, избавленной от «Патриотического концерта», на который «Мама поехала», и о многих других безделицах), упоминание об инциденте в Оцу встречается лишь дважды.

«Не могу сказать, чтобы сожалели, что 1891 год кончился: он был положительно роковым для всего нашего семейства, — провожал он трагическим тоном, от которого веет годуновскими покаянными нотками, уходящее страшное для него двенадцатимесячье. — Смерть тети Ольги, дяди Низи и милой Алике, болезнь и долгая разлука с Георгием и, наконец, мой случай в Оцу — все следовало быстро одно за другим. И голод присоединился к этим семейным несчастьям! Нечего сказать! Тяжелый год! Молю Бога, чтобы будущий 1892 год был похож на прежние, на восьмидесятые. Единственным светлым воспоминанием для меня является благополучное возвращение домой из Сибири и радостная встреча с семейством в Фреденсборге, и то вскоре омраченная ужасной смертью Алике!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. М.: «Полистар», 1991. С. 38.)

Другая запись, преисполненная не меньшей экспрессии, появилась несколько раньше, 8 октября, в том же мрачном Фреденсборге, осенней резиденции датских королей: «Я положительно взбешен дошедшими до меня слухами, будто Барятинский позволяет себе продолжать, что не Джорджи спас меня в Оцу, а оба дженрикши. Не понимаю, чего он этим хочет достигнуть, себя ли выгородить (кто же его обвиняет в бездействии?) или же очернить Джорджи; но зачем? — это, по-моему, просто подло!»

Если Николая Александровича что-то очень беспокоило, угнетало или обнадеживало, он, обычно сдержанный и скрытный, мог быть расточительным и на слова, и на эмоции. В этих двух пространных, по сравнению со множеством других, дневниковых записях он представил много пищи для размышлений. Похоже, что сказал то, в чем всю жизнь боялся признаться не только другим, но и самому себе. Впрочем, как иначе может вести себя отцеубийца или сын, причастный к подобному злодеянию?

В первой приведенной записи — отчаяние и страх наказания водят рукой безвольного наследника. Злодейство, возможно, еще не совершено. У Николая еще есть время на раздумье, как имел его Александр, тот самый, которому европейская масонская закулиса предложила престол взамен на жизнь отца — Павла I, оказавшегося третьим лишним в околотронной возне тоже двух европейских партий — на этот раз профранцузской и проанглийской. Александр согласился и стал Александром I.

Николай станет Николаем II почти три года спустя после своего возвращения через Сибирь в ставку датских королей. Он еще может приостановить преступление, которое, по всей видимости, было затеяно и начало которому положено в том же Фреденсборге. Туда осенью съехалась почти вся европейская родня царского буржуазного интернационала. Именно туда зазвали и Александра III под предлогом встречи чудом спасшегося от руки японского маньяка Николая. Не исключено, что о роковой участи супруга знает и царица, Мария Федоровна. Ведь она презирает мужиковатого, с простыми грубыми манерами мужа-великана не только в душе, но и порой открыто, называя его во время размолвок, точно так, как и высокомерная общеевропейская родня, — «медведем». Ведь она, дочь датского короля Христиана IX, принцесса Дагмара, предназначалась в жены другому российскому принцу, но после внезапной смерти того, что часто случалось в императорских семьях, вышла замуж за Александра, оказавшегося после смерти старшего брата наследником, а затем и царем.

Мария Федоровна царствующего супруга презирала, а царский буржуазный интернационал, разделяя это чувство, Александра III, твердо державшего в руках не только Россию, но и Европу, ко всему прочему еще и боялся. Устранение очередного «третьего лишнего» на российском престоле ускорил укрепившийся на германском престоле своевольный и амбициозный Вильгельм II, которому авторитет «царя-медведя» мешал занять в Европе ведущую роль.

Заговор, если он существовал, мог начаться с того, что Николая свели с младшей сестрой Елизаветы Федоровны (Эллы), жены великого князя Сергея Александровича. Германский и английский императорский дома прочат Алике, так звали немецкую принцессу, которую за своенравность и нервозность в близком окружении Александра III прозвали «гессенской мухой», Николаю в невесты. Ну а он боится не только ее самой, но и ее имени. Ведь вместе с той женитьбой он, можно полагать, должен принять участие в медленном убийстве своего отца.

Николай соглашается с этим предложением или делает вид, что соглашается. Вместе с тем пускается во все тяжкие, прожигая и пропивая государственные обязанности наследника, полковую службу, сыновний долг, чувство любви. Чтобы не думать о навязываемой ему заговорщической родней невесте, он готов день и ночь пропадать то у ног балерины Кшесинской, а то жениться на первой встречной еврейской девушке. И над всеми этими причудами витает, как дух смерти, как напоминание о том, что он должен совершить, имя Алике. Вот почему, не исключено, он так нервозно воспринимает смерть тети с этим именем.

12 сентября 1891 года, размышляя над ультимативными передрягами путешествия, во время которого его до смерти напугали и сделали ему, быть может, последнее предложение и предупреждение, он в датском королевском замке Фреденсборг оставил в своем дневнике запись, которая так похожа на гамлетовское сакраментальное «быть или не быть». Разве что издерганный российский принц, в отличие от датского, явился не сторонником приговоренного отца, а его противником.

«…Когда я пошел наверх поздороваться с Папа и Мама, — плачется в подушку-дневник напуганный наследник, — узнал о роковой вести, что дорогой, незабвенной Алике ночью уже не стало! Я не мог представить себе, чтобы это случилось наяву, все казалось каким-то зловещим сном. Боже! Что должны чувствовать и страдать д. Вилли, т. Ольга и в особенности бедный д. Павел. Не мог также смотреть без слез на Джорджи, Ники и Мини. Да! Все кончено! Как грозно проявил наш Господь свой гнев. Впрочем, да будет святая воля Его!.. В 3 часа отслужили панихиду по ней. Целый день все мы бродили как тени по комнатам и по саду. Маленький итальянец, так невпопад навестивший Фреденсборг, убрался в Копенгаген после завтрака… Решено, что мы едем завтра же в Москву — греки тоже! Обедали семейством в нашей столовой. Кому могло прийти в голову ровно месяц тому назад, когда мы сюда прибыли, что придется так неожиданно уезжать из этого милого места, в котором прежде находили спокойствие и радость настоящей семейной жизни. Во всем волен Бог!» (Дневник императора Николая II. 1890–1906 гг. С. 39.)

Здесь, в этих тягостных потаенных раздумьях, как и в речах каждого двойственного человека, несомненно, больше сказано между строк, чем в строках.

Николай знает, кому пришла в голову «ровно месяц тому назад» задумка (конечно, придерживаясь излагаемой версии) убрать российского императора при участии сына по культовому масонскому сценарию — на этот раз с розыгрышем спектакля на шекспировские мотивы. Он ведает и о другом: Александру III преподнесен кубок с медленно действующим ядом, и это уже не царь возвращается из Фреденсборга в Москву, а «тень отца Гамлета». В течение двух лет отрава постепенно разрушает могучий организм. В январе 1894 года происходит первый тяжелый приступ неведомой болезни, от которого царю на некоторое время удается оправиться, но не настолько, чтобы побороть надвигающуюся смерть. Он умер в тяжелых муках, и его огромное тело, еще не успев остыть, уже источало трупный запах и разлагалось изнутри от разъеденной ядом плоти.

Наследник же, не предав тела отца земле, не справив святой тризны по нем, не выдержав и года, как должен был поступить православный христианин, да и вообще любящий сын, не вступив, в конце концов, на престол, торопится сыграть свадьбу с Алисой-Викторией-Еленой-Луизой-Беатрисс… Такими были условия, надо полагать, сговора буржуазного интернационала. На таких условиях Николаю отдавался трон и происходило запугивание в Оцу.

О мнимом покушении на наследника российского престола почему-то сложилось твердое мнение: он стал жертвой психопата-маньяка. Но никто публично и последовательно не проанализировал обстоятельства происшествия. Никто не задумался над тем, почему сам Николай, изо дня в день ведший тщательно свои записки, внося в них всякий вздор, не попытался рассказать о подробностях покушения на него, а когда заикнулся об этом, сразу же разразился бранью в адрес князя Барятинского, который «позволил себе» уточнить некоторые подробности происшествия. Редко кто, создается впечатление, вчитывался и в воспоминания другого очевидца инцидента в Оцу — князя Ухтомского, хотя ссылки на его роскошное издание можно встретить довольно часто. Похоже, что пользуются только его выводами, в которых именно версия о маньяке-одиночке и трактуется.

Что ж, заглянем в пятую часть этого издания, пролистаем этот фолиант в твердой обложке не менее чем полметра в длину, откроем его на тридцатой странице, где прочитаем: «…существует мнение, что дикое нападение в Отсу вызвано отчасти проникновением Августейших путешественников в „святая святых“ японского народа, где им оказывались почести, как потомству Солнца, несовместимые с крайним национальным самолюбием. Это положительно неверно, с одной стороны, по отношению именно цесаревича…»

По мнению Ухтомского, именно с этой стороны не было никакого повода. Но здесь не столько истина, сколько тонкий намек, сколько неполный ответ на досужие разговоры и уточнения, которые и «позволил себе» сделать тот же князь Барятинский. Говорили, что два принца — российский Ники-Николай и греческий Джорджи-Георгии веселились вовсю, не всегда соблюдая правила приличия. Да и как могло быть иначе, если Джорджи, имевший сильное влияние на Ники, являлся, по выражению графа Витте, «молодым человеком, наиболее склонным к таким действиям, которые не могут служить образцом для Великих князей и принцев». Не потому ли, опасаясь подтвердить пересуды о дурном поведении царственных кузенов во время путешествия, в частности по Японии, а может, желая того, князь Ухтомский подчеркнуто резко отвергает мотив покушения такого свойства «по отношению именно цесаревича».

Отвергает-то выводом, а факты приводит иные.

«За два дня до поездки в злополучное Отсу, — пишет он на странице 33, — Августейшие путешественники в первый раз ездили после обеда взглянуть на японских танцовщиц». И в то же время отказались, прибыв в Оцу, как утверждается на странице 37, осмотреть предложенные им местные святыни под предлогом того, что «видели главные храмы Киото».

Итак, ощутившие свободу вдали от строгого присмотра принцы развлекаются так, как желают, и даже предпочитают святыням, с которыми знакомят только иностранцев императорской крови, посиделки у гейш.

Не сумев доказать убедительно несостоятельность мотивов покушения на почве оскорбления местных вековых традиций «с одной стороны, по отношению именно цесаревича», недалекий, а может, и хитроумный, Ухтомский, с другой стороны, с японской, сперва выставляет Николая в дурном свете, а затем наносит по нему неосмысленный или нарочитый удар. Получается так, что покушение со стороны японца, религиозно и даже мистически настроенного, оправдывается.

