В этот вечер Жюльетта долго молилась перед тем, как легла спать. Чем труднее становилась предстоящая ей задача, тем яснее казалось ей, что сам Бог указывает способ мести. Недаром услышала она сегодня разговор между сэром Перси и Деруледом — ведь в эту эпоху малейшее подозрение стоило людям позорной смерти. Ее личные чувства к Деруледу должны молчать, она прежде всего обязана выполнить долг перед отцом и Богом.
Жюльетта слышала, как Дерулед разговаривал на площадке с Анной Ми, и ей стало жаль и эту девушку, и добрую старушку Дерулед, обе были так добры к ней и… будут так жестоко наказаны!
Едва занялся день, как Жюльетта, наскоро одевшись, села за письменный стол. Это была уже не прежняя Жюльетта, не ребенок, но страждущая, заблуждающаяся душа, готовая на большое преступление из-за ложной идеи! Твердой рукой написала она донос на гражданина Деруледа, до сих пор хранящийся во французских архивах. В музее Карнавале он сохраняется под стеклом, и его пожелтевшая от времени бумага и выцветшие чернила ничего не говорят о душевной драме юного автора этого исторического документа. Вот его содержание:
«Представителям народа, заседающим в национальном конвенте.
Вы доверяете гражданину депутату Полю Деруледу, но он изменил республике. Он занят планами освобождения Марии Антуанетты, вдовы изменника Людовика Капета. Спешите, представители народа! Улики измены — планы и бумаги — пока еще находятся в доме гражданина депутата Деруледа. Это донесение сделано лицом, которому известно все. 23 фрюктидора 1 года».
Написав донос, Жюльетта внимательно прочла его, сделав несколько поправок, которые и до сих пор видны на документе, и, накинув темную мантию, осторожно вышла из дома и направилась к реке.
На улицах уже началось движение. Позади Жюльетты, в Люксембургском саду и вдоль противоположного берега Сены, кузнецы уже принялись за работу, изготовляя оружие. Никто не задерживал виконтессы: по утрам женщины и дети стремились к палаткам Тюильри, где целый день щипалась корпия и изготовлялись бинты и вещи для солдат. На стенах почти всех домов красовались патриотические слова: «Свобода, равенство, братство». Более дипломатичные хозяева ограничивались плакатами, гласившими: «Республика единая и нераздельная». На стене Лувра, дворца великих королей, правителями республики было прибито объявление: «Закон о подозрительных», а под надписью стоял огромный ящик с щелью в верхней крышке.
Вынув свой пакет, Жюльетта твердой рукой опустила его в ящик.
Теперь уже ни ее собственные мольбы и слезы, никакое чудо не могли спасти Деруледа от суда и… гильотины.
Жюльетта направилась к своему временному дому, где уже не могла более оставаться. Надо уехать сегодня же! Она прекрасно понимала, что не имеет права есть хлеб человека, которого предала.
Зайдя в ближайшую лавку, она спросила молока и хлеба. Женщина, подававшая ей, смотрела на нее с изумлением: Жюльетта была так взволнована, что походила на помешанную, хотя все еще сознавала неблагородство своего поступка и не чувствовала раскаяния и угрызений совести. Все это еще ждало ее впереди.
Под предлогом головной боли Жюльетта не выходила из своей комнаты: вид милой, внимательной к ней Анны Ми терзал ей душу. Малейший шум в доме заставлял ее вздрагивать от мысли, что сейчас свершится то ужасное, чему она сама была причиной.
О Деруледе она старалась не думать, до сих пор ей не приходило на ум разобраться в своих чувствах к нему. Скорее всего она его ненавидела: ведь это он вторгся в ее жизнь, лишив ее любимого брата и отравив последние дни жизни отца, а тяжелее всего то, из-за него она сделалась слепым орудием судьбы. Ей больше не хотелось связывать свой поступок с волей Божьей: это была судьба, безжалостная языческая судьба, с которой она не в силах была бороться.
Молчание и одиночество становились невыносимы. Жюльетта позвала Петронеллу и приказала ей укладываться, объяснив удивленной старушке, что они сегодня же должны отправиться в Англию. Надо было добыть денег и два паспорта, и Жюльетта, накинув мантилью и капюшон, поспешила к сэру Блейкни, единственному человеку, который мог помочь ей в ее нелегком деле.
В доме все было тихо, только из кухни доносился грустный голосок Анны Ми, напевавшей:
Жюльетта приостановилась. Ей стало нестерпимо жаль эту бедную одинокую девушку. Что будет с ней без крова, без друзей? Совесть заговорила в ее душе. С сегодняшнего утра она лишилась душевного покоя, а впереди одиночество с вечным сознанием совершенного греха, искупить который не хватит целой жизни.
— Жюльетта! — послышалось за ее спиной.
Виконтесса быстро поднялась с колен, вытерла глаза и устыдилась своей слабости. Это Поль… он не должен знать, что она страдает.
— Вы уходите? — спросил Дерулед.
— Да, у меня есть маленькое дело.
— Не могу ли я попросить вас на минуту в свой кабинет, если ваше дело не очень спешно?
— Оно очень спешно, гражданин Дерулед, однако после своего возвращения я, может быть…
— Но я сейчас должен оставить этот дом, мадемуазель, и мне хотелось бы проститься с вами.
Дерулед посторонился, давая ей пройти. В его голосе не было ни малейшего упрека, и это смирило Жюльетту. Она вошла в комнату Деруледа, носившую отпечаток привычек энергичного, делового человека. На полу стоял чемодан, уже совершенно завязанный; на нем лежал кожаный портфель для писем и бумаг с маленьким стальным замком. Этот предмет приковал внимание Жюльетты. Очевидно, в нем-то и находились все документы, о которых Дерулед говорил накануне с Блейкни и которые подтверждали его донос.
