Глава 1

Роль В. Г. Черткова в жизни Л. Н. Толстого и пропаганде его идей

 

Россия узнала о «религии Л. Н. Толстого» благодаря беспрецедентной издательской деятельности его ближайшего друга и единомышленника В. Г. Черткова, причем эта деятельность поистине имела всемирные масштабы. В значительной степени именно благодаря В. Г. Черткову мы знаем Л. Н. Толстого. С этой точки зрения религиозные взгляды писателя и его ближайшего друга, их отношение к Церкви, образ Черткова в представлении окружающих людей должны стать предметом содержательного научного анализа.

Хорошо известно, что В. Г. Черткову суждено было сыграть исключительную роль и в жизни писателя, и после его смерти. Однако до сих пор вопрос о его реальной роли по причинам, указанным во введении, даже не был серьезно поставлен. До определенного момента литература о В. Г. Черткове носила ярко выраженный конъюнктурный характер, что объясняется определенной монополией его единомышленников на освещение истории взаимоотношений В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого. И книга М. В. Муратова, впервые выпущенная в свет в 1934 г. и вполне добротное исследование канадского историка А. Фодора не дают возможности получить адекватную картину взаимоотношений писателя и его ближайшего единомышленника. В последнем случае это связано с недоступностью для канадского исследователя архивных материалов. Впрочем, это замечание нисколько не умаляет ценность многих интересных наблюдений и замечаний, которые содержатся в этой книге и которыми мы будем постоянно пользоваться.

Фактически только предисловие М. А. Щеглова к 88-му и 89-му томам Полного (юбилейного) собрания сочинений Л. Н. Толстого 1957 г. положило начало критическому осмыслению места и роли В. Г. Черткова в жизни Л. Н. Толстого. За этим предисловием последовал ряд важных публикаций, которые, впрочем, не имеют строго научного характера.

Этот краткий вводный обзор будет неполным, если не упомянуть о той глубокой характеристике отношений Л. Н. Толстого и его ближайшего последователя, которая была дана архиеп. Иоанном (Шаховским). Впервые его книга о Л. Н. Толстом вышла в свет в Берлине в 1939 г. Архиеп. Иоанн говорит в своей книге о Черткове как о человеке «беспощадного духа и холодной сентиментальности», решавшем в своих отношениях с писателем две основные задачи:

1) сделать как можно менее эффективным влияние на Л. Н. Толстого его семьи, и в первую очередь его супруги, гр. С. А. Толстой;

2) с самой грубой прямолинейностью, совершая «люциферианское каждение», убедить писателя в том, что он, Лев Толстой, призван Богом к особой, небывалой миссии «на благо человечества».

В сочетании этих двух факторов В. Г. Чертков стал в конце жизни писателя для него абсолютно необходим: как в первый период жизни графиня С. А. Толстая, так теперь В. Г. Чертков научился предугадывать малейшую волю писателя как в общественной, так и в частной жизни.

При всей глубине этих характеристик архиеп. Иоанна ему явно не хватало фактического материала: реально материалов, способных пролить свет на отношения учителя и ученика, в Берлине 1930-х гг. было слишком мало.

В конечном счете крайне неблагоприятную характеристику B. Г. Черткову дают и все дети Л. Н. Толстого, правда, в разное время, как правило, уже в зарубежье, после вынужденной эмиграции. Это замечание можно отнести к воспоминаниям и письмам А. Л. Толстой, Т. Л. Толстой, М. Л. Толстого, С. Л. Толстого (оставшегося в России) и других. М. Л. Толстой, например, прямо пишет, что В. Г. Чертков был человеком «тщеславным, упрямым, лицемерным и сектантски тупым», «он шел упрямо и тупо к намеченной цели». М. Л. Толстой утверждает, что Чертков «вписывал в дневники отца свои собственные мысли».

Эти тяжелые обвинения требуют серьезных доказательств. Кроме того, очевидно, что у детей Л. Н. Толстого не было поводов для любви к главному помощнику их отца.

С этой точки зрения представляется необходимым дать ответ на ряд принципиальных вопросов, связанных с историей жизни В. Г. Черткова и проблемой формирования его мировоззрения:

В чем заключались особенности процесса формирования взглядов В. Г. Черткова на христианство и какова роль Л. Н. Толстого в этом процессе?

В чем заключались особенности антицерковной издательской деятельности В. Г. Черткова и формирования его имиджа как издателя?

Имело ли место в истории взаимоотношений ученика и учителя давление на Толстого с целью получить монопольное право на издание его сочинений?

Наконец, последнее: каким было восприятие личности В. Г. Черткова русским культурным сообществом и единомышленниками Л. Н. Толстого?

 

Биография В. Г. Черткова до знакомства с Л. Н. Толстым

«Играть роль, или подделываться под Толстого, или увлекаться, как спортом, в известном направлении можно, пожалуй, в молодости в течение нескольких лет, но не большую половину своей жизни, не целых 30 лет, когда уже настоящая старость и близость смерти глядит в глаза: какой расчет, какая выгода в том человеку, жертвующему всеми личными интересами, удобством и покоем жизни, судьбою своего сына даже?! Пусть ответят мне те, которые бросают камень осуждения в таких людей, как Ч[ертков]». Так писала в 1912 г. супруга В. Г. Черткова, А. К. Черткова, составляя биографию своего мужа для словаря проф. С. А. Венгерова.

Какие же ответы может дать история на вопросы, поставленные супругой В. Г. Черткова? Насколько жертва, принесенная им ради Л. Н. Толстого, была вызвана личной выгодой, расчетом или какими-то дополнительными обстоятельствами?

Для ответа на этот вопрос необходимо вначале подробно рассмотреть некоторые факты биографии В. Г. Черткова. Биографические сведения о нем имеют большое значение для понимания процесса формирования его мировоззрения, возможностей влияния на Л. Н. Толстого и активной пропаганды антицерковных взглядов писателя.

В. Г. Чертков был представителем старинного русского дворянского рода, к родоначальникам которого относятся Василий и Гаврило Ивановичи Чертковы, показанные в разрядах 1558 г. воеводами. Род Чертковых был внесен в часть VI родословной книги Воронежской, Калужской, Московской и Тамбовской губерний, герб помещен в часть I Общего гербовника Российской империи. Среди предков В. Г. Черткова числятся многие известные исторические деятели России, в том числе Василий Григорьевич Чертков (в иночестве Варсонофий), митрополит Сарский и Подонский в правление царевны Софии, скончавшийся в 1688 г., В. А. Чертков (род. 1721), член военной коллегии, Е. А. Чертков (ум. 1797), активный участник воцарения Екатерины II, В. А. Чертков (1726–1793), азовский, воронежский и харьковский генерал-губернатор.

К числу его московских родственников относился и знаменитый Александр Дмитриевич Чертков (1789–1858), тайный советник, член Императорской академии наук, президент Императорского общества истории и древностей российских (1849–1857), фактический основоположник новой для молодой российской науки отрасли – древнерусской нумизматики. А. Д. Чертков был автором выдающегося сочинения «Всеобщая библиотека России, или Каталог книг для изучения нашего отечества во всех отношениях и подробностях» (М., 1838–1845, с прибавлениями изд. 2-е, М., 1863–1864), которое представляло собой первый аннотированный русский каталог такого рода. Кроме того, он был основателем так назывемой Чертковской библиотеки, насчитывавшей около 9,5 тыс. экземпляров ценнейшей литературы по различным отраслям истории и хозяйства России. Именно при Чертковской библиотеке в 1863–1873 гг. издавался «Русский архив» под редакцией ее библиотекаря П. И. Бартенева. Впоследствии библиотека была передана в ведение города и помещалась при Румянцевском музее, а затем при Историческом музее. С 1863 г. Чертковская библиотека была открыта для свободного публичного пользования.

Владимир Григорьевич Чертков родился 22 октября (4 ноября н. ст.) 1854 г. в Петербурге в богатой аристократической семье, принадлежавшей к высшей петербургской знати. Его отец, Григорий Иванович Чертков (1828–1884), – блестящий офицер, военный деятель и писатель, биографии которого мог бы позавидовать любой русский военноначальник. Выпускник Пажеского корпуса, в 1846 г. поступил на службу корнетом в лейб-гвардии Конный полк, с 1853 г. флигель-адъютант при Николае I, с 1867 г. командир лейб-гвардии Преображенского полка, с 1870 г. генерал-адъютант сначала при Александре II (с оставлением в должности командира Преображенского полка), а затем и при его сыне, императоре Александре III. В апреле 1872 г. Г. И. Чертков был назначен помощником начальника 1-й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал тогда наследник цесаревич. В феврале 1877 г., перед самым началом Русско-турецкой войны, Г. И. Чертков получил новое, еще более высокое назначение – начальником 2-й гвардейской пехотной дивизии, совмещая эту должность с должностью помощника председателя Главного комитета по устройству и образованию войск, но по болезни (гангрена) в скором времени принужден был сдать дивизию. Г. И. Чертков, кавалер всех русских орденов (до ордена Св. Александра Невского с алмазами включительно) и нескольких иностранных, скончался 22 апреля 1884 г. в Петербурге от паралича сердца. Император Александр III с императрицей присутствовали на одной из панихид, после которой, по настоянию матери, состоялась единственная в жизни аудиенция В. Г. Черткова у императора Александра III. Г. И. Чертков был автором популярных в свое время «Памятных книжек для унтер-офицеров и рядовых», выдержавших несколько изданий.

Сестра Г. И. Черткова, графиня Елена Ивановна Черткова (1830–1922), родная тетка В. Г. Черткова, являлась во втором браке супругой графа П. А. Шувалова (1827–1889), имевшего, как известно, большое влияние при дворе Александра II и занимавшего в его царствование самые ответственные посты. С 1857 г. П. А. Шувалов получил должность обер-полицмейстера С.-Петербурга (с этого момента начинается его активное влияние на внутреннюю политику России), а несколько позже – генерал-губернатора Остзейского края (1864; заметим, что в этот момент ему было только 37 лет, что свидетельствует о большом доверии к нему императора) и, наконец, генерал-адъютанта императора Александра II, а вслед за тем и шефа жандармов и начальника III отделения императорской канцелярии. На этом посту П. А. Шувалов пребывал в течение семи лет (с 1866 по 1873 г.). В 1874 г. Шувалов назначается членом Государственного совета и послом России в Соединенном Королевстве Великобритании и Ирландии, а затем становится одним из официальных представителей России на Берлинском конгрессе. Впрочем, по довольно единодушному признанию историков, внешнеполитическая деятельность П. А. Шувалова была неудачной, и вскоре после окончания Русско-турецкой войны он был освобожден от своей должности.

Блестящую карьеру сделал также родной брат Г. И. Черткова, М. И. Чертков (1829–1905), генерал-адъютант, генерал от кавалерии, наказной атаман Войска Донского, член Государственного совета, воронежский, киевский и варшавский генерал-губернатор.

Мать В. Г. Черткова, Елизавета Ивановна Черткова (1832–1922), родственными узами была тесно связана с кругом декабристов – она была дочерью героя Отечественной войны 1812 г. графа И. Чернышова-Кругликова, т. е. родной племянницей декабриста Захара Григорьевича Чернышова (1796–1862), а также племянницей Александры Григорьевны Муравьевой – жены декабриста Никиты Михайловича Муравьева, последовавшей за мужем в Сибирь. После приговора титул и состояние З. Г. Чернышова перешли к его сестре, матери Е. И. Чертковой. Она родилась в доме своего деда, вельможи Екатерининской эпохи, известного масона и «человека передовых взглядов». Впоследствии в этом здании располагался Дом советов. Семья Е. И. Чернышовой была хорошо знакома с Н. В. Гоголем и проживала с ним вместе в Риме.

Рано осиротев, Е. И. Черткова скоро стала одной из самых известных красавиц Санкт-Петербурга – уже на первом своем балу она была представлена императору Николаю I. Опекуном Елизаветы Ивановны после смерти родителей стал известный петербургский меценат и музыкант гр. М. М. Вьельгорский. Выйдя замуж за Г. И. Черткова, она сохранила такое видное и высокое положение в свете и при дворе, что дом Чертковых в Петербурге не раз посещали царствующие особы, а император Александр II, с которым Е. И. Черткова была знакома в то время, когда он был еще наследником, приезжал к Чертковым в одиночных санях «без сопровождения малейшей охраны». Будучи умной и влиятельной женщиной, Е. И. Черткова пользовалась особой благосклонностью императрицы Марии Федоровны, была одной из самых любимых ее фрейлин. Родственными узами Е. И. Чернышова была связана с влиятельными русскими фамилиями, в том числе Пашковыми и Бобринскими.

Поистине фантастическим выглядит утверждение А. Фодора о том, что В. Г. Чертков мог быть внебрачным сыном императора Александра II. Тем не менее автобиография, написанная В. Чертковым в 1932 г., свидетельствует, что император по отношению к нему неоднократно проявлял знаки совершенно особого внимания: В. Г. Чертков был приглашен с родителями в Ливадию, кроме того, удостоился особых личных похвал государя на воскресном разводе кавалерийских полков в Михайловском манеже, после того как проделал ловкий прием верховой езды, и др. Это же обстоятельство подчеркивают и составители неизданной биографии Черткова, которые отмечают, что в молодости он благодаря своим родителям обращал на себя постоянное внимание императора Александра II, а также наследника престола, будущего императора Александра III, «при дворе которого отец В[ладимира] Григорьевича] пользовался особенным уважением и симпатией».

Е. И. Черткова была известна как последовательница учения лорда Редстока и содействовала созданию мужем своей сестры Александры Ивановны, В. А. Пашковым, русской секции евангелистов, называемых «пашковцами», – именно Е. И. Черткова познакомила В. А. Пашкова с приехавшим в Санкт-Петербург в 1874 г. известным английским проповедником евангелического толка лордом Г. В. Редстоком (1831–1913).

Впервые Е. И. Черткова познакомилась с лордом Редстоком в Париже на домашнем собрании, где искала утешения после смерти двух сыновей: Михаила (скончался в возрасте 10 лет) и Григория (умершего в 17-летнем возрасте). Смерть Михаила произвела на нее особенно сильное впечатление: маленький мальчик под влиянием домашнего учителя – англичанина, выпускника теологического факультета, стал читать Евангелие и задавать матери интересующие его вопросы, а во время предсмертной болезни много молился и просил маму поверить в Христа и любить Его. Кроме того, сама предсмертная болезнь продолжалась долго – около года, несомненно, Е. И. Черткова пережила глубокий и тяжелый опыт. Сохранился замечательный документ – записки Е. И. Чертковой о последнем годе жизни сына Михаила, из которых следует, что это был очень вдумчивый ребенок, серьезно и с большим доверием относившийся к евангельским свидетельствам и с большими духовными задатками, – незадолго до смерти, по свидетельству матери, он говорил ей: «Я уверен, что Христос, что ангелы Его здесь вокруг моей кровати. Бог так близок; я Его так люблю, так люблю, что хотел бы обнять. Ничего мне теперь не страшно, ни смерть, ничего. Я так, так счастлив! Ни елка, ни подарки, ни именины, ничего с этим сравниться не может». Михаил приобщался перед смертью Святых Христовых Тайн с большим «благоговением, от всего сердца, с твердым намерением исправиться от всех своих недостатков» и горячо верил в вечную жизнь. Замечательно также то обстоятельство, что совсем незадолго до смерти Миша просил маму не оставить его тело во Франции, потому что ему очень хочется «в России лежать».

После смерти сыновей Е. И. Черткова решительно оставляет придворную жизнь и начинает заниматься широкой благотворительностью, а также проповедью Евангелия, в частности в тюрьме Литовского замка, о чем сохранились ее собственные записки, датируемые 18721874 гг., т. е. временем непосредственно перед приездом в Россию лорда Редстока.

Записки о смерти сына Михаила, очень теплые и искренние по тону, действительно свидетельствующие, какой личной трагедией должна была стать для нее болезнь и смерть 10-летнего сына, в то же время являются иллюстрацией содержания того типа духовности, который культивировали представители евангелического христианства, – на первом месте здесь стоят «хорошие, добрые чувства», которые для Е. И. Чертковой являются главным свидетельством присутствия Божия в человеке, присутствия Христа здесь и теперь, а также постоянное чтение Евангелия и стремление к христианским переживаниям.

В. Г. Чертков в своем дневнике написал однажды, что его родители «принадлежали к числу наиболее порядочных из “порядочных” людей». Много позже он любил рассказывать, как в детстве играл с будущим императором Александром III. Можно предполагать, что именно посредничество ближайших родственников В. Г. Черткова, в первую очередь его матери, в значительной степени смягчало впоследствии любые правительственные меры, направленные против антигосударственной и антицерковной деятельности Л. Н. Толстого и В. Г. Черткова. Семья Чертковых входила, по всей видимости, в число самых обеспеченных русских семей, о чем свидетельствует тот факт, что она имела 40 тыс. руб. чистого ежегодного дохода. Г. И. Чертков был очень богатым помещиком и владел плодородными черноземными землями на юге Воронежской губернии, а также большим количеством крепостных крестьян, среди которых был Егор Михайлович Чехов – дед писателя. В. Ф. Булгаков подчеркивает, что рождение и блестящее положение в обществе способствовало с детства росту в Черткове понимания «доступности и исполнимости всех его желаний, сознание своей особенности, исключительного положения, своей силы и власти над людьми».

Молодые годы Владимира Григорьевича прошли в достатке в петербургском доме родителей и в богатом имении Чертковых Лизиновке Острогожского уезда Воронежской губернии (площадью около 30 тыс. десятин). С одной стороны, известно, что в молодости Чертков был лишен возможности получить систематическое образование, так как в результате солнечного удара, полученного на охоте, ему были категорически запрещены врачами напряженные занятия. С другой стороны, биография Черткова, написанная неизвестным автором, сообщает, что в детстве и молодости он «получил образование под руководством выдающихся учителей, русских и иностранных».

В возрасте 21 года (в феврале 1875 г.) В. Г. Чертков поступил в привилегированный Конногвардейский полк, причем в это время его командиром был барон В. Б. Фредерикс, ставший с 1897 г. министром Императорского двора и уделов. Во время службы, по его собственному более позднему признанию, он прожигал свою жизнь традиционными для среды блестящей петербургской молодежи способами. В Конногвардейском полку В. Г. Чертков получил прозвище le beau Dima, т. е. красавчик Дима. Корнет Чертков в 1881 г. должен был войти в состав делегации, целью которой было оповещение ряда европейских дворов о восшествии на престол императора Александра III, и только случайность помешала ему участвовать в этой миссии, которую возглавлял родной дядя В. Г. Черткова, гр. П. А. Шувалов.

Очень яркий и в то же время характерный эпизод молодости Черткова приводит в своих воспоминаниях В.Ф. Булгаков, указывая, что молодой Чертков принадлежал к тому очень узкому кругу петербургской знати, который приглашался на так называемые малые балы в Аничков дворец, тот самый, о котором с иронией Пушкин писал, что был назначен камер-юнкером только для того, чтобы его супруга Наталья Николаевна могла танцевать в этом дворце. Однажды на таком балу Черткова пригласила на вальс сама императрица Мария Федоровна, которая воспользовалась «особым правом дам, принадлежащих к императорской фамилии, – первыми приглашать кавалеров. Но Чертков отказался, так как не умел танцевать вальс, чем вызвал сенсацию в зале: le beau Dima отказался танцевать с императрицей!»

Этот поступок своей экстравагантностью настолько напоминает некоторые шутки Ставрогина, что поневоле задумываешься о возможных биографических параллелях. И в первую очередь речь идет о красоте – безусловно, Чертков был одним из самых красивых мужчин России того времени, но его красота, особенно на фотографиях позднего времени, носит какой-то «масочный», медиумический характер, который отмечает в своем герое и Достоевский и на который обращает внимание С. Н. Булгаков в своем очерке «Русская трагедия». Здесь речь может идти о своеобразном «мучительном параличе личности», который, как представляется, был одной из черт В. Черткова. Конечно, это сопоставление возможно только в определенных рамках. Если тем не менее оно допустимо и не лишено оснований, остается только в очередной раз поразиться пророческому дару русского писателя, вплоть до самых бытовых подробностей: в романе «Бесы» Ставрогин является сыном генеральши Ставрогиной и носит прозвище Принц Гарри.

Следует отметить, что некоторые авторы давно подчеркивают то обстоятельство, что высокое происхождение Черткова и его связи импонировали Толстому и могли иметь некоторое значение в их дружбе. Эта гипотеза находит свое подтверждение в дневнике М. С. Сухотина, который так отзывался о Черткове (запись от 6 августа 1906 г.): «Тут теперь гостит В. Г. Чертков, приехавший на побывку из Англии. Это любимый ученик Л[ьва] Н[иколаевича], Иоанн в некотором роде, и я понимаю, что он может быть ближе других сердцу учителя. Уже одно то, что они оба хорошей крови, bien nds, в их близости, как это ни может казаться странным, играет не последнюю роль». Подтверждает это и В. Ф. Булгаков, который говорит, что Толстой, возможно, в чем-то был даже удивлен появлением молодого человека из более высокого круга (сам Толстой принадлежал к «средне-высшему дворянству» – выражение Ф. М. Достоевского, подхваченное Д. С. Мережковским).

В 1879 г. В. Г. Чертков взял отпуск на 11 месяцев и провел его в Англии, снимая дом у сельского священника. В это время он благодаря посредничеству лорда Редстока знакомится или возобновляет знакомство с представителями английской политической элиты и аристократии и проводит время в общении со своим дядей, русским послом графом П. Шуваловым, благодаря которому завязывает отношения с принцем Уэльским, будущим королем Эдуардом VII. Одновременно Чертков знакомится с русскими политэмигрантами и с бывшим пастором Джоном Кенворти, английским общественным деятелем, сочувствовавшим взглядам Толстого.

После возвращения в Россию в 1881 г. В. Г. Чертков является одним из организаторов (вместе с кн. В. П. Голицыным и гр. А. Ф. Гейденом) кружка молодежи «Общество христианской помощи» для религиозных бесед, целью которого было изучение Евангелия и проповедь христианского образа жизни. Для «Общества…» характерно то обстоятельство, что оно объединило в своих рядах как православных членов, так и пашковцев, а также религиозных индифферентов. В него, согласно воспоминаниям П. И. Бирюкова, входили представители многих выдающихся аристократических семейств.

Вместе с В. Г. Чертковым в кружок входил Д. Ф. Трепов, в будущем занимавший значительные посты и имевший одно время большое влияние на внутреннюю политику. Кружок собирался на квартире Д. Ф. Трепова, который считался его председателем, и имел цель «оказывать посильную помощь бедному населению столицы». Очень примечательно позднейшее (1924) признание П. И. Бирюкова в том, что уже в это время В. Г. Чертков относился «как-то критически, иногда шутливо, к деятельности кружка, кот[орая] его не удовлетворяла».

Вскоре по возвращении в Россию Чертков сообщает матери, что жизнь, которую он вел в течение пяти лет своего офицерства, его не удовлетворяет, его тянет в деревню, «ближе к природе и к людям». В письме содержится также сообщение о выходе в отставку и озабоченность, как отнесется к этому твердому решению отец.

И действительно, в 1881 г., неожиданно для всех, в преддверии блестящей карьеры, В. Г. Чертков выходит в отставку в чине лейб-гвардии штабс-ротмистра, а в 1882-м зачисляется в запас гвардейской кавалерии с чином поручика. Поселившись в имении родителей Лизиновке, он начинает заниматься благотворительной деятельностью среди крестьянского населения: открывает ремесленное училище на 60 учеников (сапожное, столярное, бондарное дело), школу, библиотеку, читальню, приемный покой и некоторые другие учреждения. В это время В. Г. Чертков в письме своей матери сообщает, что главным делом своей жизни считает распространение веры «в известные начала».

Таким образом, еще до знакомства с Л. Н. Толстым В. Г. Чертков приходит к пониманию бессмысленности своей жизни и ищет из нее какого-то выхода, однако выход, предложенный ему матерью, его не устраивает. Именно на этом перепутье происходит его знакомство с Л. Н. Толстым.

 

Формирование взглядов В. Г. Черткова под влиянием переписки с Л. Н. Толстым. Начало сотрудничества

Говоря о первой встрече В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого, нужно иметь в виду, что в период после религиозного кризиса Л. Н. Толстой переживал особый приступ одиночества, о чем он сообщает М. А. Энгельгардту в конце 1882 г.: «…вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящее я, презираемо всеми окружающими меня» (ПСС. Т. 63. С. 112). Очень важно отметить, что это ощущение одиночества, как духовная расплата за отход от «Христа и Церкви Его», трагически переживалось, по свидетельству Т. Л. Толстой, всеми членами семьи писателя. В это же самое время С. А. Толстая сообщает своей сестре: «Бывала я одинока, но никогда так одинока, как теперь. Так мне ясно, так ощутительно, что никто меня знать не хочет и никому я неинтересна».

Впервые о новых взглядах Толстого Чертков узнал на свадьбе своего знакомого и бывшего однополчанина, помещика Р. А. Писарева, на которой присутствовал друг семьи Толстых, прокурор окружного суда Н. В. Давыдов. А вскоре Чертков появляется в новом доме семьи Толстых в Хамовниках. Вскоре новый молодой (Толстому в 1883 г. было 55 лет, Черткову – 29) знакомый Толстого становится самым близким писателю человеком.

Факт особой близости подтверждается общим объемом переписки: за 27 лет знакомства Л. Н. Толстой написал В. Г. Черткову не менее 928 писем (включая телеграммы), т. е. в среднем одно письмо каждые десять дней – больше чем любому другому человеку, включая членов его семьи. Чертков писал еще чаще – сохранилось его 1127 писем Толстому.

В конце октября 1883 г. В. Г. Чертков впервые посетил хамовнический дом Толстых. При первой же встрече Толстой и Чертков ощутили чувство духовного родства. «Мы с ним встретились, как старые знакомые», – писал об этой встрече В. Г. Чертков. Именно с этой встречи берет начало многолетнее сотрудничество Толстого и Черткова, смысл и характер которого давно требуют детального исследования.

В этот ранний период их отношений Л. Н. Толстой переживал знакомство с Чертковым как важное событие своей жизни, как обретение настоящего и глубокого почитателя и последователя, ученика и единомышленника. Это был своеобразный медовый месяц: и в его переписке с В. Г. Чертковым, и в его дневниковых записях содержится ряд мыслей, которые трудно интерпретировать в каком-либо другом ключе, кроме подтверждения вывода о переживании глубоко внутреннего родства, – достаточно посмотреть дневниковые записи за 1884 г., например: «Письмо от Черткова. Люблю его и верю в него» (ПСС. Т. 49. С. 70, запись от 18 марта). И уже очень скоро, 6 апреля 1884 г., т. е. спустя всего несколько месяцев после визита Черткова, Толстой записывает в своем дневнике знаменитое определение: «Он удивительно одноцентрен со мною» (ПСС. Т. 49. С. 78).

В дальнейшем, в том числе и после смерти писателя, В. Г. Чертков неоднократно предпринимал «публичные» попытки продемонстрировать общественности эту «одноцентричность», показать, как близок он был по духу Л. Н. Толстому. Показательным образчиком документов такого рода являются его воспоминания 1913 г., в которых нашли отражение установка на демонстрацию единодушия с Толстым и многочисленные указания на то, как далек был писатель в конце своей жизни от супруги, гр. С. А. Толстой.

Что именно в В. Г. Черткове привлекало Л. Н. Толстого, какие обстоятельства способствовали столь стремительному росту их близости в этот ранний период их сотрудничества? Помимо указанных выше причин, нужно обратить внимание на то, что именно активная, энергичная деятельность В. Г. Черткова, его внимание к идеям писателя способствуют росту взаимной близости и чувству духовной общности. Кроме того, их ранняя переписка показывает, что Л. Н. Толстого очень притягивал молодой увлеченный религиозными вопросами человек, готовый восторженно внимать всем словам учителя и, что не менее важно, реализовывать их в своей и чужой жизни. В личности В. Г. Черткова Л. Н. Толстого привлекали некоторые важные, знаковые для него самого черты – самокритичность, недовольство собой, стремление изменить жизнь в соответствии с требованиями Евангелия, как оно обоими понималось, готовность порвать с требованиями той среды, в которой В. Г. Чертков вырос, стремление, в соответствии с древней китайской мудростью, возобновлять себя самого каждый день сначала, постоянно идти вперед, сугубо критическое отношение к социальной действительности, мысли о судьбе обездоленных и несчастных – в целом очарование и привлекательность молодости, способной к рефлексивным оценкам и самоанализу, столь психологически близкому самому Л. Н. Толстому.

В молодости В. Г. Чертков испытывал на себе некоторое влияние идей православия, читал произведения А. С. Хомякова и И. С. Аксакова. Большое значение, по признанию самого Черткова, имело для него дежурство в военных госпиталях и чтение больным Евангелия, которое было позже им описано. Л. Н. Толстой всю свою жизнь имел особое отношение к молодым людям, можно даже сказать, к феномену молодости, не просто умел описывать молодость, но умел смотреть на жизнь глазами молодых людей (на что обращали внимание многие исследователи романа «Война и мир»). Конечно, важное значение имел и «личностный фактор», т. е. то обстоятельство, что практически с первых минут знакомства В. Г. Чертков демонстрировал по отношению к Толстому большую привязанность и преданность: «Я вас очень люблю. Вы для меня очень много. И я буду, если не остановите (а вы, мне чувствуется, не остановите) с вами душа в душу откровенен и правдив до бесконечности. – День славный, Бог близок» (март 1884 г.) (ПСС. Т. 85. С. 45). В декабре 1885 г., делясь своей тоской с Чертковым, Толстой подчеркивает: «Мне мучительно тяжело и ни с кем так мне не хочется поделиться этой тяжестью, как с вами, милый друг, потому что мне кажется, никто так не любит во мне то хорошее, что есть во мне, как вы» (ПСС. Т. 85. С. 294). Эта близость и духовная «одноцентрость» с каждым годом растут – позднее, в январе 1890 г., Л. Н. Толстой указывает в дневнике: «Чертков так же, еще более, близок мне» (ПСС. Т. 51. С. 14). Показательно, что на следующий день после смерти любимого сына Ванечки (февраль 1895 г.) Толстой сообщает своему другу об этом событии, как будто бы В. Г. Чертков был одним из самых близких членов его семьи. В следующем году Л. Н. Толстой пишет Черткову (письмо от 2 декабря 1896 г.): «И когда мне трудно, мне хочется видеть вас» (ПСС. Т. 87. С. 387). Этот мотив присутствует и в последующей переписке Толстого и Черткова, в частности той ее части, которая связана с ссылкой последнего (письма от 12 января 1897 г. и 26 мая 1897 г.).

Возникает вопрос: известно ли нам что-нибудь об отношении Е. И. Чертковой, матери В. Г. Черткова, к Л. Н. Толстому? В любом случае она, будучи последовательницей так называемого евангелического христианства, не могла разделять радикальные взгляды писателя на основы христианского вероучения. По свидетельству жены В. Г. Черткова, А. К. Чертковой, критическое отношение Л. Н. Толстого к религиозным догматам «должно было вызвать неприязнь как церковников, так и евангеликов, верования которых разделяла Е. И. Черткова. Действительно, она постоянно опасалась влияния Толстого на ее сына и только к концу жизни, с развитием в ней полной терпимости, стала относиться к нему беспристрастно и доброжелательно» (ПСС. Т. 85. С. 72–73). Сам Чертков сообщал в письме Л. Н. Толстому о своей матери, что «часто ею овладевает огромная грустная грусть при мысли, что человек, подобный вам, не у ног Спасителя – Искупителя и что служит своим умом и сердцем враждебному Христу лагерю», причем после получения этого письма писатель отметил в дневнике о Е. И. Чертковой: «Мать его, как и следует, ненавидит меня» (ПСС. Т. 85. С. 82–83). Это предположение писателя не было лишено оснований: в одном из своих писем Е. И. Черткова прямо говорит, что Л. Н. Толстой пропитан духом Антихриста, так как не признает Воскресения Христова (см.: ПСС. Т. 85. С. 424).

Очень скоро после встречи наметились основные пути практического сотрудничества Л. Н. Толстого и В. Г. Черткова. Оно развивалось в нескольких направлениях: издательская деятельность для народа, распространение сочинений Л. Н. Толстого в Европе, наконец, сохранение наследия писателя для будущих поколений. Уже в 1884 г. В. Г. Чертков берется за перевод на английский язык сочинения Толстого «В чем моя вера?». А осенью 1884 г. начинается подготовительная работа по организации издательства литературы для народа, которая привела к тому, что 22 февраля 1885 г. возникает издательство «Посредник», просуществовавшее вплоть до 1925 г. Первые 12 лет издательство существовало при поддержке И. Д. Сытина, затем превратилось в самостоятельную издательскую фирму. Новым активным сотрудником молодого издательства стала будущая жена В. Г. Черткова, Анна Константиновна, урожд. Дитерихс (1859–1927), дочь генерала, окончившая Бестужевские курсы. Их свадьба состоялась в октябре 1886 г. По некоторым косвенным признакам можно судить о том, что А. К. Чертковой суждено было сыграть важную и несколько неясную до сих пор роль в жизни мужа.

Восторженное отношение В. Черткова к Л. Н. Толстому, характерное для периода их знакомства, готовность только внимать и иногда корректно не соглашаться, постепенно начинают трансформироваться. Вообще следует сказать, что последовательным врагом Церкви и Ее учения В. Г. Чертков стал далеко не сразу. В ранней переписке с Л. Н. Толстым находят отражение его вопросы, сомнения, относящиеся, например, к последовательному неприятию Л. Н. Толстым Богочеловечества Христа, более того, его активное несогласие с писателем. Например, сообщая Л. Н. Толстому о своих впечатлениях от высылки в 1884 г. В. А. Пашкова, Чертков указывает: «…если бы теперь меня спросили, какого я вероисповедания, я ответил бы – христианского, не причисляя себя ни к какому из признанных вероисповеданий». В то же самое время в другом письме, по поводу перевода и издания в Англии книги Л. Н. Толстого «В чем моя вера», он говорит: «.в этой книге есть места, которым я настолько не сочувствую, что не решусь быть орудием их издания и распространения <…> я не мешать хочу распространению вашей мысли в ее полности, а только желал бы самому содействовать распространению только таких мыслей, которые, положа руку на сердце, я признаю за истину» (ПСС. Т. 85. С. 67–68).

Нужно иметь в виду, что полемика с Л. Н. Толстым по поводу сочинения «В чем моя вера?» очень ярко показывает трансформацию взглядов на христианство молодого Черткова, с одной стороны, и некоторую открытость и динамичность (в этот период времени) взглядов самого Толстого – с другой. Перефразируя известные слова старца Зосимы, обращенные к Ивану Карамазову, можно сказать, что вопрос этот, вопрос о Христе, не был еще решен окончательно для Л. Н. Толстого и далеко еще не был решен окончательно для В. Г. Черткова, пребывал в состоянии «im Werden».

«В чем моя вера?» – четвертый, в определенном смысле итоговый трактат Л. Н. Толстого, написанный уже тогда, когда были закончены и «Исповедь», и «Критика догматического богословия», и новая интерпретация Евангелия. К этому моменту писатель уже познакомился с первыми замечаниями в свой адрес, высказанными теми немногочисленными читателями, которые имели возможность держать в руках копии этих сочинений. Поэтому несогласие В. Черткова с отдельными местами трактата «В чем моя вера?» есть отражение его временного несогласия со всем учением Толстого, более того, как это сейчас ни покажется поразительным, даже заботы о том, чтобы неосторожным тиражированием взглядов Л. Н. Толстого не нанести кому-либо из читателей духовного вреда. В том, что это действительно так, достаточно убедиться, рассмотрев переписку Л. Н. Толстого и В. Черткова летом 1884 г. (т. 85 Полного собрания сочинений) – в ней много соответствующих свидетельств. И в первую очередь интересны те места, где речь идет о Личности Господа Иисуса Христа. Это один из самых важных сюжетов ранней переписки В. Черткова с Л. Н. Толстым – интересно отметить, что в 125 письмах Л. Н. Толстого, вошедших в 85-й том его собрания сочинений (декабрь 1883 г. – декабрь 1886 г.), имя Христа упоминается не менее 40 раз, а примерно в таком же количество отрывков из ответных писем В. Черткова Господь упомянут не менее 70 раз. Не случайно в письме своей матери от 31 октября 1883 г., т. е. сразу после знакомства с писателем, В. Чертков указывает о своих контактах с Толстым: «…в наших личных представлениях о Боге мы, кажется, значительно расходимся» (ПСС. Т. 85. С. 24). Сам Л. Н. Толстой в своем первом письме новому молодому другу указывает, что не интересуется метафизическими вопросами, в том числе вопросом о Воскресении, важно только знание того, чего требует от человека Бог: «.а что Он сам такое и как живет, я никогда не узнаю, потому что я ему не пара, я работник, а не хозяин» (ПСС. Т. 85. С. 4).

Именно в высказываниях такого рода, как представляется, содержится некоторая способность Л. Н. Толстого прислушаться к мнению своего оппонента в вопросах веры в этот ранний период после религиозного кризиса. Однако переоценивать их значение не следует: будем помнить, что к этому моменту уже произошел решительный разрыв писателя с гр. А. А. Толстой, причем, по свидетельству последней, писатель не скупился на кощунственные выражения в своей оценке церковного учения.

Очень характерно также, что образцом в художественном воплощении образа Христа в этот период для Черткова являются герои Ф. М. Достоевского. В письме Л. Н. Толстому от 10 декабря 1883 г. он указывает: «О Достоевском я записал почти все стихи, появившиеся в газетах. Его смерть была для меня большим лишением – я только что собирался с ним познакомиться. Мне кажется, что я никогда не слышал высшего и лучшего толкования учения Христа в приложении к жизни, чем то, которое он дает в Идиоте, и, главным образом, в Алексее Карамазове. – Я вам намеренно сообщаю свою тетрадь выписок и свое впечатление от Достоевского, для того чтобы вы видели меня лучше и чтобы, вследствие этого, отношения между нами были бы возможно полезнее для меня» (ПСС. Т. 85. С. 25). 13 марта 1884 г. В. Чертков указывает по поводу учения Христа: «Само учение непосредственно вызывает во мне отзывчивость всего, что сознаю в себе лучшего и высшего. Поэтому признаю учение божеским… следовательно, другими словами, – нужно исполнять учение Христа, потому что Он Бог» (ПСС. Т. 85. С. 40). 25 марта 1884 г. В. Чертков разъясняет эту свою мысль: «Христос мне представляется так: Стремление к Богу безусловное – ради славы того Бога, перед которым уничтожаешься и, уничтожаясь перед которым, становишься его проводником <…> земля для меня только переходная инстанция, не “постоялый двор”, в этом я с вами согласен, но тем не менее переходная инстанция» (ПСС. Т. 85. С. 45). В следующем письме, от 26 марта, Чертков возражает против известного и крайне неубедительного способа перевода Л. Н. Толстым первого стиха Евангелия от Иоанна: «Теперь, перечитывая в связи. с желанием найти в вашем изложении Евангелия простое, ясное выражение учения Христа. я сталкиваюсь с мыслями, с пониманием мне несродным. Изменять насильственно своего понимания, разумеется, не хочу, да и не мог бы» (ПСС. Т. 85. С. 46; многоточия в тексте письма принадлежат его автору). 17 июля 1884 г. В. Чертков указывает: «Единственное, что мне помогает, это сознание своей полной беспомощности и обращение ко Христу. И в этом смысле Он для меня действительно воскрес» (ПСС. Т. 85. С. 85).

