…Сон алкоголика короток и тревожен. И в подтверждение этой истины снится мне в коротком дневном забытьи все та же самая карусель, которую часто себе представляю, — безумная карусель, на которую не слишком сложно купить билет и встать в очередь желающих прокатиться с ветерком. А очередь двигается быстро — потому что то один, то другой наездник выбывает из игры.

А лошади — простые и некрашеные для начинающих, золоченые и расписные для более проворных игроков — то тащатся медленно, то несутся вскачь, каждая в своем темпе. Седоку ведь только кажется, что это он ею управляет — на самом деле все наоборот. И даже покорная изначально лошадка может вдруг ожить и выкинуть какой-нибудь трюк — встать на дыбы, к примеру, сбросив седока себе под ноги, или упасть на колени, кинув его через голову под свои копыта и копыта бегущих следом. И все, что может седок, — это быть максимально готовым к неожиданным поворотам и не расслабляться, даже когда лошадь медленно тащится по прямой.

Здесь даже рассчитывать нельзя ни на кого. Вернее, можешь по желанию начинать игру вместе с командой сподвижников, но чья-то лошадь едет быстрее, а чья-то — медленнее, кто-то получает больше очков и призов за победы на промежуточных этапах, а кто-то — меньше, и карусель пробуждает даже в дружественных седоках зависть, и в итоге каждый оказывается сам за себя. И когда погибает один, остальные точно так же движутся дальше — смерть товарища не говорит им, что надо бы спешиться и сойти с дистанции, — просто ему не повезло, вот и все. Да и сойти с дистанции уже нельзя: карусель тебя не отпустит, ты принадлежишь ей, и, даже если продержишься очень долго и соберешь максимальное количество очков и призов, отказаться от продолжения игры все равно не удастся. И будешь скакать дальше, и рано или поздно…

И прогнозы, и теоретические выкладки в этой игре — дело неблагодарное. Можно сколько угодно рассуждать о том, что вот с тем наездником надо бороться так, а этого можно обойти на крутом повороте, а тот должен испугаться борьбы и отстать, а с этим следует потягаться в самом конце — но на деле любой из них может сыграть не по правилам, может подкупить остальных, или просто вытолкнуть тебя из седла, когда поравняешься с ним, или покалечить неожиданным и резким движением твою лошадь. И бесполезно взывать к честности, к английскому джентльменскому понятию “фэйр плэй” — здесь игра идет на деньги и на выживание, и ждать благородства и честного соперничества, рассчитывать на то, что твои коллеги-конкуренты будут вести себя по-джентльменски, как минимум, глупо. С такими мыслями тут долго не протянешь.

А мне снится, что лошадь подо мной — красивая, изящная, вырезанная мастером, как и подобает игроку со стажем, выигравшим не один заезд у опасных соперников, — шла еле-еле и вдруг понесла, и я вцепляюсь судорожно в деревянную гриву, и трещат ломающиеся ногти, и пальцы, побелевшие от напряжения, начинают уставать. И хватка слабеет, и я уже не контролируя ее совсем — я просто жду почти равнодушно, устав от страха, когда же она кончится для меня, эта гонка. И думаю про себя с горечью, что я так рассчитывала все, обдумывала тактику, пыталась проникнуть в психологию соперников, столько боролась, но вот все кончается и для меня. И держусь уже машинально, просто потому, что не могу позволить себе разжать пальцы, проявляя безволие, — но знаю, что хватит меня ненадолго, и вот-вот…

И лошадь моя то сигает через бог знает откуда взявшуюся яму, то перемахивает через секунду назад отсутствовавший на моем пути забор, и вдобавок сама пытается от меня избавиться, и стараются ей помочь мои конкуренты. И эта безумная помесь скачек с родео близка к завершению — и мне почти все равно, когда именно она закончится…

— Доброе утро, Олли…

Медленно открываю глаза, не понимая, откуда этот голос и где я вообще. И обнаруживаю, что лежу в нашей с Корейцем спальне на огромной королевской кровати, и в комнате темно от задернутых плотных штор, за которыми то ли ночь, то ли утро, а в углу сидит, светясь сигарным огоньком, кто-то незнакомый мне, чужой, неизвестно как оказавшийся тут.

Галлюцинация? Может, зеленые черти появились, пришли побеседовать со мной, посоветовать пить побольше, чтобы они почаще составляли мне компанию? Но сигары курить галлюцинациям не идет — слишком материально это для них.

“А может, Кореец? — мелькает спасительная мысль. — Кому еще?” А голос я не разобрала спросонья. Хочу спросить: “Это ты, Юджин?” — но в горле сухо, и ком стоит. А этот молчит, и, видимо, это совсем не тот, о ком я думаю.

А значит, сон был в руку — значит, это откуда-то взявшийся Ленчик, решивший не дожидаться нашей встречи или расслабивший меня специально, намереваясь появиться неожиданно и завершить наше знакомство. Даже не приходит в голову, что ему сначала от меня нужны деньги, а потом уже моя жизнь, — и почему-то уверена, согласно своему сну, видимо, что у него пистолет в кармане, а может, и в руке уже, и сейчас все кончится.

И отмечаю только, что этого я совсем не боюсь. Это странно, и я копаюсь в себе под его молчание, вяло рыщу дрожащими руками в том хламе, который свален сейчас в моей не очень хорошо соображающей голове, в заржавевших от пьянства и кокаина винтиках и колесиках, и пытаюсь понять, что там заело. Но все они в порядке вроде, функционируют исправно, с поправкой на состояние, — по крайней мере знаю, кто я, и где я, и что происходит в моей жизни. Так почему же я не боюсь хоть чуть-чуть? Потому что не протрезвела? Нет ни малейшего сомнения в том, что заснула я, прилично накачавшись, и, хотя сейчас вроде не пьяна, поразительной трезвостью мысли тоже не отличаюсь. Но дело не в этом. В чем же тогда — нечего терять разве? Молодость, красоту, богатство, будущее — не жалко?

Странен такой внутренний монолог, когда в комнате сидит чужой человек-полуневидимка, лица которого не разглядеть в этом мраке, как ни старайся. Но я тем не менее продолжаю, словно его и нет здесь, — представляя, что это как бы мое право на последнее желание перед смертью, на последнее слово, и он мне его дарует и потому молчит. И говорю себе немного удивленно, что нет, и вправду ничего не жалко — жалко только, что не успела все же разобраться с Ленчиком, хотя и пыталась, жалко, что этот пидор добрался до меня раньше, чем я до него, жалко, что не успела расплатиться за Яшу и Корейца, да и вообще жалко проигрывать после стольких усилий. Но я ведь знала, что рано или поздно все кончится — забыла об этом на год с лишним и снова вспомнила, когда убили Яшу. Так что..

Шарю рукой по столику у постели — и, обнаружив какую-то емкость, запускаю в нее пальцы, нащупывая полурастаявшие кусочки льда. И когда один из них оказывается в моем рту, смачивая горло, растапливая ком и возвращая дар речи, сразу становится легче и осознанней, и той же рукой нажимаю на кнопку, находящуюся в стене в пределах досягаемости. Шторы разъезжаются, впуская в комнату свет, и постепенно проявляется все, как на опущенной в раствор фотографии, — и проявляется совершенно незнакомое лицо метрах в десяти от меня. На первый, беглый взгляд ничем вроде не примечательное — и, видимо, последнее лицо, которое я вижу в свей жизни. Не могу сказать, что хотела бы в такой момент увидеть какого-нибудь голливудского красавчика или, не дай бог, глуповатую Мону Лизу, — да и какая разница, какое лицо у этого человека, важно, зачем он пришел.

А он все молчит. Было бы это кино, он бы сейчас пытался своим молчанием вселить в меня ужас и готовился бы, уничтожив меня морально, произнести заученный наизусть обвинительный монолог. А у меня под подушкой оказался бы пистолет, и я выхватила бы его в тот момент, когда он заканчивает речь, — в кино всегда в решающий момент говорят слишком долго, вместо того чтобы сразу стрелять, — а он бы выхватил свой. И один из нас выстрелил бы чуть быстрее — кто именно, это уже сценарий бы определил, по которому один из нас был бы плохим, а другой — хорошим. Но в кино все проще, а в жизни все непонятней, ну а в этой игре, из которой я выйду сейчас, хэппи-энды случаются редко, если вообще бывают. Добро побеждает зло на каком-то этапе, но в итоге само оказывается побежденным — хотя, с другой стороны, такие категории, как добро и зло, здесь отсутствуют в ярко выраженном виде, уж слишком они перемешаны.

— Какого черта вы здесь делаете и кто вы, черт возьми, такой? — спрашиваю так же киношно и почему-то, как это ни смешно, жду в ответ такой же голливудской реплики: “Я твой самый страшный кошмар”. Но этот то ли кино не смотрит, то ли актер хреновый, потому что говорит в ответ:

— Пришел, чтобы побеседовать с вами, Олли. Вы же не отвечаете на звонки. Что мне, по-вашему, оставалось делать?

— И о чем ж вы хотели побеседовать? — спрашиваю с меньшей уверенностью в голосе, потому что наконец понимаю, что это не Ленчик и не его человек, это вообще американец, говорящий на чистом, без акцентов и примесей, языке.

— О Джиме Ханли — моем партнере…

— О ком? — переспросила, думая, что ослышалась.

— О Джиме Ханли. Я Рэй Мэттьюз, партнер Джима, — вспомнили, мисс?

Не поверишь — со мной чуть истерика не приключилась, приступ нервного смеха. Я-то решила, что это киллер пожаловал и сейчас нажмет на спусковой крючок — и готова была к тому, чтобы достойно принять смерть. А это частный детектив оказался — наглый, надоедливый тип, утомивший мой автоответчик, и теперь вот пробравшийся каким-то образом в охраняемый забором, решеткой и камерами дом, и спрашивающий с сарказмом, помню ли я его.

— Вы нарушили закон о частной собственности, мистер Мэттьюз, так что убирайтесь, пока я не вызвала полицию. И вообще, каким образом вы здесь оказались — вы что, сквозь стены проходить умеете?

— Что-то вроде того, мисс. — Вот непробиваемый тип, мало того что наглый, еще и жутко самоуверенный вдобавок и хамоватый. — А насчет полиции… Поверьте, что то, зачем я пришел, очень важно и для меня, и для вас…

Он смотрит на меня внимательно и изучающе — никуда не торопясь, явно зная, что никого я не вызову сейчас, — тут он может и ошибиться — и наконец обнаруживаю, что лежу абсолютно голая поверх одеяла, чуть раздвинув ноги. Видно, перед тем, как отключиться занималась любовью сама с собой — и в той позе и заснула.

Ну что ж, увидел — так увидел, меня от этого не убудет, и нет в этом ничего такого, что бы меня смущало. Но все же чуть меняю положение, подсознательно переворачиваясь на бок, и чуть сгибаю в колене одну ногу, принимая позу менее стыдную и дерзкую, но более красивую и изящную.

— Хватит пялиться на меня, мистер. Или вы все же пришли, чтобы полюбоваться мной? Не видели до этого голых женщин?

— Видел, Олли, и в достаточном количестве, для того чтобы признать, что вы лучше большинства. И потому, возможно, стоите того, чтобы ради этого забраться в ваш дом. Но я пришел по другому делу.

Вот скотина: “возможно”! Но не могу не признать, что ответ хороший. Медленно встаю, понимая, что никуда он не упрется пока, а мне надо привести себя в порядок, потому что разговаривать с мужчиной спросонья я не привыкла, кто бы ни был этот мужчина. Одежда рядом, но какой смысл прикрываться, когда он уже все видел?

— Мне надо в душ, мистер Мэттьюз, так что, каким бы срочным ни было ваше дело, минут сорок минимум вам придется подождать. Сварите пока кофе — отплатите мне за сеанс подсматривания.

Он все еще не отводит глаз от меня и моего тела и только замечает, когда я прохожу мимо него, направляясь в ванную:

— Нет, я ошибся — вы лучше подавляющего большинства, мисс.

— А с чего вы взяли, что я мисс, а не миссис? Разве оттуда, где вы сидели, можно было это разглядеть? Или вы провели гинекологический осмотр, пока я спала?

В душе хорошо — такое ощущение, что вода вымывает все плохие мысли и алкоголь. Вид у меня, кстати, вполне нормальный — косметика не смыта, я заснула не умывшись, нанося вред своей коже, но сегодня это оказалось даже кстати. Не хотела бы чтобы кто-то видел меня без нее, и не потому что это некрасиво, а потому что слишком интимно: обнаженное лицо более стыдно, чем раздвинутые ноги. И более беззащитно, и более открыто. А сейчас мне надо только губы подкрасить, а так все на уровне, вот разве голова болит.

Черт, часов нет поблизости — без них и не вспомню даже, во сколько примерно я заснула. Знаю, что сегодня двадцать второе февраля, утром у меня был разговор с Эдом, в десять, а где-то в двенадцать получила послание от Ленчика — и выпила потом, и, полагаю, просидела часа три, ожидая звонка Дика, который так и не позвонил, сволочь, и полагаю, что потом часа два проспала. Выходит, сейчас около шести вечера, не больше.

Как, интересно, этот тип пробрался в дом? Ну можно что-то нахимичить с фотоэлементом и открыть ворота, но там же камеры кругом и сигнализация, которую я включила? Не через забор же он перелез — высоковато, да и датчики там должны быть, и все те же камеры выслеживают окружающее пространство. Но если он смог, то и Ленчик сможет — с которым у меня завтра в 15.00 должна быть встреча, а к ней мне еще надо бы подготовиться и вечером пить особо не стоит, потому что завтра надо быть в прекрасной форме.

Старательно растираюсь — не люблю вытираться после душа, но иначе халат будет прилипать к мокрому телу, демонстрируя его, а для делового разговора это лишнее. А впрочем, какое у него ко мне дело, мать его фак?! И с чего он взял, что оно и для меня важно?!

— Вы в порядке, Олли? — слышу из спальни.

— А вы хотели предложить свои услуги? Может быть, сделать массаж? — интересуюсь язвительно, выходя.

— Кофе готов, — сообщает он мне в ответ, показывая, что не караулил меня тут, а занимался делом. Доверяет, значит, — хотя в его положении я бы не была такой уверенной: вызови я полицию, ему бы долго пришлось объяснять, что он тут делает. Но он знает, что вызывать я никого не буду, — неужели и в самом деле пришел меня шантажировать, как я и предполагала? Ведь была мысль, что боком мне выйдут услуги Ханли, — но я в них нуждалась, верно?

Сажусь на большой кожаный диван в гостиной второго этажа, наполнившейся запахом кофе. Молодец Мэттьюз — сахарница на столе, и молочник, и коробка с сигарами рядом со мной, и обрезалка с зажигалкой, и даже пепельница. Делаю глоток, в последний момент вспоминая об американской привычке пить либо безкофеиновый кофе, либо варить предельно слабый, так что кажется, что воду пьешь. Для здоровья полезно, конечно, и я сама пила кофе без кофеина, когда все было нормально, но последние два месяца варю себе только жутко крепкий — и только колумбийский, потому что в разных ароматизированных сортах крепость не так чувствуется. Однако он, оказывается, сварил так, как мне нравится, — чувствуется, что не стал экономить мои запасы, и во рту привычная для колумбийского кофе кислинка и ощущение крепости.

Выпиваю не спеша чашку, выжидаю минуту, не соблаговолит ли он протянуть руку к кофейнику и налить мне еще — но он не двигается, развалился в кресле напротив, и смотрит на меня, и продолжает курить мою сигару. Что ж, придется самой себя обслужить — но как только чуть наклоняюсь вперед, он тут же поднимает кофейник, наполняя мою чашку.

— Вы очень заботливы, мистер Мэттьюз, — замечаю все в том же язвительном тоне. — Может, заодно смешаете мне “драй мартини” — и можете и за собой поухаживать.

Он вдруг качает отрицательно головой, говоря мне, что пить с утра не очень полезная привычка, и хотя в другой ситуации он бы не отказался, но сейчас не будет и мне не советует — а к тому же разговор у нас долгий, и, когда он закончится, мы вполне можем пропустить по стаканчику-другому.

С “утра”? Рехнулся он, что ли? В первый раз с момента пробуждения смотрю на большие часы у стены, сделанные в современной манере, но со старомодным маятником, на которые люблю смотреть, размышляя на всякие философские темы — о быстром и одновременно медленном течении времени, об относительности и бренности всего сущего. И с удивлением отмечаю, что стрелки застыли на десяти. Но десять вечера быть никак не может, слишком уж светло за окном, — неужели встали? Не забыть бы батарейки сменить, а то так и буду удивляться. И вдруг вижу, что маленькие настольные часы ровно столько же показывают, и даже в моем безумном состоянии понимаю, что двое часов одновременно встать не могут — если только инопланетяне не объявили Земле войну и не остановили каким-то образом все работающие от батареек приборы.

Значит, сейчас десять утра двадцать третьего февраля — это при том что последнее событие, которое я четко помню, а именно получение письма от Ленчика, имело место в полдень двадцать второго. Ничего себе — почти сутки выпали из жизни, а я даже не зафиксировала ничего. Неприятная новость — показывающая, что я не просто постепенно теряю контроль над собой и ситуацией, но уже потеряла его почти совсем.

Неудивительно, что я сейчас трезва — столько проспать! Хотя кто его знает, чем я вчера занималась — может, просидела полночи со стаканом и легла пару часов назад. Черт, у меня же встреча с Ленчиком через пять часов!

— Итак, мистер Мэттьюз, — поднимаю на него глаза, отвлекаясь от своих мыслей и зная, что должна выпроводить его как можно скорее и наедине с собой определиться с дальнейшим поведением в отношении Ленчика. — Что же вы от меня хотите? Я имела дело с вашим партнером, Джимом Ханли, но не имела дел с вами и не собираюсь. Я сказала вам по телефону, что мне нужен Джим — и я жду его звонка, как только он появится. Так что, в принципе, вы можете уйти — на меня голую посмотрели, сигарой я вас угостила, кофе вы выпили. А когда приедет Джим, мы с ним обсудим то, что мне надо с ним обсудить.

— Джим не приедет, Олли, — и наглые глаза его серьезнеют, и лицо застывает в гипсовой маске. — Он не приедет и вам не позвонит. Его убили…

— Как убили?! Кто, когда?! — выпаливаю, не в силах больше сдерживать эмоции, пораженная этими словами не меньше, чем известием о смерти Стэйси. И перед глазами появляется гигантская чугунная копилка, в которой лежат связанные со мной смерти и в которую весомой монетой падает еще одна.

— Ночью первого февраля, как я полагаю. Труп нашли в багажнике его собственной машины около центрального госпиталя — прямо на стоянке. Обнаружили только пятого утром — с пулевым ранением в голову. Стреляли в упор. Видимо, заставили лечь в багажник, приставили пистолет к виску и…

Первое февраля, Лос-Анджелес, Сентрал Хоспитал. Та самая больница, в которую, по газетным сообщениям, привезли раненых Ленчиковых людей — их привезли тридцать первого: двоим оказали помощь и они уехали, а один остался. Что, черт возьми, делал там Ханли?! Неписаный наш с ним контракт давно истек, киллера он нашел — так что он делал там? Вертится какая-то мысль, но нельзя сейчас размышлять — иначе этот Мэттьюз поймет, что я что-то знаю.

— Это ужасно, мистер Мэттьюз. Это и вправду ужасно. Мне очень жаль — Джим был приятным человеком. Но чем я могу вам помочь? Он действительно выполнил одно мое задание в начале января — но восемнадцатого или девятнадцатого числа мы произвели окончательный расчет и расстались…

Кажется, он не верит мне. Да, я же и в самом деле встречалась с ним еще один раз после того, как рассчиталась, — звонила ему в офис, он мне перезвонил, и я попросила о встрече, веря в то, что он поможет мне найти киллера. И мы встретились на следующий день после встречи с Ленчиком, двадцать первого, — и все, больше никаких контактов.

— Я вспомнила, мистер Мэттьюз, — в последний раз я видела Джима двадцать первого. Мы посидели днем в ресторане, я получила консультацию, которую хотела от него получить, и уехала. Больше я ему не звонила, и он мне тоже. Наше дело закончилось. Джим предлагал еще поработать на меня, но мне это не требовалось, о чем я ему и сообщила. Больше я ничего вам сказать не могу.

— А чем занимался Джим по вашей просьбе, Олли? Кстати, зовите меня Рэй — а то я зову вас по имени, а вы меня так официально. Чем именно он занимался?

— Ну, во-первых, вы, наверное, уже об этом знаете — коль были партнерами. А если нет — я не могу ответить на ваш вопрос, потому что это мое личное дело и я не собираюсь о нем рассказывать. К тому же Джима убили через две недели после того, как он выполнил ту работу, которую я ему поручила, — какое это убийство может иметь к ней отношение?

— Самое прямое, Олли, — после той работы, которую он делал для вас, Джим ничем серьезным не занимался. Так, копался в бумажках, помогая мне в одном расследовании. И до вас ничего такого не было — обычная мелкая работа, да и та весьма нечастая. Он не сказал мне ничего конкретного — только то, что обратилась молодая красивая и очень богатая женщина с просьбой проследить за какими-то ее знакомыми и кое-что о них узнать. И в Нью-Йорк, по его словам, он летал за этим же — потому что эти ваши знакомые, к которым вы проявили столь пристальный интерес, были из Нью-Йорка. Восемнадцатого января он сказал, что вы с ним рассчитались — и отказались от дальнейшего сотрудничества, но Джим полагал, что с вашей проблемой работы хватило бы для нас двоих.

А двадцатого вы позвонили в наш офис, оставили сообщение на автоответчике — я прослушал его потом, голос у вас был такой странный, не слишком трезвый и, мне показалось, взволнованный. Вы очень хотели, чтобы он вам перезвонил. После встречи с вами он мне ничего не сказал — он умел хранить секреты, Джим, хотя я бы все вытянул из него, если бы знал, чем это может кончиться. Но у меня хватало своих дел, как раз подвернулась непыльная, но хлопотливая работенка: одна женщина просила проследить за ее мужем, справедливо подозревая, что у того есть постоянная любовница, и собрать достаточно доказательств, чтобы их хватило для подачи на развод с отсуживанием солидной суммы…

— Это очень познавательно, Рэй, но ко мне не имеет никакого отношения…

Но он непробиваем — и так же размеренно и методично излагает дальше.

— …и Джим мне помогал. После вашего звонка в наш офис — и после вашей встречи с ним — он вел себя непонятно, нервно, суетливо. А тридцать первого позвонил мне на мобильный — я не приехал в контору, был занят в городе — и, кажется, был взволнован, но мне было некогда, и я не обратил внимания. Он сказал только, что, кажется, подвернулась работа с прежним клиентом — имея в виду вас — и завтра нам надо поговорить, как убедить вас в том, что вам необходимо, чтобы мы на вас работали. Джиму очень нужны были деньги: у него сын в этом году собирается поступать в университет, а значит, надо иметь деньги для взноса минимум за пару семестров — и он был счастлив, что можно заработать. Но мне было не до него. Если бы я знал, я бы бросил все дела и примчался в офис… А потом уже было поздно…

— Чем я могу вам помочь, Рэй? — повторяю тупо. — Я все вам рассказала. Почему вы пришли ко мне — разве его убийство не может быть связано с прежними делами? А может, это тот самый уличенный в измене муж — или любой из уличенных с вашей помощью мужей и жен, компромат на которых вы находили? Я же так понимаю, что ваша работа состоит в основном в том, чтобы копаться в грязном белье, а это мало кому нравится. И что вы хотите мне сказать, что муж, потерявший на разводе большие деньги, не может нанять киллера, чтобы отомстить — не сразу, а через какое-то время? Поверьте, Рэй, мне жаль Джима и я сочувствую вам — и если хотите, я могу дать вам какую-то сумму для передачи его семье, ну… тысяч пять, к примеру, потому что Джим попросил за работу меньше, чем я готова была заплатить. Но это все…

— А что, вы думаете, я делал все это время? Я проверил все наши дела за два года, все продумал и изучил — смерть Джима никому не была нужна. К тому же грязную и рисковую работу обычно брал на себя я — Джим был тихим парнем. И я понял, что это связано с вами, но у меня не было вашего телефона — и я бы вас не нашел, если бы вы сами не перезвонили в наш офис.

