«В этом ельнике снег не сходил никогда», – В накрахмаленном вязнут его слова. Мне запомнилась с детства игра отца И такая мозолистая рука. Хороводы на речке. Колбаса и сельдь. Ты уже хороший [27] начинаешь петь. Я не понимаю, но в ответ встаю, Поднимаю санки и к тебе иду. А кругом не больше человек с полста. Ты читаешь Пушкина им с листа. – И откуда взялся мужичок такой? Это чей же папа? – Это папа мой. Так, забыв о маме, я тебе шепчу, Что на свете больше всех тебя люблю. Ты в ответ смеешься, расстегнув пальто: – Посмотри, сыночек, как мне хорошо. Ты танцуешь с дамой, неприятной мне. Перегаром стелется по земле Запах колбасы и водки. На столе – халва. В год какой… – не помню… Я запомнил два: Этот в детстве первый Старый новый год, И тот год последний, Где июль-проглот Доедал останки И загнал меня – Я купил баранки, А к отцу – нельзя…

Ночью мой город не спит, Ночью мой город грешит, Ночью мой город ворует, Насилует, телом торгует, Ночью… А днем все неплохо, Днем уважает он Бога, Днем он не курит, не пьет, Днем он за Бога убьет…

Почему, бродя средь пирамид В поисках сплетения веков, Ни один Вселенной гражданин Не заметил холмики рабов?

Скорей как исключение из правил Среди панельных одноликих зданий: По пояс в зелени, уткнувшись в грязь мордашкой, Вдруг вынырнет навстречу – «деревяшка», Где бьет дымок, из всех щелей – солома, Тропа к поленнице, утята у забора, Безусый кот, в окошках полудрема; Где кто-то есть всегда, хоть никого нет дома.

Бывают дни, когда я слеп и глух, Предпочитая третьим быть Из двух…

А ведь когда-то можно было так вот запросто, Без всякой без оглядки вбежать. В прихожей Бросить все. С разбега Тапки запнуть под шкаф И без последствий закричать.

Мы собирались уходить: – Пора. Он вглядывался в плиты, В немой бесчувственный гранит. Зеркально-бледный, Он всматривался в имена, В венки, оградки, В заснеженные купола, В просветы, в ветки. Он с кем-то говорил, просил (мы их не знали). – Темнеет, дед. (Не отвечал.) Стояли. Ждали. Он ближе подошел. К венкам. Поправил. – Поздно. – Идите. Я… я догоню. – Мы ждем. – Не нужно. Ушли. Остался. Сел на снег. Смотрел. Не видел. Прислушивался к тишине И ей не верил. Один. Жена, брат, дочка, сын – Все здесь, все рядом… – Иди, замерзнешь. – Ничего. – Мы здесь. Мы рядом.

Как же это стало буднично, До циничности жестоко: На посадку заходящие Два разбились самолета. Или это слишком часто всё? А фатальность – однородна. Сострадание – святая вещь, Но и святость не бездонна. От такого откровения, Как бы это страшно не было, Возникает ощущение – Катастрофа неизбежна. И не дай Бог что-то дальнее Намечается. Молящее. Смотришь в лица провожающих, Полагаясь на удачу.

Любовь не терпит повторений. Беги от вымученных фраз, От запоздалых объяснений – Все это слишком портит нас. Итак-то мы не идеалы, Так – кое-что из ничего. (Нет, есть у нас оригиналы, Но и они не без того…) Что толку? День, другой (не больше) в обнимку. Повезет – в кровать Затащим мы друг друга ночью, а утром чем себя занять? Смотреть? Молчать? Опять смотреться? – Как я могла? За что? Урод! – Как мог я? Съел чего? Объелся? (Или совсем наоборот.) Фальшивить сердце начинает: То с ног собьет, то запоздает, То просто-напросто молчит И ни на что не отвечает. Любовь! Любви оно не знает. Спеша ко всем – От всех бежит.

Я мечтаю – о чем не мечталось: Ночь вторую лежу враскоряк. Не лежится. Привстану, усядусь У окна. И смотрю, что да как.

«Мы снова встретились с тобой… Но как мы оба изменились!..» (Признался Лермонтов весной.) …А мы не встретились с тобой И, стало быть, – не изменились.

