Хлопок собрали, выкорчевали кусты хлопчатника. Колхозники разобрали их на топливо (одну арбу сгрузили у мазанки бабушки Садап) и занялись подготовкой к новому севу.

Как и прежде, мы каждое утро отправлялись к Нургозель. Нуртэч нянчилась с малышом, уставала и чуть не плакала.

— Я совсем измучилась. Как будто никто, кроме меня, не умеет качать эту люльку. Вечно меня заставляет, — жаловалась сестра.

— Ты делаешь это лучше других, вот она и заставляет. Качай так, чтоб её сын орал побольше — сразу от тебя отвяжется! — посоветовал Овез.

Дома Нуртэч стала упрашивать маму:

— Не посылай нас больше к этой тетке. Она всё время велит мне качать люльку.

Мама согласилась и с тех пор оставляла нам ключ от дома. Только просила не водить ребят и не устраивать беспорядка. Дома было в сто раз лучше, чем у Нургозель. На худой конец, всегда можно в тепле посидеть. Вслед за нами отказались ходить к воспитательнице и Овез с Хурмой.

Овез придумал: пойти днём туда, где работают наши мамы. Мамы чистили старый арык. Нужно было углубить его на две лопаты и поправить откосы. В обеденный перерыв женщинам выдали кашу. Когда мама положила в чашку кусок топленого бараньего сала, ох и вкусной стала каша!

— Грех жаловаться, — говорила мама, — приварок пока есть.

Мы свою овцу зарезали, да половину туши дал, как обещал, Ходжамурад-ага. Мама накрошила мелко мясо и сало, хорошенько посолила и жарила в казане до тех пор, пока вся влага не выпарилась. Получилась ковурма́, которую можно хранить впрок. Только в муке нуждались: своя давно кончилась, а колхоз ещё уменьшил выдачу пшеницы на трудодни.

Мама ела хлеба чуть-чуть, чтобы нам побольше досталось. Накормив нас утром, оставляла по куску и на обед. Но мы всё съедали, как только она уходила.

Ночами мама шила платья и другую одежду для Нургозель. Та платила пшеницей. Ох и трудная это была работа — шитьё! Руки у мамы от ветра и от холода огрубели, растрескались. Приходя домой, она смазывала их жиром и обматывала тряпками.

Зимние вечера долгие. Нам с Нуртэч делать было нечего, и мы рано ложились спать. В комнате, как только перестанут топить печку, становится холодно. Но под одеялом тепло. Разнежишься в тепле-то и заснёшь незаметно, а мама сидит и шьёт.

Тень её занимает всю стену. За работой мама слегка раскачивается, и тень тоже. Эта тень похожа на дэ́ва из сказки, но я её не боюсь. Я не смотрю на неё, а смотрю на маму, Она работает день и ночь, лишь бы нам было хорошо. Как ни откроешь глаза, она всё сидит раскачиваясь, мелькает иголка в её руке, потрескивает нитка; куски материи, которые вечером были сами по себе, стали уже платьем. В комнате холодище, как на улице, но она вытирает пот со лба. Нургозель натащила ей работы — мама считается чуть ли не лучшей швеёй в селе — и торопит.

Я любила, когда вечерами приходила к нам досидеть бабушка Садап. Тут уж только не засни, таких интересных разговоров наслушаешься! Но сон-предатель обязательно сморит. А рано заснешь — рано и проснёшься, Зажмуришь глаза, поворочаешься с соку на бок — ещё бы поспать. Нет, не спится. Глянешь на окошко — во дворе тьма, светать и не начинало. Крепко спит усталая мама Спит сестра. Наконец послышится пение петухов и ослиные вопли. Значит, скоро рассвет. Но не так-то легко, лёжа без сна, дожидаться того, о чём говоришь «скоро».