Видите ли, Олли, — Джим оказался у этого госпиталя потому, что решил снова заняться вашим делом, в надежде, что вы потом заплатите за проделанную работу, хотя вы и не нанимали его заново. Я достал списки тех, кто лежал в госпитале, но не нашел ничего подозрительного, кроме одного факта. Накануне в госпиталь поступили раненые русские из Нью-Йорка, которых кто-то хотел превратить в решето, — а Джим как раз летал по вашим делам в Нью-Йорк, откуда, по его словам, были те люди, за которыми вы просили проследить. Сами люди были в Лос-Анджелесе, а он летал в Нью-Йорк — улавливаете? И еще: он был слегка напуган, когда улетал туда и когда прилетел оттуда, словно он уже кое-что знал о тех, кем вы интересовались, а в Нью-Йорке узнал еще больше, и ему совсем не нравилось то, что он узнал. Мне так показалось, и его жене — она мне рассказала, что он был сам не свой с середины января. Вы видели Джима, он был мирный парень, совсем не крутой, но и не трус — несколько лет назад он отделал полицейским фонарем двух здоровенных негров, которые обкололись настолько, что им захотелось поколотить копа, — так что состояние растерянности было для него непривычным. Сейчас поздно говорить о том, что я виноват, что не спросил его, в чем дело, не хотел показывать ему, что вижу его волнение…

— Ну и? — спрашиваю, наконец прерывая его затянувшееся молчание, связанное, видимо, с самобичеванием и внутренними укорами.

— А это значит, что вы просили его последить за очень и очень серьезными людьми, и именно эти серьезные люди, угрожавшие вам, с ним и расправились. Они могли заметить его еще раньше, когда он за ними следил, а когда увидели в госпитале, узнали и пристрелили как собаку.

— Но мне никто не угрожал, Рэй, — отвечаю устало, показывая, что ничего не скажу. — Вы извините, но у меня сегодня важное дело.

— Я знаю, что у вас важное дело и уже заканчиваю…

— Что вы хотите сказать?!

— Я хочу сказать, что вы оказались в паршивой ситуации, Олли, — и когда нанимали Джима, еще не знали, насколько она паршивая, потому что не знали, с кем имеете дело. Ситуация паршивая, поэтому вы очень много пьете и нюхаете кокаин — я ведь пришел сюда еще в семь утра, просто не хотел вас будить и осмотрелся слегка. У вас зеркало со следами кокаина на столике в спальне, и стаканы с запахом джина по всему дому, и ведерко для льда, бутылки и стакан у кровати. Вы не похожи ни на алкоголичку, ни на наркоманку — значит, проблемы у вас недавно, примерно с того времени, как вы наняли Джима…

— Вы слишком много себе позволяете, Рэй! — произношу с искренним возмущением, потому что этот факинг Шерлок Холмс бьет в самую точку. — Мы поговорили — а теперь сделайте одолжение и покиньте мой дом…

— Помогите мне, Олли. Просто скажите мне, кто эти люди, и я уйду. В таком бизнесе, как наш, нельзя прощать убийство партнера. Когда убивают партнера, надо послать к черту все дела и заниматься только этим делом — до тех пор, пока не найдешь убийцу. Иначе ты просто не можешь себя уважать…

— Я все понимаю, но я устала слушать ваши оскорбительные предположения по поводу меня и моих проблем, придуманных вами…

— И еще одно, — заявляет он, словно не слышал меня. — Вот этот листок, который лежал на столике в спальне. Конверт от “Федерал экспресс” с нью-йоркским адресом — адресом аэропорта, замечу, — и листок, из которого следует, что кто-то хочет получить с вас пятьдесят миллионов…

Ну разве я могла после этих слов его отпустить? Я просто замолчала, и не возмущалась больше, и не оскорблялась — и, если честно, вообще не знала в тот момент, как себя вести, курила и думала про себя, что глупо уже отпираться. Пошли я его сейчас подальше — и он продолжит копать сам и наверняка обратится в полицию, пусть лишь ради того, чтобы кое-что уточнить, и, если полиция узнает, что убили работавшего на меня Ханли и что мне кто-то угрожал, это уже будет плохо. А если еще и узнает, что кто-то требует с меня пятьдесят миллионов — сколько бы я ни отпиралась и ни твердила, что мистер Мэттьюз все придумал, только дурак не сопоставит этот факт с убийством Стэйси, и найденной на ее теле запиской с теми же сами цифрами, и самим фактом нашего близкого знакомства. И тут притянут меня, и мне придется выдать Ленчика, а если я выдам Ленчика, то он выдаст меня — и насчет того, кто я на самом деле, и кто мой муж, и откуда у меня деньги, и про Кронина тоже. И сразу станет ясно, кто послал к Ленчику киллера, — да даже и без этого я снова сяду, и уже не на десять дней, а, в лучшем случае, на десять лет.

Так что же мне делать-то? Рассказать ему все? И взять при этом слово, что он не будет обращаться в полицию за помощью? Но, с другой стороны, что он может сам-то сделать? Один против Ленчика и его банды, с которой он прилетит сюда сегодня, — что он сделает? Тем более что Ленчик после обстрела и смерти троих его людей вести себя будет по-другому — он должен понимать, что нанятый мной киллер заказ до конца не выполнил и ходит где-то рядом, а значит, Ленчик будет предельно осторожен. И особенно опасен — потому что бык, может, вычисляет плохо и мыслит не лучше, но уж пострелять-то способен, особенно если человек кажется подозрительным.

А смерть Ханли, конечно, на них. Вдруг вспомнила, что когда во время последней беседы с Ленчиком сказала ему, что знаю, кто есть кто, то есть кто он и кто его люди, и где они живут в Эл-Эй, и даже снимки их показала — у него в полиэтиленовых глазах мелькнуло что-то. И только сейчас понимаю, что он догадался, кто сделал эти снимки и кто их пас — наверное, пару-тройку раз Ханли попадался им на глаза, просто они не знали, кто он, а тогда, в ресторане, Ленчик вспомнил и допер. И он или кто-то из его людей увидел Джима, когда тот появился в госпитале, а дальше все было просто.

Что он хотел там узнать, интересно, и почему был уверен, что проделанная им работа так мне понравится, что я его снова найму? Хорошо хоть, не пытался меня шантажировать, понимая, что это Джо выполнил мой заказ, что результат заказа в морге и в одной из палат этого госпиталя. И все же — что ему там было надо? Пытался узнать, куда поедут Ленчик и его люди после больницы? Проследить, что они будут делать? Хотел мне передать их новый адрес?

Все равно этого я уже не узнаю. И не узнаю теперь, куда делся Джо: я же через Ханли его нашла и со смертью Джима отыскать уже не смогу. Так что выходит, что зря я его только нанимала и с таким нетерпением ждала, что он вот-вот выполнит мой заказ, — даже в тюрьме думала только об этом, говоря себе, что бог с ним, что я здесь, главное что я отомщу. А теперь выходит, что лучше было бы его не нанимать — потому что бессмысленная его стрельба привела к тому, что погибли три человека, смерть которых ничего не меняла. Кроме того, Ленчик в отместку убил Стэйси — и наверняка хочет и моей смерти, а с убийством тюменца у него вообще руки развязаны: кто теперь проконтролирует его и узнает, забрал он у меня деньги или нет? Никто, особенно если учесть, что он теперь обязательно должен меня убрать — и ради мести, и ради бешеного дохода в пятьдесят миллионов.

Так что же мне делать с этим Мэттьюзом?

Я посмотрела на него внимательно — до этого момента, должна признать, и не видела его толком, точнее, видела, но не пыталась всмотреться. Чуть помоложе покойного Ханли, лет тридцать семь — тридцать восемь, среднего роста, сто семьдесят — сто семьдесят три максимум, достаточно крепкий на вид. Коротко стриженные светлые волосы, серые глаза, лицо приятное, хотя, конечно, голливудским не назовешь. В отличие от чистенького и ухоженного Ханли партнер его небрит или намеренно носит на лице такую щетину и солидным выглядеть не старается, никакого пиджака с галстуком — этакий герой вестернов в достаточно поношенных джинсах, остроносых сапогах, мешковатый синий свитер, а потертая кожаная куртка небрежно брошена в угол. Впрочем, вряд ли бы он стал выряжаться перед тем, как вторгаться ко мне в дом, хотя, с другой стороны, мог бы постараться произвести благоприятное впечатление, прикинуться преуспевающим частным детективом.

Может, он, конечно, и частный детектив — я-то, в общем, не сомневаюсь, — но не выглядит он как человек, способный справиться с Ленчиком и его командой. Внешность, конечно, обманчива, но мне почему-то кажется, что передо мной подававший большие надежды, но немногого добившийся в жизни человек, усталый, и разочарованный, и циничный, наверняка неженатый, любитель выпить и снять в баре девицу на ночь, не слишком богатый. Единственное, что показывает, что он не так убог и прост, — его жуткая самоуверенность и наглость. Качества, может, и не лучшие и зачастую не свидетельствующие об уме, но он ими пользуется умело, по крайней мере, со мной повел себя так, что я даже не особо долго возмущалась по поводу его незаконного проникновения в мой дом, а сейчас вот сижу тут с ним. С другой стороны, я — это особый случай. У меня, как говорят в Москве, рыльце в пушку — и, возможно, в другой ситуации наглость бы его не спасла от праведного моего гнева.

Невидяще тянусь за зажигалкой, потому что сигара потухла — и прямо перед глазами вспыхивает огонек, заставляющий вздрогнуть и дернуться назад. Дал мне прикурить, молодец, — и киваю ему машинально, снова уходя в свои мысли, а он опять застывает, делаясь почти невидимым, не отвлекая меня ни единым движением.

Он ведет себя как… как Брюс Уиллис в “Последнем бойскауте” — и, кстати, похож на него немного внешне. Вот что значит работать в кино — сравниваю живого человека с экранными персонажами. Нет, правда, Уиллис в том фильме был примерно такой же в меру нагловатый, в меру развязный и ничего из себя не представляющий внешне, но жестокий и смертельно опасный в ходе конфликта. Только вот боюсь, что этот совсем не такой. И что не сможет он действовать так, как последний бойскаут, для которого расправиться с Ленчиком и его людьми было бы так же легко, как почистить зубы утром.

А мне сейчас нужен именно такой человек. Нечто вроде Кевина Костнера в “Телохранителе”, или Уиллиса в “Бойскауте” и в “Герое-одиночке” — классный фильм, жалко, Кореец его не видел, ему бы понравился Уиллис, проезжающий через городок на мексиканской границе и мимоходом истребляющий местную мафию, и все смотрится естественно и жизненно. А Мэттьюз мне, боюсь, не нужен — не подойдет, несмотря на внешнее сходство с мужем Деми Мур, и тем, что у того в “Бойскауте” тоже убили напарника, и тем, что Уиллис в том фильме был неудачником, когда-то знавшим лучшую жизнь, опускающимся неудачником, которого не любят его собственные жена с ребенком и который ненавидит сам себя.

Да, внешнего сходства мне маловато, и хотя не скрою, мелькала мысль, что это и есть посланный мне судьбой и случаем герой — посланный именно в тот момент, когда я так просила об этом судьбу, будучи в безвыходном положении и не в состоянии сопротивляться дальше, — я усмехнулась только, внимательно его изучив и все обдумав, и напомнила себе слова из “Интернационала”: ни Бог, ни царь и не герой избавления не дадут, и добиваться всего придется собственной рукой.

А он сидел напротив, видя что я рассматриваю его, и молчал, может быть давая мне шанс все оценить и обдумать — и принять решение. Понятно, что заставить меня что-то ему сообщить он не мог, — но и не знал, что решение мое могло быть только одно, а именно: рассказать ему то, что ему надо, и рассказать так, как это надо мне, и взять с него слово, что мой рассказ останется между нами. Потому что, если он захочет обратиться в полицию, я от своих слов тут же откажусь — к тому же никаких документов о том, что я нанимала Ханли, не существует. А тот листок с посланием Ленчика, который он увидел, — это дело поправимое.

Протягиваю руку, беру выложенный им на стол листок и щелкаю зажигалкой, гадая, попробует ли он меня остановить — все же это какое-никакое, а вещественное доказательство, которое можно предъявить полиции. Но он не двигается, и бумага горит, чернеет, легко рассыпаясь, превращаясь в нечто отжившее, в то, что выносят из крематория в урне, и жаль, что нельзя тем же образом отправить в небытие связанную с этой бумагой проблему.

— Это для начала, мистер Мэттьюз. А теперь — допустим, я вам все расскажу. И что вы собираетесь делать с полученной информацией?

— Это мое дело, Олли.

— И мое тоже — ситуация такова, что вмешательство полиции может мне повредить.

— Вот как? — Несмотря на вопросительную интонацию, выражение лица его не меняется. — Я, в общем, и не собирался ее подключать, какой смысл — даже если мне удастся собрать доказательства, что Джима убил конкретный человек или люди, нет гарантии, что их не отпустят под залог или вообще не отмажут. У них ведь, наверно, есть деньги, а значит, суд им не страшен. У нас тут, знаете ли, демократия — так что я обойдусь без полиции, тем более что отношения со здешними копами у меня сложные. У Джима были друзья в полиции — у меня нет.

Ну вот, герой-одиночка. Но не исключено, что он изменит свои взгляды, когда кое-что от меня узнает, хотя я, естественно, постараюсь рассказать как можно меньше.

— Хорошо, мистер Мэттьюз…

— Рэй.

— Хорошо, Рэй, и еще одно: мне нужны гарантии, что то, что я вам расскажу, останется между нами.

Глупое заявление — какие тут могут быть гарантии? Ханли, правда, оказался честен — никому ни слова и даже с партнером не поделился, точнее, не успел поделиться. И тут вспоминаю, что он же выяснял через свои полицейские завязки про Ленчика, и в Нью-Йорк когда летал, тоже ведь явно через полицию выведал все имена людей из Ленчиковой банды. А значит, те, к кому он обращался, знают, за кем он следил? Господи, вот еще сюрприз!

— Да, Рэй, а что говорит полиция по поводу смерти Джима?

— Ничего она не говорит — и ничем заниматься не будет. Он же частный детектив, конкурент, в общем. Человек, ушедший из полиции из-за низкой зарплаты и организовавший свое дело. Таких копы не любят. А насчет гарантий — вам ведь не нужна моя расписка, правда? И если вас устроит мое слово…

Немного. Но другого варианта все равно нет, и я начинаю рассказывать ему, как в Нью-Йорке погиб мой бизнес-партнер — не близкий знакомый, но хороший знакомый, крупный бизнесмен, вкладывавший деньги в мой бизнес здесь. Как потом со мной связались люди, назначившие мне встречу, — послали сообщение по факсу, в котором дали понять, что если я не приду, могут быть серьезные последствия для других, очень близких мне людей. Как я наняла охрану и поехала на встречу и услышала, что эти люди требуют от меня фантастически огромную сумму денег, угрожая в случае моего отказа убить моих родителей, и я не сказала ни “да” ни “нет” — потому что мои родители живут в другой стране, где американская полиция их защищать не сможет. И я позвонила Джиму, просто отыскав телефон агентства в “Желтых страницах”, — и он заснял этих людей на пленку, и следил за ними, и узнал, где они живут. А потом, пользуясь своими связями в полиции и вдобавок съездив в Нью-Йорк, узнал, кто они такие — русские мафиози.

— Как вы думаете, Рэй, почему полиция заявляет, что у нее нет версий смерти Ханли, в то время как он пользовался полицейскими каналами, а значит, они должны быть в курсе? — задаю беспокоящий меня вопрос.

— Он же не бесплатно ими пользовался, Олли, — и кому захочется признать, что помогал частному детективу, предоставляя ему служебную информацию, и попасть под подозрение во взяточничестве? Кстати, деньги вы им так и не отдали, насколько я понимаю, — тем, за кем следил Джим?

— Нет, пока нет.

— И ни в полицию, ни в ФБР обращаться не собираетесь?

Черт, слишком много приходится рассказывать. Но делать нечего и выкладываю ему про то, как меня арестовало ФБР по обвинению в убийстве моего партнера в Нью-Йорке, и продержало десять дней в тюрьме, и выпустило с извинениями, но, кажется, мечтает тем не менее упрятать меня обратно.

— Я знаю Крайтона — жирная, вонючая свинья. Доводилось иметь с ним дело, и впечатление не из лучших. Но все же я не могу понять, Олли, — вы не отдали им деньги, хотя знали и знаете, что они могут убить ваших родителей, которыми, судя по вашим словам, вы очень дорожите…

Он протягивает руку и опять запускает ее в ящик для сигар и невозмутимо извлекает еще одну, не спрашивая меня.

— К вам это уже не имеет отношения, верно, Рэй? Если вы так любопытны, могу лишь сказать, что я затянула переговоры, потому что ждала помощи…

— Та самая помощь, после которой несколько русских из Нью-Йорка оказались в больнице? Кстати, а почему эта ваша помощь сработала так некачественно?

“Да потому что это твой партнер мне нашел такого человека!” — захотелось вдруг крикнуть ему в ответ.

— С чего вы взяли, собственно?

— Да просто предположил, равно как и то, что некачественно оказанная помощь вашего положения не исправила — вы опять получили от них послание, вы пьете и нюхаете порошок.

— У вас слишком богатая фантазия, Рэй. А моя личная жизнь — это не ваша проблема, — отрезаю, показывая, что хватит на эту тему. Может, он хочет предложить мне свои услуги? Боюсь, что мне они ничего не дадут.

— Это точно, — легко соглашается он. — Но, как я понимаю, у вас проблем много — охраны у вас больше нет. Я полагаю, что вы ее наняли в элитном агентстве, которое, естественно, испугалось вашего ареста и от вас отказалось. Угадал? Так вот — охраны у вас нет, и помощи нет, и эти люди от вас не отстали, и тут еще проблема с ФБР.

Умен и догадлив — ничего не скажешь.

— Я уже сказала, что это не ваше дело, если вы хотите предложить мне свою помощь, как предлагал ее Джим, то она мне не нужна.

— Я и не предлагаю, Олли. Я действительно влезаю в ваши дела — извините. Просто профессия такая — пытаешься разобраться во всем и волей-неволей…

— Короче, Рэй, — я уже сказала вам, что занята сегодня.

— Ну да, у вас в пятнадцать часов встреча…

Вот сволочь! Холодно и внимательно смотрю на него, пропуская ожидаемую им реплику.

— Олли, вы мне сказали, что Джим сделал снимки этих людей и установил их имена? Не могли бы вы мне это отдать, и я уйду…

Задумываюсь, понимая, что снимки отдала Джо. Не все, но почти все — а на тех нескольких, что остались, Ленчика, кажется, нет. Список остался, это точно. Прошу его посидеть немного и удаляюсь, а оказавшись в том помещении, где находится мой суперсекретный сейф, и запершись предварительно, извлекаю список и оставшиеся фото. А на обратном пути смотрюсь в зеркало, чуть припудриваюсь и иду к нему.

— К сожалению, у меня сохранились только несколько фото — часть я уничтожила…

Господи, что же я несу: подтверждаю его верную гипотезу относительно того, что я пользовалась услугами киллера, и ему, с его мозгами, этих моих слов хватит, чтобы убедиться в своем предположении.

— Фото, пожалуйста, посмотрите здесь, Рэй, — я не могу их вам отдать, равно как и список этих людей. Мне это нужно на тот случай, если со мной что-нибудь случится — ну, вы понимаете. В принципе, я могу дать вам адрес ресторана, где у меня с ними встреча, и вы можете подъехать туда к 15.00. Только большая просьба — не приглашать ни ФБР, ни полицию. Я вам помогла, так не подведите меня.

Он кивает задумчиво и вдруг смотрит мне в глаза, прямо-таки вцепляется, словно пытается влезть в мою голову и что-то увидеть там, понять, вытащить нужную ему информацию.

— А вы собираетесь ехать на эту встречу, Олли? И собираетесь отдать им пятьдесят миллионов? Кстати, я тут читал на днях, что убили молодую актрису и кто-то оставил на ее теле листок бумаги, на котором была эта же цифра — пятьдесят миллионов. Мир полон совпадений, верно?

Вот чертов Пинкертон! Может, он теперь, все узнав и о многом догадавшись, решил еще и шантажом заняться?

— Я устала, мистер Мэттьюз. Я сообщила вам то, что вам было надо, — а теперь уходите, у меня хватает проблем и без вас. И запомните — я не нанимала вашего партнера, я вам ничего не говорила, а ваши предположения оставьте при себе. У меня болит голова, я хочу пить и голодна вдобавок.

Он так и смотрит мне в глаза и не встает, и тогда встаю я, отхожу к бару в углу и делаю себе “драй мартини”, который мне очень нужен после этой беседы. И говорю себе, что только один — чтобы снять напряжение, чтобы чуть расслабиться и спокойно обдумать, как быть с Ленчиком. Возвращаюсь на место, ставлю перед собой стакан, к которому еще не притронулась — хотя жутко хочется, давно хочется, весь час, что сидим с ним здесь, — и любуюсь спрятанным в бокале произведением искусства, и краем глаза наблюдаю за Мэттьюзом, изучающим снимки, а потом переписывающим фамилии себе в блокнот.

Может, рискнуть? Сказать ему, что у меня нет тех денег, которые с меня требуют, — и попросить о помощи, пообещать за избавление от проблем миллион, скажем, черт с ними, с деньгами. Как я понимаю, он же все равно собирался лично разобраться с Ленчиком, а тут и отомстит, и поправит свои явно не блестящие дела, и сможет вообще уйти на пенсию. Нет, опасно — черт его знает, кто он такой. Можно, конечно, сменить резкий тон на мягкий, пококетничать с ним или расплакаться — кажется, я ему понравилась, так что может подействовать. В конце концов, я же ничего не теряю: если он с ними разберется, то и заработает еще, если не разберется — ни хрена не получит.

Я делаю глоток — небольшой, чтобы он не подумал, что прав относительно моего пьянства, а такой сдержанный, хотя и недостаточный для утоления жажды. Смотрю на него и делаю еще глоток, и тут меня осеняет мысль, такая очевидная, лежавшая на поверхности — просто для того, чтобы вытащить ее, перевести в сказанные самой себе слова, понадобился коктейль. Может, сразу сделать второй — и вообще родится что-нибудь гениальное? Ладно, пока и этого хватит, того, что родилось.

А мысль моя вот в чем: он мне нужен, этот Рэй Мэттьюз, он мне нужен потому, что больше никого нет, и никто не придет ко мне, и кругом враги и опасности, и я просто не знаю, что мне делать. Не знаю, о чем разговаривать с Ленчиком и как себя вести, не знаю, где найти киллера, чтобы доделать то, что не доделал Джо, не знаю, что говорить полиции, если они опять пожелают со мной побеседовать. Я ничего не знаю, я от всего устала, я действительно много пью, и постоянно нюхаю кокаин, и медленно распадаюсь на части. Не исключено, что он не сможет мне помочь решить все мои проблемы. Но, может, хоть часть решит, и я выиграю хоть какое-то время — а там, возможно, что-то изменится, я найду другой выход, придут новые мысли.

Насколько я понимаю, все проанализировав, именно так жил ты, и Кореец, и твои люди, именно такова бандитская жизнь: ничего никогда не решается до конца, только на данный момент, на сегодняшний день, а завтра новые проблемы плюс те же самые старые, и придется снова их решать, отодвигая ненадолго или надолго, обрастая ими, как боевой корабль ракушками, которые некогда счистить, так как возможно появление противника в любую секунду, но которые замедляют ход и тянут на дно. Приходится играть, и хитрить, и строить планы — именно так должен делать умный человек. Хотя в любую секунду может появится не умеющий и не желающий играть бык, который любит решать все сразу, одним выстрелом, но в конечном итоге этим он тоже ничего не решает.

Так, может?..

Делаю себе второй коктейль, увлекшись мыслью и забыв даже о том, что скоро встреча с Ленчиком, возвращаюсь к столу.

— Что ж, спасибо, Олли, вы мне помогли. Я вам благодарен и желаю вам избавиться от ваших проблем. Возможно, я как-нибудь помогу вам — косвенно, разумеется. А сейчас — чао.

Он уходит! Узнал от меня все, что ему было надо, а теперь уходит! И даже не предлагает мне помочь, не просится ко мне на работу, словно не понимает, что может получить приличные деньги, словно не видит, что я в безвыходной ситуации.

— Подождите, Рэй. Вы задали мне очень много вопросов, и я на них ответила. А теперь ответьте на мой — что вы собираетесь делать?

— Пока не знаю, Олли. Честно говоря, пока не знаю.

Знает, гад, знает, но не хочет говорить, и я сижу, даже не притронувшись ко второй порции, под его внимательным взглядом, и он отводит глаза наконец, и встает, и поворачивается ко мне спиной, и идет к лестнице, и я вижу, что уходит моя последняя надежда, и мне почему-то очень грустно, почему-то я вдруг поверила, что он действительно моя последняя надежда.