Можно поверить Ухтомскому, что японцев, трепетно почитающих монархические принципы, вряд ли оскорбило бы почтительное посещение августейшими иноземцами, да еще с разрешения властей, «святая святых» или оказываемые им почести, как «потомству Солнца». Он убедителен и тогда, когда приводит примеры подобного отношения к иным принцам. Но в остальном не прав.

Не посмел или не пожелал сказать князь Ухтомский всю правду до конца, в любом случае его вывод требует логического продолжения, а точнее — других акцентов: японцы скорее бы разозлились на гостя, отдавшего предпочтение танцовщицам перед глубоко почитаемыми храмами, за оскорбление святынь, нежели за то, что эти святыни ему показали.

Почему же свидетель допускает столь очевидные противоречия при описании инцидента? Да потому, что он твердо знает: покушения не было, и цесаревича только напугали и предупредили.

К этому же мнению пришли и офицеры русской эскадры, ожидавшей в японском порту Сасебо возвращения из странствия по Японии цесаревича-путешественника.

21 апреля (11 мая) 1891 года эскадру взволновали слухи о каком-то трагическом происшествии, приключившемся с царственной особой. Слухи подтвердились затребованием в Киото корабельного врача для оказания помощи то ли тяжело раненному, то ли умирающему наследнику. Вечером стало известно: на Николая Александровича покушался жандарм, ударив его самурайской саблей по голове, но все обошлось благополучно.

Моряки с облегчением вздохнули: хорошо, что жив, иначе бы — быть войне. И тут же стали недоумевать и вслух рассуждать. Позвольте — это как так, жандарм, самурайской саблей, по голове?! И жив?? Уж на эскадре знали, что такое самурайский клинок, у многих офицеров имелось это превосходное оружие, приобретенное здесь же, в Японии. Да в умелой руке, а жандармская, конечно же, такая, достаточно одного удара, чтобы разрубить тело пополам… «Вот не сошел бы на берег, остался бы на эскадре, ничего бы такого и не было», — то тут, то там слышалось чье-нибудь иносказательное замечание. А в офицерских кают-компаниях, зная нрав наследника, рассуждали более откровенно: видимо, тут что-то не так, не иначе как сам наследник попал в неприятную историю, иначе не сносить бы ему головы: побыстрее бы возвращался на корабль да домой…

Переживали за непутевого цесаревича, как за шкодливого младшего брата, опасались, как бы еще чего не произошло. Вместе с тем неприятность с наследником престола воспринимали как оскорбление России, но, не зная обстоятельств происшествия, не ведали, кого винить в содеянном. Впрочем, догадывались. И это выразилось в том, как происходила встреча Николая, приехавшего в Сасебо из Киото в сопровождении свиты.

Лишь только в порту появился почетный кортеж, на европейских судах, стоявших здесь на якоре, зазвучало российское «ура». Но на русских кораблях царила гробовая тишина. Русские моряки, душой чувствуя, кто мог быть инициатором чрезвычайного происшествия, не желали присоединять свои голоса к интернациональному хору, славившему царственную родню европейской элиты. И лишь только тогда, когда Николай ступил на русскую территорию — родную корабельную палубу, когда угомонился буржуазный интернационал, прогремело истинно русское приветствие наследнику русского престола.

Военные моряки знали толк в том, о чем судачили между собой: пожелай самурай Тсуда Санцо покуситься на жизнь российского принца, не сносить тому головы. Но самурай-жандарм, не желая лишать жизни непочтительного к японским святыням высокородного чужеземца, выполнял, похоже, лишь роль наемного «пугалыцика»… Не исключено, что те, кто нанимал его, подвигнули Тсуду на преступный шаг с мотивом отмщения за нанесенное японскому народу оскорбление, может, соблазнили высоким гонораром, причем, как свидетельствуют факты, он не сразу решился на столь рискованный поступок.

«Злодей Тсуда Санцо стоял между охранителями безопасности Августейшего гостя Японии», — писал князь Ухтомский. Но ведь он, Тсуда, находился в охранении, которое отбиралось властями со всем тщанием, и утром, когда процессия направлялась в дом губернатора на завтрак. Решился же наказать «обидчика японского народа» лишь тогда, когда почетные гости и эскорт двигались в обратном направлении, то есть в средине дня. Что могло подтолкнуть Тсуду к выполнению замысла организаторов инцидента, если они действительно имелись?

Джинрикша с российским принцем двигалась впереди джинрикши с принцем греческим. Кузены, разгоряченные обильным угощением за затянувшимся завтраком, на ходу перебрасывались всевозможными замечаниями и шуточками. Произнес какую-то реплику и Ники, повернув голову к Джорджи, именно в тот момент, когда его коляска поравнялась со стоявшим в охранном оцеплении Тсудой. С царственных губ могла сорваться уловленная жандармом какая-то непристойность.

«Лишь только джинрикша Его Величества проехала мимо него, — вспоминал Ухтомский, — он выскочил из рядов и, обнажив саблю, нанес справа, несколько сзади, между джинрикшей и правым возницей, с размаху и держа саблю обеими руками, удар по голове Цесаревича, который, обернувшись и видя, что злодей замахивается второй раз, выскочил из коляски…»

Именно за уточнение подробностей своего позорного бегства с места события, что «позволил себе» впоследствии Барятинский, так разгневался на князя Николай. Эти подробности, конечно же, прояснили бы, что удар «мистик-самурай» нанес не с целью убийства острием клинка, а ради наказания — плашмя. Не зря, возможно, и с подачи того же зубоскала Барятинского, после поражения в Русско-японской войне, после того, как Россия лишилась выгодных военно-морских баз на Дальнем Востоке, инцидент в Оцу высмеивался остряками, как шлепок по царскому затылку с последующим порт-артурским пинком ниже пояса.

Но это было позже, когда незадачливый Николай стал уже не только императором, но и приобрел, можно сказать, образ ходячей революционной ситуации. В Оцу же события разворачивались следующим образом.

Перепуганный нападением наследник убежал, а подбежавшие к нападавшему жандармы скрутили того, впрочем, даже не сопротивлявшегося. Нашлась работа и для джинрикшей, которые пустились вдогонку за прытким, потерявшим голову не от удара, а от испуга цесаревичем. Догнали, уважительно остановили, посадили на скамейку возле одного из домов. Первое, что ощутил Николай, приходя в себя, это последствия от своего недостойного поведения, это чувство собственной вины, это реакцию сурового отца, которого он, предположительно, должен предать по настоянию безжалостного длиннорукого кузена Вильгельма.

«Первые слова Его Высочества, когда его усадили на скамейку соседнего дома, — вспоминал князь Ухтомский, — были: „Это ничего, только бы японцы не подумали, что это происшествие может что-либо изменить в моих чувствах к ним и признательность Мою за их радушие“.

Ухтомский подтвердил и легкость удара, нанесенного самураем наследнику, а также предположения, которые высказывали офицеры эскадры по этому поводу. Он писал: „Тут же подошел доктор Рамбах и сделал Его Высочеству крепкую перевязку. Во время этой перевязки Цесаревич приветливо разговаривал о случившемся с пораженными ужасом и донельзя растроганными лицами обеих свит… Хотя самочувствие Его Высочества и подавало надежду на то, что рана Его не представляла опасности, тем не менее вполне успокоительные сведения могли быть получены только по приезде в Киото и после того, как выписанные с эскадры доктора сделали к вечеру вторую перевязку…“

Николай, оправившись от испуга и легкой раны, согласившись на жестокое приглашение к цареубийству в обмен на личную жизнь и российский престол, пожелал продолжить путешествие. Но Александр III, узнав о случившемся, решил точно так же, как и в корабельных кают-компаниях офицеры: хватит, пора домой, а то непредсказуемость в поведении наследника может привести и к худшему.

Возвращался Николай домой через роковой датский замок с тяжелым сердцем: понимал, что предает отца, отступает от православной веры, от имени которой после устранения Александра III должен был быть богопомазанным на царение.

Не потому ли прослыл впоследствии богобоязненным и богомольным, порой даже чрезмерно? Замаливал тяжкий грех? Не потому ли поспешно отказался от трона и за себя, и за сына? Не потому ли последний российский император, которому в 2008-м устроят чествования по случаю 140-летия со дня его рождения и 90-летия со дня „мученической гибели“, исчез с поля зрения в июле 1918-го, объявившись, по пересудам и публикациям, в виде безвестного старца? Неужели повторил выходку Александра 1 с мнимыми похоронами, таинственным перевоплощением в иную личность? По поводу такой метаморфозы Л.Н. Толстой писал: „Еще при жизни старца Федора Кузьмича, появившегося в Сибири в 1836 году и прожившего в разных местах двадцать семь лет, ходили про него странные слухи о том, что это скрывающий свое имя и знание, что это не кто иной, как император Александр Первый; после же смерти его слухи еще более распространились и усилились. И тому, что это был действительно Александр Первый, верили не только в народе, но и в высших кругах и даже в царской семье в царствование Александра Третьего. Верил этому и историк царствования Александра Первого, ученый Шильдер“.

Не исключено, что с детства знавший эту то ли быль, то ли придумку Николай, впоследствии Николай II, решил повторить путь изгнанника, избранный некогда его дальним царственным предком.

Так или не так, но все то, что сумел натворить во время пребывания на престоле последний российский император, заслуживает тщательного объективного анализа для понимания сущности происшедших в 1917-м в России революционных событий. Именно Николай, еще не вступив во власть, стал источником скорого всеобщего недовольства, отстранившего не только его самого от этой власти, но и вековой монархический строй.

Но версия версиями, а исследовательский труд требует более веских реальных доказательств. Именно это желали услышать от меня будущие потенциальные читатели будущей книги, для которой я собирал в конце 1980-х — начале 1990-х годов документальный материал. Особенное неприятие моей версии выражали во время встреч и дискуссий лица монархического толка.

— О чем эта книга? — слышу я теперь словно обобщенный коллективный читательский вопрос.

— О трагедии России и ее последнего царя, предавшего монархию и вместе с тем наказанного ею же.

— Но эта тема — стара, как мир! В литературе вообще, а в отечественной в частности, к примеру у Лажечникова, о царских трагедиях писано-переписано. Еще больше — в истории. В тех же летописях. Что нового вы можете рассказать?

— Действительно, какое уж тут открытие, наверное, любая царская семья пережила какую-то трагедию, почти что каждая царская судьба — трагична. То ли восхождение на престол, то ли свержение с трона сопровождались подлостью, предательством, убийством. Вымыслы и наговоры, интриги и шпионаж, похищения и ловушки, пытки и тюремные заточения, борьба с дальними родственниками и расправы над самыми близкими… Обо всем этом много написано. Но данная книга не вообще о царской трагедии, а об исчезновении последнего русского царя как носителя революционной ситуации.