В ответных письмах писателя содержится довольно твердая «отповедь» мистическим настроениям своего молодого друга: в письме от 24 июля 1884 г. Л. Н. Толстой, отвечая на многочисленные недоумения своего корреспондента, последовательно указывает, что в церковном учении и в христианской догматике его не устраивает: страх перед вечными загробными мучениями (очень интересно и характерно признание Толстого, что он с детства никогда в них не верил) и учение об искуплении – Толстой пишет, что этот путь очень для него странен, и утверждает, что он характерен в основном для женщин, вообще для людей, которые приходят к любви через страх. Здесь же присутствует и отмеченная выше аперсоналистичность – он не готов признать Бога отличным от себя Личным Существом, к Которому возможно обращаться за помощью в молитве. Продолжая эту мысль, Л. Н. Толстой категорически отказывается признать необходимость и действенность христианской молитвы так, как понимает ее Церковь, и предлагает свое понимание молитвы (см.: ПСС. Т. 85. С. 77–80).

Но В. Чертков еще не сдается: в письме от 2 сентября 1884 г. он конкретно указывает, что в трактате «В чем моя вера?» не заслуживает, с его точки зрения, включения в гектографические копии для последующего распространения: это отрицание Искупления, Воскресения Христа и веры в личную загробную жизнь. Аргументируя свою точку зрения, в качестве одной из причин В. Чертков упоминает то обстоятельство, что это отрицание ввергает читающего «в целый хаос сомнений и вопросов»; кроме того, он пишет, что и сам лично далеко еще не уверен в справедливости этого отрицания, добавляя: «Для меня это опровержение так же мало убедительно, как и противоположное утверждение» (ПСС. Т. 85. С. 97). В письме от 25 сентября В. Г. Чертков указывает по поводу нового перевода Толстым Евангелия, что «пробелы против канонического перевода слишком чувствительны и резки», а некоторые мысли и выражения Л. Н. Толстого «неприятно поражают даже меня, а других, разумеется, совсем отталкивают, ни за что ни про что» (ПСС. Т. 85. С. 106).

Таким образом, очевидно, что возражения В. Г. Черткова были направлены против тех мест в антицерковных трактатах Л. Н. Толстого, которые молодому другу в тот период их знакомства казались и неубедительными, и пристрастно-резкими. В письме, написанном в конце октября 1886 г., В. Г. Чертков говорит, что Христос для него «живее всех» (ПСС. Т. 85. С. 404).

В этой обильно цитированной переписке обращает на себя внимание горячее стремление Черткова к истине, поиск ее, открытость и, наоборот, внушительно-нравоучительный тон Толстого, для которого с каждым годом, к сожалению, вопросов становилось меньше, чем ответов. И эта установка не могла не повлиять в конце концов на взгляды Черткова – новое знакомство постепенно вело к их трансформации.

Уже в письме от 21 июля 1884 г., подвигая Л. Н. Толстого к подготовке специальных изданий для простого народа (что и реализовалось позднее в замысле издания «Посредник»), он указывает на необходимость «…прежде всего очистить учение Христа от всех накопившихся перетолкований, обнаружить русским людям Евангелие как оно есть, в его простом, прямом смысле»; теперь, считает В. Г. Чертков, нужно сделать так, чтобы Христос был «доступен и понятен массе» (ПСС. Т. 85. С. 8990). Конечно, здесь еще не все можно приписать возрастающему влиянию Л. Н. Толстого, сказывается и наследство евангелических христиан, однако тенденция наметилась уже вполне определенно.

Характерно, что, хотя, как указано выше, количество упоминаний о Христе в переписке Толстого и Черткова не становится меньше, происходит очевидный перенос акцентов: теперь все чаще упоминается не Личность Христа, а Его учение, нравственный закон Христа, выраженный в знаменитых толстовских пяти заповедях, а Сам Господь превращается в «старшего брата» (выражение В. Г. Черткова из письма Л. Н. Толстому от 12 июня 1889 г.) (ПСС. Т. 86. С. 245).

Конечно, само по себе выражение «учение Христа» не может вызвать никаких возражений с богословской точки зрения. Однако в понимании Л. Н. Толстого это выражение становится определенным «паролем», т. е. происходит характерный сдвиг в моральную сферу, то, что впоследствии обратится в «тиранию моральной сферы», «панморализм». Все больше Л. Н. Толстым и В. Г. Чертковым овладевает желание представить русским людям «очищенное Евангелие», очищенное от «церковности», «мистичности», «догматичности», вообще предельно освобожденное от богословских смыслов, т. е. предельно упрощенное. На это стремление к упрощению христианского учения стоит обратить внимание. Постепенно идеи Л. Н. Толстого, и самая трагическая из них – стремление сопротивляться «обоготворению» Христа (ПСС. Т. 85. С. 136), – находят место в сердце В. Г. Черткова. Другими словами, можно констатировать, что если в 1884 г. «вопрос о Христе» не был еще решен для В. Г. Черткова окончательно, то в следующем году он смотрит на Господа уже глазами Л. Н. Толстого, т. е. тем взглядом, который окончательно нашел свое выражение в опубликованном варианте богословских трактатов писателя и для которого мистико-догматический, церковный подход к пониманию Личности Господа глубоко чужд. «Теплота сплачивающей тайны» утрачена окончательно, на ее место заступают холодно-рассудочные утверждения о пользе учения Христа, а не Сам Христос, Который у Толстого приноровлен к обиходу, «философ вроде Сократа», а также «обескровленная мораль, нежизненная, ничем не питаемая». Интересно, что через семь лет, в 1892 г., почувствовав некоторую взаимную недоговоренность в этом вопросе, В. Г. Чертков находит нужным в письме писателю дать некоторые разъяснения: «Как могли вы предположить хоть на минуту недоразумение между мной и вами по поводу ваших писем против божественности Христа?! <…> эти письма послужили для меня как бы термометром, по которому я заметил свое собственное изменение по отношению к этим вопросам с тех пор, как я, помните, бывало, просил вас выпускать в моих изданиях резкие отрицания искупления и т. п. Впрочем, тогда и ваш тон бывал иной» (ПСС. Т. 87. С. 164).

Однако в духовной жизни человека не все так просто: то, что он считает лежащим в области только ума, есть также принадлежность и сердца, и совести. В. Черткову было дано пережить опыт своеобразной «богооставленности», который нашел отражение в его переписке с Толстым. В письме от 10 сентября 1894 г. он указывает на своеобразное свое состояние: «Вспоминаю с завистью первый период восторженного пробуждения сознания: даже с радостью вспоминаю последующий период усиленной и воодушевленной деятельности на новом пути. И сравниваю с тем, что теперь. И вместо сравнительного подъема против прежнего замечаю какое-то охлаждение и сердечную пустоту. Я сочувствую Христу и его учению, но как-то умом только. В сердце же не чувствую того, что должно было бы соответствовать этому» (ПСС. Т. 87. С. 291). Этому результату не следует удивляться: Господь требует не сочувствия Себе и Своему учению, а всецелой преданности, основанной на вере. Сам Чертков склонен был свое состояние объяснять телесной болезнью, но рискнем предположить, что причина здесь была чисто духовная.

В этом смысле нужно признать, что вопрос о «Боге живом», о Боге-Личности, о Его действии на душу человека окончательно не был решен до самой смерти и самим писателем, – в ответ на процитированное письмо Черткова он посылает ему ответ с размышлениями на эту тему. Толстой, в свою очередь говоря о пережитом периоде охлаждения, пишет, что был «на волоске от того, чтобы потерять, даже думал, что потерял самое дорогое существо, и не потерял его, а только узнал Его бесценную цену <…> Может быть, это то, что некоторые называют живым Богом; если это – это, то я очень виноват перед ними, когда не соглашался с ними и оспаривал их» (ПСС. Т. 87. С. 299). Однако при всех честных и искренних порывах своей души Л. Н. Толстой так и не смог понять, что кому Церковь не мать, тому Бог не отец. Кощунства в адрес православия в этот период жизни писателя перешли в холодное презрение: Церковь – только препятствие для человека на пути к Богу, в лучшем случае «церковники» как слепцы, плутая, выходят окольными путями на ту дорогу «разумения» учения и закона Христа и христианства, которая открыта Л. Н. Толстым.

В этом смысле очень остроумной и точной представляется мысль М. Алданова: кое-что в дневниках Л. Н. Толстого последних лет мог написать и Чертков – в том смысле, что в их взглядах уже имеется некий «общий знаменатель». По всей видимости, ко второй половине 1880-х гг. «юношеский задор» в душе В. Черткова уже изжит. В своих воспоминаниях, относящихся к весне 1887 г., гр. А. А. Толстая вкладывает в уста П. И. Бирюкова отзыв о том, что «Владимир Григорьевич не любит искупления», причем интересно, что именно по этой причине Чертков настоял на том, чтобы из стихотворений А. С. Хомякова в издании «Посредника» были исключены некоторые выражения.

Стоит обратить внимание и на то обстоятельство, что эта трансформация по времени совпадает со все большим увлечением В. Черткова идеей публикации и широкого распространения взглядов Л. Н. Толстого. Другими словами, под этим лозунгом – «сделать Христа понятным и доступным массе», поистине близким к пролетарским речевкам, и будет проходить отныне жизнь В. Г. Черткова.

В то же время именно к этому времени, т. е. к середине 1884 и началу 1885 г., относятся первые попытки В. Г. Черткова, пока очень скромные, влиять на окончательный текст тех или иных произведений писателя: 31 января 1885 г., по поводу издания в «Посреднике» рассказов Л. Н. Толстого «Кавказский пленник» и «Бог правду видит», Чертков испрашивает разрешения исключить из первого несколько строк, которые ему кажутся неудачными (см.: ПСС. Т. 85. С. 140). А 26 марта 1885 г. Л. Н. Толстой в своем письме разрешает по своему усмотрению внести правку в статью «Так что же нам делать?» (ПСС. Т. 85. С. 157). Отныне Л. Н. Толстой начинает одну за другой присылать своему новому другу рукописи, а В. Г. Чертков пытается вносить в них отдельные более-менее значительные изменения.

На этот аспект взаимодействия В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого следует обратить особое внимание. Конечно, чисто технически очень сложно проследить и доказать, как именно В. Г. Чертков оказывал влияние на те или иные произведения писателя, в том числе и публицистические. Но свидетельства такого рода имеются. Правда, относятся они к позднему периоду жизни Л. Н. Толстого. Два таких примера присутствуют в дневнике М. С. Сухотина. 20 сентября 1907 г. в «Русских ведомостях» (№ 214) и «Новом времени» (№ 11323) было опубликовано письмо Толстого, перепечатанное позже почти всеми другими газетами (см.: ПСС. Т. 77. С. 198). В нем затрагивалась очень болезненная для В. Г. Черткова тема, а именно утверждение о том, что Толстой не имеет своей собственности и просит не обращаться к нему с вопросами о денежной помощи. Так вот, М. С. Сухотин сообщает, что из этого письма В. Г. Чертков «вычеркнул ту фразу, которая доказала бы, что при том небольшом количестве находящихся в распоряжении Л[ьва] Н[иколаевича] денег невозможно удовлетворять ежедневные просьбы, доходящие иные дни до нескольких сот рублей». Другой подобный случай связан с историей издания романа «Воскресение». В записи от 13 ноября 1901 г. М. С. Сухотин укоряет Л. Н. Толстого в отсутствии уважения к чужому убеждению и ссылается при этом на печально известную 39-ю главу первой части романа, где присутствует кощунственное описание литургии «с оскорблениями и издевательствами над чужими верованиями». А далее, в записи от 25 ноября, он указывает: «Владимир Чертков не понял, что для славы Л. Н. было бы много лучше вычеркнуть бестактную главу об обедне из “Воскресения”. Чертков имел полную возможность это сделать». Конечно, нужно правильно понимать значение этих свидетельств и не преувеличивать их: важно не то, что В. Г. Чертков внес правку в текст газетной заметки Л. Н. Толстого или не внес изменений в текст романа, когда это ему было выгодно или соответствовало его собственному пониманию. Важно другое: это право, фактически право «последнего слова», воспринимается в окружении Л. Н. Толстого как нечто само собой разумеющееся, как непреложный факт жизни Л. Н. Толстого. Заметим, что время от времени такое отношение к своему творчеству возмущало писателя, очень яркой иллюстрацией этого вывода является его письмо Черткову от 15 октября 1898 г. (см.: ПСС. Т. 88. С. 133–134).

Приблизительно ко времени знакомства относятся первые попытки В. Г. Черткова позаботиться о сохранности рукописного наследия Л. Н. Толстого. В согласии с современной исследовательницей можно констатировать, что Чертков воспринимал «собирание, хранение, перевод, издание и распространение сочинений Толстого» в качестве «одной из выпавших ему форм служения Богу и людям». 9 июня 1885 г. в своем письме В. Г. Чертков подчеркивает, что сохранение порядка в рукописях Толстого кем-то из его домашних – дело чрезвычайной важности: «Все, что вы пишете, для нас так дорого, так близко всему хорошему, что мы в себе сознаем, что просто содрогаешься от одной мысли, что что-нибудь из ваших писаний может пропасть за недостатком присмотра». В этой мысли прослеживается установка В. Черткова на свои отношения с Л. Н. Толстым, которая предельно конкретно была выражена первым в письме к С. А. Толстой, датируемом 8 мая 1892 г.: «По отношению ко всему, что касается его лично, нам следует быть наивозможно точнейшими исполнителями его желаний», так как «он в выборе своего образа действия с каждым годом все больше и больше руководствуется не своими личными желаниями и предпочтениями, а волею своего отца небесного» (ПСС. Т. 87. С. 148).

В это же время Чертковым открывается активная кампания по подготовке английских изданий сочинений Толстого, которые невозможно было издать в России по цензурным соображениям. Для этой цели в мае 1885 г. им совершается поездка в Англию и ведутся переговоры об издании запрещенных сочинений Толстого, а также готовится перевод на английский язык сочинений Толстого «Исповедь», «В чем моя вера?» и «Краткое изложение Евангелия», которые были опубликованы в Англии в 1885 г. под заглавием «Christ’s Christianity» («Христианство Христа»). Характерно, что В. Г. Чертков вложил в это издание свои собственные средства.

5 мая 1888 г. Чертков с женой переезжает из Лизиновки на хутор Ржевск Богучарского уезда Воронежской губернии, который вскоре становится центром издательской деятельности сторонников Толстого, – фактически сюда Чертков переносит редакцию «Посредника». В этот период Чертков получает ежегодно от матери крупные суммы, из которых значительную часть отдает крестьянам. Уже в это время ясно наметился антицерковный характер взглядов семьи Чертковых, которые решительно отказались крестить свою дочь Ольгу, скончавшуюся вскоре после рождения.

Таким образом, можно констатировать, что к концу 1880-х гг. религиозные взгляды В. Г. Черткова, претерпев значительную трансформацию, превращаются во вполне «толстовские». Подводя итог, можно сказать, что в этот момент В. Г. Чертков полностью самоопределился: он решает всецело посвятить свою жизнь распространению сочинений Л. Н. Толстого и начинает изыскивать для этого различные возможности.

 

Высылка В. Г. Черткова из России и деятельность в Англии по распространению антиправительственных и антицерковных произведений Л. Н. Толстого

С 1889 г. В. Г. Чертков приступает к систематическому копированию всего, что написано Толстым (в том числе черновики произведений и публицистических статей, письма), и обязательно оставляет один экземпляр себе. С этой целью он настойчиво просит дочь писателя, Марию Львовну, переписывать рукописи отца. Одновременно он берет на себя все контакты с цензорами. В апреле – мае 1890 г. он начинает чуть ли не требовать от Л. Н. Толстого передачи ему дневников. Л. Н. Толстой принимает решение постепенно передавать Черткову свои дневники для копирования, но под влиянием С. А. Толстой передумывает. Дневники были переданы Толстым своему другу только через десять лет.

К этому периоду относятся и попытки уличить В. Г. Черткова в не совсем искренних отношениях к Л. Н. Толстому, – в частности, именно М. Л. Толстая, всегда относившаяся к В. Черткову с полным доверием, начинает подозревать его в какой-то поспешности, по ее мнению, он «слишком тянет вещи из-под пера» отца.

В 1893 г. В. Г. Чертков оставляет руководство издательством «Посредник», его преемником на этом посту становится П. И. Бирюков. В конце того же года у Черткова созревает замысел начать сбор материалов по истории сектантского движения, впоследствии озаглавленных «История гонения на христиан в России». Нужно отметить, что мысль собирать материалы о сектантстве возникла у В. Г. Черткова еще раньше, так как уже в ноябре 1888 г. он писал своему сотруднику А. И. Эртелю, что жизнь русских сектантов хорошо ему знакома и давно привлекает его внимание: «Этому способствовали отчасти мои близкие сношения с кружком пашковцев, среди которых я вырос и который навещали всякие сочувствующие и несочувствующие сектанты самых разнообразных направлений и оттенков, а главное, мой личный интерес ко всем тем «духовным» вопросам и движениям, которые волнуют в настоящее время народное море» (ПСС. Т. 85. С. 10). В первую очередь внимание уделялось вопросам, связанным с положением лиц, отказывающихся по религиозным убеждениям от прохождения военной службы. Эта деятельность реально претворилась в сбор материалов о положении духоборов в России. О масштабах этой деятельности свидетельствует то обстоятельство, что к 1902 г. архив Черткова по данному вопросу насчитывал уже около 4 тыс. документов.

Фактически именно в это время, т. е. к началу 1890-х гг., В. Г. Чертков встает на путь сознательного сопротивления политическому режиму, противником которого он уже давно являлся. Можно утверждать, что это сопротивление начинает приобретать агрессивный характер, – в своем письме Толстому (1893) он в связи с событиями, имевшими место в семье кн. Д. А. Хилкова, указывает, что находится «по отношению к происходящему в России как бы с бомбой в руках, и не знаю, когда ее пущу: завтра или через некоторое время». Конечно, эта агрессия распространяется и на Церковь. В 1893 г. на хуторе Ржевск неоднократно производились обыски, но сбор материалов о «гонениях» продолжается.

К этому периоду жизни В. Г. Черткова относится развернутый отзыв о нем, содержащийся в сводном дела Департамента полиции от 1896 г. Дело интересно тем, что в нем есть подробная история наблюдения за Л. Н. Толстым полицейских органов, а также своеобразная классификация запрещенных цензурой произведений Л. Н. Толстого, изданных за границей или в России с помощью гектографа или литографии. Очень интересно, что даже в этот достаточно абстрактный полицейский документ проникли следы неоднократных повелений императора Александра III «не трогать» Л. Н. Толстого. К 1892 г. относится получение сведений о том, что Л. Н. Толстой и В. Чертков руководят кружком по подрыву Православной Церкви. Но наиболее интересна та часть дела, в которой дается развернутая характеристика В. Г. Черткова. Совершенно неожиданно он представляется как «добрый, мягкосердечный, слабохарактерный» человек, который «с детских лет находился в руках женщин». Эти женщины – мать-пашковка и жена «с твердой волей», их влиянию Чертков очень подвержен. При всей парадоксальности этой характеристики она находит косвенную поддержку в дневнике Л. Н. Толстого, когда только еще в начале знакомства со своим новым и энергичным последователем по поводу смерти отца Черткова замечает: «Письмо от Черткова. Мать из него будет веревки вить <…> ужасные люди женщины, выскочившие из хомута» (ПСС. Т. 85. С. 70).

Далее в деле указывается, что в летнее время В. Г. Чертков «делает попытки принимать участие в сельских работах, но всегда неудачно, не имея для этого ни достаточно сил, ни навыка». Отмечается, что Чертков, «как истинный ревнитель толстовских взглядов на православие, где и чем только можно выражает свое озлобление к Церкви и ненависть к духовенству», делает поправки к сочинениям Толстого и вообще отрекся от православия.

Интересно, что в деле нашла отражение даже та сторона характера Черткова, которая связана с его высокомерно-презрительным в некоторых ситуациях отношением к окружающим людям: «…к допросу вышел босой, в холщовой рубахе и портках».

В 1896–1897 гг. В. Г. Чертковым и его сотрудниками составляется ряд воззваний в защиту духоборов, в результате чего, как известно, 31 января 1897 г. русским правительством принимается решение о его высылке в г. Феллин Лифляндской губернии. 2 февраля этого же года на его квартире в Петербурге имеет место обыск, причем Чертков отказывается подписать полицейский протокол и ехать по вызову министра внутренних дел И. Л. Горемыкина для дачи объяснений. 3 февраля Е. И. Чертковой лично Горемыкиным, посетившим ее на дому, сообщено, что Комитет министров признал ее сына виновным в пропаганде и незаконном вмешательстве в дела сектантов и постановил сослать его в Сибирь. Но в дело вмешалась вдовствующая императрица, просившая смягчить это решение в память дружбы ее и императора Александра III к родителям В. Г. Черткова, в результате чего Черткову был предоставлен выбор: высылка в Прибалтийский край под надзор полиции или на неопределенный срок за границу. При этом высылке подверглись и ближайшие его сотрудники: П. И. Бирюков выслан в г. Бауск Курляндской губ., И. И. Трегубов – в Феллин.

Этот эпизод является яркой иллюстрацией того факта, что придворные связи по-прежнему позволяли В. Г. Черткову решать самые сложные жизненные задачи. И таких примеров в жизни В. Г. Черткова можно найти достаточно много, причем в качестве его высоких покровителей могут в тех или иных ситуациях фигурировать совершенно разные лица.

13 февраля 1897 г. Чертковы вместе с Е. И. Чертковой уезжают в Англию, где сначала поселяются в небольшом городке Кройдон, а затем переезжают в местечко Эссекс, недалеко от Лондона. В общей сложности Чертковы провели в Англии около 11 лет. Вместе с английским пастором, проповедником, писателем и издателем Дж. Кенворти, автором книги «Анатомия нищеты» (Лондон, 1898), который в 1895 г. основал в Англии колонию единомышленников Толстого в местечке Перлей (Эссекс), В. Г. Чертков входит в издательское товарищество «Brotherhood Publishing Company» («Братское книгоиздательство», которое, впрочем, просуществовало очень недолго), причем просит у Толстого право первого издания его статей на английском языке, а также просит присылать ему рукописи всех новых произведений и направлять к нему переводчиков, чтобы новые произведения выходили одновременно на русском и английском языках. Он продолжает осуществлять контроль над копированием рукописей Толстого, настойчиво осведомляется, переписываются ли его письма, и просит регулярно высылать ему копии. Только за 1897 г. В. Г. Чертков выпускает в Англии девять различных изданий произведений Л. Н. Толстого, а также ряд антиправительственных и антицерковных брошюр собственного сочинения.

В 1898 г. осуществляется важный издательский план В. Г. Черткова: начинается издание сборника «Свободного слова» под ред. П. И. Бирюкова, такое же название получает и новое издательство, сам Чертков начинает издавать «Листки свободного слова» (выходят в свет первые два номера). Периодический сборник «Свободное слово» издавался в течение двух лет (1898–1899), журналы «Листки Свободного слова» (1898–1902, всего 25 номеров), «Свободное слово» (декабрь 1901 – сентябрь 1905 г., всего 18 номеров) выходили в Лондоне, в Швейцарии было создано отделение журнала «Свободная мысль» со своим собственным органом того же названия, редактором которого состоял П. И. Бирюков (1899–1901). Одновременно с издательством «Свободное слово» Чертков организует издательскую фирму «The Free Age Press» («Издательство Свободного века»), цель которой заключалась в монопольном праве выпуска на английском языке произведений Толстого, а также снабжения переводчиков и издателей других стран подлинными версиями писаний Толстого. За время пребывания Черткова в Англии это издательство выпустило в свет свыше 60 различных наименований произведений Толстого и близких ему авторов (см.: ПСС. Т. 85. С. 12–13, где Л. Гуревич дан общий обзор изданий «Свободного слова» В. Г. Черткова). Общий тираж этих изданий впечатляет: только в первые три года своего существования издательская фирма В. Черткова опубликовала в общей сложности порядка 400 миллионов страниц английских переводов произведений Л. Н. Толстого, уже вышедших в России; другими словами, даже в эту колоссальную цифру не включены издания тех произведений, которые в России опубликованы быть не могли.

Издания «Свободная мысль» и «Свободное слово» становятся важнейшим органом распространения взглядов Л. Н. Толстого и его последователей в Европе, в том числе и в вопросах религиозных. Фактически они стали эффективным способом пропаганды христианства нового толка, стремящегося освободить веру от «пут» догматики и «церковного гипноза», антиклерикализма. Здесь в первую очередь обращают на себя внимание такие, например, статьи, как «Православная Церковь и общество» (Свободное слово. 1903. № 4–5). Эти публикации фактически играли на руку органам социал-демократического толка и порождали уже совершенно разнузданную и неприличную антицерковную агитацию, в качестве примера можно указать на статью «Как попы поработили народ учением Христа», вышедшую в издававшихся в Швейцарии В. Д. Бонч-Бруевичем «Народных листках» (1902. № 9).

Фактически в это время В. Г. Чертков становится полномочным представителем Толстого за границей по литературным делам – это право зиждется на ряде разрешений, данных Толстым своему другу, – в частности, писатель составляет заявление, уполномочивающее В. Г. Черткова распространять издания его сочинений за границей и вести дела с переводчиками, а также дает обязательство Черткову все свои новые произведения направлять в первую очередь именно ему. Образцом документов такого рода может служить доверенность на издание за границей романа «Воскресение», данная 3 апреля 1899 г., в которой, в частности, В. Чертков назван непосредственным уполномоченным Л. Н. Толстого, пользующимся его полным доверием. Кроме того, и снова очень важно подчеркнуть это обстоятельство, Толстой дает разрешение Черткову издавать выдержки из своих дневников и писем. Для В. Г. Черткова и его издательства эти документы и обещания Л. Н. Толстого имели огромное значение, так как согласно завещанию последнего все его произведения после их публикации немедленно становились общим достоянием, любое издательство могло их перепечатывать, переводить, делать свободный пересказ и т. д. В этой ситуации «издательский примат» – монополия – был решающим фактором, в том числе и с финансовой точки зрения: «Чертков мог рассчитывать на то, что ему удастся опубликовать новые произведения Толстого в переводах, выходящих под его наблюдением, лишь в том случае, если бы он получал статьи Толстого до издания их по-русски, с тем чтобы они выходили одновременно и в России, и в Англии». Именно поэтому Чертков настаивает, что он должен иметь абсолютно полную монополию на переводы статей Толстого, для этого он просит, чтобы издатели произведений Толстого в России никому не давали корректур до выхода произведения из печати, чтобы кто-то из предприимчивых переводчиков не успел сделать первым свой перевод: «Во всяком случае, в интересах дела нашего международного “посредника” желательно, чтобы, как я вам уже писал, все переводчики, обращающиеся к вам, были направлены ко мне сюда и чтобы ни одному из них вы не давали списка помимо меня. А также чтобы я получил от вас рукопись для перевода по крайней мере недели за три до не только ее напечатания в России, но даже до ее распространения частным путем» (письмо от 28 июля 1897 г.). Л. Н. Толстой на это фактическое требование отвечает полным согласием и обещанием, что все его работы в первую очередь будут поступать к Черткову.

Но с первой же статьей («Что такое искусство», издание планировалось в «Вопросах философии и психологии» у Н. Я. Грота) возникли задержки, связанные с тем, что Толстой продолжал вносить правку даже в корректуру, за что получил раздраженные письма и от Н. Я. Грота, и от Черткова; последний, в частности, указывал: «Таким образом, оказывается, что весь этот план первоначального издания нами ваших новых писаний был только мечтой, а на деле продолжают эту выгоду получать те, кто ближе к вам, кто вовремя оказываются налицо и больше пристают к вам. Если бы вы знали, сколько труда и времени приходится здесь тратить с изданием ваших писаний и как убыточно все это было до сих пор» (письмо от 21 декабря 1897 г.).

Следует при этом иметь в виду, что В. Г. Чертков, по свидетельству многих лиц, в том числе и В. Ф. Булгакова, как будет видно ниже, критически относившегося к ближайшему сотруднику Л. Н. Толстого, не руководствовался личной корыстью, направляя все вырученные (а часто и свои личные) средства на распространение произведений Л. Н. Толстого. А для Л. Н. Толстого вся эта «мышиная возня» была крайне неприятна, о чем свидетельствует его признание в письме В. Г. Черткову от 13 декабря 1897 г.: «Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения было радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть род страдания» (ПСС. Т. 88. С. 67).

Следует обратить внимание на одно очень важное обстоятельство, связанное с этой деятельностью В. Черткова. Благодаря письменным свидетельствам Л. Н. Толстого и своей активной издательской деятельности к началу XX в. В. Г. Чертков становится одним из самых известных во всем мире правозащитников, и эта репутация в свое время (через 20 лет) сослужит ему большую службу.

Осенью 1900 г. Е. И. Черткова приобретает для семьи Черткова в местечке Christchurch (Крайстчерч, 150 км от Лондона) дом (Tuckton House), куда последний перевозит типографию и начинает строительство специально оборудованного по последнему слову техники хранилища рукописей Толстого. Активная пропаганда взглядов Толстого в Англии продолжается. С этой целью в 1901 г. в небольшом городке baurnemouth неподалеку от Крайстчерча организуются открытые собрания – «The progress meetings for the consideration of the problems of life», на которых выступают люди различных взглядов по разнообразным темам: религиозным, политическим, социальным и т. д. Сообщения о них постоянно помещались в газете «The baurnemouth Gardian» с 1901 по 1904 г.; сам В. Г. Чертков сделал до 25 докладов, читал переведенные на английский язык произведения Толстого. В это время он выступает с лекциями в университетах и различных обществах Англии, причем английские газеты отмечают его совершенно свободное владение английским языком. А в 1902 г. Чертков начинает издание собрания сочинений Толстого, запрещенных в России цензурой.

Таким образом, можно констатировать, что В. Г. Чертков, в первую очередь благодаря своим обширным и разносторонним связям в Англии, осуществлял интенсивную пропагандистскую деятельность, создавая в Европе образ Л. Н. Толстого – борца против режима и Церкви.

Еще одно обстоятельство не может не привлечь внимание исследователя: несмотря на ярко выраженную антиправительственную и антицерковную деятельность Л. Н. Толстого, несмотря на синодальную констатацию фактического отпадения последнего от Церкви, В. Г. Чертков реально до самого последнего времени сохранял свои связи при дворе и умел ими своевременно пользоваться. Не случайно в своих воспоминаниях В. Ф. Булгаков отмечал: «Его, властного и сильного человека, как бы тянуло к таким же властным и сильным людям». Осенью 1901 г. с больным Толстым, находившимся в Крыму, познакомился (26 октября 1901 г.), вступил в переписку и посетил его несколько раз великий князь Н. М. Романов (1859–1918). Н. М. Романов – старший сын великого князя Михаила Николаевича, внук императора Николая I, историк эпохи императора Александра I. Н. М. Романов был связан давней дружбой с В. Г. Чертковым, так как великий князь Михаил Николаевич одно время был председателем комитета по обучению и образованию войск, его заместителем на этой должности состоял отец В. Черткова, Г. И. Чертков.

В процессе общения в Гаспре между Л. Н. Толстым и великим князем шла речь об обмене некоторыми книгами. В письме от 5 сентября 1902 г. Н. М. Романов просит доставить ему новое издание Черткова («К рабочему народу»), когда оно появится в Англии, и добавляет: «…я прочту этот труд с самым живым интересом. Самое лучшее попросить Диму Черткова, чтобы он мне адресовал эту книгу прямо в Боржом, так как я получаю все без цензуры». Поистине поразительное обстоятельство: русский великий князь, представитель царствующего дома Романовых, хочет получить без цензурных проволочек книгу одного из самых последовательных врагов своей семьи и русского государства только на основании их старой дружбы – и не видит в этом ничего странного. А ведь антиправительственная и антицерковная работа В. Г. Черткова в последние годы жизни Л. Н. Толстого вполне приобрела черты своеобразной организации, о чем сообщает в своем дневнике М. С. Сухотин. Вот его характерная запись (26 января 1908 г.): «Получил интересное письмо из Ясной Поляны от Ю. И. Игумновой. В Ясную приехал из Англии Чертков. Несмотря на неудачу проповеди Гусева, Чертков не унывает и желает продолжать пропаганду. Для сего он ставит на место Гусева какого-то молодого человека Плюснина. “По словам Черткова, – пишет Ю. И., – дело организовано так, что как только Плюснин будет арестован, на его место приедет кандидат, а когда арестуют кандидата, то приедет еще кандидат и т. д.”. Организация неплохая, но только не могу я ей симпатизировать. Богатый Чертков платит бедным молодым людям 50 р[ублей] в месяц и посылает их на бой с правительством, рискуя сам во всяком случае менее, чем его наемники. Правительство, конечно, не может поступать иначе, как арестовывать этих чертковских condotieri, так как их проповедь заключается главным образом в том, что не следует податей платить и в солдаты идти».

Только старой дружбой по Конногвардейскому полку можно объяснить тот факт, что Д. Ф. Трепов (1855–1906), московский обер-полицмейстер (1896–1905) и генерал-губернатор (1905), хранил для Черткова в специальном ящике бумаги Толстого, а высокое покровительство вдовствующей императрицы Марии Федоровны позволило Чертковой освободить от воинской повинности своего единственного сына. Это совершенно неординарное сообщение В. Ф. Булгакова нуждается в самой тщательной проверке. Никаких доказательств, что речь идет именно о нелегальных сочинениях, он не приводит. При этом известно, что приблизительно в 1893 г. В. Чертков передал на хранение Трепову некоторые личные бумаги Л. Н. Толстого, о чем имеются свидетельства в дневнике С. А. Толстой и в переписке Л. Н. Толстого с В. Г. Чертковым. Д. Ф. Трепов был сыном губернатора Петербурга генерала Ф. Ф. Трепова, который являлся родственником В. А. Пашкова и полагал, что проповедь «евангельского христианства» представляет собой эффективную альтернативу деятельности революционеров. Как уже упоминалось, одно время Д. Ф. Трепов и В. Г. Чертков были членами одного кружка по изучению Священного Писания. Близким другом семьи Чертковых был и гр. И. И. Воронцов-Дашков (1837–1916), министр императорского двора с 1881 по 1897 г., начальник главной охраны императора Александра III.

При этом следует иметь в виду, что очень скоро именно новый санкт-петербургский генерал-губернатор станет инициатором самых решительных мер в области свободы печати, в том числе предостережений, конфискаций, запретов некоторых печатных органов, а также запретов касаться в публикациях тех или иных вопросов. Инициатором соответствующих циркуляров почти всегда был именно Д. Ф. Трепов – цензоры получали инструкции непосредственно от генерал-губернатора. Секрет дружественных отношений В. Черткова с Треповым открывают составители его биографии: дело в том, что Чертков до конца жизни сохранил дружеское отношение к своему бывшему сослуживцу, так как, «несмотря на коренную разницу в воззрениях, В[ладимир] Г[ригорьевич] считал Трепова человеком исключительной искренности, честности и правдивости».

Однако «дружба» Толстого с великим князем Николаем Михайловичем имела еще более поразительное продолжение. Пересказывая известную историю письма Л. Н. Толстого императору Николаю II, М. С. Сухотин в своем дневнике сообщает, что «Николай Михайлович передал кн. Барятинской (Нелли), она написала Черткову, а он Л[ьву] Н[иколаевич]у то, что государь отнесся «благосклонно» к его письму и обещал никому его не показывать. Последняя фраза характеризует этого робкого, не имеющего никакой инициативы, самоограничившего себя самодержца, не могущего ничего сделать помимо своих министров. Ему кажется, что обещание не показывать должно гарантировать и его самого, и Л[ьва] Н[иколаевич]а от разных неприятностей».

Таким образом, на основании анализа контактов Л. Н. Толстого с великим князем Н. М. Романовым складывается впечатление, что при дворе существовала чуть ли не «протолстовская» и «прочертковская» партия, взгляды которой являлись выражением установки покойного императора Александра III на позднее творчество и деятельность Л. Н. Толстого: не делать из него мученика. Здесь, по всей видимости, важное значение имели и связи матери Черткова, Е. И. Чертковой, в частности ее близкие контакты с вдовствующей императрицей Марией Федоровной и личные симпатии некоторых членов царствующей фамилии к творчеству «великого писателя земли русской». И в этом, как можно предполагать, установки сторонников В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого среди членов царствующего дома существенно расходились с церковной позицией и с теми близкими императору лицами, которые понимали смысл и значение для будущего России и Церкви разрушительной работы Л. Н. Толстого и В. Черткова. Только этим обстоятельством можно объяснить нежелание императора Николая показывать кому-либо письмо Л. Н. Толстого и тем самым, как это ни парадоксально звучит, гарантировать его от неприятностей.

Впрочем, А. Фодор высказывает интересную альтернативную версию, смысл которой заключается в следующем: будучи прекрасно осведомленным о близких контактах В. Черткова с Л. Н. Толстым, русское правительство пыталось использовать первого для своеобразной «нейтрализации» писателя, а кроме того, возможно, распространение работ Л. Н. Толстого могло восприниматься как некое препятствие революционной пропаганде, с этой точки зрения оно имело больше пользы, чем вреда. Действительно, трудно понять, почему со стороны полиции не было никаких препятствий обмену корреспонденцией между В. Г. Чертковым и Л. Н. Толстым. Кроме того, А. Фодор обращает внимание на достаточно странные обстоятельства высылки В. Г. Черткова и его единомышленников: Чертков был выслан в страну, которую любил не меньше России (в отличие от В. И. Ленина, например, который через три месяца после В. Г. Черткова был выслан в Сибирь), и пробыл в ней больше времени, чем требовалось, так как вернуться в Россию имел возможность гораздо раньше.

В этом смысле можно согласиться с выводом современного исследователя А. Д. Романенко, сделанным по поводу деятельности В. Черткова уже после большевистской революции 1917 г.: «Тонкий политик и опытный царедворец, при всей своей прямоте и прямолинейности человек очень осторожный <…> Чертков отлично понимал важность контактов именно с первыми лицами в государстве, имевшими право решать, казнить или миловать».

Вообще тема «В. Г. Чертков и большевики» должна в ближайшее время привлечь самое пристальное внимание исследователей. Возможно, здесь могут помочь материалы архивов Черткова и В. Д. Бонч-Бруевича, хранящиеся в Научно-исследовательском отделе рукописей РГБ. Эта проблема непосредственно не связана с темой данной работы, однако самые поверхностные наблюдения на этот счет (некоторые из них содержатся в биографической статье «Чертков В. Г.», в приложение к данной работе) позволяют заключить, что некоторые будущие руководители большевистского движения, в первую очередь В. Д. Бонч-Бруевич, П. Г. Смидович, А. В. Луначарский, возможно, Ф. Э. Дзержинский, были связаны с В. Г. Чертковым довольно загадочными, но достаточно крепкими узами, позволявшими Черткову уже после большевистской революции 1917 г. решать сложные задачи. Весьма вероятно, например, что Чертков способствовал освобождению из лагеря в 1921 г.