“Ну что за чушь?! — вяло говорю себе. — На хрен он тебе нужен? Пусть идет. А вдруг он не сможет убрать Ленчика? Твоя последняя надежда — это ты сама. Поняла, а?”

И кричу, заглушая свой внутренний голос:

— Постойте, Рэй!

И произношу, когда он оборачивается:

— Я предлагаю вам работу, Рэй. Хорошо оплачиваемую работу — я заплачу вам за то, чем вы все равно собираетесь заниматься. Я хорошо заплачу — понимаете? Очень хорошо! Миллион долларов — как вам?

И я улыбаюсь, испытующе глядя на него, но он качает головой, и отворачивается, и уходит. И я сдираю с лица улыбку и комкаю яростно, кидая ему в спину вместе с прощальным “фак ю” — но, видимо, не попадаю, потому что он все равно уходит…

И снова забытье. И все легко и просто, и я сижу все на том же диване в гостиной, улыбаясь своим мыслям и приканчивая то ли пятый, то ли шестой за этот день коктейль. Я так и не поехала никуда — пусть тот думает, что я не получила его письмо. Мало ли что — разве “Федерал экспресс” дает стопроцентную гарантию? Может, меня не было, может, я так и не выходила к ящику, а прислуга почту не приносит? Так что пусть Ленчик мне звонит или факс присылает, пусть удостоверится, что я жива и здорова и лично получила предназначенную мне информацию, а потом ждет.

Правильно, что не поехала: когда Мэттьюз ушел, я тут же выпила еще, и тяжело стало на душе. Мне непонятно было, почему он отказался, и грустно от идиотской мысли о том, что он мог бы мне помочь. А потом спиртное начало действовать всерьез, основательно утвердившись в моей голове и фильтруя все мои мысли, хорошие и плохие, и оставляя более или менее хорошие, но даже их пропуская через свою призму, делая их легче, мягче и окрашивая в оптимистичные розовые цвета.

Я решила, что правильно я отпустила этого Мэттьюза. Пусть сам с ними разбирается, я от этого только выиграю. К лучшему, что не стала его уговаривать, разыгрывать несчастную, напуганную и нуждающуюся в его защите — хрен знает, что он за защитник и к чему бы привела в конечном итоге его опека. Пусть работает сам, а я посижу пока дома, попробую дозвониться-таки до Дика — опять сегодня раз десять набирала его мобильный безрезультатно, и в офисе его не оказалось, но опять обещали передать, и на пейджер ему должны сбрасывать сообщение мое ежечасно. Пусть Дик решит вопрос с ФБР, и тогда я смогу смотаться в Лондон — почему-то выбрала я для себя именно Лондон. Тем временем Мэттьюз должен решить вопрос с Ленчиком — он ведь знает, что Ленчик главный, и если он такой крутой, то пусть его и завалит. Он же сам мне сказал, что хочет все сделать без полиции — и что это значит? Это значит, что он хочет их убить, верно? То есть сделать то, что мне надо, — и с меня за это даже не требует денег.

Так что все прекрасно: Мэттьюз с одной стороны, а Дик — с другой снимут с меня напряжение, и я наконец смогу уехать. Ведь все, что мне нужно, — чтобы Крайтон получил указание отстать от меня и чтобы не стало Ленчика. А я, как только переговорю с Диком, свяжусь с новым охранным агентством, найму людей, чтобы в их сопровождении объехать те банки, где в сейфах лежат у меня и у Корейца наличные, и съезжу в тот банк, где у меня счет, а потом выгребу содержимое моего домашнего сейфа, все деньги и драгоценности, и все с той же охраной налегке рвану в аэропорт. Там куплю билет на ближайший рейс, куда угодно, а из этого “куда угодно" улечу в Европу, благо визы у меня есть, пока я сидела, в турагентстве мне все сделали. В крайнем случае могу и обновить через другое агентство — прямо на дом вызову человека, отдам паспорт и все получу вскоре. За деньги здесь можно все — меньше, чем в России, наверное, но все же.

Слышу несколько раз, что звонит телефон — но это домашний, а Дику на пейджер я сбросила свой мобильный, который тут рядом с мной, по домашнему отвечать не хочу: кому надо, оставит сообщение на автоответчике. К тому же мне кажется, что это Ленчик или кто-то от него — на хрена мне с ними разговаривать?

Улыбаюсь, думая что визит Мэттьюза, хоть он и отказался работать на меня, все же поднял мне настроение — по крайней мере, никакой депрессии незаметно. Хвалю себя за то, что все ему рассказала — ну не все, а столько, сколько ему было нужно, — и решаю, что можно немного поспать. Пошатываясь, добираюсь до своей спальни, сбрасываю халат, и в тот момент, когда голова касается подушки, начинаю уплывать в другое измерение, продолжая при этом довольно улыбаться…

Свет ударяет в лицо, и я просыпаюсь, не сразу соображая, где я и почему раздвинуты задернутые мной шторы.

Все повторяется — я снова лежу голая на спине, чуть раздвинув ноги, и снова Мэттьюз в комнате, только на этот раз не сидит в углу, а стоит у окна и смотрит на меня.

— С добрым утром, Олли!

Протягиваю руку к столику, нащупываю стакан с выдохшейся минералкой, который специально поставила там перед тем, как заснуть, и делаю жадный глоток.

— Что вам здесь надо, черт возьми, Мэттьюз? — спрашиваю спустя некоторое время, когда все встает на свои места, и чувствую, как язык чуть заплетается. — Решили переквалифицироваться из частного детектива в художника и ищете подходящую натурщицу?

— Да вы пьяны, Олли, — констатирует он, словно рассчитывает поразить меня таким сообщением. — Вы опять пьяны. А ваши друзья, кстати, ждали полтора часа и очень нервничали, и вид у них был хмурый, и говорили они злые слова, хотя я, конечно, не понимаю по-русски. А вы, значит, напились и остались дома….

— Какое вам дело? — спрашиваю хмуро, недовольная тем, что кто-то посторонний видит меня в таком состоянии — неважно, что голой, важно, что пьяной. — Убирайтесь отсюда, ладно? Дважды пробираться в мой дом за один день — это уже слишком. А если вы такой сострадательный, лучше сделайте мне коктейль — где бар, вы знаете…

Он по-прежнему стоит и смотрит на меня и взгляд его меня немного смущает — не думаю, что выгляжу ужасно, но неприятно, когда тебя видят пьяной, а я уже бог знает сколько лет никого не стеснялась и ни от чего не смущалась. И потому ощущаю, как растет во мне ненависть к нему — за то, что заставляет меня чувствовать то, что я чувствую.

— Я вам сказала — убирайтесь. Вы что, не поняли меня? Я предложила вам работу, вы отказались — так теперь идите ко всем чертям. А предварительно сделайте мне коктейль…

И он вдруг хватает меня и волочит куда-то — и я не успеваю даже сообразить, что это он делает, реакция-то замедленная. Успеваю только спросить:

— Собираетесь меня изнасиловать?

И услышать в ответ:

— Может быть, потом…

Затаскивает меня в ванную и запихивает под душ, этакую телефонную будку без крыши, и открывает холодную воду на полную катушку, и будку заливает дождем. Удар такой, что я застываю, словно заледенела в одну секунду и руки и ноги сковало льдом так, что не пошевелиться, и даже в голову не приходит, что можно протянуть руку и завернуть кран. И я так и стою молча, уже не чувствуя холода, ни о чем не думая, — и обретаю дар речи, только когда он через какое-то время вытаскивает меня обратно и начинает сильно растирать полотенцем. И, растерев быстро и насухо, накидывает на меня халат.

— Вы что, рехнулись? — произношу наконец. — В чем дело? Вы что себе позволяете?

Но он меня не слушает. Подводит обратно к постели, чуть подталкивая, и я падаю — и наблюдаю за тем, как он за пару минут отыскивает мои запасы кокаина и удаляется с ними в туалет и возвращается с пустыми руками. Выходит и снова появляется с бутылками в руках — и они булькают печально и униженно, выливаясь в канализацию. Я сижу онемев и только смотрю, как он дефилирует туда-обратно — деловито и не глядя на меня, — и наконец протягивает мне руку и ведет за собой. Мы спускаемся вниз и оказываемся на кухне. И он протягивает мне уже обрезанную сигару, дает прикурить и ставит передо мной огромную чашку кофе — судя по запаху, крепчайшего, без молока.

— Выпейте, и поговорим.

Не знаю почему, но я замолкаю и не спеша пью кофе, покуривая, не глядя на него, сидящего с сигарой напротив. И физически чувствую, как трезвею — как уходит с каждым глотком уцелевшие после ледяного душа остатки алкоголя. И, допив все, смотрю ему в лицо, и слов почему-то не находится.

— Не ели, видимо, давно — ни одной грязной тарелки не видно. Значит, сейчас горячий завтрак, потом еще кофе, потом разговор.

И начинает рыскать в холодильнике, в который я не заглядывала бог знает сколько — вправду не помнила, когда ела в последний раз, хотя как-то делала сэндвичи с тунцом и открывала оливки, маслины и чипсы. И он отыскивает там что-то и орудует, как заправский повар — не ресторанный, но работающий в каком-нибудь “Макдональдсе”, где все надо делать очень быстро и каждое движение должно быть отточенным и занимать минимум времени. Как на конвейерной сборке машин, где каждый за считанные секунды выполняет свою конкретную операцию, пристраивается к ползущему по конвейеру механизму, ввинчивает свою пару гаек, выскакивает и бежит обратно, навстречу следующему остову, медленно превращающемуся в автомобиль.

Я не удивляюсь, когда через каких-нибудь десять минут он ставит передо мной огромную тарелку, в которой красуется яичница с беконом и консервированными помидорами и пара тостов, протягивает стакан апельсинового сока и удаляется к кофеварке.

Аппетит, разумеется, на нуле — с похмелья вообще есть не хочется, а когда не ела давно — тем более. Первый кусок застревает в горле, производя впечатление чего-то инородного, очень точно и прекрасно сделанного муляжа, и кажется, что если я его проглочу, то организм его отторгнет, вывернув себя и меня наизнанку. Но я почему-то верю ему, Мэттьюзу, — может, потому, что больше некому верить, и, может, именно поэтому не протестую уже давно против его возмутительных действий? И апельсиновый сок смачивает пищевод, и первый кусок плавно соскальзывает вниз, а за ним второй, и третий, и последующие — которые кончаются достаточно быстро, потому что тарелка пустеет.

А он ставит передо мной очередную чашку кофе — я даже не знала, что у меня в доме есть такая гигантская чашка, сама-то пью из маленьких, из которых и положено пить такой крепкий напиток, это американский водянистый кофе следует пить из средних, — а откуда эта? Может, Юджин из нее пил? Кажется, он после тренировок уничтожал огромное количество сока, хотя вроде не брезгал и питьем из горлышка. Странно — вот так, совсем того не ожидая, увидеть что-то оставшееся от Корейца. Корейца нет, а чашка осталась — и может, имеет смысл грохнуть ее сейчас об пол, чтобы она ушла вместе с ним? Не намеренно грохнуть — не то Мэттьюз подумает, что я свихнулась, — а как бы выронить: помню читала, что в древности многие народы вместе с умершим сжигали его вещи и порой даже его лошадь. Кстати, порой и жену заодно… Может, Ленчик и хочет меня уничтожить, следуя этой традиции, — сначала избавился от Корейца, а теперь, чтобы не нарушить обычаев, хочет отправить за ним и меня? Что ж, я готова — только вместе с Ленчиком.

— Итак, Олли… — встревает Мэттьюз в мои мысли. Видно решил, что пора, что я готова — что ж, мысли все равно были дурацкие. — Итак, я решил принять ваше предложение.

— Да? — вопрошаю иронично, хотя тут же спохватываюсь. Понимаю, с одной стороны, что ни к чему сейчас мой сарказм, а с другой — хочу ему показать, что могу обойтись и без него — что-то во мне не дает вот так вот раскрыться перед человеком, показать свою растерянность и беспомощность. В конце концов, я после твоей смерти действовала сама — а уж это был такой удар, от которого, как я думала, вообще оправиться невозможно. Однако я и с киллером разобралась, и позже с Крониным, и с Ленчиком решала вопрос, пусть и не до конца, — так что без помощи вполне могу обойтись. — И что же заставило вас изменить решение?

— То, что я сначала увидел вас, а потом посмотрел на этих людей, Олли. Я поехал туда и посмотрел на них — вот и все.

— И что — пожалели меня? Мне не нужна ваша жалость, и я достаточно сильный человек, чтобы справляться со своими проблемами — можете мне поверить…

— Не сомневаюсь. Однако пока вы с ними не справились — хотя даже киллера где-то разыскали. И боюсь, что без меня не справитесь…

— А с вами — справлюсь?

Он, кажется, даже не обижается на мой тон — хотя он достаточно оскорбителен.

— Со мной — может быть. Не уверен стопроцентно — но, может быть.

Смотрю на оставшуюся на дне чашки влажную коричневую глину, и строю из нее кончиком ложки маленькие холмики, и тут же безжалостно разрушаю их.

— А что же вы отказались, когда я вам сразу предложила работу, Рэй? Вы уже тогда меня видели, и тогда уже видели снимки этих людей, и знали, кто они такие. Так почему вы отказались?

— Хотите правду? — спрашивает он неожиданно серьезно.

Я задумываюсь и все никак не могу понять, что же им руководит на самом деле? Понял наконец, что может заработать? Больше никакого стимула у него быть не должно. Без меня ему проще с ними разобраться, чем со мной: они его не знают и не в курсе, что он работает на меня, и он на какое-то время имеет статус человека-невидимки. А рядом со мной он засвечен — потому что Ленчик снова попробует установить за мной слежку, и, если я буду с ним встречаться, то поеду не одна, и Мэттьюза он будет знать в лицо, а значит, тому уже не удастся подобраться к Ленчику близко.

В общем, мне же легче, если речь идет о деньгах, — мне не слишком понравились его слова относительно того, что он передумал, когда увидел сначала меня, а потом Ленчика. Мне не нужны его доброта и жалость — и скажи он сейчас, что не может оставить хрупкую, беззащитную девушку наедине с головорезами, я ему не поверю. И еще больше не поверю, если он скажет, что я ему жутко понравилась. Ни симпатии, ни секс — желание со мной переспать — в таком деле не могут быть стимулом, глупо умирать за симпатию и пару ночей даже с самой привлекательной женщиной. Вот за деньги можно, в это я верю. Это же Америка, в конце концов, страна Желтого Дьявола.

— Только правду и ничего, кроме правды, — отвечаю словами свидетеля на суде и от собственного юмора чуть кривлюсь, черноват он получился.

— Видите ли, Олли, я же понимаю, что вы рассказали мне совсем не все. Я понимаю, что, наверное, у этих людей есть основания вас преследовать, и раз они хотят с вас получить такую сумму, значит, знают, что она у вас есть, или, по крайней мере, они верят в то, что она у вас есть. Я также понимаю, что не знаю вас, что вы можете быть кем угодно — может, вы сами связаны с мафией, может, вы украли у них эти деньги, может, обманули их, мафию ведь тоже обкрадывают и обманывают. И я не верю, что вы боитесь за жизнь своих родителей — иначе бы вы давно отдали бы им требуемое или хотя бы часть, чтобы их умилостивить и заставить отказаться от поспешных жестких шагов. И не по этой причине вы не хотите обращаться ни в ФБР, ни в полицию — иначе, сдай вы ФБР настоящих убийц вашего партнера, вам было бы намного легче жить, — а потому что вы боитесь, что эти люди, которых вы сдадите, сами могут кое-что про вас рассказать.

И я отказался сначала, потому что нет ничего глупее и опаснее, чем влезать в драку между двумя приятелями или компаньонами — они в итоге спохватятся, забудут перед лицом общего врага про свои распри и вдвоем изобьют тебя. У меня был случай, когда я вмешался в перестрелку между двумя молодежными бандами в Даун-Тауне. В результате по мне стреляли и те, и другие. И не зная вас, я не могу сказать, что ваше дело правое — и что вы не расправитесь со мной руками ваших знакомых. Зато я могу сказать, что вы сами боитесь закона и действуете противозаконными средствами — пользуетесь услугами киллера…

— Ну и что заставило вас передумать? Решили, что миллион долларов стоит риска? Между прочим, так как вы отказались сразу, я снижаю ставку вдвое…

— Ну куда мне ваш миллион, Олли? Это же Америка — и уж вам прекрасно известно, что здесь ты должен отчитаться даже если на твоем счету появляются десять тысяч, а тут миллион, к тому же, как вы сказали, наличными. Во-первых, у меня нет гарантии, что вы потом меня не сдадите, что у меня не найдут миллион и не посадят за связь с мафией. Кто еще столько платит? И за неуплату налогов с этого миллиона. А во-вторых, в Америке, как вы отлично знаете, фиксируются все ваши крупные покупки — купи я, скажем, БМВ, при том что мои официальные заработки показывают, что у меня нет денег на такую машину, я могу оказаться за решеткой. Да и продавцы побаиваются тех, кто платит наличными, особенно, если сумма велика, — ну, допустим, БМВ я еще могу купить за наличные, а вот дом уже никак.

Вы миллионерша, вам все эти проблемы, возможно, неизвестны. А вот мне вовсе не улыбается оглядываться на протяжении всего остатка жизни — это при условии, что я выживу и заработаю эти деньги. Так что ваш миллион тут ни при чем — хотя какие-то деньги, бесспорно, не помешают…

У меня такое ощущение, что ответа на мой вопрос у него нет. Он сам еще не нашел его, все еще думает, зачем ему это надо.

— Слушайте, Рэй, говорите начистоту — почему?

— Потому что эти люди убили моего партнера. И мне нужно с ними разобраться. И вы мне можете в этом помочь — я не знаю русских, не знаю их языка, не знаю этих конкретных людей. А вы их знаете, и язык, я полагаю, тоже, а к тому же они все равно рано или поздно выйдут на вас. Считайте, что они — это тигр, а я охотник. А вы…

— А я приманка?

— Точно.

— Спасибо, Рэй, — это настоящий комплимент. Только вот дело в том, что я сама и приманка, и охотник одновременно — и эти люди уже об этом знают.

— Возможно. Вы все равно не справитесь одна, Олли. И я готов вам помочь. И первый шаг я уже сделал — мне не нужен клиент, который спивается и нанюхивается порошком так, что не в состоянии ничего понять и решить. Второй шаг — ваше обещание рассказать мне обо всем, что происходит. Пусть и не абсолютно все, но как можно больше, потому что я должен знать, за кого я воюю, и с кем, и за что. А третий шаг — ваше обещание меня слушаться, а в критической ситуации — подчиняться моим приказам. Потому что, судя по вашей привычке командовать, вы считаете себя терминатором — а я не хочу, чтобы вас убили или я получил пулю из-за того, что вы несколько переоцениваете свои возможности. И после того как я сделаю эти три шага — вместе с вами, — мы продумаем нашу тактику. Идет?

Я задумываюсь — не привыкла, чтобы со мной вели себя так повелительно и бесцеремонно, хотя не могу не признать, что он проявляет какой-то минимум такта, смягчая свои слова. Оля Сергеева, возможно бы, не раздумывала, но Оливия Лански, самоуверенная, сильная, жесткая и даже жестокая, проливавшая кровь своими и чужими руками, не может не задуматься.

И Оля Сергеева сейчас сказала бы себе, что Рэй Мэттьюз — положительный персонаж и искренне готов помочь, и искренность его подтверждается тем, что он даже не говорит о вознаграждении, — и это прекрасно, что он есть, потому что больше помочь некому. А Оливии Лански важно понять, насколько ей нужна эта помощь, и признать вынужденную необходимость, и сказать себе, что она для Мэттьюза в самом деле приманка, что не он нужен ей, а они нужны друг другу — и что он делает это не из душевной доброты, не ради плотского желания, но по своим собственным причинам. Оливия Лански в душевные порывы чужих людей, тем более американцев, не верит, но верит в практичность и расчетливость.

— Хорошо, Рэй, — произношу после долгого раздумья — достаточно долгого для того, чтобы он сварил нам еще кофе, только мне на этот раз маленькую чашку. — Хорошо. Но я тоже должна поставить условия. Первое — все, что я вам говорю, остается между нами. И второе — вы называете свою цену. Если вы боитесь брать здесь наличные, я могу выписать вам чек, в конце концов, или рассчитаться с вами наличными или чеком, чтобы вы получили эти деньги в Европе, а в Америке об этом никто не узнает. Пятьсот тысяч долларов — половину вперед и половину после, — если вы избавите меня от этих людей навсегда. Миллион — если вы поможете мне убраться в Европу после того, как все завершится, но не завершатся мои проблемы с ФБР, которое, естественно, будет возражать против моего официального отъезда из Америки. Полтора миллиона — если вы сделаете все вышеперечисленное плюс на один год задержитесь в Европе и будете моим телохранителем, хотя, возможно, это и не понадобится. Идет?

Кажется, я все сказала правильно. Я ведь готова была и больше заплатить за то, что он уберет Ленчика со товарищи, но если он сам заявляет, что миллион в Америке ему ни к чему, зачем навязываться? Тем более что я ему показала главное — перспективу и надеюсь, что именно наличие перспективы заставит его работать лучше и сделать даже невозможное. А еще надеюсь, что мне не понадобится его помощь с выездом отсюда, — здесь я рассчитываю на временно запропастившегося Дика, у которого, кстати, действительно могут быть дела, так что глупо волноваться, — но если понадобится, не дай бог, то я рассчитываю на помощь Мэттьюза по полной программе, в которую, кроме всего прочего, включаю мою доставку в Мексику или Канаду, приобретение фальшивых документов и так далее, и тому подобное.

И потому мне жутко не нравится, когда в ответ на мое, кажется, весьма заманчивое предложение он отвечает только:

— Посмотрим…

Ужасно неуютно чувствую себя без спиртного — без стакана на столике передо мной такое ощущение, словно нечем руки занять, словно не хватает чего-то жизненно важного, привычного, без чего существование немыслимо. Гад, вылил все мои бутылки — впрочем, не так много их было, штук десять, потому что запасы я основательно истощила за последнее время, — и высыпал весь мой кокаин. Не могу не признать, что он правильно сделал — и улыбаюсь про себя, когда он словно читает мои мысли и приносит стакан сока.

И еще не могу не признать, что с ним мне легче, намного легче. Для Оливии Лански мысль и ощущение немного оскорбительные, принижающие собственное достоинство, и потому пытаюсь саркастично интересоваться у самой себя, с чего это мне с ним легче, когда я не знаю даже, на что он способен. Но тем не менее все это правда — и внутренняя дискуссия заканчивается тем, что напоминаю саркастичной себе, что без него тихонько разваливалась на части и бездействовала, что и через месяц такой жизни, если бы дал Ленчик прожить этот месяц, стала бы конченой алкоголичкой и наркоманкой. И сейчас-то хочется выпить и спрятаться в другой мир, куда более приветливый и теплый, — это я тебе говорю, о язвительнейшая Оливия, вся такая из себя крутая, но медленно и верно пропивавшая и пронюхивавшая крутость! А что было бы потом?

А с ним мне легче и уверенней — хотя и не знаю ни его способностей, ни его самого. И потому очень осторожно обдумываю каждую фразу — периодически возникают мысли о том, что, может, он вернулся, чтобы все вызнать и в итоге заложить и Ленчика, и меня, отомстив за партнера. Хотя и понимаю, что, заметь он, что я скрываю многое, наши отношения сложатся не так, как им следовало бы сложиться. И аккуратно и неспешно рассказываю ему про то, что Яша, по мнению ФБР, совершил не очень законную сделку и вложил эти деньги в наш фильм, и через год после этой сделки его нашли и потребовали вернуть деньги, а потом убили, выведав у Яшиного помощника, что все те деньги ушли в Лос-Анджелес. Рассказываю про Юджина — все равно это известно ФБР, никого этим не удивишь, — который убил Яшиных убийц и уехал в Москву искать заказчика и пропал. Про Ленчика — то, что знаю от Корейца, про то, как общалась с ним, с подробным описанием его поведения и реакции. Про то, что Ленчик знаком с местным авторитетом — и, возможно, не просто знаком, но в дружбе, хотя в дело его явно не посвятил. Про то, как наняла киллера через Ханли — киллера, так и не выполнившего до конца работу и пропавшего с концами.

