…Господи, как давно я с тобой не разговаривала! Ты не подумай, что я молчала, потому что было очень хорошо, а сейчас снова обрела дар речи, потому что все стало плохо. Нет, честное слово, нет…

Молчала я потому, что выговорилась тогда, полгода назад, в свой день рождения: поставила точку в длинной-длинной истории Словно чувствовала, что Кореец в тот день снова сделает мне предложение и я его приму с той оговоркой, что замуж не готова, а вот жить вместе соглашаюсь. И моим согласием закончится тот долгий — твой — этап Начавшийся с нашего знакомства и закончившийся завершением работы над твоим фильмом. Твоим реквиемом, так сказать.

Да, с 13 июля прошлого года я с тобой не разговаривала, а сегодня уже 30 января 1997 года. Завтра — 31-е, праздник, который я всегда отмечала и буду отмечать. День, когда мы с тобой начали жить вместе и сколько бы ни довелось мне еще прожить и где бы я ни оказалась, я его всегда буду отмечать. Как и твой день рождения, 6 октября, как и день твоей смерти, 2 января.

Для меня январь всегда полным событий был. В январе 93-го мы с тобой начали встречаться, сразу после Нового года, второго числа, — и его всегда считали началом нашей жизни, а не фактическую дату, тридцать первое. Второго января 94-го тебя убили — как раз после того, как мы вышли из ресторана, где отмечали нашу годовщину. Второго января 95-го я лежала в реанимации после пулевого ранения в голову. Второго января 96-го сделала аборт. Непонятно, как вообще я забеременела: где-где, а тут контрацепция на высоте. Но, видно, живуча сперма бывшего русского бандита Гены Корейца, а впоследствии деятеля американского шоу-бизнеса мистера Юджина Кана, раз победила лучшие в мире противозачаточные средства.

Я ему, конечно, ничего не сказала — сама-то узнала случайно и долго думала, оставлять ребенка или нет, и, к счастью, приняла решение: не надо. К счастью потому, что сейчас это было бы совсем лишним. Я, конечно, не знала тогда, что произойдет через год, — просто подумала, что еще рано нам с ним иметь детей, и еще мне казалось, что это предательство по отношению к тебе — рожать от другого, пусть и самого твоего близкого. В общем, не сказала ему ничего — просто поехала в клинику и там мне все сделали оперативно. Даже абортом назвать нельзя — быстрая, почти безболезненная процедура.

А второго января 97-го пришел факс — листок бумаги с восемью цифрами.

Нет, не буду забегать вперед — пусть все будет по порядку. Помнишь, как я разговаривала с тобой после твоей смерти — купила диктофон, кассеты, и сидела в пустой без тебя нашей квартире, и говорила, говорила, говорила, чувствуя, словно и в самом деле это наш разговор и ты меня слышишь, только не отвечаешь. И в прошлом году то же самое было: в день своего рождения просидела несколько часов у бассейна, рассказывая тебе обо всем, что произошло за время моего молчания. Те кассеты я уничтожила, кстати, — решила, что рискованно их оставлять, хотя и лежали они в потайном сейфе, который не со всяким металлодетектором отыщешь.

А сейчас диктофона у меня нет: здесь, где я сейчас нахожусь, было бы слишком опасно что-то наговаривать на диктофон, да он мне и не положен. Просто лежу, курю и говорю беззвучно, вспоминая все, восстанавливая в памяти все события с минувшего июля, пытаясь создать полную и объективную картину — не для себя, а чтобы ты знал.

Мы с тобой теперь часто будем разговаривать — все время в мире теперь мое. Нет никого рядом, нет никаких дел и, возможно не будет на протяжении нескольких лет.

Ну вот, опять тороплюсь. Стоп, начинаю все по порядку. А ты слушай — хорошо?

…“Поздравляю, мисс Лански!”, “Прекрасный фильм, мисс Лански!”, “Грандиозно, мисс Лански!” Я в тот день, двадцать восьмого августа, от сотни человек, наверное, это слышала. На фуршете это было, после первого показа для критиков, прокатчиков и прочей голливудской тусовки, перед выходом картины на экраны. Я, как и положено преуспевающей американке, к тому же, между прочим, миллионерше, улыбалась этак по-голливудски, говорила комплименты в ответ. И Кореец рядом со мной тоже улыбался — в смокинге, с модной стрижкой и щетиной, весь из себя такой светский.

Я еще подумала, глядя на него: увидь сейчас его кто-то из бывших корешей — не узнал бы ни в жизнь. И я бы не узнала в нем того Корейца, в спортивном костюме, на грязном гигантском джипе. Корейца, увешанного массивными золотыми цепями, у которого в словаре главными были матерные слова. Совладелец новой киностудии мистер Юджин Кан, в ближайшей перспективе — акула кинобизнеса. Вальяжный и расслабленный, хотя знаю, что ленивым своим взглядом он по-прежнему все четко подмечает, видит все и вся, улавливает каждое движение. Жизнь в московских джунглях — она ведь так просто не проходит. И пусть непосвященный ничего не видит — тем хуже для него. Но я-то вижу, потому что знаю, куда смотреть. Почему-то я уверена, что сделай кто резко шаг ко мне, Кореец тут же окажется у него на пути, начни кто бросать на нас двоих пристальные взгляды, он сразу выделит этого человека из доброй сотни тусовщиков и лицо его запомнит.

— Олли, ты тут не скучаешь? Хотел тебя познакомить кое с кем, а заодно и показать, кто есть кто. Ты еще не всех знаешь, а знакомства в нашем бизнесе значат много…

— Спасибо, Бобби, — откликаюсь приветливо, позволяю взять себя под руку и увлечь чуть в сторону. Роберт Мартен, относительно известный голливудский продюсер, не супер, конечно, но и не пешка. Ты мне еще говорил, что имя у него есть, просто не было пока шанса по-настоящему развернуться. Нужен был ему один крупный проект, поэтому он так и хотел с тобой работать — сценарий классный, деньги тоже ты вкладывал, а все, что от него требовалось, так это его, так сказать, интеллектуальная собственность. Опыт, имя, связи, контакты. Что ж, должна признать — он все сделал на уровне.

Без него бы, конечно, тебе, русскому, с Голливудом никогда завязаться бы не удалось. В Америке русских опасаются, особенно после нашумевшего процесса Япончика, — чуть ли не в каждом выходце из почившего СССР видят мафиози. Неумно, зато оправданно в том плане, что куча новых рабочих мест появилась в полиции и ФБР — специальные борцы с “русо мафиозо”.

Да и я нигде не афиширую, что русская, — поэтому и Корейца всегда заставляла на людях говорить по-английски, даже когда были вдвоем. И в этой тусовке, кажется, никто о моей национальности не знает — кроме Мартена, конечно. Для остальных я просто удачливый продюсер — человек, отыскавший достаточное количество денег на съемки фильма. Даже начни копать, не докажешь, что деньги мои и Корейца. Ну чего копать — я же гражданка Америки, как-никак, пусть пока только с видом на жительство, продукт, так сказать, бизнес-иммиграции. Правда, Мартена я предупредила уже давно, что совсем необязательно кому-либо сообщать, откуда я, — да он и сам, кажется, это понимает. Русофобия здесь сильна, так что легко можно представить себе заголовок в газете: “Русская мафия спонсирует фильм о русской мафии!” Думаю, ему бы это совсем не понравилось, и мне тоже, разумеется.

Да, в общем, и не такой уж пристальный интерес здесь к моей особе. Все-таки первый наш фильм, явно не тянущий на “картину века”, но являющий собой неплохой коммерческий проект. И я тут далеко не главное действующее лицо — просто сопродюсер, и все дела.

— Знаешь, кто это, Олли?

Вздрагиваю от неожиданности — никак не могу привыкнуть к такому вот сокращению от моего явно не американского имени Оливия. Все время кажется, что он говорит “Оля”, — а меня звали Олей, пока я жила там, в Москве. Оля — имя из прошлого, поэтому и реакция такая. Не объяснять же ему, что Оля Сергеева, жена его бизнес-партнера Вадима Ланского, была убита через год после убийства ее мужа и похоронена вместе с ним на Ваганькове, а Оливия Лански — это та, кто продолжает жить после нее.

Всматриваюсь в толпу, пытаясь понять, на кого он показывает, — скопление мужчин в смокингах и строгих костюмах и женщин в дорогих вечерних платьях, все улыбающиеся, подтянутые, моложавые. Настоящая преуспевающая Америка — никто никогда не покажет, что ему плохо или скучно, каждый старается выглядеть моложе и спортивней, каждый пытается показать, что дела у него идут прекрасно, даже если все хреново. Они здесь верят в то, что завтра все будет классно, и даже если ты разорился, то должен быть убежден в том, что скоро вернешь потерянное и станешь еще богаче, — вынужденный, традиционный оптимизм. Будешь жаловаться — не поймут, поставят клеймо неудачника, так что даже если тебя вынимают из-под сбившей тебя машины, старайся улыбаться.

— Нет, Бобби, я не знаю… — Странная у них любовь к уменьшительным именам. Даже президентов так называют, причем вполне официально, и в газетах, и в лицо.

— Это Дик, конгрессмен, — я его специально пригласил, его присутствие для нас важно, и заманить его было непросто. Теперь газеты просто обязаны дать фильму высокую оценку…

Мартен так горд собой, словно приехал к нам на просмотр, по меньшей мере, вице-президент, — да нет, шучу, разумеется, — присутствие конгрессмена — большой плюс и нашему фильму, и нашей студии.

— Олли, это Ричард Стэнтон, член конгресса США от штата Калифорния. Дик, это Олли Лански, мой партнер и сопродюсер.

— О, я так рад нашему знакомству. Вы сделали великий фильм, Олли, — фильм, который нужен Америке, чтобы она еще лучше поняла судьбу маленького человека-эмигранта, научилась быть добрее к хорошим людям и жестче к плохим и отделять злаки от плевел!

Ну прямо как на митинге — я искренне опасаюсь, что пропаганда сейчас затянется минут на тридцать. Я, конечно, подожду, я понимаю, что это мне надо, — но хотелось бы перевести разговор в другую плоскость.

— Я так благодарна вам за лестную оценку, Ричард…

— Дик, для вас просто Дик, Олли…

— Я благодарна вам, Дик, за столь высокую оценку нашего фильма — при том, что это первый мой фильм и первый продукт нашего совместного творчества с Бобом.

— Ну, если это начало, то у вас великое будущее, Олли. Вы не только великолепный продюсер, но и… — вдруг понижает голос и улыбается мне заговорщически, — очаровательная женщина…

Мартен отходит куда-то вместе с ним — хотя Дику уходить явно не хочется, я это вижу, — наконец-то оставив меня одну. Но тут на фуршетах и разных вечеринках не принято стоять в одиночестве: могут не понять. Так что отправляюсь бродить по залу, перекидываясь со знакомыми людьми несколькими словами, думая все время о своем. Тем более что и мистер Кан не скучает, болтает о чем-то с одной актрисой, игравшей в нашем фильме русскую проститутку. Он к ней неровно дышит, давно уже замечаю, как косится на нее, — и он ей, кажется, нравится. Так странно: еще месяца три назад я бы только повеселилась, а сейчас чувствую нечто вроде слабовыраженной ревности. Я, конечно, за свободные отношения и совсем не против, чтобы он поразвлекся — мужчине, на мой взгляд, нужно разнообразие, — но я бы предпочла, чтобы это происходило при мне, и лучше с моим участием. Или, по крайней мере, в моем, а теперь нашем доме, в той специально оборудованной мной комнате с водяной кроватью, зеркальным потолком, тремя видеокамерами, фиксирующими все происходящее в разных ракурсах, с кучей всевозможных приспособлений и коллекцией видеокассет на любой вкус.

А вот состояние у меня немного потерянное: просто не знаю, как должна себя чувствовать. Столько всего произошло, прежде чем начались съемки этого фильма, стольким людям он стоил жизни, так долго длилась работа — и вот теперь кульминация. Пустовато как-то внутри: дело сделано, цель достигнута, а что дальше?

— Олли, есть разговор. — Вездесущий Мартен словно мысли мои прочитал, подходя с бокалом шампанского. (Не слишком люблю этот напиток, но на такого рода тусовках так положено. Тем более оно весьма недешевое — ну не “Дом Периньон”, конечно, не двести баксов за бутылку, но, может, лишь чуть-чуть пониже в плане престижности.) — Какие у нас планы на будущее? Конечно, я понимаю, что все зависит от того, как пойдет наш фильм, но хотел бы поговорить насчет следующего. Помнишь тот сценарий, о котором ты мне говорила, — ну о русской мафии в Америке, убийствах, всяких жестокостях. Ты написала его?

— Не совсем — только наброски. — Вот ведь память! Давно еще предложила ему эту идею, просто так, не планируя ничего всерьез, просто предполагая, что сейчас, сегодня, в Штатах такая картина пошла бы на ура. А он запомнил.

— Я поговорил с некоторыми критиками, Олли, — они в восторге от того, что увидели сегодня. В принципе, у меня есть потенциальные спонсоры, готовые вложить порядка двадцати миллионов, как минимум, так что я хотел бы завтра встретиться у нас в офисе и посмотреть твои заметки. Идея превосходная — думаю, мы могли бы снять фантастический фильм.

Как они любят преувеличения, эти американцы, — все у них фантастическое, превосходное, самое лучшее, великолепное, все чемпионы, звезды и номер один… Еще черт знает, как этот фильм пойдет и сколько он принесет в итоге — общие затраты сорок миллионов с небольшим составили. Конечно, если критики довольны — уж не знаю, заплатил он им за это или нет, я в мелкие расходы не лезу, — значит, реклама будет дай бог. А здесь ведь это самое важное — реклама, потому что американцы ей верят и при грамотном воздействии на их мозги любое дерьмо купят, а фильм наш совсем не дерьмо, да к тому же на весьма актуальную тему. Мартен обещает успех. Он уже сосчитал давно доходы от проката, от видеокассет и от продажи в Европу — тем более что сам кровно заинтересован в прибыли, он с нее по договору неплохой процент имеет. Признаться, мы с Корейцем ни на какую прибыль не рассчитывали — это была дань твоей памяти, — но если картина окупит расходы, почему бы не снять еще?

— Отлично, Бобби. Завтра в двенадцать — о’кей?

Продолжаю бродить по залу, потягивая шампанское, думая лишь о том, что вечером надо будет отметить это событие вдвоем с Корейцем — если он, конечно, не зациклился на этой девице. Отыскиваю его взглядом — он уже один, с бокалом в руках, хотя, кажется, держит его для вида.

— А где же твоя девушка, Юджин? — интересуюсь я, стараясь убрать из голоса язвительность.

Он смотрит на меня пристально.

— Там же, где и твой Мартен. — Фамилию произносит так, словно хотел бы вместо нее употребить звучное русское слово “пидор”, здесь не имеющее столь экспрессивного значения.

Реплика его вызывает приятное удивление — вот уж, казалось, от него ревности ожидать было никак нельзя. И на тебе! Впрочем, я давно знаю, что он в меня влюблен, — хотя и абсолютно не похож на человека, который может кого-то любить. Кидаю в ответ такой же пристальный взгляд, любуясь высокой, мощной фигурой, сильным, волевым лицом, внешней ленивостью, за который прячутся злоба, ярость, готовность к насилию и к смерти.