A. Л. Толстой. Возможно, кроме старых дружеских связей с В. Д. Бонч-Бруевичем, здесь имело значение и выступление Черткова с письмом своим английским друзьям в 1919 г. с призывом помочь России, стоявшей перед угрозой западной оккупации.

По решению комиссии НКВД по административным высылкам от 27 декабря 1922 г. В. Г. Чертков был приговорен к высылке в Германию на три года за «антисоветскую деятельность, выразившуюся в резкой критике советской власти и агитации против службы в Красной армии». Однако по решению Особой комиссии ВЦИК по уголовным делам от 18 января 1923 г. высылка в Европу была заменена высылкой в Крым под надзор органов ГПУ, но и это решение было отменено. Однако в конечном счете по совершенно непонятной причине В. Г. Чертков не только не был выслан из Советской России в 1923 г., но и вообще не подвергся никаким преследованиям. Кажется, только желания видеть изданными творения Л. Н. Толстого, главным хранителем которых был в этот момент В. Чертков, недостаточно.

Конечно, контакты с будущими большевистскими лидерами, в частности с тем же Бонч-Бруевичем, не должны быть переоценены. Дело в том, что идеологически В. Г. Чертков с ними принципиально расходился и их методы, построенные на насилии, никогда не принимал. Уже в 1950-е гг. В. Д. Бонч-Бруевич, не отрицая факта сотрудничества в эмиграции с единомышленниками Черткова, утверждал, что оно с его стороны носило характер сознательной парализации влияния толстовства на сектантские массы. Более того, и в личных отношениях с будущим управляющим делами Совета народных комиссаров и личным секретарем В. И. Ленина у Черткова были тяжелые периоды: в июне 1902 г. В. Д. Бонч-Бруевич вынужден был оставить свою работу у Черткова, так как понял его истинные намерения. Тем не менее уже после революции 1917 г. Бонч-Бруевич помог В. Г. Черткову получить очень крупную сумму, которая скопилась уже давно и была связана с продажей толстовской литературы.

Тем не менее можно с большой вероятностью предположить, что контакты В. Г. Черткова с будущими большевиками в конце XIX – начале XX в. были прочными и многообразными. Очевидно, каналы сбыта «толстовской» и социал-демократической литературы были общими, что рождало прочные и надежные связи, столь пригодившиеся Черткову позже.

Это предположение подтверждается следующим обстоятельством: в английском хранилище рукописей Л. Н. Толстого, о котором будет сказано ниже, была выделена специальная комната для социал-демократической литературы. В этом помещении хранился архив социал-демократов, который только в 1924 г. был передан Я. А. Берзину. Кроме того, сам В. Чертков и его сотрудники часто посещали в Англии эмигрантский социал-демократический клуб в Боскомбе, состоявший в основном из русских эмигрантов. Наконец, эта гипотеза прямо подтверждается материалами переписки П. А. Бирюкова: в 1903 г. он указывает в письме А. К. Чертковой, что получил предложение от социалистов-революционеров снабдить их «нашей литературой», т. е. материалами «Свободного слова», причем они готовы получить «до двух пудов» этого материала и доставить его в Россию «на свой счет». В конце письма П. А. Бирюков добавляет: «Я очень радуюсь открытию этого пути; быть может, туда и много пойдет. Письмо это лучше всего уничтожить».

Благодаря помощи специалиста ГМТ Ю. Д. Ядовкер удалось буквально по крохам собрать некоторую информацию о сотрудниках В. Г. Черткова в английский период его жизни, а также об их дальнейшей судьбе.

В разное время вместе с В. Г. Чертковым работали следующие лица.

1. Зирнис Александр (прозвище: Саша Брэди) (?—1918), родом из Латвии, секретарь В. Черткова в Англии и сотрудник издательства «Свободное слово», социал-демократ, политэмигрант; проживал в Боскомбе (3 км от Крайстчерча), где посещал английский социал-демократический клуб.

2. Перно Александр (Эльмар) Яковлевич (1878–1916), родом из Эстонии, закончил Горный институт в Петербурге, помощник В. Г. Черткова и воспитатель его сына, В. В. Черткова, сотрудник издательства «Свободное слово», впоследствии – сотрудник Л. Н. Толстого.

3. Перно Леонид (Людвиг) Людвигович (1889–1917), родом из Эстонии, политэмигрант, участник революции 1905 г. в России, проживал в Боскомбе и участвовал в работе местного социал-демократического клуба, сотрудник издательства «Свободное слово», в 1917 г. жил некоторое время в имении Чертковых Телятинки Тульской губернии, занимался распродажей собственности Чертковых в Англии, пересылал В. Г. Черткову деньги из Англии, занимался его архивом.

4. Пунга Герман Андреевич, родом из Латвии, инженер, социал-демократ, политэмигрант, сотрудник издательства «Свободное слово», в 1902 г. был арестован при попытке провоза нелегальной литературы в Россию, ссылку отбывал в Олонецкой губернии. Посетитель клуба в Боскомбе, сотрудник В. Г. Черткова, в 1909 г. вернулся в Россию, по некоторым сведениям, в 1920-х гг. занимал пост министра финансов в правительстве Латвии.

Кроме того, в разное время сотрудниками В. Черткова в Англии были Якоб Ковалевский и его супруга, художник Саранчов, Величкина, Станислав Войцеховский, Феликс Волховский.

Можно предполагать, что эти связи с социал-демократами могли возникнуть еще в России до высылки В. Г. Черткова. Проф. А. Ф. Гусев приводит ряд фактов о распространении антиправительственных сочинений Л. Н. Толстого в начале 1890-х гг., в особенности на юге и западе России, причем указывает, что существовала целая система производства и распространения этих брошюр. Действительно, в 1894–1896 гг. «с одобрением и при постоянном внимании Толстого его сторонниками подпольно на ремингтоне и мимеографе тиражом 4060 экземпляров было выпущено 12 номеров журнала «Архив Л. Н. Толстого».

Кроме того, один из единомышленников Л. Н. Толстого, В. А. Поссе, вспоминал, что создатели и руководители издательской фирмы «Свободное слово» поддерживали связи не только с зарубежными издателями, которым передавали не прошедшие цензуру в России произведения Толстого, но и с представителями русской революционной оппозиции, действующими в зарубежье. «Дом Чертковых служил притягательным центром не только для толстовцев, но и для эмигрантов-революционеров самых различных направлений и национальностей».

Авторы и составители учебника «Журналистика русского зарубежья XIX–XX веков» убедительно показали, что фактически деятельность В. Г. Черткова в Англии привела к политизации публицистики Л. Н. Толстого: при постоянных напоминаниях о ненасилии, духовном совершенствовании, вообще при использовании христианской терминологии с демагогическим оттенком, эти публикации на деле способствовали реальному и неуклонному расшатыванию и без того уже сильно поврежденной государственной машины. Чего стоят, например, такие призывы идеологов издательства: «Пора бы социалистам, уже пустившим глубокие корни в рабочей среде, обратить серьезное внимание на эту ужасную организацию – войска. И приложить возможно больше энергии к распространению среди солдат литературы, могущей побороть этот гипноз дисциплины, во мрак которого погружено наше христианское воинство» («Свободная мысль». 1900. № 8. С. 127). Совершенно не случайно один из авторов писем в редакцию, по убеждениям социал-демократ, подчеркивал, что произведения Л. Н. Толстого, «грешащие даже против программы российской социал-демократии, несомненно, не менее полезны для пропаганды социализма, чем самые распространенные социалистические издания…».

Именно поэтому издания фирмы «Свободное слово» получили широкое распространение через революционеров в армии и флоте. В редакцию газеты «Искра» из Киева сообщали в 1902 г.: «Ввиду происходящего теперь рекрутского набора Киевский комитет решил издать “Солдатскую памятку” Л. Н. Толстого, находя, что никто лучше, ярче и проще Толстого не сможет изобразить ту позорную и ужасную роль, какую играет армия, как одно из средств порабощения народа».

Интересно, что первая в мире научная диссертация о Л. Н. Толстом была защищена в 1900 г. в Бернском университете марксисткой Л. Аксельрод.

В то же время В. Г. Чертков продолжал последовательно собирать подлинники и копии всего, что связано с именем Толстого, для чего в 1903 г. в Ясной Поляне производится своеобразная инвентаризация, т. е. сверка описи архива произведений Л. Н. Толстого, хранящихся у Черткова, с рукописями, хранящимися в Ясной Поляне. В апреле этого же года В. Чертков отправляет Толстому большое письмо, в котором просит письменного заявления от писателя на право использования копий его писем для издательских целей. При этом он ссылается на необходимость «обобществления мыслей» Толстого, и последний в конце концов отвечает согласием.

Трудно сказать, когда конкретно возникло то неестественное положение, в котором в конце концов оказался писатель по отношению к своему молодому другу. Речь идет о системе тотального контроля за творчеством Л. Н. Толстого и фактически, как будет видно дальше, за всей его жизнью. В письме от 10 февраля 1900 г. В. Г. Чертков подробно обосновывает свое желание быть монополистом в деле издания неопубликованных писем и произведений писателя – это письмо B. Черткова было написано в связи с деятельностью другого сотрудника Л. Н. Толстого, П. Бирюкова, который, не согласуя своих действий с Чертковым, стал в иностранных газетах печатать переводы не опубликованных ранее писем Л. Н. Толстого разным лицам (см.: ПСС. Т. 88.

C. 191). Во всяком случае, к 1907 г. эта «монопольная» система полностью была сформирована и исправно функционировала, о чем ярко свидетельствует письмо одного из ближайших помощников В. Черткова, А. П. Сергеенко, домашнему врачу писателя Д. П. Маковицкому. Поводом для написания послания является появление в печати письма Л. Н. Толстого французу П. Сабатье от 7 ноября 1906 г., которое было опубликовано без ведома В. Черткова. Этот документ настолько показателен, что нашли возможным поместить его в приложения к данной работе.

Письмо А. П. Сергеенко начинается напоминанием Д. Маковицкому о том, что все, что написано Л. Н. Толстым, должно предварительно посылаться В. Черткову по очень формальной причине: последний заботится о том, чтобы с новым сочинением писателя ознакомился весь мир. Поражает елейно-агрессивный тон письма, содержащий в себе скрытую угрозу: «И все это произошло, по мнению Вл[адимира] Гр[игорьеви]ча, от того, что окружающими Л[ьва] Н[иколаеви]ча не исполняется неоднократно ясно выраженное самим Л[ьвом] Н[иколаеви]чем желание, чтобы копии со всех его новых произведений, статей и писем прежде всего посылались Вл[адимиру] Гр[игорьеви]чу <…> Вл[адимир] Гр [игорьевич] очень просит вас понять, что все сказанное вытекает исключительно из его желания возможно большего распространения сочинений Л[ьва] Н[иколаеви]ча и никак не есть излишний педантизм с его стороны. И он очень надеется, Душан Петрович, что на будущее время вы будете ему в этом уже только помощник. Не так ли?» Но этого мало: узнав, что Д. П. Маковицкий ведет ежедневные записки, В. Г. Чертков через А. П. Сергеенко предлагает пересылать ему и свой дневник.

Другой случай такого ревностного использования своего монопольного права приводит в своих воспоминаниях А. Л. Толстая: когда один из поклонников Л. Н. Толстого, Буланже, в 1900 г. предложил Л. Н. Толстому издавать новый журнал «Утро» и даже нашел для этого крупную сумму, писатель получил грубую и достаточно лицемерную отповедь от Черткова только за то, что программа издания предполагала получение разрешения от государственных органов. В письмах от 3 и 5 января 1901 г. Чертков не стесняется в выражениях: используя доводы «от религии», он достаточно лицемерно обвиняет Л. Н. Толстого в «измене нашему Хозяину», указывая, что эта измена носит характер «душевной проституции» и хуже проституции физической.

Однако примечательно, что, когда встал вопрос о завещании писателя и необходимости утверждения его судом, В. Г. Чертков уже не был столь щепетилен. Не был он и столь щепетилен, когда создавался «Посредник» и требовались согласования с различными государственными органами по этому вопросу. Все дело было в том, что у него мог появиться опасный конкурент за близость к Л. Н. Толстому.

В. Ф. Булгаков указывает, что вообще конфликтов у В. Г. Черткова с другими издателями в Европе, дерзнувшими что-либо опубликовать раньше его, Черткова, было очень много, и всякий раз в этом случае он обрушивался на конкурентов «всей тяжестью своего характера», не гнушаясь даже прямой клеветой, как было в истории с Дж. Кенворти, которого его бывший друг В. Г. Чертков представил перед Л. Н. Толстым душевнобольным человеком.

А. Фодор убедительно доказывает, что в определенный момент В. Г. Чертков нанес смертельный удар сельскохозяйственной общине Кенворти в Пурлейне. Дело в том, что известная история с переселением духоборов в Канаду вызывает недоумение вот с какой стороны: зачем понадобилось собирать средства на это путешествие по всему миру, зачем Л. Н. Толстому вопреки своим убеждениям понадобилось получать гонорары за различные издания романа «Воскресение», если вся необходимая сумма могла быть предоставлена В. Г. Чертковым? Ответа на этот вопрос нет. А. Фодор подчеркивает, что само по себе создание русской колонии В. Черткова в Англии уже было по отношению к колонии Кенворти «поцелуем смерти». Однако помимо этого Чертков потребовал от своих английских «коллег» еще и крупную сумму на переезд духоборов.

Часто в переписке В. Черткова и Л. Н. Толстого последних десяти лет жизни писателя находят отражение взаимные несогласия по поводу издания произведений Л. Н. Толстого и его завещания, а также желание Л. Н. Толстого сохранить мир после продолжительных споров и давления своего молодого друга и помощника, давления, которое было вызвано необходимостью преодолеть сопротивление писателя и заставить его сделать то, что противоречило его взглядам и жизненным установкам.

В 1905 г. Е. И. Черткова обращается к императору Николаю II с просьбой разрешить сыну приехать на три недели в Россию. 15 апреля следует разрешение приехать летом в Россию для свидания с матерью и Л. Н. Толстым. Это обстоятельство дало возможность В. Черткову побывать в Ясной Поляне с кратковременным визитом (с 26 мая по 4 июня).

Можно предположить, что в этот период речь шла главным образом о проблеме сохранения наследия писателя, т. е. о его завещании. А. Фодор обращает внимание на то обстоятельство, что в период пребывания Черткова в Ясной Поляне Л. Н. Толстой не делал в своем дневнике никаких заметок, что для него было необычно. Исследователь предполагает, что писатель испытывал в это время напряженность и дискомфорт, хотя не видел его целых восемь лет. Кроме того, писатель прекрасно понимал, что его жена имеет доступ к его интимным записям.

Эта точка зрения находит другое косвенное подтверждение в материалах переписки Л. Н. Толстого и его главного помощника: в письмах осенью 1905 г., подводя итог пребыванию В. Черткова в Ясной Поляне, корреспонденты настойчиво подчеркивают свое единодушие и единомыслие. В частности, в письмах от 4 сентября и 12 октября 1905 г. Л. Н. Толстой указывает: «Часто думаю о том особенном счастье, которое мне выпало на долю иметь такого друга и товарища, как вы». И далее: «Для меня нет и не может быть сомнения, что то, что вы делаете, – хорошо» (ПСС. Т. 89. С. 24). Отвечая писателю, В. Чертков указывает в письме от 21 сентября: «Главное, что нас соединяет и в чем одном наша истинная жизнь, не нуждается в переговорах и в обсуждении, а есть одно и то же в нас обоих, не нуждаясь в выражении».

Это различение «главного» и «неглавного», упоминание о «переговорах» и «обсуждении» очень характерно: именно в пункте «главного» писатель и его последователь начинают кардинально расходиться, складывается впечатление, что последний в этот период уже твердо взял курс на господство над рукописным наследием писателя.

В 1906 г. Чертковым закончено строительство хранилища рукописей Толстого на вилле Tuckton House; это хранилище было построено с учетом всех новейших рекомендаций, температура и влажность в нем поддерживались при помощи специальной газовой печи и вентиляционной системы, оно было оборудовано новейшей противопожарной системой. Об этом грандиозном сооружении и специальной кладовой для рукописей Л. Н. Толстого остались интересные воспоминания Е. Ф. Страховой: «Кладовая была оборудована целой системой электрических сигнализаций. На ночь электроэнергия включалась, и, таким образом, никто не мог прикоснуться к толстым дверям кладовой, без того чтобы в доме не поднялся оглушительный звон. Стены кладовой были настолько прочны и сделаны с таким расчетом, что даже в случае сильного землетрясения кладовая могла только провалиться, но не разрушиться. Таким образом, Чертков принял все зависящие от него меры против хищения, пожара, разрушения. В доме в это время жил только один человек – эстонец Леонид Людвигович Перно, который и состоял хранителем этих ценных рукописей. Чертков взял с него слово, что он никогда – ни днем, ни ночью – не покинет дом без сторожа… В случае если ему надо было уйти, он должен был оставить в доме кого-нибудь вместо себя».

О масштабах деятельности В. Г. Черткова по сбору материалов Л. Н. Толстого может служить справка, опубликованная уже после смерти последнего в 1913 г. В ней, в частности, сообщается: «В. Г. Чертков перевез из своего несгораемого помещения в Англии и сдал на хранение в Академию Наук около 25-ти пудов бумаг Л. Н. Толстого, составляющих архив тех его рукописей, которые Толстым в течение почти 30-ти лет передавались или пересылались Черткову для хранения. <…> В английском хранилище остались только: личная переписка Л. Н. Толстого с Чертковым, которую последний надеется скоро издать, некоторые собственноручные частные письма Толстого, отданные их собственниками лично Черткову на хранение, копии с общей переписки Толстого, копии со всех его произведений последнего периода, а также оригиналы тех его произведений, которые Чертков считает неудобным хранить в России при существующих условиях».

20 февраля 1906 г. министр внутренних дел П. Н. Дурново уведомляет Д. Ф. Трепова о разрешении Черткову вернуться в Россию на основании указа Сената от 21 декабря 1905 г. В конце 1907 – начале 1908 г. начинается интенсивная подготовка к возвращению семьи Чертковых в Россию, в ходе которой В. Г. Чертков несколько раз бывает в России и в Ясной Поляне. Чертков покупает у младшей дочери Л. Н. Толстого, А. Л. Толстой, участок земли в ее имении Телятинки. В июне 1908 г. В. Г. Чертков окончательно переезжает с семьей в Россию, а в сентябре вселяется в Телятинки. Переезд В. Г. Черткова из Англии знаменует новый, последний этап его взаимоотношений со Л. Н. Толстым.

 

Проблема завещания Л. Н. Толстого

Сразу же после возвращения В. Г. Черткова в Россию за ним в очередной раз устанавливается наблюдение со стороны полицейских органов, материалы которого сконцентрированы в донесениях начальника Тульского губернского жандармского управления в Департамент полиции. Как уже подчеркивалось, в официальных документах разного рода содержится иногда весьма интересная и неожиданная информация о В. Г. Черткове. К числу такого рода свидетельств относится и выдержка из рапорта министру внутренних дел исполняющего должность тульского губернатора Д. Д. Кобеко от 1 февраля 1909 г. о неблагонадежности Черткова, где ставится вопрос о возможности его выселения из Тульской губернии. В этом документе, помимо прочего, говорится, что от некоторых членов семьи губернатор получил доверительным образом информацию, что Л. Н. Толстой «сам тяготится влиянием Черткова на него, но не может по недостатку в этом отношении твердости и характера избавиться от этого влияния, причем многие основные взгляды Черткова, как слишком резкие, не разделяются Графом Толстым; в миросозерцании его за последнее время, по-видимому, наступает поворот в сторону смягчения его учения…». Правда, ценность этого свидетельства умаляется тем обстоятельством, что члены семьи Л. Н. Толстого, в первую очередь его сыновья, не имели абсолютно никаких оснований относиться к В. Черткову с симпатией, слишком многое их разделяло – и взгляды Черткова, и его активность в вопросе завещания.

5 марта 1909 г. распоряжением администрации Тульской губернии пребывание Черткову в пределах губернии запрещено (с мотивировкой – вредное влияние на окружающее население). Это решение неожиданно для всех вызывает протест даже у С. А. Толстой, имевшей к этому моменту стойкую неприязнь к В. Г. Черткову. Семья Толстого предпринимает попытки выхлопотать отмену этого распоряжения, для чего дочь писателя Т. Л. Сухотина ездила в Петербург и имела встречу с П. А. Столыпиным, который во время этой встречи заметил: «Поверьте мне, такого человека, как Чертков, ни в одном государстве не стали бы терпеть».

Как уже указывалось, к этому моменту взаимоотношения Л. Н. Толстого и В. Г. Черткова вступают в новую стадию: 30 января 1909 г. Чертков получает от Толстого официальное разрешение печатать его частные письма разным лицам. Нужно заметить, что в письмах последних лет Толстой неоднократно подчеркивал свое единство с Чертковым в метафизических вопросах, что, на наш взгляд, является верным признаком расхождения и несогласия в вопросах практических, т. е. связанных с проблемой завещания, примером чего может служить очень важное письмо, в котором Чертков излагает свой взгляд на Бога и на религию: «Думаю, что было бы ошибкой начать с утверждения Бога, как чего-то само по себе существующего и требующего непосредственного признания – не начиная со своего “я” и не подходя к общему Богу по той нити, которая начинается во мне самом, сознанием моей внутренней непосредственной не то что связи, а даже прямо участия в Боге».

На примере этого письма обращает на себя внимание попытка и реальная способность В. Г. Черткова подделаться под стиль Л. Н. Толстого, попасть в струю его мыслей и переживаний.

Неужели Л. Н. Толстой не видел этого и не чувствовал? Не случайно в своих воспоминаниях гр. А. А. Толстая указывает, что, когда ее племянник ознакомил ее с письмами В. Черткова и его молодой жены, «бабушка» испытала тяжелое чувство: «В этих просьбах о наставлении и сетованиях было столько деланого, неестественного, что мне поистине стало тошно». Судя по всему, сам писатель действительно этой деланности не ощущал. В его письмах и дневниковых записях последних трех лет жизни, т. е. периода после возвращения В. Г. Черткова, присутствует причудливая смесь восторженного отношения к нему с глухим и глубоко скрываемым недовольством им в вопросе завещания. В ответ на процитированное письмо писатель отвечает восторженно: «За что мне такая радость?! Как это сделалось, что люди, так же, как я, еще больше, чем я, любят то же самое, чем я живу, и служат тому же самому, чему служить я уже начинаю чувствовать свое бессилие» (ПСС. Т. 89. С. 57). Несколько позже, делясь с В. Г. Чертковым своими радостями, Л. Н. Толстой указывает: «В числе этих радостей, вы это знаете, большая и давнишняя моя, не скажу радость моей дружбы, но моего духовного единства с вами. А вы хотите со мной спорить, но для спора нужно двоих, а я не могу с вами спорить, потому что знаю, что мы согласны» (ПСС. Т. 89. С. 84). И в следующем году: «Если бы Черткова не было, его надо было бы выдумать. Для меня, для моего счастья» (ПСС. Т. 89. С. 100. Примеч. 1).

История завещания Л. Н. Толстого, как нам представляется, имеет непосредственное отношение к теме «Л. Н. Толстой и Церковь», но смысл этой связи становится ясен только с учетом событий последних десяти дней жизни писателя. Эта история по-своему очень сложна и многопланова, поэтому хотя бы кратко нужно остановиться на содержании этого вопроса.

Его начало можно отнести к 21 мая 1883 г., когда жене писателя, С. А. Толстой, выдается нотариально заверенная доверенность в форме письма на руководство всеми издательскими делами Л. Н. Толстого, в том числе на получение всех имеющихся в результате издательской деятельности доходов за сочинения, написанные до 1881 г. 19 сентября 1891 г. в газетах «Русские ведомости» и «Новое время» публикуется письмо Л. Н. Толстого в редакции этих газет, в котором он доводит до всеобщего сведения: «Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах, все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года <…> равно и все мои не изданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения» (ПСС. Т. 66. С. 47).

Однако в случае смерти писателя эти прижизненные заявления не имели бы юридической силы, именно поэтому требовался формальный юридический документ, в котором в виде завещания был бы оформлен отказ на права собственности на сочинения.

В 1895 г. в своем дневнике Толстой сделал запись, что хотел бы, чтобы после его смерти подготовкой его произведений к печати занимались В. Г. Чертков, Н. Н. Страхов и С. А. Толстая (запись от 27 марта) (см.: ПСС. Т. 53. С. 14–16). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что уже в этой записи Л. Н. Толстой просит похоронить его без священника и отпевания. В 1901 г. эта запись приобрела форму окончательного документа: она была переписана М. Л. Толстой (с исключением имени умершего Страхова) и дана на подпись Толстому. Узнав об этом, С. А. Толстая решительно этому плану воспротивилась, и бумага, подписанная Толстым, была передана ей. 13 мая 1904 г. Толстой возвращается к этому вопросу и письменно просит Черткова разобрать оставшиеся после него бумаги. Как уже отмечалось выше, это разрешение распространялось и на дневники писателя, что имело принципиальное значение для С. А. Толстой.

Однако активная работа по подготовке нового варианта завещания Толстого Чертковым и его супругой начинается уже после возвращения семьи Чертковых в Россию. Уже к этому времени относится отзыв о Чертковых, хранящийся в РГАЛИ и связанный, скорее всего, именно с этими планами: «Анна Константиновна и Владимир Григорьевич Чертковы – самые близкие мои друзья и вся их относящаяся до меня и моих сочинений деятельность мною не только всегда одобряется, но и вызывает во мне самую искреннюю и глубокую к ним благодарность. Лев Толстой. 28 января 1909 г.».

18 сентября 1909 г. Толстой в Крекшино у В. Г. Черткова подписывает первый вариант завещания, смысл которого заключается в том, что все его рукописи, изданные и неизданные, написанные после 1881 г., не составляют ничьей частной собственности и передаются В. Черткову для безвозмездного издания. Однако несколько позже присяжный поверенный Н. К. Муравьев объяснил, что завещание не имеет юридической силы без указания конкретного наследника. Другими словами, в России в соответствии с правовыми нормами любую частную собственность, в том числе и интеллектуальную, можно было завещать только конкретному физическому или юридическому лицу. Чтобы понять, почему вопрос завещания Л. Н. Толстого стоит так остро для всех участвующих в его обсуждении, следует иметь в виду, что сумма его литературного наследства превышает наши самые смелые предположения: семья писателя оценивала свое право издавать по всему миру его сочинения и пользоваться доходом от этих изданий в сумму 10 млн золотых рублей.

1 ноября 1909 г. при участии Н. К. Муравьева составлен новый текст завещания на имя младшей дочери Л. Н. Толстого, А. Л. Толстой, так как сам Чертков якобы отказался быть юридическим наследником, утверждая в 1922 г., что завещание было составлено без малейшего участия с его стороны и даже решение это было принято Л. Н. Толстым без его ведома и во время вынужденной разлуки (т. е., видимо, во время пребывания В. Г. Черткова в Англии). Далее В. Г. Чертков подчеркивает в своей книге: «Написать «юридическое» завещание я не только не уговаривал Л[ьва] Н[иколаеви]ча, но даже предполагал, что он на это не согласится, и сам определенно отказался быть назначенным его «юридическим» наследником <…> Окончательное содержание завещания было выработано без моего участия и в моем отсутствии; и меня настолько удивило неожиданное присоединение Л[ьвом] Н[иколаеви]чем своих художественных произведений первого периода к назначенным им в общее пользование писаниям, что я даже написал ему свое мнение по этому поводу, указывая на то, что семья его привыкла считать эти произведения своей неотъемлемой собственностью».

В качестве доказательства своей версии происхождения завещания В. Г. Чертков ссылается на эпизод, имевший место в конце октября 1909 г. Этот эпизод описал в своих воспоминаниях один из сотрудников В. Г. Черткова, Ф. А. Страхов, посетивший по просьбе своего патрона Л. Н. Толстого «для переговоров по этому делу» (?). Страхов побывал в Ясной Поляне с поручением от В. Г. Черткова дважды: 26 октября и 1 ноября 1909 г. Ф. А. Страхов сообщает, как он впервые узнал от Л. Н. Толстого о решении по поводу завещания: «…он сейчас же пошел в свой кабинет и увел туда с собою Александру Львовну и меня. – Я вас удивлю своим крайним решением, – обратился он к нам обоим с доброй улыбкой на лице. – Я хочу быть plus royaliste que le roi. Я хочу, Саша, отдать тебе одной все, понимаешь? Все, не исключая и того, о чем была сделана оговорка в том моем газетном заявлении. – Мы стояли перед ним, пораженные как молнией этими его словами: “одной” и “все”. Он же произнес их с такой простотой, как будто он сообщал нам о самом незначительном приключении, случившемся с ним во время прогулки». Далее в этих же воспоминаниях (изданных, заметим, впервые в 1911 г.) Ф. А. Страхов указывает: «Думаю, под словом “roi” Лев Николаевич подразумевал того самого Владимира Григорьевича Черткова, которому он поручил составить совместно с адвокатом Н. К. Муравьевым текст своего завещания, того Черткова, которого вскоре после смерти Льва Николаевича так беспощадно обвинили в изнасиловании его воли в деле составления завещания и которому, как я хорошо это знаю, и во сне не снилось “крайнее решение”, столь внезапно объявленное нам с Александрой Львовной в тот незабвенный для нас день 26 октября 1909 года».

Однако сам текст воспоминаний Ф. А. Страхова опровергает этот его последний вывод. Не случайно В. Ф. Булгаков, ознакомившись с его воспоминаниями, заметил, что фактически их автор свидетельствует о нежелании Л. Н. Толстого вообще составлять какое бы то ни было завещание. Именно поэтому, хотя воспоминания были изданы уже после смерти писателя, «чертковская группа все же, конечно, пришла в отчаяние: ведь опубликованием своей беседы с Толстым Страхов совершенно опровергал утверждение этой группы, что она якобы не имеет никакого отношения к составлению Львом Николаевичем завещания, будто Толстой сам и только сам хотел составить такое, и притом тайное, скрытое от семьи завещание <…> ошибка “чертковцев” состояла именно в том, что они проведение хитроумной акции поручили философу-младенцу».

Действительно, то, что «благочестивая» версия Ф. А. Страхова – В. Г. Черткова о происхождении завещания Л. Н. Толстого не выдерживает серьезной критики, видно уже из дневниковой записи самого Л. Н. Толстого от 26 октября 1909 г. (день первого визита Страхова), где прямо говорится о «требованиях Черткова», а также о том, что Л. Н. Толстой согласился на эти требования, однако испытывает большую тяжесть, связанную с необходимостью обмана, на который его толкал ближайший ученик: «Но тяжело, что не сказал, что все это очень тяжело и лучшее неделание» (ПСС. Т. 57. С. 161).

Очевидно, в воспоминаниях В. Г. Черткова присутствует очень ловкая подтасовка, смысл которой может быть понятен только после сличения всех документов, в том числе и тех, которые долгое время были недоступны: прекрасно разобравшись в юридической стороне дела и активно участвуя в процессе составления итоговых документов, он действительно мог формально отказаться быть прямым юридическим наследником, выбрав несколько иную юридическую схему. Речь должна идти о том, что В. Чертков, понимая всю сложность ситуации для себя лично, если именно он будет назначен непосредственным наследником Л. Н. Толстого, уже выработал план избрания подставной фигуры. Вполне возможно, что сама идея использовать в этом смысле А. Л. Толстую принадлежала не ему. Однако в силу ряда обстоятельств, о которых будет сказано ниже, в качестве такого лица лучше всего подходила именно младшая дочь Л. Н. Толстого. Ее пассивная роль в реализации завещания должна была быть закреплена какими-то дополнительными распоряжениями завещателя. В дальнейшем, уже после смерти писателя, можно было очень легко создать легенду, согласно которой активность В. Г. Черткова была вызвана желанием не стать реальным (а не фиктивным) наследником Л. Н. Толстого, а реализовать как можно точнее его давнишний замысел – сделать свои произведения достоянием всех желающих. Именно эта версия находит прямое подтверждение в воспоминаниях А. П. Сергеенко, непосредственного участника составления текста завещания.

В декабре 1909 г. В. Г. Чертков публикует в газетах письмо, в котором представляет себя в «качестве уполномоченного Л. Н. Толстого по делу проведения в печать его впервые появляющихся писаний», а также предъявляет некоторые требования по поводу переписки с Л. Н. Толстым. Кроме того, им предпринимаются некоторые конкретные меры, цель которых – обеспечить получение систематической информации о событиях в Ясной Поляне, проще говоря, установить систематическую слежку за ее обитателями. Очень характерно, что М. В. Муратов эти меры интерпретирует совсем в другом ключе, в них якобы выражено стремление Владимира Григорьевича «облегчить Толстому самый процесс его работы, начиная с приглашения секретаря, а затем и переписчика, которые живут в Телятинках, ежедневно бывая в Ясной Поляне…». При этом, к сожалению, умалчивается о том, что эти секретарь и переписчик обязаны были тщательно контролировать процесс появления новых рукописей Толстого, а также его корреспонденцию.

Сейчас, по прошествии многих лет и после опубликования важнейших материалов, можно совершенно определенно констатировать, что та атмосфера обмана и скрытности, в которой готовилось завещание Л. Н. Толстого, самого писателя очень тяготила. Версия В. Г. Черткова о том, что сам писатель, а не он, Чертков, был инициатором лишения своей семьи наследства, не подтверждается многочисленными документами.

Иллюстрацией последнего вывода может служить письмо самого Л. Н. Толстого В. Черткову, написанное из Ясной Поляны в мае 1904 г. в ответ на послание последнего из Англии, которое было передано Толстому другом Черткова, англичанином Бриггсом, и в котором содержалась просьба Черткова ответить на некоторые вопросы, имеющие непосредственное отношение к проблеме завещания. Ч. Бриггс, 27-летний секретарь В. Г. Черткова, готовился в это время стать унитарианским священником. Его миссия носила сугубо секретный характер, о ее истинной цели ничего не должна была знать жена писателя. А. Фодор полагает (как представляется, совершенно справедливо), что этот приезд Бриггса знаменовал начало борьбы за наследство писателя, т. е. за его рукописи. Другими словами, делу завещания В. Г. Чертков придавал такое большое значение, что послал из Англии своего секретного агента для переговоров с Л. Н. Толстым, не доверяя почте.

Письмо В. Г. Черткова было опубликовано только в 1961 г. и поэтому не вошло в юбилейное собрание сочинений писателя и не могло, естественно, служить аргументом в полемике по поводу завещания. Более того, В. Ф. Булгаков сообщает, что письмо это до публикации в 1961 г. тайно хранилось у сына В. Г. Черткова, Владимира, с надписью его рукой «секретно». Это письмо связано с опубликованным письмом от 13 мая 1904 г., в котором, как уже отмечалось, Толстой, отвечая на вопросы, привезенные Бриггсом, вынужден письменно просить Черткова пересмотреть и разобрать оставшиеся после него бумаги вместе с С. А. Толстой. Кроме того, Толстой напоминает Черткову о своем разрешении пересмотреть дневники и исключить из них все лишнее (см.: ПСС. Т. 89. С. 327–329).

Вот что писал Толстой в неопубликованном письме: «Не скрою от вас, любезный друг Владимир Григорьевич, что ваше письмо с Бриггсом было мне неприятно <…> Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло. Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишете мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно. Одно, что в вашем обращении ко мне не было неприятно мне, это ваше желание иметь от меня непосредственное обращение к вам с просьбою после смерти рассмотреть, разобрать мои бумаги и распорядиться ими. Это я сейчас и сделаю».

Приведенный отрывок доказывает текстуально, что задолго до появления первой официальной версии завещания В. Г. Чертков, находясь в Англии, оказывал давление на писателя и уже в 1904 г. имел совершенно конкретный план составления документа в свою пользу и совершенно конкретную юридическую схему реализации этого плана (о чем свидетельствуют те пять вопросов, которые упоминаются в письме Л. Н. Толстого). В. Ф. Булгаков утверждает, что уже в это время В. Чертков «как бы напрашивается на роль единоличного распорядителя литературного наследия писателя». Действительно, в одном из пунктов Чертков прямо спрашивает, кому писатель желает предоставить окончательное решение вопросов, связанных с редакцией и изданием посмертных произведений. Так как этим делом уже давно занимался сам В. Чертков, ответ мог быть только один. Но этого ответа он не получил: в своем письме Л. Н. Толстой говорит не только о нем, но и о своей жене. Таким образом, главным препятствием В. Г. Черткова в борьбе за наследие писателя оставалась супруга последнего.

В письме В. Черткова поражает какая-то самодовольно-фельдфебельская бестактность, грубая уверенность в своем праве обсуждать с Л. Н. Толстым вопросы, связанные с его смертью, наследством, уверенность в том, что он обязательно переживет своего друга. Чего только стоят, например, вопросы 3 и 5: «Желаете ли вы, чтобы и после вашей смерти, если я вас переживу, оставалось в своей силе данное вами мне письменное полномочие как единственному вашему заграничному представителю? <…> Желаете ли вы, чтобы мне была предоставлена возможность пересмотреть в оригинале все решительно без изъятия ваши рукописи, которые после вашей смерти окажутся у Софьи Андреевны или у ваших семейных?» (ПСС. Т. 88. С. 328–329).

Интересно, что опубликованное письмо Л. Н. Толстого заканчивается знаменитой фразой, которую так любят цитировать защитники «единомыслия» В. Черткова и Л. Н. Толстого: «Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни» (ПСС. Т. 88. С. 328). Однако истинный смысл этой фразы, как представляется, открывается только в контексте неопубликованного письма: кажется, что Л. Н. Толстой, который действительно любил В. Черткова, просто растерялся от такой невероятной расчетливости и прямолинейности своего друга и как-то беспомощно вынужден напомнить ему о других принципах, на которых до сих пор строилась их дружба.

В мае 1910 г. Чертков совершает поездку в имение Сухотиных Кочеты по временному разрешению для свидания с Толстым, который гостил у Т. Л. Сухотиной с 7 по 19 мая. 20 июня 1910 г. В. Г. Чертков получает разрешение находиться в Тульской губернии в связи с приездом туда его матери (на время ее пребывания). В период с 30 июня по 24 июля Чертков общается с Л. Н. Толстым.

Именно в это время разыгрываются основные этапы трагедии последних месяцев жизни Толстого – история с завещанием, которая в общих чертах хорошо известна: 22 июля 1910 г. в лесу близ деревни Грумонт (Угрюмая) подписывается (при трех свидетелях – А. Б. Гольденвейзере, А. П. Сергеенко и А. Д. Радынском) тайное завещание, согласно тексту которого наследницей прав на его литературную собственность становится его младшая дочь А. Л. Толстая, а в случае, если она скончается раньше писателя, дочь Т. Л. Толстая.