Говорю о киллере — не самое легкое признание ввиду неполного моего доверия к собеседнику — и жду реакции. Может, он знает этого Джо и мы найдем его вдвоем, и тот все доделает? Но он молчит, не произнося ни слова, и я рассказываю дальше — о том, как меня арестовало ФБР, как вел себя Крайтон, до сих пор наверняка мечтающий меня засадить, как мне помогли специальный агент из Нью-Йорка и мой адвокат. Как меня выпустили наконец, после девяти дней в тюрьме предварительного заключения, как я узнала из газеты о том, что Джо выполнил заказ лишь частично, и ждала продолжения, про то, как убили Стэйси и я беседовала по этому поводу с полицией, тоже меня подозревающей, и как убийство Стэйси и расстрел русских сработали против меня, добавив разного рода идей Крайтону и его помощникам.

И Рэй соглашается, что, раз они убили Стэйси только для того, чтобы показать мне, что обо мне не забыли, чтобы напугать и напомнить про сумму, — то ситуация очень серьезная. Такое убийство — большой риск, после него остаются следы, и записка к тому же, и кто-то мог что-то увидеть, и раз убивают ни в чем не повинного человека ради того, чтобы попугать другого, это значит, что жизнь для них ничего не значит, чужая, разумеется. Это значит, что они легко убьют еще раз и еще — и как только я отдам деньги, вынесут смертный приговор и мне. Отдавать их не следует хотя бы поэтому, даже если они у меня есть и я собиралась их отдать.

— А почему она? — вдруг спрашивает он. — Вы что, были подругами?

— Я ей нравилась, — отвечаю почему-то искренне. — Я ей была нужна, но я еще и нравилась ей. И даже когда стало понятно, что я не предложу ей роль и она нашла другую работу, она все равно постоянно ко мне приезжала. Она меня хотела, понимаете? Ну что непонятного — я бисексуальна, и она тоже, и мы с ней занимались сексом, и ей это очень нравилось. Поняли, мистер Мэттьюз?

Я специально про это сказала — все равно может узнать, потому что об этом знает полиция. Главное, что я хочу ему показать на всякий случай, что на секс со мной ему рассчитывать не стоит.

— А ты роковая женщина, Олли, — наконец-то перешел на “ты”, и при этом говорит полушутя-полусерьезно. — С тобой лучше не связываться. Джиму ты понравилась — и его нет, понравилась этой Хэнсон — и она погибла. Мне следует быть поосторожней, а?

Потом он уезжает — уже днем, часа в три, после того, как задал мне кучу вопросов по поводу Ленчика и своего покойного партнера и по разным другим поводам. А я отвечала — на какие-то вопросы честно и открыто, на какие-то неполно, какие-то опускала вообще. Чтобы понять, что представляет собой слон, совсем ведь необязательно промерять ему хобот с точностью до миллиметра, и заглядывать в рот, и дергать за хвост. Ему и так хватит рассказанного, чтобы составить представление о предстоящей работе и “оппонентах”.

И он уехал — сказал, что попробует навести справки по поводу мистера Берлина и нынешнего места обитания Ленчика и его людей, и их количество установить, и сделать какие-то другие дела, а я сидела и думала над его планом. Точнее, над нашим совместным планом: он говорил, а я дополняла и вставляла свои мысли. Может, потому, что не могла допустить, чтобы кто-то диктовал мне свою волю — даже если этот кто-то в данный момент является моим единственным шансом на спасение, и речь ведь шла о моей жизни и судьбе, и русских бандитов я знаю лучше, чем он.

Но все решили вроде, и я после его ухода позвонила на телефонную станцию — телефон отключила еще вчера, чтобы Ленчик меня не нашел, — и попросила заменить номер, заметив шутливо, что достали мол бездарные сценаристы и мечтающие об актерской карьере девицы. Тут это решается просто — заплати, и все дела, тем более что в справочнике меня все равно нет, а часа через три перезвоню и узнаю свой новый номер. После разговора со станцией побродила бессмысленно по дому — потом поняла, что подсознательно ищу бар, чтобы коктейль себе сделать или виски со льдом, — и налила себе минералки, сознавая, что, видно, въелась в кровь привычка что-то отхлебывать и пригублять, держа в руках. И уселась в комнате для переговоров — гостиной второго этажа — прямо у окна. И еще раз, с самого начала и очень придирчиво, обсуждала сама с собой нашу стратегию и тактику.

План вроде прост и гениален одновременно, безопасен, но и рискован до безумия, реален, но и утопичен. Я помню пословицу, согласно которой гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить — и понимаю, что, когда мысли эти начнут воплощаться в реальность, изменения неизбежны. Главное, чтобы они не сработали против нас, эти изменения, потому что мельчайшего отступления от продуманного достаточно для того, чтобы вместо Лондона я оказалась на ближайшем кладбище. Может, это и не так страшно, если окажусь там в компании с Ленчиком и его людьми, но будет обидно, если одна.

Итак, начнем с начала. Во-первых, я сегодня же звоню Эду — и прошу его в срочном порядке связаться с Яшиным адвокатом, получить от него по почте оригинал завещания, который я подпишу, и перевести все деньги, за вычетом полагающихся налогов, на счет, который я открыла в нью-йоркском филиале моего банка, или это здесь, в Эл-Эй, филиал, а в Нью-Йорке головная контора — неважно. Далее, завтра я еду в свой банк и узнаю, как идут дела по переводу денег в Европу — я им поручила этим заняться еще до того, как села в тюрьму и после выхода там не была, считай месяц уже прошел. Потом банк по моему поручению превращает мои нью-йоркские деньги — а у меня семь миллионов вложены в Яшину корпорацию плюс набежавшие на них проценты, а также наследство за вычетом налогов — в акции какой-нибудь супердоходной компании типа компьютерного “Майкрософта”. Это они мне сами подсказали, когда я к ним приезжала на консультацию, — вот пусть и занимаются, им же главное свой процент получить, который, с учетом размера общей суммы, набегает немалый. А то, что деньги могут утечь из страны, им абсолютно по фигу. Я получаю бумагу, что владею таким-то пакетом таких-то акций и могу их в любой стране мира продать — кроме России, наверное, и Африки, но туда я и не собиралась — и хрен проследишь.

Таким образом, остается вывезти из Штатов те деньги, которые находятся на счету студии — сорок вложенных нами миллионов плюс прибыль, итого, пятьдесят пять с небольшим, точно не помню, все документы у Эда. И это мне представляется самым сложным вопросом, поскольку Мартен может догадаться о моих планах и оповестить то же ФБР — не должен, но то, что когда ему позвонили из полиции по поводу Стэйси, он тут же перевел стрелки на меня, показывает, что человек он не слишком надежный. После этой истории с полицией я ему не верю уже и сильно в нем сомневаюсь, но прекрасно понимаю, что, в принципе, он не заинтересован в том, чтобы меня посадили, потому что могут заодно арестовать счет студии, а саму студию обвинить в связях с мафией.

Но если дойдет до худшего — до моего повторного ареста и посадки — он с помощью друга Дика студию постарается уберечь, и, естественно, вложит наши пятьдесят пять миллионов в новый фильм, не обязательно по моему сценарию, и, при желании, их “потеряет” каким-то образом, заявив, к примеру, что фильм прибыли не принес, — да и кому заявлять? Мне? Ну так это только при условии, что срок у меня будет маленький, и я вообще выйду из тюрьмы. А за те годы, что я буду сидеть, он вообще может пропасть с нашими, теперь уже моими, деньгами — и ищи его. И приди я к нему через пять — десять лет требовать обратно свои деньги — если меня не вышлют отсюда, конечно, после отсидки — он меня пошлет подальше, и ничего я не докажу.

Может, и зря я так о нем — он ведь до истории с полицией вел себя достойно и всячески старался вывести меня вместе с Корейцем в высший голливудский свет. Никто, кроме него, не знал, что мы русские, и он никому не рассказывал, что у меня был муж, который и подписал с ним, Мартеном, контракт, и потом его убили. И сам порекомендовал мне обратиться к Дику, чтобы тот решил мои проблемы. И наверное, если что случится со мной, он тоже будет скомпрометирован — в его же интересах, чтобы я удержалась на плаву. Хотя… ладно. Встречусь с ним на днях, поговорю и определюсь. Пока хватит о нем.

Итак, вот они, мои дела — убедиться в том, что часть моих денег переведена в Европу, а часть переведена в акции, причем не в именные, по которым меня потом можно вычислить, а в обычные. Черт, ничего в этом не понимаю, не знаю, что как называется, и толком даже себе не могу объяснить весь процесс, а ведь в банке мне все растолковали, да голова у меня математику не воспринимает, потому что, когда в школе изучали алгебру и складывали икс и игрек, я про себя складывала виденные и покоренные мной мужские члены. Накануне дня Д мне предстоит объехать те банки, в которых у меня и у Корейца есть наличные, изъять их и быть готовой к отъезду, точнее, к побегу.

Впрочем, Эд мне сказал, что подписку о невыезде я дала сроком на месяц — а он вот-вот кончится, этот месяц, — и я хотела бы досидеть здесь до третьего марта, дабы вышел ровно тридцать один день, чтобы официально я никаких законов не нарушала и не искали меня потом. Но не исключено, что сегодня или завтра раздастся звонок от Эда, и он проинформирует меня, что срок невыезда мне продлили и что он заедет, чтобы я подписала бумагу. Но пока звонка нет, и они наверняка могут обо мне забыть — ну не обо мне, конечно, а о продлении подписки, — потому что, во-первых, это же бюрократическая машина, ФБР, а, во-вторых, вряд ли они думают, что я куда-то убегу, бросив дом, студию, наследство и все прочее.

Вот мои дела, а Рэй тем временем должен решить вопрос с документами и заодно связаться со своим приятелем в Техасе, который делает бизнес с мексиканцами, и, таким образом, пути отхода будут подготовлены. Целых два пути: первый — это канадский паспорт для меня, который, как он сказал, мне сделает один человек без проблем, а второй — гарантированное содействие в Мексике на случай, если оно понадобится. Ведь в любом случае сразу из Лос-Анджелеса в Канаду я не полечу: его знакомый, занимающийся документами, живет на полпути между Эл-Эй и мексиканской границей — все равно надо через Мексику выбираться, а до нее совсем недалеко.

И это класс — но вот вопрос: понадобятся ли они, пути отхода? Прежде чем воспользоваться этими путями, надо разобраться с Ленчиком и его людьми. Как только начали все обсуждать, Мэттьюз сказал, что самым безопасным вариантом было бы собрать на Ленчика весь компромат — он бы, до окончания срока моей подписки и налаживания путей отхода, поискал бы улики. Хотя, может, хватило бы вполне очередного Ленчикова письма мне, которое он вынужден будет написать, поскольку по телефону связаться со мной не может. А после того, как компромат будет собран, записать на видеокассету мою речь, в которой я обвиняю Ленчика в убийстве Яши, Стэйси и Ханли, и завершаю речь тем, что говорю, что, опасаясь за свою жизнь и не доверяя американскому правосудию, предпочитаю скрыться. И кассета эта попадет в руки ФБР, когда мы уже будем далеко, в Европе, — и было бы идеально приложить к кассете аудиозапись разговора с Ленчиком. Пойти еще на одну встречу с ним. Рэй меня обеспечит чувствительной звукозаписывающей аппаратурой, а так как Ленчик и прежде был неосторожен, я ему буду задавать вопросы по поводу Яши, Стэйси, Ханли и мистера Кана, а он, естественно, будет отвечать. И двух кассет — видео и аудио — и одной записки должно хватить для того, чтобы с Ленчиком покончить.

И я послушала, и покивала, и усмехнулась горько, сказав, что лично меня такой вариант не устраивает: Ленчик выложит ФБР компромат на меня, а значит, как свидетель, я буду скомпрометирована и показаниям моим вера будет несильная, а к тому же гарантий, что Ленчику дадут пожизненное, нет. А лично я хочу ему отомстить — по-настоящему отомстить. Затем, он виноват в смерти близких моих людей, да и просто грязь под ногами, не имеющая права на жизнь. Ко всему, я не хочу озираться остаток жизни, ибо от ФБР он может скрыться, и легко, и начнет меня искать по всему миру русская братва, спонсируемая тюменцами…

— Так что слабоват ваш план, мистер Мэттьюз, — так я заключила. — К тому же вы, кажется, горели желанием отплатить за смерть партнера и ради этого даже в мой дом забрались, не зная, кто я, и не выстрелю ли в вас, и не вызову ли полицию — это и есть ваша плата? Лично меня месть руками ФБР не устраивает, Рэй, — лучше уж помогите мне найти киллера, потому что для меня месть — это когда за отнятую жизнь платят жизнью. Разве это сложно? Не хотите марать руки сами, скажите, где мне найти этого Джо, которого дал мне Ханли, — вы ведь знаете его, не можете не знать, и знаете, где его искать.

— Видите ли, Олли, — начинает он неохотно, — я знаю, о ком вы говорите — только лично я никогда бы не доверил этому человеку убить даже муху, и уж слово “киллер” к нему неприменимо. И я, честно говоря, удивлен, что он вообще что-то сделал, а не смотался сразу вместе с вашими деньгами. Двести тысяч в качестве задатка — немыслимая сумма, ведь вы ему не президента США заказывали. Так что боюсь, Олли, и мне неприятно это говорить, но Джим вас подвел — у него не было никаких нужных вам связей и он дал вам бывшего копа, выгнанного из полиции и посаженного на три года за то, что обложил данью проституток в районе, который патрулировал, и подозревался в убийстве сутенера. Он был близким приятелем Джима, они в полицейской академии учились вместе — и родственником тоже, он был женат на сестре Джима, пока та с ним не развелась и не вышла замуж за другого. Я могу, конечно, проверить, не в Эл-Эй ли он — но не сомневаюсь, что Джо Флэггерти давно уже в Мексике, и одновременно трясется от страха и гордится собой. И уж точно возвращаться в ближайшее время и доводить начатое до конца не собирается. И вам же лучше — этот тип может и проболтаться спьяну, а если его прижмут, выложит все, что знает…

И дальше он мне сообщил, что никакого другого киллера искать не собирается — потому что нет ничего хуже, чем впутывать в личное дело кого-то со стороны. Кого-то, кто может ничего не сделать, или сделать плохо, и даже если сделает хорошо, может расклеиться потом, попавшись на чем-либо другом. И что тот, план, который он мне нарисовал, это лишь самый безопасный и безобидный вариант, который он обязан был мне предложить, — потому что есть и другой вариант, при котором я должна буду рискнуть своей жизнью, так что он обязан был изложить мне оба.

— Ну так и приступайте ко второму, мистер Мэттьюз, — говорю ему с улыбкой, чуть горьковатой оттого, что зря рассчитывала на Джо, впустую возлагала на него столько надежд, утешавших меня даже в тюрьме. — Считайте, что первый вариант мы с вами дружно отклонили — и будьте уверены, что второй мне понравится куда больше.

И он смотрел на меня внимательно, пока говорил — молодец, Мэттьюз, великий стратег. Когда только успел все обдумать — и не возражал, когда я встревала с поправками на Ленчиково поведение и психологию. Когда он закончил, скептицизм во мне был уже другого рода: я уже не считала, что месть получится слабой, вот только не была уверена, что нам удастся все это осуществить. Я знала, что для того, чтобы принять этот план, мне надо безоговорочно поверить в Мэттьюза и в его способность осуществить все, о чем он говорил. И долго молчала, и потом спросила себя: а разве есть другой выход?

Короче, вот на чем мы сошлись. Что завтра я на своей машине — на джипе или на кабриолете — выезжаю одна в город, а Рэй едет следом. И независимо от того, есть слежка или нет, я паркуюсь где-нибудь в Западном Голливуде и иду по своим делам — в салон красоты, по магазинам, куда угодно — и гуляю долго, а потом еду в тот ресторан, в котором накануне должна была встретиться с Ленчиком. И то же самое делаю завтра и послезавтра — они просто обязаны за мной следить, у них другого выхода нет, так что вряд ли придется ждать долго — и где-нибудь они ко мне подойдут, в ресторане, скорей всего, и будут уверены, что я одна. И напомнят мне про должок — это я сказала, что именно так и будет, потому что убивать меня им рановато, — а я скажу, что из-за них попала под подозрение ФБР и полиции, и десять дней отсидела в тюрьме, и до сих пор под подозрением, причем подозревают меня и в причастности к убийству Яши и в том, что имею косвенное отношение к убийству Стэйси. И сейчас сделать я все равно ничего не могу — и со мной пока лучше не встречаться: не исключено, что меня пасут, и уж деньги куда-то перевести я, в любом случае, не в состоянии.

И я должна повозмущаться убийством Стэйси и одновременно выглядеть напуганной — чтобы они поверили, что меня этот их поступок испугал жутко. Разумеется, я должна отрицать, что причастна к тому, что кто-то стрелял по ним — частный детектив у меня был, которого Ленчиковы люди и убили потом, вот он и нашел киллеров и потом мне счет предъявил, но погиб.

Это их расслабит — мысль о том, что не надо больше никого бояться, — и они дадут мне неделю или десять дней, которых хватит на то, чтобы мы подготовили пути отхода. А дальше я должна их спровоцировать на конфликт — сказать, что ничего я им не отдам, что передумала и что, если что-то со мной случится, весь компромат на Ленчика, его записки и якобы записанные мной на диктофон разговоры окажутся в ФБР. Должна сказать это на встрече, прямо и резко — а когда они попробуют применить ко мне силу, в дело вступит Рэй.

— Понимаешь, они ведь не будут прямо в ресторане приставлять пистолет тебе к голове, они попробуют это сделать в другой обстановке, более спокойной, и чтобы минимум народа это видел. Им надо будет тебя захватить — чтобы ты потом привезла их туда, где у тебя компромат, и при них отдала распоряжение перевести деньги по указанным ими счетам, захватить целой и невредимой, чтобы ни один волос с твоей головы не упал. Но при этом они не будут знать, что рядом буду я, и я могу начать стрелять в любой момент и сказать потом, что меня пытались убить какие-то громилы. Я буду действовать в соответствии с законом и мне ничего не будет — ну подержат день-другой в полиции и все равно ведь отпустят, потому что это не убийство, а самооборона, потому что у них наверняка будет с собой оружие, пусть не пистолеты, но хоть удавка, хоть нож.

— Думаешь, что справишься со всеми? — спросила без издевки, не желая оскорблять его имеющимися у меня сомнениями.

— Их ведь не так много, Олли. В ресторан вошли двое, и еще двое были в одной машине, и трое в другой…

Значит, Ленчик привез-таки еще людей из Нью-Йорка — было их семеро, включая его и не считая Виктора, трое погибло и один ранен, значит, он привез еще четверых. Кореец, помнится, говорил, что у него вся банда человек десять — пятнадцать — не исключено, что те, кого видел Рэй, это и есть Ленчикова группа в полном составе. Но ведь не исключено и то, что в каком-нибудь мотеле ждут задания еще трое-четверо — и в крайнем случае, он может попросить людей у Берлина, и еще Виктор мне нужен, его оставлять никак нельзя, поганую крысу.

— …Их семеро, но я уверен, что они не будут действовать все вместе, а значит, мы уничтожим их по частям, и я буду говорить полиции, что в последние дни кто-то угрожал мне по телефону, и вот теперь покушается на мою жизнь. Думаю, что в два или максимум три захода я их уничтожу…

А я про себя думаю, что стольких убивать, возможно, даже не надо — надо убрать Ленчика и Виктора и того, с кем Ленчик заходил в ресторан, самого близкого его приспешника. Потому что Ленчиковы быки вряд ли знают, чье задание выполняют, в чем точно оно заключается и кто я такая, — и связи с заказчиком у них наверняка нет, и нового представителя тюменцы вряд ли прислали. Но на всякий случай лучше, конечно, убрать всех — береженого Бог бережет — и сменить место жительства, будучи в полной уверенности, что теперь меня никто не ищет. Как там Кореец говорил: “Мы люди не местные, всех попишем и уедем”, — так, кажется. Вот и я здесь, в Штатах, уже не местная — да я нигде не местная, если разобраться.

— Как тебе план, Олли?

Что могу сказать? Что роль приманки мне не нравится? Что кто-то сдуру может меня застрелить вместо того, чтобы захватывать? Что я могу погибнуть в перестрелке между Рэем и людьми Ленчика прежде, чем завершится месть? Но ничего лучшего придумать ведь нельзя — чтобы убивать своими руками, надо рисковать. Кстати, насчет своих рук…

— Если мы будем знать, что дело идет к стрельбе, у тебя найдется для меня оружие, Рэй? — спрашиваю вдруг, решив, что выступать в качестве наживки, смотреть, как идет бой, и не участвовать, и чувствовать себя пешкой — это не для меня. — Я училась стрелять — давно, года три назад, но у меня был хороший инструктор…

— А ты представляешь себе, что такое выстрелить в человека? — спрашивает он меня в ответ, и мне не нравится его тон, в нем чувствуется оттенок превосходства, и явное неверие в меня, хотя совсем недавно он посмотрел на меня с плохо скрытым уважением, когда я сказала, что наняла киллера. — Ты уверена, что сможешь это сделать?

Я опять закуриваю и скрываюсь на время от Мэттьюза в дымовой завесе, а сама на облаке дыма переношусь в прошлое. А там сигара, выхваченная из моих рук, вылетает горящим копьем в окно, и в лицо мне с ненавистью втыкаются занозами глаза кронинского Павла, с которым едем ко мне домой по мокрой от недавно прошедшего дождя московской дороге.

— Полтора года назад я ножом убила человека, у которого в руках был пистолет, Рэй, — отвечаю не задумываясь, и не спохватываюсь, осознав, что сказала, не пытаюсь взять свои слова обратно. — Убила даже не потому, что он изнасиловал меня и угрожал мне смертью, а потому что он был готов убить очень близкого мне человека. И я не рыдала потом и никогда об этом не жалела, и, повторись ситуация, сделала бы это еще раз. Не бойся, это было не здесь, в другой стране, и никто меня за это не ищет…

Он посмотрел на меня очень внимательно и очень серьезно, как бы оценивающе, и я добавила, разряжая обстановку:

— Надеюсь, у вас нет на телезвукозаписывающей аппаратуры, мистер Мэттьюз?

— Могу раздеться догола, чтобы вы убедились, Олли, — отвечает он тоже с улыбкой.

— Я же говорила, что предпочитаю женщин, мистер Мэттьюз, а вы к таковым, насколько я понимаю, не относитесь. Вот если мы с вами осуществим план и вы на заработанные деньги сделаете операцию по перемене пола — может быть, тогда…

И сама рассмеялась, и он вслед за мной — хорошо хоть, не подумал, что я ему всерьез предлагаю такое…

Вот так вот. И теперь, в его отсутствие, я сижу, и думаю, и понимаю, что другого плана нам не изобрести. Конечно, было бы идеально, чтобы он взял все на себя, нашел бы киллера, к примеру. Или просто выследил бы Ленчика со товарищи и заминировал, к примеру, их машину — прямо так по-детективному, по-киношному, и не хочу задумываться над тем, где он возьмет взрывчатку и как все это осуществит, — и взорвал бы их, когда они отъезжали от своего мотеля или где они там живут. Вот это был бы класс — убрать всех одним действием и ничем не рисковать — но, как я поняла, он так не может. И несмотря на то, что хочет отомстить, не обращаясь к помощи правоохранительных органов, хочет, чтобы все было по закону, чтобы все выглядело не как убийство, а как самооборона.

И еще я поняла, что для него это сильный шаг — встать на сторону такой девицы, как я, с сомнительным прошлым, находящейся под подозрением ФБР и полиции, девицы, которую он не знает и которой, вообще-то, не может верить. Девицы, которая еще вдобавок ко всему призналась в том, что собственноручно зарезала человека. Но он-таки делает этот шаг — или, по крайней мере, готов сделать.

С другой стороны, и я ведь ему верю и готова идти вместе с ним — хотя он вполне может оказаться аферистом, который меня подставит, вроде проклятого Джо. Или трусом, который сбежит в решающий миг, или слишком самонадеянным дураком, который ничего не сможет сделать, погубив и себя, и меня, или, может, просто увидев, что ничего у него не выходит, сдать меня полиции или выманить из меня путем шантажа приличную сумму. Но почему-то я ему верю — наверное, потому, что другого выхода все равно нет, и если бы не он, я бы и сегодня напилась, и завтра, и сидела взаперти, и теряла разум, силу и волю, и проиграла бы все. А теперь благодаря ему у меня есть шанс сыграть и выиграть — пусть шанс на победу невелик, но он есть, а значит, стоит попробовать…

Красиво-то как вокруг, Господи! Я ведь в город не выбиралась почти три недели, сидела дома, не выходя никуда, — и сейчас еду не спеша, и смотрю по сторонам, и любуюсь тем, что вижу. Но одновременно чувствую, что Лос-Анджелес мне уже чужой — потому что знаю, что так или иначе его покину, отправившись либо в тюрьму, либо в Европу.