— Исчезновении?

— Да, именно так.

— Но ведь это тоже старая и, насколько известно, убедительно отвергнутая версия.

— Отвергаемая, скажем так. Причем не совсем убедительно.

— У вас новые доказательства? Новые факты? Может, как сейчас модно говорить. Николая Второго похитил НЛО, инопланетяне?

— Нет, пришельцы здесь ни при чем. К этому делу причастны земные силы.

— Но какие?

— На этот вопрос точного ответа нет. Подозревать можно многих.

— Кого именно?

— Ну хотя бы иностранцев: немцев, белочехов. Или соотечественников: анархистов, монархистов…

— Монархистов? Ну это уж слишком.

— Почему слишком? Их подозревать в причастности к исчезновению Николая Второго и его семьи не меньше оснований, чем какую-либо другую политическую группировку. Кстати, к расстрелу — тоже.

— Но это же парадокс, мягко говоря.

— Не скажите. На этот счет собрано немало сведений.

— Кем собрано? И каких?

— Давно, по свежим следам, их собирал Соколов…

— Соколов? Николай Алексеевич? Который по поручению Колчака вел расследование по расстрелу царской семьи?

— Он самый. Судебный следователь по особо важным делам при Омском окружном суде, как он именовал себя даже будучи за границей.

— И что, он пришел к выводу в отношении монархистов?

— В том-то и дело, что выводы у него другие. Он сделал заключение, что царя и царскую семью расстреляли большевики.

— Так об этом очень много написано.

— Написано много, сказано мало. На самом деле о последних днях Николая Второго почти ничего не известно. А если быть более точным — совсем ничего.

— Ну уж нет! О расстреле царя и царской семьи большевиками, пожалуй, писала в последнее время каждая газета.

— Каждая-то каждая, да пишут все об одном, повторяя только выводы Соколова.

— Вы сказали только выводы. А есть разве что-то другое, кроме выводов?

— Материалы следствия.

— Это понятно. Но ведь их вы не могли видеть.

— Почему же?

— Да потому, что Соколов, насколько известно, после разгрома армии Колчака и расстрела „Верховного“ вывез все следственные материалы за границу.

— Не совсем так. К примеру, мне довелось изучить довольно много документов предварительного следствия по делу Николая Второго и царской семьи, младшего брата Николая — Михаила, других великих и невеликих князей. Среди этих документов, собранных как самим Соколовым, так и его предшественниками, расследовавшими это дело, немало подлинных, в том числе и рукописных материалов: показаний свидетелей, протоколов осмотров вещественных доказательств, объектов и местности, различных актов и справок. Сосредоточив все это в своих руках, Соколов не имел возможности вывезти весь архив за рубеж. Подтверждением может служить хотя бы вот такой документ, подшитый в „Деле об убийстве бывших Великих Князей в городе Алапаевске“.

„Справка

Как видно из предложения министра юстиции от 7 февраля 1919 года за № 25/а 2437 сим предложением было возбуждено производством у того же судебного следователя по особо важным делам при Омском окружном суде Н.А. Соколова дело об убийстве отрекшегося от престола Российского государства Государя Императора Николая II, Его Семьи и находившихся при ней лиц (дело № 20).

В виду уничтожения большевиками трупов Царской Семьи и крайней сложности следственных действий, направленных на ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ФАКТА УБИЙСТВА (выделено мною. — Авт.) Царской Семьи при отсутствии трупов, работа судебного следователя протекала главным образом по делу об убийстве Царской Семьи в г. Екатеринбурге и на руднике, где были уничтожены трупы.

11 июля 1919 года за № 1294 Главнокомандующий фронтом генерал-лейтенант М.К. Дитерихс передал следователю повеление Верховного Правителя выехать, в целях спасения следственных актов, на Восток России.

7 февраля 1920 года, в момент падения власти Верховного Правителя адмирала Колчака и убийства его в этот день большевиками в г. Иркутске судебный следователь находился в пределах Маньчжурии в г. Харбине.

Вследствие развития анархии в стране и возможности сохранения актов следствия в местонахождении судебного следователя последний, по соглашению с бывшим Главнокомандующим генерал-лейтенантом М.К. Дитерихсом, решил вывезти акты следствия в Европу. Ввиду полной физической невозможности для судебного следствия вывезти с собой ящик с находившимися в нем предметами за №№ 1—28 включительно, значущийся в пункте 5 протокола 30 июля 1919 года, таковой был оставлен судебным следователем в г. Харбине состоящему при нем (по распоряжению Главнокомандующего фронтом генерал-лейтенанта М.К. Дитерихса) гвардии капитану Павлу Петровичу Булыгину для помещения ящика на хранение у купца в г. Харбине Ивана Тихоновича Шолокова.

20 марта 1920 года судебный следователь выбыл из г. Харбина и прибыл 4 июня того же года в Венецию (Италия) и 16-го того же июня означенный ящик с находящимися в нем предметами был помещен капитаном Булыгиным у названного Шолокова через гвардии есаула Александра Александровича Грамотина, расписка коего от 24 марта 1919 года в принятии ящика с вещами для составления его Шолокову при сем прилагается в опечатанном конверте.

Судебный следователь Н. Соколов“.

— Вот видите, в документе определенно сказано, что царя и царскую семью расстреляли большевики.

— Ваше суждение подтверждает непреложную истину: документ нужно читать со скрупулезной точностью. Отступил от этого правила — ошибка в выводах, неверное заключение. В приведенной справке не сказано о расстреле, а об убийстве. Нет и о том, что это сделали большевики. Отмечается лишь уничтожение трупов царской семьи большевиками. А это большая разница. Правда, в других документах, содержащихся в материалах предварительного следствия, есть сведения и о том, и о другом. Но на примере невнимательного прочтения данной справки хочу показать первопричину многих не совсем точных и логичных выводов, которыми пестрят многие публикации, отражающие трагедию последнего русского царя. Да и то, о чем говорится в справке (обобщающая часть), — опять же выводы Соколова, которыми пользуются, зачастую бездумно, иные писатели, публицисты, историки. Случается, что и факты перевирают. Сошлюсь на одну из таких многочисленных публикаций. В еженедельной газете Московского строительного комитета и ЦК профсоюзов строительства и промышленности строительных материалов „Московский строитель“ (17–24 июля 1990 г., № 28; это начало публикации, которая продолжалась в последующих номерах) помещен очерк Н. Обручева. Он перепечатан, о чем извещается в примечании, из сборника „Государь Император Николай II Александрович“ (сборник памяти 100-летия со дня рождения; Всеславянское издательство, Нью-Йорк, 1968 год). Не стану возражать здесь (разговор об этом впереди) по поводу „ангельских“ оценок, данных Обручевым Николаю Второму. Остановлюсь лишь на том, как автор очерка, не утруждая, видимо, себя тщательным изучением документов, переместил некоторых участников этой трагедии из Екатеринбурга в Пермь, из Перми в Екатеринбург и т. п. Так, Челышева, камердинера Михаила Александровича, содержавшегося в пермской тюрьме, он „делает“ камердинером царской семьи, „увозит“ в Екатеринбург и там „убивает“ вместе с царскими особами. Подобным образом Обручев поступает и с придворными царской семьи Гендриковой и Шнейдер, содержавшимися вначале в екатеринбургской тюрьме, а затем в пермской. Вместо Челышева Обручев „определил“ в камердинеры к Михаилу Александровичу управляющего делами великого князя Сергея Михайловича — Ремеза, „вывезя“ его из Алапаевска в Пермь. По данным Обручева, Ремез вообще в Алапаевске не числится, хотя его труп нашли именно там, в шахте, вместе с другими погибшими. Впрочем, Обручев изменяет и имя, и отчество Ремеза. Можно предположить, что при написании своего очерка он бегло ознакомился с некоторыми документами Екатеринбургского окружного суда. Так, в протоколе осмотра места происшествия, датированном 25 октября 1918 года и подписанном членом Екатеринбургского окружного суда И.А. Сергеевым, товарищем прокурора А.Т. Кутузовым и старшим милиционером Тихоном Мальщиковым, в перечне фамилий трупов значится и фамилия Ремеза. Но ее нет в другом документе. Процитирую его:

„Протокол

Судебно-медицинский осмотр и вскрытие трупов б<ывшего> Великого князя Сергея Михайловича, князей Иоанна, Константина и Игоря Константиновичей Романовых, б<ывшей> В<еликой> княгини Елизаветы Федоровны, графа Владимира Павловича Палея и монахини Варвары Яковлевой. Осмотр и вскрытие произведено под открытым небом, при пасмурной погоде, при температуре наружного воздуха в 2 градуса выше нуля по термометру Реомюра…“

Не упоминается Ремез и в заключении, составленном членами судебно-медицинской экспертизы. Не исключено, что именно этим документом мог воспользоваться Обручев. Но тогда непонятно, каким образом он „переместил“ Ремеза в Пермь, не только понизив последнего в должности, но и изменив ему имя и отчество. Ведь во всех материалах дела за исключением одного (речь идет об исследованных документах), в том числе и метрической книге об умерших за 1916 год (метрическая книга Свято-Троицкого собора, Алапаевского завода, Верхотурского уезда, Екатеринбургской епархии; часть третья), Ремез числится как Федор Семенович (Феодор Симеонович). Ну а в каком документе по-иному? Процитирую выдержку из него:

„Постановление

1918 года, декабря 28 дня, в городе Алапаевске член Екатеринбургского окружного суда И.А. Сергеев, рассмотрев настоящее дело, нашел:

20/7 мая 1918 года по распоряжению областного Совета Раб. Кр. и Кр. — Арм. Деп. Урала в городе Алапаевске были водворены на жительство следующие члены бывшего императорского Российского дома Романовых: Великий князь Сергей Михайлович, Великая княгиня Елизавета Федоровна, князь Иоанн Константинович с супругой Аленой Петровной, князья Константин и Игорь Константиновичи и сын б<ывшего> Великого князя Павла Александровича от второго (морганатического) брака граф Владимир Павлович Палей… Одновременно с князьями прибыли и поселились с ними: доктор (личность его пока не обнаружена), состоящие при В. кн. Елизавете Федоровне монахини Варвара и Екатерина; камердинер Великого князя Сергея Михайловича Федор Петрович Ремез и два лакея…“

Как видите, Сергеев тоже здесь обозначил Ремеза-управляющего Ремезом-камердинером. Но если допустить, что Обручев пользовался именно этим документом, то он не только обязан был заметить, что извращает имя и отчество Ремеза, делая его вопреки Сергееву Петром Федоровичем (в объемном постановлении, которое заняло в деле листы со 114 по 118 об., Ремез упоминается несколько раз), но и „выдворяет“ из Алапаевска в Пермь.