И зимой и летом мама вставала, едва начнёт светать. Она уверяла: если встать до восхода солнца, кости будут лёгкими, а проспишь восход — тяжёлыми, И Нуртэч поднимала ни свет ни заря. И всё же растопить вовремя печку они никак не могли. Спичек не было, и приходилось дожидаться, когда проснутся соседи, брать у них угольки, класть на растопку и дуть, дуть, пока не вспыхнет пламя.

Нуртэч как-то сказала:

— Дров у нас мало, и на месяц не хватит. Зима долгая, надо в погожие дни собирать топливо.

Мама взглянула на неё с изумлением. Её, наверно, поразило, что ребёнок захвачен хозяйственными заботами.

— Правильно, моя Нуртэч, — сказала она. — В тёплые дни бери с собой сестрёнку и заготавливай дровишки. Можно ещё ходить туда, где пасутся коровы, и собирать кизяк. Только помногу не таскайте, смотрите, чтоб не надорваться. Знаешь поговорку: капля по капле — и озеро натечёт. Если каждый день несколько палок приносить, целый ворох наберётся. Я тоже буду привозить с поля всё, что найду.

И мы с Нуртэч стали ходить по дрова. Сначала вдвоём, потом к нам присоединились другие ребята.

К югу от нашего села начинались пески. Мальчишки говорили:

— Если идти по этим барханам, попадёшь в Серахс.

— А что за Серахсом? — спрашивали мы.

— За Серахсом граница, а за ней уже не наше. Афганская сторона.

Прежде я думала, что за первой грядой барханов лежат поля, селения вроде нашего. Оказалось, не так. За первой грядой дыбилась вторая, потом третья, и ещё, и ещё… Сколько мы ни шли, всё песок и песок.

На песке полным-полно разных следов. Овез показал следы, похожие на кошачьи, и объявил, что это заяц оставил. Вот эти, вроде собачьих, — лиса, а точки, точки, точки — суслик. Распознавать следы животных научил Овеза отец, охотник.

Наконец мы добрались до зарослей черкеза, стали ломать ветки и подбирать валежник. Наберёшь порядочную охапку — нужно её увязать. Это делается так: положишь на землю верёвку с петлей на одном конце; на верёвку, так, чтобы она пришлась посредине вязанки, складываешь хворост, часть — разветвлениями вправо, часть — влево, для равновесия. Потом свободный конец верёвки вденешь в петлю и затянешь. Затянуть нужно туго-туго, собрав все силы, после чего верёвку закрепить. Вот вязанка и готова. Осталось присесть возле неё на корточки, конец верёвки вскинуть на плечо, провести через подмышку за спину, продеть под узел, потом на другое плечо, и вязанка надёжно устроена у тебя за спиной.

Сначала я все собранные дрова отдавала Нуртэч, потом стала носить свою верёвку. Сестра и Овез помогали тем, кто не умел укладывать дрова, но вскоре все научились.

Первый рейс мы успевали сделать до полудня. Иногда с нами ходили ученики младших классов, которые занимались во вторую смену. Старшеклассники после уроков работали в поле.

Если не очень устанем и замёрзнем, после полудня снова идём за дровами. Но бывало так холодно, что рука, которой держишь конец верёвки, онемеет и пальцы ни согнуть, ни разогнуть. Мы с Нуртэч шли домой и засовывали руки меж одеял. Отогревшись, уже больше не собирали дрова, а играли в три а́льчика или в классики. Для каждого времени года есть свои забавы. Альчики и классики — любимые игры зимней поры.

Однажды в пасмурный день мне показалось, что мы заблудились. Куда ни глянь — всюду похожие друг на дружку барханы. Идём, а барханы не кончаются. Я уже не верила, что увижу своё село. Когда наконец добрались до него, шепнула Нуртэч:

— Не пойдём туда больше…

— Правильно, — подхватил, услышав, Овез. — Нечего таскать свежий черкез, надо ходить за хворостом к развалинам мечети.

И мы стали ходить туда, где летом была бахча. Дорога длинная, ребята успевали наговориться и поспорить, а то и подраться слегка. Но зато хвороста валялось там полным-полно.