Когда пришел момент выезжать, я вдруг почувствовала себя дискомфортно — вот что значит пьянствовать и нюхать столько времени в своей берлоге. Мне показалось вдруг, что мой дом — самое безопасное место во всем мире, а покинув его, я сразу стану уязвимой и слабой, как крот, вылезший случайно из темных подземных коридоров на солнечный свет. Я так думаю, что это остатки депрессии во мне сработали — и я, естественно, сделала вид, что ничего не происходит, что все классно, и улыбалась неискренне, и Рэй, сидевший напротив меня за чашкой кофе, кажется, ничего и не понял. Я быстренько скомкала завтрак — чтобы не затягивать с выездом — и сказала ему, что кофе можно и в городе попить.

Даже в своем “Мерседесе” я почувствовала себя неуверенно — словно в первый раз сажусь за руль незнакомой и опасной машины. Потому и поторопилась выехать за ворота — и оказаться в опасной зоне, зная, что обратного пути нет. И вправду, когда выехала, самочувствие поменялось — вместо желания спрятаться в свою раковину и оставаться в ней ощутила движение адреналина, впрыскивающегося небольшой дозой в мою кровь. И возбуждение пришло, и я громко и несколько патетично сказала себе:

— Игра началась, мисс Оливия Лански! Ваша последняя игра!

Прозвучало не слишком оптимистично — вроде последней охоты волка Акелы из мультфильма “Маугли”, который я обожала в детстве. Может, куда лучше выглядела бы бендеровская фраза из “Двенадцати стульев”: “Лед тронулся, командовать парадом буду я!” Но я же себе говорила, и всегда верила и верю до сих пор, что первая реакция самая правильная — она, с одной стороны, импровизация, а с другой — организм ее выдает, основываясь на накопленном опыте, знаниях, умениях. Это как удар в фехтовании — где проигрывает тот, кто думает, и выигрывает тот, кто действует на инстинктах и подсознании.

Так что все правильно я сказала — и вот оно, начало последней моей игры.

Поехала не спеша до банка — утром по телефону договорилась о встрече, причем позвонила по мобильному, который Рэй для меня арендовал на свое имя, а свой прежний мобильный везла в сумочке: просто на всякий случай, вдруг кому вздумается позвонить, из тех, кто знает этот номер. С Эдом я переговорила еще вчера, Мартену вчера же сказала, что хочу встретиться с ним на днях, так что везу с собой старый мобильный только на тот случай, если позвонит запропастившийся куда-то и такой нужный мне сейчас Дик.

Куда же он делся, сволочь? Мартен уверяет, что сам не может его найти, а в офисе мне секретарша вежливо отвечает, что мистер Стэнтон отсутствует и перезвонит мне, как только вернется, и, естественно, никаких справок относительно дня возвращения не дает. Я пока не тревожусь — он ведь и за границей может быть по своим конгрессменским делам, и в другом штате, где угодно, но лучше бы он появился поскорее.

Ехала не оглядываясь, и обернулась, уже только когда припарковалась у банка в Даун-Тауне, — и машины Рэя не увидела, да и не рассчитывала, впрочем, хотя его красный “Мустанг” достаточно броский. Настолько, что он мне сказал, что через пару дней возьмет в прокате что-нибудь менее яркое, как обычно это делал, когда следил за кем-то долго. Он выехал первым, минут на тридцать раньше, и ждал меня у выезда из Бель Эйр — я и не заметила, как проехала мимо него: в зеркало заднего вида его не наблюдала по дороге, но, согласно нашей договоренности, раз мой телефон молчит, значит, все в порядке. Он, кажется, понял, что подбадривать и успокаивать меня не надо — все же произвела на него должное впечатление, хотя, когда мы познакомились, я предстала не в самом выгодном свете — так что сам сказал, что телефоном будет пользоваться только в случае самой крайней необходимости. Тем более что маршрут мы наметили заранее — и отклоняться от него я не собиралась.

Немного непривычно было ехать самой — вспомнила по дороге, что до ареста две с лишним недели ездила с охраной, за руль вообще не садилась, а потом еще и девять дней тюрьмы и трехнедельное добровольное заключение на дому, — но мастерство не пропьешь, хотя я и старалась опровергнуть эту истину. В итоге добралась достаточно быстро, даже привычных для Эл-Эй пробок избежала.

А из банка — где в течение часа мне излагали, что сделали с моими деньгами применительно к описанной мной ситуации, а ситуация, по моим словам, заключается в том, что у меня есть планы начать кинобизнес в Европе, так что в случае необходимости я должна иметь возможность моментально продемонстрировать наличие у меня денег именно там, а не в Штатах, — отправилась в Западный Голливуд, предвкушая поход в салон красоты, где меня ждали в полдень и где я не была уже бог знает сколько времени. Конечно, и в период пьянства я делала себе маникюр и педикюр и за собой следила — но лучше, если меня приведет в порядок кто-либо другой.

И, расслабившись под ласковыми руками косметички, подумала о том, что если ФБР каким-то образом узнает о моих банковских планах, — дело плохо, но, с другой стороны, распоряжения эти я отдала еще до ареста, собираясь официально на пару месяцев в турне по Старому Свету, так что, даже если представить, что банк вдруг расколется, тревожиться мистеру Крайтону нечего. Да и банк не расколется — пока не будет официального доказательства, что деньги мои полностью преступны, криминального происхождения. Поэтому я себя поздравила с тем, что уже фактически увезла из Штатов огромную сумму, те тридцать миллионов, которые лежали на нашем общем с Корейцем счету, а значит, первый шаг сделан — и успешно.

На улице конец февраля, а тепло, плюс двадцать примерно, но полушубок, надетый поверх кожаного платья, показавшегося мне более пристойным для похода в банк, чем брюки, снимать не стала, достаточно того, что у машины верх откинут. Доехала, согласно договоренности, до мексиканского ресторана, в котором позавчера ждал меня Ленчик — как раз в это время, в три. Здесь перерыва с трех до пяти-шести, привычного для многих американских ресторанов, нет, зато закрывается он рано, в девять, и когда приближалась к месту, когда оставалось минут пятнадцать дороги, снова испытала дискомфорт — не совсем приятно ехать в открытой машине, зная, что, может быть, кто-то следит за тобой сейчас, шепча про себя адресованное тебе слово “сука” или что-то погрубее. Или сжимает в кармане ствол, не желая слушать своего вождя Ленчика, но желая отомстить за смерть близкого друга, не сомневаясь, что виновата в ней именно я.

Но я всем видом изображала спокойствие, радость и довольство жизнью — как и положено преуспевающей молодой женщине, разъезжающей по городу на большом красивом “Мерседесе”. А внутренне напрягалась — кто знает, не надумал ли Ленчик приходить сюда ежедневно, и не столкнусь ли я с ним сейчас. Просто показалось на мгновение, что сейчас я к встрече не совсем готова — и предпочла бы заранее знать, что встречусь с ним, к примеру, завтра в час дня, — но напомнила себе, что игра уже началась и чем быстрее я соберу в кулак все свои ослабшие силы, тем лучше будет для меня, потому что в этой игре делать нерешительные ходы просто нельзя.

Внутри не было никого. Я сделала солидный заказ и набросилась на еду с неизвестно откуда взявшимся аппетитом, по привычке заливая пожароопасные блюда пивом, спасающим желудок от воспламенения, и так хорошо стало, и сыто, и сонно, и я курила, потягивая "Корону”, и даже задумалась, не заказать ли рюмочку текилы — все равно домой ехать, и шансов на то, что полиция вдруг меня тормознет и начнет проверять на наличие в организме алкоголя ничтожно мало, тем более что день, да и что будет от одной рюмки? Но вдруг спохватилась, вспомнив, чем занималась две с лишним недели вплоть до вчерашнего дня, и выругала себя за пиво, и даже чуть встревожилась, не является ли мысль насчет текилы следствием этих двух с лишним недель. И резко отставила от себя недопитую бутылку с пивом, они там именно в бутылках подают и обязательно лимон всовывают в горлышко, и я отодвинула ее так резко, что она чуть не упала со стола, — и огляделась в поисках Рэя, ожидая встретить на себе его укоризненный взгляд.

И так вдруг противно стало оттого, что я не хочу, чтобы он счел меня безнадежной алкоголичкой — он же не знает, как долго длится мое пьянство, а оно, кстати, и вправду затяжное, потому что после отъезда Корейца я выпивать стала частенько, а как познакомилась со Стэйси, чуть ли не ежедневно, вдобавок к алкоголю еще и кокаин нюхала, — что настроение испортилось сразу. И еда показалась невкусной, и день неприятным, и все вокруг надоевшим и безрадостным — хотя внешне я все так же сидела, покуривая тоненькую сигарку, довольная всем и, может, даже счастливая. И я, естественно, озлобилась на него, спросив себя, почему, собственно, должна кого-то стесняться и перед кем-то отчитываться, и где, собственно, мой герой-спаситель, которого я не видела ни по дороге, а в машине провела пару часов, ни здесь сейчас не вижу.

Рассчиталась быстро — заодно озлобившись на официанта, слишком долго возившегося с моей кредиткой, словно сложно было считать с нее нужную сумму, словно выяснилось, что никаких денег на ней нет, — и вышла, и, когда заметила, что красного “Мустанга” у ресторана нет, чуть похолодело внутри. До “Мерседеса” добралась чуть ли не бегом, ожидая, что в любую секунду кто-то окликнет меня по-русски или встанет у меня на пути, появившись из воздуха, и уселась в него быстро и стартовала рывком, показалось даже, что шины дыру выели в асфальте.

— Да! — резко бросила в телефонную трубку, зазвонившую у меня в руке, что есть силы вжимая педаль газа, стремясь любым путем как можно быстрее оказаться дома.

— Куда торопишься, Олли? Что за пробежки после вкусного обеда?

— А ты где, Рэй? — произнесла через минуту чуть мягче, поняв, что он все-таки где-то рядом, хотя и непонятно где.

— Позади тебя, недалеко. Пожалуйста, не гони так — ни попадание в аварию, ни беседа с полицией нам сейчас ни к чему, верно?

“Нам” — это неплохо звучит. И пока я пробовала это “нам” на вкус, он дал отбой, и я даже не успела его спросить, не едет ли кто за мной, и сбросила скорость, но облегченно вздохнула, только когда нажала на кнопку пульта, и разъехались передо мной ворота, и я оказалась на своей территории. Подумав тут же, что облегченно вздыхать, наверное, не стоит: Рэй же сумел за нее пробраться, и кто знает, не смогут ли и другие, куда менее приятные люди. И чуть напряглась, когда минут через двадцать-тридцать услышала сигнал у ворот и, выглянув в окно, увидела белый “Форд Торус”, так хорошо смотрящуюся в Москве и такую обыденную и банальную здесь машину.

— Олли, открой побыстрее, — донеслось по интеркому, и я открыла, и только тогда поняла, почему не видела его целый день — потому что пока я была в банке или в салоне красоты, он успел где-то оставить свою машину и взять напрокат новую, а значит, он все это время был рядом, может быть прямо за мной, и контролировал ситуацию. Я даже забыла о недавнем всплеске злобы, подумав с благодарностью, что положиться на него можно — и даже забыв себе напомнить, что пока говорить об этом еще очень и очень преждевременно, потому что надежность может показать только настоящее дело…

— Почему тебе так хочется отомстить за Ханли? — спрашиваю сидя на кухне, пока он разогревает в микроволновке пиццу, одну из великого запаса пицц, закупленных мной в тот период, когда у меня были охранники — для их же кормежки — и которыми они гордо не воспользовались, предпочитая питаться за свой счет. Кстати, я же тогда и пива закупила море, пару ящиков столь популярного здесь “Будвайзера”, попросту “Бада”. — Кстати, можешь выпить пива, если хочешь — у меня его много…

— Ну если тебя это не смутит, — отвечает он через минуту, и я взрываюсь вдруг, выплескивая на него те эмоции, которые одолели меня в ресторане, объясняя на чуть повышенных тонах, что я не алкоголичка, собственно, и если кто-то пьет рядом, меня это не трогает, и дело от безделья я отличаю не хуже него.

— Господи, Олли, я и не думал тебя обидеть. Я, например, уже догадался, что ты выпила “Короны” — какая мексиканская еда без мексиканского пива? И разве я сказал тебе хоть слово?

И в самом деле, чего это я? Нервы, мисс Лански, нервы шалят, расшатанные вами разгульным образом жизни — и показывающие, что сегодняшний день, вполне мирный и спокойный, был для вас напряженным. “Завтра будет лучше”, — жестко говорю себе и успокаиваюсь, чувствую физически, как вспышка исчезает, как оседает во мне взметнувшаяся из глубин злость, стекает по стенкам обратно вниз.

— Ты мне не ответил насчет Джима, Рэй, — говорю как ни в чем не бывало. Мне действительно интересно — интересно понять, почему он не взял с меня деньги, целых сто тысяч, которые я предлагала заплатить только за знакомство с киллером, интересно понять, что он делал там, у госпиталя. Мне это важно — потому что я хочу знать, погиб он из-за меня или из-за денег, на моей совести его смерть или на его собственной жадности. Потому что фраза про роковую женщину, брошенная Рэем с улыбкой, попала на благодатную почву.

— Но у нас же чисто деловые отношения, мистер Мэттьюз, — парировала я, когда он заметил после слов о том, что я роковая, что, может, и ему следует меня опасаться, но я еще тогда задумалась, вроде улыбнулась в ответ на его шутку, что в ней есть большая доля правды, может быть, очень большая. Потому что и в самом деле я приношу тем, кто неравнодушен ко мне, только несчастья — нет, не так. Я приношу им счастье, но кончается это для них плохо — ты погиб, видно, погиб и Юджин, получила пулю любившая меня милиционерша, задушили Стэйси. Может, такая судьба выпадает только тем, кто действительно очень меня любит, а тем, кому я почти безразлична или для кого отношения со мной не слишком важны, тот выживает. Остался же жить и здравствовать мой первый муж и многочисленные мои одноразовые и малочисленные двух- и трехразовые любовники — я не знаю, что было с ними после того, как мы расстались, но почему-то мне не кажется, что короткий контакт со мной принес им беды.

Роковая женщина? Раньше бы мне это понравилось — но в том контексте, в котором я увидела вдруг эти слова, не самый лестный комплимент.

И он, кажется, понял тогда, что я пока не хочу больше говорить, что задумалась о своем, — надо сказать, что, если только мне это не кажется, он неплохой психолог, Рэй. Или я слишком открыта и легко читаема в нынешнем совсем уязвимом состоянии, ослабленная спиртным и наркотиками, — но верю, что с каждым прошедшим днем ему будет все труднее понимать, что у меня происходит внутри.

— Я же сказал — он был мой партнер, и как я могу уважать себя, если не отплачу за него? В полиции так принято — хотя полицейские, как правило, слишком законопослушны и просто арестовывают убийц своих друзей, если их находят, но мы, конечно, не в полиции — и потому…

— Вы были друзьями? — пытаюсь разговорить его, чтобы получить-таки ответ на свой вопрос, за что именно погиб Ханли, а заодно узнать, движут Мэттьюзом только принципы или все же деньги для него главнее. Мне надо это знать — в конце концов, я в какой-то степени вверяю в его руки свою жизнь и должна иметь представление о том, что для него основное: месть из принципа и заодно спасение меня, или спасение меня ради получения денег и заодно месть. Если он руководствуется местью, то, начнись перестрелка, он будет думать в первую очередь о том, как бы уложить побольше людей, а не о том, как вытащить меня.

— Как тебе сказать? Он мне помог когда-то, Джим Ханли. У меня были проблемы, большие проблемы, и я вел примерно такую же жизнь, которую ты вела до моего появления: я пил, мало работал, ничего от жизни не хотел и ничего не ждал. И вдруг появился он — и предложил мне стать его партнером и вместе создать новое детективное агентство. Мы с ним не были особо знакомы — так, встречались раз пять, — но он знал, какой образ жизни я веду, и все же пригласил меня. Конечно, я был ему нужен: он знал, кто я, какая у меня репутация, и ему необходим был такой человек. Работа частного детектива бывает рискованной. Обычно это рутина, обыденное дерьмо — за кем-то последить, кого-то поохранять, уличить в измене мужа или жену, — но иногда случается такое, что ты подвергаешься риску. А Джим — Джим не очень хотел рисковать, ему это не нравилось. Он и из полиции из-за этого ушел, а еще из-за того, что его постоянно пилила жена, называла неудачником, требовала, чтобы он нашел более высокооплачиваемую работу…

Я жду — я в первый раз услышала, что он говорит что-то про себя, и, судя по его словам, он был в свое время крутым парнем, с соответствующей репутацией, пока не случилось что-то и он не начал пить. Я ведь, кстати, так его и не спросила, кто он такой, — правда, и о себе особо ничего не рассказала, но хотела сейчас узнать, что представляет собой Рэй Мэттьюз, и откуда он взялся в моей жизни, и кем был до того, как стать частным детективом. Но он молчит.

— Но ведь ты сам говорил, что Ханли трусом не был. И если даже просто не был смельчаком — зачем же он так предлагал мне свои услуги, хотя уже знал, что за люди мне противостоят? Зачем нашел мне киллера — он ведь рисковал, правда, он же не знал точно, кто я?

— Деньги, — пожимает он плечами. — Он мне рассказывал недавно, что его жена вечно указывает ему на то, как живут другие, упрекает, что он не может купить дом в хорошем районе, что он обязан обеспечить сыну образование в хорошем университете и все такое. Он выпил тогда много, вот и рассказал, а утром смотрел на меня пристально, но я сделал вид, что сам был пьян и ничего не помню. Вот, наверное, и решил рискнуть — и страх поборол, и отказался от своей привычки ни во что опасное не вмешиваться, и потому и киллера тебе нашел. Знаешь, мне бы хотелось верить, что он считал, что Джо и вправду все сделает как надо — в противном случае выходит, что он намеренно тебя обманывал, рассчитывая прилично заработать, и сообщил Джо, что с тебя можно попросить любые деньги, ты все равно заплатишь, и был в доле. Мне бы не хотелось о нем плохо думать — и потому я полагаю, что он был у госпиталя, намереваясь проследить за твоими друзьями, узнать, не сменили ли они место жительства, и сообщить их новый адрес Джо. А то, что он не взял с тебя деньги вперед: он же в первый раз такое делал, опыта не было, даже с клиентов он всегда просил немного, чтобы выходило, что мы берем дешевле, чем конкуренты.

И он опять замолкает.

— Деньги — странная штука, Олли. За те два года, что мы с Джимом работали вместе, он ни одного рискованного шага не сделал — и меня всегда сдерживал, и если бы не я, отказывался бы от половины предлагаемых дел. Поэтому и дела у нас шли чем дальше, тем хуже — начали неплохо, но потом из-за вечной осторожности Ханли стали проигрывать конкурентам. Сначала отказались от двух помощников, тоже бывших копов, которых привлекали время от времени, а полгода назад — и от секретарши. Не поверишь — я даже порой от него скрывать стал то, чем занимаюсь, чтобы он не вмешался и не спугнул клиента.

И что еще интереснее, Олли, так это то, что Джим всегда был жутко законопослушным — не дай бог, казалось ему, что выполнение просьбы клиента может как-то противоречить закону, — сразу отказывался. А тут, видимо, почувствовал сильный запах денег — и не только на риск пошел, но и нашел киллера для клиента, которого не знал почти, да еще для женщины. Думаю, что ты ему очень понравилась, но еще больше он хотел на тебе заработать. И вот тебе результат — деньги ему уже не понадобятся…

— Ты так сильно не любишь деньги, Рэй? — спрашиваю с улыбкой, решив, что пора заканчивать невеселую тему.

— Я не люблю семью, в которой главное — деньги, — слышу неожиданный ответ. — Он же ради семьи на это пошел. А деньги… Это же Америка, здесь стыдно быть бедным, и неудачником, и нельзя быть слишком богатым. Впрочем, глупо говорить это человеку, который живет в Бель Эйр и у которого вымогают пятьдесят миллионов, которые у него точно есть…

— Можешь мне поверить, что я не мечтала стать богатой, Рэй, — отвечаю ему серьезно, потому что и он серьезен, и мне совсем не хочется ему исповедоваться, но мне нужен с ним личный контакт, а не только деловой. — Из-за денег я потеряла человека, которого любила, потом еще одного, самого близкого человека, и меня чуть не убили, да и сейчас могут убить опять же из-за них. Выходит, я знаю, что такое деньги — и сколько они стоят, и сколько надо заплатить за то, чтобы их иметь…

Потом он уезжает снова — обещая рассказать по приезде, что за дела у него, и успокоив меня насчет того, что, кроме него, никто в дом не проникнет, просто у него был большой опыт. Намекает на то, что вором был, что ли? И уезжает. А я анализирую наш разговор — и единственным его результатом является то, что, по крайней мере, я могу сказать себе, что Ханли погиб из-за собственной глупости, пошел на риск, не умея рисковать, ради денег. Может глупо терзаться такими вопросами, пытаться определить, кто погиб из-за меня, а кто из-за себя, — я знаю, что покойники не будут приходить ко мне по ночам и смотреть на меня с упреком. Но я, выясняя этот вопрос, хотела заодно понять истинную причину того, что Мэттьюз сначала отказал мне, а потом согласился — он объяснил, конечно, но я не очень-то поверила.

И еще я теперь знаю, что он был когда-то крутой парень, а это внушает оптимизм, когда вспоминаю наш рисковый план действий. И еще я знаю, что у него были нелады в личной жизни — то ли развод в тот момент, когда у него были неприятности, то ли несостоявшийся брак, непонятно. Но вопросов на личную тему не задаю, рано еще для интимных вопросов, не слишком хорошо мы еще знакомы.

Немного удивляюсь самой себе: было время, когда мне были интересны люди и их судьбы. Я любила подумать на эту тему и послушать чужие рассказы о себе и других. Но время это прошло, и люди, в целом, меня давно уже не интересуют, людей я не люблю. Мне интересен был ты, абсолютно все связанное с тобой — но ты немного рассказывал, а я не спрашивала, понимая, что раз ты молчишь, значит, так надо, и мыслила, строила предположения. Потом Кореец — мне с тех пор, как мы оказались вместе в Штатах, любопытно было за ним наблюдать, пытаться его понять, определить, как говорят ученые, его поведенческую структуру. Но после него, пожалуй, ни к кому я особого интереса не проявляла — разумеется, мне любопытно было, что за типы Мартен, и Эд, и другие люди, с кем сталкивалась по делу, но так, как Мэттьюз, меня давно никто не интересовал. Может, потому, что ни от кого не зависело так много, как от него сейчас, — никто, ни Мартен, ни Джо, не мог сыграть в моей жизни такую роль, которую сейчас может сыграть он?

“Не Бог, не царь и не герой” — не забывай, — говорю себе. Это верно — опасно на кого-либо полагаться целиком и полностью, потому что, если этот человек вдруг подведет случайно или намеренно, тогда беда, сама уже не справлюсь: буду не готова. Но другого плана у меня нет — и как бы мне ни хотелось на кого-то полагаться, как бы ни пыталась я себе сейчас объяснить, что рискую, ни с того ни с сего уверовав в незнакомого, никогда не виденного в деле человека, — все, что мне остается, это ждать.

Но уверенность уверенностью, однако думать я не перестаю — вспоминаю, как проходили встречи с Ленчиком, и с Ханли, и что говорил Кореец, и все прочее. И вдруг торможу, увидев вдруг явную несостыковку, не замеченную Мэттьюзом: Стэйси убили семнадцатого февраля, а двадцать второго февраля я получила послание от Ленчика из Нью-Йорка. Что же получается — что он убил ее и улетел, а потом опять вернулся? Я, вообще, полагала, что он спрячется с остатками своей банды после их расстрела — и, скорее всего, улетит в Нью-Йорк, и будет выяснять через Берлина, кто мог его тронуть в Лос-Анджелесе. Да и полиция на него волей-неволей обратила внимание — и если уж Ханли моментом выяснил, кто такой Ленчик и его люди, то полиция, пытающаяся понять, кому понадобилось расстреливать якобы мирных туристов, которые к тому же эмигранты из России, установила это еще быстрее. А значит, Ленчику надо было уезжать отсюда, чтобы иметь возможность появиться здесь через какое-то время и не привлекать к себе внимания. К тому же он, как я понимаю, трупы должен был увезти с собой, похоронить их в Нью-Йорке — у них же, наверное, семьи какие-то были, жены там, хотя, впрочем, необязательно. А вот тюменца точно надо было отправить домой, он же гражданин России, а значит, это надо было через консульство делать.