Однако, отдавая себе отчет в том, что текст завещания по воле завещателя в любой момент может быть изменен, т. е. до смерти Л. Н. Толстого гарантии того, что права на распоряжение литературным наследством писателя окончательно перешли к нему, нет, В. Чертков пытается клеветать на его родных, о чем свидетельствует письмо Черткова от 27 июля 1910 г., в котором он просто запугивает Л. Н. Толстого и утверждает, что цель С. А. Толстой и детей писателя – удалить от него Черткова и младшую дочь и пристально и неотступно следить за тем, чтобы до самой смерти писатель не составлял невыгодного для семьи завещания, а если это завещание уже составлено, пригласить «черносотенных врачей» и признать Л. Н. Толстого «впавшим в старческое слабоумие», следствием чего будет признание завещания недействительным (см.: ПСС. Т. 89. С. 198).

Именно поэтому 31 июля писатель добавляет к тексту завещания специальную записку, которой впоследствии В. Г. Чертков придавал такое большое значение. В ней Л. Н. Толстым было высказано пожелание, чтобы рукописи, в том числе и написанные до 1881 г., не составляли ничьей частной собственности и были переданы В. Г. Черткову для просмотра и безвозмездного издания (в своей публикации 1922 г. В. Г. Чертков заявил, что записка была также составлена не по его инициативе, а по инициативе Л. Н. Толстого).

Сразу после подписания завещания и записки В. Г. Чертков в своих письмах продолжал формировать в сознании Л. Н. Толстого «образ врага», утверждая, что С. А. Толстая несколько лет подряд «измышляла, лелеяла и применяла, с такой обдуманностью, предусмотрительностью и осторожностью, свой план захвата после вашей смерти всех ваших писаний» и поэтому именно завещание Л. Н. Толстого должно было быть тайным от семьи, ибо в противном случае Софья Андреевна «никого и ничего не пощадила бы», не пощадила бы «последних остатков совести, в отчаянной попытке отвоевать, добиться своего, пока вы еще живы…» (ПСС. Т. 58. С. 583).

Смысл этих действий совершенно очевиден – даже после появления формального юридического документа положение В. Г. Черткова оставалось двусмысленным и опасным: если бы семья узнала о его действиях, избежать попытки опротестовать завещание было бы сложно.

Этот последний вывод подтверждается материалами воспоминаний С. Л. Толстого, который считал вопрос о завещании ключевым и подчеркивал, что Чертков прекрасно понимал значение формального завещания, так как заранее просчитывал свою роль после смерти Толстого: «А когда завещание было уже написано, он очень боялся, что Софья Андреевна уговорит Льва Николаевича его уничтожить, и принимал все меры для сохранения его в тайне». Действительно, анализ записей в дневнике С. А. Толстой за 1910 г. показывает, что она очень близко подошла к пониманию смысла свершившегося.

Таким образом, после подписания тайного завещания формальным владельцем прав на литературную собственность являлась А. Л. Толстая, а фактическим распорядителем этих прав был В. Г. Чертков. Текст завещания Л. Н. Толстого был утвержден к исполнению Тульским окружным судом 16 ноября 1910 г., после смерти писателя.

Заметим попутно, что в своей книге 1922 г. В. Г. Чертков утверждает: и он, и Л. Н. Толстой, и младшая дочь писателя А. Л. Толстая совершенно одинаково понимали тогда смысл завещания – «задача А[лександры] Л[ьвов]ны будет заключаться в том, чтобы обеспечить мне возможность беспрепятственно распорядиться литературным наследством Л[ьва] Н[иколаеви]ча, следуя данным им мне указаниям».

Как хорошо известно, события 22–31 июля 1909 г. знаменовали начало трагического периода жизни Л. Н. Толстого, связанного с тяжелым семейным расколом и уходом (а точнее, бегством) из Ясной Поляны. Эти события и роль в них В. Г. Черткова переживались Л. Н. Толстым очень тяжело, о чем свидетельствуют записи в «Дневнике для одного себя» от 30 июля 1910 г.: «Чертков вовлек меня в борьбу, и борьба эта очень и тяжела, и противна мне» (ПСС. Т. 58. С. 129) (эта знаменитая запись сделана после разговора с П. И. Бирюковым на второй день после того, как сам «дневничок» был заведен, что свидетельствует о ее важности), а также от 24 сентября 1910 г.: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается: уйти от всех» (ПСС. Т. 58. С. 138). И в то же время в одном из своих последних в жизни писем, накануне своего ухода (26 октября 1910 г.), Л. Н. Толстой, подводя своеобразный итог двадцатилетним отношениям, пишет В. Черткову: «Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем не могу так естественно делиться, – зная, что я вполне понят, – как с вами» (ПСС. Т. 89. С. 230).

Таким образом, можно констатировать, что первый период отношений между Л. Н. Толстым и его новым другом В. Г. Чертковым характеризуется важным для обоих переживанием значимости их встречи, «одноцентричности». Нужно подчеркнуть, что, по всей видимости, ощущение этой связи, единомыслия, не покидало Л. Н. Толстого всю его жизнь.

Но постепенно эти отношения трансформируются: используя полную непрактичность Л. Н. Толстого в издательских делах, его нежелание решать практические вопросы, В. Г. Чертков становится монополистом в вопросе копирования, хранения, перевода и издания новых произведений писателя, причем эта монополия была закреплена на период после смерти Л. Н. Толстого тайным завещанием.

Благодаря своим связям и влиянию своей матери В. Г. Чертков долгое время мог действовать практически безнаказанно – только в 1897 г. (заметим: после смерти императора Александра III), в результате обострения вопроса о положении духоборов, он был выслан за пределы России.

Представляется, что эта высылка сыграла только на руку Черткову: благодаря долговременному пребыванию в Англии он сумел развить интенсивную деятельность по распространению, точнее, пропаганде антиправительственных и антицерковных взглядов Л. Н. Толстого, работая фактически на три фронта: Англия, старые связи в правительственных сферах, загадочные связи с социал-демократами.

Таким образом создавался имидж Л. Н. Толстого в Европе и России, одновременно, с учетом процесса подготовки завещания, вокруг писателя формировалось кольцо, из которого он вырваться уже не мог. Борьба за завещание Л. Н. Толстого не ослабевала и представляла собой систематическое и возраставшее с каждым годом давление на писателя с целью добиться от него документов, закрепляющих право В. Черткова распоряжаться его литературным наследием.

В этом, как представляется, заключалась своеобразная «месть» В. Черткова: испытав в начале 80-х годов под влиянием Л. Н. Толстого трансформацию своих религиозных взглядов, он «отыгрался» в практической сфере – кольцо вокруг Л. Н. Толстого, которое стало для всех очевидным только в Астапове, возникло гораздо раньше.

Из этого капкана Л. Н. Толстой вырваться уже не мог: В. Г. Черткову ни при каких обстоятельствах нельзя было допустить свидания священнослужителя и жены писателя с умирающим Толстым. После 31 июля 1910 г. все его усилия были направлены на то, чтобы сохранить статус-кво и не допустить переделки завещания Л. Н. Толстого.

Возникает принципиальный вопрос: подтверждаются ли эти выводы наблюдениями близких Л. Н. Толстому и В. Г. Черткову людей, к числу которых нужно отнести родственников Л. Н. Толстого, общавшихся с В. Г. Чертковым, и бывших сотрудников последнего? Из массива возможных свидетельств следует заранее исключить С. А. Толстую – ее крайне отрицательное отношение к В. Г. Черткову, его причины, а также последствия для обоих хорошо известны, тщательно исследованы и психологически совершенно понятны.

В этой работе важное, далеко не последнее значение имеет тот автопортрет, который В. Г. Чертков, пытаясь уйти от многочисленных обвинений в свой адрес, рисовал в отдельных (заметим, довольно немногочисленных) публикациях. С анализа этого автопортрета мы и начнем.

 

Восприятие личности В. Г. Черткова и его деятельности современниками

Личность В. Г. Черткова представляет большую загадку. И самое большое, самое загадочное в ней – как такой человек мог «протиснуться» к Толстому, завоевать первое место рядом с ним, завоевать не только его симпатию, что было под силу многим другим его современникам, но поистине ум и сердце. Причем овладеть писателем настолько, что в силу его власти многие современники просто не верили, не хотели верить. В юбилейные дни 1928 г. З. Гиппиус очень точно передала это состояние: «Признаюсь: самое для меня загадочное – это фигура Черткова. Да и не для меня только, для всех нас, я думаю. Мы его не видим.

А Толстой, который так видел людей и нам их показывал, – Черткова не показал <…> не видя Черткова, мы не понимаем, почему он “самый близкий и нужный”».

Итак, как видели Черткова окружающие его люди и каким он хотел видеть себя сам?

Отыскивая ответ на этот вопрос, нужно помнить, что окружавшие Л. Н. Толстого люди не имели оснований любить Черткова и объективно оценивать его личность. Члены семьи писателя (его жена и дети) не могли сочувствовать тайному намерению ближайшего ученика – оставить семью без наследства, намерению, о котором они могли догадываться еще при жизни писателя и которое должно было вызвать у них чувство раздражения после его смерти. Сотрудники и единомышленники Л. Н. Толстого могли быть движимы сильным чувством зависти к человеку, который был так приближен к писателю.

Именно поэтому так важно не ограничиваться каким-либо одним свидетельством, а постараться представить комплексную картину.

В. Г. Чертков о себе

Важной работой, дающей представление о целях и мотивации В. Г. Черткова, является его книга «Уход Толстого», изданная впервые в 1922 г. и уже частично цитированная выше. Свою задачу автор формулирует следующим образом: освободить будущих биографов Толстого от необходимости примирять разноречивые данные и «поддаваться искажающему влиянию неправдивых источников», каковую задачу, по мнению В. Г. Черткова, может решить только человек, состоявший с Л. Н. Толстым в близких отношениях и бывший непосредственно знакомым с условиями его домашней жизни, но не принадлежавший к числу его родственников, чтобы изложение это было «вполне свободно от всяких семейных предпочтений и пристрастий». В. Г. Чертков осознает, что «самой судьбой» на него наложена «нравственная обязанность заняться такой работой», которая им осуществляется «в интересах человечества для сохранения во всей своей неприкосновенности поразительного примера жизни Толстого». Кроме того, Чертковым движет и другой мотив – «уважение и преклонение перед тем божеским Началом, которое в нем [Л. Н. Толстом. – Свящ. Г. Ореханов] с такой силой и чистотой проявлялось».

Реальная цель В. Г. Черткова – изобразить в черном цвете роль С. А. Толстой в жизни мужа и отвести от себя обвинения в истории подготовки завещания Л. Н. Толстого. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что анализируемый текст интересен не с точки зрения происхождения завещания писателя, – еще раз подчеркнем, что эта тема является факультативной и касаемся мы ее постольку, поскольку она имеет отношение к характеристике личности В. Г. Черткова, точнее, его духовного облика, а также связанного с этим духовным обликом действительного или мнимого влияния на Л. Н. Толстого.

Анализируемое сочинение В. Г. Черткова имеет несколько отличительных черт. Во-первых, его яркой особенностью является плоский и пуританско-высокомерный морализм, оснащенный «этическими» максимами самого примитивного свойства, которым пропитана вся «философия» В. Г. Черткова, основанная на простых построениях и достаточно неожиданном невежестве в области церковного учения. Показательный пример такого рода – цитирование В. Чертковым Священного Писания. Например, на с. 22 своего сочинения он приводит следующий текст: «Перед своим Богом», как сказано в Евангелии, «каждый из нас устоит или упадет», не подозревая, что в Евангелии такого текста нет, а приведенные слова являются очень сильно искаженной по смыслу цитатой из Послания к римлянам св. апостола Павла (Рим 14. 4), столь, кстати, не любимого Л. Н. Толстым и его учениками.

Во-вторых, отличительный признак мысли В. Г. Черткова – ее демагогичность, склонность к шаблонам и штампам почти рекламного порядка, ориентированным в значительной степени на конъюнктуру пролетарского «культурного» рынка. Чего стоит, например, один такой пассаж: «Не следует также забывать и того, что при этом Л[ев] Н[иколаевич] все время продолжает самым внимательным и чутким образом отзываться на все существенные нужды, духовные и материальные, своего народа и всего человечества, посвящая все рабочее время своей жизни напряженному душевному труду в интересах рабочих масс и вообще всего страдающего, как от внешнего, так и от внутреннего зла, человечества». Вообще заботе о «рабочих массах», о «широких массах человечества», причем не только «современного», но и «будущего», мнением которого, заметим, в новую пролетарскую эпоху, когда вышла в свет книга Черткова, было принято спекулировать особенно безответственно, посвящено много места в работе, в которой утверждается вообще, что главная цель самого автора всегда была способствовать осуществлению заветной мечты Л. Н. Толстого – «доставить рабочему, наименее достаточному населению всех стран возможность пользоваться писаниями Толстого в наиболее дешевом виде». Характерно, что рассматриваемое произведение обильно оснащено различными высокопарными литературными штампами («путеводная звезда», «великое общечеловеческое значение», «истинная любовь к людям», «на радость и пользу человечеству», «пытки инквизиции» и т. д.), а также русскими пословицами.

Возникает вопрос: на какого читателя вообще это все было рассчитано? Кто мог поверить В. Г. Черткову в его попытках подчеркнуть свою полную непричастность к делу составления завещания (см. подробнее выше соответствующий раздел работы)?

Все дело в том, что В. Г. Чертков находился в беспроигрышном положении: С. А. Толстая уже была в могиле, а те документы, на которые он в своей книге ссылается, еще не были опубликованы и поэтому не давали возможности восстановить объективную картину. Единственное темное место здесь – молчание А. Л. Толстой, которая, как известно, была непосредственной участницей событий и вполне могла высказаться на этот счет.

Далее, в книге Черткова обращает на себя внимание какая-то поистине необузданная уверенность в своей правоте. Портрет Л. Н. Толстого, нарисованный Чертковым, настолько трафаретен, лишен живых черт, что становится понятно: появиться он мог только в то время и в той среде, в которой некому было такому взгляду В. Г. Черткова что-либо противопоставить.

Уже подчеркивалось выше, что в своей книге 1922 г. В. Г. Чертков прибегает к откровенной лжи, утверждая, что не принимал ни малейшего участия в своем назначении редактором и издателем рукописей Толстого, более того, это решение Л. Н. Толстого было предпринято якобы даже без ведома Черткова, которому вообще идея создания «юридического» завещания была неблизка, поэтому он сам определенно отказался быть назначенным юридическим наследником Толстого, а окончательный текст завещания составлялся без какого-либо его участия. И далее, с последовательностью, сильно напоминающей методы иезуитов, В. Г. Чертков подчеркивает, что, бесконечно уважая волю и свободу своего друга, он должен был теперь «только с благодарностью за доверие и благоговением принять из рук Л[ьва] Н[иколаеви]ча его полномочие и посвятить свою дальнейшую деятельность прежде всего строгому и точному исполнению его воли». О том, что Чертков рассматривал завещание Л. Н. Толстого как средство передачи именно ему «в распоряжение» сочинений писателя, а также особых полномочий по их изданию, свидетельствуют многочисленные завещания самого В. Г. Черткова. В частности, в «завещательном распоряжении», датируемом 21 декабря 1927 г., говорится, что Л. Н. Толстой 22 июля 1910 г. передал свои права А. Л. Толстой только для того, чтобы «она в точности исполнила его волю, изложенную в сопроводительной к этому завещанию записке». В дальнейшем В. Г. Чертков высказался еще более определенно: единственное желание Л. Н. Толстого якобы заключалось в том, чтобы сделать его, Черткова, единственным своим литературным наследником. В условиях царского режима это было неосуществимо, так как в соответствии с русским законодательством требовалось физическое или юридическое лицо, которому можно было бы передать эти права. Так вот, таким фиктивным лицом, фактически для обхода законов, и стала, с точки зрения В. Г. Черткова, младшая дочь писателя.

Но существовала (и продолжает существовать) одна серьезная проблема: в своей книге В. Чертков пытается как-то объяснить те критические записи о нем Л. Н. Толстого, которые встречаются в дневнике последнего в 1910 г. В частности, такая попытка предпринимается им по поводу известной записи от 24 сентября 1910 г.: «От Черткова письмо с упреками и обличениями. Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех» (ПСС. Т. 58. С. 138). Чертков очень неубедительно объявляет, что «приведенное из дневничка Л[ьва] Н[иколаеви]ча замечание обо мне выражает лишь мимолетное настроение, вызванное недоразумением такого рода, какое иногда неизбежно проносится даже между самыми близкими друзьями, и притом – тем более естественным, что в то время мы были лишены возможности непосредственного личного общения». Кроме того, для подтверждения своей мысли он приводит обильную порцию цитат из других писем Толстого, где говорится о его, В. Черткова, значительной роли в жизни Л. Н. Толстого.

Здесь важен еще один момент: психологически довольно странное стремление создать благоприятный для современников и грядущих поколений образ самого себя. Некоторые эпизоды в этом стремлении крайне характерны, например просьба к М. В. Нестерову пририсовать на готовом уже портрете слезу для пущего умиления (незадолго до смерти) – черта актерства, которое продолжалось всю жизнь.

В связи с этим следует согласиться с выводами О. Е. Ершовой: в отношениях с любимым учеником проницательный писатель-психолог был побежден моралистом, который инстинктивно отворачивался от слабостей друга и закрывал на них глаза: «Под христианской любовью он понимал блаженно-умиленное состояние жалостливого сострадания. Все, что способствовало этому состоянию, Толстой считал благом; все, что нарушало его, – злом. Чертков с его преданным служением ему давал обильную пищу для такой любви, не раз вызывая у Толстого и умиление, и сострадание». Этот справедливый вывод тем более поразителен на фоне замечания тетки писателя, А. А. Толстой, о молодом Толстом: «Он угадывал людей своим артистическим чутьем, и его оценка часто оказывалась верною до изумления».

Выводы, сделанные по поводу автоапологии В. Г. Черткова, подтверждаются материалами его переписки с ближайшей участницей событий последних лет жизни писателя, его дочерью, А. Л. Толстой.

А. Л. Толстая и переписка с ней В. Г. Черткова

А. Л. Толстая (1884–1979) – младшая дочь Л. Н. Толстого, по всей видимости, самый близкий ему человек среди членов семьи после смерти другой его дочери, М. Л. Толстой. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что появилась на свет Александра Львовна в один из самых трагических моментов жизни своей семьи: это было в ночь на 18 июня 1884 г., когда Л. Н. Толстой покинул свой дом в Ясной Поляне. Вот как повествует об этом старшая сестра Александры Львовны Татьяна Львовна Толстая: «До сих пор вижу, как он удаляется по березовой аллее. И вижу мать, сидящую под деревьями у дома. Ее лицо искажено страданием. Широко раскрытыми глазами, мрачным, безжизненным взглядом смотрит она перед собою. Она должна была родить и уже чувствовала первые схватки. Было за полночь. Мой брат Илья пришел и бережно отвел ее до постели в ее комнату. К утру родилась сестра Александра». Современная психология достаточно категорично утверждает, что тяжелый стресс, перенесенный матерью накануне родов, не мог не сказаться на дочери, такие неблагоприятные обстоятельства должны были наложить свой отпечаток на характер А. Л. Толстой. Более того, есть сведения, что С. А. Толстая предпринимала попытки избавиться от двенадцатого ребенка с помощью аборта, но акушерка из Тулы не пошла на это преступление (об этом впоследствии рассказывала самой А. Л. Толстой ее кормилица).

И действительно, по свидетельству многих лиц, А. Л. Толстая испытывала в детстве чувство одиночества и оставленности, утверждая даже, что мать ее не любит и подвергает телесным наказаниям. Возможно, именно этим обстоятельством объясняется и ее глубокая привязанность к отцу, которой она не изменила всю свою жизнь, – и безоглядная готовность следовать в фарватере планов В. Г. Черткова, возможно, даже некоторая подавленность его личностью, и юношески нерефлексированное стремление сыграть свою роль в истории завещания, противопоставить себя всей семье, «идти за Толстым». Эта юношеская верность взглядам отца приводила часто к открытым манифестациям: например, после отлучения Л. Н. Толстого от Церкви в Вербное воскресенье 1901 г. (30 марта) А. Л. Толстая категорически отказалась идти в храм со своей матерью, а также в знак протеста против решения Синода пыталась участвовать в «нелегальном» распространении антицерковных материалов на гектографе вместе с пасынком Т. Л. Толстой, М. М. Сухотиным. 3 апреля 1902 г. гр. С. А. Толстая с горечью писала «бабушке», гр. А. А. Толстой, крестной своей младшей дочери, что писатель «загубил» Сашу, «которая, не прожив еще никакой духовной жизни, сразу перескочила к неверию и отрицанию», «ничего не читала, мало думала, совсем не боролась, ушла из Церкви и осталась ни при чем. Упорство же и характер в ней негибкие, и я бессильна перед твердым влиянием отца».

Что-то совершенно необычное было в характере А. Л. Толстой, вся жизнь которой прошла под знаком постоянного, абсолютно бескорыстного и самоотверженного служения другим людям: сначала это был отец и его идеи, которым в определенном смысле она не изменила до конца своей жизни, а затем совершенно посторонние люди. Нужно также иметь в виду, что А. Л. Толстая была человеком огромной энергии и воли, имела несомненный организаторский талант, впоследствии была прекрасным лектором. Возможно – нельзя игнорировать этого мистического момента биографии А. Л. Толстой – ей всю жизнь помогала молитва ее великой крестной матери, графини А. А. Толстой, в честь которой она, кстати, и была названа. В этом смысле поистине пророческим выглядит письмо Л. Н. Толстого гр. А. А. Толстой, которое было написано незадолго до смерти последней, 9 февраля 1903 г., и которое как бы подводит итог их многолетней переписке и дружбе.

В этом письме Л. Н. Толстой говорит о предстоящей встрече графини со своей крестницей и о том, что его младшая дочь Саша и он сам несколько смущены неправославием последней. Далее он пишет: «Не судите ни ее, ни меня строго за это. Я умышленно не влиял на нее, но невольно она по внешности подчинилась мне. Но, как вы знаете, в ее годы еще религия не составляет необходимости. А ей много впереди. И когда наступит настоящая религиозная потребность, она изберет то, что ей нужно».

Именно А. Л. Толстой, как ясно из предыдущего, было суждено стать по завещанию формальной наследницей своего отца. Она была активной участницей событий лета 1910 г. и сопровождала писателя во время его последней поездки до Астапова. В своих воспоминаниях А. П. Сергеенко указывает, что младшая дочь писателя была одним из инициаторов решения вопроса о завещании Л. Н. Толстого.

Во время Первой мировой войны А. Л. Толстая проявила исключительную самоотверженность – уйдя добровольно на фронт, она была сестрой милосердия и организатором летучих санитарных отрядов, вернулась после войны в звании полковника и с Георгиевской медалью второй степени, пережив ранение, тропическую лихорадку и пребывание в госпитале.

После революции 1917 г. ее судьба сложилась во многом трагично, однако предсказание отца исполнилось буквально: ей было дано много, очень много впереди, и, когда наступила настоящая религиозная потребность, она избрала то, что ей нужно, – путь веры Христовой и Церкви. Правда, произошло это после многих страданий, трудов и мытарств по разным странам и континентам. Будучи директором («полномочным комиссаром») музея-усадьбы «Ясная Поляна», она пыталась безуспешно бороться с антирелигиозной направленностью нового режима, в результате чего неоднократно подвергалась арестам. Первый имел место в ночь на 15 июля 1919 г., освобождение А. Л. Толстая получила по указанию Ф. Э. Дзержинского благодаря ходатайству В. Г. Черткова, а вскоре после этого совершенно неожиданно для себя и была назначена комиссаром Ясной Поляны. Однако вскоре (в марте 1920 г.) она была снова арестована, на этот раз уже по гораздо более серьезному обвинению – в причастности к знаменитому Тактическому центру. Некоторые сведения об этом периоде жизни А. Л. Толстой дают воспоминания супруги известного историка С. П. Мельгунова, П. Е. Мельгуновой, которая сообщает, что А. Л. Толстая проявила большую заботу о ее муже и особенно большое мужество на самом процессе, фактически погубив себя заявлением, что, как дочь Л. Н. Толстого, не признает никакого суда, в особенности большевистского.

В результате младшая дочь Л. Н. Толстого провела два месяца в лубянской тюрьме. Интересно, что, выходя из камеры на свободу, на этот раз по ходатайству своих старых друзей В. Ф. Булгакова и Н. В. Давыдова, она написала на стене камеры: «Дух человеческий свободен! Его нельзя ограничить ничем: ни стенами, ни решеткой!»

Приговором Верховного трибунала от 16–20 августа 1920 г. по делу Тактического центра А. Л. Толстая признана виновной в пособничестве контрреволюционной организации и приговорена к трехлетнему заключению в одном из первых большевистских лагерей на территории нынешнего Новоспасского монастыря. 24 августа она опять была арестована. Сохранился очень интересный черновик письма А. Л. Толстой В. И. Ленину, в котором она просит его не заставлять ее «влачить жизнь паразита, запертого в четырех стенах с проститутками, воровками, бандитами».

После года заключения, 13 января 1921 г., А. Л. Толстая была выпущена на свободу по амнистии, после чего активно занялась тем, что считала делом всей своей жизни, – издание сочинений отца и спасение Ясной Поляны. Летом 1921 г. она принимала участие в деятельности Всероссийского комитета помощи голодающим и в связи с этой деятельностью подверглась кратковременному аресту в августе того же года.

К этому периоду относится ее «перемирие» с В. Г. Чертковым, связанное с разгромом большевиками кооперативного издательства «Задруга» и высылкой из России его бывшего руководителя, С. П. Мельгунова. Есть сведения, что очень активную роль в освобождении А. Л. Толстой из лагеря сыграл именно В. Г. Чертков.

Вплоть до своего выезда из России А. Л. Толстая вместе с братом, С. Л. Толстым, возглавляла «Кооперативное товарищество по изучению и распространению произведений Толстого». Кроме того, есть косвенные сведения о том, что А. Л. Толстая ходатайствовала перед М. И. Калининым о помиловании священников, приговоренных по так называемому московскому процессу об изъятии церковных ценностей в 1922 г.

В итоге, убедившись в полной бесперспективности усилий, направленных на сохранение наследия своего отца, А. Л. Толстая обратилась к новой власти с просьбой выпустить ее за границу (формальный предлог – чтение лекций о Л. Н. Толстом). Просьба была удовлетворена, и осенью 1929 г. А. Л. Толстая оказалась сначала в Японии, а потом в США, где явилась основательницей Толстовского фонда, а затем и сельскохозяйственной фермы, благодаря которой многие тысячи эмигрантов были буквально спасены от голодной смерти.

Две большие загадки связаны с интересной, насыщенной парадоксальными событиями жизнью А. Л. Толстой: загадка ее отношений с В. Г. Чертковым и загадка ее покаяния. Дело в том, что во всех публикациях об отце и своей собственной жизни А. Л. Толстая фактически ни словом (за отдельными исключениями) не обмолвилась о роли В. Г. Черткова в жизни отца, в отличие от других его последователей, посвятивших В. Г. Черткову обширные воспоминания и записи в своих дневниках. Складывается впечатление, что до определенного момента А. Л. Толстая находилась под огромным влиянием В. Г. Черткова, возможно, в какой-то степени была послушным орудием в его руках. И в то же самое время хорошо знавший обоих В. Ф. Булгаков утверждает безапелляционно, что А. Л. Толстая, вопреки бытующим представлениям, в душе не любила Черткова и боялась его.

Кроме того, практически ничего не известно о том духовном перевороте, который привел ее, последовательную противницу Православной Церкви, к церковной ограде. Всю свою сознательную жизнь А. Л. Толстая была глубоко религиозна, размышляла о вере и молитве, но неясные религиозные ориентиры, прививаемые ей отцом, долго держали ее в своих тисках. В этом смысле очень показательна запись в дневнике, сделанная ею 23 февраля 1906 г.: «Сегодня хочется молиться, просить Кого-то помочь, и не знаю, есть ли этот Кто-то, или это чувство сентиментальное, это желание молитвы, привычка с детства, еще не забытая мною, вздор, не имеющий смысла. Сейчас чувствую, что могу лезть на лестницу, стою внизу ее и знаю, что цель моя лезть по ней кверху, но кажется мне, что это великий труд». Безусловно, записывая эти строки, А. Л. Толстая не могла представить себе, как высока и трудна будет в ее жизни эта лестница.

К сожалению, А. Л. Толстой принадлежала трагическая роль – дважды отказать преподобному старцу Варсонофию в его просьбе видеть умирающего Л. Н. Толстого в Астапово (об этом речь пойдет ниже). Можно предполагать по некоторым местам ее автобиографии «Дочь», что изменению взгляда на Церковь могли способствовать встречи с духовенством и ужасные картины преследования священнослужителей, свидетельницей которых она была. Во всяком случае, достоверно известно, что в 1957 г. А. Л. Толстая основала при Толстовском фонде церковь во имя прп. Сергия Радонежского, которая стала важным центром духовной жизни русской диаспоры в США. Кроме того, известно, что духовником А. Л. Толстой в США был будущий епископ Вашингтонский и Сан-Францисский Василий (Родзянко), ставший в результате замужества своей старшей сестры за одним из внуков Л. Н. Толстого родственником Толстых. В своих воспоминаниях он говорит об А. Л. Толстой как о человеке, болезненно пережившем революцию 1917 г. и воочию убедившемся в том, что идеи ее отца стали толчком для разрастания революционных направлений. Еп. Василий свидетельствует, что во взглядах А. Л. Толстой именно в начале 1920-х гг. произошел перелом. К моменту построения церкви у себя на ферме, по свидетельству еп. Василия, она полностью отошла от идей отца и глубоко раскаивалась в событиях, имевших место в Астапове и связанных с приездом старца Варсонофия. Характерно, что в письме старшей сестре Татьяне из Японии в 1931 г. А. Л. Толстая благодарит последнюю за понимание и добавляет: «…нет во мне ни задора, ни осуждения, ни всего того, чего было так много раньше!».

Оценка своей роли в бурных событиях семейной жизни Толстых в начале XX в. содержится и в беседе А. Л. Толстой с С. М. Толстым: «Мне было только двадцать лет, когда я осталась одна с родителями во время самого тяжелого периода их жизни <…> Я была слишком молода и глупа, чтобы объективно оценивать ситуацию». Позже, уже в США, известный американский журналист А. Седых обратился к А. Л. Толстой с вопросом: «– Ваш отец был отлучен от Церкви. А вы, любимая его дочь, построили на Толстовской ферме церковь, в которой даже не можете отслужить панихиду по Льву Николаевичу. – Александра Львовна помолчала и тихо сказала: – Церковь я построила на ферме для себя и для тех русских, кто в ней нуждается». В 1979 г. отпевание А. Л. Толстой совершал Первоиерарх Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ) митрополит Филарет (Воскресенский), а похоронена она на кладбище Ново-Дивеевского Успенского женского монастыря в Спринг-Валли, штат Нью-Йорк.

Говоря об отношениях между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым, нужно снова вернуться к теме завещания Л. Н. Толстого. Речь идет о двух письмах А. Л. Толстой, отправленных ею из Ясной Поляны В. Г. Черткову. Эти письма имеют такое большое значение в вопросе о степени воздействия В. Г. Черткова на личность Л. Н. Толстого, что мы посчитали необходимым отрывки из них поместить в приложениях. В письме от 11 октября 1909 г. (заметим, это то же время, которое указано в книге В. Г. Черткова 1922 г. в связи с не очень понятной миссией Ф. А. Страхова, – октябрь, только не конец, а начало!) она, в частности, указывает: «На днях много думала о завещании отца и пришло в голову, особенно после разговора с Пав[лом] Ив[ановичем] Бирюковым, что лучше было бы написать такое завещание и закрепить его подписями свидетелей, объявить сыновьям при жизни о своем желании и воле <…> Из разговора с отцом вынесла впечатление, что он исполнит все, что нужно. Теперь думайте и решайте Вы, как лучше. Нельзя ли поднять речь о всех сочинениях?Прошу Вас, не медлите. Когда приедет Таня, будет много труднее, а может быть, и совсем невозможно что-либо устроить…». Обращает на себя внимание то обстоятельство, что речь в письме идет не о тайном от семьи, а об официальном, открытом заявлении своей воли – именно таково всегда было намерение и самого Л. Н. Толстого, и, как следует из текста письма, А. Л. Толстой. Однако это совершенно не входило в планы Владимира Григорьевича – по той простой причине, что открытое заявление Л. Н. Толстого могло быть изменено в пользу семьи кем-либо из ее членов. Во втором письме от 27 октября 1909 г., т. е. на следующий день после миссии Ф. А. Страхова, о которой шла речь выше, А. Л. Толстая указывает, что не видит среди детей достойной кандидатуры на роль душеприказчика: «Решайте, вы все, друзья, можете ли вы доверить мне это, такой великой важности дело. Я вижу только этот один выход, и поэтому возьмусь за это (и знаю, что вы не пожалеете, что доверились мне), хотя много тяжелого придется пережить».

Эти выдержки неоспоримо свидетельствуют о том, что В. Г. Черткову была прекрасно известна вся кухня подготовки завещания, более того, вся подготовительная работа совершалась под его руководством и все детали с ним согласовывались. Возникает вопрос, почему в 1922 г.

B. Г. Чертков не постеснялся опубликовывать столь фантастический вариант истории завещания, прекрасно зная, что здравствующая A. Л. Толстая будет читать эти строки с большим недоумением.

Таким образом, в конце 1909 г. А. Л. Толстая, которой, заметим, в это время было только 25 лет, была готова совершить, как она полагала, подвиг по спасению сочинений своего отца: литературное наследие Л. Н. Толстого должно стать всеобщим достоянием.

Однако скоро стало ясно, что реальная подкладка этой истории гораздо прозаичнее. На основании выводов, сделанных сотрудницей ГМТ Ю. Д. Юдовкер, можно констатировать, что уже к середине 1912 г. нужно отнести начало осложнений между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым. Эти отношения, если судить по письму сотрудника Черткова К. С. Шохор-Троцкого А. Л. Толстой, в июле 1913 г. уже вступили в очень острую фазу. Приблизительно в конце 1913 г. А. Л. Толстая пишет Черткову гневное письмо, в котором откровенно обвиняет своего бывшего союзника в предательстве интересов писателя.

В начале 1914 г. Чертков и А. Л. Толстая снова перешли на «вы» по требованию последней – младшая дочь Л. Н. Толстого, очевидно, перестает доверять лучшему другу своего отца. 20 января 1914 г. она пишет большое письмо В. Черткову, объясняя ему, что ее понимание того, кому именно и как Толстой поручил исполнение своей воли, совершенно расходится с пониманием Черткова: «…мы, исполнители воли Толстого, совершенно разошлись во взглядах на это дело». Далее в письме А. Л. Толстая подчеркивает, что считает деньги великим злом, так всегда смотрел на это и ее отец, поэтому «не следует думать о том, чтобы выколачивать из самых сокровенных мыслей Льва Николаевича, из его “святого святых” побольше денег, помещая эти сокровенные святые мысли в сомнительных журналах или газетах, торгуясь с издателями их, кто даст больше». В цитируемом письме, видимо, в первый раз А. Л. Толстая высказывает предположение, что, вопреки своим ожиданиям, была в истории завещания не активным, а вторичным, подставным лицом. И именно после этого письма В. Г. Чертков начинает настаивать на том, что право распределения прибыли принадлежит исключительно ему, а А. Л. Толстая в истории с завещанием должна играть совершенно подчиненную роль. Здесь следует иметь в виду то обстоятельство, что именно в это время Чертков лишился материальной поддержки своей матери.

5 апреля 1914 г. А. Л. Толстая записывает в своем дневнике (во время пребывания во Франции): «После завтрака я отвечала Ч[ерткову] на его длинное письмо. Не могу сдержаться и пишу зло. Я не могу сдержаться главным образом потому, что все его письмо пропитано фарисейством. Говоря о доброжелательстве и уважении, он не может сдержаться от ненависти и презрения, которые, ловко замаскированные, проглядывают в каждой его витиеватой фразе. Говоря об откровенности, он весь погряз в иезуитстве и фарисействе». На следующий день – новая запись в дневнике: «Сегодня утром перечла письмо Ч[ерткову]. Снова и еще более прежнего оно поразило своим фарисейством. Мой ответ неудовлетворителен. Отложила до России <…> Я знаю, что это гадко, но у меня такое чувство: за что они меня мучают, даже здесь, куда уехала от всего, что издергало всю душу, все нервы там, в России? Ну, ничего! <…> Как иногда хочется покоя. Чтобы никого не было, только природа. А главное, не было бы фонда, Ч[ерткова], старушки Дмитриевой, Муравьева, крестьян – ничего. Было бы то, что отец написал, говорил, а провалилось бы то, что налипло вокруг его имени».

В 1914 г. отношения между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым осложняются настолько, что возникла необходимость протоколировать их встречи.

В задачи данной работы не входит прослеживать жизнь и правозащитную деятельность В. Г. Черткова после революции 1917 г., однако в связи с вопросом о завещании Л. Н. Толстого следует сказать еще несколько слов.

Эта дискуссия затянулась на очень долгий срок и была продолжена после революции 1917 г., когда для ее участников наступил момент самоопределения – сотрудничать или нет с большевиками. Нужно заметить, что до весны 1919 г. В. Г. Чертков был известен как смелый обличитель новой власти, называвший большевиков врагами всего русского народа, наподобие воров и убийц, и утверждавший, что народ их ненавидит. В 1919 г., в день первого ареста А. Л. Толстой, В. Г. Чертков на правах друга и последователя Л. Н. Толстого обратился с письмом к Ф. Э. Дзержинскому с просьбой о ее освобождении, указывая, между прочим, на ее слабое здоровье и опасность заключения, и А. Л. Толстая в этот раз была действительно освобождена.

В 1920–1921 гг., в контексте споров о путях издания сочинений Л. Н. Толстого в Советской России, В. Г. Чертков совершенно определенно высказался по поводу своих прав на рукописное наследие Л. Н. Толстого. В письмах, отправленных 18 октября 1920 г. в редакции английских газет по поводу издания за пределами России сочинений Л. Н. Толстого, говорится, что, «согласно завещательным распоряжениям Толстого, редактирование, равно как и первое посмертное издание всех произведений Л. Н. Толстого было им поручено исключительно В. Г. Черткову». В письме А. Л. Толстой от 31 января 1921 г. В. Г. Чертков указывает, что настоящая воля Л. Толстого относительно издания его сочинений после смерти изложена в его дополнительных распоряжениях, «написанных хотя и не его рукой, а моею, – но излагающих его точные указания, как он собственноручно и отметил в нескольких строках над своей подписью в этой бумаге <…> юридическое завещание на Ваше имя было написано единственно для того, чтобы дать Вам формальную возможность обеспечить точное исполнение распоряжений, изложенных в этой дополнительной бумаге и предоставлявших мне одному право первого издания всех его посмертных изданий». Другими словами, с точки зрения В. Г. Черткова, А. Л. Толстая была просто марионеткой, которая должна была всемерно способствовать исполнению его воли, а дополнительное распоряжение в глазах В. Черткова гораздо важнее самого завещания. В письме от 8 октября 1922 г. Чертков просит А. Л. Толстую дать ему письменное удостоверение в том, что она признает смысл пояснительной записки к завещанию Толстого от 31 июля 1910 г. в нужном для него, В. Г. Черткова, ключе, в обмен на что готов передать ей часть творений Л. Н. Толстого для первого издания.