В первый раз мы пожадничали и набрали столько, что еле донесли. Больше всех было у Овеза. Он посмотрел-посмотрел на свою кучу и целую охапку отдал мальчишке, у которого была самая маленькая вязанка. Школьники испугались, что опоздают на урок, и стали мерить шагами тень — определять, который час. Конечно, не определили, только ещё время потеряли. Торопливо увязывали дрова. Овез помогал всем взваливать вязанки на спины. Сам остался последним, присел на корточки возле своей вязанки и не смог встать с ней; ребята потянули его за руку, подняли.

Ох и тяжёлыми были в тот раз наши вьюки! Мы без конца останавливались передохнуть. Места выбирали на склонах барханов: если кладёшь вьюк повыше, легче вставать, Выбившись из сил, с оттянутыми плечами добрались до дому. Школьники побросали дрова и, схватив холщовые сумки с книгами, умчались.

Вечером нас похвалила мама и сказала:

— Хворосту в том месте очень много. До войны отец ваш, бывало, отправится туда затемно, а к началу рабочего дня возвращается с полной арбой.

На следующее утро, только мама ушла, явились наши попутчики и сказали, что вчера они опоздали на занятия и поэтому сегодня надо пойти пораньше. Мы с Нуртэч быстро оделись — и в путь. Зашли за Овезом. Он тоже был готов. Хотел оставить свою сестрёнку дома — по его словам, она только под ногами путается, — но Хурма подняла такси крик, что он разрешил ей идти с нами.

Наверное, мамы были довольны дровами, которые мы принесли, потому что вое, кто ходил вчера, сегодня пошли опять.

По дороге Овез подпоясался верёвкой и объявил, что это здорово: во-первых, теплее; во-вторых, обе руки свободны. Если замерзнут, можно их в карманы сунуть или под мышки.

Все последовали его примеру: в самом деле очень удобно. С тех пор мы только так и ходили.

Добравшись до развалин, Овез решил, что надо их обследовать.

— Боязно… — сказал кто-то.

— Боишься — не ходи, — ответил Овез и сам полез в развалины.

Мы, разумеется, за ним; даже самые нерешительные не отставали.

Первое строение было когда-то школой. Здесь сказалось не меньше сорока келий. На стенках некоторых сохранилась глазурь, кое-где были глиняные лежанки и подставки для книг. Всюду полумрак и какая-то неживая тишина. Не знаю, как другим, а мне было жутковато.

— Тут муллы учились.

— Нет, тут жили те, кто приехал издалека, а учились вон в той большой комнате.

Заглянули в центральный зал. Там было гораздо светлее. Купол обвалился, и сквозь дыру светило солнце. Посреди зала возвышался глиняный помост.

— Для учителя, — сказал кто-то.

— Интересно, где они парты ставили? — спросил один школьник.

— Они занимались, сидя на полу, — ответил другой и добавил: — Мой дедушка здесь учился; говорил, если не приготовишь урока, мулла бил палкой.

— Вах-эй!..

На свет мы выбрались молчаливые, задумчивые.

— Что с того, что мы сегодня рано пошли, — в школу-то всё равно опоздаем? — спохватились ребята.

— Не бойтесь, ханы мои, учитель не мулла, он не отлупит вас палкой, — утешал их Овез.

— Зато будет ругать, если узнает, что мы опоздали из-за какой-то поганой мечети.

— И нет, и нет? Недавно учительница истории приводила сюда пятиклассников. Экскурсия была.

На исходе зимы у нас кончилась ковурма. Вот когда дала о себе знать голодуха! Мама варила болтушку с хлопковым маслом, но от неё только в кишках урчало, а сытости никакой. Пшеницу приходилось молоть каждый вечер. Зерна выдавали понемножку, и никто не ходил на механическую мельницу — все пользовались домашней, ручкой. День и ночь не смолкал её гул в доме Огульбостан-эдже. Желающий приносил чашку с пшеницей и ставил в ряд с другими. Когда подходила очередь — шли крутить тяжёлый жёрнов.