— Не поможете ли мне отыскать здесь туалет, мисс Лански?

— С удовольствием…

А минут через пять стою, согнувшись в запертой кабинке, задрав платье, а он входит в меня жадно, быстро и грубо, словно мстя за то, что оставила его одного, уйдя с Мартеном. Это вам не Москва: шикарный клуб Лос-Анджелеса, все чисто, просторно и благоуханно — хотя, окажись кто у дверей, когда мы будем выходить, будет шокирован, несмотря на простоту нравов местной киноэлиты. Но сейчас об этом не думается — сейчас огромный горячий член внутри, и чувствую себя совершенно беспомощной, потому что он вдобавок ко всему еще и руки мне завел назад, и крепко впился в запястья, натягивая на себя. Я кричу в голос, ни капли не притворяясь, от наполненности, и сладких ощущений, и от приближающегося оргазма, который с ним давно уже испытываю всегда. А от последнего крика, кажется, сбегутся все посетители клуба, но мне это сейчас безразлично.

Не сразу понимаю, где я и что я, и почему так пусто во мне. Вышел Кореец, как только увидел, что все я уже получила. Хорошо понимая, что кончать в меня сейчас не стоит — кончает он всегда обильно, особенно в первый раз, а зачем мне на фуршете следы спермы на чулках или, не дай бог, на платье, к тому же трусиков я не ношу принципиально лет с четырнадцати, — садится на унитаз, опустив крышку, ставит меня на колени, взяв за волосы, пододвигая мою голову к себе. Ватные ноги легко подгибаются, рот покорно обхватывает то, что только что доставило мне такое удовольствие, — и еще какое-то время не могу прийти в себя после того, как все кончается, медленно и с наслаждением проглатывая вкусную густую жидкость, не уступающую, на мой взгляд, ликеру “Айриш Крим”, даже не чувствуя, как его пальцы вцепились в мои волосы…

— Что-то у вас с помадой, мисс… — замечает он уже позже, поправляя безукоризненную прическу пред зеркалом, явно любуясь своим отражением. Весел, улыбчив, доволен собой, и деланно вежлив, и галантен — словно это и не он с таким ревом кончал мне в ротик пять минут назад, впиваясь железными ручищами в мой любимый парик-каре.

— Да всё эти французы, мистер, — вы же знаете, как опасно доверять европейцам, — с искусственной серьезностью поясняю в ответ, пародируя вечное недоверие американцев ко всему иностранному. И думаю про себя, что если кто не знающий нас посмотрит на эту сцену со стороны, решит, что перед ним проститутка и клиент или разовые любовники, сплавленные вместе приступом страсти и сразу же распавшиеся после ее удовлетворения. Позанимались сексом с шумной яростью и теперь спокойно приводят себя в порядок, снова став чужими после минутной наивысшей близости. Мне так жутко нравится, у нас с ним так бывает иногда не в самых подходящих местах — у кого-нибудь на вечеринке, в машине, в ресторане. Вспыхнуло желание, удовлетворили его — и ведем себя друг с другом со сдержанной корректностью, безо всяких свойственных любовникам послепостельных поцелуев, похлопываний и нежных взглядов. Наедине, в постели, он совсем другой, и я тоже, а здесь это игра, приятная, но игра.

Кореец отпирает туалет, выглядывает в коридор, и возникает такое ощущение, словно он высматривает засаду или снайпера — готовый в любую секунду прыгнуть и покатиться, выхватывая пистолет и открывая ответный огонь, который окажется куда более точным, чем огонь противника, упустившего свой шанс, а точнее, просто не знавшего, что в войне с Корейцем шансы есть только у Корейца. Галантно приоткрывает передо мной дверь, и мы идем обратно в зал, готовые еще пару часов расточать улыбки, с показной благодарностью принимать не всегда искренние комплименты и обмениваться ничего не значащими восторженными или глубокомысленными фразами…

А часа три спустя сидим в моем излюбленном месте, у бассейна, в одних халатах. Я — в простом черном, от Армани, а Юджин — в своем любимом от Версачи, тоже черном, но расшитом золотыми головами Медузы-Горгоны. Тут, кстати, по телевизору передача была о Версачи, посвященная личной жизни великого модельера, естественно, оказавшегося голубым, которая на Корейца, как я того и опасалась, произвела тяжелое впечатление. У мистера Кана к тому времени вещей от любимого модельера набралось тысяч на пятьдесят, наверное, — и вот такой удар. Я в тот день как раз включила телевизор, что делаю нечасто, хотела передачу о моде посмотреть, а Кореец рядом сидел — и тут как раз о Версачи и о его ориентации и слово “гей” несколько раз произнесли громко.

Я застыла, помня, что обманула его: за несколько месяцев до этого случайно сказала ему, что Валентино — поклонник нетрадиционного секса, и Кореец начал меня озабоченно расспрашивать про Версачи. А я, хотя и не имела представления о склонностях того в интимной сфере, определенные подозрения испытывала — у меня вообще такое ощущение, когда смотрю разные показы, что большинство мужчин-модельеров в постели предпочитает мужчин. И когда Кореец напрягся, поняла, что он, к голубым относящийся однозначно — для него, девять лет просидевшего в зоне, хуже слова “пидор” ругательства нет, разве что синонимы типа “педрила”, “петух” и тому подобные, — может весь свой шикарный гардероб уничтожить. Успокоила его, сказала, что слышала, что у Версачи куча жен была и детей масса, и все такое. И тут такой пассаж.

Он, по-моему, не сразу понял, о чем речь, — заинтересовался только, когда фамилию любимца своего услышал и слово “гей” рядом. Английский у него дай бог, недаром заставляла его разговаривать только на этом языке — и в конце репортажа, весьма, кстати, длинного, только почувствовала на себе его тяжелый взгляд.

— Ты смотри, и этого подозревают, — произнесла с деланным удивлением. — Ну и мания у них: чуть что, так голубой. И чего докопались до человека?..

Но Юджин все молчал, и взгляд все тяжелей становился — прямо физически чувствовала, как он на мне лежит, все сильнее сжимая, сдавливая.

— Ты как знаешь, а я всему этому не верю, — заявила спокойно, как ни в чем не бывало. — Завтра нам сообщат, что основатель фирмы “Мерседес-Бенц” тоже был голубым и что нынешний ее владелец по традиции предпочитает мальчиков…

Я прямо ощутила, как он дернулся, — может, ему все равно, что у меня пятисотый кабриолет, но у него самого триста двадцатый, мерсовский джип, стоящий, кажется, тысяч сто. А потом напряжение таять начало медленно-медленно, как принесенное в комнату мороженое, только вынутое из морозилки. Когда невидимые капли по ковру застучали, я телевизор выключила и невозмутимо пошла искупаться, надеясь, что все обошлось. А минут через пять Кореец ко мне присоединился — и в силу природного безразличия к средствам массовой информации подробностями интимной жизни Версачи больше не интересовался, хотя после этого проехаться по магазинам особого желания не изъявлял. Вернее, со мной ездил, конечно, — он меня всегда везде старался сопровождать и дико ненавидел, когда я одна куда-то выбиралась, — но себе ничего не покупал. Пока я как бы случайно его мимо одного бутика не провела, и не позвала туда, без слов, и уже там обратила его внимание на рубашку от Версачи — и правда дико красивую и соответствующей стоимости, порядка штуки баксов.

— Не желаете ли, — говорю, — приобрести себе, мистер Кан? Всегда мечтала, чтобы у вас такая была. Хотите куплю вам ее в подарок?

Он нервно качнул головой, но примерил все же по моей просьбе и ничего не сказал, пока я расплачивалась.

Еще год назад он бы точно взорвался сразу после передачи и искромсал бы весь свой гардероб самым острым ножом, словно прокаженный к нему прикасался, — а тут поцивилизованней стал и, наверное, потерпимей. Благодаря чему и любуюсь сейчас его халатом, в который раз отмечая, как он ему идет.

Не могу ручаться, что он сейчас чувствует, после этой вечеринки, — хоть он и говорит давно уже, что мы с ним похожи, я до конца в этом не уверена. У меня внутри пусто, и эмоций никаких нет, кроме тихой, легкой грусти. Впервые за весь вечер я одна — не считая его. Но он не в счет, поскольку самый близкий человек на свете, и я так привыкла к его постоянному присутствию рядом, что сейчас мы как бы одно целое. Бывает, конечно, что мне хочется побыть одной, но все реже и реже, и уж точно не сейчас.

А он, кажется, понимает, что у меня внутри, — уходит в дом и возвращается с бутылкой виски, льдом и стаканами. Молча откупоривает “Джека Дэниэлза”, щедро плещет в стаканы причудливой неправильной формы — расплывчатые четырехугольники с нечеткими, чуть волнистыми краями, с толстыми стенками и дном, — аккуратно опускает в них лед, и я вдруг вижу, что делает он это с неподдельным интересом, занося льдинки над стаканами, отпускает их бережно, глядя на реакцию потревоженной поверхности, на то, как желтая жидкость расступается перед натиском грубой белой силы, а потом смыкается вокруг нее, начиная медленно уничтожать инородное тело. Я думаю о том, что может символизировать эта картина, и, будь я менее аполитичной, решила бы, что победу желтой расы над белой. Кстати, корейцы ведь желтая раса…

— За Вадюху, — говорит он по-русски, и я киваю, молча благодаря его за то, что он думает о том же, о чем и я, словно читает мои мысли.

— За мистера Лански, — отвечаю по-английски, поднимая стакан на уровень глаз, — не чокаясь разумеется. Здесь так не принято, да и в России, кажется, не чокаются, когда пьют в память о покойном. Просто приподнимаю увесистый кусок стекла, молча отдавая дань тому, кого нет с нами, но благодаря которому мы стали теми, кем стали, — мы живы, и мы здесь. И повторяю медленно и отчетливо:

— За мистера Вадима Лански…

Вдруг совсем не по-американски опрокидываю содержимое в себя, одним залпом, чувствуя, как ударился о зубы победивший в борьбе с виски лед, еще не знающий, что сейчас я налью себе очередную порцию и он-таки проиграет…

Кореец смотрит на меня так странно, видя меня насквозь и, кажется, понимая, что творится в моей душе.

— Одну минутку, мисс.

Такой приступ легкой грусти вдруг накатывает, такая ностальгия, что впервые после долгого-долгого времени, внезапно начинает пощипывать глаза. Я даже не сразу осознала это, просто сидела, отхлебывая виски, глядя в пустоту, — и даже не услышала, как Юджин появился, что не особо удивительно при его фантастической способности тихо, почти бесшумно передвигаться, несмотря на наличие такого большого тела. Зверь, самый настоящий, одно слово — зверь, отчасти прирученный мною, отчасти привыкший ко мне.

Очнулась, только когда услышала всплеск, — а на черно-белом мраморном столике уже блюдечки стояли с орешками, чипсами и оливками, и Кореец сидел в шезлонге напротив, наполняя собственный стакан. Кивнула ему благодарно и только тут почувствовала, что вижу его как сквозь пелену.

О господи, только этого не хватало — я даже на похоронах твоих не плакала, предпочитая выплакаться в одиночестве, а тут… Он, кажется, только однажды видел мои слезы — за день до отлета из Москвы, после того, как я убила телохранителя Кронина. Тогда Кореец нашел меня и привез к себе, а у меня нервы сдали. Потому что после смертельно опасной игры с Крониным, после непрекращающегося напряжения и угрозы разоблачения, после смертного приговора и первого в жизни убийства я услышала его слова про то, что меня ждет Лос-Анджелес и медовый месяц, и почувствовала, что все страшное уже позади, что рядом со мной мой самый близкий человек. Я плакала тогда, а он меня нежно гладил, и это было так непривычно, что я еще сильнее расплакалась. Успокоилась, правда, быстро — хотя и не стыдилась его, потому что он меня видел и почти трупом, и лысой уродиной, и все с ним было естественно и нестыдно.

Он и сейчас все понял — если бы я знала, увидев его в первый раз, что этот явно беспредельный бандюга с жестокими, безжалостными глазами может так тонко чувствовать, я бы не поверила. А сейчас как не поверить, когда он сидит рядом и только изредка косится на меня, стараясь сделать это понезаметней, и молчит, и старается не издать ни звука, чтобы не прерывать мое молчание.

Беру из принесенного им ящика сигару, щелкаю обрезалкой, жмурюсь, когда вспыхивает перед влажными глазами, рассыпаясь в каплях бенгальских огней, пламя золотой зажигалки, украшенной бриллиантами, — твоя, от Картье, одна из немногих материальных вещей, оставшихся от тебя: твой Ролекс на моей руке, подаренные тобой украшения, твоя золотая обрезалка и вот этот прямоугольный и богато инкрустированный слиток золота.

Он тоже прикуривает, и мы опять молчим, и я про себя говорю ему спасибо за то, что он не произносит такой естественной, но показавшейся бы сейчас неуместной фразы вроде “был бы здесь Вадюха” или “если бы Вадюха знал”. Пустые слова: тебя нет и не будет и ты не узнаешь. Хотя…

…Я, когда разговаривала с тобой после твоей смерти, кажется, на сто процентов была уверена в том, что ты меня слышишь. Ну, может, чуть сомневалась, когда начинала разговор, но, когда он уже шел полным ходом, сомнений больше не было. Я ведь чаще вслух говорила, и мне, вообще, часто казалось, что ты рядом, может, просто вышел в другую комнату или отъехал по делам и скоро вернешься. Доходило до того, что я просыпалась, к примеру, в свой день рождения и искала под подушкой подарок, а когда его не находила, то говорила себе, что сейчас ты войдешь и вручишь мне его сам, — хотя к тому времени тебя уже больше шести месяцев как не было.

Наверное, я где-то рядом с безумием была, но прошла над ним, как канатоходец по тоненькой веревочке, да еще и с завязанными глазами, каким-то чудом в него не свалившись. Пролетала, так сказать, над гнездом кукушки. А оно, безумие, манило, в нем было так легко — и так хотелось напиваться, и спать целыми днями, и верить подсознательно, что ты где-то здесь, что я проснусь — и вот он, ты. И еще крепче зажмуривала глаза, чтобы не просыпаться и не видеть, что тебя нет, и не вспоминать, что тебя уже не будет. А оно манило — и еще манило окно, обещая конец боли и мыслям.

А когда я диктофон приобрела и первого декабря уже сделала первую запись, наговорив несколько кассет, — уже одиннадцать месяцев прошло со дня твоей смерти. Я как раз первого приехала с Ваганькова, села, включила его и начала говорить, уже прекрасно понимая все, — но все равно был эффект разговора совсем не одностороннего. А тридцать первого, под Новый год, купила тебе подарок на праздник, а потом дома делала последнюю запись и на полном серьезе спрашивала тебя, когда будем дарить подарки — с боем курантов или уже утром, когда проснемся.

Всего год мы с тобой были вместе, ровно год — и еще целый год я жила тобой, и только тобой, и еще неполный год потом — воспоминаниями о тебе и желанием отомстить за тебя. Я жила этой местью. Да и после, пусть ты и не присутствовал в моих мыслях с утра до вечера, я всегда помнила о тебе и делала твое дело, стремясь увековечить твою память в том фильме, доделать то дело, о котором ты мечтал. А полтора месяца назад, тринадцатого июля, в мой день рождения, провела в беседе с тобой целый день, наговорив еще кассет шесть, — и опять же веря, что ты меня слышишь.