В общем, я не специалист в похоронных процедурах — хотя с учетом того, что творится вокруг меня, скоро смогу открыть собственное бюро и прилично заработаю на этом, — но все же думаю, что Ленчик должен был уехать отсюда на время. Кто же тогда убил Стэйси, интересно? Ведь этот кто-то должен был с момента моего выхода из тюрьмы наблюдать за моим домом, должен был убедиться в том, что Стэйси в течение двух недель каждый день ко мне приезжала и оставалась на ночь, — должен был понять, что Стэйси действительно достаточно близкий мне человек, иначе почему, собственно, меня должно было напугать или огорчить ее убийство? Конечно, она еще до посадки ко мне приезжала, несколько раз была у меня, начиная с нашего знакомства после Рождества — и уж даже не помню точно, сколько раз это было, десять, как минимум. И в городе мы с ней встречались пару раз, если не больше, — наверное, заметили они ее еще до того, как я села, а потом отметили, что она ко мне ездит часто, больше ведь никто ко мне не приезжал, вот и…

Но все же — чьих рук это дело? Не верится мне, что Ленчик сам улетел, а здесь оставил своих людей, и поручил им за мной следить, и отдал из Нью-Йорка приказ убить Стэйси — сложновато это для них, Ленчик сам бычина, а эти еще тупее: я же видела того, который вместе с ним садился за мой стол в ресторане — безмозглый отморозок, одно слово.

Кто же тогда? Неужели люди этого самого Берлина, местного русского авторитета? Сомнительно: только идиот может взяться за убийство ни в чем не виноватой американки, стремно это, русские обычно русскими занимаются, и если трогать иностранцев, то только тех, которые ведут с ними заведомо мафиозный бизнес. И не дай бог, если это действительно местные сделали — это означает, что Ленчик рассказал Берлину всю ситуацию и против меня сейчас не только семь Ленчиковых людей, включая его самого, но и наверняка очень многочисленная и куда более опасная банда Берлина, с которой мне не справиться даже вместе с десятком Мэттьюзов. Если Берлин в курсе всего, тогда даже расправа над Ленчиком оправданна только отчасти: останется кто-то, кто будет знать, что вытянутые у тюменцев деньги у меня, будет помнить мое имя и искать меня в обмен на долю.

Но лучше надеяться на то, что это не так все же. Что Ленчик и его люди не уехали никуда после того, как проредил их команду Джо, а просто поменяли мотель. Или улетели, оставив человека для того, чтобы наблюдать за мной, затем вернулись и снова улетели — или улетели и прислали сюда еще незасвеченных своих бойцов, а потом и сами возвратились.

Черт, так устаю от этого гадания — и главное, что все равно ведь одни предположения, никакой конкретики, тыканье пальцем в небо — неблагодарное занятие. Вот и говорю себе, что надо думать о лучшем, но быть готовой к худшему: к тому, что ФБР продлит мне срок действия подписки о невыезде, и что Ленчик пользуется полной поддержкой Берлина и его людей, и что Мэттьюз окажется не настолько хорош, чтобы осуществить наш план. Кстати, неплохо было бы узнать, кто же он все-таки такой, этот Рэй Мэттьюз…

Но вечером речь об этом не заходит — он заявился уже поздно, в двенадцать где-то, сказав, что слишком много было дел. А плюс сделал пару кругов по Бель Эйр, прежде чем заехать в мои ворота — чтобы раньше времени не вычислил никто, что он со мной. Уверяет, что поблизости не было никого — райончик и в самом деле такой, что тут особенно ни за кем не проследишь. Узкие улочки, и высокие заборы вокруг, и особняки за ними, с улицы практически невидимые — и если заехал сюда кто-то чужой, он даже припарковаться не имеет права у тротуара, потому что нечего ему здесь делать, да и частная собственность кругом. Проехать можно, а больше ни-ни, потому что камеры машину сразу отметят и ее номер, и если она задержится вдруг минут на двадцать, то более чем вероятно появление полицейского патруля, который поинтересуется в резкой форме, что тут делает эта машина, и в лучшем случае просто выпроводит чужака восвояси, а в худшем — доставит в участок для выяснения личности.

Сколько ни думала на эту тему, так и не могу понять, как же они вычислили Стэйси: то ли и вправду увидели нас вместе в городе, то ли случайно заметили ее черный спортивный “Ниссан”, въезжающий в мои ворота, когда кружили по кварталу, и потом пару раз встречали его на выезде из Бель Эйр, и заключили, что если и убивать кого в назидание мне, так только ее. Это мне еще охрана объясняла, что тот, кто хочет за мной проследить, должен караулить мой “Мерседес” на выезде из Бель Эйр и дальше цепляться к нему и пасти — что, видимо, и делали Ленчиковы люди и со мной, и со Стэйси.

Новостей у Рэя пока особых нет — тогда, когда он поехал на предполагаемую мою с Ленчиком встречу в ресторан, чтобы увидеть убийц Ханли в лицо, попытка проследить за Ленчиком и установить, где он живет, не удалась: слишком долго катались они по городу, и Рэю показалось, что они его засекли, или просто боятся, наученные горьким опытом, что кто-то может следить за ними и, вычислив, опять будет караулить с автоматом. Ну он и отстал тогда — и пока объезд многочисленных лос-анджелесских мотелей ничего не дал. Я так понимаю, что он просто подъезжает к мотелю и дает администратору описание Ленчика, и количество сопровождающих его людей и, наверное, номер машины, и удостоверение частного детектива показывает, и излагает в случае необходимости какую-нибудь байку про поиски сбежавшего от жены и детей мужа, и наверняка к просьбе присовокупляет бумажку долларов в пятьдесят.

Но в Лос-Анджелесе мотелей куча, а в его окрестностях — Венисе, Марина-дель-Рэй, Малибу, Санта-Монике — еще больше. Еще бы, пятнадцать миллионов людей тут живет, с учетом всех районов и пригородов. А к тому же Ленчик со товарищи могут и в отеле жить, коих здесь великое множество, от жалких беззвездочных до супершикарных, могут и квартиру снять, и дом. В общем, боюсь, что ничего не дадут ему эти поиски.

И выяснить мне так ничего у него не удалось — посидел час-полтора, обсуждая ситуацию со Стэйси, о которой вдруг вспомнила случайно, и я видела, что разговаривать со мной откровенно, на личные темы, он не расположен совсем. И первый сказал, что спать пора, что завтра в часов в одиннадцать снова отправляемся в поход и что в девять меня разбудит, коли мне требуется полтора часа на сборы. И я ушла, оставив его в гостиной на первом этаже, в которой он обосновался — объяснив тем, что до входной двери два шага, а особо комфортные условия ему ни к чему: пледа вполне достаточно.

Когда вчера решили, что ему лучше перебраться ко мне (честно признаться, я себя не слишком уверенно чувствовала после того, как он проник в дом, обогнув и камеры, и забор, и входную дверь), он сразу именно в гостиной и решил обосноваться и еще спрашивал долго, не будет ли меня смущать его присутствие в доме.

— Но мы же партнеры, Рэй, а не потенциальные любовники, верно? — напомнила ему. — Надеюсь, ты не из тех, кто смешивает личные дела и бизнес — лично я не из тех.

И он кивнул серьезно — он вообще достаточно серьезен на вид, видно, думает все время о нашем плане и его осуществлении или просто такой по натуре, и наглая самоуверенность в нем видна, только когда он со мной разговаривает не как с партнером, а как с женщиной. Не знаю, думает ли он о том, чтобы попробовать со мной переспать, или нет, но мне хочется, чтобы он понял, что лично мне это совсем не нужно и на его присутствие в моем доме я согласилась только потому, что он мне сейчас партнер, то есть существо бесполое.

Оставив его, я ушла наверх, полежала в ванной немного, думая, что без спиртного, к которому привыкла за последнее время, отвлечься от ситуации мне сложно. И попробовала было лечь спать, но сон не шел, не в силах пробиться сквозь снующие взад-вперед мысли и мыслишки, не в силах остановить их и подчинить своей воле. И ненавистная Ленчикова рожа встала перед глазами, а потом отодвинулась, став общим фоном, на котором сменяли друг друга лежавший в снегу Кореец, под которым расплывалось большое темное пятно, лежавший точно в той же позе, в которой лежал тогда ты, и Стэйси с посиневшей шеей и выпученными глазами и вывалившимся языком, и залитый кровью Ханли с простреленной головой, и я удивилась, потому что никого из них мертвым не видела, да и нехарактерны для меня были такие вот видения. А общий фон в виде Ленчиковой рожи то скалился довольно, то злобно что-то шипел.

— Ты мне за все заплатишь, рожа, — сказала то ли вслух, то ли про себя, обращаясь к Ленчиковой физиономии..

И усилием воли придвинула лицо к себе поближе и представила, как вижу боль в его взгляде, боль и страх, и не спеша расплывающуюся темноту. Как сморщивается полиэтилен его глазок, расплавляемый приближающимся адовым огнем, как искажаются черты лица и потеет лысина и скрючиваются пальцы. И когда проснулась — не в силах вспомнить, что еще мне снилось, но отчетливо помня эту картину, — поняла, что тот период, когда я пила и нюхала, и боялась всего, и стремилась спрятаться от окружающей жизни в доме, он прошел уже. И я готова теперь — я ко всему готова…

Ленчик только на третий день объявился — двадцать восьмого, символично так, в последний день зимы. И я сидела в том же ресторане, в котором встречалась с ним до этого и в котором он меня ждал безрезультатно несколько дней назад, и перекусила уже, и курила за чашкой крепчайшего кофе, и тут увидела, как он входит в сопровождении того же самого быка, с которым тогда за мой стол садился. Входит и уверенно идет ко мне, видно, заранее знал, что я здесь. Я смотрела на него спокойно, и обнаружила вдруг, что даже радуюсь его появлению, и подумала про себя: “Наконец-то все началось…”

Наконец-то. Накануне весь день опять по городу моталась, и безрезультатно, и даже удивилась тому, что от Ленчика ни слуху ни духу, и даже письма в мой ящик никто не опускает, словно потерял он ко мне интерес. Еще пять дней назад я бы себе сказала, что это и к лучшему, что об этом можно только мечтать — о том, чтобы он забыл меня или просто решил от меня отстать, то ли боясь очередного киллера, то ли по какой другой причине, — и не верила бы своему счастью. И ликовала бы, и планировала бы свой некиношный совсем побег из Лос-Анджелеса, думая о том, что найду киллера в Европе и его за Ленчиковой душой пришлю, если таковая у него имеется, а лучше — за головой. Слишком слабая я была тогда, нервная, дерганая, обессилевшая от всего на меня свалившегося — и, наверное, и вправду способна была сбежать, и, если бы это удалось, потом терзалась бы, проклинала себя и судорожно искала бы людей, способных выполнить мое задание, за любые деньги.

Но, видно, и вправду именно судьба прислала мне Мэттьюза, вылившего в туалет все мои запасы спиртного, и туда же отправившего кокаин, и пристыдившего меня за мое поведение. И поэтому, когда Ленчик и на второй день не появился, я не унывала и твердила себе, что буду мотаться по городу столько, сколько надо, несмотря на то, что проблемы с ФБР и полицией так и не решены еще, и даже если Ленчик от меня отстанет вдруг, то я от него уже не отстану. И хрен с ним, с побегом, хрен с ней, с перспективой посадки — мне главное, чтобы совесть моя была чиста, а это возможно только в том случае, если Ленчик свое существование прекратит.

И поэтому двадцать седьмого я колесила по Лос-Анджелесу без устали, скорее, бродила даже — доехала до Западного Голливуда, до Меллроуз-авеню, и поставила машину на парковку, и пошла гулять, заворачивая в каждый бутик. Вот уж где, кажется, целую вечность не была — и потому рассматривала с живым интересом, что новенького появилось за время моего отсутствия, и проводила кучу времени в примерочных, и нюхала самые разные туалетные воды и духи, радостно отмечая про себя, что коли интерес к вещам и парфюмерии ко мне вернулся, значит, точно я ожила.

Только вот не купила ничего — если не считать небольшого количества косметики, чтобы пополнить опустошившиеся запасы, — а видела и замшевые шорты симпатичные, и очень красивую замшевую блузку, — не купила потому, что, в принципе, они мне совершенно ни к чему были: ведь все вещи, за исключением какого-то минимума, предстояло в случае отъезда бросить в Эл-Эй. Просто не хотелось таскаться с пакетами, не зная, в какой момент что может произойти, — не исключала, что на выходе из бутика вполне могу столкнуться нос к носу с Ленчиком, а с пустыми руками себя поуверенней чувствовала, хотя, разумеется, вступать с ним в рукопашный бой не собиралась.

Так я и перемещалась от магазина к магазину, предполагая, что вот-вот может появиться мой запропавший куда-то “клиент”. И поймала себя на том, что совсем не напряжена, и не оглядываюсь по сторонам, и не жду, что сейчас он выскочит передо мной, как черт из шкатулки с сюрпризом, и настроение было классное: я чувствовала себя этакой бомбой в виде рождественского подарка, которая, если схватить ее, оторвет к такой-то матери руки, а то и голову заодно, и сравнение мне даже понравилось. Самоуничтожение ради уничтожения Ленчика ужасным самопожертвованием мне не казалось — скорей, не самым выгодным, но все-таки неплохим обменом.

А ровно в три была все в том же “Ла Луз дель Диа” в Даун-Тауне, поев с аппетитом и не отказав себе в пиве, и обнаружила, что вполне могу сейчас и рюмку текилы себе позволить, и две, и даже три — и никакого желания напиться по возвращении домой у меня не будет уже, потому что в корне поменялось мое мироощущение. Но экспериментировать не стала, и курила, поев, и дегустировала по-гурмански крепчайший мексиканский кофе, и, кажется, вид у меня был со стороны донельзя довольный. И не торопилась совсем — приехала к двум, и полтора часа просидела, и уже после еды, за кофе, пыталась понять, куда же делся Ленчик.

Решил, что это я куда-то делась, коли не показывалась две с лишним недели и не отреагировала на его письмо? Или некому за мной следить? Или потеряли меня неудачливые филеры, хотя я и ехала не спеша, подыгрывая им вовсю? Или боится ловушки и сидит сейчас в машине где-нибудь неподалеку, заслав в ресторан одного из неизвестных мне подручных, и тот пытается определить, нет ли в зале кого-то, с кем я перемигиваюсь или обмениваюсь понимающими взглядами или другими сигналами, а Ленчик высматривает у ресторана моих возможных помощников?

Что ж, может быть, вполне может быть. Если тогда повсюду с охраной моталась, с тремя людьми на двух машинах, причем и не скрывала, что это охрана, и телохранители мои сразу в глаза бросались, то сейчас может показаться странным, почему я одна, да еще после смерти Стэйси и Ханли, и выгляжу такой веселой и беззаботной. Что бы я подумала на его месте — хотя и сложно представить себя Ленчиком, — что заручилась “паскудная сука” поддержкой ФБР, и те ее охраняют незаметно, и стоит к ней подойти, как тут же толпа людей в черном появится откуда ни возьмись и ласты загнет в шесть секунд? Возможно. Или нанятые ею киллеры сопровождают ее незаметно и готовы пальбу открыть в любую секунду, прямо среди белого дня, в самом людном месте? Опять же возможно, но маловероятно, коли не является на встречу и второго удара пока не было. Или обнаглела, решив, что убийство Стэйси есть последний акт возмездия, непрямого и трусливого? Обнаглела и уверена, что ее теперь никто не тронет, и мотается себе по магазинам, шмотки щупает — и в силу бабьей своей глупости и не подозревает, что ее вот-вот снова начнут трясти?

Вот этот вариант мне самым реальным показался — судя по тому, как разговаривал со мной Ленчик, он именно глупой бабой меня и считал, глупой и оттого наглой, не понимающей, с кем она говорит и чем все может закончится. Глупой бабой, которая набралась понтов у сожителей своих, но которую стоит только прижать посильнее, показать, что без защиты она ничто, и она расколется тут же и все отдаст.

Что ж, классно, если так: это будет означать, что недооценивает меня Ленчик, как недооценивали Кронин и его телохранитель, как недооценил пришедший по мою душу киллер в Москве. Еще было бы неплохо, если бы я уцелела в итоге, хотя плохо себе представляю, как это возможно: сколько ни обдумывала наш план, заканчиваю обдумывание с ощущением того, что крокодила на живца мы поймаем бесспорно, только вот в борьбе с этим крокодилом погибнем оба: ведь он не один, а с корешами, которые нас и сожрут. И Мэттьюза, слишком много, боюсь, на себя берущего, и меня. Начнись стрельба и завали Рэй Ленчика, люди его и меня положат тоже, случайно либо намеренно: ведь без Ленчика, великого их мыслителя и вождя, я им на хрен не нужна. Может, они и получают с кого-то по десять-двадцать тысяч налом, но пятьдесят миллионов, которые налом не отдашь, они даже взять не смогут.

Но это я к тому, что если дело будет сделано и я уцелею, то с удовольствием совершу на Ленчиковой могиле какой-нибудь акт кощунственный — оскверню ее каким-нибудь образом или спляшу на ней в голом виде страшный языческий танец, посвященный победе над поверженным врагом. Или предамся страстной любви с вибратором. Кстати, о вибраторах…

А вечером, когда Рэй возвращается в десять, и мы с ним говорим с час о какой-то ерунде, и он снова произносит свое коронное “пора спать”, явно желая остаться один и подумать или позвонить кому-то, — говорю такое же банальное “гуд найт” и ухожу в свою сексуальную комнату. Принимаю душ и падаю на булькнувшую подо мной водяную кровать, поставив предварительно одну из немногих неуничтоженных мной записей нашего с Юджином секса — остальные ушли от меня через камин еще перед посадкой, когда я планировала смыться отсюда, уверенная в том, что Джо все сделает и мое присутствие не обязательно. Неплохо было бы выпить немного, чтобы расслабиться полностью, перенестись туда, в вырванный и замороженный видеокамерами кусок прошлого — и тут же вскочила, осененная идеей, движением пальца приказав пульту умертвить на время изображение.

Рэю бы это и в голову не пришло, да он и не заходил сюда наверняка, ограничился спальней и гостиными. А тут у меня бар хитроумный, вделанный в стену, и когда дверцы распахнулись, я даже зажмурилась от яркой вспышки, осветившей хранившееся там и позабытое мной великолепие. “Джек Дэниелз”, текила, джин и тоник и бутылка вермута, и шампанское хорошее, и даже бутылка дорогого вина, и разные бокалы, стаканы и фужеры. И я облизнулась даже, представив, как мне станет хорошо через пятнадцать минут и в какую запредельность я унесусь, и каким полным будет оргазм, даже несколько оргазмов, потому что если уж наслаждаться, то от души. И неожиданно для самой себя снова погрузила комнату в полумрак, нажав на кнопку и дверцы закрывая, пряча от загоревшихся глаз дьявольский соблазн, заставляя закричать истошно и забиться в судорогах ожившего внутри червячка, принуждая разочарованно замолчать и лишь вздохнуть с тоской затаившиеся в ожидании такого притягательного вкуса рецепторы.

“Вы еще слюну пустите, мисс Лански”, — грубо посоветовала себе и отошла, падая обратно на кровать, желая подавить внутренний протест — потому что возмущенный организм мог мне помешать получать удовольствие от того, чем собиралась сейчас заняться. И потому пообещала себе вслух:

— На поминках Ленчика — гарантирую. За упокой его души — сколько угодно.

И вправду полегче стало, и огромный телеэкран снова вспыхнул, и появился Кореец — и перед тем, как полностью уйти в происходившее на экране, я только подумала, что что-то неправильное есть в том, что вот человека нет, а на пленке он остался. И что недаром представители некоторых африканских племен запрещают исследователям себя фотографировать, видя в этом какое-то колдовство и считая, что с каждым снимком похищают у них часть души и отнимают кусок жизни. И что очень символичен тот факт, что от тебя у меня не осталось ни одного снимка. Я всю кучу фотографий, на которых мы вместе, сделанных в Америке в основном (у тебя собственных фото того периода, что прожил до меня, и не было почти, криминальные личности, кажется, вообще фотографироваться не слишком любят, так Кореец говорил), убрала после твоей смерти. Пыталась поначалу хоть один снимок в рамке выставить, но это было для меня слишком тяжело, и я спрятала их, и если и доставала за весь год пару раз, то только в пьяном виде, и так они и сгорели, когда сожгли люди Хохла нашу квартиру.

В итоге, не осталось у меня ничего — кроме твоего “Ролекса” за двести штук, который ношу не снимая, за исключением тех дней, когда одевала вечернее платье, к которому “Ролекс” не подходил. Кроме твоей зажигалки золотой, усыпанной бриллиантами, от Картье, обрезалки для сигар и подаренных тобой драгоценностей. И знаешь, я даже рада этому, а если увидела бы сейчас твое фото, то не радовалась бы: память, как ты понимаешь, искажает все немного, и столько лет уже прошло после твоей смерти, целых три года. И потому когда Кореец как-то обмолвился, что привез с собой из Москвы пару снимков, на которых вы вместе — один старый совсем, года восемьдесят восьмого, а другой сделан на твоем дне рождения, за два с половиной месяца до твоей смерти, — я промолчала. И может, он и ждал, что я захочу их посмотреть, и удивился про себя моему нежеланию, а может, понял все правильно, а может, просто не захотел повторять — и в любом случае виду не подал, сохранил на лице привычную свою невозмутимость, словно и не говорил ничего.

И еще я вспомнила тут же, что несколько фотографий с Корейцем у меня есть — Мартен нас снимал, кажется, и еще кто-то щелкнул на тусовке одной и вручил снимок, — и я вроде бы знаю даже, где они лежат, в кабинете, но смотреть на них не хочу. По той же самой причине…

И переключилась на экран, а там я лежала, голая, в чулках только и поясе, бесстыдно согнув в колене одну ногу — призывно лежала, ожидая его. И он появился — высокий, широкоплечий, квадратный, со здоровенным своим членом, красным и напряженным и изуродованным буграми и шишками. Оставшимися в память от зоны, где он себе пытался всякие шары вгонять, мечтая, после того как откинется, поражать членом всех баб и трахать их безжалостно, вырывая вопли и мольбы о пощаде, — типичные мечты пацана из глухой провинции, подсевшего в девятнадцать лет на долгий-долгий срок.

И я смотрела, как он закрывает меня сверху своим мощным телом, и слушала естественные сладострастные стоны, и ощущала его сильные руки на себе, стискивающие до боли мою небольшую упругую грудь, и внизу все стало мокрым в один миг, и сползшие туда пальцы начали исследовать эту влагу. А там, в прошлом, слившимся каким-то образом с настоящим, Юджин уже закинул на себя мои ножки, и сидел на коленях, и входил резко и глубоко, и я содрогалась, закатив ослепшие от страсти глаза, судорожно водя руками по груди, массируя набухшие сосочки, и наконец широко расползся в крике рот, и я выгнулась и начала обмякать, и опустила руку вниз и облизала вернувшийся оттуда блестящий палец, и словно сигнал этим подала — и сильные руки на экране перевернули меня, поставив на колени и крепко сжимая мою попку, и все началось заново.

Да, да, хочу! Подскочила на кровати, неудовлетворенная собственными пальцами, такими знающими и умелыми, но не могущими заменить гигантский Корейцев член — и, не отрывая глаз от экрана, схватила на ощупь отточенным движением самый большой вибратор и легла обратно. Обхватив его губами, повторяя экранный минет, и следила жадно, как красный член входит в мой ротик, между ярко-красных пухлых губ, и облизывала черный вибратор, который в этот момент показался мне горячим. И когда Кореец с ревом кончил вдруг, я тоже машинально сглотнула, но не ощутила такого приятного вкуса обильной его спермы. И обиженно ввела вибратор туда, где он мог принести больше пользы, и зажужжали батарейки, а я смотрела, как он снова ставит меня на колени и жирно смазывает специальным кремом член, намереваясь ввести его в мою оттопыренную похотливо попку, — и кончила от одной этой картины, заглушив экранные крики, всегда сопровождавшие такой болезненный и такой сладкий анальный секс.