Можно предположить, что осенью 1922 г. произошел какой-то решительный разрыв между ними, так как в письме от 31 октября 1922 г. Чертков упоминает об «отлучении» его кружком А. Л. Толстой. В чем была причина этого разрыва и отлучения, можно догадаться по письму самой А. Л. Толстой от 28 октября, которая прямо спрашивала В. Черткова: «Неужели Вы правда считаете, что я фиктивное, подставное лицо в завещании Л[ьва] Н[иколаевича] и что так и он и Вы всегда смотрели на мое участие в завещании? Неужели Вы так думаете? Мне трудно этому поверить». Отвечая ей, В. Г. Чертков пишет, что не знает, в каком смысле А. Толстая употребляет эти слова – в том же, «в каком, в первое время, так часто и так убежденно утверждали, что эти слова выражают характер порученной Вам роли, или в каком-нибудь ином. Во всяком случае, в настоящее время, по прошествии 12 лет, нам с Вами начать подыскивать наиболее подходящие эпитеты для определения порученных нам ролей, – было бы, по моему мнению, не только праздным, но и нежелательным занятием». Интересно заметить, что в заявлении В. И. Ленину, которое было написано в конце 1920 – начале 1921 г., В. Чертков несколько по-иному интерпретирует роль А. Л. Толстой в деле завещания: ее отец обязал ее содействовать В. Черткову в осуществлении задачи, порученной последнему писателем, в том числе ограждать свободу его действий от посягательства членов семьи Л. Н. Толстого.

Известно, что поиск компромисса между А. Л. Толстой и В. Г. Чертковым продолжался практически до отъезда последней из Советской России. А. Л. Толстая оказалась в железных тисках, ее собственная роль в последние годы жизни отца стала ей понятна, но, повторяю, нигде ни одним словом она не упрекнула в чем-либо В. Г. Черткова. Только в ее воспоминаниях о Л. Н. Толстом «Отец» невольно прорвались некоторые характерные замечания: здесь говорится о властности Черткова, он «овладевал всеми мыслями, писаниями Толстого, по-своему, по-чертковски, интерпретируя их, точно это было его собственностью». В другом месте она пишет, что Чертков не терпел возражений, в нем сочетались очень разные сложные качества души.

Не исключено, до конца своей жизни А. Л. Толстая сохранила к В. Г. Черткову теплое и благодарное чувство. В Государственном архиве литературы и искусства хранится поразительный документ (машинопись) – описание плавания по океану в Калифорнию, которое датировано 25 июля 1931 г. и атрибутировано сотрудниками архива как письмо А. Л. Толстой В. Г. Черткову. Кончается письмо такими словами: «Я ни на минуту никого не забываю, сердце мое, моя душа, мои мысли всегда с близкими мне. Любящая Вас А. Очень беспокоюсь о здоровье вашем».

В том, что это письмо написано действительно А. Л. Толстой, сомневаться не приходится, так как описание пребывания ее на Гавайских островах в письме практически полностью совпадает по содержанию с аналогичным отрывком из книги «Дочь» (часть IV, глава «Как растут ананасы»). Но вот то, что адресатом этого письма является В. Г. Чертков, нужно еще доказать – вполне возможно, что в процессе оформления архивного дела в его описание вкралась ошибка, ведь в тексте письма адресат не назван. Факт посылки В. Г. Черткову такого письма вызывает очень большие сомнения, если учесть все сказанное выше. Во всяком случае, брат А. Л. Толстой, М. Л. Толстой, прямо свидетельствует, что его сестра «впоследствии, когда Чертков снял маску, переменила свое мнение и порвала с ним всякие сношения».

Однако здесь еще остается много неясных моментов: помощь, оказанная А. Л. Толстой в тюремном заключении, могла изменить ее отношение к другу и издателю своего отца. Если это письмо действительно написано младшей дочерью писателя В. Г. Черткову, это последнее письмо такого рода, известное исследователям.

Свидетельства бывших сотрудников В. Г. Черткова и членов семьи Л. Н. Толстого

Дополнительные источники позволяют совершенно по-иному взглянуть на роль В. Г. Черткова в жизни Л. Н. Толстого. Начать здесь следует со свидетельств лиц, в разные годы бывших его сотрудниками.

В первую очередь следует остановиться на мемуарах В. Ф. Булгакова и П. И. Бирюкова. Отметим попутно, что оба этих лица разделяли критическое отношение В. Черткова к православию, были противниками Церкви и в этом сохраняли единодушие с ним.

Валентин Федорович Булгаков (1886–1966) – один из самых энергичных и талантливых последователей Л. Н. Толстого. Окончил гимназию с золотой медалью, учился на историко-филологическом факультете Московского университета, познакомился с Толстым в 1907 г. и стал его последователем, а затем, в 1910 г., – его последним секретарем. Автор ряда очень ценных воспоминаний о Толстом (в первую очередь книги «Л. Н. Толстой в последний год его жизни»). Принимал активное участие в издании произведений Льва Толстого и в организации музея Толстого в Москве, активный антимилитарист, в 1914–1915 гг. находился под следствием Московского военного окружного суда за воззвание против «империалистической войны». Первый директор музея Л. Н. Толстого на Пречистенке. Активный участник первого состава Помгола. В марте 1923 г. выслан советской властью за пределы России с женой и ребенком, которому не было еще двух лет (не помогли ходатайства об отмене этого решения со стороны В. Г. Черткова и других толстовцев, а также старшей дочери писателя, Т. Л. Толстой). В эмиграции жил в Чехословакии, в Праге (1923–1945). Вел широкую лекционную деятельность в странах Европы, переписывался с выдающимися деятелями культуры. В 1924–1928 гг. был председателем Союза русских писателей и журналистов Чехословакии. В 1934 г. в Збраславском замке близ Праги В. Ф. Булгаков основал Русский культурно-исторический музей. Автор (совместно с А. Юпатовым) справочника «Русское искусство за рубежом» (1938, Прага) и до сих пор не опубликованного фундаментального словаря-справочника русских зарубежных писателей. 22 июня 1941 г. В. Ф. Булгаков был арестован нацистами по подозрению в коммунистической деятельности, а позднее отправлен в баварский концлагерь в Вейсенбург (1941–1945), где подготовил свои воспоминания о Толстом и его близких, а также о своем заключении. После освобождения американскими войсками вернулся в Прагу, затем принял советское гражданство и вернулся в СССР. Поселился в Ясной Поляне, где в течение почти 20 лет был хранителем Дома-музея Л. Н. Толстого.

Важно отметить, что довольно долгое время В. Ф. Булгаков, выполняя обязанности секретаря Л. Н. Толстого, был тесно связан с В. Г. Чертковым, в частности, осуществлял постоянную связь между Ясной Поляной и Телятинками. Хорошо представляя себе ситуацию в семье В. Черткова, круг его последователей и сторонников, В. Ф. Булгаков оставил ряд исторических воспоминаний, большая часть которых до сих пор остается неопубликованной.

Учитывая малодоступный характер архива В. Ф. Булгакова (его часть, хранящаяся в РГАЛИ, до сих пор недоступна большинству исследователей), нужно с тем большим вниманием отнестись к публикации одного документа этого архива в 1993 г. К сожалению, эта публикация не носит академического характера, в ней отсутствует полноценная вступительная статья, в конце текста есть краткая ремарка «по материалам Ясной Поляны». Однако по своему содержанию эту публикацию переоценить очень трудно: она в значительной степени проливает свет на проблему влияния В. Черткова на Л. Н. Толстого.

В этом тексте В. Ф. Булгаков, отмечая глубокую связь, существовавшую между ними, подчеркивает важные особенности личности В. Черткова, из которых самой важной был сильный характер, более того, огромная нравственная сила, позволившая В. Черткову круто изменить свою жизнь и из le beau Dima превратиться в реального лидера целого религиозного движения. Его лидерство основывалось на некоторых качествах: всепоглощающей любви к Л. Н. Толстому, любви по-своему реальной, в чем-то очень глубокой и постоянно возраставшей, любви, сопровождавшейся, что очень важно, пониманием того, что казалось Л. Н. Толстому в себе самым важным и глубоким, в стремлении на все смотреть его, Толстого, глазами, причем сочеталось все это со своеобразным, холодно-дипломатическим складом ума, позволившим Черткову быть самым эффективным распространителем сочинений Толстого и его имиджмейкером в Европе. Это отношение к Толстому, своеобразная одержимость объясняют то обстоятельство, что делу распространения его взглядов еще при жизни писателя и после его смерти В. Чертков посвятил большую часть своих душевных сил и материальных средств. Толстой понимал это стремление своего друга именно как призвание: «Чертков посвятил мне жизнь», – и сам отвечал ему «глубокой и трогательной благодарной любовью». В этом смысле Чертков, по мнению В. Ф. Булгакова, был большим и сильным духом человеком.

Однако эта сила сопрягалась с другой, более того, возможно, была основана на иной, неодолимой, важной и крайне опасной, с духовной точки зрения, стороне характера – властолюбии: «властолюбие, властолюбие, основанное на эгоцентризме и способное иногда переходить в прямой деспотизм <…> В его душе тщеславие – «любовь к любви людей» тонуло во властолюбии, в любви главенствовать над людьми и управлять ими. Чертков с юности привык к власти и полон был всегда чувством власти. Вот соединением этих-то двух импульсов: стремления к моральному, нравственному овладению жизненной задачей, с одной стороны, и неискоренимого, врожденного и развитого уродливым воспитанием личного властолюбия, инстинктивной повадки деспота, с другой, и определялась сущность странной, сложной, часто капризной, переменчивой, тяжелой личности Черткова».

Именно эти особенности характера – властность и деспотичность – содействовали тому, что В. Чертков достаточно быстро выдвинулся на роль лидера того движения, которое традиционно называется толстовским. Со временем он превратился «в своего рода «папу» маленькой, родившейся под тульским небом «церкви», стал «властным руководителем безвластных», «генерал-губернатором от толстовства», причем стремился овладеть безраздельно не только последователями писателя, но и им самим.

Такая «жесткая» характеристика вполне согласуется с отдельными наблюдениями лиц, знавших В. Черткова не столь близко. В своем дневнике в 1915 г. З. Гиппиус рисует такой его портрет: «Смиренно-иронический. Сдержанная усмешка, недобрая, кривит губы. В нем точно его “изюминка” задеревенела, больная и ненужная. В не бросающейся в глаза косоворотке. Ирония у него решительно во всем. Даже когда он смиренно пьет горячую воду с леденцами (вместо чаю с сахаром) – и это он делает как-то иронически. Так же и спорит, и когда ирония зазвучит нотками пренебрежительными – спохватывается и прикрывает их смиренными. Неглуп, конечно, и зол».

Между прочим, эти записи З. Гиппиус о Черткове крайне интересны еще и тем, что на материале рукописи Черткова об уходе Толстого из Ясной Поляны (которую Гиппиус называет «жестокой» и «невозможной») она пытается (и очень убедительно!) показать, «что делает с «правдой» Чертков», т. е. продемонстрировать его способность так преподносить факты-«стеклышки», что сама «мозаика» поворачивается в нужном для него освещении. Фактически эту же сторону характера В. Г. Черткова подчеркивает и хорошо знавший его много лет М. В. Нестеров, он пишет об упорстве, непреодолимой тупости, ограниченности в восприятии жизни и идей.

В. Ф. Булгаков прямо перечисляет тех лиц, которые составляли «партию В. Черткова», т. е. служили ему для различных целей: это А. Л. Толстая, жена В. Черткова А. К. Черткова, ее сестра О. К. Толстая, секретарь А. П. Сергеенко, пианист А. Б. Гольденвейзер, переписчица и подруга А. Л. Толстой В. М. Феокритова. Кроме того, этот список лиц, близко стоявших к Черткову, должен быть дополнен большой группой «прихлебателей», о которых сообщал Б. А. Дунаев: «…они не имеют ни службы, ни заработка, и свободная вольготная жизнь около и на средства Черткова требует от них только безусловного подчинения и выполнения воли кормящего их. Все это преподносится как великое народное движение, идущее по религиозному пути». Это свидетельство получает подтверждение из совсем неожиданного источника – записки секретного сотрудника Московского охранного отделения, журналиста И. Я. Дриллиха, который, ссылаясь на иронические показания местных крестьян, утверждал, что при Черткове постоянно живут 7–8 молодых людей, которые получают 10 рублей в месяц каждый только за то, что считают себя толстовцами, ничего не делают, но только «бродят» по окрестностям и вступают в беседы с крестьянами. Первым результатом этих бесед крестьяне более пожилого возраста «с нескрываемым раздражением» назвали то, что молодежь полностью перестала ходить в церковь. В этом же донесении говорится, что все «общественные» учреждения В. Г. Черткова в значительной степени выполняют функцию активной пропаганды толстовских взглядов среди окрестного крестьянского населения. Записка Дриллиха заканчивается характерным признанием: «Могу констатировать, что влияние идей Толстого и следы пропаганды чувствуются на каждом шагу, особенно среди деревенской молодежи».

В своих воспоминаниях В. Ф. Булгаков высказывает гипотезу, что В. Чертков страдал припадками мозгового расстройства, делавшими его «совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком» и продолжавшимися от 3 до 12 дней, причем долго живший в Англии в доме Чертковых врач – словак А. Шкарван – считал, что это проявления прогрессивного паралича, от которого, между прочим, В. Чертков и скончался в 1936 г. Впервые такой диагноз был поставлен ему в 1925 году, эта точка зрения нашла отражение в воспоминаниях В. Ф. Булгакова «Как прожита жизнь», указавшего на непосредственную причинную связь между болезненным состоянием С. А. Толстой, В. Г. Черткова и смертью Л. Толстого. Л. Н. Толстой мог знать об этой болезни, о чем свидетельствуют два его намека в письмах (см.: ПСС. Т. 67. С. 205; Т. 88. С. 135). Именно болезнью можно было бы объяснить некоторые совершенно нелепые выходки, когда Владимир Григорьевич мог, например, показать своему собеседнику язык.

В свою очередь, это, конечно, накладывало определенный отпечаток на характер отношений В. Черткова и Л. Н. Толстого, отношений, которые включали в себя ряд своеобразных черт, главной из которых была, безусловно, внутренняя непоколебимая уверенность Черткова в том, что сам, без его помощи, Л. Н. Толстой не сможет быть проводником своих идей; Чертков как будто чувствовал себя по отношению к Толстому всегда «первым учеником», более того, антрепренером, распорядителем всей общественной и культурной работы, связанной с Толстым, даже хозяином, не признавая никакой конкуренции со стороны других фаворитов и близких последователей; в конечном счете это привело его к стремлению самого Толстого «держать в руках».

Эта уверенность сопровождалась типично сектантским, очень узким подходом к проповеди своих и толстовских взглядов, «и притом с претензией считать себя за непогрешимого толкователя “учения”, а свой дом – за единый штаб и центр «движения».

Эта сторона личности Черткова (в практической сфере обращавшаяся в самоволие в редакционно-издательских делах) создавала для него большие проблемы в работе с окружающими людьми, на что обратил внимание однажды сам Толстой. В письме В. Черткову от 16 октября 1898 г. есть очень любопытная характеристика последнего как деятеля, данная ему писателем: «Вы от преувеличенной аккуратности копотливы, медлительны, потом на все смотрите свысока, grandseigneur-ски, и от этого не видите многого и, кроме того, уже по физиологическим причинам, изменчивы в настроении – то горячечно-деятельны, то апатичны» (ПСС. Т. 88. С. 135). Заметим, что именно на эту сторону характера обращает внимание и М. В. Муратов, но интерпретирует ее совершенно иначе, в нужном для возможного «заказчика» книги направлении: «Прямолинейная правдивость, соединенная с большой настойчивостью, которую проявлял Чертков, добиваясь, чтобы те, кто с ним вместе работает, делали свое дело именно так, как ему представляется правильным, создавала полное отсутствие гибкости в его отношениях с людьми, и он был гораздо более одинок в своей работе, чем это можно было подумать».

Как уже указывалось, В. Г. Чертков постоянно проявлял настойчивость в получении права первой публикации новых произведений Толстого и был самым энергичным корреспондентом Толстого, наделенным от него уникальным правом – обратным получением всех своих писем: «…конечно, не без расчета предоставить затем вниманию будущего историка лишь то, что он сам, корреспондент, найдет удобным предоставить».

В. Ф. Булгаков подчеркивает несколько искусственный, надуманный характер опрощения семьи Чертковых – своеобразное сочетание демократичности и простоты со склонностью к утонченности и комфорту, совершенно недоступному тем крестьянам, которых Чертков почитал «братьями» и с которыми перешел на «ты». Эта сторона жизни Черткова, конечно, не афишировалась, мало кому было известно, например, что за «братским» столом различались три класса кушаний – членам семьи Черткова и ближайшим гостям, затем сотрудникам и, наконец, всем остальным. Важно подчеркнуть, что это опрощение совершенно не соответствовало способности семьи Чертковых с комфортом и даже некоторой роскошью устраивать свою жизнь, на что также обратил внимание однажды сам писатель: «Л[ев] Н[иколаевич] ездил с Сашей и со мной гулять, заезжали к Черткову. Л[ев] Н[иколаевич] остался недоволен великолепием дома Черткова. Вернулся огорченным и вечером говорил: “К чему все это, эта роскошь, эти ванны, весь этот первый сорт? Я непременно все это ему выскажу. Я ведь никогда до сих пор внутри не был и не осматривал подробно этого дома” (запись в дневнике М. С. Сухотина от 23 октября 1908 г.).

В жизни Черткова совершенно определенным образом проявилась склонность осознанно манипулировать чужим сознанием. Наиболее ярко эта сторона личности В. Черткова проявилась в ряде известных эпизодов, из которых самыми значительными являются история с завещанием Толстого и обстоятельства последних дней жизни Л. Н. Толстого. Но гораздо раньше сам В. Ф. Булгаков получил серьезное предупреждение: когда в конце 1909 – начале 1910 г. он познакомился с лечащим врачом Толстого Д. П. Маковицким, последний предупредил быть очень осмотрительным в личных отношениях с Чертковыми. «Чертковы, – говорил он, – умеют очень хорошо воспользоваться нужными им людьми, но потом они выбрасывают их без зазрения совести, как выжатый лимон!» В этом свидетельстве, между прочим, обращает на себя внимание множественное число: эта характеристика не только самого Владимира Григорьевича, но и его супруги, и в том, что эта характеристика вполне адекватна, В. Ф. Булгаков мог убедиться по некоторым обстоятельствам, связанным с уходом Л. Н. Толстого.

В. Ф. Булгаков отмечает еще одну очень важную, глубинную сторону характера В. Г. Черткова, ту сторону, которая на евангельском языке носит емкое название «фарисейство»: сам Чертков, а позже, вслед за ним, как замечает Булгаков, и Анна Константиновна, и все окружение Чертковых по целому ряду причин, среди которых можно указать на ложное воспитание, излишнюю застенчивость, или то, что Булгаков очень точно и проницательно называет «не преследующей никаких особых целей врожденной, «искренней» неискренностью», или, наконец, грубый расчет, приняли на себя особую манеру поведения: держаться так, как будто они все не только не делали, но были принципиально неспособны сделать что-либо нехорошее, отрицательное, греховное или морально не выдержанное, а слабости допускали только по роковому стечению обстоятельств, что приводило к ряду необъяснимых нравственных диссонансов, а самообличения Черткова, которые он позволял себе в особенно хорошем расположении духа, носили характер барского веселого морального щегольства.

На эту сторону личности своего друга также обращал внимание Л. Н. Толстой. Для ее характеристики он выбрал едкий и точный термин – «пересаливание», о чем также упоминает в своем дневнике М. С. Сухотин (запись от 24 октября 1907 г.): «Удивляюсь, что еще раньше митинги, устраиваемые Чертковым, не были прекращены. На этих митингах Чертков, очевидно, проповедовал много такого, что не могло быть терпимо никакой властью, а нашей полицейской и тем паче. Даже из уст Л[ьва] Н[иколаевича] вырвалось замечание, очень ценное для характеристики деятельности Черткова. А именно, Л[ев] Н[иколаевич], огорченный арестом Гусева и ставя этот арест в связь с деятельностью Черткова, заметил: «Очень мне понятно, что Чертков, жизнь которого во многом так не согласуется с тем, что он проповедует, слишком преувеличивал и пересаливал эту свою облюбованную им деятельность проповедования своих идей народу: усиливая свою проповедь, Чертков как бы держит в тени другие слабые стороны своей жизни».

Этот аспект жизни Чертковых находит отражение и в очень интересных воспоминаниях С. Н. Мотовиловой, старой большевички, соратницы Н. К. Крупской, встречавшейся с В. Г. Чертковым в Англии в 1900 г.

В своих воспоминаниях она говорит о В. Г. Черткове как о неприветливом, высокомерном, малообразованном, часто грубом человеке с выпуклыми и холодными глазами, с презрительной по отношению к окружающим манерой держать себя, человеке, жизнь которого противоречит проповедуемым им принципам, видит в нем «неприятного, глумящегося надо мной барина», «что-то среднее между Нехлюдовым и Вронским». Она подчеркивает ту особенность характера В. Г. Черткова, на которую обращает внимание и В. Ф. Булгаков: внешнее «пуританское» благочестие и поразительная способность при этом иронизировать и даже глумиться над самыми серьезными темами и превращать самые важные вопросы в предмет пустых, но нравоучительных разговоров, которым подобострастно внимают окружающие В. Г. Черткова люди. «Холодная добродетель», связанная с откровенным фарисейством, и в то же время гарантии материальной независимости со стороны матери, позволяющие В. Г. Черткову не признавать денег, – очень точная и важная характеристика. Об этой же стороне личности В. Г. Черткова свидетельствует и письмо его долголетнего соратника А. М. Хирьякова, который уже в 1918 г. призывал Черткова излечиться от презрения к людям, не согласным с ним.

Эта поистине роковая черта характера В. Черткова особенно важна в понимании трагедии Толстого. В конечном счете именно его способность расчетливо и отстраненно взирать на человеческое страдание, стремление преследовать личные интересы, пусть далеко не всегда именно материальные, представляет, с точки зрения В. Ф. Булгакова, истинную разгадку «и личности, и тактики Черткова». И подтверждается эта точка зрения поступками В. Г. Черткова, которые трудно понять просто по-человечески: еще до утверждения завещания Толстого судом, полагая, что рукописи Толстого принадлежат теперь только ему, Чертков, не желая терять ни одного дня, 8 ноября 1910 г., т. е. на следующий день после смерти писателя, возвращается (на один день раньше С. А. Толстой, следовавшей за гробом мужа) в «бесхозную» Ясную Поляну и производит в бывшей рабочей комнате Толстого форменный обыск, не брезгуя «шарить» даже за портретами на стенах и книгами на полках, «не осталось ли там каких-нибудь бумаг, чего-нибудь относящегося к последней воле Толстого, нового проекта завещания, быть может, храни Боже?!»

На это свидетельство В. Ф. Булгакова, как представляется, следует обратить самое серьезное внимание – именно в этом эпизоде таится главная причина того, почему, вопреки самым простым человеческим соображениям, В. Г. Чертков в трагические астаповские дни не только не допустил к постели умиравшего писателя жену и православного священнослужителя, но даже не сообщил об их приезде. Этот поступок, который в силу своей катастрофической важности имеет проекцию в вечности, имеет сотериологическую составляющую, т. е. связан с вопросом о спасении души человека, о его посмертной судьбе, поступок, решиться на который может только человек одержимый, объясняется, на мой взгляд, очень простым мотивом: находясь в памяти, под воздействием покаянных мыслей и чувств, Л. Н. Толстой мог изменить текст завещания в пользу своей семьи, и тогда все, ради чего жил эти годы В. Г. Чертков, рухнуло бы. Здесь, правда, научная объективность требует поставить не точку, а знак вопроса: дело в том, что, как свидетельствует Т. Л. Толстая, ее младшая сестра, А. Л. Толстая, не возражала против прихода к одру писателя его жены, но сам Л. Н. Толстой боялся этой встречи.

Очень характерно, что в воспоминаниях о последних днях Л. Н. Толстого, опубликованных в 1911 г., В. Г. Чертков ни словом не обмолвился о приезде в Астапово прп. Варсонофия: он не видел необходимости оправдываться именно в этом эпизоде, который, по всей видимости, мало волновал русское общество.

«Жесткие» и нелицеприятные свидетельства В. Ф. Булгакова о В. Г. Черткове и его жене вызвали «протест» со стороны дочери упоминавшегося выше Ф. А. Страхова, Е. Ф. Шершеневой, которая уже сравнительно поздно, в 60-е гг. XX в., составила свои (до сих пор не изданные) воспоминания о Черткове, утверждая, что недобросовестные современники лжесвидетельствовали о «замечательных людях – великанах духа и чести», В. Г. Черткове и А. К. Чертковой. Е. Ф. Шершенева указывает, что именно выступления в печати В. Ф. Булгакова побудили ее вспомнить о В. Черткове. В тексте мемуаров присутствуют копии некоторых писем, в частности письма Н. Н. Гусева Б. В. Мазурину, в котором говорится: «…можно спросить: за что Булгаков не любит Черткова? Ответ на этот вопрос может быть только один: за то, что Чертков не доверял ему, не пригласил его в свидетели по завещанию Льва Николаевича, считал его легкомысленным, очень поверхностным, тщеславным и самоуверенным человеком, мнения которого о глубоких вопросах не стоят внимания.».

К сожалению, ценность данного материала ослабляется двумя обстоятельствами: во-первых, в воспоминаниях Е. Ф. Шершеневой речь идет уже о событиях после революции 1917 г., во-вторых, будучи дочерью одного из ближайших сотрудников Черткова, Ф. А. Страхова, она несвободна от пристрастного отношения к Черткову.

В своих воспоминаниях Е. Ф. Шершенева сообщает о малоизвестных фактах жизни В. Г. Черткова, его активном заступничестве за «отказников», контактах с Ф. Э. Дзержинским, Н. К. Крупской, которая была соученицей А. К. Чертковой по Бестужевским курсам, М. И. Калининым.

Представляет определенный интерес и та часть воспоминаний Е. Ф. Шершеневой, которая названа «Высказывания о В. Г. Черткове его друзей». Однако именно этот раздел носит откровенно конъюнктурный характер.

Другой близкий сотрудник В. Г. Черткова – Павел Иванович Бирюков (1860–1931), публицист, крупнейший биограф и последователь Л. Н. Толстого, с 1893 г. возглавлявший основанное Л. Н. Толстым и В. Г. Чертковым издательство «Посредник». В 1897 г. Бирюков был, так же как и Чертков, выслан, но не в Англию, а в Курляндскую губернию, за участие в составлении воззвания в пользу духоборов «Помогите». 1898–1907 гг. он провел в эмиграции, а в 1920-х гг. руководил рукописным отделом в московском Музее Толстого, став первым его хранителем. В 1923 г. в соответствии с давним замыслом уехал в Канаду к духоборам. Здесь он тяжело заболел и был перевезен женой в Швейцарию, где в 1931 г. скончался.

Нельзя сейчас сказать, к какому времени относится начало осложнения отношений между В. Г. Чертковым и его ближайшим сотрудником, а затем и преемником по издательству «Посредник». Однако к 1913 г. эти отношения вступили уже в столь острую стадию, что в письме от 5 марта 1913 г. В. Г. Чертков сообщает А. Л. Толстой о получении от П. И. Бирюкова письма, вторая часть которого «наряду с неосновательными обвинениями и несправедливыми осуждениями испещрена еще и всякими глумлениями и оскорблениями по нашему адресу».

Причина этих осложнений совершенно ясна, о них П. И. Бирюков рассказывает в своем не изданном до сих пор дневнике. Речь снова идет о завещании, в эту историю П. Бирюков добавляет несколько очень важных штрихов. В Англии под большим секретом А. К. Черткова рассказала ему, что во время болезни Л. Н. Толстого в Крыму «Марья Львовна по настоянию С[офьи] А[ндреевны] отдала ей завещание, и она его уничтожила. Но копия осталась у Марьи Львовны и у Чертковых. И когда Л[ев] Н[иколаевич] поправился, он снова написал подобное же завещание и теперь подлинник уже хранится у Черткова, и, стало быть, дело обеспечено» (курсив наш. – Свящ. Г. Ореханов). Таким образом, заговор близких В. Г. Черткову лиц, который через десять лет трансформируется в железное «астаповское» кольцо, существовал вокруг Л. Н. Толстого уже в 1901 г., – еще раз подчеркнем, что из него Л. Н. Толстому в Астапово выбраться было уже невозможно.

П. И. Бирюков пишет в своем дневнике о том противоестественном состоянии, в которое пришла дружба В. Г. Черткова с Л. Н. Толстым. О Черткове он говорит как о человеке, которого он «безмерно уважал и искренно любил, но не мог иногда выносить еще чрезмерное нравственное насилие как над людьми вообще, так и надо мной в частности; но особенно больно мне было видеть, как он подчинял себе Л[ьва] Н[иколаеви]ча, часто заставляя его делать поступки совершенно противные его образу мыслей. Л[ев] Н[иколаевич], искренно любивший Черткова, видимо тяготился этой опекой, но подчинялся ей безусловно, так как она совершалась во имя самых дорогих ему принципов». Важная ремарка дневника относится к А. Л. Толстой, она также была недовольна тем способом, которым решалась проблема завещания Л. Н. Толстого.

В августе 1910 г. имел место эпизод, нашедший многочисленные отражения в переписке и воспоминаниях: П. И. Бирюков чуть не расстроил все планы окружения В. Черткова, прямо высказав писателю свое мнение о том, что не надо было вопрос о завещании решать втайне от семьи. Л. Н. Толстой ответил: «Да, да, Вы правы, ведь это Чертков меня подвел!» – и под влиянием этого разговора отправил В. Черткову письмо, в котором указал, что затея с завещанием – большое зло и Л. Н. Толстой хочет его уничтожить, так как это дело противоречит всем его коренным убеждениям. Можно предположить, что именно с этого эпизода начался конфликт П. И. Бирюкова с семьей Чертковых.

Наконец, еще одно свидетельство. Михаил Сергеевич Сухотин (18501914) – зять Л. Н. Толстого, муж его старшей дочери Татьяны Львовны. Человек довольно интересной судьбы, многогранных умственных интересов и умеренно-либеральных взглядов, воспитанник Московского и Гейдельбергского университетов, лично знакомый с Ю. Ф. Самариным, М. Н. Катковым, И. С. Аксаковым, депутат I Государственной думы, весьма критически настроенный как к Православной Церкви, так и к окружению Толстого, в первую очередь к В. Г. Черткову, М. С. Сухотин в своем дневнике сообщает много любопытных данных о самом Л. Н. Толстом и его контактах с В. Чертковым, демонстрирует фальшивую и лживую атмосферу, сложившуюся вокруг Л. Н. Толстого, показывает, что в значительной степени инициатором этого процесса был В. Г. Чертков, а участниками – близкие к нему лица. Заметим, что сам Л. Н. Толстой относился к М. Сухотину с иронически-сдержанным интересом, называя его «дворянином честным и остроумником» (ПСС. Т. 56. С. 239).

К сожалению, ценность первого издания дневника М. С. Сухотина умаляется рядом обстоятельств. Во-первых, по совершенно непонятным причинам публикация 1961 г. кончается записью от 20 мая 1910 г. Во-вторых, как было указано во введении, первое издание дневника Сухотина вышло с большими купюрами, которые к тому же далеко не всегда обозначены в тексте, что является уже очень грубым нарушением издательской этики. Объясняются эти купюры, очевидно, чисто идеологическими соображениями – из публикации 1961 г., вышедшей в разгар хрущевской антирелигиозной кампании, выпущен, например, большой и очень интересный отрывок, в котором М. С. Сухотин делится своими воспоминаниями о встрече со св. прав. Иоанном Кронштадтским.

Другой важный пример такого пропуска – это ряд отрывков, в которых автор дневника высказывает критические замечания в адрес В. Г. Черткова, – например, лакуна в тексте публикации, в которой речь идет о критическом отношении к В. Г. Черткову известной родственницы писателя, его двоюродной тетки А. А. Толстой.

Характерно, что авторы первого издания дневника достаточно произвольно обвинили М. С. Сухотина в стремлении акцентировать внимание на периодах «поправения» Л. Н. Толстого и уменьшения влияния на него В. Черткова. Частично эти пробелы были ликвидированы публикациями В. Н. Абросимовой.

Оценивая значение личности В. Черткова в жизни Л. Н. Толстого в целом, М. С. Сухотин замечает об одном из разговоров с писателем: «Но ясно, что эти рассуждения страдают именно индивидуализмом, именно пристрастностью, личным, сектантским отношением к Черткову». Самого Черткова он характеризует следующим образом (в записи от 31 марта 1909 г.): «Сегодня Чертков выезжает из пределов Тульской губ. Вчера приезжал прощаться. Видно было, как тяжело этому сильному, сдержанному, энергичному человеку расставаться со своим учителем, которого он так искренно и горячо любит. Сам учитель, по-моему, не с такой болью расставался с любимым учеником».

В другом месте он пишет: «Ежедневно приезжает и сам Чертков, который не только обожает Л[ьва] Н[иколаевича], но и командует им, а Л[ев] Н[иколаевич] не только любуется Чертковым, но и слушается его во всем».

Подробную характеристику отношениям Черткова и Толстого дает Сухотин в обширной записи от 13 ноября 1908 г. Ввиду важности этого свидетельства приведем большую цитату из дневника: «Почти ежедневно к обеду приезжает Чертков. Для меня это самое неприятное время, так как этот любимый ученик вносит с собой какой-то дух уныния, и от его присутствия я испытываю гнет, имеющий своим источником сознавание мной преувеличенной по своей значительности роли этого сильного и вместе с тем крайне узкого человека, пропитанного, кроме того, сектантской мировой скорбью. Иногда приезжает он и днем. За глаза все его ругают, критикуют, рассказывают разные анекдоты об его неискренности в смысле несоответствия его толстовских взглядов с его жизнью богатого фантазера, пользующегося своими деньгами. В этих нападках отличается особенно Саша и ее приятельница Варя. Защищает его одна Таня, а обожает его один Л [ев] Н [иколаевич], при котором никто не позволяет себе никакой критики Черткова. Поразительно, как этот сын Зеведеев забрал в руки учителя. Ему одному разрешены les petites entrees, т. е. ему дозволяется входить, когда ему угодно, ко Л[ьву] Н [иколаевичу], несмотря на затворенные двери, несмотря на часы, отдаваемые Л[ьвом] Н [иколаевичем] работе. Ему дозволено читать все то, что пишет Л[ев] Н[иколаевич], и по его настоянию Л[ев] Н[иколаевич] поступает со своими писаниями так или иначе. То заявление, которое Л[ев] Н[иколаевич] уже давно (в 1891 г.) сделал о том, что его писания принадлежат всем, собственно говоря, ради Черткова потеряло всякий смысл. В действительности писания Л[ьва] Н[иколаевича] принадлежат Черткову. Он их у него отбирает, продает их кому находит это более удобным за границу для перевода, настаивает, чтобы Л[ев] Н[иколаевич] поправил то, что ему, Черткову, не нравится, печатает в России там, где находит более подходящим, и лишь после того, как они из рук Черткова увидят свет, они становятся достоянием всеобщим». В неизданной части дневника М. С. Сухотин прямо называет В. Черткова «главный цензор Л[ьва] Н[иколаевича], через руки которого проходят все произведения Толстого».

Автор дневника отмечает то тотальное влияние на писателя, которое систематически оказывал его самый близкий ученик: «Если бы я стал припоминать все те поступки Л [ьва] Н [иколаевича], которые вызывали наибольшее раздражение в людях, то оказалось бы, что они были совершены под давлением Черткова. Например, помещение в “Воскресении” главы с издевательством над обедней, письма по поводу того, что Л[ев] Н[иколаевич] никому не может помогать, так как сам ничего не имеет, передача своих сочинений в исключительное распоряжение Черткова и т. п.».

В записи от 12 июля 1908 г. М. С. Сухотин подчеркивает, что влияние В. Черткова постоянно возрастает: «…вообще влияние, которое проявляет Чертков над Л[ьвом] Н [иколаевичем], поразительно. Л[ев] Н[иколаевич] до того любит Черткова, что боится ему противоречить, чтобы его не огорчить, а Чертков пользуется этой любовью и заставляет Л [ьва] Н [иколаевича] поступать так, как Черткову хочется», прибегая при этом к откровенной лжи: на возмутительный эпизод такого рода М. С. Сухотин указывает в записи от 12 сентября 1910 г.Как своеобразный итог своих отношений к В. Черткову М. С. Сухотин отметил в той части дневника, относящейся к 1910 г., которая не вошла в публикацию 1961 г.: «Чертков цепок и Л. Н. из рук не выпустит.».

Позже несколько подробнее об этом он напишет в одном из своих писем В. Ф. Булгакову: «На отношения Л[ьва] Н[иколаевича] к В[ладимиру] Григорьевичу] и обратно у меня сложился довольно определенный взгляд, который в кратких словах можно выразить следующим образом. Л[ев] Н[иколаевич] любил В[ладимира] Григорьевича] исключительно нежно, пристрастно и слепо; эта любовь довела Л[ьва] Н[иколаевича] до полного подчинения воле В[ладимира] Григорьевича]. В[ладимир] Григорьевич] тоже очень сильно любил Л[ьва] Н[иколаевича], но не только сильно, но и властно, эта властность довела Л[ьва] Н[иколаевича] до поступка, совершенно несогласного с его остальными верованиями (т. е. до завещания) <…> я не обвиняю в этом Черткова, как не могу обвинять кукушку, не могущую петь соловьем. Гораздо больше меня удивляет и огорчает соловей, забывающий свое чудное пение и из любви к кукушке старающийся не петь, а куковать <…> Те фальшивые ноты, которые я слышу в заключительном аккорде, завершившем жизнь Л[ьва] Н [иколаевича], главным образом явились следствием того пагубного влияния, которое оказывал Чертков на своего учителя».

Своеобразный итог оценке личности В. Г. Черткова подвели старшие дети Л. Н. Толстого: Т. Л. Сухотина-Толстая, жена М. С. Сухотина, и С. Л. Толстой, сын писателя. Их понимание сути событий, связанных с влиянием В. Г. Черткова на их отца, нашло отражение в поздней переписке 1934 г. Тогда Т. Л. Толстая отметила: «…мы оба заслуживаем одного упрека: это то, что мы недостаточно активно вмешались в махинации Черткова и Саши», которая «была лишь подставным лицом». А действия В. Черткова получают такую оценку: «Что такое Чертков? Не будь он “другом, издателем, продолжателем дела” Льва Толстого, он был бы ничтожеством. А без завещания в его пользу он лишился бы главного, даже единственного дела своей жизни, и его честолюбию и тщеславию был бы нанесен жестокий удар. Он и носился с папа, как с писаной торбой».