— Ну, хорошо, — быть может, возразит будущий читатель, — Обручев и другие ему подобные ошибались в цифрах, датах, фамилиях, но какие основания утверждать об извращении фактов, а тем более основной линии следствия?

— Эти основания можно найти в самих материалах следствия.

— Значит, вы хотите сказать, что тот же Соколов преднамеренно переиначил логику своих выводов по делу? Вот вы здесь много цитировали документов. Разрешите и нам это сделать. Вот, к примеру, что писал о Николае Алексеевиче Соколове Гелий Рябов в журнале „Родина“ (№ 7 за 1990 г.): „…23 ноября 1924 года Н.А. Соколов внезапно скончался от разрыва сердца и был похоронен в местечке Сальбри, недалеко от Руана, во Франции. Друзья поставили на его могиле простой деревянный крест и сделали надпись: „Правда Твоя — правда вовеки“. Я думаю, что, если бы они продолжили „…и слово твое — истина“, они сказали бы чистую правду, ибо жизнь Николая Алексеевича была несомненным подвигом во имя раскрытия истины, что же касается обстоятельств расследования гибели Николая II и его семьи, то и особенно“. Что вы на это скажете?

— А то, что Соколов мог иметь любые убеждения — это его право. Но как официальному лицу, ему не следовало участвовать в расследовании этого дела.

— Что вы имеете в виду?

— Вот вы процитировали выдержку из публикации в журнале „Родина“ Гелия Рябова. Но повыше этой выдержки там же есть такая фраза: „Крушение императорской власти, а затем и Временного правительства определило его позицию — убежденного монархиста — на всю оставшуюся жизнь“. Это сказано о Соколове, который был действительно убежденным монархистом, то есть заинтересованной стороной в этом деле. Более того, к его заинтересованности прибавилась не менее острая заинтересованность сделать большевиков и Советскую власть „исчадиями ада“ со стороны Колчака. Тут уже приводилась „Справка“, подписанная Соколовым, в которой извещалось, что следственное действие направлялось на „доказательство факта убийства“. Значит, даже в отсутствие трупов и при наличии всевозможных противоположных или противоречивых сведений следствие сразу же получило узконаправленную программу действий. Если же кто-то не укладывался в ее рамки, он отстранялся от ведения дела или переводился на второстепенные роли.

Первым, если судить по постановлению от 30 июля 1918 года, возглавил рассмотрение этого дела „судебный следователь Екатеринбургского окружного суда по важнейшим делам“ (исполняющий должность судебного следователя) Наметкин. Он оставил описание места предполагаемого сокрытия трупов членов царской семьи, произвел и запротоколировал осмотр дома Ипатьева (подробнейший протокол осмотра составил более десяти — с 12-й по 25-ю — страниц дела), сделал опись некоторых вещественных доказательств, допросил первых свидетелей. В следственных материалах его подпись встречается еще и в сентябре, но уже возглавляет дело Сергеев. Немало потрудился в выяснении обстоятельств дела товарищ прокурора Екатеринбургского окружного суда Магницкий. Приведу несколько строк из его представления прокурору этого же суда, помеченного 30 декабря 1918 года: „Вследствие личного предложения доношу вашему высокородию: в начале августа сего года мне было предложено исполняющим обязанности прокурора товарищем прокурора Кутузовым наблюдать за производством дознания по делу об убийстве государя императора Ник. II… Я с разрешения прокурора взял на себя наблюдение со второй частью дознания — за розыском трупов“.

Много документов в материалах дела подписаны начальником Екатеринбургского уголовного розыска Кирста и его заместителем Плешковым. Но все же львиная доля работы, в чем легко убедиться, ознакомившись со всеми бумагами, составленными им, принадлежит члену Екатеринбургского окружного суда Ивану Александровичу Сергееву. Он работал дотошно и кропотливо. Но именно эта кропотливость, по всей видимости, не нравилась заинтересованным лицам, в первую очередь адмиралу Колчаку, жаждавшим „фактического, убедительного и неотложного“ всеобщего осуждения большевизма. Но именно фактического материала во всем ворохе бумаг и вещественных доказательств, собранных Сергеевым, а также его предшественниками и помощниками, явно не хватало для убедительного и неоспоримого суда над большевиками и Советской властью. Стали поговаривать, что Сергеев умышленно затягивает и запутывает следствие. Имели ли эти слухи и пересуды реальную основу? На мой взгляд, нет: после внимательного ознакомления с „сергеевским архивом“ они не вызывают желания опровергать их. По всей видимости, Сергеев не терпел халтуры и суетливости в такой ответственной работе и старался, не в пример Соколову, быть по возможности объективным, хотя те же материалы свидетельствуют о его трудно скрываемом желании доказать вину в содеянном именно большевиков. Как бы там ни было, но не прошло и полгода с начала следствия по столь серьезному и запутанному делу, как появился следующий документ:

„В.Р.И. д. Копия

Главнокомандующий Члену Екатеринбургского

Западным фронтом окружного суда

23 января 1919 года И.А. Сергееву

№ 119 г. Екатеринбург

На основании повеления Верховного Правителя от 17 января сего года за № 36 приказываю Вам выдать мне все подлинное следственное производство по делу убийства бывшей Царской Семьи и членов Дома, а равно все документы, вещи и материалы, принадлежавшие членам Семьи и состоявшим при них приближенным лицам, также убитым.

Передачу произвести по описи. Один экземпляр описи, скрепленный подписями г. Прокурора, г. Следователя и моей, должен быть заготовлен для передачи Верховному Правителю.

Настоящая передача мне всего материала и вещей не прекращает продолжения Вами следственного производства, для чего Вы имеете право сохранить у себя копии необходимых документов.

Генерал-лейтенант Дитерихс“.

Нетрудно догадаться, что указание продолжить следственное производство при передаче всего следственного материала носило формальный характер. Тем более что уже было принято решение о передаче всего дела „рвущемуся в бой с большевизмом“ Соколову.

— Вы хотите сказать, что Соколов воспользовался результатами труда Сергеева и других? — быть может, возмутится наиболее недоверчивый и предвзятый читатель, и я ему отвечу:

— Да, именно так. По крайней мере не совсем правильно считать, как нынче утверждают иные публицисты и даже наследники Соколова, что архивный материал по делу Николая II, его семьи и великих князей — это только его достояние. Не совсем законно приписывать право „владения“ архивом тому же Сергееву или кому-нибудь еще другому, а тем более лицам, пребывающим за границей. Связанные с этим делом документы и вещественные доказательства — это часть нашей истории и принадлежат нашей стране, к тому же Соколов вывез не только то, что по приказу Колчака принял от Дитерихса, а тот — от Сергеева, но и часть советских архивов города Екатеринбурга. Наверное, а точнее, несомненно, что большая справедливость — в наличии основных документов именно в нашей стране.

И тут самый язвительный читатель бьет меня, как ему кажется, под самый дых:

— Все то, о чем вы здесь нарассуждали, не стоит и выеденного яйца. Вашим цитатам и умозаключениям не устоять против публикаций в „Огоньке“ Эдварда Радзинского. Ну, вот хотя бы в майском, двадцать первом номере журнала за 1989 год. Обнародовав воспоминания руководителя и непосредственного участника расстрела царской семьи Юровского, которые тщательно прятались в советских архивах, Радзинский поставил, по его же словам, жирную точку в этом деле, а на всяких оправдательных объяснениях вроде ваших — жирный крест. Он ведь так и заявил, что теперь, мол, со всеми этими версиями покончено и публикация добытого им архивного документа… „закрывает навсегда все догадки и споры“. Кстати, вы читали эти публикации Радзинского?

— Читал. И я им не верю. Даже в большей степени, чем соколовским.

— Неверие — это не аргумент, — снисходительно замечает читатель, и я вижу на его губах уничтожающую улыбку.

— У меня есть и аргументы. Я могу обстоятельно ответить на вопрос, почему я не верю Радзинскому, столь безапелляционно „закрывшему“ шумное дело.

Язвительный читатель несколько настораживается, хотя надменность в его голосе звучит еще более явственно:

— Любопытно, любопытно. Ну что ж, валяйте. И я начинаю „валять“.

— Во-первых, — обращаюсь я теперь уже к другим оппонентам, а возможно, и сторонникам, — как можно верить исследователю, который, на мой взгляд, не совсем уважительно относится к читателям, злоупотребляя их доверием и невозможностью с их стороны проверить все то, что выдается за архивные находки. Поставить все точки над „i“ публичным заявлением — это еще не значит, что проблема закрыта. В „Огоньке“ (1989. № 21. С. 30) Радзинский пишет: „Дело о семье бывшего царя Николая Второго“ закрывает навсегда все догадки и споры, ибо „Дело“ заканчивается той самой „Запиской“ — несколькими страничками машинописного текста…» Но как «Дело» не закрывает все догадки и споры, так оно и не заканчивается этой самой «Запиской». Помогу читателю убедиться в том, перечислив, что же находится в «сенсационной тоненькой папке», обнаруженной в архиве Радзинским. Я тоже внимательно ознакомился с ее содержимым и вот что увидел в ней. Перечислю по пунктам:

1. Телеграммы из Тобольска в Москву и обратно.

2. «Оригиналы» некоторых телеграмм.

3. Выписка из заседания Президиума Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета от 18 июля 1918 г. Протокол № 1.

5. Оригинал телеграммы на имя Свердлова.

6. Письма на французском и русском языке о планах освобождения царской семьи.

7. Сообщение французского радио из Лиона.

8. Так называемая записка Юровского в 2 экземплярах.

9. Препроводительная под грифом «Совершенно секретно», направляемая из Омска, а точнее — из Военно-административного управления восточного фронта армий, помощнику командующего войсками Иркутского военного округа генерал-лейтенанту Марковскому и помеченная октябрем 1919 года.

10. Приложенная к упомянутой препроводительной фотография расписки, датированная 30 апреля 1918 года, «в получении» Белобородовым от Яковлева доставленных из Тобольска в Екатеринбург царя, царицы и их дочери Марии.

11. Копия телеграммы от 6 октября 1919 года с просьбой к начальнику контрразведывательной части, переданной через «второго Генкварверха Красноярска», о срочной высылке (вероятно, в Омск, Соколову) фотографии Яковлева, «причастного к убийству семьи Романовых».