Мама днём работала, поэтому молоть зерно ходила по вечерам или даже ночью. Хорошо, если мы к тому времени засыпали. А если нет — страшно дома сидеть одним. Особенно стали бояться, когда услышали, что в селе появился вор. Правда, мама запирала дверь снаружи, но мы всё равно боялись.

В тот день мы, как всегда, до полудня собирали дрова. Вернулись и увидели миску с пшеницей. Значит, ночью мама опять уйдёт. Нуртэч сказала:

— А что, если нам самим смолоть? Вот мама обрадуется! И вечером дома будет.

Мельница, на наше счастье, оказалась свободной. Днём вообще приходило меньше народу. Огульбостан-эдже похвалила нас:

— Не сглазить бы, так и будьте опорой своей матери.

Она помогла наладить мельницу. Нуртэч села справа, я слева. Рядом с собой сестра поставила миску с пшеницей — так сподручней насыпать зерно. Не знаю, был от меня толк или нет. Если Нуртэч снимала руку с жёрнова, я, сколько ни пыталась, крутить его не могла. Через каждые две-три минуты нужно было подсыпать зерно. Скоро из-под жёрнова стала струиться мука. Когда пшеница в миске кончилась, мы изнемогали от усталости. Вокруг жёрнова набралось муки порядочно. Нуртэч смела её в миску метёлочкой. Получилось с краями. Довольные и гордые, мы понесли муку домой.

Вечером мама сказала:

— Я и не заметила, как ты выросла, моя Нуртэч. Совсем ведь недавно лежала в люльке, а теперь забираешь из моих рук всю домашнюю работу.

В тот вечер мы разрезали арбуз, который берегли до папиного приезда. Больше его нельзя было держать: внутри опала бы мякоть и всё стало бы как каша. Ели арбуз опечаленные. Когда же, ну когда приедет наш отец?

Ходжамурад-ага зарезал барана. Большой кусок мяса Огульбостан-эдже дала нам. Мама подвесила его под потолком, чтобы кошка не достала.

Мы принесли дрова и зашли в дом погреться. Мой взгляд наткнулся на узелок с мясом. Вот бы отрезать кусочек, посолить и поджарить на углях! У меня потекли слюнки. Сколько ни пыталась я прогнать видение, оно не уходило.

— Нуртэч, а Нуртэч! Что скажу…

— Чего?

— Ай, не скажу.

— Скажи!

— А если скажу, ты сделаешь?

— Сначала скажи.

— Нет, ты скажи — сделаешь?

— Ладно, сделаю.

— Давай съедим мясо…

Нуртэч уставилась на меня с удивлением. Не ожидала, видно, такой прыти.

— Его же не достать.

— А мы подставим что-нибудь.

Сложили под узелком все подушки — мало. Сняли верхнее одеяло со шкафчика, свернули вчетверо. Нуртэч взобралась на эту груду, дотянулась до узелка.

Мясо не поджарилось на наших жиденьких дровишках. Зря только вываляли в золе. Вдобавок Нуртэч обожгла руку. Мы съели это полусырое мясо и поплатились: у нас разболелись животы.

Мама не бранилась. Только сказала, кроша остатки мяса в казан:

— Всё до последнего кусочка оно предназначалось вам. Сама я даже пробовать его не хотела.

Ох, лучше бы она нас отлупила! До сих пор, как вспомню этот случай, от стыда жарко становится.

В конце февраля ветер принёс первые запахи весны — влажной земли и свежей травки. Зелень пробивалась по берегам арыков, на южных склонах барханов. Мама посоветовала за дровами больше не ходить — мы их достаточно запасли, — а собирать люцерну. Всё-таки еда.

Люцерна у нас растёт на полпути к бахче, которую мы в прошлом году охраняли. Мы пришли с ведёрком и стали срезать стебельки подлиннее. Но и они были ещё такие маленькие — не ухватишь. Чуть ли не целый день наполняли ведёрко.