Можно как угодно это называть — идиотизмом, помешательством, шизофренией, но это было, и, несмотря на имевшееся у меня раздвоение личности, — жила без тебя, а казалось, что с тобой, — вряд ли я шизофреничка, коли наслаждаюсь жизнью, езжу по магазинам, занимаюсь сексом с другим человеком, да еще и работаю вдобавок.

Так что можно как угодно это называть, но это было…

Вырываюсь из мыслей вопросом Юджина, лучшими словами, которые он мог произнести в этой ситуации:

— Может, расскажете мне, как вы познакомились, мисс Лански?

Я словно ждала этого вопроса. И с удовольствием начинаю рассказывать, неспешно, впервые думая о том, что Кореец ведь, наверное, многого не знал, хотя кое-что я ему рассказывала наверняка. Но я сейчас не боюсь повториться. И вновь рассказываю про выпускной вечер жениха, новоиспеченного лейтенанта МВД, на котором восемнадцатилетняя развратница Оля Сергеева чувствовала себя самой красивой и неотразимой, и танцевала канкан на сцене, и разозлилась на успевшего набраться женишка за то, что выглядит в пьяном виде жалко и убого и не в состоянии это понять. И как вливала в себя пьянящие пузырьки, спрятанные в бутылку кем-то хитроумным и безжалостным и теперь весело вырывающиеся из нее на волю, на радостях даря спасителю веселье и забвение. Как вливала в себя бокал за бокалом и как обнаружила в какой-то момент, что танцую с совершенно незнакомым мужчиной, который чувствует мое состояние, и оценивает меня высоко, и хочет меня, как, благодаря его желанию, я ощущаю себя самой-самой-самой, как потом занимаюсь с ним сексом на втором этаже ресторана, пустом и безлюдном, долго и страстно, и впервые за свой богатый пятилетний сексуальный опыт, в восемнадцать лет, испытываю оргазм и окончательно забываю обо всем. И как врываются потом наверх приятели жениха, человек десять, а мы, к счастью, уже одетые и приведшие себя в порядок. Как они обступают тебя, а ты им говоришь холодно: “Кончай базар, мусорки”, — и я вдруг понимаю, кто ты. Понимаю, замечая короткую стрижку, массивные браслет и цепочку, и не удивляюсь, увидев, как появляется пистолет из сумочки на запястье. И мусорки расступаются, забыв от ужаса о том, что внизу еще сотня их однокурсников, а ты, спрятав оружие, спокойно проходишь через весь зал и так же неторопливо на глазах у всех подходишь к большой черной машине, заводишь ее и уезжаешь, успев сунуть мне в руку визитку.

— Красавец Вадюха, — тянет Юджин свою коронную фразу, снова переходя на русский, и я не протестую, потому что по-английски так точно не скажешь, да к тому же мы о прошлом говорим, о его друге, и тут его право.

Я киваю, не в силах прервать себя, выкладывая, что безразличный к моим похождениям женишок на следующее утро впервые залез ко мне в сумку и с непривычной для столь безвольного существа яростью изорвал визитку на кусочки. Но я их склеила потом, хотя так и не решилась тебе звонить, подумав, что это для тебя давно забытый незначительный эпизод. Но ты появился сам — совершенно случайно, уже полгода спустя, приехал на частную киностудию, где я работала, в сопровождении Корейца и еще одного близкого человека, проверить, как выполнен твой заказ. И я, не знавшая, чей это заказ, но с таким рвением принимавшая участие в работе над рекламными роликами, сразу тебя узнала — а ты меня не заметил и уходил уже из комнаты, когда тебе вдруг показал на меня глазами давно раздевавший меня взглядом Кореец.

— И я красавец, — смеется мой собеседник, с чем не могу не согласиться, вспоминая дальше, как второго января ты приехал за мной в институт, как я с радостью изменила своему уже не женишку, а муженьку, которому до этого изменяла просто от тоски. Как мы встречались чуть ли не каждый день, как не хотелось от тебя уезжать и как ты неохотно со мной расставался, как я не верила, что могу представлять интерес для взрослого мужчины, президента крупной фирмы, работающей в шоу-бизнесе. Как тридцать первого января мы вышли из твоего дома, сели в твой “Мерседес” и ты мне сказал, что могла бы и остаться, собственно, а я спросила: “Насовсем?” — и ты ответил чуть удивленно: “А почему бы и нет?”

И далее, как по тексту, в подробностях, красках и деталях, — про конфликт с родителями, возмущенными уходом от мужа, с которым прожила всего три месяца. Про то, как в начале февраля появилась статья в газете, где говорилось о твоей причастности к убийству какого-то деятеля шоу-бизнеса и о том, что ты вообще преступный авторитет. Про почти полное прекращение отношений с мамой (которая прежде всего была женой генерала милиции, а уже потом мамой). Про то, как я увидела, какой может быть жизнь, про нашу любовь, про твое ранение — забывая уже о том, что многое из того, о чем говорю, Корейцу прекрасно известно.

— Вадюха ничего не чувствовал в тот день?

Задумываюсь, пожимаю плечами. Накануне ты что-то предчувствовал, когда в конце декабря мы возвращались после месячной поездки в Америку, и ты мне сказал, что твои банковские счета теперь наши общие — и тот, который предназначен на фильм, и другой, твой личный. Ты добавил, что про это говоришь просто так, на всякий случай, и, несмотря на всю эйфорию от поездки, мне эти слова совсем не понравились: было ощущение, словно в теплую комнату, где проходит праздник, вдруг кто-то впустил ледяной ветер, выстудив моментом счастье и радость. А тогда, второго января, не было никаких предчувствий — ты и охрану отпустил.

Чувствую, что ему хочется, чтобы я прервалась. В который раз поражаюсь Корейцу: он ведь жалеет меня сейчас, не хочет, чтобы я вспоминала тот вечер. Знает, что я сильная, но жалеет. Впрочем, что вспоминать — он ведь с самого начала был полностью в курсе всего, я все рассказала, когда он приехал в Склиф, в реанимацию, буквально через полчаса после моего звонка. И увел меня вниз от палаты, у которой я сидела, сжимая пистолет в кармане перепачканной кровью белой норковой шубки, и слушал внизу, в машине, мой рассказ.

Он все знает, но ничего не видел. А я видела и помню, как мы вышли из дверей ресторана и пошли через маленькую короткую арку к “Мерседесу”, как притормозила напротив арки “девятка” и началась стрельба, как ты пошел на “девятку”, выхватив ПМ. И стрелял, ранив одного и убив другого, и упал после последней очереди, а я, не понимающая, что происходит, оглохшая от выстрелов и свиста секущих стены пуль, чудом не задетая, медленно подошла к тебе. И увидела дырки на светлом пальто, перевернула тебя на спину, и кровь была везде, и я все поняла…

Он не видел, поэтому в который раз рассказываю, как втащила каким-то чудом тебя в “Мерс”, и вдруг машины подъехали со всех сторон. Я подняла твой пистолет, не зная, что обойма расстреляна до конца, и собиралась стрелять, думая, что это за тобой, чтобы добить, — но это милиция была, чуть не открывшая по мне огонь, и “скорая”, как летела на твоем тяжеленном трехсотом за “реанимацией”, как сидела у палаты, надеясь, что тебя спасут, но и не веря в это.

— Он ведь не захотел бы жить инвалидом, правда? — спрашиваю сама себя, вспоминая, как врачи на каком-то этапе сказали, что ты выживешь, но останешься инвалидом; как Кореец утешал меня, что это херня, что братва тебя поставит на ноги, а я думала про себя, что для тебя было бы лучше уйти сейчас, сильным и здоровым мужчиной, победителем, героем.

— Вадюха? Не, он бы не стал, — откликается Юджин, и я смотрю на него с теплом, чувствуя, что глаза уже сухие, думая, что, если бы кто подслушивал, был бы удивлен, что он говорит половину фраз по-русски, а я — только по-английски.

Я опять поднимаю свой стакан, немного подавленная всеми воспоминаниями, и говорю себе, что сегодня можно. А проснувшейся во мне трезвой и практичной американке, напомнившей, что сейчас уже три ночи, а в двенадцать у меня встреча, сообщаю, что вопреки обыкновению встречу отменю, что я, никогда не опаздывающая и во всем пунктуальная Оливия Лански, сделаю исключение из правил. Сегодня не просто можно, сегодня — надо: это твой день, точнее, твоя ночь и не следует делать ее короче…

— Чем теперь будем заниматься, мисс Лански?

Я даже реагирую не сразу, не в силах оторваться от экрана, думая машинально, почему, когда он говорит по-английски, то называет меня только так, и его “you”, в принципе могущее означать и “вы”, и “ты”, всегда звучит как “вы”. Нравится ему непривычная для него вежливость? Или просто привык вначале копировать других, того же Мартена, а потом, уже лучше выучив язык и начав изъясняться самостоятельно, просто не стал изменять привычке. Ведь тот же Мартен давно называет меня Олли, а Кореец употребляет свое любимое “мисс Лански”. Может, потому, что мне нравится называть его мистер Кан?

— Ты можешь звать меня Олли, Юджин, — отвечаю машинально.

— Спасибо, Олли. Так что мы будем делать теперь?

Не задумываясь пока, выключаю видео, отмечая, что тактичный Юджин дал мне досмотреть фильм до конца, наш фильм, между прочим. Я знаю его уже наизусть, но все равно смотрю — даже в кинотеатр заставила Корейца сходить, когда он на экраны вышел, интересно было смотреть его не одной, увидеть реакцию зала. Я к нему так отношусь не только потому, что он твой и ты погиб, в общем-то, из-за него, не только потому, что он мой и для того, чтобы добыть деньги на него, я рисковала жизнью — хотя прежде всего я рисковала, чтобы отомстить за тебя, деньги в том деле были вещью второстепенной, просто так уж вышло, что лучшей местью было подставить виновного в твоей смерти банкира, заставив выложить огромную сумму. Нет, здесь еще и другая причина: я ведь сразу после окончания школы попросила отца устроить меня к своему знакомому, владельцу частной киностудии, специализировавшейся на документальных фильмах и рекламных роликах. Мне так нравилось там, и пусть я выполняла не самую творческую работу, особенно поначалу — хотя через полгода стала монтажером, а там простора для творчества уже немного было — мечтала стать режиссером, почему-то даже видела себя в вельветовом пиджаке, шейном платке и с трубкой. Непонятно, почему именно такою — я ведь всегда подчеркивала именно женское свое начало, даже выпячивала его и гордилась им, — но такое было. И кучу книг про кино прочитала, и мне в самом деле интересно было этим заниматься, иметь к процессу непосредственное отношение.

Вот и сейчас, когда смотрю дома фильм, всякий раз думаю, что лично я, несмотря на самую высокую оценку мной режиссерской работы, что-то сняла бы по-другому, что-то убрала бы, что-то добавила. Правда, сейчас я в работу не вмешивалась — от участия в съемке я сама отказалась, хотя Мартен, дышащий ко мне неровно, не раз предлагал мне это настойчиво. Он не возражал против внесения кое-каких правок в сценарий, не слишком, впрочем, принципиальных, и кандидатуры исполнителей со мной обсуждал, и на беседы с режиссерами всегда приглашал, и на съемках я не раз была с ним — но видела, что специалистом он меня не считает и к любому моему замечанию отнесется не просто безрадостно, а болезненно. И я молчала: все же в первый раз работали вместе и для меня важно было этот фильм снять, тем более что я здесь новичок и их законов не знаю, а он профи.

В будущем, конечно, я этого не допущу. Коли деньги мои — вернее, не мои, но я их привлекла, — то и слово мое должно значить очень много. Все же режиссер — наемная сила, а Мартен — мой коллега, а не начальник, к тому же доля его в нашем общем деле куда меньше, чем наша с Корейцем и Яшина. А так как ни Корейца, ни Яшу тем более процесс не интересует, значит, тут три моих слова против одного мартенского — и если нам еще предстоит работать вместе, он об этом узнает. А работать нам, скорей всего, предстоит.

На следующий день после вечеринки встретиться нам из-за моих ночных посиделок с Корейцем, после ночи воспоминаний, не удалось. Через день я ему все свои наброски привезла. “Наброски” — это я поскромничала, это почти готовый сценарий, пусть и не слишком профессионально написанный. Пока, конечно, говорить о следующем фильме рано, пока надо посмотреть, что этот нам принесет, — но за ту неделю, что он в прокате, доход весьма неплох.

А тут и Кореец со своим “что будем делать дальше?”. Сильный вопрос. Вполне оправданный, кстати, — и я его прекрасно понимаю. Действительно, шли к цели, сделали фильм — и что теперь?

…А я вдруг вспоминаю, как Кореец забрал меня из лос-анджелесской клиники и привез в гостиницу, где я сидела — лысая, точнее, с коротенькой светлой щетинкой волос, с изрезанной, как у Шарикова, головой, с изменившимся после пластической операции лицом. Сидела и слушала его рассказ про то, как он прилетел ко мне в реанимацию в Первую Градскую, как понял, что рано или поздно меня убьют все равно и что лучше мне исчезнуть. Как путем на первый взгляд фантастичной, а при рассмотрении вполне реальной махинации подменил мой полутруп настоящим трупом из морга, которому для пущего правдоподобия изуродовали лицо — впервые задумываюсь, что значит “изуродовали”? И кто изуродовал? Ведь он сам же это и должен был сделать?! Вот это да, вот это мысль! И прострелили тому трупу голову!

Про то, как вывез меня с помощью одного врача в другую больницу, в Склиф, и как потом через твою фирму, в которой он числился начальником охраны, организовал мои похороны в отсутствие уехавших в отпуск моих родителей, перед которыми вытряхнул из урны кремированные, но не мои, опять же, останки. И ведь все верили, что это — я. Кому же еще это быть?! А на опознании только Кореец присутствовал и Леший, кажется, и даже Леший верил, что это мой труп. И как потом Кореец с помощью твоего нью-йоркского друга Яши вывез меня на лечение в Штаты — уже по американским документам на имя Оливии Лански, которыми еще ты начал заниматься, планируя со временем перебраться в Голливуд.

Я была в шоке после всего, что произошло со мной, и полтора месяца — практически без сознания, не потому, что настолько серьезным было ранение — что там касательное в голову? — а потому, что, по мнению врачей, подсознательно не хотела жить, не хотела выходить из замкнутого круга комы. Конечно, не хотела — а когда вытащили и я начала вспоминать, захотелось обратно в темноту, к тебе, я проклинала тех, кто меня выволок оттуда, — особенно когда увидела лысую голову и изрезанное лицо. И все еще пребывая в жутко подавленном состоянии, ко всему безразличная, даже к результату изменившей мою внешность пластической операции, — выслушала рассказ Корейца и спросила его: “И что мне делать теперь?” А он мне ответил как будто просто, но на самом деле очень многозначительно: “Жить…”

— Жить, мистер Кан, мы будем жить. Как вам эта идея?