12. Часть списков, заверенных судебным следователем Н. Соколовым, содержащих «сведения о лицах, причастных к убийству государя Императора и его августейшей семьи». Первый список, озаглавленный «Физические участники убийства», включает следующие фамилии и «сведения» о них: «1. Еврей-лютеранин Яков Михайлович Юровский, мещанин гор. Каинска, Томской губернии. 2. Рабочий Прокопий Александрович Никулин. 3. Рабочий Верхне-Исетского завода Петр Захарович Ермаков; 4. Рабочий Верхне-Исетского завода Александр Егорович Костоусов; 5. Рабочий Верхне-Исетского завода Николай Сергеевич Партии; 6. Рабочий Верхне-Исетского завода Василий Иванович Леватных; 7. Немецкий пленный мадьяр по национальности Андраш Бергаш». В списке «Участники уничтожения трупов» значатся 22 фамилии. В третий список — «Участники уничтожения следов преступления в самом доме Ипатьева, где содержалась августейшая семья», внесено 22 фамилии рабочих Сысертского завода и 38 — Злоказовской фабрики и Екатеринбурга. В четвертый — «Интеллектуальные участники убийства» вписан 51 и в пятый — «Шоферы, причастные к делу» — 33 человека.

По всей видимости, все эти копии документов, пунктуально собираемые в свое время Соколовым, затем осели после разгрома Колчака в советских архивах. Об этом свидетельствует и пометка, сделанная на папке: «Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Дело о семье быв. царя Николая II. 1918–1919 гг.». Выходит, и так называемая записка Юровского тоже составлялась до 1919 года. Но некоторые сведения, попавшие в нее (более подробно об этом будет изложено позднее), не могли быть известны в это время Юровскому, а если еще учесть, что она составлялась от третьего лица, то предположения о принадлежности «Записки» к Соколовскому архиву не такие уж безосновательные…

— Ну, уж и нет! — возмущается несговорчивый читатель. — Сами призываете других к внимательному прочтению документов, но поступаете совершенно иначе. Последняя строка «Записки» о чем говорит? Да о том, что ее писал большевик, красный. «Секрет был сохранен вполне, — так заканчивается этот документ, — этого места погребения белые не нашли». Если белые искали и не нашли, то хоронить тела могли, естественно, только красные.

— Вполне логично. Но ведь могли прятать и от тех, и от других.

— То есть? Кто мог это делать?

— К примеру, группа монархистов, которая не участвовала ни в белом, ни в красном движении. Или представители иностранных контрразведок. Их во время правления Колчака в Сибири и на Урале было хоть пруд пруди: японская, английская, французская, чешская, итальянская, польская, сербская. Вполне могла принять участие в этой акции и немецкая разведка. Кроме того, мне не хотелось бы спорить по этому поводу, поскольку придерживаюсь мнения, что трупов царя и его семьи, по крайней мере главных из них, вообще в упоминаемом захоронении не должно быть.

— Это тоже несерьезно. А как же тогда раскопки, произведенные Гелием Рябовым и Александром Авдониным в 1979 году и последним — двенадцать лет спустя? Посмотрите, посмотрите публикации об этом событии. Хотя бы в «Известиях» в июле — августе 1991 года. Ведь в первый и во второй раз были найдены останки трупов. И как установлено, царской семьи.

— Такой твердой определенности, на мой (и не только мой) взгляд, еще не установили. Более того, высказывались совершенно иные предположения о принадлежности найденных останков. Нужна квалифицированная и непредвзятая экспертиза.

— Ну а если ее результаты подтвердят предположения тех же Рябова, Авдонина. Что вы на это скажете?

— Соглашусь с результатами экспертизы, поскольку верю только фактам и объективным документам. Но и после этого мне трудно будет поверить в большевистскую версию расстрела, так как я вижу в ней мало логики и еще меньше доказательств. Аргументов в пользу антибольшевистской версии значительно больше. Бросающиеся в глаза детали жестокой акции, порой нелепые и необъяснимые, скорее говорят о провокации, чем о какой-то крайней необходимости. А смысл в провокации довольно явный: возбудить против большевиков вражду и ненависть даже у временных союзников и попутчиков, не говоря о противниках.

— Довольно, — раздражается оппонент. — Мы здесь согласия не найдем. Вернемся лучше к Радзинскому. Рассматривая его публикации в «Огоньке», вы остановились на «во-первых». А что «во-вторых»?

— Во-вторых, скрытое неуважение к читателю с его стороны усиливается более явным неуважением к исследуемому документу. Речь снова идет об этой самой «тоненькой папке» (ЦГАОР. Ф. 601. Оп. 2. Ед. хр. 35), в частности о «Записке Юровского». Я не только внимательно ознакомился с содержимым папки, но и тщательно сверил текст опубликованного документа в «Огоньке» с подлинником. Хотя Радзинский и предупредил читателей, что текст представляет из себя несколько страничек, напечатанных на машинке, но не уточнил, что это далеко не первый экземпляр, судя по машинописным строчкам. Можно ли быть уверенным даже не на сто, а на пятьдесят процентов, что эти «воспоминания» принадлежат именно руке Юровского, если нет не только оригинала, но и первого машинописного экземпляра настоящего документа? Радзинский убежден, что можно, поскольку карандашные правки и вставки на полях, обведенные впоследствии чернилами, сделаны, по его мнению, рукой Юровского. Он утверждает, что «аккуратный, четкий почерк, знакомый почерк человека с бородкой», т. е. Юровского, и что «почерк Юровского остался на документах Ипатьевского дома». В следующем же абзаце, нисколько не смущаясь, он сознается, что «читал описания той чудовищной ночи», которые все были «с того берега», все были опубликованы «врагами Октября». Так какие же «документы Ипатьевского дома» мог видеть Радзинский, если их вывез в свое время Соколов?.. Его ссылка на этот злосчастный дом такая же сомнительная, как и рассказ Ельцина репортеру Ленинградского телевидения в одном из его многочисленных интервью. Он говорил о том, что в бытность его первым секретарем Свердловского обкома партии поступил якобы приказ от Брежнева взорвать дом Ипатьева. Как ни противился Ельцин, подчиниться пришлось. Конечно, разве мог он тогда оставить перспективную должность и «перспективную» партию? Разве мог, как сделал это позже, в удобный и даже выигрышный для себя момент, громогласно заявить о выходе из «изуверской» партии? Ни смелости, ни духу, ни желания не хватило. Правда, в интервью нет подробностей, каким образом Ельцин заставлял других осуществить этот приказ (не сам же ночью возил и подкладывал взрывчатку и уничтожал дом!), кому грозил отлучением от партии, как это делал якобы по отношению к нему Брежнев. Документов, «узаконивших» эту акцию, обнародовано не было. Инициативу в ее осуществлении теперь так же легко приписать покойному Брежневу, как Радзинский делает это по отношению к Ленину, приписывая ему руководящую роль в расстреле царской семьи. Но если главное действующее лицо в уничтожении дома Ипатьева известно — Ельцин, публично признавшийся в содеянном, то с «главным действующим лицом расстрела» — Юровским немного сложнее. Радзинский не только не поставил точку в этом деле, не только не прояснил ситуацию, но «насыпал» многоточий и заронил еще большее сомнение в причастности большевиков к исчезновению царской семьи.

Специалисты-графологи неделями, иногда месяцами тщательно сравнивают начертания букв, чтобы узнать тот или иной почерк, а Радзинскому хватило беглого взгляда, чтобы убедиться — этот почерк ему знаком, этот почерк «человека с бородкой». Причем заявить так, не сравнивая двух документов. Документом из несуществующего дома Ипатьева, сидя в архиве, он не обладал, документ из архива для сличения не выносил. Но и это, прав читатель-скептик, тоже еще не аргумент. Есть еще более спорные моменты. Описывая «тоненькую папку», или «Дело о семье бывшего царя Николая Второго», Радзинский оговаривается, что оно, это «Дело», заканчивается «той самой „Запиской“», т. е. «воспоминаниями Юровского». Но это вовсе не так. Вслед за «Запиской» подшиты еще несколько документов, из содержания коих следует, что они извлечены из «колчаковского архива». Словом, это те самые агентурные донесения, которыми, не исключено, пользовался Соколов, расследовавший по заданию Колчака «Дело о царской семье». Почему же нельзя допустить, причем даже в большей мере, чем утверждение Радзинского, что и «Записка» составлялась в том же ведомстве — в колчаковской контрразведке? Ведь «воспоминания Юровского» ведутся от третьего лица, и он, Юровский, здесь именуется «комендантом».

Радзинский этот момент отмечает, но, в других местах склонный к пространным комментариям, в этом — обходится только короткой репликой. В остальном же — читателю навязывается неоспоримый факт, что эта «Записка» принадлежит именно Юровскому, что это именно «воспоминания» главного действующего лица екатеринбургских событий. Удивительно, что открыватель «сенсационного документа» не замечает противоречий, которые сам же и породил. «Все, что случилось в ту ночь, которую он считал исторической, — пишет Радзинский, — Я.М. Юровский изложил в памятной записке, которую составил через два года. Как считается — для знаменитого историка М.Н. Покровского». Где считается или кем считается, он не уточняет. Эти недомолвки пусть тоже остаются на его совести, но для нас важно иное: Юровский, по мнению Радзинского, изложенному в приведенной выше огоньковской цитате, описываемые события самолично «изложил» и «составил». Но несколькими короткими абзацами ниже с удивлением читаем: «И вот передо мной лежит записка, составленная со слов Якова Михайловича Юровского…» Вот те раз. «Со слов» — это значит кем-то, не собственноручно. Тогда кем же?.. Может, отгадка таится вот в этой фразе, взятой из другой публикации: «Слово самому Юровскому. Он пишет в своих показаниях…». Дальше приводится выдержка из уже упоминавшейся «Записки». Если «показания», то они даются то ли в качестве обвиняемого, то ли свидетеля. Вместе с тем не приводится никаких данных о том, что Юровский выступал в том или другом качестве. Соколов его не допрашивал, поскольку в собранных им материалах сказано однозначно, что Юровский скрылся и разыскать его, чтобы привлечь к ответственности, не удалось. Вместо него арестовали и содержали в заключении престарелую мать Юровского. Об этом в «архивах» Соколова упоминается. Не привлекался Юровский к суду и Советской властью, впрочем, тот же Радзинский уточняет по этому поводу, что «ровно через 20 лет после расстрела в Екатеринбурге, в таком же июле, но уже страшного 38-го года, в Кремлевской больнице в Москве Юровский умирал от язвенной болезни». Он же, Радзинский, с «завидной последовательностью», которую вряд ли не заметил читатель, сам же себя поправил в смысле «показаний», причем (спасибо ему!) сделал, возможно, и не желая того, прозрачный намек, что «воспоминания» Юровского не очень-то заслуживают внимания. По «показаниям» самого Радзинского, «расстрел царской семьи и их родственников…породил группу небывалых документов». К этим «небывалым документам» он относит и многочисленные «воспоминания», авторы которых старались добиться первенства в убийствах, соперничали между собой за «честь расстрела». А потом делает примечательный вывод: «Одно из воспоминаний этой серии — „Записку“ Я.М. Юровского о расстреле царской семьи — мы уже опубликовали». Более того, он даже изобличает Юровского в откровенном подлоге с помощью «живых свидетелей», в частности, историка-архивиста М.М. Медведева, утверждавшего, что его отец, Михаил Александрович, застрелил царя. «Если все это действительно так, — рассуждает Радзинский, — значит, в своей „Записке“ Я.М. Юровский приписал себе пулю, убившую царя! Что ж, для него эта пуля была исторической миссией, желанная высокая честь…»