А тишина? Ей быть ли идеальной? Нет. Есть отсутствие, а тишина – внутри. Нет полной, абсолютной тишины. Есть идеальные глухие.

Ямы, трещины асфальта, Змейки на песке. Небо проткнутое, чайка, Камешки в воде. Дым костра, огни и тени, Темных волн бугры. Ржавый якорь, лодка, сети, Горы-валуны.

Что значит жизнь? Вершина, брат, вершина. Чтоб покорить ее, Порою мало жить. Чего боюсь я? Покорив вершину, Признать, Что покорил не ту.

Как хорошо! Сидел бы и сидел на берегу. И ни о чем не думал. Смотрел вперед и видел, что хотел. Или хотел, но так и не увидел.

Дни о дни спотыкаются. С моря в полный рост набегает волна. Дождь бомбит что есть сил, безысходно, по изогнутым спицам окна. Ты и я. Мы одни. В этом гуле не могу ни сидеть, ни лежать. Что осталось с тобой нам в июле? Пережевывать. Вспоминать. Так рождается новое. Чувства врассыпную бросаются. Мысль наугад, боевыми, искусно бьёт в упор задремавшую жизнь. Выползают наружу обиды. Я молчу. Отступаю и жду. Ты срываешься. Бьёшь без причины, а ведь знаешь, что скоро умру. Так могла бы хотя бы сегодня, когда стонет всё, жжёт изнутри, вывор-р-р-рачивает, рвется в клочья… – Умоляю тебя. Не смотри. И ты воешь надорванно. Всхрипом. Я дрожу. Задыхаюсь. Молчу. Гонит ветер в пространстве двуликом Горсть созвездий. Надежду. Мечту.

Я путаюсь в себе – не нахожу ответа. Мне страшно. В никуда скатилась жизнь поэта. И здесь – из ничего – я создаю сюжеты, в которых столько «Я», но не хватает света. Но не хватает тех губительных признаний, блистательных побед, простых очарований. Но не хватает лиц, сердец, судéб, событий. Со всеми: «нет-да-нет», не к месту запятыми…

Ремонт планировался с осени, но видно что-то не сложилось. И до моей скандальной комнаты его волна не докатилась.

Двадцать первый, быть может, последний романтический век, где творить, думать, чувствовать будет не машина, а человек.

Выходить нужно в среднем на тридцать в месяц. На еду тысяч десять, жене, матери. Из тех десяти, что на еду, можно раза два на неделе забегать в «Гриль мастер». Картошка фри стандарт, филе куриное, чизбургер, чай «Млесна». И всё это на сто пятьдесят рублей. Можно соглашаться, что при Путине уровень жизни вырос. Тогда как быть с зарплатой воспитательницы детсада? (Если работа становится хобби, тут не помогут лобби.) Стать бы Президентом под номером первым – издал бы указ об установлении пособия воспитателям детских садов. Этой осенью особенно дождливо. Все говорили – родится девочка, а пришлось второпях выбирать имя сыну. Время. Что я успел за эти три года? Дважды уволиться с насиженных мест, обещая свить третье. Посмотришь на сантехников – У них унитазы за тыщи. Евроремонт. Понимаю, что пахать нужно. Обои отходят. Докатится ли волна до туалета с балконом? Едва ли можно свыкнуться с чем угодно. Деньги тают. Желтизна сливается, впиваются розы в шипы. Размышляю: выносить это чудище в прихожую или разобрать и вывезти частями на дачу. Сдачу стал оставлять себе. Ребёнок вертится под ногами. Кусает в бедро, убегает к маме. Мама, мамочка, твой сын спивается, забывается. – Президент, оставайтесь. Мы к вам привыкли. Конституция – всего лишь закон. Не вынуждайте принимать меры. Город влюблён. Сезон «Большого» в Житомире отменён. И паруса тугие… Бабушка сейчас вспомнила бы своё любимое: Дус кас мус фиг лис биси мус, Косминити протэго. (Только не подноси к волосам горящие спички, маленький мой, горящие зелёные спички.) И добавила бы: Дуюси раби кабито, дуюси раби. (Сохрани тебя, Господи, сохрани). С рождением сына перевожу с ясельного. – Твой внук цепляется за жизнь, бабушка.

Пойми все то, О чем успел сказать. Прости все то, Чего не смог понять.