А дальше я уже не видела толком ничего — потому что обычный вибратор заменила на двойной, с большим отростком для влагалища и чуть поменьше для попки, и мучила им себя, и орала в голос, уверенная, что сзади сейчас Кореец, берущий меня грубо членом, и заодно для полноты ощущений вставивший в меня палец, как бывало. И только вспышка света грубо вырвала меня из полуяви-полусна, но к тому моменту я кончила опять, бог знает в какой по счету раз за это бог знает сколько длившееся время, и упала устало на бок, лицом к распахнувшейся и впустившей свет двери, плохо соображая, что происходит.

— О, прости, Олли! Я не знал…

И вижу неотчетливую, расплывчатую, но постепенно все яснее вырисовывающуюся из застлавшего глаза тумана фигуру Рэя. Одетого, с пистолетом в руке, с немного непонимающими глазами и застывшим лицом, — словно он увидел что-то, недоступное его пониманию и воображению, скажем, приземлившуюся тарелку с зелененькими человечками, и мозг заело, так как не в силах он воспринять происходящее, не говоря уже о том, чтобы обработать и оценить информацию. И он стоял, как человек с отключившейся головой, как робот с перегоревшими микросхемами, а я выползала медленно из фантастического портала, протянувшегося ко мне из такого приятного прошлого. И оказавшись здесь, в настоящем, сказала тихо и хрипло, забыв о том, что прозвучит в голосе похоть:

— Только не говори, что ты думал, что меня убивают…

— Но я так и думал! — выпалил он, приходя в себя, и я улыбнулась слабо:

— Если бы кто-то убил меня таким образом, я бы не возражала. Но от этого не умирают, увы…

И перекатилась на другую сторону, и пошла в ванную, и бросила ему, оглянувшись:

— Можешь осмотреться, если интересно, и спорю на тот миллион, который тебе пообещала, что такого ты нигде не видел…

И услышала, уже скрываясь за занавеской:

— Лучше скажи, что просто не хочешь мне платить…

— Слушай, а кто был тот парень на экране? Можешь не отвечать, если это личное…

— Мой бойфренд, — отвечаю коротко.

— Тот самый, который убил троих киллеров в Нью-Йорке, полез с пистолетом на автоматы? Почему-то я совсем не удивлен…

Ну не объяснять же ему, что в Москве, в спортивном костюме и на грязном огромном джипе Кореец выглядел куда опаснее, и Москва — совсем не Лос-Анджелес, и в московских джунглях выжить посложнее, чем во вьетнамских. Нет, не стоит…

Затягиваюсь вместо ответа, смотрю на него, зная, что глаза мои подернуты еще не ушедшей никуда чувственной поволокой, а на лице выражение томности и довольства, и тело под тонким черным халатом наверняка выглядит сытым и счастливым. Что ж, видит — так видит, что я могу поделать? Я же не звала его, он сам ворвался — и, кажется, ушел чуть ли не сразу после того, как я удалилась в ванную. Думаю, что огляделся быстро и сразу ушел, и я слышала, по-моему, как хлопнула за ним дверь.

А когда вышла — нескоро, через полчаса где-то, отходя в воде после животного совокупления с самой собой и с экранным Корейцем, вдруг явившимся сюда и ушедшим после того, как сделал свое дело, — решила проверить, не спит ли он, отметив, что на попавшихся на пути часах уже начало второго ночи, что значит, что где-то с час я развлекалась сама с собой. Может, стоило просто пойти спать: ноги были как ватные, и все тело и голова плыли слегка, и глаза полузакрыты, — но подумала, что если он не спит, то надо бы переговорить с ним чуть-чуть. В конце концов, голой он меня уже видел не раз, и в сексе с самой собой под порнографическую видеозапись опять же с собой ничего такого я не вижу — и потому стесняться мне нечего, я и раньше не стеснялась этого, в шестнадцать лет, а уж сейчас и подавно. Заодно и посмотрю, ханжа он или нет, и проверю, хочет ли он меня — то, что не получит, неважно, но посмотреть интересно, и в любом случае стоит как-то сгладить ситуацию. Все же разбудила его своими воплями, выдернула из сна, заставив примчаться сюда, готовясь по пути к перестрелке.

Но как, интересно, я могла его разбудить, если закрыла дверь, а комнату звукоизолировали специально по моей просьбе? Или не спалось ему и он ошивался поблизости? Или планировал пробраться ко мне в спальню, вынашивая нескромные планы? Или зря я его подозреваю, и просто слух у него слишком острый, и он слышит даже, как травинки прорастают сквозь землю? Вот сейчас и проверим.

Естественно, он не спал — сидел себе в обжитой им гостиной на первом этаже, смотрел телевизор и курил мою сигару. Я, кстати, против этого не возражала совсем — сама ему предложила, зная, что сигара здесь символ богатства и вкуса, но хорошие сигары, кубинские, немногим доступны. Это они в Москве стоят копейки, а тут цены дай бог: контрабанда же, как-никак, — хотя власти на эту контрабанду закрывают глаза, для них запрет на ввоз товаров с Кубы — решение политическое, но устаревшее и надоевшее давно. Правда, первую сигару он вытащил без спроса, когда пробрался ко мне в дом и сидел в моей спальне, но дальше, когда он согласился на меня работать, я ему сама сказала, чтобы курил, подумав при этом, что он, с его наглой рожей, и так бы их курил. Но, несмотря на всю наглость, денег он с меня пока не просит, даже небольшого аванса не потребовал, и когда я предложила оплатить текущие расходы — аренду машины, взятки администраторам мотелей, бензин и все такое — он отказался, просто махнул рукой.

И вот он сидел себе, все в тех же джинсах и том же свитере, и пил сок — и рядом второй стакан стоял, уже полный, только безо льда, словно он знал, что я появлюсь, только не знал, когда точно.

— Прости, что ворвался, — произнес, глядя в телевизор, от которого оторвал глаза на секунду при моем появлении, тут же убрав их обратно, словно смущаясь смотреть мне в лицо.

— Да ладно, это ты меня прости — подняла посреди ночи и вдобавок шокировала, наверное.

— Да я не спал, бродил по дому, ну и услышал, и рванул на крик. — Ага, вот мы и докопались до истины, почти докопались. Что же не давало ему уснуть, хотела бы я знать?

Тут-то он и спросил про Корейца, и когда помолчали после его слов о том, что он не удивлен, что Кореец мог с тремя вооруженными людьми расправиться в одиночку, я вдруг подумала, что вот и пришел момент поговорить о личном, все равно собиралась, чтобы контакт между нами был покрепче и не только деньги заставляли его защищать меня — впрочем, пока я и не видела, что деньги для него так важны, хотя, возможно, он просто скрывает это. Но он сам прервал тишину:

— Ты, кажется, говорила, что предпочитаешь женщин?

Слава богу, снова наглость к нему вернулась — точнее, видимая наглость, потому что вопрос вполне нормальный. У Лешего всегда была такая вот наглая маска на лице — словно он вызов бросал всем окружающим, и ждал, кто его примет. Где он сейчас, интересно, Леший, — если жив, почему не связался со мной, не сообщил, что с Юджином? А с другой стороны, кто я для него — он же не знает, что я твоя жена, та самая Оля Сергеева, ожившая чудесным образом, только изменившаяся сильно внешне, — я для него просто любовница Корейца.

Вот был бы смех, еще и Леший бы тут объявился и начал требовать бы с меня Корейцеву долю от вложений в фильм — но я ему бы быстро объяснила, кто я такая, да и не знает он, где меня искать, ни адреса, ни телефона. Хотя ему Виктор может сообщить — Леший же не знает, что тот предатель. Кстати, о Викторе: если он не здесь, не с Ленчиком, то это плохо, потому что тогда придется по пути в Мексику заехать в Нью-Йорк, что равноценно тому, как из Москвы ехать в Берлин через Вашингтон. Но эту тварь в живых оставлять нельзя — после Ленчика он второй, кого закопать жизненно необходимо.

— Ты спишь, Олли?

— Да нет, просто расслабилась, — улыбаюсь, чтобы он не видел, что думаю о чем-то серьезном сейчас, и специально настраиваюсь на прежний лад, вспомнив, как все было полчаса назад. — Да, ты прав, я предпочитаю женщин — после него.

Может, не очень корректно звучит — зато поймет, если есть у него мысли в отношении меня, что, кроме Юджина, мне никто не нужен.

— Ну уж раз ты так много про меня знаешь теперь, Рэй, давай и я что-нибудь про тебя узнаю. Постоянная герл-френд имеется?

— Нет, так, время от времени.

Опять молчим, на сей раз он, кажется, задумался о чем-то серьезном и не очень приятном. На лбу у него складка появляется, и сам он весь ссутуливается, старея на глазах.

— Я был женат, знаешь. Целых восемь лет. И дочка была — ей уже двенадцать сейчас, совсем большая. Ты, наверное, заметила, когда я рассказывал про Джима, то сказал, что не люблю семьи, в которых главное деньги, — вырвалось. У меня была такая же семья — когда все шло нормально, меня любили, как только начались проблемы, выяснилось, что я никчемный неудачник, так что я уже пять лет как в разводе…

— Часто видишь дочку, Рэй? — спрашиваю из вежливости: детей у меня не было и тяги к их рождению не испытываю, и поэтому лишь отвлеченно могу понять, что детей хотят и любят, что почему-то считается, что без них нельзя, что они цветы жизни, умиляющие и радующие в молодости и поддерживающие в старости. Как говорила мне моя бабушка, когда я выходила замуж за Лешика, ребенок необходим для того, чтобы семья была счастливой, а вслед за первым надо родить и второго. Я в ужасе была от такой перспективы: я ведь помнила, как мы, я, отец и мать, жили у его родителей в трехкомнатной квартире, в которой кроме нас еще пятеро обитало, до тех пор, пока мне не исполнилось десять. Помнила, как плакала от счастья моя мама, когда отцу наконец дали на работе квартиру — двухкомнатную, маленькую, но — свою.

Я тогда не хотела иметь детей не только потому, что от Лешика, не только потому, что не хотела плодить нищих, — я искренне боялась, что роды испортят мою фигуру, которой я так гордилась, испортят тело, грудь опадет, и растяжки появятся, и все такое. А вот от тебя готова была родить ребенка, если бы ты захотел — но ты не хотел, ты понимал, что не та еще ситуация, знал, что рискуешь ежедневно, и потому сказал мне незадолго до смерти, когда мы были в Штатах, что со временем, когда мы переберемся сюда, у нас будет двое детей, но возиться с ними будет няня, потому что нам некогда этим заниматься.

И мне так это понравилось — то, что у нас с тобой будут дети, но возиться мне с ними не придется: я ведь до сих пор плохо себе представляю, как можно жить ради ребенка, посвящать ему все свое время, жертвовать чем-то ради него. Кто-то скажет, что я плохая — мне на это плевать, — а на самом деле я просто другая. Я для другого предназначена, для другого рождена. Может, если бы твоя мечта осуществилась, я бы изменилась к тому времени — это были бы твои дети, твои! — но осуществиться ей было не суждено, они погибли, не родившись, вместе с тобой. И я тогда поняла, что и мне не суждено стать матерью — ни-ког-да.

— Рэй, ты меня слышишь?

— Да, извини, задумался. Нет, она живет в Майами, у нее другой отец. По закону жена, бывшая жена, должна хотя бы раз в год, на летние каникулы, скажем, отдавать мне дочь — ей уже двенадцать, кстати, совсем взрослая, — но я понимаю, что не смогу быть с нею рядом с утра до вечера в течение этих двух месяцев. Получается, что я не могу создать ей надлежащие условия — и под этим предлогом жена мне ее не отдает, а я не настаиваю. Я ее видел в последний раз два года назад…

Слава богу, что произносит он это спокойно, без сентиментальной нотки, без слез в голосе.

— Иметь дочь — не лучший вариант, Рэй. Посмотри на меня и увидишь, что получается из хорошеньких маленьких девочек, а я все же не самая скверная…

Он поворачивается ко мне и широко улыбается — на это я и рассчитывала и рада, что все сработало, — но в глазах его вижу немного грусти.

— Это точно, Олли, это точно…

А утром все по-новой началось. В девять подъем, а спать легли почти в три — завершив беседу на его рассказе о семье, потому что хоть он и улыбнулся после моих слов, но чувствовала, что дальше говорить ему не хотелось совсем, и не стала настаивать. И так, видно, случайно задела за живое — и превращение наглого Мэттьюза в печального философа мне не понравилось совсем. Пять лет в разводе, а до сих пор болит, видно. Вот тебе и крутой парень — это я не в упрек, а с пониманием.

Итак, в девять подъем, и полтора часа на сборы, и пара чашек кофе и стакан сока на кухне. Он еще и хлопья съел, а я с утра вообще есть не могу, а тут особенно, потому что чувствовала легкое возбуждение от мыслей о предстоящем дне.

Маршрут прежний — только с утра заехала на студию, к удивлению своему не обнаружив там Боба. Мартен себя в последнее время вообще странно вел — я ему предлагала встретиться и переговорить, потому что мне надо вытаскивать наши пятьдесят миллионов из студии, а он отнекивается, проявляя беспокойство о моем самочувствии, уверяя, что понимает, что мне сейчас не до работы: то ФБР бесчинствует, то Стэйси убивают и приходится давать полиции показания. Вот и решила заехать без предупреждения, зная, что с утра он всегда там, на ланч обычно уезжает в час — а его вообще нет.

Даже в офис свой не стала заходить, просто поболтала немного с секретаршей и поздоровалась с двумя нашими помощниками (в самом начале договорились, что берем минимум персонала до запуска второй картины), и то же впечатление, что вчера от Лос-Анджелеса. Красиво, и вспомнить приятно, и посидеть здесь немного — но все чужое уже, не мое, и такое ощущение, что и я для них чужая и что-то они не договаривают.

А потом снова в Западный Голливуд, и снова магазины — и единственной покупкой стал парик белый, на всякий случай. Жутко непривычно было смотреть на себя с длинными светлыми волосами — ну не жутко длинными, до плеч, но мне, с моим коротким каре, показалось, что длина прямо непозволительная, и цвет чужой, мне совсем не идущий. С трудом верилось, что я когда-то была сероглазой блондинкой — не совсем я, а Оля Сергеева, у которой и лицо было другое. А потом вспомнила, как, выйдя из госпиталя после ранения, подбирала себе парик, чтобы прикрыть короткий ежик волос, оставшийся после операции, и вдруг поняла, что к новому лицу светлые волосы не идут, и черный померила последним, перемерив до него все остальные. Не верилось, что черный мне пойдет, а он оказался в самый раз, равно как и ярко-синие контактные линзы под него оказались в самый раз.

И я за два года так привыкла к парику, что не надевала его только дома, — и не пыталась отращивать собственные волосы, тоже крашенные в черный, оставив под париком постоянно подстригаемый короткий ежик. Парики меняю, это да — и в последний год предпочитаю короткое каре всем остальным, — а волосы отращивать не хочу. И сейчас подумала, что это очень удобно, кстати: если вдруг кто-то заподозрит, например, при пересечении мексиканской границы, что я ношу парик, чтобы в противозаконных целях изменить свою внешность, я всегда могу его снять и показать шрам под ежиком, и все подозрения отпадут.

“Далась тебе эта мексиканская граница — вот в кино ее пересечь ничего не стоит, никаких виз не надо, как и в Канаду, поэтому в фильмах все преступники именно в Мексику и бегут. А может, пограничники с обеих сторон, насмотревшись этих самых фильмов, усилили охрану так, что через нее не то что “бронепоезд не промчится”, а муха даже не пролетит?” Подумала об этом и отмахнулась от тревожных мыслей, и купила парик, и еще флакон духов приобрела в форме голубой неправильной звездочки, “Энджел” от Мюглера, которые у меня к концу подходили, — правда, запах, на мой взгляд, сочетается с поздней осенью и зимой, а весной и летом мне лучше пользоваться духами от Готье, дерзкими и вызывающими. Но коли все равно зашла в парфюмерный, то и покупку сделала — вчера еще думала, но забыла.

И пошла не спеша обратно к машине и, как и вчера, к двум была в мексиканском. И поела с аппетитом, и кофе пила, и аромат его смешивался с сигарным дымком, и я посмотрела на часы и отметила, что три уже, а Ленчика так и нет. Хрен с ним, не сегодня, так завтра, но появится — и решила, что еще минут пятнадцать посижу и уйду, и заказала официанту еще чашку кофе и добавила, чтобы счет принес. И он вернулся и снова ушел с моей кредиткой, и тут-то и состоялось явление Ленчика народу.

Он вошел так быстро вместе с тем отморозком, с которым уже садился за мой стол, что я сразу решила, что они пасли меня здесь. И еще это значило, что Рэй их прощелкал или слишком поздно заметил, чтобы звонить мне и предупреждать. И что, возможно, это показатель его способностей, а может, и нет. И лучше бы верным оказалось последнее предположение.

Я так думала, выдавливая мысли, освобождая голову для той пустоты, которая необходима была для предстоящего разговора, чтобы ничто не помешало инстинктам и рефлексам находить точные ответы, и жесты, и движения лицевых мускулов, и настраивалась, глядя, как он идет ко мне через весь зал, и злоба чувствовалась в нем, словно что-то очень темное ко мне приближалось, готовое захлестнуть меня этой темнотой, подавить и пожрать.

И я смотрела ему в глаза, видя злобу в них и говоря себе, что это хорошо: он неуравновешен сейчас, а неуравновешенный человек себя не контролирует и допускает ошибки. Кореец мне рассказывал когда-то, еще после твоей смерти — специально, видимо, рассказывал, видя, что я внешне спокойна, на людях слез не лью, — что несколько раз разбирался с кавказцами, пользуясь как раз их неуравновешенностью. Те горячие, и особенно молодого вывести из себя парой едких фраз ничего не стоит, особенно такому хитрому и невозмутимому, как Кореец, — и тот уже не видит ничего, кроме якобы оскорбившего его врага, и бездумная слепота в глазах, и при всех лезет на рожон, не слушая своих, оскорбляя в ответ, и тут его и валить можно, и по всем понятиям именно он неправ и оказывается. Не контролирующего себя человека вывести на конфликт просто, и его можно ко всему подтолкнуть, заставить сделать то, что максимально выгодно для тебя и максимально невыгодно для него, — и всем третейским судьям продемонстрировать, что он сам этого хотел. Стреляет тот, кто спокоен и заранее все рассчитал, это и дураку понятно.

И мы с Рэем так все и обговаривали: что я вывожу того из себя, а он уже вмешивается и стреляет. Но не здесь и не сейчас, и, в любом случае, мы хотели взять, по меньшей мере, неделю передышки — если получится.

Все, время!

Они уже оба стоят передо мной, и тот, второй, просто дышит ненавистью, смотрит на меня так, словно думает, что может взглядом убить, — типичный бык, упирающий налитые кровью глаза в тореадора. Хорошее сравнение, потому что тореадор обычно уворачивается и под аплодисменты публики ослепшего от ярости быка убивает — но бывает, что оказывается на рогах, кстати…

— Ну что, попалась, сука, — шипит, чуть ли не брызгая слюной.

— Сядь туда. — Ленчик толкает его к пустующему соседнему столу. — Слышь в натуре — сядь и сиди. Пожри чего-нибудь, а мы тут перетрем пока…

Плюхается напротив, вперяя в меня тяжелый взгляд — у него такие бесцветные, истертые глаза, как у профессиональных убийц в книгах и фильмах. Мятый полиэтилен — в первую нашу встречу такое сравнение мне в голову пришло. А я смотрю в них спокойно, подношу ко рту сигару, понимая, что играть в гляделки с ним — дело нелегкое. И тут весьма кстати возвращается официант с моей кредиткой.

— Пиво, Леонид? — спрашиваю вежливо по-английски. — Я плачу.

Он кивает, и я прошу два пива принести, заказав и на Ленчикова спутника, и мне еще кофе.

— Платишь, значит? — выдавливает наконец. — Щедрая ты, я смотрю, — только заплатить придется подороже, чем за два пива. Пацан тебя прям здесь порвать готов — за то, что корешей его заказала и бегала от нас потом.

— Что касается заказа, так это не моя инициатива, — отвечаю тихо по-русски — бог с ним, раз ему так нравится. — Это частный детектив решил отличиться, которого я наняла для того, чтобы он за вами следил. Он и узнал, где вы живете и кто вы такие. Вот я в последнюю нашу встречу и сказала тебе, кто есть кто в твоей бригаде…

Он ухмыляется в ответ:

— Я его портрет срисовал — еще когда он у мотеля крутился. Докрутился, пидор…

— Вот он и решил инициативу проявить, — перебиваю, чтобы закончить мысль. — Рассчитывал, наверное, что я ему прилично заплачу, а может, пошантажировать меня хотел, сейчас уже не выяснишь — твои люди свое дело знают…

— Ты мне не гони — ты ему и подогнала лавэ, чтобы он пацанов завалил и меня с ними! — шепчет яростно, резко наклонившись ко мне и смахнув со стола свои бумажные шарики, оседающие на пол невиданным здесь снегом.

— А че мне гнать — я за свои слова отвечаю. А что касается того, что я от вас бегала — так это пустой базар. Я сюда, между прочим, третий день прихожу — потому что тогда не могла. Ты не в курсе, случаем, что я девять дней в тюрьме предварительного заключения провела? Что ФБР меня арестовало, решив, что это я заказала Цейтлина, чтоб наследство получить?

— Да не гони!

— А че мне гнать, — повторяю. — Проверь, если есть возможность. Наверное, Берлин твой мог бы узнать — или он не в курсе наших дел?

— Тебя это не еб…т, — отрезает, но видно, что удар мой точно в цель пришелся, он и не подозревал, что я знаю о Берлине и о его с ним контакте.

— А ты не в курсе, что полиция меня допрашивала из-за убийства девушки, которую ты завалил со своими людьми и записку оставил? Ты думаешь, они лохи и купятся на то, что она кому-то должна была пятьдесят лимонов? Ты не в курсе, что они подозревают, что коли мы с ней дружили, то убили ее из-за меня, чтобы меня напугать и чтобы я кому-то там пятьдесят миллионов отдала? И ты думал, что я испугаюсь? Ты не забывай, что у меня мужа убили на глазах, и хоть кого хочешь вали теперь, мне это по барабану!

Официант нас прерывает, ставя кофе передо мной и пиво перед Ленчиком и его бычиной — и вижу, как тот вздрагивает нервно, когда официант перед ним ставит бутылку, и оглядывается, и сверлит меня своими глазками. Может, улыбнуться ему, оскорбить — он бы точно дернулся тут же, и Ленчик бы его не удержал, и самое время было бы Мэттьюзу вступать. Но не здесь же, да и не вижу я Рэя.

— Так вот теперь не исключаю, что и ФБР меня пасет, и полиция — потому что ни те, ни другие мне не верят. И потому и не было меня на встрече — понятно, Леонид?

Пока я себя хорошо веду — четко, спокойно, очень уверенно, без провокаций и резкостей. Конечно, по отношению к вору, наверное, неуважительно и слишком дерзко — но к этому он уже должен был бы привыкнуть.

— Никто тебя не пасет — пургу гонишь. Пацаны за тобой ехали сегодня, все чисто.

Отхлебывает шумно пиво, опустошив за один раз полбутылки, откидывается на стуле, расстегивая верхние пуговицы на рубашке, словно боясь апоплексического удара, нуждаясь в доступе кислорода.

— А ты проверь, Леонид. Через Берлина и проверь…

— Ты кончай Жида трогать — тебе о нем вообще лучше забыть…

Ага, значит, мистер Берлин проходит под погонялой Жид. Впрочем, все равно не у кого узнать, ни кем он был там, в Союзе, ни кто он здесь. Ханли сказал, что это, по данным полиции, мафиозный авторитет, просто не пойманный ни на чем — но, по мнению ФБР, организации куда более высокой, чем полиция, и я являюсь мафиози и убийцей. Так что не исключено, что он просто бизнесмен, хотя и с мафиозным душком. Может, бывший теневик, они же все в СССР с бандитами были завязаны. Бандиты их охраняли, теневики платили — вот такой симбиоз: акула и рыбка-лоцман или птичка тари, чистящая зубы крокодилу.