Но здесь вполне уместны иные рассуждения. Мог ли человек вот с такой амбицией, имеется в виду Юровский, для которого, по выражению Радзинского, даже пуля в царя — «историческая миссия», писать свои «мемуары», «показания» или «Записку» от третьего лица, не упоминая при этом даже своей фамилии? Сомнительно, и даже очень. Эта самая «Записка», выдаваемая Радзинским за сенсационные откровения Юровского, скорее всего из того же разряда, что и рапорт субинспектора уголовного розыска Летучего отряда Талашманова. 22 августа 1918 года он доносил начальнику уголовного розыска города Екатеринбурга агентурные сведения, в соответствии с которыми «числа около 15 июля с.г. в одно из воскресений в лесу» компания подгулявших комиссаров обсуждала судьбу царя и его семьи. Назывались фамилии комиссаров, кроме одного неизвестного, и развлекавшихся с комиссарами девиц, сообщалось, кто и что говорил, т. е. одни ратовали за то, чтобы «все семейство расстрелять», а другие — за сохранение царя и уничтожение одной царицы, «т. к. во всем этом деле виновата она». Можно только поражаться ловкости и смелости агента, сумевшего так близко подкрасться к компании и искусно спрятаться. Ведь нужно было, не выдавая себя, всех рассмотреть, все услышать. Тем более что комиссары и девицы не сидели на месте, а, не закончив разговор, «разбрелись по лесу гулять». Похоже, что этот самый искусный и дерзкий агент находился среди развлекавшихся. Правда, все сомнения развеял другой документ, хранившийся, как и упомянутый рапорт, в «соколовском архиве». 25 декабря 1918 года наблюдатель уголовного розыска Алексеев письменно доносил своему начальнику: «Агент уголовного розыска Михаил Ефимович Талашманов… объяснил, что сведения… по поводу предполагаемого убийства Царя, Царицы и членов Царской Семьи… он получил агентурным путем и проверить их не представляется никакой возможности, так как свидетелей на эти факты никого Талашманов указать не может и по полученным им сведениям никого свидетелей при этом не было, а было лишь одно лицо, которое сообщило ему все эти сведения и просило сохранить имя в тайне…»

Внимательно изучив «сенсационное открытие века» Радзинского, т. е. «Записку Юровского», я пришел к выводу, что она больше похожа на фальшивку, чем на подлинный серьезный документ. Причем составили ее, по всей вероятности, не два года спустя, как это утверждает Радзинский, а несколько позже 1920 года.

— Доказательства! Где доказательства? — уже не улыбается, уже не ехидничает, а настаивает неистовый читатель, желающий уничтожить не только строптивого и упрямого оппонента, не только живых и мертвых коммунистов, но и всякое воспоминание о большевизме вообще и вдруг увидевший угрозу своим намерениям.

— Доказательства в самом обычном сравнении материалов расследования с текстом сомнительной «Записки». Например, такое сравнение. В «Записке» читаем (выдержку даю по архивному документу, так что с огоньковским текстом будут некоторое расхождения): «При этом кое-что из ценных вещей (чья-то брошь, вставлен, челюсть Боткина) было обронено, а при попытке завалить шахту при помощи ручных фанат, очевидно, трупы были повреждены и от них оторваны некоторые части — этим комендант объясняет нахождение на этом месте белыми (которые потом его открыли) оторванного пальца и т. под.». Но в 1920 году, когда якобы писались эти «Записки», их предполагаемый автор (Юровский) не мог знать этих деталей о челюсти, пальце и прочих находках колчаковской контрразведки. Убеждает в этом постановление (составленное Соколовым 24 октября 1920 года), а также дополняющая его справка. В последней имеются такие строки: «Во исполнение постановления от 24 октября 1920 года к делу приобщаются сведенные в систему фотографические отпечатки предметов, о коих приводятся нижеследующие сведения в настоящей справке». Дальше дается описание снимков. На двух первых из них изображен человеческий палец, «обнаруженный на дне большого колодца шахты № 1… в августе месяце 1918 года» и сфотографированный и описанный 10 февраля 1919 года. Тогда же была проведена и врачебная экспертиза, в результате которой было высказано наиболее вероятное предположение, что находка принадлежит ГОСУДАРЫНЕ ИМПЕРАТРИЦЕ Александре Федоровне, имевшей, как это видно из следующих за фотографическими изображениями пальца изображений ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ, «тонкие длинные пальцы…». Так что еще в конце двадцатого года Соколов не мог с полной уверенностью определить принадлежность найденного пальца, тем более что в собранных им материалах имеются высказывания отдельных лиц о невозможности (из-за деформации пальца) точного определения. Правда, имелись и другие сведения, совпадающие с мнением автора «Записки». 30 декабря 1918 года товарищ прокурора Екатеринбургского окружного суда Магницкий докладывал письменно прокурору того же суда, что в результате проводимой им поисковой работы «при промывке фунта… на дне шахты в иле оказался отрубленный палец и верхняя вставная челюсть взрослого человека». Он же сообщал, что, «по высказанному тогда же мнению придворного врача Деревенько, палец этот и челюсть принадлежат доктору Боткину». Но все эти находки и доклады строго засекречивались. 20 августа 1918 года прокурор Екатеринбургского окружного суда, а точнее, исполнявший его должность Кутузов препровождал возглавлявшему в то время следствие Сергееву под грифом «Срочно. Секретно» официальную бумагу и вещественные доказательства. «По моему распоряжению, — сообщал он, — палец и два куска кожи врачом А.И. Белоградским залиты спиртом и опечатаны моей печатью». Ну а сам И.А. Сергеев не разрешил допустить к следственному материалу профессора Э.В. Диля, хотя тот имел официальное поручение командующего Сибирской армией генерал-майора Гришина-Алмазова с целью изучения собранных документов и вещественных доказательств «с исторической точки зрения». В своем постановлении от 6 сентября 1918 года он отмечал по поводу обращения к нему Диля: «При обсуждении означенного заявления по существу и с формальной точки зрения прежде всего надлежит установить… предварительное следствие в отличие от судебного следствия производится в условиях строгой негласности, причем круг лиц, участвующих в деле и имеющих право как присутствовать при следственных действиях, так и знакомиться со следственным материалом, крайне ограничен и точно перечислен в законе…» Следует заметить, что если в печать и просачивались некоторые сообщения, то они носили общий пропагандистский характер, преследующий «разоблачительную» антибольшевистскую шумиху.

В «тоненькой папке» из Центрального Государственного архива Октябрьской революции (ЦГАОР СССР), о которой упоминает Радзинский, цитируемую им «Записку Юровского» предваряет «не замеченное» автором сенсационного открытия сообщение Французского радио (1919 г.):

«Из Лиона 26/8 00/30

Комиссия по выработке ответа Антанты на контрпредложения Австрии окончила свои работы, и передача всех результатов Реннеру неизбежна. „Франкфуртская газета“ говорит, что Реннер не обязан спрашивать мнений Верховной комиссии Национального собрания Австрии. Тела великих князей Сергея и Елизаветы и других членов семьи Романовых, убитых в прошлом году около Перми (пропуск) Тела царя и его семьи, разрезанные на куски, были сожжены сейчас же после преступления. Новые доказательства и указания, собранные на местах, подтверждают эти факты».

Вот такая «достоверная» информация сообщалась в 1919 году. Мало что прибавилось к ней год спустя. Так, русская эмигрантская газета «Время», издававшаяся в Берлине, 6 сентября 1920 года поместила заметку под сенсационным заглавием «Новые данные относительно убийства бывшей царской семьи». И какие же эти «новые данные», собранные, как сообщала газета, «еще по распоряжению адм. Колчака» и переданные «из Копенгагена»? В заметке сообщалось, что колчаковские следственные материалы установили «главную вину в этом преступлении за Центральным исполнительным комитетом и за красной охраной». Подтверждалось «соучастие председателя ЦИКа покойного Свердлова», состоявшего «в тайной связи с неким Голошпекиным», который в свою очередь характеризовался «чрезвычайно кровожадной личностью с садистскими наклонностями». Пожалуй, переиначивание Голощекина в Голошпекина и определение его «в комиссары всего Приуралья» и является одной из сенсаций этой публикации.

Впрочем, есть здесь и сообщение о Юровском, названном «неким Суровским», который «по приказу Голошпекина и производил убийство Николая II». Делалось также сенсационное открытие, что Юровский, «этот субъект был часовщиком в гор. Томске. Затем он временно куда-то исчез, пока не объявился в Екатеринбурге уже владельцем магазина фотографических принадлежностей. Говорят, что деньги ему на открытие этого дела дали из Берлина. Когда власть перешла к большевикам, он сделался их екатеринбургским агентом. С покойным цесаревичем он сумел как-то сблизиться и часто подолгу с ним беседовал, а под конец не задумался собственной рукой застрелить его». Как видим, никаких челюстей, никаких пальцев…

— Но ведь сообщение о находках в шахте, о которых сообщается в «Записке Юровского», могло просочиться не только от юридических лиц, — не сдается оппонент-читатель, хватаясь за эти самые челюсть и палец, словно за спасательные щепку или соломину.

— Что просочилось, то и сообщалось. Кстати, в том же номере газеты «Время» невольно называется и возможный источник «новых сообщений об убийстве царской семьи». В рубрике «маленькая хроника» извещалось о том, что в сентябре—октябре текущего, т. е. 1920 года состоится «мировой съезд монархистов». Хотя проходить он предполагался тайно, газета, явно симпатизировавшая его учредителям, а может, и представлявшая их, не скрывала, что инициаторами съезда являлись русские и германские монархисты, что он пройдет в Мюнхене, что ожидается «приток большого количества» участников. Именно прибывающие на съезд делегаты могли доставить в газету кое-какую информацию, хранимую и усиленно пополняемую Соколовым. Не исключено, что и сам он, являясь убежденным и последовательным монархистом, являлся делегатом съезда и самолично прибыл в Германию, куда довольно часто наведывался для сбора антибольшевистской информации, в частности, о «германских агентах» и «немецких шпионах». Изобличительным фактом по отношению к самим собирателям подобной информации является довольно активное участие в этой пропагандистской шумихе германских официальных кругов, их не только терпимость к изданиям типа газеты «Время», но и поддержка этих изданий. Ведь именно в Берлине была издана в 1925 году книга Соколова по материалам, собранным им и другими следователями, — «Убийство царской семьи». Именно к 1925 или 1924 году, когда эта книга вышла в свет или готовилась к печати, можно предположительно отнести и «Записку Юровского», если бы он был ее действительным автором.