Мама перебрала люцерну, выкинула сор, в трёх водах помыла её и мелко искрошила. Потом посолила, поджарила на прокалённом масле, замесила тесто, раскатала, нарезала кусочками. На каждый кусочек положила жареной люцерны и слепила. Получились пирожки в форме полумесяца. Осталось их испечь. Мы с сестрой глотали слюнки в ожидании.

Чтобы пирожки пропеклись как следует, мама то и дело их переворачивала. Наконец сняла с печки первый пирожок, разломила пополам — так быстрее остынет — и положила на крышку казана.

Мы с Нуртэч не дали ему остыть, схватили по половинке и, обжигаясь, съели. До чего же вкусны пироги с молоденькой люцерной! Точь-в-точь как ишлекли́ — пирожки с мясом. Но зато потом мы всю ночь ковша из рук не выпускали — жажда мучила.

Барханы зазеленели сплошь. Абрикосовые деревья покрылись белыми цветами. Когда проходишь мимо них, слышно, как жужжат пчёлы. Почки на джиде и винограде вот-вот лопнут. А тал уже выпустил листочки.

Повыползали из нор термиты и чёрные муравьи, над люцерной носились бабочки, какие-то невидимые насекомые звонко свиристели по вечерам.

Весна здорово облегчила нам жизнь. Во-первых, всё вокруг сделалось красивым; во-вторых, можно было сбросить опостылевшие халаты и туфли со стоптанными задниками, ходить в одном платье и босиком. В-третьих, люцерна так подросла, что нарвать её стало делом нескольких минут. А потом можешь в своё удовольствие гоняться за бабочками.

Правда, приходилось каждый день молоть зерно, и это была изнуряющая работа, но зато, когда она уже сделана, на душе становится так хорошо!

Теперь мама отваривала люцерну, прежде чем положить её в пироги, иначе долго не пропекутся, В таком виде они нам тоже нравились, только подавай!

Раз, набрав полное ведро люцерны, мы присели у арыка вымыть руки — от травы они стали тёмно-зелёными. Нуртэч старалась вовсю.

— В этом году пойду в школу, — говорила она. — Нужно руки отмыть дочиста, Я слышала, что с грязными в класс не пускают.

— Нас хотели в прошлом году записать, но не записали, сказали: если будет много учеников, придётся лишний класс открывать, а учителей не хватает, — сообщил Овез.

— А вдруг и меня не возьмут?

Эта забота надолго овладела сестрой.

Не только мы собирали зелень, и мама тоже. Она приносила с поля съедобные травы керты́к и акпамы́к. Маленькие резные листочки кертыка приятно-острые на вкус, зато акпамык — ни то ни сё. Почему он считался питательным, не знаю.

На севе хлопчатника взрослые работали с рассвета до темпа, и маме не всегда удавалось набрать травы. Главными поставщиками оставались Нуртэч и я. За люцерной мы больше не ходили: она сделалась жёсткой. Теперь мы собирали сельме́ — лебеду. Песчаная лебеда стелется по барханам, листочки у неё сверху серебристые, а снизу красные. Нарвать её не трудно, но вот сколько ни мои, всё равно, когда ешь, песок хрустит на зубах, почему и предпочитали мы чёрную лебеду, которая растёт на глинистых участках.

Поздняя весна наряднее ранней — в её одежде красные, зелёные, голубые, лиловые цвета. От пустыни глаз не отведёшь — маки, тюльпаны, колокольчики. Маки пылают по утрам, а к середине дня исчезают. Только внимательный взгляд отыщет бутоны. Мы их срывали и спрашивали друг у друга: дочь или сын? Если в бутоне красно — дочь, если лепестки еще белёсые — сын.

Чёрной лебеды было много у развалин мечети, и мы теперь туда часто наведывались. Там ещё ж грибы попадались. Увидишь бугорок — копай: это гриб растёт. Но можно и ошибиться. Расковыряешь землю, а там тебя ждёт не дождётся жёлтый скорпион с воинственно задранным хвостом.