Таким образом, подводя итог этой части работы, можно констатировать, что окружавшие В. Г. Черткова и Л. Н. Толстого люди в целом крайне критично отнеслись к роли ближайшего друга писателя и его литературного наследника. Конечно, здесь нужно делать скидку на то обстоятельство, что вообще современники Л. Н. Толстого не могли сочувствовать В. Г. Черткову, учитывая ту роль, которую он сыграл в истории завещания и последних десяти дней жизни писателя. Именно поэтому Черткову и понадобились многочисленные официальные заверения Л. Н. Толстого, подчеркивающие исключительный характер их отношений и особые заслуги «друга и издателя» в жизни писателя. Но в итоге от Черткова отвернулись и те люди, которые вполне сочувствовали его деятельности и признавали ее исключительный характер в деле распространения сочинений Толстого. Фактически можно констатировать, что именно ближайшее окружение писателя выносит Черткову решающий исторический приговор.

 

Выводы главы

Выше было показано, что к моменту встречи с В. Г. Чертковым философская доктрина Л. Н. Толстого уже полностью сформировалась и включала в себя несколько принципиально важных для Л. Н. Толстого положений, которые кратко можно представить следующим образом:

а) тотальное отрицание церковного учения и мистической составляющей христианства вообще;

б) построение новой доктрины, которой Л. Н. Толстой попытался придать статус «истинного христианства» и ядро которой составляет достаточно произвольная интерпретация Нагорной проповеди, облеченная в форму учения о «непротивлении»; при этом важно, что писатель не открывает для себя истины христианской веры, а толкует Евангелие в нужном для себя ключе, фактически создает свою собственную религию и ее учителя;

в) призыв к построению Небесного Царства на земле, которое носит достаточно неопределенный характер и связано не с насильственными преобразованиями, а с духовным перерождением личности;

г) ярко выраженная социальная окраска.

Неизвестно, какое в дальнейшем распространение получили бы взгляды Л. Н. Толстого, если бы не встреча в октябре 1883 г. с В. Г. Чертковым. Именно В. Г. Черткову принадлежит исключительная, можно сказать, ключевая роль в формировании нового «имиджа» Л. Н. Толстого как выразителя общественного мнения России и Европы в борьбе с «произволом самодержавия» и «церковным гнетом».

Однако проведенное исследование показало, что не В. Г. Чертков повлиял решительно на Л. Н. Толстого в процессе формирования антицерковной позиции последнего: в момент встречи мировоззрение В. Г. Черткова не носило ярко выраженного адогматического характера, так как формировалось под влиянием взглядов евангеликов. Только в результате двухлетнего общения с писателем и переписки с ним Чертков отказывается от своих взглядов на Личность Христа, от веры в Его Божественное достоинство, Его Воскресение, смысл Его искупительного подвига. Об этом убедительно свидетельствует переписка 1884–1885 гг. В этом смысле вряд ли прав А. Фодор, утверждая, что еще до встречи с Толстым у Черткова имелись какие-то определенные планы, связанные с желанием конъюнктурного использования личности писателя и его имени.

Только став полным идейным союзником Толстого, а затем и лидером нового издательства «Посредник», В. Г. Чертков постепенно приступает к одной из главных задач своей жизни – формированию своеобразной монополии на личность Л. Н. Толстого. Именно Чертков придал доктрине писателя протестный характер, превратил ее в мощный инструмент политической и антицерковной борьбы.

Эта монополия распространялась, таким образом, на трансляцию идей Толстого всему читающему миру, издание его произведений, хранение рукописей при жизни писателя и право распоряжаться ими после его смерти.

Своей особой ролью В. Г. Чертков пользовался очень эффективно благодаря связям при русском дворе, в кругах английской аристократии и в среде английских религиозных деятелей, близких к сектантам, а также благодаря тесным контактам с социал-демократами.

Эффект деятельности В. Г. Черткова становится понятен в большей степени «извне», а не «изнутри»: именно благодаря ему Л. Н. Толстой становится «единственным человеком в России, которого царь со всей своей «командой» не смеет коснуться», и из всемирно известного писателя превращается во всемирный пиар-феномен: «Никакой другой писатель столь определенно не претендовал на престиж в равной степени в своей беллетристике, как и в философских трактатах».

Окончательный контроль над личностью писателя В. Г. Чертков получил после подписания Л. Н. Толстым своего завещания и специальной записки, которая формальную наследницу, А. Л. Толстую, превращала в фиктивного правопреемника, а Черткова делала реальным наследником всей интеллектуальной собственности писателя. Версия появления этого завещания, изложенная в поздних произведениях В. Г. Черткова, является сознательным и хорошо продуманным вымыслом.

Представляется, что суть трагедии В. Г. Черткова заключается в «ставрогинской» оторванности от своих родных корней, органической почвы, оторванности аристократа, дерзнувшего идти своим путем и населившего родную землю своими «эманациями» – толстовцами, которым Россия, ее история и культура были, в сущности, чужды, сколь бы старательно они ни рядились в крестьянские одежды.

В. Г. Чертков – своеобразный ключ к пониманию толстовства, но не Толстого: при противопоставлении этих двух людей, во все время своей дружбы подчеркивающих духовную близость, сразу бросается в глаза разница в масштабе личности, душевной глубине. В. Н. Ильин в своей книге о Толстом высказал предположение, что острота религиозных переживаний писателя и их внешнее выражение не соответствовали в жизни Л. Н. Толстого друг другу, но, к сожалению, именно В. Г. Чертков способствовал тому, что «богоискательский» мотив в творчестве писателя, сомнения и вопросы постепенно стали уступать место безапелляционно-агрессивному сопротивлению «режиму».

Однако представление о Толстом, которое возникло у его современников к началу XX в., было глубоко обманчивым. Духовные поиски писателя, которые были облечены в форму «доктрины», субъективно для него самого не привели к какому-либо определенному жизненно значимому результату. Об этом ярко свидетельствуют материалы дневников Л. Н. Толстого последних десяти лет жизни – острота поднимаемых в них вопросов, растерянность, стремление найти приемлемый для себя выход к концу жизни писателя только усиливаются. Это проницательно заметил В. В. Розанов, так квалифицируя веру Л. Н. Толстого: «…что я верю в какого-то Бога, это я чувствую; но в какого Бога я верю – вот что темно для меня». Но вокруг Л. Н. Толстого уже существует «полоса отчуждения» – можно сделать вывод, что задолго до астаповских дней 1910 г. существовало плотное кольцо около Толстого, которое представляло собой хорошо организованный контроль с четко отлаженной системой слежения.

Деятельность В. Г. Черткова – фактор субъективный в вопросе о генезисе толстовства: очевидно, учение Л. Н. Толстого возникло без его участия и уже было реальностью жизни Л. Н. Толстого к моменту их встречи. Поэтому, уяснив роль В. Г. Черткова в распространении этого учения, можно перейти к важнейшему вопросу данной работы, а именно церковной и государственной реакции на деятельность писателя.

 

Глава 2

Синодальный акт 20–22 февраля 1901 г.: предыстория, история, рецепция. Л. Н. Толстой в последние десять лет жизни

С одной стороны, религиозные идеи Л. Н. Толстого и вся его деятельность носили подчеркнуто антигосударственный и антицерковный характер, причем эта тенденция заметно усиливается, после того как В. Г. Чертков становится единственным «имиджмейкером» Л. Н. Толстого в мире и его полномочным представителем по всем издательским вопросам. С другой стороны, выводы, сделанные ранее, позволяют утверждать, что русской интеллигенции был близок именно этот, протестный аспект проповеди Л. Н. Толстого. Таким образом, конфликт между Л. Н. Толстым и властью (церковной и светской) был неизбежен. Этот конфликт предопределялся не только особенностями личности самого писателя и его окружения, но и системой церковно-государственных отношений, в частности принципами русского законодательства и административной практики, связанными с вопросом о свободе совести.

Задача данной главы – проанализировать причины конфликта Л. Н. Толстого с властью, подробно остановившись при этом на смысле и содержании синодального определения от 20–22 февраля 1901 г., а также на восприятии этого акта русским сообществом. Так как в течение долгого времени в исторической науке преобладало мнение, что главным виновником появления указанного документа являлся К. П. Победоносцев, отдельный раздел посвящен взаимоотношениям обер-прокурора Св. Синода с Л. Н. Толстым. Кроме того, с данной темой непосредственно связаны обстоятельства последних дней жизни писателя, которым также посвящен самостоятельный раздел.

 

Правительственная политика по отношению к Л. Н. Толстому. К. П. Победоносцев и Л. Н. Толстой

История публикации документов по теме «Л. Толстой, Церковь и власть»

Прежде чем говорить о принципах правительственной и церковной политики по отношению к Л. Н. Толстому и роли К. П. Победоносцева в ее осуществлении, следует в самых общих чертах охарактеризовать основные публикации источников по данной теме, которые имели место в период с 1917 г. по настоящее время.

Важная роль в выявлении и введении в научный оборот документов, связанных с историей отлучения Л. Н. Толстого, принадлежала ленинградскому историку, сотруднику РГИА И. Ф. Ковалеву, который выявил и ввел в научный оборот ряд документов по данной теме. Можно говорить о целой системе публикаций, связанных с правительственной и церковной политикой, направленной против Л. Н. Толстого. Вот краткий перечень этих материалов.

1. Секретное письмо первенствующего члена Синода митрополита Иоанникия (Руднева) епископам о запрещении поминовений и панихид по Л. Н. Толстому в случае его смерти без покаяния, март 1900 г. (РГИА. Ф. 796. III отд. 2 ст. Оп. 182. 1901 г. Д. 2433. Л. 1; Ф. 797. Оп. 94. Д. 198. Л. 4, 6). Публикатор указывает, что точная дата письма не указана, а в протоколах Св. Синода за март 1900 г. этот вопрос отсутствует, из чего можно заключить, что обсуждение этого вопроса не было запротоколировано. Публикатор ссылается на фонд канцелярии обер-прокурора Св. Синода, где хранится письмо митр. Антония (Вадковского) С. А. Толстой, в котором и говорится о том, что распоряжение священнослужителям было именно секретным (Ф. 797. Оп. 94. 1901 г. Д. 128).

Письмо митр. Иоанникия – очень важный, но, как будет показано далее, не первый известный документ, связанный с отлучением писателя.

2. Определение Св. Синода об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви, 20–22 февраля 1901 г. (РГИА. Ф. 796. Оп. 209. 1901 г. Д. 2091). Этот документ будет подробно рассмотрен в работе далее. Кроме него, И. Ф. Ковалевым опубликованы некоторые дополнительные материалы, в том числе прошения отдельных лиц об отлучении их от Церкви (в том числе известного математика академика А. А. Маркова).

3. Ряд документов, связанных с изданием произведений Л. Н. Толстого, запрещенных цензурой в России. В частности, отмечается, что в 1907 г. было издано «Полное собрание сочинений гр. Л. Н. Толстого, вышедших за границей», том 3 которого содержал работу «Церковь и государство» (тираж 5 тыс. экземпляров). Кроме того, в 1909 г. обсуждался вопрос о брошюре Толстого «О разуме, вере и молитве» (перепечатка с издания «Свободное слово», 1906), где писатель излагает свой взгляд на Таинство Евхаристии и утверждает, что соответствующие места в Евангелии, в которых говорится об установлении этого Таинства, «самые неважные» и речь в них идет либо об усвоении учения Христа, либо о воспоминании. Кроме того, в брошюре содержатся кощунства о Лице Христа и о церковной службе. Интерес правительственных органов вызвала и брошюра «О разуме и вере», изданная в Москве в 1909 г. в количестве 5 тыс. экземпляров. В ней в принципе отрицается значение Таинств и благодати в жизни христианина: «Нет более безнравственного и вредного учения как то, что человек не может совершенствоваться своими силами».

4. Ряд документов по поводу чествования Л. Н. Толстого в связи с его 80-летием. В том числе И. Ф. Ковалевым изданы два очень важных документа:

а) выписка из журнала Общего собрания IV Всероссийского миссионерского съезда в Киеве против чествования Л. Н. Толстого от 25 июля 1908 г. с рядом предложений, в том числе об издании в начале августа увещательного послания к верным чадам Церкви с соответствующими разъяснениями, а также предложением в последнее воскресенье перед 28 августа отслужить в городских церквах и больших фабричных центрах молебен по чину в неделю православия о заблудших;

б) разъяснение Св. Синода по поводу 80-летнего юбилея Л. Н. Толстого, датируется 20 августа 1908 г. (РГИА. Ф. 797. Оп. 209. 1908 г. Д. 89. Докл. № 185. Л. 275–277). В разъяснении дан краткий обзор жизни Толстого, присутствует благоприятный отзыв о его художественном творчестве, а также обличение его заблуждений и констатация того факта, что соучастие в праздновании юбилея делает таких лиц соучастниками деятельности Толстого и привлекает на их голову тяжкую ответственность перед Богом.

Важное значение имеет подробный обзор материалов о Л. Н. Толстом, хранящихся в РГИА, сделанный И. Ф. Ковалевым в 1968 г. В публикации, в частности, сообщается об отложившихся материалах по поводу незаконного ввоза в Россию произведений Толстого, запрещенных на родине цензурой. Следует иметь в виду, что запреты касались изданий произведений Толстого в России, а также ввоза заграничных изданий на тех языках, которыми владела образованная часть общества. Сообщается, что в фонде Центрального комитета цензуры иностранной (РГИА. Ф. 779) хранится около 500 цензорских докладов, касающихся изданий сочинений Толстого на многих языках мира. Кроме того, статья содержит раздел «Синод и духовенство в борьбе с Толстым», в котором дается краткий обзор соответствующих документов фондов 807, 796 и 797.

Наконец, следует упомянуть и публикацию 1978 г. В первую очередь здесь интересна информация о всеподданнейших докладах разных лиц по поводу отдельных аспектов деятельности Л. Н. Толстого. Публикатор указывает, что некоторые из этих докладов были выявлены только в 1976 г.

К 1978 г. были известны 22 подобных доклада, в том числе 2 – имп. Александру II, 8 – имп. Александру III, 12 – имп. Николаю II. В публикации содержится ряд важных выдержек из документов, которые подтверждают тот факт, что император Александр III был последовательным противником преследований писателя.

Большой интерес, например, представляет резолюция имп. Александра III на докладе министра внутренних дел И. Н. Дурново от 30 января 1892 г., в котором последний предлагал императору во избежание повторений впредь ситуаций, подобных известной истории со статьей о голоде, напечатанной 22 января 1892 г. в «Московских ведомостях» и воспринятой мировым сообществом в качестве призыва к свержению законной власти, предложить через рязанского губернатора Толстому прекратить на будущее время печатание в иностранных газетах статей противоправительственной направленности с предупреждением об иных мерах в случае отказа подчиниться этому требованию, на что император ответил: «Оставить на этот раз без последствий».

Во всеподданнейших докладах отложился материал о приеме императором Александром III 13 апреля 1891 г. жены писателя С. А. Толстой, во время которого последней было получено разрешение печатать повесть «Крейцерова соната» в Полном собрании сочинений писателя, но при этом был наложен запрет на отдельное издание. По этому поводу К. П. Победоносцев направил государю известное письмо от 1 ноября 1891 г., в котором говорил, что ничего не знал о разрешении царя печатать это произведение.

Интерес представляет записка В. Г. Черткова министру двора В. Б. Фредериксу с предложением издания посмертных произведений Толстого, «еще никогда не появлявшихся в печати и оставленных им для издания после его смерти», под общим наблюдением императора; в записке предполагается, что издателем будет А. Л. Толстая, а редактором – сам В. Г. Чертков. Крайне примечательна дальнейшая история записки: император в устной форме передал свое мнение бар. Фредериксу, суть его заключалась в том, что гофмейстер А. А. Голенищев-Кутузов должен был осуществлять предварительную цензуру и в случае возникающих вопросов обращаться лично к государю. Об этом решении императора В. Б. Фредерикс 21 января 1911 г. доложил П. А. Столыпину, который был крайне возмущен тем, что предварительную цензуру будет осуществлять министр двора, а не он сам. Кроме того, премьер-министр справедливо указал, что предварительная цензура отменена и введение ее по отношению только к книгам Толстого может вызвать недоразумения. В конечном счете императору стало ясно, что этот проект несостоятелен.

В публикации упомянуты новые документы о крайне негативном отношении Св. Синода к чествованию Л. Н. Толстого по поводу 80-летнего юбилея. 28 августа 1908 г. П. П. Извольский обратился к императору с докладом, в котором упрашивал его запретить чествование человека, отлученного от Церкви и отвергающего все догматы христианской религии (РГИА. Ф. 797. 1908 г. Д. 463. Доклад № 185).

Наконец, представляет интерес еще один документ, связанный с увековечением памяти писателя. Вскоре после смерти Толстого Академия наук принимает решение об образовании комитета по вопросу об увековечении памяти Толстого. В январе 1911 г. П. А. Столыпин представил императору Особый журнал Совета министров по данному вопросу, но император наложил на доклад резолюцию: «Нахожу весьма желательным отложить рассмотрение этого вопроса». Несколько неожиданный характер резолюции связан с тем обстоятельством, что в Особом журнале была приведена другая – положительная резолюция государя на докладе о смерти Толстого (ее текст: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования, в творениях своих, родные образы одной из славнейших годин русской жизни»). Кроме того, в докладе также указывалось, что комитет имеет в виду не вообще Толстого, а писателя-беллетриста раннего периода и поэтому деятельность комитета окажет противодействие тем демократическим слоям общества, которые пытаются использовать чествование Толстого в качестве способа борьбы с самодержавием. Председателем комитета планировался великий князь Константин Константинович. В итоге решение Совета министров не было утверждено.

В 1970-е и последующие годы в научный оборот были введены и другие документы. В публикации Г. Петрова 1978 г. дан обзор с отдельными цитатами некоторых источников, имеющих отношение к предварительному этапу подготовки отлучения Л. Н. Толстого. В публикацию вошли отрывки из следующих документов:

1. Письмо архиеп. Херсонского Никанора (Бровковича) проф. Н. Я. Гроту.

2. Речь в Харьковском кафедральном соборе прот. Т. Буткевича «О лжеучении графа Л. Н. Толстого» 2 марта 1891 г. (опубликована в газете «Южный край» 5 марта 1891 г.).

3. Информация о посещении в марте 1892 г. Ясной Поляны архим. Антонием (Храповицким), ректором МДА.

4. Проект отлучения Л. Н. Толстого от Церкви, составленный архиеп. Амвросием (Ключаревым) в ноябре 1899 г. Об этом документе речь пойдет подробнее ниже.

5. Письмо митр. Антония (Вадковского) К. П. Победоносцеву, датируемое 11 февраля 1901 г., с предложением составить и опубликовать синодальное постановление о Л. Н. Толстом 17 февраля (в субботу первой недели Великого поста), т. е. в канун Недели православия. Однако соответствующее постановление Синода от 20–22 февраля было опубликовано только через неделю, 24 февраля, в «Церковных ведомостях», а 25 февраля перепечатано всеми газетами. Г. Петров высказал в связи с этим важнейшим документом предположение о том, что инициатива отлучения исходила от митр. Антония, текст был написан Победоносцевым, а затем митр. Антоний с другими членами Синода его отредактировал.

Отметим две публикации М. Н. Курова. В них содержатся следующие документы:

1. Письмо К. П. Победоносцева С. А. Рачинскому от 26 апреля 1896 г. (ОР ГПБ. Ф. 631), в котором говорится о предположении в Синоде объявить Толстого отлученным от Церкви во избежание недоразумений в народе, который понимает, что вся интеллигенция поклоняется Толстому.

2. Публикация материалов из фонда СПбДА (ОР ГПБ. Фонд СПбДА. № А 1-289), содержащих документы из личного архива митр. Антония (Вадковского), а именно многочисленные письма, полученные им в связи с отлучением Л. Н. Толстого.

Предыдущая публикация была М. Н. Куровым расширена и дополнена, однако и в новом виде признать удовлетворительным издание писем митр. Антонию не представилось возможным (в основном из-за эпизодичности выдержек: в публикации М. Н. Курова выбирался, как правило, самый «горячий» материал), поэтому автором данной диссертации была предпринята новая публикация части этого материала.

В целом вторая статья М. Курова представляет собой публикацию документов из следующих архивов: РГИА, ОР РНБ, НИОР РГБ и ИРЛИ АН СССР (Пушкинский Дом). Она включает в себя первое издание некоторых писем К. П. Победоносцева С. А. Рачинскому, имп. Николаю II, а также письма митр. Антонию (Вадковскому). К сожалению, в статье М. Курова повторяется ряд традиционных штампов, имеющих отношение к личности К. П. Победоносцева, в том числе утверждение, что тот «категорически был против печатания «Крейцеровой сонаты», а также совершенно ошибочный, как мы увидим далее, тезис о том, что по вопросу об отлучении Толстого от Церкви ожидать разногласий «между обер-прокурором и членами Синода не приходилось, так как высший орган по управлению Русской Православной Церковью назначался царской властью и давно превратился в безгласный чиновничий аппарат при всесильном обер-прокуроре <…> Воля обер-прокурора была законом для Синода. Никто не осмелился поднять голос в защиту Толстого. Единомыслие было полное».

Самым важным документом, который присутствует во второй статье М. Курова, является полный текст письма митр. Антония (Вадковского) К. П. Победоносцеву по поводу возможного отлучения Толстого от 11 февраля 1901 г. (РГИА. Ф. 797. Оп. 94. № 133. Л. 1–2 об.). К сожалению, в публикации письма присутствует грубейшая ошибка: публикатор зачем-то решил «расшифровать» имя известного Санкт-Петербургского священника, прот. Философа Орнатского, как Философ[ов], отождествив его, таким образом, с Д. В. Философовым, единомышленником Д. Мережковского и З. Гиппиус.

Письмо, опубликованное М. Куровым, имеет принципиальное значение, так как можно с большой вероятностью предполагать, что именно оно дало толчок к подготовке синодального акта 20–22 февраля 1901 г. В письме, в частности, идет речь об очень значимом событии – «выходке» свящ. Г. Петрова, т. е. об эпизоде, имевшем место 6 февраля 1901 г.

В этот день Д. С. Мережковский делал в Санкт-Петербургском философском обществе доклад о Л. Н. Толстом, в ходе обсуждения которого свящ. Г. Петров выступил с апологией писателя, что было полной неожиданностью для священноначалия. Митр. Антоний сообщает своему корреспонденту, что 10 февраля долго беседовал с о. Григорием Петровым «по поводу выкинутой им глупости в философском обществе». Личность свящ. Г. Петрова характеризуется митр. Антонием в письме следующим образом: «О. Григорий еще формирующийся человек, мысли его не перебродили еще и не пришли к мирному, гармоническому течению. Против него начинают сильно вопиять как против толстовца, и некоторые готовы прямо воздвигнуть на него гонение <…> я посоветовал пока молчать, потому что не вижу в нем упорства, и потому полагаю пока достаточным воздействовать на него путем пастырского попечения и убеждения». Характерно, что публикатор письма М. Куров не обратил внимания на эту характеристику и на то обстоятельство, что большая часть письма посвящена именно свящ. Г. Петрову, выступление которого автором письма фактически поставлено в прямую связь с деятельностью Л. Н. Толстого.

Таким образом, можно сделать следующий вывод: исследователями была проделана большая работа по выявлению, систематизации и изданию документов, связанных с отлучением Л. Н. Толстого от Церкви. Фактически в 60-80-е гг. XX в. в научный оборот были введены важнейшие материалы, связанные с темой данного раздела работы.

Цель дальнейшего текста – показать, что выявлены были не все документы, позволяющие восстановить историческую правду об отлучении. Кроме того, даже выявленные документы, по причине антицерковных установок исследователей, как правило, интерпретировались предвзято: общая картина страдала односторонностью, неполнотой, а в некоторых случаях была просто ошибочной.

К. П. Победоносцев и Л. Н. Толстой

Вопрос об отношении русского правительства и Православной Церкви к учению и деятельности Л. Н. Толстого неоднократно рассматривался в предшествующих исследованиях. Главные выводы, к которым приходят историки, заключаются в следующем:

A. Проводником антитолстовской правительственной политики был всесильный обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев.

Б. Именно он был главным инициатором отлучения Л. Н. Толстого от Церкви, а сам акт отлучения был его личной местью (при первой представившейся возможности) за роман «Воскресение» и его героя – чиновника Топорова.

B. Синодальный акт 1901 г. был крайне расплывчатым по содержанию и крайне неудачным по времени издания и был единодушно отвергнут всей прогрессивной Россией, которая выразила бурную поддержку своему кумиру – Л. Н. Толстому.

Задача данного раздела – рассмотреть эти утверждения и дать им соответствующую научную оценку.

Когда речь заходит о выдающихся исторических деятелях, историку следует стремиться избежать того, что прот. Г. Флоровский вслед за Дж. Коллингвудом называет субстанциональностью историографии: живые люди изображаются в виде исторических типов в характерных позах. Так рождаются исторические стереотипы, которыми переполнена не только старая советская научная литература, но часто и литература новейшего периода, претендующая на статус «научной». Стремясь к созданию синтетического образа, заботясь о целостности восприятия изучаемого исторического персонажа, историки превращают живых людей в «типы» и «характеры», которые, как роботы, лишены свободы воли и на страницах исторических трактатов вынуждены поступать только «типично». Историки, к сожалению, часто забывают, что «в суждениях о большом человеке самое страшное – общее место».

К сожалению, именно такой ходульный образ был создан из К. П. Победоносцева. В определенном смысле иначе и быть не могло: в великом противодействии двух идей русской истории – идеи консервации, сохранения верности традиции и преданию, почвенности, наконец, «заморозки» и идеи обновления жизни, политического прогресса, новых общественных институтов, представительства – К. П. Победоносцев часто противостоял всем или почти всем. И несколько позже эти «все» жестоко ему отомстили, создав театральный портрет «живого трупа», Торквемады, «Великого инквизитора», колдуна, простершего свои крыла над Россией.

Победоносцев был обвинен во всех грехах: в «зоологическом консерватизме» (П. А. Зайончковский), в невольном содействии грядущей революции (тем, что сорвал планы группы Лорис-Меликова в марте и апреле 1881 г.), в установлении режима контрреформ, в преследовании любого свободомыслия и широкого культурного творчества, в распространении идей абсолютной религиозной нетерпимости, в противодействии планам созыва Церковного Собора и возрождения патриаршества и даже в дворцовых интригах.

К сожалению, К. П. Победоносцеву исторически не повезло, как не повезло всем современникам страшной смерти императора Александра II: слишком жестокой была рана, нанесенная сознанию русского человека взрывами 1 марта 1881 г. В представлении современников это событие было настолько ужасным, что очень немногие люди сумели сохранить трезвость и не потеряться в вихре самых разных, подчас противоположных по направлению тенденций.

Жизнь К. П. Победоносцева – служение одной и главной идее – идее самодержавия, в рамках которой и возникает проблема «заморозки». Но было бы большой исторической ошибкой полагать, что здесь он противостоял всей остальной России, стремившейся к новым общественным формам и институтам. Как это ни парадоксально, К. П. Победоносцев выполнял завет К. Н. Леонтьева: «…надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не гнила». За этим желанием «подморозить» стоит большой страх: страх за огромные пространства, страх за большие сокровища, к которым постоянно протягиваются жадные руки, страх за неустойчивую государственность. В России возможны и практически осуществимы самые разные спекуляции: политические, культурные и религиозные. Самые почтенные и «прогрессивные» идеи на русской почве часто оборачиваются злым и бесовским фарсом: свобода – произволом администрации всех уровней, народоправие и демократия – парламентской говорильней и откровенным обманом, предательством и «политической проституцией», экономическая самостоятельность, рынок – подкупом и коррупцией.

Россия – зыбкая и ненадежная почва. С. Г. Бочаров очень убедительно показывает, насколько этот образ значим в творчестве К. Н. Леонтьева. Фактически программа Победоносцева как политического деятеля была развернута в статье К. Н. Леонтьева «Над могилой Пазухина». Русская почва роскошная, но слабая, рыхлая, подвижная, поэтому западная революционная постройка (социализм) может осуществиться на ней быстрее. Если не будут в срочном порядке осуществлены необходимые меры, русский народ «через какие-нибудь полвека» из народа-богоносца станет народом-богоборцем (заметим: статья К. Н. Леонтьева написана в 1891 г., таким образом, его прогноз осуществился не через полвека, а через 25 лет, т. е. в два раза быстрее).

Какие же это меры? Русский народ должен быть строгими, властными мерами «ограничен, привинчен, отечески и совестливо стеснен» – только в этом случае, удержанный в этих насильственных рамках, он сможет пребыть этим народом-богоносцем. Главные враги народной жизни – «преступные замыслы», «подражание Западу» и «мягкосердечное потворство», которые приводят к главной и глобальной русской беде – «состоянию безначалия», рождающему крайности и ужасы, в которых проявляются самые трагические черты русского характера – «молодечество», «дух разрушения» и «страсть к безумному пьянству».

К. П. Победоносцеву очень любят вкладывать в уста фразу о России как ледяной пустыне, в которой бродит лихой человек. Но не В. В. Розанов ли, в определенном смысле (правда, очень условном) антипод Победоносцева, который, кажется, и пустил в оборот это крылатое словечко Победоносцева, сам сказал о ней же – «ледяная страна вечного забвения и вечной неблагодарности»?

Представляется, что та развернутая характеристика обер-прокурора Св. Синода, которую дает ему в «Путях русского богословия» столь проницательный человек, как прот. Г. Флоровский («пафос исторического неделания», «воинствующий архаизм», старание «удержать “народ” вне культуры и истории и тем спасти от порчи и погибели», «Победоносцев верил в народ и не верил в историю», он «дорожит коренным и исконным больше, чем истинным» и т. д.) несет в себе черты некоторой ходульности и «портретности» и должна критически восприниматься сквозь призму русской истории начала XX в., советского периода и даже 1990-х гг. Тем не менее тот же автор замечает по поводу сходства культурных типов: «Сходство не значит согласие. Сходство означает принадлежность к единому культурно-психологическому типу. Сходство Толстого и Победоносцева не было случайным. И во многом они одинаково веруют в природу и не веруют в человека – верят в закон и не доверяют творчеству» .

Взаимоотношения двух личностей неотделимы от их мировоззренческих установок. С этой точки зрения, предваряя содержательную часть раздела, нужно кратко остановиться на тех возможных моделях христианской (или псевдохристианской) религиозности, которые можно описать следующим образом.

Христос и Церковь. Эта модель созидается на вере в Христа – Богочеловека, Спасителя и Искупителя человеческого рода, в тесный, нерасторжимый союз Церкви земной и небесной и в спасительное значение Церкви в жизни человека. С догматической точки зрения во всей полноте эта позиция представлена в догматическом учении Православной Церкви и в католицизме.

Христос, но не Церковь. Это очень сложная и очень условная модель, которая включает многообразные вариации, в зависимости от истории происхождения. В первую очередь речь здесь должна идти о протестантизме с его известными вероучительными принципами solus Christus и sola fide, которые, формально признавая значение Церкви в жизни человека, тем не менее проводят слишком явную грань между «Церковью небесной», «Церковью святых», и земной церковной организацией, в результате чего последняя превращается в «слишком человеческое» общество единомышленников. С точки зрения этой модели требуют серьезного осмысления аналогии между Л. Н. Толстым, которого иногда стремятся представить религиозным реформатором, и М. Лютером. Заметим, что действительно в формировании религиозных взглядов последнего определенную роль сыграла критика видимых недостатков католической церковной организации и современного ему католического духовенства. Но Лютер никогда не сомневался в Божественном достоинстве Христа и спасительном значении Его подвига, поэтому указанные аналогии носят весьма условный характер. В этом смысле Толстой не был религиозным реформатором в традиционном понимании этого термина, его взгляды скорее нужно сближать с неопротестантским богословием XX в.

Не Христос (и тогда автоматически «не Церковь»). Эта модель (если речь идет именно о религиозной модели) предполагает, что человек не верует в божественное достоинство Христа, а почитает Его великим учителем морали, одним из многих. В этой модели нет места личному общению с Богом, молитве в христианском смысле (она заменяется медитацией или даже релаксацией) и, конечно, нет места признанию спасительного значения Церкви в жизни человека. И действительно, Л. Н. Толстой сознательно и целенаправленно подчеркивал тот факт, что вся его деятельность направлена именно против христианской догматики и именно против Церкви.

Говоря о теме «Победоносцев и Толстой», мы понимаем, что речь идет именно о противопоставлении двух типов религиозности. При этом необходимо учитывать динамику мировоззрения и Л. Н. Толстого, и К. П. Победоносцева, отдавая себе отчет в том, что их взгляды и позиции по различным вопросам в начале 80-х гг. XIX в. (т. е. к моменту их заочного знакомства) и через 20 лет (финальный конфликт, связанный с отлучением писателя от Церкви) могли претерпеть и реально претерпели большие изменения.

Оппозиция «Толстой – Победоносцев» таит в себе такие же подводные камни, как и оппозиция «Толстой – Достоевский»: не следует отождествлять личные религиозные взгляды оппонентов Л. Н. Толстого с точкой зрения Церкви. Дело в том, что, будучи христианином в самом строгом смысле этого слова, К. П. Победоносцев мог заблуждаться по тем или иным вопросам церковной жизни и построения вероисповедной политики государства. В то же время, будучи последние 30 лет своей жизни последовательным и убежденным врагом Церкви и ее учения, Л. Н. Толстой, обладая глубокой социальной и творческой интуицией, мог в своих публикациях и письмах затрагивать очень важные вопросы церковно-государственных отношений, церковной жизни и веры. И в этом смысле его аргументы, как правило, неубедительные и даже примитивные с чисто богословской точки зрения, могут быть весьма показательны с точки зрения отражения тех тенденций, которые характерны для русской жизни начала XX в.

Ввиду той заметной роли, которую Л. Н. Толстой и К. П. Победоносцев играли в истории России второй половины XIX – начала XX в., их противостояние не носило случайного характера, конфликта на личной почве, а было глубоко связано с важнейшими проблемами, в той или иной степени волновавшими все русское образованное общество.

И здесь следует сразу подчеркнуть, что в восприятии русского общества конца XIX – начала XX в. Победоносцев и Толстой действительно были антиподами. Л. Н. Толстой – совесть своего поколения, борец за правду, защитник обиженных, человек, которому вполне подходят слова, сказанные В. Шаламовым по другому адресу: «Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой <…> в жизни должны быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли бы верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен <…> тогда нам легче жить, легче сохранять веру в человека. Эта человеческая потребность рождает религию живых будд». Л. Н. Толстой и был таким живым буддой «героического» сознания русской интеллигенции, причем, заметим, не только в среде профессоров, писателей, поэтов и художников, но, как это ни странно, и в среде чиновников всех рангов, как показывают публикации их писем по поводу отлучения писателя.

Наоборот, для этой среды К. П. Победоносцев является воплощением абсолютного зла, которое ассоциируется с политическим произволом (опять вспомним пресловутые «совиные крыла»), творцом системы, гонителем всего прогрессивного и творческого, тем лихим человеком, который в конечном счете и превратил Россию в ледяную пустыню. В «поединке» с Толстым Победоносцев в представлении русского общества и даже политической элиты был заранее обречен на поражение, именно поэтому после отлучения писателя в 1901 г. в глазах этого общества он сразу стал и главным виновником, и главным творцом этого акта, и объектом едких сатирических нападок.

Но много ли исторической правды в таком подходе?

Как уже было сказано выше, К. П. Победоносцев, человек глубоко верующий именно в церковного Христа, являлся сторонником той точки зрения, что Русская Православная Церковь играла важнейшую, определяющую роль в исторической жизни России и ее роль продолжает оставаться значимой в жизни каждого христианина. С его точки зрения, в силу исторических особенностей развития России для русской политической модели характерен теснейший, нерасторжимый союз Церкви и монархического государства, союз жизненно необходимый, любая попытка коррекции которого приведет, как считал К. П. Победоносцев, к крушению русской монархической государственности и гибели самой Церкви.

Наоборот, с точки зрения Л. Н. Толстого, Церковь играла и играет крайне негативную роль в истории человечества вообще и в истории России в частности и в жизни каждого отдельно взятого человека: она враждебна человеческому прогрессу и является копилкой предрассудков и обмана. Церковное учение порабощает человека, причем это происходит с самого начала, когда утверждается, что над человечеством тяготеет первородный грех. Фактически центральная проблема толстовского «богословия» – роль Церкви в жизни человека. Уже указывалось, что, с его точки зрения, первородный грех – богословская спекуляция, которая не имеет никакого реального значения в жизни человека. Для современного человечества принципиально возможен нравственный прогресс и достижение конкретных результатов в нравственной области своими собственными силами, без участия благодати Божией, а роль Церкви заключается в том, чтобы «препятствовать человечеству в его движении к истине и благу» (ПСС. Т. 25. С. 284).

К. П. Победоносцев, именно в силу своих взглядов на характер церковно-государственных отношений в России, символизирует идею синтеза и созидания, как он это созидание понимал: монархическая власть, стоящая на православной вере, является главным источником формирования и развития национального самосознания, следствием чего является широкое культурное развитие в самых разных областях русской жизни. Именно этим, а вовсе не стремлением якобы чуть ли не контролировать все стороны русской политической, социальной и культурной действительности объясняется, в частности, активное участие К. П. Победоносцева в поддержке русских писателей, художников, музыкантов и т. д.

Наоборот, в своих произведениях Л. Н. Толстой, как известно, проповедовал идею разрушения государственности и культуры вообще и был активным и энергичным критиком русской политической системы. Правда, идеи отрицания культуры носили для него скорее характер отвлеченных размышлений: всегда оставаясь художником в широком смысле этого слова, Толстой так и не смог сказать культуре свое последнее «нет». Но, без сомнения, из-за огромной популярности личности Л. Н. Толстого в оппозиционной русскому правительству среде критика «режима» играла крайне негативную роль в формировании отрицательного (можно сказать, гротескно отрицательного) образа власти и в значительной степени работала на ее крушение, т. е. в конечном счете на социальный коллапс, революцию.

Л. Н. Толстой является символом религиозной свободы, веротерпимости и свободы совести, противником той религиозной политики, инициатором и главным символом которой, по его мнению, был именно К. П. Победоносцев. Поразительно, что при этом русский писатель в конкретных ситуациях был абсолютно нетерпим к взглядам других людей и критиковал их часто в грубой и неприемлемой форме. Очень ярко предельная противоположность подходов Толстого и Победоносцева к вероисповедному вопросу проявилась в эпизоде конца 1880-х гг., когда Жюль Эрнест Навилль, президент «Евангелического союза», обратился к Александру III c протестом против преследования лютеран в Прибалтийском крае. К. П. Победоносцев ответил Навилю, выразив в этом ответе суть вероисповедной политики русского государства, и именно этот ответ вызвал бурное негодование писателя, отразившееся в дневниковых записях.