Но в этом «документе» имеются моменты, которые дают еще больше оснований, чем предыдущий, считать его фальшивкой. «В лесу отыскали заброшенную старательскую шахту (добывали когда-то золото) глубиной аршин 3 1/2. В шахте было на аршин воды». А что писал в своем представлении прокурору Екатеринбургского окружного суда Магницкий 30 декабря 1918 года? «Около костров обнаружена была шахта, забросанная ветками, причем при поверхностном ее осмотре, а детального произвести было невозможно, ибо шахта эта была наполнена водой глубиной до 26 аршин…» А что он показал при допросе его 15 января 1919 года? — «…шахта эта была наполнена водой, глубиной до 28 аршин». Он же сообщил, что первые находки — те же злополучные палец и челюсть — были найдены по истечении трехнедельной интенсивной откачки воды с помощью насосов. Работы эти производились в августе 1918 года, т. е. спустя месяц после предполагаемого убийства царской семьи. 26–28 аршин — это не 3,5 аршина, означенные в «Записке Юровского». Около 20 метров — это не 2,5 метра. Так что если столь заниженную цифру в «Записке» можно при горячем желании принять за описку, то рассказ о сокрытии в этой шахте трупов и их извлечении оттуда в течение суток, желай того или не желай, звучит как несуразица. Точно так как и уточнение автора «Записки» о том, что Романовых «не предполагалось оставлять здесь — шахта заранее была предназначена стать лишь временным местом их погребения». Несуразность еще более усиливает «оправдание» нахождения «на этом месте белыми… оторванного пальца» попыткой «завалить шахту при помощи ручных гранат». Если временно укрыли трупы до вечера да еще приставили к шахте часовых, то зачем заваливать ее да еще при помощи гранат?

Так что вряд ли удалось бы то ли Юровскому, то ли кому-либо другому извлечь из двадцатиметрового, заполненного водой шахтного колодца жертвы преступления обратно в столь короткий срок. А по всему получается, что не было «сенсационного перезахоронения», не существовало второго «семейного кладбища», открытого Радзинским. Кстати, непонятно зачем он добавлял собственного туману к вымыслу (так мне кажется) Лжеюровского. Возможно, Радзинскому захотелось подогреть интерес читателей к его огоньковской публикации, а может, попытался сделать рекламу своей, точнее, еще не написанной, но заявленной в том же «Огоньке» книге. Так или иначе, но он уведомил читающую публику, что в архивных материалах, которыми он пользовался, в частности, в упомянутой «Записке» имеются точные координаты этого нового «сенсационного» захоронения. Его он не сообщает по вполне понятным, на его взгляд, соображениям, чтобы, надо понимать, не было нового ажиотажа и паломничества. Но, честное слово, у него получилось, на мой взгляд, как с заваленной с помощью ручных гранат шахтой в «Записке». Или как у Ильфа и Петрова: мы, дескать сидели на берегу Н-ского моря, а позади нас раскинулся Севастополь. Обнародовав не совсем приемлемым способом «сенсационный документ», сообщив его точный «адрес»: архив, фонд, опись, дело, листы, — Радзинский вдруг самолично все засекречивает, как будто только он знает заветные слова потайной двери: «Сим-Сим, открой!..» Ну узнают эту приговорку другие, ну произнесут ее, ну войдут в «сенсационную архивную пещеру», ну полистают нервно, словно дорвавшись до карты Острова сокровищ, «тоненькую папку»… Ну а дальше что? Да ничего сокровенного. Они почерпнут некоторые дополнительные сведения из «уральской географии». Узнают, что деревня Коптяки находится в 18 верстах от Екатеринбурга к северо-западу. Что линия железной дороги проходит на 9-й версте между Коптяками и Верхнеисетским заводом. Ну а затем поймут, что ради смеха или издевательства над легковерными снова очерчивается таинственный круг поиска, который, дескать, находится между местом пересечения железной дороги и Верхнеисетским заводом «саженей во 100» ближе к последнему. Вот такие эти координаты, которыми создавалось впечатление, владел монопольно Радзинский.

Впрочем, он сделал в своих публикациях еще одно невероятное открытие. На этот раз — с «новыми живыми участниками убийства века». Он отыскал, как уже упоминалось, «историка-архивиста» М.М. Медведева, который якобы — «сын того самого… М.А. Медведева», который участвовал в расстреле царской семьи. Во-первых, «тот самый» и не М.А., и не Михаил Александрович, а П.С. — Павел Спиридонович. В том легко убедиться не только после ознакомления с «архивом Соколова», но и с публикацией самого Радзинского в майском (№ 21) номере «Огонька» за 1989 год. Во-вторых, Михаил Александрович Медведев, вполне возможно, что и «благополучно прожил жизнь и умер своей смертью», как утверждает Радзинский, но Павел Спиридонович ушел из жизни в тюремных колчаковских застенках. Соколов утверждает, что от сыпного тифа. Но, если анализировать собранные им материалы по отношению к другим, кого пытали в колчаковской контрразведке (к примеру, протокол осмотра материалов «Следственной комиссии г. Алапаевска», составленный Соколовым 21–30 июля 1922 года), Медведева, надо полагать, постигла иная участь. Дав нужные показания в отношении других, он никак не хотел соглашаться, что являлся непосредственным участником расстрела царской семьи. Это несогласие, вероятно, и ускорило его конец.

Таким образом, в материалах Соколова нет по-настоящему ни одного показания непосредственного участника трагедии, происшедшей в Ипатьевском доме и у шахты № 7. Если внимательный исследователь, отвергнув пристрастия и амбиции, не станет на Соколовскую тенденциозную позицию, не будет выискивать и принимать во внимание только те факты и сплетни, которые вкладываются в заранее придуманную версию, то он увидит в доступных ему документах множество самых различных сведений. Но главное, что он поймет следующее: все, кто самолично зачислял себя в свидетели, а тем более в участники расстрела царской семьи, — самозванцы или лгуны…

— Доказательства!.. Давайте доказательства!.. — снова торопит меня, злится на меня сердитый читатель.

— Доказательства? А вот они…

После того как Юровский принял «комендантство» над домом Ипатьева, он сменил весь внутренний караул. Его составили десять человек — «латыши», как их называли. А еще именовали «мадьярами», «немцами», «немецкими мадьярами», чаще — «чекистами». Они несли внутреннюю охрану дома Ипатьева. Там же и спали в нескольких нижних комнатах. Охрана из рабочих, обитавшая в доме Попова, выставлялась только на внешние посты. И если кто говорил, что он в ночь с 16 на 17 июля 1918 года из дома Попова вызывался в дом Ипатьева, — это вымысел. В том числе не мог там быть П.С. Медведев (не говоря уже о совершенно постороннем М.А. Медведеве!), который являлся разводящим рабочего караула и обеспечивал смену часовых только на внешних постах.

Нелепым выглядит и приказание Юровского собрать в доме Попова все револьверы. Рабочий караул, возможно, за исключением разводящего, был вооружен ружьями. Ну а если уж эти караульные вооружались револьверами, то внутренний караул, из чекистов, тем более должен был иметь это вооружение. Да и какая разница, в конце концов, из чего расстреливать невооруженных людей, беззащитных, беспомощных, среди которых — половина женщины? Зачем «сбором револьверов» и «предупреждением» в доме Попова (чтоб не пугались, когда услышат выстрелы, это, дескать, расстреливают царскую семью) разглашать то, что собирались делать тайно, ночью? Какой смысл был поднимать в центре города стрельбу, а затем везти трупы в тайгу, в «засекреченный, охраняемый район»? Разве нельзя было под каким-либо предлогом увезти тайком все семейство в этот самый район живыми для казни? И шума никакого, и следов в городе не осталось бы… Зачем, впрочем, искать предлог для перевозки находящихся под стражей узников? Из Царского Села перевозили. Из Тобольска перевозили… А из Екатеринбурга, что ж, особое разрешение нужно было? Более того, оказалось, что для перевода содержащихся под стражей с верхнего этажа в нижний — тоже нужно было искать какой-то хитрый предлог. В «Записке Юровского», а затем в легковесной фальшивой агитке-фильме «Цареубийца» все спускаются вниз — с подушечками… Револьверы и подушечки — это элементы той же самой дезинформации о несостоявшемся расстреле в доме Ипатьева. Вернее, он состоялся, но не царской семьи…

Внимательный читатель, ознакомившись дотошно с протоколами осмотра этого дома, обратит внимание, что следы от выстрелов имеются почти по всему периметру комнаты, в том числе и у двери. Создавалось впечатление, что стрельба велась из помещения в сторону двора, а отдельные неглубокие пробоины, проникнув лишь в верхний слой штукатурки, напоминают следы отдаленных выстрелов. Так не оборонялся ли внутренний караул от нападавших на него?.. «Сбор револьверов» в показаниях должен был оправдать эти самые револьверные пробоины. Ведь было известно, что даже чекистские отряды вооружались, как правило, ружьями и винтовками. Так что на десять бойцов внутреннего караула могло иметься несколько револьверов. Чтобы скрыть нападение на караул, а заодно «объявить о расстреле царской семьи» в доме Ипатьева, — все, кто находился в ту ночь в этом доме, «получили» из рук следствия револьверы. Да, но тогда чем объяснить штыковые следы, а тем более выгодную для следствия кровавую расправу именно с помощью штыков над недобитыми жертвами?.. Находится один свидетель из дома Попова, у которого имеется штык, ну а жертва спасается от выстрелов, прикрывшись подушкой…

Пусть читатель и мне безоглядно не верит. Пусть так же слепо не отвергает сказанное мной. Я высказываю предположение на основе тщательного изучения материалов. К примеру, в «архивах Соколова» мое внимание привлекло сообщение о вскрытии двух свежих могил на одном из екатеринбургских кладбищ. Могил, возможно, красноармейцев, причем одетых в нижнее нерусское полосатое белье. В те дни, когда состоялось захоронение, боя в городе не было, кроме предполагаемого (мною, в данном случае) нападения на дом Ипатьева. Застигнутый врасплох, поскольку на внешних некоторых постах могли стоять «свои» люди, внутренний караул сопротивлялся недолго и был весь перебит. Ведь на кладбище имелось еще несколько свежих могил — красноармейских, как говорилось уже определенно. Царская семья была увезена неизвестно кем и неизвестно куда. Возле упомянутой шахты было сымитировано сожжение трупов. Некоторые «вещцоки» бросили в колодец шахты. Подтверждением может служить тот факт, что тщательные «поиски трупов» стали вести именно в этой шахте, хотя в урочище «Четыре брата», как засвидетельствовал Магницкий, находилось до шестидесяти старых шахт, где «лет 10–12 тому назад производилась добыча железной руды» (в «Записке Юровского» — золотодобывающая шахта; составитель записки не знал фактических деталей!). Из шестидесяти выбрали именно ту, в которой покоились «вешдоки». Хотя Магницкий и делает оговорку о «показаниях местных жителей», о кострах и т. п., — это обоснование не совсем убеждает, тем более в сравнении с «обнаружением» шахты с трупами «великих князей».