Грибы выходят целыми семьями. Попадётся один — ищи поблизости его родню. У нас старое правило: кто первый найдёт грибное место, тот может очертить его кругом, и никто уже не должен переступать эту черту.

Чаще других везло Овезу, но он ведь такой непоследовательный: сначала начертит круг, а потом что соберёт — разделит на всех.

Как-то раз на большущий выводок наткнулся Агамурад. Он сразу заорал:

— Чур, моё!

Мы тоже стали искать, но, видно, в этом месте больше не было грибов. Тогда Овез вошёл в круг и говорит нам:

— Айда все!

— Эй, убери руки! — крикнул ему Агамурад.

— А что, грибы твой дедушка здесь посеял?

— Не дедушка, но я же очертил!

— Подумаешь, очертил! Ребята, налетай!

Агамурад рванул Овеза за рубашку. Овез толкнул Агамурада, тот упал.

— Ещё хочешь, мой хан? — спросил Овез.

Агамурад снова на него кинулся, но мы не дали им подраться — растащили. Тогда обиженный схватил своё ведро и, бормоча под нос сердитые слова, ушёл домой.

— Зря ты с ним связался, — сказала Нуртэч Овезу. — Вот посмотришь, наябедничает матери, и она прибежит к вам с бранью.

Вечером мать Агамурада действительно явилась скандалить к Овезу в дом.

— Попробуй тронь моего сына хоть пальцем! — кричала она. — А ты (это матери Овеза) смотри за своим щенком, не то пожалеешь!

Мать Овеза ничего ей не ответила, и она, покричав ещё немного, ушла.

На другой день Овез позвал нас за абрикосами к дальнему арыку, который между нашим колхозом и колхозом «Горельде». Идти туда долго. И абрикосы были совсем ещё маленькими, даже косточки не окрепли.

Овез забрался на дерево, рвал и кидал нам, мы наелись так, что зубы запыли от оскомины. Вдруг стал накрапывать дождь. Только тогда мы спохватились, что торчим здесь уже давно. И травы ещё не набрали.

Побежали в село. А дождь припустил и скоро полил ливнем. Домой мы пришли мокрые до нитки. Тут нас встретила разгневанная мама. Из-за дождя рано кончили работу. Мама думала, что мы сидим дома и на улицу носа не покажем — там ведь потоп настоящий, — но нас дома не застала. Подождала немного и отправилась на поиски; обошла чуть не всё село и нигде своих дочек не обнаружила. Ей стало страшно, всякие мысли полезли в голову. Кого спрашивать, куда бежать? И вдруг являются негодницы, мокрые, дрожат и зубами стучат.

Ох и задала она нам трёпку! Ругала и за то, что мы лебеды не набрали. Но даже я поняла, что трава тут ни при чём. Просто мама сильно за нас испугалась.

К середине мая солнце взялось печь совсем по-летнему. В считанные дни зелень в степи сгорела. Собирать нам стало нечего. Но уже желтел ячмень и начала колоситься озимая пшеница. Настроение у всех заметно улучшилось: скоро жатва, скоро мешки наполнятся зерном.

Как-то вечером к нам пришёл Силап. Я почему-то боялась этого человека. Нуртэч всерьёз уверяла, что глаза у него сделаны из камня. И ещё все считали, что у Силапа поганый рот. Даже жену он ругает грязными словами. Счастье её, что не обращает она внимания на брань.

Войдя в дом, Силап не сел на кошму, а остался стоять у порога.

— Огульджерен, этим летом тебе придётся смотреть за курами, — говорит он маме. — Завтра на работу не выходи, я с бригадиром договорился: готовься к переезду на ферму.

Мама не сразу ответила: видно, растерялась от неожиданности. Потом сказала тихо:

— Мне никогда не приходилось за птицей смотреть. Я, наверно, и не сумею.

— Сумеешь. Там с душой нужен человек, а то куры без конца болеют и дохнут.