— Вы очень добры, мадемуазель, что согласились на мою, может быть, самонадеянную просьбу, — мягко сказал Дерулед, — но сегодня я покидаю этот дом, и у меня явилось эгоистичное желание услышать, как вы своим милым голосом пожелаете мне счастливого пути.
Большие, лихорадочно горевшие глаза Жюльетты различили теперь в полумраке комнаты фигуру Деруледа, лицо и поза которого выражали безграничное уважение, почти благоговение. Какая жестокая ирония! Пожелать ему счастливого пути — на эшафот! Сделав над собой невероятное усилие, виконтесса слабым голосом проговорила:
— Вы уезжаете ненадолго, гражданин депутат?
— В наше время, мадемуазель, всякая разлука может оказаться вечной. Я уезжаю приблизительно на месяц для надзора за несчастными узниками в Консьержери.
— На месяц! — машинально повторила она.
— Да, на месяц, — улыбнулся Дерулед. — Правительство, видите ли, опасается, что ни один из заведующих тюрьмой не устоит против чар бедной Марии Антуанетты, если долго будет находиться вблизи нее, поэтому они меняются каждый месяц. Я пробуду там весь вандемьер. Надеюсь вернуться оттуда раньше осеннего равноденствия, но… кто знает?
— В таком случае, гражданин Дерулед, сегодня мне приходится пожелать вам счастливого пути надолго.
— Вдали от вас месяц покажется мне целым столетием, — серьезно сказал он. — Но… — Он остановился, пытливо вглядываясь в ее глаза. Он не узнавал веселой Жюльетты, внесшей столько света в его мрачный старый дом. — Но я не смею надеяться, что одна и та же причина могла бы заставить вас называть нашу разлуку долгой, — тихо закончил он.
— Вы не поняли меня, гражданин Дерулед, — поспешно сказала Жюльетта. — Вы все были так добры ко мне… однако мы с Петронеллой не можем больше злоупотреблять вашим гостеприимством. У нас есть в Англии друзья…
— Я знаю, — спокойно перебил он, — что с моей стороны было бы чересчур самонадеянно ожидать, чтобы вы остались здесь хоть часом больше необходимого, но боюсь, что с сегодняшнего вечера мой дом не будет служить вам надежной защитой. Разрешите мне устроить все для вашей безопасности, как я устраиваю это для своей матери и Анны Ми. У берегов Нормандии стоит готовая к отплытию яхта моего друга, сэра Перси Блейкни. Паспорта для вас готовы, и сэр Перси или один из его друзей доставит вас на яхту невредимыми, он обещал мне это, а ему я верю, как самому себе. С вами поедут моя мать и Анна Ми. Потом…
— Остановитесь! — взволнованно перебила виконтесса. — Простите меня, но я не могу допустить, чтобы вы что-нибудь решали за меня. Мы с Петронеллой должны устраиваться сами, как умеем, вы же должны заботится о тех, кто имеет на это право, тогда как я…
— Нет, мадемуазель, здесь не может быть речи о праве.
— А вы не должны думать… — со все возрастающим волнением начала Жюльетта, быстро выдергивая свою руку из руки Деруледа.
— Простите, но вы не правы, — серьезно сказал он. — Я имею полное право думать о вас и за вас. Это неотъемлемое право дает мне моя великая любовь к вам.
— Гражданин депутат!
— Жюльетта, я знаю, что я самонадеянный безумец, знаю гордость вашей касты и ваше презрение к приверженцу грязной французской черни. Разве я сказал, что надеюсь на взаимность с вашей стороны? Об этом я и не мечтаю! Я только знаю, Жюльетта, что для меня вы ангел, светлое, недосягаемое и, может быть, непонятное существо. И, сознавая свое безумие, я горжусь им, дорогая, и не хотел бы дать вам исчезнуть из моей жизни, не высказав вам того, что обращало для меня в рай каждый час, каждую минуту этих последних недель, — не высказав вам своей любви, Жюльетта!
В его выразительном голосе слышались те же мягкие, умоляющие звуки, как тогда, когда он защищал несчастную Шарлотту Корде. Теперь он защищал не себя, не свое счастье, а только свою любовь и молил об одном — чтобы Жюльетта, зная о его чувствах к ней, позволила ему до конца служить ей.
Дерулед тихо взял ее руку, которую она уже не отнимала, и покрыл ее горячими поцелуями…
— Не уходите сейчас, Жюльетта! — умолял он, чувствуя, что она старается вырваться. — Подумайте, я, может быть, никогда больше не увижу вас! Помянете ли вы когда-нибудь добром того, кто так страстно, так безумно любит вас?
Виконтессе захотелось заглушить биение сердца, страстно рвавшегося к этому человеку, с благоговением склонившему перед нею свою голову, каждое его слово находило отклик в ее сердце. Теперь она сознавала, что больше жизни любила человека, которого старалась ненавидеть и которого так жестоко, безумно предала. Она старалась вызвать в памяти образ убитого брата и старика отца. Ей хотелось снова увидеть во всем случившемся перст Бога-мстителя, указывающий ей путь к исполнению данной клятвы, и она призывала Его, чтобы Он поддержал ее в эту минуту тяжкого душевного страдания.
И она наконец услышала Его: с далеких, не ведающих жалости небес, до ее слуха донесся ясный, неумолимый, потрясший ее голос: «Мне отмщение и Аз воздам».