Вот как описывал эту ситуацию милиционер Тихон Мальщиков в своей докладной записке «о производстве розыска места казни Великих Князей дома Романовых, проживающих в г. Алапаевске и казненных красногвардейскими бандитами в ночь с 17-го на 18 с. июля». По его словам, он руководствовался собранными им «негласными разными сведениями» о том, что трупы были брошены в одну из шахт Алапаевских горных заводов. И Мальщиков сразу же определяет, что это за «одна из многих шахт». Исходя из собранных неопределенных данных, а главным образом «по своему соображению», он прямохонько направился на «старую запушенную около 15 лет каменноугольную шахту в 12 верстах от г. Алапаевска». Чтобы добраться до ствола шахты, пришлось снять толстый слой мусора, а также земли. Ствол же оказался заваленным «разным хламом, обломками досок, бревен, огородных гнилых столбов и жердей», прежде чем на глубине около полутора метров были обнаружены «зацепившиеся за гвозди обшивки в ходовом отделении изорванные с завязанными узлами белые ленты от женского полотняного фартука с красной меткой». Такое упорство могли проявлять только люди, твердо знавшие, что они ищут, а главное — что ищут там, где нужно. Соколов в подобных моментах, обвиняя большевиков, говорил об одинаковости почерка преступления. Но здесь, на мой взгляд, большевистским почерком и не пахнет.

— Позвольте! — возмутится упорный читатель. — Очень даже пахнет. И именно большевистским почерком. Если бы это сделали не большевики, а другие, кто надеялся затем извлечь трупы обратно, чтобы обвинить именно их, этих изуверов века, в содеянном, зачем же было так тщательно укрывать трупы, создавая тем самым самим себе дополнительные трудности?

— Как зачем? Разве у белой силы была твердая надежда на то, что они выбьют красных из этих мест? У них не было такой уверенности. А не спрячь они трупы надежно, их могли бы обнаружить большевики и так же громогласно обвинить истинных убийц… Но есть еще одна веская улика в схожести почерка жестоких и циничных провокаторов. В материалах «Соколовского архива» имеется немало протоколов изъятия и задержания различных лиц за сокрытие вещей, принадлежавших царской семье. Арестовывается даже человек, у которого хранятся старые заплатанные царские штаны, хотя они могли быть или выброшенными хозяином, или подаренными (Николай II часто общался с охранявшими его рабочими и солдатами, называл их даже «товарищи красноармейцы»), или врученными за какую-то услугу. А тут уничтожается богатая (и не только по рабочим и крестьянским меркам) одежда, в костер бросаются самые различные наряды, причем необследованные, с зашитыми внутри драгоценностями. Да если бы «кровожадные и жадные чекисты» и стали расстреливать царскую семью, то они не только не разрешили бы взять с собой «подушечки», но и, чтобы не портить дорогую одежду, заставили бы переодеться приговоренных во что-нибудь попроще, не опасаясь сопротивления с их стороны и не придумывая для них каких-то обманных уловок. Да и, находясь под постоянным надзором, навряд ли удалось бы царице и ее дочерям зашить в одежду драгоценности, да так плотно, что, как утверждается в некоторых показаниях «свидетелей», пули отскакивали да штык не проникал. Ну а если и удалось зашить, значит, не было «строгого жестокого режима» в доме Ипатьева. Если не искались драгоценности и уничтожались дорогая одежда и украшения, то в этом доме пролилась не царская кровь, а костры разжигали не большевики. Все это делали те, кто не очень-то привык дорожить лишней одежонкой и трудовой копейкой.

Еще больше улик сокрыла в себе алапаевская шахта, «открытая» милиционером Малыциковым. Трупы опускали в шахту (не бросали, а именно опускали — бережно, чтобы не повредить лиц!) не только в одежде, не только с различными украшениями и дорогими вещами, но и в карманах убитых имелись документы. Потрясающая расточительность и тупость большевиков, даже несмотря на то что, как признал Соколов, они все-таки люди и им присущи человеческие слабости. Внимательное знакомство с протоколами расчистки алапаевской шахты позволяет обнаружить в них поистине потрясающие факты. Ну, например, в некоторых публикациях можно встретить даже такие сообщения, которые может посчитать абсурдными и антибольшевик. «Три дня и три ночи слышали окрестные жители пение псалмов, — скорбно сообщил потрясающую весть уже упоминавшийся здесь Гелий Рябов. — Это пение доносилось из-под земли. Пели умирающие». Но в «соколовском архиве» четко зафиксировано, что смерть «алапаевских узников» наступила почти мгновенно в результате тяжелых травм. В желудках были обнаружены следы пищи. Возле шахты остались следы костра. Можно предположить, что приговоренные к убийству мирно ужинали в кругу «друзей» и были «казнены» от сильных ударов в основном в затылочную часть. Великий князь Сергей Михайлович, сильный высокорослый мужчина, был пристрелен, тоже, надо полагать, внезапным выстрелом. Затем трупы бережно прятали в шахте довольно своеобразным способом: из могилы делали «слоеный пирог». Опускали один-два трупа (одетыми, с драгоценностями и документами), а затем закладывали их бревнами, досками, хворостом. Труп — слой хлама и обломки. Труп — слой хлама и обломки. И так до самого верху… Первый труп был обнаружен только на вторые сутки на глубине более трех метров (4,5 аршина). Описывая его, милиционер Малыциков сообщал: «…лицо и все тело покрыты трупной гнилостью и плесенью, огнестрельных и от холодного оружия ран не найдено, в правом кармане брюк около 1/8 фун. табаку, в правом внутреннем кармане пиджака бумажник с деньгами и документами… По найденным при нем документам труп оказался гражданином Федором Семеновичем Ремезом». О мирном предсмертном ужине свидетельствует и тот факт, что «голова завязана белым батистовым платком, с узлом под скулами» (у некоторых трупов подобная примета; не исключено, что нанесенные на голове раны закрыли от попадания туда грязи, предотвращая таким образом преждевременное разложение трупов). Похоже, что живой еще Ремез защищался таким образом от комаров.

Два последних трупа отрыли только на шестые сутки на глубине около 14 и 15 метров. Ими оказались великий князь Иоанн Константинович и великая княгиня Елизавета Федоровна. Еще сутки спустя «на мусоре, который плавал в воде шахты», обнаружили «изобличающие большевиков» самые различные документы и другие бумаги, удостоверяющие личности убитых. Удивляет и строгое соблюдение «рангов» при зарытии трупов. Камердинер Ремез — отдельно. Фрейлина и монахиня Варвара Яковлевна — вместе с просто князем, рожденным от морганатического (связь лица царского происхождения с лицом нецарской крови) брака, графом Владимиром Палеем. Дальше на разных глубинах находились великокняжеские тела. Кто, кроме «убежденных» монархистов, смог бы так строго и последовательно соблюсти эту «социальную иерархическую лестницу» даже после столь жестокого и расчетливого убийства? По крайней мере большевики до этого уж никак бы не додумались. Шахты под Екатеринбургом и Алапаевском хранят в себе еще много следовательских загадок и тайн, требуют тщательного, вдумчивого, а главное, честного исследовательского, а также следовательского поиска и анализа.

Необходимо отметить, что ни Николай II, ни его семья, преданные и приговоренные к смерти еще до прихода к власти большевиков не только их политическими противниками, но и ближайшими родственниками, совершенно никого не тревожили как в февральские, так и в последующие дни семнадцатого года. Трагедия последнего русского царя, превратившегося из «помазанника божия» в простого гражданина, да еще содержавшегося под стражей, волновала только отдельных лиц, то ли искренне преданных царской семье, то ли огорченных лишением каких-то личных привилегий, то ли еще надеявшихся эти привилегии возвратить. Ну а шум и истерия, всевозможные провокации вокруг этого непростого и таинственного дела, которые не утихают и по нынешний день, поднимались и поднимаются с единственной целью — нанести удар по большевикам. Это явно просматривается в постановлении Н.А. Соколова от 6 августа 1922 года. Приведу из него одну примечательную выдержку:

«Ввиду обстоятельств, установленных показаниями свидетелей Александра Федоровича Керенского, Владимира Львовича Бурцева, Павла Николаевича Переверзева и других, осмотром книги немецкого генерала Людендорфа, в коей помещены его „Воспоминания“ о Великой Европейской Войне, и осмотром представленной свидетелем Бурцевым к следствию сводки по данным предварительного следствия судебного следователя по особо важным делам при Петроградском окружном суде Александрова по обвинению Ульянова и других лиц в государственной измене, представляется доказанным, что как попытка к свержению власти Временного правительства в июле месяце 1917 года, так и самый переворот 25 октября 1917 года имели в своей основе помощь немцев и их интересы».

В этом откровении, думается, заложена вся соль «Дела о царской семье», интересы которой не желает последовательно защищать даже такой убежденный монархист, как Соколов. Он не обвиняет Временное правительство в упразднении монархии, в аресте и ссылке царя на родину Распутина (надежда на самосуд крестьян?), а входит в союз с Керенским против большевиков. Ему нужно сделать их врагами народа и «европейской цивилизации», и именно для этого находится веский повод — убийство царской семьи. Но самое главное обвинение против большевиков — отнюдь не цареубийство, а… приход их к власти. Вот почему Соколов так настойчиво продолжает незаконченное антибольшевистское дело, которое вел по поручению Временного правительства и персонально — Керенского, следователь Александров. С материалами этого дела редко кто из специалистов знакомился, а широкий круг читателей — подавно. Именно поэтому я сосредоточу и на нем свое внимание. Так что читатели, приобретшие настоящую книгу, получат возможность ознакомиться и с еще одним редким историческим архивным материалом.