Л. Н. Толстой является категорическим противником той системы воспитания, которая сформировалась в России во второй половине XIX в. и в которой значительная роль отводилась русскому духовенству. Этому вопросу посвящен ряд сочинений и записей в дневнике писателя. Толстой доказывает, в частности, что преподавание религии – абсурд, ибо как можно преподавать то, что большинством отвергается (ПСС. Т. 53. С. 61; Т. 35. С. 187).

Наоборот, К. П. Победоносцев на практике реализует идею, согласно которой все начальное образование и воспитание должно быть передано в руки духовенства. Как известно, во многом благодаря его личным усилиям в России сформировалась широкая сеть церковноприходских школ, которая получила характер системы.

Учитывая сказанное выше, необходимо обратить внимание на то, каким образом это противостояние идей нашло свою конкретную реализацию в жизни.

Первым эпизодом, во многом повлиявшим на развитие дальнейших отношений, стала казнь народовольцев в 1881 г.

Вопрос, который здесь возникает, – были ли Толстой и Победоносцев знакомы до этого события? До недавнего времени биографы Л. Н. Толстого отрицали этот факт, игнорируя свидетельство воспоминаний И. М. Ивакина, который, ссылаясь на писателя, определенно говорит о том, что Л. Н. Толстой уже был знаком с К. Победоносцевым до марта 1881 г. Правда, нигде больше это свидетельство подтверждений не находит, нам неизвестны какие-либо подробности этого знакомства. Во всяком случае, утверждение о том, что Победоносцев послужил прототипом Каренина, было отвергнуто еще Н. Н. Гусевым.

Идея обратиться к Победоносцеву с просьбой передать новому императору письмо была подана Толстому его домашним учителем, кандидатом математики Петербургского университета В. И. Алексеевым, с осени 1877 г. обучавшим старших детей Толстого. К. П. Победоносцев в 1875 г. помог освобождению из тюрьмы друга Алексеева А. К. Маликова, основателя религиозно-этического учения о «богочеловечестве» и земледельческой колонии в США, учившего о непротивлении (некоторые исследователи полагают, что именно Маликов впервые навел Л. Н. Толстого на эту мысль). Считая Победоносцева отзывчивым человеком, Толстой направляет ему свое письмо императору Александру III c просьбой к последнему помиловать народовольцев.

Эпизод с казнью народовольцев сыграл большую роль в биографии писателя. Он сам утверждал, что суд над убийцами царя и готовящаяся казнь произвели на него одно из самых сильных жизненных впечатлений. Но и для всей России это был знаковый эпизод, в восприятии которого перемешаны ужас, растерянность и недоумение о будущем страны. Нужно иметь в виду, что суд над народовольцами готовился на фоне бурных дебатов о будущем политическом устройстве русского государства (программа М. Лорис-Меликова), о чем упоминает Л. Н. Толстой в письме императору: «Для людей, смотрящих на дело с материальной стороны, нет других путей – или решительные меры пресечения, или либеральные послабления <…> или пресекать – строгость, казни, ссылки, полицию, стеснение цензуры, и т. п. Или либеральные потачки – свобода, умеренная мягкость мер, взысканий, даже представительство – конституция, собор».

Нужно учитывать также, что в этих дебатах именно К. П. Победоносцеву принадлежала важная, ключевая, в итоге решающая роль: на известном совещании в присутствии нового императора Александра III 8 марта 1881 г. он произносит пламенное слово в защиту принципа самодержавия (по мнению некоторых современников, свою лучшую речь в жизни), речь, потрясшую участников совещания и приведшую к отставке главных апологетов идеи представительства (М. Т. Лорис-Меликова, А. А. Абазы и Д. А. Милютина) и изданию манифеста 29 апреля 1881 г., лейтмотивом которого являлась мысль о незыблемости самодержавия.

Заметим, что слишком оптимистический взгляд на природу человека, характерный, как сказано выше, и для Л. Н. Толстого, всегда приводит к парадоксальным выводам и рекомендациям в области практической жизни и политики. Обращая внимание на разницу в подходах писателя и обер-прокурора к судьбе народовольцев, исследователи, как нам представляется, прошли мимо того факта, что Л. Н. Толстой в своем письме фактически предлагает свою нравственную модель поведения для молодого императора и свою нравственную модель будущего политического устройства России: «Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию; как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед царем – человеком, исполняющим закон Христа». Суть разногласий между обер-прокурором и писателем проявилась в данном эпизоде очень ярко, выпукло: Толстой верит в возможность нравственного исправления не только отдельных людей, но общества в целом, верит в последнюю, решительную победу добра на земле (и в частности, на русской земле), победу, которая будет результатом добрых поступков отдельных личностей: убийцы раскаются, потенциальные убийцы задумаются, а все общество будет очаровано императорской христианской любовью. И в этих мечтаниях, конечно, Толстой не был одинок. Достаточно вспомнить, что аналогичными заявлениями (простить виновных в гибели императора) «грешил», например, и В. С. Соловьев, который 28 марта 1881 г. в зале кредитного общества прочел публичную лекцию о смертной казни, закончившуюся призывом к государю простить убийц его отца.

Напротив, К. П. Победоносцев знает, что эта победа добра, реальная в эсхатологической перспективе, здесь и теперь требует подчас решительности, жесткости и даже жестокости. Хотя общественное мнение отчасти уже было подготовлено к возможному катастрофическому исходу страшной «охоты» на русского императора предыдущими многочисленными покушениями на него, само известие о событиях 1 марта было настоящим общественным шоком. И в своей жесткой оценке действий народовольцев К. П. Победоносцев был выразителем точки зрения определенной группы патриотически настроенных лиц, буквально требовавших их казни.

Было бы непростительным научным промахом, более того, грубейшей ошибкой, не учитывающей особенностей исторического контекста, полагать, что все современники Л. Н. Толстого были последовательными противниками смертной казни и смотрели на нее его глазами или глазами В. С. Соловьева. Впечатление от талантливых и в чем-то убедительных доводов великого русского писателя и великого русского философа не должно заслонять исторической действительности, ибо для историка важен не вопрос, был ли Л. Н. Толстой прав по существу, а вопрос, насколько широко его аргументы отражают палитру общественного мнения по вопросу о возможности прощения народовольцев.

В этом смысле многие источники свидетельствуют, что далеко не все представители русской интеллигенции разделяли точку зрения Л. Н. Толстого и В. С. Соловьева.

Приведем несколько примеров. Н. Ф. Федоров, человек мирный и аполитичный, откликаясь на события 1 марта 1881 г., пишет К. П. Победоносцеву: «Всякий, кому дорого отечество, не может успокоиться лишь на том, что злодеи, лишившие нас отца нашего, будут казнены». 4 апреля 1881 г. в письме к великому князю Сергею Александровичу А. Ф. Аксакова, недовольная ходом официального следствия и судебного процесса над народовольцами, указывала: «Что еще облегчает сердце – это сознание, что после такого вежливого обращения их все-таки повесили. Здесь начали уже волноваться предположением, что будут просить у Государя помилования и что Государь его дарует. Я не верила этому ни минуты, но об этом много говорили. Общественная совесть требовала осуждения и была бы в отчаянии, если бы ей отказали в этом справедливом удовлетворении».

Супруг А. Ф. Аксаковой, И. С. Аксаков, двумя днями раньше (2 апреля 1881 г.) указывал в письме Н. Н. Страхову: «Правда ли, что Соловьев держал речь о том, что Государь не должен казнить преступников и что если казнит, то мы не пойдем за ним в этом направлении, и что при этом будто сослался на меня, уверяя, что это именно то, что я не досказал по замечанию статьи Русского в «Новом времени»? Я знаю, что гр. Л. Н. Толстой писал об этом письмо, но ведь Толстой, говорят, встречая солдат, внушает им, что они не должны стрелять в неприятеля. Это кривомудрие. Я всегда был против смертной казни в принципе и держусь этого мнения. Но если она существует, если казнены Лизогуб и К°, то не казнить Рысакова было бы исключением, извращающим смысл правосудия. Есть какое-то повреждение смысла!» В ответном письме Н. Н. Страхов называет казнь народовольцев «горькой необходимостью».

Наконец, примечательно, что всего за три года до эпизода с убийством Александра II, в 1878 г., Л. Н. Толстой совершенно по-иному реагировал на дело В. Засулич, стрелявшей в Ф. Ф. Трепова, назвав оправдательный приговор ей «бессмыслицей» и «дурью», а Н. Н. Страхов, в свою очередь, отметил этот эпизод как «кощунство над самыми святыми вещами».

Интересно отметить также, что из окончательного варианта письма императору по поводу судьбы народовольцев был исключен (по совету некоторых знакомых Толстого) отрывок, в котором писатель советует царю не только простить убийц отца, но и выпустить на свободу всех сидящих в тюрьме революционеров: «Если бы вы простили всех государственных преступников, объявив это в манифесте, начинающемся словами: «Люби врагов своих», – это христианское слово и исполнение его на деле было бы сильнее всей человеческой мудрости. Сделав это, вы бы истинно победили врагов любовью своего народа».

Письмо государю было послано Н. Н. Страхову с просьбой передать его К. П. Победоносцеву. Самому обер-прокурору Толстой также послал письмо, в котором указывал: «Я знаю Вас за христианина – и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой…». Однако надеждам писателя, как известно, не суждено было сбыться: обер-прокурор Св. Синода был решительным противником помилования. Когда Л. Н. Толстой узнает о реакции К. П. Победоносцева на свою просьбу и, видимо, об отношении последнего в целом к казни, он пишет Страхову: «Победоносцев ужасен. Дай Бог, чтобы он не отвечал мне и чтобы мне не было искушения выразить ему мой ужас и отвращение перед ним». А Н. Н. Гусев сообщает, что всегда Толстого посещало чувство ужаса, «когда ему позднее приходилось говорить или писать о Победоносцеве».

Так уже в начале знакомства обозначились полярные черты в мировоззрении двух великих современников: христианин-чиновник настаивает на казни, отступник-писатель молит о помиловании. И сам Победоносцев достаточно глубоко понял суть этого идеологического противостояния. В своем ответе Толстому в июне 1881 г. он подчеркивает: «В таком важном деле все должно делаться по вере. А прочитав письмо Ваше, я увидел, что Ваша вера одна, а моя и церковная другая, и что наш Христос – не Ваш Христос. – Своего я знаю мужем силы и истины, исцеляющего расслабленных, а в Вашем показались мне черты расслабленного, который сам требует исцеления» (ПСС. Т. 63. С. 59).

Март 1881 г. определил характер дальнейших отношений Толстого и Победоносцева, связанных в первую очередь с изданием сочинений писателя в России. Уже в 1882 г., как следует из письма К. П. Победоносцева министру внутренних дел гр. Д. А. Толстому, обер-прокурору было хорошо известно о произошедших изменениях в мировоззрении писателя. При этом нужно сразу отметить, что Победоносцев отдавал дань таланту Толстого: в одном из писем императору Александру III (1884) он называет писателя человеком умным и с художественной натурой и удивляется, каким образом он при этих обстоятельствах мог поддаться соблазну сектантской проповеди.

К лету 1885 г. относится свидетельство В. Г. Черткова о том, что по сведениям от человека, лично беседовавшего с К. П. Победоносцевым на эту тему, последний был прекрасно осведомлен о деятельности ближайшего друга писателя по распространению сочинений Л. Н. Толстого литографическим способом и искал возможности ее прекратить, но самого Л. Н. Толстого, по причине его общественного и семейного положения, трогать не собирался (см.: ПСС. Т. 85. С. 195. Письмо B. Г. Черткова Л. Н. Толстому от 8 мая 1885 г.).

В связи с этим следует кратко остановиться на вопросе, каким образом распространились в России запрещенные цензурой произведения Л. Н. Толстого. Об этом подробно в своих воспоминаниях рассказал Н. Н. Бахметьев, в прошлом сотрудник издательства журнала «Русская мысль». Он указывает на то обстоятельство, что хотя издание «Исповеди» Л. Н. Толстого было в 1882 г. запрещено и выпущенные печатные экземпляры (а также гранки) ее подлежали уничтожению в Главном комитете по делам печати, весь этот материал впоследствии оказался у некоторых высокопоставленных лиц в Петербурге, которым комитет отказать не мог. Именно с этих экземпляров делались гектографические и литографические копии, которые затем расходились по всей России: «В Петербурге существовал кружок студентов, специально занимавшихся таким издательством, и за три рубля за экземпляр в Петербурге, Москве и других городах можно было иметь сколько угодно оттисков “Исповеди”. В Петербурге главный склад этого издания помещался в квартире тестя одного из товарищей министра внутренних дел, того именно, который заведовал тогда жандармской частью. Несомненно, что нелегальным путем “Исповедь” разошлась в числе экземпляров во много раз большем, чем распространила бы ее “Русская мысль”, печатавшаяся тогда только в трех тысячах экземпляров».

Примерно такая же история повторилась и с другим сочинением Л. Н. Толстого. Когда в конце 1883 г. он обратился в редакцию «Русской мысли» с предложением напечатать свой новый трактат «В чем моя вера?», по совету Н. Н. Бахметьева были отпечатаны всего 50 экземпляров этого произведения по очень высокой цене – 25 рублей за экземпляр, таким образом подчеркивалось, что книга не предназначена к широкому распространению. Однако весь тираж был конфискован и снова передан в Главный комитет по делам печати. Но и его уничтожить не удалось: к Е. М. Феоктистову, начальнику комитета, обратились с просьбой о выдаче экземпляров многие лица, так тираж этого произведения разошелся по частным библиотекам, отдельные экземпляры попали в «дворцовые и придворные сферы», а также в руки министра внутренних дел Д. А. Толстого, московского генерала-губернатора, К. П. Победоносцева и самого Е. М. Феоктистова.

Таким образом, складывалась совершенно парадоксальная ситуация: лица, стоявшие во главе государства и цензурного ведомства, сами способствовали распространению тех произведений Л. Н. Толстого, которые цензурой были запрещены.

Эти выводы Н. Н. Бахметьева подтверждаются другими источниками. Н. Н. Страхов, в частности, ссылаясь на информацию, полученную от известного историка литературы О. Ф. Миллера, сообщает, что в 1884 г. не прошедшее цензуру сочинение Л. Н. Толстого «В чем моя вера?» было отлитографировано неизвестными лицами в достаточном количестве экземпляров и продавалось по 4 рубля за экземпляр в пользу Исполнительного комитета партии «Народная воля». Другой примечательный пример такого рода – свидетельство В. В. Розанова: в 1890 г. он пишет Н. Н. Страхову, что многие в Ельце (где в это время Розанов был учителем гимназии) читают «Крейцерову сонату» по рукописным копиям и литографиям и не может быть, чтобы в Ясной Поляне не было литографированного ее экземпляра. Розанов просит Страхова прислать такой литографированный экземпляр и добавляет: «…если нельзя открыто – то почтой, в посылке».

Здесь мы сталкиваемся с очень важным для понимания русской жизни XIX в. феноменом распространения подпольной литературы (независимо от того, был ли это литографированный самиздат или зарубежные издания). Н. П. Гиляров-Платонов указывает, что широкое распространение это явление получило с конца 1850-х гг. в связи с деятельностью А. И. Герцена, когда из Лондона запрещенная в России литература сначала распространялась по всей Европе, «во всяком городке… куда только ступала русская нога», а затем многообразными способами, в том числе под охраной высокопоставленных лиц, которых не смели обыскивать на границе, попадала в Россию, где не читалась только «ленивым читать, лишенным любопытства, обделенным чувством общественным». В сущности, достать в России запрещенное сочинение Л. Н. Толстого (как и других авторов) не представляло никакого особого труда, точно так же как не представляло никакой проблемы переправить соответствующие издания из Европы в Россию.

В 1885 г. встал вопрос об издании 12-го тома 5-го собрания сочинений Л. Н. Толстого. В этот том, по замыслу С. А. Толстой, должны были войти трактаты «Исповедь», «В чем моя вера?», «Так что же нам делать?». Таким образом, это была новая попытка издать в России религиозные трактаты писателя, которые уже были известны в рукописных копиях в кругах заинтересованных лиц. По вопросу издания С. А. Толстая была вынуждена вступить в переписку с обер-прокурором Св. Синода, так как рукопись 12-го тома была отдана на отзыв духовной цензуре, причем ситуация усложнялась тем, что официальный цензор прот. А. М. Иванцов-Платонов фактически поддержал писателя, сделав некоторые изъятия из трактатов и составив к ним свой собственный комментарий, о котором шла речь выше.

Однако Св. Синод задерживал окончательное решение вопроса, поэтому С. А. Толстая обратилась с письмом к К. П. Победоносцеву с просьбой дать ей решительный ответ о судьбе 12-го тома. 16 декабря 1885 года К. П. Победоносцев отвечает С. А. Толстой письмом, смысл которого сводится к следующему: нет никакой возможности и надежды издать данную рукопись. При этом Победоносцев подчеркивает: «Примечания Иванцова-Платонова не только не ослабляют действие сочинения, но еще усиливают его в отрицательном смысле… по совести скажу вам: книга эта, при всем добром намерении автора, – книга, которая произведет вредное действие на умы» (ПСС. Т. 25. С. 758). При этом обер-прокурор Св. Синода подчеркивает, что самые добрые намерения любого писателя и деятеля преломляются через очень сложную социально-политическую призму и в конечном счете могут привести совсем не к тому результату, которого ждет автор. В июле 1886 г. Московский духовный цензурный комитет уведомил жену писателя о своем определении «не разрешать к печати означенные сочинения» (ПСС. Т. 23. С. 522).

Тем не менее, анализируя частную переписку К. П. Победоносцева, можно заключить, что обер-прокурор Св. Синода вовсе не был бездумным гонителем таланта писателя. Наоборот, К. П. Победоносцев являлся очень внимательным читателем произведений Л. Н. Толстого. Это видно по истории постановки драмы «Власть тьмы». Так как с пьесой сразу возникли серьезные цензурные проблемы, за дело взялся В. Г. Чертков, который воспользовался «стандартным» приемом: постарался ознакомить с содержанием пьесы как можно большее число влиятельных лиц из светского общества, способных оказать давление на цензурные сферы. Драма читалась в различных салонах, мать Черткова, Е. И. Черткова, постаралась добиться положительного отношения к произведению со стороны министра двора гр. И. И. Воронцова-Дашкова. 13 января 1887 г. пьеса была разрешена к печати, а 24-го – к постановке на сцене Александринского театра. 27 января 1887 г. драма читалась на квартире Воронцова-Дашкова в присутствии государя и членов его семьи, причем государь остался, по-видимому, очень доволен произведением и вызвался быть на генеральной репетиции пьесы. 18 февраля К. П. Победоносцев вынужден был обратиться к императору с письмом, в котором протестовал против постановки пьесы на императорской сцене. Очень примечательно его мнение о пьесе: «Искусство писателя замечательное, но какое унижение искусства».

Эта способность К. П. Победоносцева читать и оценивать ярко проявилась в связи с историей публикации «Крейцеровой сонаты». Еще до того как повесть была окончательно отделана, она стала распространяться в рукописных списках, причем особенно интенсивно после первого чтения рукописи 28 октября 1889 г. в доме родственников Толстых, Кузьминских.

Практически сразу после этого чтения были готовы 300 литографических копий, которые мгновенно разошлись по всему Петербургу, причем с этих копий в гораздо большем количестве были сделаны новые с помощью домашних гектографов (см.: ПСС. Т. 27. С. 588). Гр. А. А. Толстая вспоминала по этому поводу: «Трудно себе представить, что произошло, например, когда явились “Крейцерова соната” и “Власть тьмы”. Еще не допущенные к печати, эти произведения переписывались уже сотнями и тысячами экземпляров, переходили из рук в руки, переводились на все языки и читались везде с неимоверною страстностью; казалось подчас, что публика, забыв все свои личные заботы, жила только литературой графа Толстого… Самые важные политические события редко завладевали всеми с такой силой и полнотой».

Первоначально в намерение К. П. Победоносцева не входило читать новую повесть Толстого. Затем обер-прокурор Св. Синода все-таки с ней ознакомился, его реакция на это произведение изложена в письме Е. М. Феоктистову от 6 февраля 1890 г., которое с полным основанием можно назвать программным. В нем находит отражение очень важная черта характера К. П. Победоносцева – способность серьезно и с вниманием отнестись к явлению, лично ему чуждому. Оказывается, что при всей своей колоссальной занятости Победоносцев оставался внимательным и вдумчивым читателем: «Прочел я первые две тетради: тошно становилось – мерзко до циничности показалось. Потом стал читать еще (сразу все читать душа болит), и мысль стала проясняться» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2). Победоносцев отдает должное не только художественному таланту Толстого (как в случае драмы «Власть тьмы»), но и его философским обобщениям. Но только с одной оговоркой – эти обобщения неприемлемы для обер-прокурора Св. Синода: «Да, надо сказать, – ведь все, что тут написано, – правда, как в зеркале, хотя я написал бы то же самое совсем иначе, а так, как у него написано, хотя и зеркало, но с пузырем – и от этого кривит» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2).

Еще раз подчеркнем: поразительно, каким внимательным читателем Толстого является Победоносцев. Хорошо известно, что Константин Петрович читал все, что было значительного в русской и европейской литературе, журналистике, социологии. Но из письма Е. М. Феоктистову видно, как читал Победоносцев. Обер-прокурор Св. Синода подметил серьезные колебания главного героя повести, Позднышева, который признает, что, помимо натуралистического взгляда на брак, есть и другой взгляд – как на Таинство, но сейчас, т. е. во второй половине XIX в., так на брак уже никто не смотрит. Победоносцев отмечает стремление героя Толстого к покаянию, отмечает, что если бы в сердце героя нашлась возможность признать и свою вину и протянуть руку помощи запутавшейся жене, история этой семьи могла бы сложиться по-другому: «…и от мужа зависело только пожалеть ее и вовремя остановить – не свирепым укором, а ласкою» (ПСС. Т. 27. С. 594).

Здесь нужно иметь в виду еще одно обстоятельство. Как совершенно справедливо заметил прот. Г. Митрофанов, именно русская литература впервые серьезно попыталась осмыслить проблему семьи и положение женщины в семье в XIX в., но литературный «образ идеальной женщины и семьи не связан с православием»; кроме того, реально, исторически также только в XIX в. происходит «осознание брака как единственного, на веки данного Богом». Таким образом, в XIX в. мы имеем дело с двумя процессами, шедшими параллельно: осознание, рефлексия смысла христианской семьи и формирование идеала свободной любви и свободной женщины, которая стремится вырваться из жестоких рамок поработившей ее навеки семьи.

Победоносцев находит в себе силы признать нравственную правду повести Л. Н. Толстого: «И все-таки правда, правда в этом негодовании, с которым автор относится к обществу и его быту, узаконяющему разврат в браке. Произведение могучее. И когда я спрашиваю себя, следует ли запретить его во имя нравственности, я не в силах ответить да. Оболживит меня общий голос людей, дорожащих идеалом, которые, прочтя вещь негласно, скажут: а ведь это правда <…> Знаю, что это чтение никого не исправит, что во многих читателях оно достигнет противоположной цели <…> И не разделяю мнение тех, кои готовы возвесть эту повесть на степень какого-то евангелия идеальной нравственности. Тем не менее думаю, что нельзя удержать это зеркало под спудом» (ПСС. Т. 27. С. 593. Примеч. 2).

Но самым ценным представляется тот главный вывод, который К. П. Победоносцев делает в конце письма: «Увы! Как гр[аф] Толстой, подобно всем сектантам, забывает слово св. писания: “всяк человек есть ложь”. И потому истинную правду и истинный идеал человек должен искать не в своем чувстве и сознании, а вне себя и над собою» (Там же).

Таким образом, обер-прокурор не потерял способности увидеть произведение большой жизненной и художественной правды – но не согласиться с основными нравственными выводами писателя. Именно этот эпизод, отраженный в письме к Е. М. Феоктистову, является важной иллюстрацией к словам В. В. Розанова о Победоносцеве: «Можно без преувеличения сказать, что за весь XVIII, XIX и тоже десять лет XX в. в составе высшего нашего правительства не было ни одной подобной ему фигуры по глубокой духовной интересности, духовной красивости, духовной привлекательности, но оказывавшейся только «здесь в комнате» <…> Обычное представление о Победоносцеве»: “строгий, сухой чиновник”, “враг всего нового”, “беспощадный гаситель света’ – совершенно обратно действительности».

13 апреля 1891 г. жена писателя, С. А. Толстая, добилась свидания с императором, который дал разрешение печатать «Крейцерову сонату» только в составе полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. Это свидание вызвало большое сожаление со стороны обер-прокурора Св. Синода, который в письме императору от 1 ноября 1891 г. сетует о том, что не знал о намерении государя принять жену Толстого, и говорит о пагубном влиянии творчества писателя на умы современников. В этом письме обер-прокурор Св. Синода называет писателя «фанатиком своего безумия», который «увлекает и приводит в безумие тысячи легкомысленных людей».

Свидетельство о «тысячах» не является преувеличением. В 1915 г. К. Н. Нардовым были опубликованы данные о тех тиражах, которыми издавались произведения Л. Н. Толстого в России. Нет никаких оснований не доверять этим цифрам. Итак, к ноябрю 1915 г. на русском языке было издано 4 610 120 экземпляров произведений Л. Н. Толстого, на других языках – 73 600 экземпляров. Таким образом, в среднем на каждых 18 грамотных читателей приходилась одна книга Толстого. По содержанию эти издания распределялись следующим образом: художественные – 2 312 320, религиозно-нравственные – 1 876 200, полное собрание сочинений – 352 600, педагогические – 91 200. По отдельным произведениям первые места занимают такие произведения, как «Живой труп», «Воскресение», «Исповедь».

В начале 1890-х годов конфликт Церкви и власти с Толстым обостряется, фактически здесь приходится говорить уже о подготовке отлучения писателя от Церкви. В 1890 г. Л. Н. Толстой упомянут в ежегодном отчете обер-прокурора. К марту 1891 г. относится проповедь прот. Е. Буткевича против Толстого в Харькове. К этому же периоду можно отнести и появление проповедей и антитолстовских произведений известных церковных иерархов – архиеп. Амвросия (Ключарева) и архиеп. Никанора (Бровковича).

Однако приходится констатировать, что, несмотря на кажущуюся очевидность, роль обер-прокурора в вопросе об отлучении писателя от Церкви до конца неясна. К. П. Победоносцев прекрасно понимал, насколько труден по соображениям конъюнктуры вопрос о возможных прещениях по адресу Толстого. По случаю публикации писателем упомянутой статьи о голоде он писал в 1892 г. тогдашнему редактору «Московских ведомостей» С. А. Петровскому: «Что делать с Толстым? Ведь это вопрос очень мудреный: ныне нет прежней пружины николаевских времен и надо соображать пропорцию времени».

То, что обер-прокурор был принципиальным сторонником энергичных мер против писателя, сомнений не вызывает. 26 апреля 1896 г. в письме С. А. Рачинскому К. П. Победоносцев подчеркивает ту пагубную роль, которую играет Толстой в России: он разносит заразу анархии и неверия. Далее Победоносцев указывает: «Есть предложение в Синоде объявить его отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому». Н. Н. Гусев сообщает (со ссылкой на Н. В. Давыдова), что в конце 1896 г. в Петербурге была образована специальная комиссия под председательством К. П. Победоносцева, «которой было дано поручение рассмотреть сочинения Льва Николаевича и выяснить приносимый ими вред». Весь вопрос заключается в том, как далеко был готов идти обер-прокурор в своей борьбе против мятежного писателя.

Как уже указывалось выше, в феврале 1897 г. антиправительственная и антицерковная деятельность В. Г. Черткова и его ближайших сотрудников привела к их высылке. Этот шаг рассматривался в петербургском обществе как акт мести К. П. Победоносцева Л. Н. Толстому, причем интерпретировался он следующим образом: так как прямо преследовать Толстого не было возможности, то мера эта была реализована по отношению к его ближайшим друзьям и сотрудникам. По этому поводу в письме сестре С. А. Толстая указывала: «К радости моей и удивлению все петербургское общество в разных слоях негодует на эти высылки и отлично понимает источник злобы. Ну да Бог с ними, то место в истории, которое займут Толстой и его последователи, насколько завиднее того, которое достанется на долю разных господ в роде Победоносцева и К°» (письмо от 12 февраля 1897 г.).

Безусловно, одним из важнейших шагов, приблизивших появление синодального акта о Толстом, стало издание романа «Воскресение».

По поводу «Воскресения» следует сделать несколько дополнительных замечаний, связанных с историей и хронологией выхода его из печати. Роман публиковался в России в семейном издании «Нива», издателем которой был Адольф Федорович Маркс (1838–1904). В начале XX в. тиражи «Нивы» были огромными, а Маркса называли «фабрикантом читателей»: «Он умел пробуждать и удерживать читательский интерес к своим изданиям, стремился приобрести право первой публикации и не допускал разглашения редакционной тайны, чтобы сама публикация получилась сенсационной». Мало кто ожидал, что Л. Н. Толстой отдаст свой новый роман именно в «Ниву», так как это издание не имело репутации «идейного» литературного органа и было рассчитано на пеструю аудиторию. Естественно, что в «Ниве» роман печатался с большим количеством цензурных изъятий. В «Ниве», в частности, были полностью опущены 39-я и 40-я главы первой части романа, содержащие описание тюремного богослужения.

В России новый роман Л. Н. Толстого стал печататься с 11-го номера журнала «Нива», датируемого 13 марта 1899 г. Издание второй части романа было закончено номером 37 (11 сентября 1899 г.), а последние главы романа были напечатаны в декабре 1899 г. Характерно, что вскоре после начала печатания романа А. Ф. Маркс обратился к Л. Н. Толстому с жалобой на то, что главы нового романа перепечатываются многочисленными русскими газетами сразу после их выхода в «Ниве» (см.: ПСС. Т. 33. С. 396). Кроме того, в течение 1900 г. в издательстве A. Ф. Маркса вышли два отдельных тождественных издания романа.

Одновременно с изданием Маркса роман готовился к печати B. Г. Чертковым в Англии, в «Свободном слове», и переводился на иностранные языки, что позволило так оперативно (впервые в жизни Л. Н. Толстого) познакомить с новым романом писателя весь цивилизованный мир. В течение 1899–1900 гг. издательство «Свободное слово» подготовило пять изданий романа «Воскресение», причем огромным тиражом, который полностью разошелся в России. Как установили исследователи, готовившие текст романа «Воскресение» к изданию в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого (так называемом юбилейном), по различным причинам в английское издание романа также попали те или иные цензурные искажения, как правило незначительные (см.: ПСС. Т. 32. С. 521).

После публикации в «Ниве» роман был перепечатан во многих русских издательствах, причем за короткое время в России появилось около 40 изданий «Воскресения», во Франции только за один 1900 год вышли 15 изданий романа, в Германии за два года «Воскресение» было издано 12 раз. Та же ситуация имела место и в других странах.

Во всех других странах, кроме России, самые скандальные сцены романа обычно в первое издание не попадали – так случилось в Германии и США. Так же было и во Франции, так как первоначально текст романа печатался в консервативной газете «Echo de Paris».

Итог такой организации издания романа подвела в начале января 1900 г. газета «Россия», которая сообщала о том, что «роман Л. Н. Толстого читали разом, вместо десятков тысяч, сотни тысяч людей. Он проникал в массы небогатых читателей, до которых нередко вести о выдающихся явлениях литературы доходят из вторых рук».

Тиражи романа были так велики, что с марта 1899 г., когда роман был впервые (с большими купюрами) издан, до января 1900 г. этот роман прочитали действительно сотни тысяч людей во всем мире. Россия действительно была потрясена небывалым глумлением над православной верой (гл. 39, 40 первой части) и действительно узнала в Топорове Победоносцева.

Отклики на это произведение писателя показывают, что зарубежным читателям романа в первую очередь был близок его антигосударственный пафос, стремление показать тяжелую жизнь тех, кто вынужден своим трудом зарабатывать на хлеб. Но интересно, что резкая антицерковная направленность произведения оказалась неприемлемой даже для лиц, которые считали себя единомышленниками Л. Н. Толстого и не имели никаких симпатий по отношению к православию: здесь можно назвать французского литератора и ученого Ш. Саломона, английского квакера Джона Беллоуза и других.

Показательно, что наибольшее сопротивление идеи Л. Н. Толстого нашли в Германии, где дело дошло даже до судебного разбирательства: в начале XX в. публицистические и религиозно-философские работы Толстого неоднократно запрещались, а в 1902 г. в лейпцигском суде разбиралось дело переводчика произведений Толстого на немецкий язык Р. Левенфельда и книгоиздателя Дидерикса, издание которыми в Германии сборника «Смысл жизни» рассматривалось как оскорбление Протестантской и Католической Церкви. Сборник был запрещен, «а издатели были привлечены к ответственности «за богохульство».

Прежде чем перейти конкретно к анализу обстоятельств, приведших к появлению синодального определения об отпадении Л. Н. Толстого от Церкви, следует сказать несколько слов по поводу известного утверждения некоторых историков о тотальном якобы всесилии обер-прокуроров, и особенно К. П. Победоносцева, в Синоде. Смысл подобных заявлений заключается в том, чтобы «доказать», что Победоносцев имел реальную возможность подготовить отлучение Л. Н. Толстого от Церкви не только без ведома членов Св. Синода, но чуть ли не без ведома самого императора.

Однако в действительности дело обстояло совершенно по-иному. В своем исследовании С. И. Алексеева показывает, что подавляющее большинство «решений» обер-прокурора Синода нуждалось в санкции синодального присутствия, причем это ограничение касалось даже вопросов назначения на второстепенные должности, например помощников наблюдателей в церковно-приходских школах, что давало право К. П. Победоносцеву утверждать, что юридически он не имеет никакой власти в своем собственном ведомстве, а с начала 1890-х гг., по мнению исследовательницы, которое находит подтверждение в материалах личной переписки обер-прокурора, К. П. Победоносцев вообще начинает утрачивать свое положение в Синоде.

Этот последний вывод можно проиллюстрировать материалами переписки К. Н. Победоносцева с П. А. Тверским. Обер-прокурор указывает, в частности, по поводу истории духоборов, что она приняла столь острый характер только потому, что «за грехи и ошибки администрации по делам сектантским привыкли все ставить в ответ меня и церковное управление и все валить на мою голову. Напрасно: если бы в духоборческом деле не напутала администрация, без участия и ведома церковных властей – не было бы всей этой путаницы <…> Если бы делами сектантов не заведовало министерство внутренних дел, не знающее характера и существа сект, – дело мало-помалу обделывалось бы церковными средствами». Тот же мотив звучит в переписке с другим корреспондентом: административные меры по отношению к сектантам (суды, выселения) – только вспомогательное средство; главное – подвиг священника и устроение церковной жизни и прихода.

Известно, что К. П. Победоносцев имел возможность игнорировать свою стесненность рамками нормативных документов синодального ведомства тем, что обращался в подходящий момент непосредственно к императору, без утверждения которого ни одно решение Синода принципиального характера не могло быть актуализировано. Но в случае с Л. Н. Толстым этот «механизм» не мог сработать – слишком важным был вопрос, практически приобретший статус события, значимого не только для внутренней жизни России, но и для ее внешнеполитической репутации.

Таким образом, следует обратиться к истории появления синодального акта 20–22 февраля 1901 г. и проанализировать историю его появления и его содержание.

 

Смысл и значение синодального акта 20–22 февраля 1901 г.

Переходя к вопросу о непосредственной подготовке акта отлучения Л. Н. Толстого, следует заметить, что в этом сюжете ряд вопросов требует самой детальной проработки – необходимо найти ответ на следующие вопросы:

– Каким было отношение к Толстому со стороны императора Александра III? Кроме того, важно понять: каково было в целом отношение русского правительства к Л. Н. Толстому, насколько церковные санкции против писателя были для власти выгодны и приемлемы?

– Какова роль конкретно обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева в подготовке известной редакции синодального акта 1901 г. и каково было его отношение к этому акту?

– Какова роль митр. Антония (Вадковского) и его окружения в подготовке синодального акта от 20–22 февраля 1901 г.?

– Является ли синодальный акт действительно отлучением в строгоканоническом смысле слова или мы должны приписывать ему какое-то другое значение?

– Наконец, последнее: насколько вообще осмысленны и практически реализуемы призывы некоторых почитателей писателя «исправить историческую ошибку» и «отменить» распоряжение церковной власти?

Поставленные вопросы в современной России не только имеют абстрактный научный интерес, но существуют в определенном контексте, т. е. связаны с ожесточенными дискуссиями, которые давно уже получили выраженную идеологическую окраску. Этот контекст определяется вопросом о месте и роли Православной Церкви в жизни России. Очень характерно, что в одной из монографий последнего десятилетия православие характеризуется как «комплекс организационных структур и идеологических постулатов, не имеющих отношения к современности». Похоже, к подобной оценке близка и другая исследовательница, серьезно утверждающая с высокой научной трибуны, что «официальная русская христианская православная церковь» (сам термин вызывает уже большое недоумение), которая «утверждала и насаждала в умах и образе жизни верующих» догмы и каноны, а также «ложную доктрину господствующей официальной христианской религии», совершала большой исторический грех, ибо эта доктрина внедрялась часто вопреки «образу жизни» и «историческим особенностям и культуре» русского человека.

Еще один исследователь торопится заявить, что, как бы ни относился современный человек к Церкви, он вынужден «безусловно признать (это не будут отрицать и самые яростные сторонники православия), что разуму с церковным учением делать нечего», а «перед современным человеком сейчас альтернатива, выбор между истиной и Церковью». При этом поразителен тот факт, что в «подтверждение» этой глубокой мысли даются ссылки на работы прот. С. Булгакова, который говорит вовсе не о противопоставлении разума и веры, а, наоборот, об их глубокой связи. Другой исследователь творчества Л. Н. Толстого, с явным сочувствием к взглядам писателя, противопоставляет «слепой вере» опору «на логику и факты», таким образом, совершенно искажая адекватное представление об объеме и содержании понятия «богословие» и давая неверное представление о способе «богословствования» самого Л. Н. Толстого. Далее этот же автор серьезно утверждает, что «с исторической точки зрения» смысл догмата о Св. Троице является «своего рода сокращенным вариантом языческого многобожия»: вместо множества боговявлений вводится всего (!) три Лица Одного Бога. Возникает законный вопрос, почему же три Лица, а не два, ведь так для человечества было бы еще экономнее?

Таким образом, авторы, пытающиеся представить какие-либо аргументы в пользу Л. Н. Толстого в его конфликте с Церковью, заранее ставят перед собой неблагодарную задачу, не имеющую никакого отношения к науке, – дать совершенно искаженный образ Церкви и ее учения, создать миф об «идеологической структуре», враждебной всякому проявлению прогресса и культуры.