Прекрасно понимая его состояние — та же, наверное, пусть и в ничтожной степени, растерянность, безразличие, — продолжаю свое повествование, говоря ему о том, что лично я хотела бы в случае успеха первого фильма — да что там успех, пусть хоть вернет вложенное и сделает нам небольшое имя, кое-какой авторитет, — начать работать над вторым. А заодно — заодно есть еще одна мысль, которая мистеру Кану должна понравиться, поскольку мистер Кан в бытность свою Геной Корейцем был известный бабник, менявший девиц с завидной частотой. И не мистер ли Кан мне рассказывал, как порой специально катался по городу в поисках случайных контактов, охотно тормозил у каждой приятной голосующей девушки и предлагал услуги по транспортировке? А в машине напрямую или чуть завуалированно предлагал заняться сексом — и многие, кстати, охотно соглашались и ехали к нему, или везли к себе, или прямо в джипе отдавались. Причем не за деньги, а либо впечатленные его внушающим уважение и опасение внешним видом, либо ради экзотики.

Да, кстати, не мистер ли Кан охотно снасильничал только что выписавшуюся из госпиталя лысую девицу, недоверчиво спросившую, неужели он ее хочет? Снасильничал, воспользовавшись ее слабостью, — в буквальном смысле гигантским своим членом вернул к жизни, показав ей, что она, не смотря ни на что, сексуально привлекательна. Несмотря на то, что видел ее и почти мертвой в реанимации, и безжизненной куклой в самолете, и безволосым уродом с изрезанным лицом в клинике, и как нечто с замотанной физиономией после пластической операции. Но сейчас речь не о том, как похотливый мистер Кан помог обрести прежнюю похотливость некоей девице, а о другом.

И сообщаю ему, что идея моя заключается в следующем: начать новый бизнес. Поскольку мы, как настоящие богатые американцы, не должны сидеть на наших деньгах — коих даже с учетом вложенных в фильм сорока миллионов у каждого из нас минимум миллионов по двадцать. Вру — у меня тридцать с лишним, мне же покойный мистер Кронин, несостоявшийся мой супруг, почти одиннадцатимиллионное наследство оставил плюс давно проданный мной дом в Майами. Но, так как деньги кронинские я оставила там, где они и были, то есть в Швейцарии, то пусть у нас будет поровну. Точно свое состояние подсчитать не могу, но если грубо, то выйдет так: тридцать с лишним миллионов было на твоем счету, предназначенном на фильм, еще два с лишним миллиона — на нашем личном и под миллион — на моем, открытом братвой в греческом банке. Пятьдесят миллионов вытянули из мистера Кронина — сорок пошло на фильм, десять осталось нам на двоих, и твои тридцать мы честно поделили, теоретически конечно, потому что в банке они числятся за мной, но это значения не имеет. Три я потратила на особняк, плюс всякие мелкие расходы, вроде “Мерседеса”, но это даже в счет не идет. Да, так и выходит по двадцать миллионов, все верно.

Короче, отвлекаясь от выполнения функций куда-то девшегося калькулятора: деньги у нас есть. И некоторую их часть, очень небольшую, мы могли бы для начала пустить на то, что я задумала. А задумала я две вещи, которые хочется как-то совместить. Первая — открыть свое заведение типа очень дорогого и престижного ночного клуба для элитной публики, желательно голливудской. Бар, ресторан, быть может, шоу-программа. Короче, то, что привлекает богатую публику и приносит доход. Конечно, здесь принято не совсем так — здесь кинозвезды ранга Шварценеггера, Брюса Уиллиса и Эдди Мерфи открывают доступные для всех ресторанчики, куда охотно валит народ, чтобы приобщиться каким-то образом к звезде, и доход идет за счет большого количества посетителей при средних ценах. Но ресторан нам открывать не с руки: мы не звезды и к нам так не пойдут. Да и что мы предложим? Русская кухня никому не интересна. Здесь, в Лос-Анджелесе, таких заведений море. Если, конечно, назвать его “У Крестного Отца”, и дать понять, что крестный отец — русский, желающие найдутся, но нам такого рода реклама ни к чему.

Так что нужно нам элитное ночное заведение, в котором к тому же должны быть девушки, оказывающие сексуальные услуги необычного характера. Здесь это популярно — я уже говорила тебе, кажется, что не раз читала про то, что такие звезды, как Шэрон Стоун, Джоди Фостер и Линда Гамильтон, — лесбиянки, Пол Ньюмен — гомосексуалист, Ван Дамм, Лундгрен и иже с ними — бисексуалы. Это только объявленные, так сказать, а сколько тех, кто свою бисексуальность скрывает! Вон того же Эдди Мерфи застукали не так давно в обществе проститутки-транссексуала и пишут, что не в первый уже раз. Да и натуралы хороши: популярнейший Хью Грант на бульваре Сансет снял черную проститутку, чтобы она ему прямо в грантовском БМВ сделала минет без презерватива. Тут полиция их и замела.

Люди, приходящие в клуб, должны знать, что могут снять здесь девицу, во-первых, на любой вкус, а во-вторых, готовую ко всему — лесбийская любовь, групповуха, садо-мазо, все что угодно. Конечно, никаких мальчиков для гомиков и никаких детей для педофилов: первое не подходит Корейцу, да и мне не нравится, а педофилия как бы преступление, хотя я сама начала заниматься сексом с тринадцати лет, то есть в нежном возрасте, о чем не жалею. Чем раньше — тем лучше, на мой взгляд: больше шансов увидеть и попробовать самого разного и побыстрее понять, что тебе нужно в сексе и от мужчины в частности. Я к восемнадцати как раз и разобралась — благодаря раннему старту.

Почему-то у меня нет сомнений в том, что при хорошей рекламе клиенты у нас будут. Я ведь уже в курсе того, как здесь налажена проституция, официально, кстати, отсутствующая. В любом телефонном справочнике — в так называемых “Желтых страницах” — куча телефонов агентств, предоставляющих эскорт-услуги. По-русски — проституток, хотя, наверное, можно и самому найти девицу, если хочешь сходить с ней один в ресторан или куда-нибудь еще. Так вот, чтобы тебе оказали эту эскорт-услугу, надо прежде всего имя свое назвать и номер карточки социального страхования, которая здесь, в принципе, заменяет паспорт наравне с водительскими правами, но если американца без прав найти можно, то американец без карточки соцстраха не американец, его не существует просто. А кому, скажите, захочется так раскрываться, особенно если ты звезда и не знаешь, как используют полученную информацию хозяева агентства? Даже если имя назовешь вымышленное, вычислить тебя по карточке можно, вот так.

Ну и далее: девица из среднего агентства в среднем возьмет за час двести баксов, но ничего из ряда вон выходящего делать не будет: все только в презервативе, никакого анального секса, не говоря уж о садо-мазо и прочем. Плюс — нет гарантии, что пришлют тебе, нормальную, — это и в Москве так, и здесь, я уж знаю. Есть, конечно, конторы, обслуживающие исключительно богатых и именитых клиентов, там можно детально описать, какая тебе женщина нужна, и откровенно сообщить, что ты от нее хочешь. Но немногие будут по телефону признаваться, что хотели бы, чтобы их выпороли для начала, потом оттрахали пристегивающимся членом в зад и пописали на них в завершение. И даже если удастся такую услугу получить, обойдется она в бешеные деньги.

Помнишь, когда мы в конце 94-го были в Лос-Анджелесе, куда ты на переговоры с Мартеном прилетел, я тебя убедила найти нам девицу для секса втроем? Я искренне верила, что тебе нужно больше разнообразия, чтобы ты от меня не устал, чтобы мог меня сравнить с другой женщиной и испытать что-то новое вместе со мной и с ней. Тогда через знакомых эмигрантов ты нашел какое-то суперагентство, и нам прислали худенькую черноволосую раскосую девушку, как я и просила — китаянку или японку, точно не знаю. Сначала она меня вылизывала, и ты на нас смотрел, а потом ты ее брал, и я смотрела, испытывая легкую ревность. Затем мы тебя вдвоем ублажали, а потом она — нас.

Ты, правда, сказал, что тебе не очень понравилось, — ты все-таки был другой человек, тебе нравилось со мной этим заниматься, как правило ласково и нежно, только приближаясь к оргазму, ты становился очень сильным и властным. Но это потому, что ты меня любил, был нежным и аккуратным, не желая причинять мне боль и стремясь растянуть удовольствие, чтобы как можно больше приятных мгновений доставить мне. Помнишь, как ты удивился, когда я тебе рассказала о своей склонности к мазохизму, накупила наручников всяких, плеток, искусственных членов, одежды в стиле садо-мазо? Ты, конечно, все делал, что я просила, просто потому, что я так хотела, но я не могу сказать, что тебе это сильно по душе было.

Кореец — другой: он, когда я накупила примерно тех же приспособлений вскоре после выписки из больницы, связал меня, и кляп засунул в рот, и исстегал, и изнасиловал так, что я едва выжила. А потом еще удивился, когда я жаловалась на боль. Он был убежден, что мне все это понравилось. Как и ему тоже. Он очень хотел еще разок так попробовать, но я тогда спрятала все причиндалы от греха подальше.

Опять я отвлеклась, а хотела сказать о том, что мы с Корейцем как-то тоже вызывали девиц, хотя не из такого суперагентства, как мы с тобой тогда. И девицы, надо сказать, были не очень — первую, правда, прислали как мы просили: грудастую высокую негритянку. Делала она все более или менее правильно. Но потом пару раз были такие проколы, что просто кошмар. Просишь одно, а приезжает крокодил какой-нибудь, совсем не соответствующий интересующим нас параметрам, и делает все неохотно и плохо, и вообще — тоска. А деньги-то уплачены. Это ж не так, как у нас: снял проститутку, не понравилась, так ей и не заплатил, или просто платить неохота, или отымели впятером и выкинули, что, по словам Корейца, на его памяти было частенько. Сам он, правда, говорит, что так не делал, но от приятелей слышал. А здесь ничего не выйдет: здесь все координаты сразу сообщаешь, еще до появления девицы, и платить придется в любом случае. Максимум, что можешь сделать — это отослать ее, дав двадцать долларов на такси.

Так что кое-какое представление о секс-услугах местных я имею — потому и убеждена, что у нас все получится как надо…

Юджин выслушал меня внимательно, понимающе улыбаясь. Уж он-то в курсе насчет моей похотливости — это тебе я рассказала обо всех своих похождениях уже после твоей смерти, потому что стеснялась, было стыдно: ведь не зря я себя в шестнадцать лет назвала пустой оболочкой с постоянным жжением внизу. А с ним особо не стеснялась, выложила все, когда он спросил. Но он мой интерес к секс-бизнесу оценил по достоинству. Мне, правда, во всем этом не нравилось только одно: близость к криминалу и нарушению закона, чего следовало любой ценой избежать, потому что негоже миллионерам и голливудским деятелям попадаться на какой-то глупости, которая, кроме простого интереса, никаких супердоходов не приносит. Да и непродуманная пока была идея: следовало определиться с клубом и придумать, где таких девиц найти и кто будет зиц-председателем: нам ведь с секс-услугами светиться не с руки.

— Хорошая идея, мисс Лански, — похвалил он коротко. — Предлагаю ее обдумать на отдыхе: съездить куда-нибудь на пару-тройку недель, сменить обстановку. Согласны?

Я, признаться, и ждала примерно такого ответа. Давно уже я задумывалась о том, что он захочет делать дальше, после того, как мы все снимем. Мы просто не говорили об этом. Он мне сказал, еще когда я выписалась из клиники, что с криминалом решил завязать. Он давно понял, что ты правильно делаешь, отходя от преступного мира все дальше, и хотел последовать твоему примеру. В Америку он тогда прилетел вместе со мной — точнее, я вместе с ним, ибо была в коме, а он меня транспортировал, — гражданство у него было: ты еще за несколько месяцев до своей смерти начал оформлять бизнес-иммиграцию на себя, меня, Корейца и Хохла. На того самого Хохла, который тебя предал и организовал твое убийство, а потом и мое — и навсегда остался в подмосковных лесах после того, как получил пулю от бывшего кореша Гены Корейца.

И вот, пока я в больнице лежала, Юджин с твоим другом Яшей в Нью-Йорке бизнесом занимался — какую-то там контору они создали по импорту в Россию всего, что угодно. Потом мы в Москву улетели, чтобы решить вопрос с заказчиком твоего убийства господином Крониным, а когда вернулись, Кореец при мне Яше заявил, что от созданного ими бизнеса отходит — деньги вложил, связи наладил, в Москве ему все равно лучше не появляться, тем более, что там Леший всем рулит, пацан надежный и вес среди братвы имеет дай бог. А он, Юджин, лучше мне поможет с фильмом. Яша сразу все понял, покивал глубокомысленно. Я даже растерялась немного: знала, конечно, о его отношении ко мне. Он сам мне признался, но чтобы он из-за этого все бросил… А потом вспомнила, как он приезжал ко мне весь год. Я жила уже без тебя, а он денег привозил и сделал так, что братва мне твою долю на заграничный счет переводила, специально по этому случаю открытый. Вспомнила, как требовал звонить, если что, и как косился на меня не слишком скромно, и как подарил мне на Новый год огромный неоправленный бриллиант, а я, всегда скрывавшая эмоции, была в восторге. Вспомнила, как он сказал мне, что, еще когда вывозил мой полутруп из Москвы, принял решение: если я выживу — обратно он уже не вернется.

И мне сейчас, после выхода фильма, не стоит опасаться, что ему здесь надоело, потому что все, что удерживает его здесь, — это я. Конечно, ему тяжелее, чем мне. Я-то явно тут освоилась — наслаждаюсь жизнью, живу неспешно в свое удовольствие, и мне приятно, тепло от этого, а он-то привык к братве, к постоянным людям вокруг, к непрерывному действию. Здесь он живет неспешной, вольготной жизнью миллионера, которому не надо думать о завтрашнем дне, который работает постольку-поскольку — и вся работа его здесь заключается в том, чтобы ездить со мной на студию, где я бываю не так уж часто, и на всякие встречи, переговоры и тусовки.

Уже не раз я думала о том, что ему здесь скучно, — особенно когда купила дом, а он снял себе студию в Беверли-Хиллз. Просто я не хотела тогда жить вместе, слишком много тебя еще было во мне. Я это ему объяснила, и он все понял. Понял также, что мне надо бывать одной, — и когда я ему об этом говорила, сидел у себя в студии, смотрел телевизор, видео, благо кучу гангстерских фильмов накупил, играл в компьютер. Но я же видела, что ему одному тяжело, поэтому у себя специально для него компьютер поставила и спортзал оборудовала. А бывало и так, что я с любовницей в своей секс-комнате, а где-то неподалеку Юджин боксерские мешки лупит или режется в компьютерные игры.

Мы начали жить вместе сразу после моего дня рождения: не могла я ему больше отказывать, да и слишком он близок и дорог мне стал после того опасного совместного визита в Москву. Вообще-то, к тому моменту с ним я жила дольше, чем с тобой, и тут он постоянно был у меня на глазах. Если не считать трех-четырех визитов в Нью-Йорк, куда он летал на три — пять дней, да и то звонил оттуда ежедневно по нескольку раз, и у меня, признаться, были опасения, что он там с местной братвой что-то затевает: связи у него там были, твои еще, да и сам он в Москве человек был известный, а значит, и в Нью-Йорке его знали. Но вроде все обходилось: помнил, видно, свои слова о том, что завязал, и знал, что, если отступит от них, наши отношения сразу закончатся. Потому что хватит с меня смерти одного очень близкого человека, самого близкого даже. И не хватало мне только, чтобы заменивший его Кореец тоже расстался с жизнью.