— Короче, ты моли Бога, что я пацанам не дал до тебя добраться за то, что ты наших завалила, они тебя зубами рвать хотели, я остановить их не успел, как подругу твою на кладбище отправили. Если бы не я, и ты бы уже там была…

И кивает назад машинально, показывая мне, кто это сделал — вот так, потому что в этом мире не принято сообщать чужим, на ком из своих сколько крови. Так что это или случайно — или специально, на тот случай, если я их заложу-таки, чтобы вина за смерть Стэйси легла на другого. Если второе, то, выходит, Ленчик по-крысиному себя ведет, и еще раз показывает мне, что не вор он, а падла. Но хрен с ним, с Ленчиком, — важно, что я знаю, кто убил Стэйси, и если то, что он говорит, правда, то произошло это в его отсутствие, пока он был в Нью-Йорке, откуда потом и послал мне письмо, вылетая.

— А мы в расчете, кажется, — замечаю. — Даже если считать, что твои пацаны на мне, то на вас Яша с женой и охраной, и детектив, и девушка, и Кореец еще. Или он все-таки жив?

— Корейца твоего нет уже — как раз на следующий день после того, как ты нам стрельбу устроила, я отмашку дал. Так что, считай, сама его закопала.

Смотрит на меня испытующе, а у меня внутри замирает все. Врет? Говорит правду? Не верю в пленного Юджина — Ленчик бы мне раньше предоставил доказательства, чтобы сделать меня посговорчивей. Или я слишком резко повела себя вначале? Дорого бы я дала, чтобы узнать правду, кто его, и когда, и как…

— А че ты, я ж тебя предупреждал. Ты ж, чтобы бабки не отдавать, всех была готова закопать — и Корейца, и родителей. Их мы не трогали — пусть живут, — а с корешем твоим разобраться надо было. В следующий раз подумаешь, как правильно с вором себя вести — тут тебе никто впустую не базарит, слов не поняла — получай. Сечешь? Короче, завтра приезжаешь сюда, получаешь список — куда посылать бабки. Витюха тебе передаст — там все продумано, чтобы не лепила потом, что это не могла и то не могла. Все продумано, расписано, все чисто будет — наследство переведешь на счет, который скажем, и еще двадцатку как бы вкладываешь в фирмы разные. Ладно, Витюха объяснит — это он сечет. Специально вызвал человека сюда — а ты бегаешь…

И тут все встает на свои места — что именно Виктор по приказу Ленчика и послал мне то письмо из нью-йоркского аэропорта, а сам Ленчик после расстрела своих людей был здесь, прятался просто. И еще это значит, что Стэйси погибла не в его отсутствие — что именно он и дал приказ ее убить. И никакой Берлин и его люди здесь точно ни при чем — Ленчик сам орудует, своими силами. А значит, справиться с ним нам будет легче…

— Да, слышь — с тебя за то, что наследство получила, надо бы еще поиметь половину. Это ж я тебе подарок сделал, а? Кстати, и с косым я тебе помог — все его бабки теперь твои? Спасибо надо было говорить, а ты понтуешься все…

Смеется. Тихо так смеется, показывая хреновые зубы — мог бы сделать, пидор, денег нет, что ли?

— Ну че? Полтинник был должок, это не нам, а еще пятнашка — нам. Ну?

— Ну, во-первых, не полтинник, а сорок восемь — это раз. Не надо удивляться — тюменцы вложили тогда сорок восемь миллионов ровно. Вот их и получат. А во-вторых, стоимость клуба отсюда надо вычесть — коль скоро вы себе его забрали уже и бабки с него получаете. А насчет наследства — я его не просила, и у меня из-за него проблем хватает…

— Слышь, ты кончай. Полтинник, потому что проценты набежали. А клуб — на братву, на пирожки, мы ж из Нью-Йорка, здесь нам жить где-то надо, и жрать, и все такое. И я тебе в натуре говорю — с тебя половина того, что тебе оставили, и мозги мне не е…и…

Кажется, ему эта идея недавно в голову пришла, и он жутко доволен собой. И еще доволен тем, что я торгуюсь — значит, собираюсь без шума отдавать.

— Раз ФБР меня пасет — не зря девять дней за решеткой держали, еле отпустили, — то стоит мне сейчас куда-нибудь деньги двинуть, как они тут же вычислят, куда, и кому, и зачем Вам же будет проблем больше — и мне заодно, а мне это на хрен не надо, — говорю задумчиво. — Адвокат мой сейчас работает с ними, отмазывает меня — неделю дайте, чтобы все до конца улеглось. Я ж вышла только тридцать первого, и у меня еще подписка о невыезде…

— Тридцать первого? — По напряженному лицу вижу, что он сопоставляет, и выходит у него, что к стрельбе я и вправду не имела отношения. — А села — двадцать третьего? Я проверю — если лепишь…

— Да проверь, не проблема, — подхватываю легко. — Я здесь, и никуда не прячусь, и все отдам, разумеется — только надо неделю, а лучше две переждать, пока они от меня отстанут окончательно. Иначе я отправлю деньги, а они уже будут проверять, что это за контора и кто в ней работает, и так проверят, что все всплывет…

— Хочешь наеб…ть меня? Две недели! Ты мне с января мозги еб…шь! Ладно, я подумаю. Но завтра чтоб была здесь в два часа! Поняла?!

Я киваю согласно — вот я какая покорная, Ленчик, цени. И он оценивает, удовлетворенно осклабившись. А я ловлю себя на том, что выставляю ему только отрицательные оценки — и глаза бесцветные, полиэтиленовые, и зубы плохие, и запах изо рта, и склабится он, а не улыбается. Наверное, вполне естественное восприятие — он ведь для меня олицетворяет зло, а у отрицательных персонажей все отрицательное, а положительные красивы, хорошо одеты, и благоухают, и все из себя, короче. И задумываюсь, что покойный Ханли, в принципе, выглядел не лучше — Ленчик, может, даже поприятней. Все-таки примитивен человек, предпочитая мыслить шаблонами и видеть перед собой лубки — и я, увы, в данном случае не исключение. Хотя если честно, они и вправду убоги. И доказываю себе, что все же я объективна, вспоминая что Серега Хохол, организовавший твое убийство, внешне был приятный, холеный такой, типичный барин начала века, с барскими же замашками… Господи, о чем я думаю?!

— И последнее, Леонид… — спрашиваю я вдруг, когда он этого совсем не ждет, празднуя победу, не понимая, что разговор наш, если слушать со стороны, идиотский, потому что я не реагирую совсем на его слова о смерти Корейца и вообще чересчур спокойна для человека в моем положении. Я вот это понимаю и вижу, что сыграла не слишком хорошо — надо бы его побольше расслабить, страх показать, но гордыня обуяла. Ладно, дай бог, чтобы он и вправду верил, что все по плану идет. — И последнее. Вот я вам отдаю деньги — где гарантия, что вы потом не завалите меня?

— Ты бабки отдай — гарантии ей!

— Короче — список твоей бригады с точным указанием всех фамилий и имен, фотографии ваши, письмо из Нью-Йорка, записи наших разговоров, в которых ты Яшу на себя брал и Корейца, — всё у меня. И я всё отдаю адвокату с пометкой, что, если что-то со мной случится, отправить это в ФБР. Не хочется, конечно, рисковать, адвокаты — люди стремные, глядишь, вскроет из любопытства в мое отсутствие — но я рискну, у меня другого выхода нет.

— Ты на понт меня не бери! И с адвокатом не суетись!

Не нравятся тебе мои слова — и это хорошо, что не нравятся.

— Я на понт не беру, я предупреждаю, а не то пехота твоя дерганая очень…

— Это Серый — пехота? — кивает назад, и такое выражение на лице, словно я сморозила откровенную глупость, и чуть повышает тон, чтобы тот услышал, видимо. — Ты базар фильтруй, пока башку не открутили. Серый в авторитете, второй после меня…

— Быковат твой авторитет, — отрезаю тоже громко, видя, как тот напрягается и начинает поворачиваться к нам, краснея толстой шеей, но Ленчик, развернувшись быстрее, успокаивающе кладет руку ему на плечо. — И еще: нам посредник нужен, который будет в курсе и увидит, что я сделала то, что должна, и чтобы потом на меня никто не наезжал. Потому что есть у меня сомнения: тюменца киллер завалил и где гарантия, что бабки, что я отдам, уйдут в Тюмень, а не останутся в Штатах? И что меня не завалят, чтобы потом сказать, что я так ничего и не вернула? А мне такое не нравится, мне свидетель нужен.

— Какой на хрен свидетель? — Он так взрывается, и я понимаю, что попала в цель. Значит, ты и меня убить хотел, паскуда, — отдавать тюменцам ничего не собирался. На хрен тебе пятьдесят миллионов, Ленчик, — тебе, как Балаганову, надо максимум пятьсот рублей, вот предел мечтаний, а с таким количеством миллионов ты же не знаешь, что делать.

— Ну разводящий, если по-русски. Тот, кто разведет нас. Или ваш Берлин. Или представитель тюменцев — там был еще один, который меня видел в Москве…

— Да его нет уже — кончили пидора за то, что нормальных людей втянул в сделку…

Ленчик даже не понимает, какую ценную вещь сказал: что нет еще одного свидетеля, видевшего меня с Крониным. Не знаю, понадобится ли мне это, но это хорошо в любом случае. И опускаю глаза на опустевшую чашку и пальцем стираю бледный след помады со стенки, в который раз отмечая, что производители стойкой помады не врут: помада сама яркая, а отпечатков практически не оставляет, разве что почти незаметные тусклые пятна.

— Значит, или Берлин, или…

— Да не буду я тебя трогать — ты бабки отдай!

— Ты все же подумай, Леонид, — советую ему. — Подумай. И так деньги отдаю гигантские и рисковать жизнью я не хочу. Я молодая, красивая, мне жить хочется — бабки забирайте, а меня оставьте. Так что адвокату завтра все отдам, а с разводящим думать надо…

— Да ты не суетись с адвокатом, я тебе сказал! А с остальным подумаем, завтра в два тут — и чтоб была!

И он уходит, и бычину уводит за собой, и тот оборачивается пару раз на меня с таким выражением, что все понятно. Неужели Ленчик не понимает, что одного такого взгляда хватит для того, чтобы я ему не поверила?

И я приехала домой вся такая окрыленная тем, что наконец состоялась встреча, и тем, что поговорила как надо — может, зря только не изобразила испуг, зря не проявила деланное раболепие и покорность, чтобы потом точно его взорвать отказом. Может, зря бычину провоцировала. Может, зря так настойчиво просила пригласить Берлина, но, с другой стороны, почти уверена, что он не в курсе ситуации. Или же он настолько выше Ленчика по положению здесь, что тот его впутывать просто боится. Но у меня еще будет время это узнать, завтра, например, ибо не сомневаюсь, что Ленчик наверняка приедет, не оставит меня один на один с Виктором. Заодно спрошу, просто забыла сегодня, каким образом они убрали Стэйси — чтобы проверить, не Берлина ли люди постарались, хоть и маловероятно это.

И уже после ванной, в которой просидела с час, спохватилась, где этот чертов Мэттьюз? Мало того что он не предупредил меня о появлении Ленчика — может, я такой человек, которому необходимо время, чтобы настроиться и собраться, мало того что его не оказалось рядом — а ведь, в принципе, я могла их элементарно вывести из себя, бычину точно, он и так красный был весь после моих слов; могла бы выйти сразу вслед за ними из ресторана и брякнуть что-нибудь еще уже на улице — и вот он момент, если только там их остальные пятеро не ждали, и Виктор с ними — так он еще мне и не звонит вдобавок — хотя должен знать, что я уже дома, даже если он следит за ними сейчас — неужели не может мне позвонить? И я тут же набрала ему сама, и мне сообщил любезный оператор, что связи с абонентом нет. Отключил? Или просто свалил, все обдумав?

Да нет, не должен, не похож он на человека, который сначала подписывается на дело, а потом в какой-то момент трезво все оценивает и сваливает. Или я напугала-таки его окончательно своими рассказами о том, как зарезала кого-то, и он решил, что быть заодно со мной опасно? Или увидел, что у Ленчика не семь человек, а семнадцать — что вполне возможно, хотя вряд ли бы все они подъехали к ресторану, — и понял, что шансов нет?

И тут еще одна мысль пришла в голову: что я ни разу не подумала о том, что Мэттьюз мне предлагал спровоцировать Ленчиковых людей, вывести их на конфликт, чтобы он их потом перестрелял, и я кивала, плохо все это себе представляя, и даже не задумалась, что ведь буду при этом присутствовать. И, соответственно, если все получится, вместе с Мэттьюзом заметут и меня. И его, конечно, отпустят после того, как он скажет, что эти люди напали на его клиентку и он был вынужден стрелять — и меня, разумеется, отпустят, но с учетом моей репутации в ФБР этого хватит, чтобы взять меня снова. И уже на следующий день, если не в этот, последует допрос с выяснением, кто и почему пытался меня убить — это точно, — а раз кто-то пытался меня убить и выясняется, что это русские из Нью-Йорка, то отсюда вывод, что расстрел других русских из Нью-Йорка в конце января организован был мной. И неважно, что я сидела в это время — Крайтону это по фигу, он горазд предположить, что я прямо из тюрьмы всем руководила.

Рэй, правда, сказал, что все возьмет на себя — скажет, что ему угрожали, мол, по телефону, напали на него, и он вынужден был защищаться. Но нападать-то они будут на меня, и что же я, просто скроюсь, оставив его разбираться, и никто ничего не увидит, свидетелей не окажется? Что-то не нравится мне такой план, в котором и так много прорех.

И я сварила себе кофе, отмечая что нашла не лучшую замену спиртному, потому что от такого количества кофеина в организме сердце запросто может остановиться, даже здоровое мое. И пила задумчиво, чувствуя, как уплывает мое хорошее настроение — даже улетает, потому что поведение Мэттьюза мне совсем непонятно и в плане я нашла серьезный изъян: когда рядом со мной начнут убивать людей, Крайтон будет только счастлив.

Ну где же этот Мэттьюз, мать его?! И где, кстати, Дик, о котором я забыла и которому на протяжении последних суток, кажется, не напоминала о своем существовании. И я села на телефон, чтобы отвлечься от грустных дум, — и Мартен, которому набрала первым, извинялся, что на студии его не оказалось в момент моего визита, и договорились завтра встретиться, и Дика, как выяснилось, он так и не нашел и просил, чтобы я не волновалась, потому что такое бывало уже, когда он пропадал надолго по своим важным делам. Но что, в принципе, он может дать мне телефон его офиса в Вашингтоне, где конгрессмены большую часть времени и проводят — и, возможно, там я и найду его.

Найдешь его, как же! Опять секретарша, и сто вопросов по поводу того, кто и зачем, и, судя по голосу, классическая такая секретарша — страшная старая дева, преданная своему боссу, у которой нет ничего в жизни, кроме работы и кота дома, и которая дотошна настолько, что из любого вытянет душу. Телефон записала — хотя мой мобильный у него и так был, — но наотрез отказалась сообщить, когда же перезвонит мне многоуважаемый мистер Стэнтон.

И я вздрогнула, когда через пять минут звякнул мобильный, — сначала решила, что это Мэттьюз наконец, но звонил другой, старый, и я уже готовилась произнести со счастливой улыбкой “Привет, Дик”, когда услышала слова “Привет, Олли”, произнесенные голосом Эда. Сообщил мне, что у него две новости, хорошая и плохая — хорошо, что “плохая”, а не "очень плохая”, — и какую я бы желала услышать первой? Ну и начали с хорошей, естественно, в надежде, что она затмит плохую, — и новость эта заключалась в том, что все документы от Яшиного адвоката Эд получил и готов их мне привезти, и как только я их подписываю, отсылаю обратно и они приходят в Нью-Йорк, я автоматически становлюсь владелицей Яшиных денег. А плохая новость — что помощник Крайтона сообщил ему, что ФБР желает продлить срок моей подписки о невыезде еще на месяц, до первого апреля. И что он, Эд, считает, что коли я так и не решилась подавать на них в суд, то мне лучше подписать все — я ведь все равно никуда не собираюсь, а значит, это не принципиально, зато потом, когда я решусь наконец, продление подписки можно будет истолковать как еще одно издевательство ФБР над порядочным, законопослушным гражданином.

И я предложила встретиться в городе, не хотела, чтобы Эд видел Мэттьюза, если тот появится, и уехала через полчаса и домой вернулась уже к восьми, просидев с Эдом пару часов в ресторане. Дел-то было — подписать бумагу для ФБР, им уже полученную, и бумаги из Нью-Йорка, и выслушать короткую лекцию по поводу того, что такое наследство и какой налог с него берут. Но он был, как всегда, словоохотлив, а мне домой ехать не хотелось, потому что настроение было хуже не придумаешь, потому что рушился стройный план, и что-то явно не додумал Мэттьюз, и продление подписки означало, что в случае успеха мне все-таки придется отсюда бежать как самому настоящему преступнику. И если даже завтра Ленчик даст мне отсрочку еще на пятнадцать дней, это ничего не изменит: через пятнадцать дней, пятнадцатого марта, я пошлю его подальше, а затем все будет происходить очень быстро и уже через неделю либо нас с Мэттьюзом не станет, либо Ленчика с его бандой.

Господи, как мне нужен Дик! И Мэттьюз тоже…

Но телефоны молчали, оба, и я поехала домой, не торопясь, зная, что сейчас мне никто угрожать не должен, — и думала про себя, что судьба вечно сует меня мордой в грязь. Начала жить с тобой, год всего прожила — и тебя не стало. Пришел по мою душу киллер, появление которого я встретила с радостью, потому что не хотела жить, хотя и переехала его, чтобы не стыдно было на том свете встретиться с тобой, — так меня с того света вытащили. Сделали с Корейцем такое важное дело, отомстили за тебя, обосновались здесь — и через год убивают Яшу и Кореец уезжает и не возвращается уже, и у меня проблемы. Нахожу киллера и радуюсь, несмотря на то что оказываюсь в тюрьме, — и он делает не то, что требовалось. Нахожу Мэттьюза, изобретающего свой план, в который я поверила, — и вдруг план оказывается прогрызенным мышами манускриптом, который, может, и ценен был, но при пристальном рассмотрении выясняется, что в нем не прочесть ничего. Может, в этом и заключается моя судьба — в вечных испытаниях?

А уже въехав на территорию собственного особняка, вдруг вижу конверт в почтовом ящике. И уже не жду от него хорошего, и не нахожу дома Мэттьюза, хотя признаюсь, рассчитывала на то, что он здесь уже, — и с таким трудом подавляю желание дойти до сексуальной комнаты и налить себе порцию виски, которое снимет сейчас мою разбитость, что, кажется, все силы на это уходят. Так что даже в кабинет не иду — просто надрываю конверт и внимательно изучаю содержимое, которое, как я и ожидала, радости мне не приносит, добавляя лишь неприятных воспоминаний. Из риэлтерского агентства письмо, о том, что закончился срок аренды принадлежащей мистеру Кану студии в Беверли-Хиллз и она в настоящий момент свободна — и с появлением нового арендатора агентство свяжется с мистером Каном, дабы обсудить условия нового договора.

Вот дела — я и забыла, что студию свою он так и не продал, когда переехал ко мне. И точно — вспоминаю, как сама посоветовала ему ее не продавать, все-таки я не замуж за него согласилась выйти, просто сказала, что согласна жить вместе, и как-то хотелось подчеркнуть, что у меня — свой дом, а у него — своя студия, просто на всякий случай. Естественно, я и не думала тогда, что мы с ним поругаемся и расстанемся, — да и в этом случае он мог бы тут же купить себе новое жилье, — но хотелось, чтобы хотя бы внешне мы были не семьей, но любовниками. А там мало ли — захочется ему с кем-нибудь переспать тайком от меня, пусть и везет к себе. Или мне захочется пожить одной… Я тогда не до конца понимала Оливию Лански, еще не привыкла к ней полностью и продолжала ее изучать. Потому что новая внешность естественно привела за собой новые черты характера, проявив во мне прежней то, о чем я и не догадывалась раньше, или прятала, или давила — жесткость, например, резкость, властность и все такое.

Он согласился, тем более что и у него и у меня еще одна причина была отказаться от продажи: он же купил ту самую студию, в которой я жила после того, как вышла из больницы, в которой мы с ним начали познавать друг друга, в сексе, естественно, и в другом тоже. Сексом мы с ним в первый раз занимались в той шикарной гостинице, куда он меня привез после выписки, — но это всего одна ночь была, а в той квартире, снятой на следующий день, и прошел наш, если можно так выразиться, медовый месяц.

Господи, сколько всего я там испытала: возвращение к жизни, и страстные животные совокупления, которых раньше у меня не было, и привыкание к новой внешности, и создание нового имиджа. Там я позировала часами перед зеркалом в непривычном черном парике и ярко-синих линзах и часами рассматривала себя в неизвестно почему понравившихся мне кожаных нарядах, которые с тех пор только и ношу, за исключением ответственных мероприятий, требующих вечернего платья. Там я часами лежала под Корейцем, и сидела на нем, и стояла перед ним на коленях — и именно там он часами без устали вгонял в меня огромный член, заливая спермой.

Да, памятное место — и мы решили эту студию не продавать, а потом вдруг я, забыв о том, что хотела сохранить ее как плацдарм для возможного, пусть и ничтожно маловероятного Корейцева отступления, предложила ее сдать. Видно, сочла себя этакой типичной американкой, деловитой до ужаса, которая не хочет, чтобы пропадали копейки, даже когда в кармане миллионы, — и позвонили в риэлтерское агентство, где-то в конце лета. Мы ведь начали жить вместе в мой день рождения, тринадцатого июля (и до этого Кореец почти жил у меня, но именно “почти”, потому что я его выставляла периодически), значит, не раньше конца августа позвонили, когда я поняла, что, естественно, никакой плацдарм ему не нужен, и сдали ее почти сразу, и тысяча в месяц нам капала на один из счетов. На полгода сдали, а сейчас конец февраля. Значит, все правильно.

И воспоминания нахлынули сами собой — и о том, как начинали жить вместе, когда я выписалась, и ездили по магазинам, и на пляжи, и на дискотеки, и сексом занимались безудержно, и о том, как вернулись после операции “Кронин”, как начали снимать кино, как все здорово было и я была счастлива — не так, как с тобой, не больше и не меньше, просто по-другому, потому что я уже была не совсем я. И разные мелочи вспоминались, тревожащие куда больше, чем общие отвлеченные картины, — и я спохватилась, только когда почувствовала, что слезы в глазах.

— Ну давай поплачем еще, мисс Лански! — издевательски произнесла вслух, но издевка не сработала, не одернула, не пристыдила. И я грустно сказала себе, что мне очень хорошо было с ним, очень-очень — так, как не будет ни с кем. Да, я помню, что это говорила уже — про тебя, после твоей смерти, — но это неважно. С тобой мы прожили год, с Корейцем — более полутора, и это тоже о многом говорит. И хотя я знала всегда, что он в меня влюблен, хочет на мне жениться, а я не хочу за него замуж и считала, что после тебя никакой любви ни к кому у меня просто не может быть, потому что я не любила никого до тебя и никого уже не могла любить после, — сейчас сказала себе, что, наверное, все-таки это была любовь. Более зрелая, чем к тебе: ведь с тобой я девятнадцатилетней девчонкой была, начавшей жить с человеком, почти вдвое ее старше, и я была никто, а ты известный человек, я смотрела на тебя как на полубога или даже не “полу”, и я училась у тебя всему и перенимала твои привычки, и каждый день каждое твое слово открывали для меня абсолютно новый, неведомый мне мир. А когда начали жить — сожительствовать, точнее — с Корейцем, я была двадцатилетней по паспорту, но по жизненному опыту лет мне было гораздо больше, и я видела уже много, и прошла через потерю самого близкого человека и собственную смерть, и изучила тот мир, который ты мне открыл, — и Юджин меня ничем удивить не мог. И для меня он был не полубог, а близкий человек, любовник и партнер одновременно. И мне, новой, именно такой он и подходил.

И так потрясло меня это открытие: были, хотя я это и отрицала, во мне чувства к нему, не просто привычка, не просто похоть, но настоящие чувства, — что ни о каком контроле над собой я не думала уже. И только когда ощутила, как что-то капнуло на руку, поняла, что происходит, и спросила себя, когда плакала в последний раз, — и ответила, что, кажется, в тот день, когда убила Павла. Но то были слезы радости и облегчения и истерика одновременно, потому что, бесспорно, в первый раз осознать, что убил, нелегко, не убить, а именно осознать. Поэтому те слезы не в счет, — а значит, плакала я по-настоящему в последний раз в тот год после твоей смерти. И то, что после такого долгого перерыва я плачу теперь, — это говорит о многом…