Зато точно знаю, что с лос-анджелесскими русскими он не общался, а уж тут нашего криминала, может, лишь чуть поменьше, чем в Нью-Йорке. Нет, мы как американцы жили, как настоящие американцы — и ни одного русского знакомого не было тут у нас. Даже национальность свою мы, если и не скрывали — не от кого было, — то уж и не афишировали точно. Ни разу не были ни в одном русском ресторане, ни разу не сталкивались ни с кем из русских — хотя, возможно, местная братва знала от нью-йоркской, что за человек у них тут обитает. А может, и не знала, мы же не светились нигде, жили себе тихо-мирно, в свое удовольствие, и адвокат у нас был американец, и все, с кем мы имели дело, американцы.

Так что когда я подумала обо всем этом, то решила, что беспокоиться не стоит: Юджин согласится с любыми моими планами, потому что я ему давно уже ближе, чем вся его братва, и, в принципе, из-за меня он и уехал из России, из-за меня же обосновался в Лос-Анджелесе, для того, чтобы быть рядом, а точнее, не просто рядом, а вместе. И что я для него то же, чем ты был для меня: я ему открываю другую, новую для него жизнь, показываю, как можно существовать по-иному, как можно наслаждаться бытием без бандитской тусовки, жить ради удовольствий, спокойно беря от жизни все, что она предлагает. Ведь даже сексом я его научила заниматься по-другому — ну не научила, открыла новый путь. И ему нравится то, что он видит, чувствует и как он живет, — просто хочет отдохнуть сейчас, вот и все.

И пока я обо всем этом думала, он сидел спокойно, ожидая ответа на свой вопрос. Чем больше времени мы вместе, тем дольше он может просто так сидеть без движения, не ходя взад-вперед по комнате, не разрезая кулаками воздух, не выплескивая энергию любым иным способом. И курил сигару — курит редко, штуки две-три в день, переняв у меня эту привычку, как я в свое время у тебя, и, глядя на него, в который раз замечаю, как идет ему сигара.

— Конечно, согласна, мистер Кан. Давайте думать, куда отправимся.

Но он не отвечает, и по глазам, кажется, понимаю, что у него сейчас в голове.

— Вы, мисс Лански, говорили насчет эскорт-услуг. Не могли бы вы мне наглядно объяснить, что вы имели в виду?

Я сразу почувствовала сладкую истому по всему телу, внизу стало мокро, и я потягиваюсь со вкусом.

— Вы не против, если я приму душ, Юджин?

Он против. Ведь он животное — захотел, и сразу ему все подавай. Прямо тут же, даже не помывшись, он разворачивает меня в кресле лицом к себе, стаскивает с меня брючки, опускается на колени, расстегивая джинсы и закидывая мои ножки себе на плечи. И берет с такой агрессивностью и напором, что я начинаю кричать уже после первых нескольких движений, до побеления пальцев вцепляясь руками в спинку кресла.

А потом, когда сперма его уже во мне и первый приступ позади, отводит меня в душ, моет заботливо и тщательно и приводит в заветную комнату. Там он меня приковывает не спеша к специальному приспособлению, этакому пыточному аппарату, и на моих глазах демонстративно медленно смазывает кремом уже опять налившийся кровью здоровенный член. Я ничего не могу с собой поделать и не в силах оторвать от него глаза, ерзаю бесстыдно, подальше отставляю попку, предчувствуя болезненно-вкусный акт.

— Ведь это тоже входит в эскорт-услуги, мисс? — интересуется он, пристально глядя мне в глаза и чуть усмехаясь, железной волей своей обуздывая желание немедленно кинуться на меня и брать по-зверски. А я кокетливо улыбаясь ему в ответ и произношу игриво:

— Все, что пожелаете, мистер. Все, что пожелаете…

Днем это было, а вечером, абсолютно обессиленные — по крайней мере это касается меня, изнасилованной трижды и потом оседлавшей Корейца и взявшей роль насильницы на себя, если с ним такое возможно вообще, — сидим, как всегда, у бассейна и гадаем, куда бы нам отправиться. В принципе, глупо говорить об отдыхе, живя в Лос-Анджелесе, — отъехал чуть-чуть, и вот тебе и океан, и знаменитые пляжи Малибу, Вениса, Санта-Моника, Марина-дель-Рэй. Можно отдохнуть и в Майами, где у меня, кстати, был дом — не у меня, а у несостоявшегося супруга господина Кронина, — но я там была, еще с тобой, и ничего особенного там нет, тот же океан, тот же огромный город.

Нет, в Америке отдыхать, конечно, ни к чему, везде одно и то же. К тому же я ради Корейца, чтобы ему нескучно было, летала с ним несколько раз в Лас-Вегас на боксерские матчи — ну любит он бокс, так почему бы не сделать человеку приятное. Останавливались в том же отеле, где когда-то мы жили с тобой, ходили по тем же казино, я его даже специально сводила к той часовенке, Литтл Уайт Чэпэл, в которой мы когда-то зарегистрировали наш брак. Я тогда сразу вспомнила свое настроение и состояние — ты мне в конце нашего пребывания в Лос-Анджелесе сам это предложил, я ведь совершенно не думала, что ты собираешься на мне жениться, и не поверила своим ушам, когда ты заговорил о семье и о будущих детях, о своих планах перебраться в Штаты и начать работать в Голливуде. Именно там я и узнала про деньги на фильм, и про Кронина, и про многое другое. Да ладно, что сейчас говорить об этом.

Я, честно говоря, опасалась, что один только вид этой часовенки, маленькой и белой, вызовет у меня массу отрицательных эмоций, но, как ни странно, не было ничего, потому что ты уже ушел из моей жизни, после того как я за тебя отомстила. Легкая-легкая грусть была, осенняя и ностальгическая, как при воспоминании о чем-то далеком и очень приятном, ушедшем навсегда. Ты ушел, и жена твоя Оля Сергеева ушла, а я, Оливия Лански, тебе совсем бы не понравилась. Слишком жесткая, трезвая, деловитая, жестокая. Глупо говорить, что такой меня сделала жизнь, а точнее, смерть, после которой я стала иной: что есть — то есть.

Кореец, правда, на часовенку всякий раз косился со значением, но молчал, верный своим привычкам. А я делала вид, что не замечаю ничего: мы уже к тому времени жили вместе, говорить же о большем я была не готова. Конечно, может, это смешно так серьезно относиться к браку, который заключается за пять минут, безо всякого предварительного ожидания и всяких заявлений, за который платишь тридцать пять, кажется, долларов и тут же тебя регистрируют. Но мы с тобой поженились именно здесь — в России это не котировалось, конечно, хотя в большинстве стран мира лас-вегасский брак считается действительным, но нам было все равно, ведь мы сюда собирались перебраться. Для меня выданное здесь свидетельство о браке было серьезней любого другого документа. Кстати, именно в этой церквушке я и стала Оливией Лански — по ошибке вместо “Ольга” написали “Оливия”. Так это имя и стало моим.

Это я к тому, что мы не сидели безвылазно в Лос-Анджелесе с момента возвращения из Москвы и до выхода фильма, но отдых нам обоим, наверное, не помешал бы, потому что в последние месяцы суеты хватало, и на студии я бывала чуть ли не ежедневно. Только вот куда — в Мексику, на Гавайи, на Багамы? В какую-нибудь далекую дыру, вроде Австралии или Новой Зеландии? В Европу?

Кореец при слове “Европа” оживляется: у него там много знакомых из числа бывшей российской братвы, превратившейся ныне в западных бизнесменов, — в Германии, Австрии, Швейцарии, Италии, Голландии, не говоря уже о Польше с Чехией. Мне это, признаться, не слишком нравится: хорошо помню, с какими людьми мы встречались в Швейцарии, куда летали проверить счета переведшего на меня все свое состояние мистера Кронина. Кореец тогда предварительно со своими знакомыми связался, просто на всякий случай, вдруг чего, — и хотя подъезжали люди на “Роллс-Ройсе”, и одеты были получше многих миллиардеров, и вели себя солидно, вид их не говорил, а кричал о том, кто они и откуда. Но, с другой стороны, я понимаю прекрасно, что хочется Корейцу пообщаться со старыми знакомыми и что заслужил он такую поездку. Выждав паузу, словно не замечая его внимательного взгляда, наконец киваю:

— Что ж, в Европу — так в Европу…

— Генаха, братан!

Смотрю, как Кореец обнимается и целуется по бандитскому обычаю с таким же здоровенным детиной с торчащим ежиком и толстенной цепью под расстегнутой рубашкой. Вроде далеко мы от Москвы, в Германии, а типаж точно оттуда. Кивает на меня, смотрит вопросительно на Корейца.

— Любовница моя, — поясняет тот. — Американка.

— Ничего бабу себе оторвал, Генаха! Небось миллионершу еб…шь, колись давай! Слышь, братан, а она по-нашему?..

— Да нет, только по-английски.

— Баба — класс, Генаха. А я не в курсах, что ты не один, и организовал тут тебе программу на вечерок. Она же не обидится, если ты на одну ночь свалишь: девок приготовил — закачаешься!

Кореец оглядывается на меня, видит только мою милую непонимающую улыбку.

— Да нет, я никак. Потрем за жизнь, за братву, и порядок.

И мне, уже по-английски:

— До вечера, мисс Лански.

Я, так же мило улыбаясь, отвечаю в тон:

— До вечера. Но если хотите повеселиться — то до утра…

Вот такие деньки нам выпадали в отпуске — но надо ж сделать приятное близкому человеку, тем более что улетели мы только через три недели после того разговора — сначала слетали в Нью-Йорк, переговорили с Яшей по поводу моей идеи насчет клуба, а по возвращении с помощью его советов и связей занялись делами, чтобы потом уехать спокойно и процесс бы шел уже без нас. Так что отбыли в отпуск не в конце сентября, а в середине октября — и отдохнули, признаться, классно. Я даже удивлялась себе: вроде не слишком любознательным была человеком, а тут охотно осматривала всякие достопримечательности, часами перемещалась без устали по новым для меня городам.

В турагентстве, рекомендованном Мартеном, поездку нам организовали, естественно, на высшем уровне: все перелеты первым классом, гостиницы только пятизвездочные, номера люкс и все такое. Отдыхать — так отдыхать, верно? Особо, конечно, не шиковали, чтобы слишком внимания к себе не привлекать, — никаких там президентских апартаментов и лимузинов с утра до вечера у подъезда. Но и не скромничали. Мы объехали бог знает сколько стран — Англия, Германия, Швейцария, Голландия. В Швейцарии даже задержались на пару дней, где я со своим адвокатом пообщалась — бывшим кронинским. И прошлась по маленькой улочке мимо цюрихского банка, в котором лежали мои денежки — десять с лишним миллионов, оставленных мне господином Крониным, плюс семь с небольшим миллионов от продажи его дома в Майами.

Я еще удивилась, подумав, что в Америке банки огромные и внушительные, а тут небольшие такие домишки, хотя деньги в них лежат огромные. Правильно их называют цюрихскими гномами, этих банкиров. Все такие старомодные, вежливые, чинные, никакого американского темпа, срывов и потрясений, ярких эмоций. Все размеренно, чинно, и спокойно, и консервативно. Да и сама страна, если честно, не слишком приятная — красивая, наверное, хотя в горах я не была, но холодая и напыщенная, гордящаяся своим высоким уровнем жизни, и жуткой дороговизной, и вечным нейтралитетом, на котором Швейцария зарабатывала деньги, когда по всей Европе лилась кровь.

Странно, но я совсем не чувствую себя русской — нет ни капли ностальгии по стране, в которой я родилась и столько прожила, нет никаких национальных чувств. Я не горжусь этим и не огорчаюсь — и не называю себя кичливо гражданином мира. Я — это я, просто поняла в очередной раз, как все это от меня далеко — Союз, Россия, Москва. Далеко, забыто и, в общем, неинтересно. Хотела спросить Корейца, не скучает ли он по Москве, но на всякий случай не стала — просто выключила телевизор, и весь следующий день вообще не выходили из отеля, занимаясь сексом и завтракая, обедая и ужиная в гостиничных ресторанах.

Больше всего я от Германии удовольствия получила — от животастых бюргеров и не менее пышных их жен, от традиционных пивных с не менее традиционными закусками, от немного резкого, но симпатичного мне языка. А самое яркое впечатление осталось от Голландии, где три дня прожили. От Амстердама, где мы, одевшись поскромнее, проводили уйму времени в кварталах красных фонарей, рассматривая выставленных в окнах девиц, и такое количество марихуаны выкурили самых разных сортов, что я, кажется, все время была под кайфом и все мои голландские впечатления окутаны сладковатым дымком.

И это при том, что я в Лос-Анджелесе к наркотикам не прикасалась ни разу, хотя уж где-где, а там они популярны, особенно в кинотусовке. Но мне даже безобидного вроде кокаина не хотелось, не говоря уже о тех наркотиках, которые вкалывать надо. Насилие над собой мне не нравится совсем, и вида крови я не переношу — может, смешно звучит, учитывая, что я ножом зарезала кронинского охранника и крови из него натекло небольшое озерцо, но то совсем другая ситуация была. Так что дома — в смысле в Лос-Анджелесе, который я вдруг впервые назвала домом и подумала, что сказала-то абсолютно верно, — отказывалась от всего, включая безобидную травку, потому что люблю себя контролировать. Выпить — это другое, тем более что после твоей смерти я несколько раз напивалась до беспамятства. А сейчас можем выпить с Корейцем пятьсот граммов на двоих, но обычно ограничиваемся куда меньшей дозой. Выпить — это процесс, этакое чудодействие, включающее в себя красивую бутылку, причудливой формы стакан, лед из ведерка, неспешное отхлебывание и долгие размышления или разговоры.

А тут какой интерес — укололся, лег и смотришь в потолок, видя какие-то полуфантастические кошмары. Или нюхнул и ходишь под искусственным кайфом ради состояния легкости и подъема. У меня и без кокаина хорошее настроение, а каждый день — радостный и счастливый. Но в Амстердаме мы как с цепи сорвались, этой самой травкой обкуриваясь, — не поверишь, есть бары, в которых тебе приносят меню, а в нем видов двадцать травки, если не больше. И стоит совсем недорого, и законом не преследуется — так называемые мягкие наркотики типа марихуаны и гашиша продаются вполне официально.

Мы, обкуренные, вместе в розовые кварталы ходили, куда женщины вообще не ходят, но на косые взгляды, адресованные мне, внимания, естественно, не обращали. В таком же состоянии и музей секса посетили, из которого я вынесла смутное впечатление, что у меня дома в моей сексуальной комнате музей куда более полный, а моя коллекция видеокассет более впечатляюща, чем местная коллекция фотографий. В том же состоянии и по узеньким канальчикам плавали, и сексом занимались, и летели обратно в Лос-Анджелес, перед посадкой накурившись так, что полет показался подозрительно коротким.

Ну что еще интересного было? На встречи Корейца с братвой я не ездила — мы с ним заранее договорились, еще когда он с Москвой созвонился и нарыл нужные телефоны разных людей в разных странах, что ни встречать нас, ни провожать его знакомые не должны. Хочет встретиться — пожалуйста, но уже после того, как мы поселимся в отеле, и без меня. А я — любовница-американка, русского не знаю, и все такое. Так все и было — хотя один раз, в Германии как раз, пришлось на их встрече поприсутствовать. Посидела в ресторане за столом с двумя Корейцевыми знакомыми и их женами, которых, как ни одень, все равно видно, что родом из глухой советской глубинки. Поулыбалась вежливо, ответила на пару глупых на корявом английском вопросов — этим, слава богу, и обошлось.

Но за Корейцем следила пристально — и уже когда отошли от марихуаны в самолете, кончилось вызванное ею безудержное веселье и смех по любому поводу и пришли спокойствие и дикая жажда, поинтересовалась, какое впечатление на него произвели встречи со старыми, так сказать, боевыми товарищами. До этого я ни разу его об этом не спросила, хотя за три недели нашего отдыха у него таких встреч было восемь, кажется: мы под них отчасти маршрут и составляли — он всегда был не слишком многословен и думал, наверное, что мне неинтересно, о чем там они говорили и с кем именно он общался, а я молчала, хотела потом уже спросить, после всего.

— Жалеешь? — спросила коротко, но за одним словом столько всего крылось, что он и так все понял.

— С тобой — нет, — ответил он, посмотрев на меня долго и внимательно, и я благодарно прислонилась к нему щекой, потерлась о его плечо, спохватившись уже после и решив, что такая нежная ласка для Оли Сергеевой характерна, а вот для Оливии Лански — нет.

И, спохватившись, спросила:

— Предлагали что-нибудь интересное? — отлично понимая, что если действительно знакомые близкие, то не упустили бы наверняка случая поговорить о делах.

— Предлагали. Но вы же знаете, мисс Лански, я легальным шоу-бизнесом занимаюсь и являюсь честным налогоплательщиком…

Да, знаю, знаю…

А потом он рассказывал тихо, предварительно оглядевшись и убедившись, что нас никто не подслушает, а я только удивлялась, сколько русских бандитов в Европе осело, и не просто осело, а действует весьма активно — правда, бандитствуют и криминалом промышляют далеко не все: кто-то давно нечестно нажитые в России капиталы легализовал и официально занимается чистым бизнесом. Бандитствуют в Германии в основном, в Чехии и Венгрии: угоны машин, рэкет бывших советских граждан и прочие дела. В Испании деньги в гостиницы и рестораны вкладывают, в туристические комплексы. В Италии, Швейцарии и других странах — чистый бизнес, как правило, а уж в Англии особенно. Хотя при всем том поставкой в Европу наших проституток под видом танцовщиц занимаются во всех странах: дико выгодный бизнес, по деньгам на третьем месте после наркотиков и оружия, только риска никакого.

Но проблем, по словам Корейца, у наших там тоже хватает: как поднялась волна в Америке после процесса над Япончиком, так по всей Европе прокатилась. На кого-то наши менты телеги на Запад шлют — сами взять не смогли, так хоть чужими руками засадить. Кого-то конкуренты по легальному бизнесу компрометируют: не нравится им, что русские у них хлеб отнимают. Согнали с насиженных мест и засадили в тюрьмы разных стран русских уже достаточно: раз борьба с русской мафией объявлена, надо же деньги государства отрабатывать и свалившиеся на спецслужбы блага. Так что, хотя живет братва в Европе и неплохо, порой ей несладко приходится. Но проблемы эти не останавливают никого — и дикая орда русского криминала, обрушившаяся на Европу, продолжает расти и набирать силу. И хрен ее чем остановишь — стихийное бедствие. Этакое цунами — и хоть дамбы строй в виде суровых паспортных режимов, это будет все равно что снежки в ад кидать с целью охладить его немного.

А потом подумала, что удивляться, собственно, нечему. В Америке-то нашего криминала, наверное, не меньше, чем во всей Европе. Вспомнила, как читала в какой-то газете типа “Лос-Анджелес таймс”, что в Америке обитает чуть ли не триста советских воров в законе — это, конечно, перебор, цифра явно завышена на несколько порядков, но отечественные мафиози в доблестных США дела творят дай бог. Тут тебе и многомиллионные бензиновые махинации, и аферы с поддельными кредитками, и чего только нет…

Так что тот новый фильм, который я задумала чисто теоретически, о настоящей русской мафии в Штатах, с кровью, насилием и грязью (опять же теоретически, тут такое кино не любят, но возьми, к примеру, “Прирожденных убийц”, где крови море, или “Бешеных псов” того же Тарантино, да и других картин такого рода множество), он точно здесь по вкусу придется. И решила сразу по возвращении, прямо на следующий день, встретиться с Мартеном. Я ему звонила из Европы пару раз, узнавала, что фильм наш деньги собирает неплохие — тем более будет о чем поговорить.

А еще подумала — и мысль эта меня не обрадовала, — что ведь нас с Корейцем тоже легко можно подвести под категорию русской мафии, которой удался беспрецедентный поступок — влезть в Голливуд. И в принципе, это правда, потому что Кореец — бывший бандит, а я вдова бандита, который хоть и отходил от криминала, но считался преступным авторитетом. И деньги наши криминального происхождения: ты тридцать миллионов на фильм заработал, производя на полученные в кронинском банке три миллиона финансовые пирамиды и прочие аферы, да плюс отчислял на картину проценты от разных, явно не слишком чистых дел. Мы с Корейцем пятьдесят миллионов заработали, подставив банкира Кронина и заставив его выложить немного своих и очень много чужих денег, так что мы самая настоящая русская мафия и есть.

Конечно, захоти кто доказать, что мы связаны с мафией и деньги наши мафиозные, сделать это будет сложно: все отмыто, легально, официально и чисто. В общем, пустяки. А встревожила внезапно мысль о том, что, хотя доказать сложно, — тому, кому может захотеться выставить нас как мафиози, даже доказывать ничего не надо будет — просто обратить на нас внимание ФБР и сообщить им, откуда мы и что мы подозрительно богаты. Этого будет вполне достаточно, потому что, если ФБР заинтересуется, вполне может докопаться до того, что Юджин Кан есть на самом деле московский авторитет Кореец, а Оливия Лански есть Оля Сергеева, почему-то считающаяся в Москве погибшей. Вполне достаточно для того, чтобы пришить нам какое-нибудь дело здесь — они ведь даже наши паспорта могут объявить поддельными, а потом нас выслать в Москву. Что им стоит?! Им хорошо: лишний плюс — да еще какой! — за разоблачение прокравшейся в Голливуд мафии, и нашим неплохо. И тому, кому захочется с нами разобраться, — тоже выгода.

Вроде не было вокруг таких людей, но все это не понравилось жутко. Я прямо передернулась при мысли, что мы с Корейцем можем в один момент лишиться всего и оказаться в такой ситуации, из которой выбраться будет сложно. Просто предположение, вызванное, наверное, тем, что закончилась наркотическая эйфория и Корейцевым не слишком веселым рассказом, — но стало так неприятно, как давно уже не было со времен Москвы.

Когда объявили посадку, усилием воли вышла из депрессии, внушив себе, что все это глупости. И еще напомнила себе, что все у меня классно, что я миллионерша и счастлива своей жизнью. И что я американка, тем более жительница Лос-Анджелеса, а значит, не имею права на плохие мысли и уныние и должна всегда верить в то, что завтра все будет хорошо и даже лучше, чем сегодня.

Толкнула безмятежно спавшего после долгого рассказа Корейца, утомленного, видно, слишком продолжительной для него речью, с улыбкой посмотрела, как он проснулся моментом, сделав невинные глаза и сообщив мне, что задремал секунду назад. Я еще пошутила, что мы настолько пропитались запахом анаши, что нас сейчас задержат прямо на таможне — и если есть в аэропорту натасканные на наркотики собаки, они себе глотки сорвут, нас облаивая.

Я решила, что говорить ему ничего не буду: негоже Оливии Лански иметь такие мысли. И сама окончательно выкинула их из головы, твердя себе одну и ту же фразу и быстро наполняясь сознанием того, что дальше все должно быть только хорошо. И никак иначе…

…Да-а, вот это возбуждение! Хотя не при мне все происходит, чувствую физически, как он ее хочет, лысоватый мистер лет сорока в дорогом костюме. Грудастая девица раздевается перед ним медленно, непрерывно извиваясь в танце, а потом, уже голая, одним движением оказывается на широкой кровати, встав на четвереньки, повернувшись к нему большим задом и имитируя половой акт.

“Не выдержит”, — думаю про себя и, конечно, оказываюсь права. Он вскакивает, словно мина разорвалась у него под креслом, начинает снимать костюм, стараясь не спешить: американцы люди экономные, и даже в мгновения наивысшего желания хороший костюм мять им совсем не хочется, потому что калькулятор всегда в голове работает. Мне иногда кажется, что поведи американца на расстрел, он будет трястись от страха, но одновременно будет думать и о том, что правильно сделал, застраховавшись на большие деньги, и подсчитает, во сколько обойдутся его похороны. Утрирую, наверное, но это же не со зла, я ж сама американка и перенимаю кое-какие их привычки, просто они такие с рождения, а у меня генов их нет.

Смотрю, как он аккуратно вешает костюмчик, не сводя глаз с девицы, продолжающей свой танец в постели. Неплохо выглядит: крупная блондинка в черном поясе и чулках, и двигается очень даже неплохо, молодец. Посмотрим, как она его обслужит.

А он уже стоит сзади нее на коленях, сжимая зад руками. Любите крупных женщин, мистер, — так давайте, смелее. Стискивает ее грудь, наклоняясь вперед, разворачивает к себе, опуская ее голову к члену.

— Э, так нельзя, мистер! А ты, идиотка, забыла про презерватив, что ли?

Она словно слышит меня, шепчет ему что-то, быстро извлекает из-под простыни заранее положенную туда упаковку, надрывает ее зубами, глядя ему в лицо, быстро натягивает в одно неуловимое движение, чем заслуживает мое одобрение.

Ну, может, сделает что-то нестандартное? Увы, нет: сначала он входит ей в рот, потом берет торопливо сзади, и все кончается уже минут через десять.

Нажимаю на пульт, выключая запись. Да, глупо было бы ждать от него чего-то необычного — за те четыре недели, что функционирует наше заведение, только четыре клиента оказались относительно изощренными, как раз по одному на неделю. Один совсем плоскую девицу взял — а она, специально без косметики, в своей одежде выглядит как мальчик, и даже когда разделась, было впечатление, что вот сейчас откуда-то у нее член появится, — и брал он ее в попку, демонстрируя наличие некоторой гомосексуальности. Один оказался любителем садо-мазо: приковал девицу и обработал совсем безвредной, но извлекающей хлесткие звуки плетью. Еще один, старый импотент, девушке медосмотр у гинеколога устроил, всю ее там исковыряв в течение часа пальцами в резиновой перчатке. А последний просто мастурбировал, пока она перед ним раздевалась и об него терлась, — причем кончив раз, сразу за второй принялся. Понравилась, видно.

Вот и все разнообразие. Остальные, конечно, хоть и хотят обычного секса, тоже отличаются чем-то друг от друга — кто-то одни позы предпочитает, кто-то — другие, у одного их больше, у другого меньше, — но мне это неинтересно. Все клиенты на одно лицо, и смотрю я эти записи на перемотке.

Конечно это только начало — дальше, может, будет поинтересней, да к тому же я не знаю, что заставляют моих девиц делать на выездах, на эскорт, так как сказать, услугах, но думаю, что, в принципе, тоже ничего особенного.

Неплохо я все придумала. Кореец на следующий день после разговора о будущем, который сам предложил отложить, признал, что голова у меня соображает дай бог каждому. Позвонил в Москву Лешему, у которого человек есть, экспортом девиц занимающийся, попросил фото прислать в полный рост и лучше без купальника, хотя можно и в нем, и короткую анкету, в которой упор делался на знание языка, наличие образования и все такое. В тот же день мы в Нью-Йорк слетали, высказали Яше свои соображения. Он поначалу к ним прохладно отнесся — все же нелегальщина чистой воды, — но, когда я ему весь план изложила полностью, сказал, что неплохо, даже встречный план предложил — как оформить все так, что мы будем как бы ни при чем, теневые владельцы, так сказать. Все же он здесь уже бог знает сколько лет живет и в местных законах и правилах ориентируется куда лучше нас.

Ну и работа закипела — Яшин человек ею занимался, пока нас не было. А идея заключалась в том, чтобы открыть эротическое шоу, стриптиз, короче говоря, исключительно для элиты предназначенный. А привлечь эту элиту можно только качеством девиц и высокими ценами: богатым все же неохота рядом со средним классом сидеть. Стриптиз в Америке — зрелище жутко популярное, и среди миллионеров, и среди бедных, что меня всегда удивляло. Ну какой интерес сидеть часами и смотреть, как танцуют, раздеваясь, бездушные девки, изображающие изредка страсть, а на самом деле просто отрабатывающие номер? Уж куда проще трахнуть кого-то, раз приспичило. Первое впечатление, что удовольствие для людей явно закомплексованных, или больных, или просто для импотентов: ну охота человеку с нормальной потенцией и возможностью найти себе нормальную женщину за всем этим наблюдать? А им — охота. Сама видела (женщин на стриптиз-шоу не пускают, но есть ряд заведений, делающих исключение), так что могу сказать, что, по крайней мере, половина клиентов на вид приятные и нормальные мужчины, но тем не менее простое сидение и наблюдение им нравится. Может, причина в том, что прямо-таки на износ они работают и после работы ни на что не способны, кроме как смотреть?

Особенно так называемые “прайвет дэнс” популярны — частный танец, если дословно. Это танец, исполняемый девицей специально для одного клиента, за него заплатившего. Отходишь с ней в уголок, чтобы другие за твой счет не наслаждались — хотя все равно этого полностью не избежишь, — и она раздевается перед тобой и вертится, чуть касаясь то задом, то грудью, может потереться, если заплатишь побольше. Но, в любом случае, пара минут — и ты свободен.

Я специально с Корейцем по стриптиз-барам походила, поизучала, что и как. Девицы, как правило, не подарок, особенно вблизи, — пока они на сцене танцуют, другие ходят по залу, иногда навязываясь клиентам, а иногда просто показывая, что готовы станцевать для любого за отдельную плату. В среднего пошиба заведениях цены небольшие: вход — пять долларов, частный танец — примерно двадцать, ну и в баре цены не слишком высокие. Основной доход владельцев, как я поняла, идет за счет бара: сама видела, как официантки прямо-таки пристают к тем, кто сидит с пустыми руками, без стакана или бокала пива. Так как посещаемость высокая, то и доход неплохой.

А девицы, как я выяснила, на небольшой зарплате, около пары тысчонок, плюс минимум половину от того, что за “прайвет дэнс” получают, берут себе, а то и все: а как проконтролируешь, сколько и с кем она танцевала? Так что, если публике нравишься (хотя публике, как правило, все нравятся), зарабатываешь неплохо, да и работенка несложная: раздевайся и одевайся, раздевайся и одевайся. Клиенты руками не хватают, потому что за это из клуба выгонят, а хочешь в свободное от работы время интимом заняться — желающих наверняка будет куча.

Моя идея изначально в следующем заключалась: дорогой клуб, чтобы вход не менее двадцати баксов и бар недешевый, девки только первоклассные, чтоб с душой все делали, играли, как актрисы, и чтобы клиент знал, что мы специализируемся на “прайвет дэнс” на любой вкус. Девица по его заказу может любое платье одеть, любой костюм, любой парик и танец перед ним может исполнить не при всех, в зале, а в отдельной комнате с зеркалами и большой кроватью. Может даже для танца плетку в руки взять, или искусственный член пристегнуть, или изображать половой акт с вибратором, или в наручниках, к примеру, а то и в цепях. Такого в других заведениях нет, я точно знаю, и если клиент хочет, может хоть час это делать — лишь бы платил по двадцать баксов за минуту.

Ну и главное: постоянному и солидному клиенту девица может в комнате более приятные услуги оказать, притом так, как он того пожелает. За большие деньги, потому что, опять же, такое не практикуется. Двадцать процентов ее — остальное, понятно, владельцам. Самое главное — клиент, приходя в клуб, получает визитную карточку заведения, на которой написано, что оно специализируется также на эскорт-услугах любого рода, по желанию клиента, — то есть, фактически дается понять, что если ты хочешь ту или иную девицу, можешь сделать заказ, предварительно объяснив, что именно тебя интересует, и заранее оплатив сделку. Это тоже элитно, потому что по телефону, например, ты девицу хрен выберешь — будешь иметь ту, которую пришлют. А здесь — пожалуйста, еще намекают тебе открыто, что любой секс можешь получить. Неплохая идея, а?

Риск, конечно, есть, но минимален. Прежде всего потому, что девица контракт подписывает, в котором говорится, что в ходе работы танцовщицей никаких интимных услуг предоставлять не имеет права, так что поймают ее — одна ее вина, а в случае высылки из страны мы ей премию выплачиваем, чтобы не слишком огорчалась. Шансов на то, что девица начнет выкладывать всем, что ее вопреки всем законам принудили отдаваться клиентам, почти нет: все же их из Союза присылают, через надежных людей, и они прекрасно понимают, что сотвори что в Штатах, в Москве потом проблемы будут ох какие. К тому же никто никого ловить не собирается: Яша человек немаленький, завязки у него есть везде, в том числе и в Лос-Анджелесе, и на высоком уровне, а взятки полицейские берут охотно.

Помнишь, мы фильм с тобой смотрели, “Серпико”, с Аль-Пачино в главной роли? Ты специально купил кассету, потому что тебе Аль-Пачино понравился очень в “Человеке со шрамом”, любимом фильме российских бандитов — хотя он и мне жутко понравился, а я себя к бандитам ну никак не могу отнести, — а оказалась жуткая муть про страшную коррупцию в полиции, с которой борется герой Аль-Пачино и в итоге получает за это пулю и едва выживает. Я запомнила еще, что американцы сами снимают фильм о том, какая у них полиция насквозь коррумпированная — сверху донизу. Вряд ли это пустая критика, потому что иначе фильм в куски бы разнесли, а к тому же в основе его реальная история и реальный герой.

К чему это говорю: жуткая эта нуднятина, тогда меня утомившая, сейчас пригодилась, когда я ее вспомнила, и Яша подтвердил, что если платить регулярно нужным людям, то никаких проблем, если, конечно, не наглеть и вести себя солидно. Вот такая идея пришла в мою светлую голову, и мы ее осуществили…

Думаю, тебе бы это не понравилось — то, что я такими вещами занимаюсь: мне ведь деньги не нужны, мне на всю жизнь хватит. Наверное, и вправду глупо организовывать явно незаконное дело и подвергать риску, пусть минимальному, спокойную, размеренную жизнь и репутацию голливудского продюсера. Но ты ведь знаешь, насколько меня всегда интересовал секс, — помнишь, как я попросила у тебя разрешения проехаться по секс-шопам, чтобы внести разнообразие в нашу интимную жизнь. Ты тогда сказал, что она и так жутко разнообразная, что у тебя ни с одной женщиной такого не было, — а я тебе не очень поверила, потому что знала, что женщин у тебя была куча, и каких, а Кореец как-то, давно еще, признался, что всегда завидовал тому, каких ты женщин снимаешь. Конечно, к тебе и фотомодели всякие липли, и манекенщицы, и другие красивые девицы: твоя фирма в конкурсах красоты принимала участие и в прочих мероприятиях подобного рода — я ведь не случайно удивлялась про себя сначала тому, что ты во мне нашел и почему продолжаешь со мной встречаться после первого раза, а потом тому, почему ты со мной живешь. А потом жутко изумилась, услышав, что ты хотел бы, чтобы мы поженились.

Так вот — я думаю, что ты просто меня любил, а потому и сказал, что такой женщины не видел. Хотя и я вправду старалась быть разной в постели, и опыт у меня для этого был, и чувства к тебе, но тем не менее мне хотелось, чтобы я тебе не надоела, да и самой было интересно попробовать по-другому. Поэтому и закупала в секс-шопах вибраторы, цепи, плетки и прочие штуки, парики покупала. Устраивала для тебя мини-спектакли, изображая то девушку по вызову, то невинную школьницу, то светскую даму, то японскую гейшу. Да и не вспомнишь сейчас всех ролей. Поэтому и говорила тебе не раз, что, если ты хочешь заняться этим с другой женщиной, я совсем не против — даже “за”. Особенно, если это будет происходить при мне. Как-то раз я с трудом убедила тебя снять проститутку на Тверской. Мы выбрали самую приятную на вид, но она оказалась такой халтурщицей и бревном, что ты ее выгнал, едва пинков не надавав, — сразу после того, как она меня якобы страстно вылизывала, а сам-то ты к ней не прикоснулся даже. Поэтому и в Штатах тогда тебя уговорила вызвать ту китаянку или японку.

Не знаю почему, но мне все это с детства было интересно — даже думала в свое время, что только для этого и родилась, и называла себя жрицей любви, уверенная, что мое призвание, предназначение — дарить людям сексуальное наслаждение. И дарила, до тебя ни разу не испытав оргазма. Мне интересно было посмотреть, как будет себя вести тот или иной мужчина, что и как он будет делать со мной, поэтому чего только у меня не было, чего я только не увидела и не испытала. Изнасилования, групповой секс, не говоря уже об анальном и оральном, садомазохизм. Я уж не говорю о самоудовлетворении — как начала лет с одиннадцати, так до сих пор это люблю. Равно как и лесбийскую любовь, которой начала заниматься еще до того, как лишилась девственности.

После тебя у меня только один мужчина был — Кореец и с десяток любовниц, наверное: и в Москве, когда в лесби-клуб ходила, и в Штатах. И теперь, хотя я и остаюсь жрицей любви, но проповедую свою веру только себе и Корейцу, хотя и сохраняя к ней огромный интерес. Если честно, то кем бы я была, если бы не моя тяга к сексу? Если бы у нас тогда ничего не было с тобой на выпускном вечере моего женишка, то не было бы ничего и потом. А если бы не хотел меня Кореец, вряд ли он пошел на такие фантастические ухищрения, чтобы меня спасти. Если бы не секс, удалось бы мне втереться в доверие к Кронину? Тоже нет. Если бы не секс, удалось бы мне обмануть и убить его телохранителя?

Так что моя религия — секс — в моей жизни роль сыграла огромную, определив с детства мой дальнейший путь, много раз меня спасая, сделав тем, кто я сейчас. Так могу ли я сейчас отказаться от нее, став атеисткой, отвергнув своего бога?..

Но стриптиз-бар, конечно, побочным бизнесом был. Тем более что официально он к нам никакого отношения не имел, управлял им тот человек, которого Яша нам дал. Я там и не появилась ни разу — даже Кореец днем только заезжал, когда заведение закрыто, для того чтобы записи забрать, сделанные за вечер и ночь — с шести до двух, да и то всего раз в неделю. Сергею этому, который всем управлял, объяснили, что камеры хочу вмонтировать, чтобы контроль был за девицами, — если есть желание у человека, у клиента то есть, зачем ему бежать договариваться к менеджеру? Пусть на месте и решает, таксу девки знают. От осознания, что запретным занимается, у него еще острее ощущения будут. А камер не видно — их в каждой комнатке по две, и вмонтированы так хитро, что только спец догадается.

Уже когда открылось заведение наше (назвали его “Лестница на небо”, как я и предложила, решив, что звучит заманчиво, и точно, и двусмысленно одновременно), я чуть ли в не в первый день поняла, что хотела немного другого, точнее — совсем другого. Пока обсуждали, как все будет выглядеть внутри, как надо все отремонтировать, каких девиц взять, а каких — нет, казалось, что все здорово, — но уже после первого просмотра видеозаписей стало скучновато.

Знаешь, в Амстердаме есть такой публичный дом знаменитый на всю Европу — название забыла, правда, но оно и неважно сейчас. Я читала про него, когда мы там были, хотела Корейца отправить, но оказалось, что он только для членов клуба, для избранных, короче, для постоянных клиентов, давно себя зарекомендовавших. Шанс, конечно, был прорваться — все же Кореец у нас гражданин США, миллионер и все такое, но он желания не проявил: начал твердить, что хочет только меня и ни хрена ему больше не надо. Я это оценила, но хотелось бы услышать от очевидца, как там оно все.

В том журнале, в котором я об этом доме прочитала, говорилось, что внутри — просто фантастика. Гигантские, богато обставленные номера — залы, скорее — с огромными бассейнами, и девицы супер, и, хотя цены запредельные, клиенты счастливы. А среди клиентов этих, кстати, исключительно элита — и нувориша туда просто так не пустят, потому что это что-то вроде закрытого клуба, попасть в который достаточно сложно. А про услуги там не говорилось, кстати — может, оттого, что большинство людей, в отличие от меня, убеждено, что такое понятие, как “извращение”, все же существует. Это только я верю, что в сексе все возможно и все естественно, а насчет других — большой вопрос.

Вот именно такое заведение мне хотелось бы открыть — нечто вроде театра секса, в котором клиент по желанию мог бы перенестись в любую страну и любую эпоху, максимум удовлетворить свою мечту, если имеется у него таковая. Хочешь египетскую рабыню, задействованную на строительстве пирамид, — будь добр. Хочешь почувствовать себя великим шахом в гареме или Джоном Кеннеди в будуаре Мэрилин Монро — нет ничего проще, хочешь двухметровую негритянку с пятым размером груди или крошечную китаянку в национальном костюме — пожалуйста. Сделай заранее заказ и получи продуманную до мелочей, выверенную ситуацию, в которой все будет так, как ты того пожелаешь. Разве не здорово?

Уверена, что персонал подобрала и воспитала бы дай бог, но то, что я называю театром секса, многие другие называют проституцией. А проституция в Америке запрещена, и публичные дома, естественно, тоже — слышала, что в некоторых мелких графствах они есть, в занюханных городишках, если есть на то воля населения этих городишек. А так — ни-ни. Хотя снять проститутку здесь, в Штатах, так же легко, как и в Москве — где, кстати, проституция тоже вне закона. Я, конечно, ни о чем не жалела: в конце концов, не так уж дорого все это обошлось, и вложения должны были через пару месяцев вернуться, а там и прибыль обещает пойти. Но если бы я знала, какую роль сыграет это заведение в моей жизни, поставила бы там статую из чистого золота в знак благодарности.

Так что мы с Корейцем решили вскорости другим делом заняться — открыть ночной клуб или дискотеку элитную, для обитателей Голливуда. Когда Мартену сказала, тот затею поддержал полностью, пообещал даже помочь в привлечении клиентуры — все же у него завязки в мире кино очень неплохие. Он тогда, осенью, вообще на верху блаженства был, и чуть ли не молился на нас, и всем, чем угодно, готов был помочь, хотя я его ни о чем и не просила — просто фильм шел на ура, и деньги шли. По его прогнозам выходило, что миллионов на десять, как минимум, мы будем в плюсе, что для начала более чем неплохо.

Пока мы в отпуске были, он мои наброски сценария изучил “от” и “до”, а затем долго и восхищенно кричал на первой после отпуска встрече, что идея просто гениальна, что в свете небывалой популярности русской мафии в Америке картина сулит грандиозный успех — и в плане славы, и в плане финансов, что в Голливуде всегда взаимосвязано. Я, конечно, уже устала удивляться тому, что все это происходит со мной: спокойно улыбнулась ему в ответ и сказала, что к концу ноября, когда окончательно станет ясно, окупилось вложенное в первый фильм или нет, мы приступим к обсуждению бюджета следующей картины, наймем сценариста и все прочее начнем, что положено.

— Прямо-таки голливудские магнаты мы с вами, мистер Кан, — сказала я Корейцу после встречи с Мартеном. Тот только хмыкнул. Он к нашему партнеру относился несколько недоверчиво, да и я его не считала близким другом, на которого стопроцентно можно положиться, но больше ему доверяла, чем Кореец. Я еще подумала, что это перебор: здесь, конечно, людям верить опасно, особенно финансовым партнерам, адвокатам, агентам и прочим, — сколько читала о том, как агенты, например, кидали кино-, поп-, рок- и спортивных звезд на такие суммы, что закачаешься. Но Кореец перебарщивает все равно. Знать бы тогда, насколько он был прав…

А так жили, как всегда. Если никаких встреч не было с утра, я вставала часов в десять — двенадцать, потому что ложилась всегда очень поздно. Ничего не поделаешь, люблю ночь, и, если есть возможность никуда не торопиться завтра, почему бы не посидеть с сигарой у дома, не подумать о своих делах и планах, о жизни вообще, не послушать музыку, не позаниматься сексом не спеша и в удовольствие? Кореец меня будил, руководствуясь тем соображением, что для того, чтобы отдохнуть, больше пяти часов спать необязательно — хотя и у меня было все время такое ощущение, что двух-трех часов на сон мне вполне хватит. Эйфория была, все вокруг чудесно было и здорово. Вот когда ты погиб, я спать полюбила: во сне ты был рядом и все было хорошо. Тогда и просыпаться не хотелось — а теперь все наоборот.

Пока я душ принимала, Кореец уже завтрак готовил — сам к моменту моего подъема уже поплавать успевал и в зальчике потренироваться час-полтора, как минимум. Так что, когда выходила, вся мокрая, накинув халат, меня уже сок ждал, тосты и кофе — причем кофе он постоянно варил слабый, как здесь и положено, что для меня, любительницы крепкого густого варева, равнозначно воде. Но я только руками разводила: в Америке живем — значит, следует соблюдать местное правило, согласно которому забота о собственном здоровье есть дело первостепенной важности. Зато после чашки мерзкого пойла сама шла на кухню, засыпала в кофеварку столько кофе, сколько хотела, — и запах шел по всему дому, волнующе ароматный, который американцам с их бурдой, потребляемой стаканами без всякого эффекта, и не снился.

Кореец только головой качал с деланным осуждением, но молчал, потому что сам в неимоверных количествах поглощал такие “вредные для здоровья” продукты, как яичница и бекон. Я, конечно, понимала, что после таких тренировок, как у него, много есть просто необходимо, поэтому тоже ничего не говорила. За кофе обязательно сигару выкуривала — тоненькую панателлу, которую и положено курить в начале дня, — а потом шла приводить себя в порядок, надевать маску, в которой показывалась миру. Это Корейцу нравилось на меня смотреть, когда я без косметики, это он меня видел без парика, в котором я дома не ходила, — но для других я должна быть совсем иной.

Я часами могла сидеть перед зеркалом, поправлять форму губ тончайшей кисточкой диоровского карандаша или припудриваться, чувствуя, как ложится прозрачным бархатом невесомый порошок и освещает лицо, совершенствуя его и завершая, или подкручивать специальными щипчиками ресницы, делая их немного кукольными. Все это такие мелочи, но сколько удовольствия от ощущения собственной привлекательности! Как я люблю все эти тюбики, баночки, коробочки и флакончики! Уже сами по себе они являются произведениями искусства, какими-то миниатюрными скульптурками, вылепленными мастерами разных школ, стилей и направлений. Так приятно смотреть на них еще перед тем, как краситься, брать их в руки, открывать, закрывать и ставить на место. Так, наверное, снайпер любит свое оружие, наслаждаясь его видом перед тем, как приступить к делу, потому что потом, в деле, уже не до него, уже другие задачи и цели, уже на другое он смотрит в прицел.

Здесь, в Штатах, макияж, кстати, не в чести — здесь в моде естественность. Это поразительно: на улице видишь женщин, которым косметика могла бы помочь, сделать их красивее и привлекательнее, но они предпочитают эту так называемую естественность и остаются крокодилами. Вот и удивляешься тому, что они еще моются и пользуются дезодорантами и туалетной бумагой — это ведь уже неестественно. Странно, что женщины отказываются от возможности выглядеть лучше: они же не мужчины, которые, если они не голубые, конечно, косметикой пользоваться не могут и должны полагаться на природные свои качества. Мне, признаться, по духу ближе, скажем, средневековая Япония, где женщины красились так, что фактически создавали себе новые лица, новые образы — как это до сих пор делают гейши.

Но мне, впрочем, наплевать на то, что сейчас в моде в Америке, как раньше было наплевать на то, как принято краситься в Москве. Поэтому я крашусь сильно и ярко — красная помада, синие ресницы, черный лак. И парик у меня жгуче-черный — вот такая выходит картина, и я давно не удивляюсь, что привлекаю к себе внимание, и знаю причину собственной привлекательности.

Потом, накрасившись уже, я каждое утро стояла еще какое-то время перед большим, в полный рост, зеркалом, рассматривая себя, словно ища что-то новое. Короткий ежик покрытых черной краской волос, нежное без косметики, но жесткое и холодное после макияжа лицо — даже в какой-то степени хищное и злое — может, потому, что до сих пор кажется мне неестественным, искусственным и отчасти чужим, родившимся в ходе пластической операции; заметно похудевшее за последний год тело — результат ежедневного плавания и прочих физических упражнений, — по-прежнему упругая, небольшая грудь. Мысль о силиконе мне в голову не приходит. Рост, естественно, по-прежнему маленький — в моем возрасте уже не растут, — но я его компенсирую неизменно высокими каблуками, а изящность фигуры подчеркиваю обтягивающей и исключительно черной одеждой.

Пара часов мне, как правило, на макияж. Заезжали на студию на час-два, а если надо было, то на значительно больший срок. Всякий раз, когда оказывалась в Голливуде, мне вспоминалась книжка Лимонова, в которой он утверждал, что американцы больше говорят о работе, чем работают. Не верила ему, но потом вынуждена была признать, что так оно и есть, хотя со всех сторон только и слышишь, как много приходится работать, что вся жизнь проходит в работе и что важнее работы ничего нет. На самом деле впечатление складывается совсем другое. Бесконечное кофепитие, длинные ланчи, на пару часов, за которыми якобы необходимо обсудить важнейшие дела, долгие телефонные разговоры не всегда по делу — в основном вот так. Нет, конечно, когда возникает запарка, тут все пашут дай бог, потому что от этого доходы зависят, премии и повышения. А просто, в обычные дни, особого рвения — не показного, а реального — что-то не видно.

Обедали мы часов в шесть — одни, или с Мартеном, или с кем-то еще. Есть в Лос-Анджелесе несколько престижных ресторанов, где голливудский люд обитает, — так что, если были с кем-то, туда и отправлялись. Ну а вдвоем, как правило, заваливались туда, где подавали любимую мою мексиканскую кухню, — во всех мексиканских ресторанах Лос-Анджелеса меня, кажется, по имени знали и считали завсегдатаем. Кореец за время, что живет со мной, жаловаться на острую пищу уже устал, но я время от времени шла ему навстречу, отправляясь с ним в японское, китайское или корейское заведение.

А по вечерам — либо дискотека, либо клуб элитный, либо тусовка голливудская. Вездесущий Мартен чуть ли не от всех приглашения получал, ну и нас тянул с собой. Партнеры все же. Постепенно мы своими людьми в Голливуде становились, и уже совсем не удивляло, если рядом со мной кто-то из звезд оказывался, кого я раньше только на экране видела. Обычное дело — чему удивляться? Кореец, как человек более непосредственный, поначалу был менее сдержан: как-то с Шэрон Стоун познакомился, которая ему понравилась в “Основном инстинкте”. Это, кажется, в самом начале года было, когда у нас уже съемки шли. И тут Мартен позвал на вечеринку к кому-то, уже не помню, к кому точно. О чем-то мы с ним говорили, о нашем фильме скорее всего, и тут я оглянулась на Корейца и вижу, что глаза у него такие круглые, словно он пластическую операцию где-то в туалете себе сделал. Ему даже говорить ничего не надо было — проследила направление его взгляда и подумала еще, что в чем-то мы с ней похожи. Были похожи. Когда я была Олей Сергеевой, пухленькой блондинкой, — правда, мне тогда многие делали комплименты по поводу сходства с Монро, и я под нее красилась и подражала ей какое-то время, даже специально все фильмы с ее участием просмотрела. И хотя сходством гордилась все меньше и меньше, о нем не забывала — пока ты мне не сказал чуть ли в самом начале наших отношений, что Монро бесцветная пустышка, созданный миф, что я гораздо лучше, что я — индивидуальность и ни на кого походить мне не надо, кроме как на саму себя.

И мысль о сходстве со Стоун мне не польстила — Оливия Лански совсем другая. Волосы у нее черные — после того, как выписалась из клиники, лысая была — ей необходим был парик, и только черный подошел к новому, изменившемуся под руками хирурга-пластика лицу. Я ведь и сейчас парик ношу — их у меня несколько штук, и все исключительно черные, — потому что сколько свои волосы ни отращивай, боюсь, что шрам все равно заметен будет. Вот тебе и касательное ранение…

— Бобби, — обращаюсь к Мартену, — мистер Кан у нас поклонник мисс Стоун — не мог бы ты ему помочь…

И Бобби помог — подошел и Корейца ей представил. Они о чем-то поговорили немного, и я еще пожалела, что у Корейца английский не настолько хорош, хотя для того, чего ему хотелось, словарного запаса должно было хватить. И тихонько растворилась в толпе, пока он там с ней обменивался любезностями, — она одна была, без бой-френда, может, и сварилось бы там чего у них. Подумала еще, как Кореец будет счастлив, наверное, переспать с женщиной, которая его возбудила с киноэкрана — ну точно возбудила, с чего бы он тогда на нее так смотрел? — и будет ему что мне рассказать потом.

А я перемещалась не спеша по залу в сопровождении Мартена, который меня знакомил с теми, с кем не успел еще, и все расспрашивал, какие мне актеры нравятся — и этим поверг меня в серьезные раздумья. Новомодные Бреды Питты и иже с ними, новые секс-символы Америки, совсем не в моем вкусе. Брюс Уиллис — ничего и, конечно же, Шон Коннери. В возрасте, благородный. Я усмехнулась при мысли, что, попади я сюда лет пять назад, наверняка использовала бы любую возможность переспать со всеми более или менее известными людьми. Не из тщеславия, которого не было никогда, а просто из интереса. А сейчас, запади на меня даже всегда нравившийся мне Коннери, я бы отказалась. И не только потому, что он мог в постели оказаться совсем другим и испортить такое хорошее впечатление о нем (как бывало, кстати, со многими мужчинами в моей жизни, которые внешне были приятны, уверенны и солидны, а без одежды либо терялись, либо вели себя по-хамски, либо пытались гонором компенсировать неумение), но в основном по той причине, что мне это неинтересно уже было и совсем ни к чему.

Тут Мартен быстренько от меня отошел, оглянувшись, и я сразу поняла, в чем дело: Кореец на подходе. Мартен тогда, в самом начале нашей совместной деятельности, кажется, не прочь был бы со мной уединиться, не предполагая, что все равно ничего не будет, но Кореец его нервировал, внушая, видимо, страх.

— Что-то вы быстро, мистер Кан, — заметила сухо, улыбаясь про себя. — Надеюсь, беседа была удачной? Вы уж утром поведайте мне, какова ваша любимая звезда в постели.

— Да у меня и в мыслях не было…

— Знаю я ваши мысли, мистер Кан. Если вы боитесь меня огорчить, то зря.

Медленно сказала, потому что он тогда похуже на английском говорил и понимал, чем сейчас, хотя уже на вполне приличном уровне. И добавила:

— Но если вы настолько учтивы, то я это ценю и предлагаю следующий план. Если хотите, можем сделать это втроем — я, наверное, была бы не против…

У Корейца на мгновение глаза вспыхнули, засветились щелочки (не совсем корейские, но все же европейским разрез его глаз тоже не назовешь) черными огоньками. Но тут же погасли.

— Шутите, мисс Лански? Я вам вот что хотел предложить: может, сделаем это вдвоем? Прямо сейчас. Могу вас в туалет проводить или до машины, а потом вернемся…

— Неужели вы так возбудились от мисс Стоун, что готовы возбуждение снять с кем попало?

— Вы не правы, Оливия. В кино ваша мисс Стоун, конечно, очень даже ничего, а вот в жизни… В жизни я предпочел бы вас, мисс Лански…

— Что ж, и на том спасибо, — отвечаю, наслаждаясь этим разговором-игрой и его комплиментом. Причем я была уверена, что говорил он абсолютно искренне. — Может быть, я вам и поверю, но сначала проводите меня в туалет и докажите свои слова делом….

И он доказал…

В общем, такая вот жизнь у нас была. Работы не слишком, рестораны, тусовки, дискотеки, вечера в баре престижной пятизвездочной гостиницы или в модном заведении. Пляжи еще, конечно, — когда больше двадцати пяти градусов по Цельсию. А так — все тут обыденное, но очень приятное: те же салоны красоты, например, куда, как минимум, дважды в неделю заезжала на маникюр, педикюр, массаж и прочие процедуры. Ну и магазины, само собой. Я, как сразу после выхода из больницы остановила свой выбор на кожаных вещах, так их и ношу. Тусовки и солидные места — дело другое, для таких случаев у меня есть несколько жутко дорогих черных платьев, а так — только кожа.

Вещей этих самых, кожаных, у меня уже столько, что больше, кажется, и не надо. Но мода идет вперед, и дизайнеры мои любимые — Готье с Мюглером и отчасти Версачи — все новое и новое придумывают, и волей-неволей приходится магазины посещать. Это я кривлю душой, разумеется: меня, как постоянного клиента, заранее предупреждают, когда очередная коллекция должна прийти, и новые поступления я изучаю с удовольствием. Но так как я ограничиваюсь черным цветом, выбор мой не так уж и велик, что, может, и к лучшему: по крайней мере, для моего кармана и моего дома, где хотя и есть место для новых шкафов, но их и так много.

Ну что еще? Вот это да, о сексе забыла! О любимом нашем занятии, которому ежедневно мы предавались по многу часов, но ни мне, ни ему это не надоедало. Может, потому, что постоянно что-то новое появлялось, мы за это время проштудировали целую кучу разных книг о сексе, старательно мной закупаемых где только можно: кама-сутру, китайские и японские трактаты, европейские и американские пособия. В немногочисленных секс-шопах я, кажется, скупила все — и, естественно, все опробовала. Все кассеты, мною приобретенные, просмотрели и тоже экспериментировали, особенно с садо-мазохизмом, — мне тогда казалось, что сексуальная моя комната превращается в средневековую пыточную, только очень сладкими были эти пытки.

Вот так оно все и было. И сейчас, вспоминая, могу сказать, что была абсолютно счастлива — даже несмотря на то, что каждый день был похож на предыдущий, потому что счастье однообразно. Все спокойно было, весело, радостно и интересно, и однообразие не приедалось никак, и все приносило удовольствие — завтрак у бассейна, и поездка на моем “Мерседесе”, и бульканье водяной кровати подо мной во время секса, и сигара, и щелканье обрезалки. И даже такая повседневная мелочь, как выложенный черной зеркальной плиткой туалет, — и та неизменно радовала.

Наверное, это потому, что достаточно нервным был год жизни с тобой — несмотря на всю любовь между нами, я за тебя беспокоилась постоянно, хотя и старалась не думать о плохом, не верить в него, но все равно или рядом убивали кого-то, или я чувствовала по твоему телефонному разговору с кем-то, что есть проблемы. Не всегда так было, конечно, но бывало. А уж когда тебя ранили тогда, осенью, мне тебя совсем не хотелось никуда отпускать, даже на минуту, — хотелось везде ездить с тобой, чтобы ты был все время рядом, чтобы, если что, то вместе. Я, правда, понемногу успокоилась: ты после ранения месяц дома сидел, а потом мы уехали в Штаты на месяц с лишним. А когда вернулись…

Каким был год без тебя, даже не хочу говорить. Каким был год после того года — ты знаешь из моих рассказов. Клиника, одна и другая, горечь и пустота, потом короткое оживление на месяц, пьянящая разгульность — но где-то глубоко внутри всегда жила память о случившемся и мысль о том, что будет дальше. Потом Москва, и Кронин, и три долгих, опасных месяца, от которых я по возвращении в Лос-Анджелес пришла в себя не сразу.

Поэтому, наверное, неудивительно, что я так радовалась каждому дню, так наслаждалась жизнью, так полно, так максимально, словно этот самый день мог стать последним — но мне такая идея и в голову не приходила. И хотя о будущем не задумывалась, знала, что мы должны будем и второй фильм снять, и открыть ночной клуб, и богатеть просто потому, что здесь так положено, и подниматься все выше по голливудской лестнице, потому как здесь надо преуспевать. Рано или поздно — наверное, в следующий день рождения, в 24 года, или в тот, что будет за ним, в 25, — я отвечу Корейцу на немой его вопрос, и мы поженимся в Лас-Вегасе, а может быть, когда-нибудь, если он будет настаивать и у меня проснется тяга к материнству, у нас будет ребенок Но все это были просто смутные, неотчетливые мысли — таким хорошим было настоящее, что задумываться о будущем просто не хотелось.

И правильно — потому что оно, это будущее, все равно наступило и оказалось вовсе не таким, каким должно было быть. На смену однообразному, но такому приятному счастью пришло разнообразное и совсем ненужное мне несчастье…