Именно в рамках этой псевдонаучной «парадигмы» синодальный акт 1901 г. представляется как «одна из скандальных страниц» истории русской Церкви, которая при этом настойчиво призывается к переосмыслению своих «отношений» с писателем: «От своего имени Толстой сказать уже ничего не может. Но эта возможность есть у Русской Церкви. Не пора ли понять и принять Толстого как великого русского христианина, выразившего в своем учении о законе любви и непротивлении злому неисчерпаемые гуманистические возможности русского православия». Православная иерархия при этом обвиняется в том, что, проповедуя смирение и покорность гражданам России, сознательно и несмиренно не желает «простить бунтарю его гордый дух».

Нет смысла далее перечислять подобные примеры.

Складывается впечатление, что некоторые современные исследователи работают по следующему методу, впервые проницательно описанному В. Ф. Ходасевичем: «Котлета, съеденная Львом Толстым в 1850 году, для доцента – сущий клад; Толстой еще ест убоину. Но котлета 1900 года – уже несчастье, потому что не укладывается в схему». Пришло время, когда необходимо констатировать, что в отношении русской церковной истории подобная «котлетная наука» трещит по всем швам – слишком много появилось таких «научных котлет», которые не укладываются в позитивистские схемы и требуют оперирования понятиями, которым до недавнего времени в отечественной науке места не находилось, например «духовная жизнь» или «христианская вера».

Учитывая сделанное замечание, следует перейти к сформулированным выше вопросам.

Ответ на первый из них может быть дан только в самых общих чертах. Представляется вероятным, что вопрос об отлучении Л. Н. Толстого мог быть поставлен только после смерти императора Александра III, который называл писателя не иначе как «мой Толстой» и постоянно просил его «не трогать», чтобы не сделать из него мученика. К тому же не забудем, что его супруга, императрица Мария Федоровна, была покровительницей семьи Чертковых, мать которого находилась с ней в очень близких отношениях.

Эти соображения были очень хорошо понятны современникам. В 1890 г. в письме Т. И. Филиппову из Оптиной пустыни К. Н. Леонтьев указывает, что ссылка Л. Н. Толстого имела бы совершенно отрицательные последствия, так как сохранила бы от его влияния «десяток мужиков», но привлекла бы к нему «сотни образованных юношей».

В этом смысле еще раз обратим внимание на описание визита к императору Александру III графини С. А. Толстой, жены писателя, по поводу издания «Крейцеровой сонаты», которое, помимо дневников графини, содержится во многих письмах, в частности в письме Н. Н. Страхова В. В. Розанову от 19 апреля 1891 г. Визит продолжался час, и «все ее просьбы были уважены <…> с этих пор сам Государь будет цензором Толстого – того, что он вперед задумает напечатать». Описание визита подчеркивает милостивое отношение императора к писателю. Очень примечателен также комментарий В. В. Розанова к этому письму, который указывает, что по отношению к императору Л. Н. Толстой поступил «с невероятной грубостью», не оценив деликатного отношения к нему императора, и принялся «на виду» и «для народа» переводить конфликт с правительством «в шумную гласную ссору»: «Работа его была не тихая и внутренняя, не была работа “души”, а именно – публициста. Государь собственно очень много сделал для него, сжав большим внутренним усилием долг и личную жажду защищать Церковь, им определенно и горячо любимую и “защитником” коей его видел весь народ, и призывал к этому долг Государя».

Эта точка зрения подтверждается данными других источников: складывается впечатление, что в конечном счете любая «выходка» Л. Н. Толстого находила оправдание или прощение у императора. Очень характерна в этом отношении хорошо известная история с толстовской статьей о голоде 1892 г. Хотя она вызвала большой переполох, никаких последствий для писателя это не имело, что дало повод А. В. Богданович отметить в дневнике: хотя толки о высылке Толстого были совершенно определенными в январе, в феврале уже «видно, что с Толстым очень церемонятся».

Таким образом, император Александр III действительно был противником репрессий против Л. Н. Толстого, но сказать определенно, по какой причине, очень сложно. Здесь, по-видимому, имеет место сложная комбинация различных факторов, которые можно только перечислить, так как материала для определенных выводов пока совершенно недостаточно.

Во-первых, император и правительство откровенно не желали громкого политического скандала.

Во-вторых, определенное значение могли иметь связи В. Г. Черткова (точнее, его матери) при дворе, а также влияние на императора гр. А. А. Толстой, которая неоднократно пользовалась своим положением, чтобы тем или иным способом помочь своему племяннику. Так, в 1886 г. она способствовала погашению скандала по поводу опубликования в английской печати антиправительственной статьи писателя (этот скандал чуть не привел к ссылке Толстого в Суздальский монастырь), а в 1891 г. – организации визита к государю жены писателя, гр. С. А. Толстой.

В-третьих, некоторый интерес представляет гипотеза А. Фодора, о которой речь шла выше: В. Г. Чертков и его критика революционных, насильственных методов борьбы с правительством могли кем-то в правительстве рассматриваться как некий сдерживающий фактор.

Важно отметить, что до выхода в свет романа «Воскресение» все предыдущие произведения писателя, в том числе и антицерковные и антигосударственные философские трактаты, издавались только за границей и только достаточно ограниченными тиражами. Для получения экземпляра такого произведения нужно было прикладывать некоторые усилия, а глумление над церковным учением и литургическим церковным строем не было столь выражено, как в последнем большом романе Л. Н. Толстого (хотя все кощунственные мысли и выражения писателя можно найти и в более ранних произведениях).

Ситуация принципиально меняется, как было показано выше, с выходом «Воскресения». И «чертковское» издание этого романа, и его переводы на иностранные языки позволили познакомить с ним огромное количество читателей по всему миру, в том числе и в России. Совершенно справедливо указывает Л. Мюллер, что толстовские религиозные трактаты были малодоступны большинству читателей, но только узкому кругу. Дело принципиально менялось, когда речь заходила о романе «Воскресение», изданном огромными тиражами на всех европейских языках.

Наконец, в-четвертых, не следует сбрасывать со счетов и преклонение перед талантом писателя, которое было характерно для императора Александра III.

Очень ценные штрихи для прояснения этого вопроса дают воспоминания гр. С. Д. Шереметьева. Он утверждает, что император восхищался Толстым как писателем, затем сожалел о его новом направлении, считая его человеком увлекающимся, но «искренним и пламенным», наконец, очень трезво смотрел на его деятельность: «он разобрал его со свойственным ему тонким психологическим чутьем», несмотря на то что в пользу писателя действовала его придворная агентура (здесь называются гр. А. А. Толстая и Е. Г. Шереметьева). Именно эти «агентурные действия» привели к упомянутому визиту жены писателя. Далее С. Д. Шереметьев сообщает, что ему несколько раз приходилось говорить с государем о писателе и слушать его суждения, в которых «никогда не было запальчивости и озлобления. Он говорил трезво, спокойно, с оттенком грусти и сожаления и не бросал в него камня».

Важно обратить внимание еще на одно обстоятельство: эскалация решимости самого Л. Н. Толстого бороться с «ненавистным режимом», по всей видимости, приходится на период уже после смерти императора Александра III и связана с двумя обстоятельствами. Во-первых, это начало решительного преследования русским правительством духоборов после демонстративного сожжения последними оружия на Кавказе в июне 1895 г. Как указывает А. А. Донсков, репрессии против духоборов были «прямым вызовом всей толстовской философии ненасилия». Во-вторых, это связанная с первым обстоятельством высылка в 1897 г. ближайших сотрудников Л. Н. Толстого, в первую очередь В. Г. Черткова. После этого шага правительства писатель почувствовал себя лично оскорбленным, в письме В. Г. Черткову в феврале 1897 г. он указывает, что теперь то, что случилось, «требует от меня того, чтобы высказать до смерти все, что я имею сказать. А я имею сказать очень определенное и, если жив буду, скажу», тем более что «меня не трогают» (ПСС. Т. 88. С. 12). Несколько позже он поясняет, что именно, с его точки зрения, будет являться одним из объектов такой критики – «вера в сверхъестественное. Ох, как бы мне хотелось успеть написать об этом то, что хочется!» (ПСС. Т. 88. С. 37). Уже после опубликования синодального акта Л. Н. Толстой писал В. Черткову, что «они, враги не наши, а истины, – доживают последние дни» (ПСС. Т. 88. С. 249).

Другими словами, писатель встает на путь ожесточенной борьбы с «режимом» и Церковью – в этих строках объяснение его ожесточения, кощунственных 39-й и 40-й глав первой части романа «Воскресение», «Ответа Синоду» и «Послания духовенству».

В исследованиях, посвященных предыстории отлучения Л. Н. Толстого, указываются некоторые «знаковые эпизоды», которые можно рассматривать в качестве своеобразных этапов подготовки этого события. Кратко перечислим их.

1888 г. – письмо архиеп. Херсонского Никанора (Бровковича) проф. Н. Я. Гроту о проекте в Синоде провозглашения анафемы Толстому. Возникновение проекта обращения Св. Синода об отлучении Толстого, текст которого неизвестен.

1891 г. – упоминавшаяся выше речь харьковского протоиерея Т. Буткевича «О лжеучении графа Л. Н. Толстого» с призывом предать писателя анафеме.

1896 г. (26 апреля) – письмо К. П. Победоносцева С. А. Рачинскому с упоминанием о возможности отлучения Л. Н. Толстого: «Есть предложение в Синоде объявить его отлученным от Церкви во избежание всяких сомнений и недоразумений в народе, который видит и слышит, что вся интеллигенция поклоняется Толстому <…> Вероятно, после коронации возбудится вопрос: что делать с Толстым?».

1897 г. – третий миссионерский съезд в Казани – отношение Церкви к Толстому. Призыв рассмотреть вопрос о возможности отлучения Толстого от Церкви.

1897 г. – приезд в Ясную Поляну прот. Д. Троицкого с пастырскими увещаниями.

Однако ни одна из этих инициатив не была доведена до логического завершения. Теперь необходимо более подробно рассмотреть те имеющиеся в нашем распоряжении документы, которые позволяют в общих чертах реконструировать историю отлучения писателя. Важной исследовательской задачей является сравнение текста этих документов, на основании чего можно сделать достаточно определенные выводы.

1. Проект постановления об отлучении Л. Н. Толстого архиеп. Амвросия (Ключарева), опубликованный в 1899 г. в журнале «Вера и Церковь». В редакционном предисловии к данной публикации сообщается, что 24 октября 1899 г., т. е. вскоре после выхода романа «Воскресение», проездом из Крыма харьковского архиерея преосв. Амвросия посетил первенствующий член Св. Синода митр. Иоанникий (Руднев). По совету последнего было решено, что архиеп. Амвросий возбудит в Св. Синоде вопрос о Толстом. Какой характер имело обсуждение этого вопроса, автор не указывает. Никаких следов обсуждения этого вопроса в Синоде не имеется, так что речь может идти только об анализе журнальной публикации.

Следует заметить, что по стилю этот документ действительно очень напоминает харьковские проповеди архиеп. Амвросия, направленные против представителей интеллигенции. Чтобы убедиться в сказанном, достаточно сравнить текст проекта (см. приложение к настоящей работе) с брошюрой архиеп. Амвросия «О религиозном сектантстве в нашем образованном обществе». В тексте документа специально указывается, что новая угроза для Церкви исходит от «людей образованных»; упоминаются также столь характерные для владыки Амвросия выражения, как «ложно понятая наука», «ложное просвещение», а также «ложные начала философские». Последние фразы проекта прямо направлены против интеллигентных почитателей писателя, кроме того, говорится, что «наука без слова Христова и сама не устоит на прямом пути и не спасет уповающих на нее».

Проект, представленный в редакцию журнала, составлен в очень жестком стиле: в его преамбуле сказано, что Господь заранее предупредил Своих учеников о появлении «различных еретиков, лжеучителей и совратителей», которым будут оказывать сопротивление пастыри и учители. Одной из главных задач последних является извержение из Церкви «ожесточенных и нераскаянных распространителей лжи и разврата», «лжеучителей и врагов Церкви Христовой». Далее называется Л. Н. Толстой, «восставший и озлобленный противу Церкви Божией», и кратко перечисляются его заблуждения. Эта часть документа заканчивается пассажем: «…нет христианской истины и учреждения, которых не коснулась его преступная рука».

Вывод автора документа: Св. Синод вынужден всенародно объявить гр. Л. Н. Толстого врагом Православной Церкви, а также подчеркнуть, что всякий, кто увлекается его сочинениями и разделяет его богохульные мысли, подвергает себя опасности отлучения от Церкви. Примечательно, что далее упоминается Неделя Торжества Православия, в которую громогласно осуждаются все лжеучителя.

Анализируя текст проекта, можно сделать два вывода: во-первых, наметилась структура документа, который по содержанию носит характер именно отлучения; во-вторых, в нем присутствуют резкие и недвусмысленные выражения, которые, как мы увидим дальше, в более поздние документы не войдут.

2. Секретное циркулярное письмо первенствующего члена Св. Синода митр. Иоанникия (Руднева) архиереям по поводу болезни и возможной смерти Л. Н. Толстого. Письмо датируется мартом 1900 г., когда в обществе распространились слухи о тяжелой болезни писателя. Документ начинается утверждением о необходимости своевременно разрешить вопрос о возможности служения панихид по Л. Н. Толстому в случае его смерти во время болезни, а также содержит инструкцию епархиальным архиереям о возможности заупокойных поминовений. В письме говорится, что, поскольку многие почитатели Толстого с его учением знакомы только по слухам, они могут просить священников совершить в случае смерти Толстого какие-либо церковные действия, а священники по неведению могут на это согласиться. Между тем Толстой ясно заявил себя врагом Церкви. Письмо заканчивается следующим выводом: «Таковых людей Православная Церковь торжественно, в присутствии верных своих чад, в Неделю Православия объявляет чуждыми церковного общения», поэтому совершение заупокойных литургий, поминовений, панихид в случае смерти Толстого без покаяния Св. Синод запрещает.

Очень важно подчеркнуть, что во время обсуждения данного циркуляра в Св. Синоде его первенствующий член внес предложение издать не конфиденциальное, а официальное распоряжение по этому поводу, но эта идея была членами высшего церковного органа отвергнута.

Конфиденциальное письмо митр. Киевского Иоанникия (Руднева) стало очень скоро достоянием гласности. Оно было передано в епархиальные консистории и далее настоятелям приходских храмов. Копии этого письма из некоторых епархий попали в редакции петербургских газет и могли стать известны более или менее широкому кругу лиц. Хотя сами газеты не могли текст письма напечатать, они, возможно, передали его В. Черткову в Лондон. Реакция в Европе последовала по следующей цепочке: сначала документ был напечатан в Лозанне, а потом (в сентябре 1900 г.) в Англии и Франции.

Таким образом, хотя письмо митр. Иоанникия было конфиденциальным и адресовалось исключительно епископам, по своей структуре оно носило характер энциклики и в этом отношении напоминает и проект архиеп. Амвросия, и последующие документы. Заметим еще раз, что и в этом документе фигурирует в качестве ключевой даты Неделя Торжества Православия. Кроме того, никаких упоминаний об отлучении и анафеме документ не содержит.

Очень характерно, что это распоряжение церковной власти вызвало явное неудовольствие власти светской. В своей записке директор Департамента полиции С. Зволянский подчеркивает, что никаких предварительных сношений с МВД по данному вопросу духовным ведомством сделано не было «и что, по мнению Департамента полиции, настоящее распоряжение, может быть согласное с церковными правилами, но едва ли уместно и своевременно с общей точки зрения, вызывая к себе лишь ироническое отношение в большинстве интеллигентных кругов. Последователи же Гр[афа] Толстого видят в этом лишь бесцельную попытку духовного ведомства ослабить учение Толстого, за невозможностью борьбы с ним на другой почве».

Это замечание очень характерно и также является особенностью тех документов самого разного уровня, имеющих отношение к Л. Н. Толстому, которые создавались в различных правительственных учреждениях: как правило, их формулировки гораздо мягче, они явно носят компромиссный характер, в отличие от документов церковной власти. Тем не менее, как показывают материалы, опубликованные уже после революции, запрет священнослужителям совершать по писателю заупокойные службы рассматривался государственными чиновниками разных рангов вовсе не как внутрицерковное дело.

3. Письмо митр. Антония (Вадковского) К. П. Победоносцеву 11 февраля 1901 г. Этот документ, который подробно был рассмотрен выше, можно рассматривать в качестве первого шага к конкретной реализации идеи отлучения. Митрополит сообщает своему корреспонденту, что в Синоде все пришли к мысли о необходимости обнародовать в «Церковных ведомостях» суждение Церкви о Л. Н. Толстом. Лучше, считает первенствующий член Синода, это сделать 17 февраля, в канун Недели Православия.

4. Воспоминания В. М. Скворцова. Этот важнейший документ был напечатан в «Колоколе» в ноябре 1915 г. Автор указывает, что, по общему убеждению, виновником отлучения от Церкви гр. Толстого является обер-прокурор Св. Синода К. П. Победоносцев, с которым писатель решительно расходился во взглядах. Далее Скворцов подчеркивает: «Но я с решительностью свидетельствую, что укоренившееся это мнение представляет собой глубокое заблуждение. Наоборот, К. П. Победоносцев с самого начала этого дела был против известного синодского акта и после его издания остался при том же мнении. Он лишь уступил или вернее допустил и не воспротивился, как он это умел делать в других случаях, осуществить эту идею, которая исходила от покойного митрополита Антония, на которого, говорили тогда, с решительностью повлиял другой иерарх – полемист против Толстого».

Совершенно очевидно, что под «полемистом» здесь имеется в виду владыка Антоний (Храповицкий), который к моменту подготовки синодального распоряжения уже был автором многих сочинений, направленных против писателя, и в то же время уже долго был знаком с новым первенствующим членом Св. Синода. Очевидно, вл. Антоний (Храповицкий) в этот момент решил воспользоваться удобной ситуацией, чтобы склонить митрополита Антония к решительному шагу – открытому заявлению Церковью своей официальной позиции по поводу Л. Н. Толстого.

В следующем номере «Колокола» приводятся дальнейшие подробности подготовки синодального акта. И в этой публикации автор повторяет свою уверенность, что К. П. Победоносцев не был ни инициатором, ни сторонником отлучения Толстого. В качестве первого шага здесь указывается на факт болезни Л. Н. Толстого (воспаление легких) в 1900 г. Поскольку среди московского духовенства распространялись гектографические издания антицерковных сочинений Толстого, один из священников, «человек широкого университетского и богословского образования, отец И. Ф-ль» (очевидно, известный московский священнослужитель, издатель и биограф К. Н. Леонтьева, прот. Иосиф Фудель), обратился с частным письмом к автору публикации, прося узнать у Победоносцева, как Синод решит вопрос о возможности панихиды и православного погребения Толстого в случае его смерти. В своем письме священник указывал: «Моя иерейская совесть смущается, как я буду петь «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Льва», когда я знаю, что этот самый Лев совсем не раб Христа, а Его жестокий хулитель, паки распинающий и заушающий нашего Господа и Спасителя». По поводу этого запроса о. Иосифа Фуделя Победоносцев, со слов Скворцова, заметил следующее: «Да, позвольте, что он мудрит: ведь ежели эдаким-то манером рассуждать, то по ком тогда и петь его “со святыми упокой”. Мало еще шуму-то около имени Толстого, а ежели теперь, как он хочет, запретить служить панихиды и отпевать Толстого, то ведь какая поднимется смута умов, сколько соблазна будет и греха с этой смутой?.. А по-моему, тут лучше держаться известной поговорки: не тронь…» В публикации сообщается, что «духовные москвичи» с подобными запросами обращались и к иерархам, в результате чего и возник знаменитый секретный циркуляр митр. Иоанникия, а в церковной печати стали даже появляться прямые обвинения Синода в бездействии. Далее Скворцов указывает, что ближайшими сотрудниками и советчиками митр. Антония в это время были: еп. Антоний (Храповицкий), еп. Сергий (Страгородский), еп. Иннокентий (Беляев), еп. Кирилл (Смирнов), архим. Антонин (Грановский) и архим. Михаил (Семенов).

Для Скворцова не подлежит сомнению, что в указанном кружке «зрела не только идея о возглавлении Русской Церкви патриархом, но и о засвидетельствовании об определенном отношении иерархии к лжеучению гр. Толстого». Далее Скворцов подчеркивает, что хотя, по его мнению, митрополит Антоний (Вадковский) – иерарх чуткой души, добрый и великодушный, но он не является ни в какой степени человеком инициативы и борьбы. Тем удивительнее тот факт, что «инициатива об издании синодского акта 20–22 февраля 1901 г. исходила от митрополита Антония совершенно неожиданно и в настойчивой форме».

Весь процесс подготовки проекта отлучения Скворцов представляет в следующем виде. Предположительно 18 февраля В. К. Саблер попросил Скворцова «немедленно составить доклад» о лжеучениях Толстого, а у Скворцова как раз в это время была на руках изданная за границей Чертковым книга «Христианское учение гр. Л. Н. Толстого». По поводу этой книги Скворцов пишет: «Никому в голову не приходило усомниться: а насколько точно это «Христианское учение» издания Черткова выражало подлинные религиозные верования самого Льва Николаевича. Да и ныне трудно сказать, что в нем Толстого, а что Черткова и К°, – один Бог знает и унесший в загробный мир эту тайну сам Л. Н. Толстой». Далее Скворцов утверждает, что в деле канцелярии Св. Синода по этому поводу должны быть три документа: 1) доклад с изложением учения Толстого; 2) собственноручный проект отлучения, написанный Победоносцевым; 3) исправленная редакция послания, правку вносил митр. Антоний и другие члены Синода, отдельно назван архиеп. Иаков Кишиневский, позже Казанский: «Сделанные иерархами Синода исправления были направлены на смягчение тона и содержания послания, с тем чтобы оно имело характер не отлучения от Церкви, а засвидетельствования об отречении Льва Толстого от православия и отпадения его от Церкви, а также – призыва к покаянию».

Скворцов утверждает, что для окончательного установления редакции понадобилось два заседания Синода. Кроме того, он подчеркивает, что один экземпляр «Церковного вестника» был препровожден «в высокие сферы, впервые тогда осведомившиеся об этом историческом шаге, самостоятельно предпринятом высшей церковной властью».

Следует заметить, что указанные статьи в «Колоколе» сразу же вызвали бурную полемику в периодической печати и ряд возражений, в том числе указания на неточности, которые содержатся в рассказе В. М. Скворцова. Главной из таких неточностей является утверждение В. М. Скворцова, что формальным поводом к отлучению Л. Н. Толстого послужил доклад Д. С. Мережковского на заседании знаменитых Религиозно-философских собраний. Конечно, этого быть не могло, так как сами заседания начались осенью 1901 г., т. е. уже много позже опубликования синодального акта. Как уже было сказано выше, В. М. Скворцов перепутал два разных выступления Д. С. Мережковского: осеннее, на Религиозно-философских собраниях, и февральское, на заседании Санкт-Петербургского философского общества.

Однако само свидетельство В. М. Скворцова очень знаменательно. Как уже также было отмечено выше, 6 февраля 1901 г., т. е. всего за несколько дней до письма митр. Антония (Вадковского) К. П. Победоносцеву, о котором шла речь, Д. С. Мережковский сделал доклад о Толстом на заседании Санкт-Петербургского философского общества, причем этот доклад сопровождался «протолстовскими» комментариями известного столичного священника Г. Петрова, бывшего тайным поклонником писателя. Существует ли связь между этим докладом и инициативами Св. Синода по поводу опубликования синодального акта, пока сказать трудно, однако можно предполагать, что «выходка» известного и популярного в столице священника и проповедника могла подлить масла в огонь. Если бы память В. М. Скворцову не изменила, он вспомнил бы, что 14 лет назад, т. е. в феврале 1901 г., сам делал в «Миссионерском обозрении» отчет об этом заседании. В этом отчете первый оппонент на докладе Д. С. Мережковского, выступивший, как и сам докладчик, с жесткой критикой писателя, назван по имени (приват-доцент Московского университета А. П. Нечаев). А вот второй, взявший на себя защиту Л. Н. Толстого, по имени не назван. Очевидно, что этим вторым оппонентом и был свящ. Г. Петров. Понятно, почему в 1901 г. В. М. Скворцов в «Миссионерском обозрении» не хотел открывать его имени: складывалась совершенно парадоксальная, если не сказать скандальная, ситуация, когда против Л. Н. Толстого выступил приват-доцент университета, а защищал его православный священнослужитель.

Таким образом, к свидетельству В. М. Скворцова, что «выходка» свящ. Г. Петрова послужила формальным поводом к отлучению, следует отнестись с большим вниманием.

Какие выводы можно сделать на основании изучения воспоминаний В. М. Скворцова?

– Очевидно, что вопрос об отлучении Л. Н. Толстого возник в период, когда первенствующим членом Св. Синода стал новый петербургский митрополит Антоний (Вадковский).

– На митрополита Антония (Вадковского) было, по всей видимости, оказано давление со стороны лиц, вошедших в его окружение; в первую очередь здесь следует назвать владыку Антония (Храповицкого), уже долгое время писавшего против Л. Н. Толстого.

– Непосредственного отношения к идее отлучения К. П. Победоносцев не имел, но, как постоянный автор официальных документов, был привлечен к составлению соответствующего акта.

– С точки зрения В. М. Скворцова, подготовка отлучения проходила без ведома императора.

– Окончательный текст отлучения снова был смягчен по сравнению с исходным вариантом.

– И еще одно замечание. Обращают на себя внимание, как в связи с историей секретного циркуляра митр. Иоанникия, так и в связи с подготовкой синодального акта 1901 г., инициативы священнослужителей (свящ. И. Фуделя и Г. Петрова), о первой из которых (обращение с письмом к автору воспоминаний) В. М. Скворцов в своих воспоминаниях сообщил, а о второй (апология толстовства на обсуждении реферата Д. С. Мережковского) умолчал. Конечно, только воспоминаний В. М. Скворцова для утверждения, что именно действия священнослужителей послужили причиной активизации церковной власти и эскалации церковных прещений в адрес Л. Н. Толстого, совершенно недостаточно. Но следует более серьезно задуматься над вопросом, не был ли косвенной причиной этой эскалации страх священноначалия по поводу того, что недоумения и даже симпатии, связанные с именем писателя, получат более широкое распространение именно в церковной среде.

5. «Слово в Неделю православия», произнесенное в Исаакиевском кафедральном соборе 18 февраля 1901 г} Слово произнес архим. Сергий (Тихомиров), в то время ректор Петербургской семинарии, в будущем митрополит Токийский. Нужно обратить внимание на то, в какой именно день эта проповедь была произнесена: именно в Неделю православия, т. е. в первое воскресенье Великого поста. Таким образом, хотя Л. Н. Толстой в проповеди не был назван по имени, церковная власть хотя бы частично реализовала свое намерение: в знаковый для Церкви день с высокого церковного амвона был произнесен, правда, очень осторожный и умеренный, но все-таки приговор писателю.

Первая цель проповеди заключалась в том, чтобы объяснить, в чем смысл анафемы «на тех, которые своими заблуждениями уже давно по существу отлучили себя от Церкви». Вторая цель: опровергнуть мнение, что, анафематствуя еретиков, Церковь не поступает по Христовой любви. Другими словами, очевидно, что это «Слово» представляет собой подготовку общественного мнения к предстоящему акту отлучения. Сразу создается впечатление, что в «Слове» речь идет не вообще о смысле чина в Неделю православия, не вообще о еретиках, а конкретно о Толстом, который по имени не назван.

Далее в «Слове» свидетельствуется, что заблуждающиеся сами рвутся из объятий Церкви, а она готова всегда принять их обратно в свое лоно с «любовью безграничной». Исключение составляет случай, когда заблудившийся упорно пребывает в своем заблуждении и с помощью сатаны продолжает «похищать овец из стада Христова», причем последний случай особенно опасен для Церкви, если совершает его «лицо влиятельное». В этом случае, как и в истории коринфской церковной общины, описанной в 1 Кор 5, Собор «не останавливается перед суровостью наказания», чтобы спасти заблудшего с любовью хотя бы «страхом из огня», и предает такового сатане во измождение плоти, но с целью «да дух спасется». Также и в наше время Церковь, сурово изрекая истину о заблудших голосом любви, спасающей «страхом из огня», готова не менее громко провозгласить «утвердите к ним любовь» (2 Кор 2. 8), если заблудшие придут в разум истины и покаются. В «Слове» подчеркивается, что эта крайняя и суровая мера применяется только в случае, если уже не помогают прочие предварительные меры. Наконец, подробно перечисляются все догматические заблуждения этих лиц, которые потом были кратко упомянуты в тексте самого определения, в том числе, между прочим, анафема и на «дерзающих поднимать свою святотатственную руку на помазанника Божия»: отрицание бытия Божия, Промысла, отрицание Бога духовным существом, отрицание Божественного достоинства Христа и Святого Духа, необходимости искупления, приснодевства Пресвятой Богородицы, вечной жизни, церковных Таинств, святых икон. Заканчивается «Слово» утверждением, что все эти лица «сами себя отделили от Церкви».

Таким образом, «Слово» представляет собой своеобразный комментарий к акту отлучения, в нем отсутствуют какие-либо резкие термины (анафема или отлучение), а сам Л. Н. Толстой персонально не упомянут.

6. Дело Св. Синода 1901 г. [1061]ОР ГМТ. Ф. 1. № 4784. Дело о графе Льве Толстом Святейшего Правительствующего Синода. 1901 г.
Это важнейший архивный документ, до сих пор не изданный и позволяющий получить ответы на некоторые принципиальные вопросы. Дело содержит проект определения Св. Синода о Толстом (машинопись) с рукописной правкой. В чем содержание этой правки? Во-первых, из проекта вычеркнуто слово «глумление», которое в окончательную редакцию определения все-таки было включено. На наш взгляд, это свидетельствует о сложном процессе подготовки документа и возможных противоречиях между иерархами, которые в этой подготовке участвовали.

Во-вторых, абзац из проекта «Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, – и тем, не прикровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отлучил уже себя сам от всякого общения с Православной Церковью, которая не может признать его своим членом» в окончательный текст определения вошел с очень большими изменениями. Заметим самое, с нашей точки зрения, важное: слово «отлучил» в окончательном тексте отсутствует, оно заменено на «отторгнул».

В окончательный текст не попали еще два важных абзаца, в которых речь шла о том, что Православная Церковь не может провожать кончину человека, подобного Толстому, своими молитвами, так как в противном случае она должна по церковному чину свидетельствовать, что усопший до последнего издыхания оставался верен вере и благоговейному исповеданию Отца и Сына и Святого Духа. Поэтому Святейший Синод «не может разрешить совершения церковного чина поминовения и отпевания Графа Льва Толстого в случае его кончины, если он до того не раскается и не восстановит своего общения с Церковью».

Очевидно, что и в этом отрывке прослеживается общая тенденция: составители окончательного варианта отлучения были очень серьезно озабочены тем, чтобы всякий след упоминания об анафеме был уничтожен в этой последней редакции.

7. Синодальный акт 1901 г. Содержание этого документа хорошо известно, но требуют пояснения два специальных вопроса.

Первый. Почему все-таки синодальное определение было выпущено несколько позже, а не к первой неделе поста? Уже давно была высказана точка зрения, что это связано с возможными разногласиями в Синоде по поводу формы определения. Косвенное подтверждение этого обстоятельства есть в дневнике Г. В. Вернадского, который имел возможность в США общаться с митр. Платоном (Рождественским). Последний сообщил Вернадскому, что считает отлучение Толстого большой ошибкой и эту свою точку зрения довел в свое время до митр. Антония (Вадковского), который, по словам митр. Платона, впоследствии очень жалел о происшедшем.

Второй вопрос более серьезный: можно ли воспринимать синодальный акт 1901 г. именно как отлучение писателя от Церкви?

Выше мы уже убедились, что на протяжении по крайней мере двух лет «виртуальный текст» акта подвергался правке в сторону смягчения возможных формулировок. В связи с этим представляется возможным сделать следующие выводы:

– Сама церковная власть проявила максимальные усилия, чтобы избежать скандала и общественного возмущения; именно поэтому слова «анафема» и «отлучение» были заменены на более нейтральный, но менее определенный термин «отторжение».

– Синодальный акт 1901 г. носит характер торжественного церковного исповедания, в отличие от циркулярного письма митр. Иоанникия 1900 г. Кроме того, документ совершенно однозначен по своим церковно-каноническим последствиям: он недвусмысленно удостоверяет, что без покаяния для Л. Н. Толстого невозможны будут ни христианское погребение, ни заупокойная молитва (не говоря уже о евхаристическом общении). Очень характерно, что человек, непосредственно причастный к составлению синодального определения, – В. М. Скворцов – сразу после его издания заметил в «Миссионерском обозрении», что в случае раскаяния Л. Н. Толстой будет принят в Церковь по третьему чину, т. е. через отречение от своих заблуждений, покаяние в грехах и напутствование Св. Тайнами.

В связи с этим следует кратко остановиться на вопросе о том, что такое церковная анафема. В церковной традиции под отлучением исторически подразумевалось самое строгое из церковных наказаний, имевшее смысл отделения виновного от Тела Христова и осуждения его на вечную погибель (aeternae mortis damnation).

Церковь различала отлучение полное, или великое (excommunicatio major seu anathema), и отлучение малое (excommunicatio minor, dfoptomOq).

Прежде всего несколько слов о понятии «отлучение» (греч. dvdOsma). В церковном праве под анафемой понимается совершенное отлучение христианина от общения с верными чадами Церкви и от церковных Таинств, применяемое в качестве высшей кары за тяжкие преступления, каковым является измена православию, т. е. уклонение в ересь или раскол. Анафема обязательно должна соборно провозглашаться. Фактически анафема есть констатация того факта, что данное лицо лишено благодатной помощи Церкви – как при жизни, так и после смерти (конечно, в случае отсутствия покаяния).

От анафемы следует отличать временное отлучение члена Церкви от церковного общения, служащее наказанием за менее тяжкие грехи (греч. dfoptomOq). Последний вид отлучения имел в церковной практике название врачевательного отлучения, его примером может служить практика публичного покаяния и возвращения виновного в число верных через последовательные ступени (плач, слушание, припадание, купностояние).

К числу особых видов отлучения относится так называемый интердикт, т. е. отлучение, которое распространяется не на отдельное лицо, а на целую местность или круг лиц.

Главное отличие первого вида отлучения от второго заключается в том, что анафема в буквальном смысле слова произносится над нерас-каявшимся грешником и доводится до сведения всей Церкви. Кроме того, снятие анафемы предполагает покаяние перед всей Церковью и согласное принятие этого покаяния церковной полнотой.

Сравнительно рано отлучение за тяжкие грехи стало выходить из церковного употребления и заменяться наложением епитимий. Отлучению в первую очередь подлежали догматические заблуждения и вообще все, что несло в себе угрозу церковному единству.

Следует иметь в виду, что в Церковь всегда с большой осторожностью относилась к вынесению приговора об анафеме (впервые это слово начинает использоваться в постановлениях соборов с IV в.). Главным критерием для этого служила оценка степени опасности того или иного учения для церковного сообщества, а также степень упорства данного лица в проповедуемом учении. Таким образом, Церковь опиралась на слова Самого Христа: «…если и Церкви не послушает, то да будет он тебе как язычник и мытарь» (Мф 18. 17).

Исторически и в Русской Православной Церкви анафема всегда являлась очень осторожным и взвешенным воспитательным актом и применялась только после многих тщетных попыток вразумить данного человека и вызвать у него покаяние. Эта мысль ясно выражена в «Духовном регламенте»: «Ибо не просто за грех подлежит анафеме, но за явное и гордое презрение суда Божия и власти Церковныя с великим соблазном немощных братий, и что тако воню безбожия издает от себя».

Таким образом, анафема, или отлучение («предание сатане», по выражению ап. Павла, ср. 1 Кор 5. 5), – последняя, крайняя, самая строгая мера, применяемая к вразумлению виновного, когда по отношению к нему использованы все прочие меры исправления: «.анафема не то ли значит, чтобы такой-то был предан диаволу, не имел участия во спасении, был отвержен от Христа?».

Среди церковно-канонических источников выделяется «Слово…», которое принято приписывать святителю Иоанну Златоусту, однако такая атрибуция является сомнительной. Автор источника, подчеркивая великую ответственность произнесения церковного проклятия, говорит следующее об апостолах и епископах – их преемниках: «И они, строго соблюдая заповедь, отлучали еретика от Церкви, как бы исторгая этим у себя правый глаз, чем доказывается их великое сострадание и соболезнование, как бы при отнятии поврежденного члена <…> Ибо анафема совершенно отлучает от Христа».

Данный источник принадлежит к тем документам, которые вообще склонны отрицать саму возможность отлучения – как по соображениям христианской любви, так и по более формальному аргументу, характерному для богословия блаж. Августина: благодать крещения неизгладима и неотъемлема и поэтому препятствует абсолютному лишению церковной помощи.

Следует иметь в виду, что церковная анафема провозглашалась далеко не для всякого учения и лица – его носителя, а в первую очередь по отношению к людям, которые упорствовали в своей еретической доктрине, соборно осужденной Церковью, и отвергали саму возможность покаяния для себя перед Церковью, когда осужденное учение носило прямо богоборческий характер, отрицало само понятие «благодать», т. е. имело черты такого антицерковного противоборства, которое не простится ни в сем веке, ни в будущем (Мф 12. 32): «Когда Церковью предается анафеме какое-либо учение – это значит, что учение содержит в себе хулу на Святого Духа и для спасения должно быть отвергнуто и устранено, как яд устраняется от пищи. Когда предается анафеме человек – это значит, что человек тот усвоил себе богохульное учение безвозвратно, лишает им спасения себя и тех ближних, которым сообщает свой образ мыслей».

Самую большую опасность для человеческих душ представляют те учения, которые рядятся в христианские одежды и претендуют на право апеллировать к авторитету Христа. В этой ситуации прямая обязанность Церкви заключается в том, чтобы прямо и недвусмысленно провозгласить ex cathedra о чуждом ей (Церкви) учении, которое есть обман и искушение для неискушенных.

Анафема, или отлучение, имела крайне тяжелые церковно-канонические последствия для отлученного, который не допускался до участия в христианском богослужении и Таинствах, в первую очередь в Таинстве Евхаристии, и даже не имел общения с членами церковной общины в быту, ибо св. апостол Павел повелевает членам церковной общины не есть и не пить с блудниками, лихоимцами, идолослужителями и т. д. (1 Кор 5. 11). Именно поэтому Церковью рассматривалось как преступление и общение с отлученным.

Кроме того, имя отлученного исключалось из диптихов, а он сам по смерти лишался церковного погребения. Можно предполагать, что составление и церковное совершение чина торжественного анафематствования еретиков стали развиваться после VII Вселенского Собора. После Крещения Руси в Русскую Церковь пришел и чин Торжества Православия, совершавшийся в первое воскресенье Великого поста. Этот чин постепенно подвергался видоизменениям, поэтому возникла необходимость его редактирования. Первая такая серьезная редакция имела место в 1764 г., а в 1801 и 1869 гг. чин был существенно сокращен – были оставлены только названия ересей, без упоминания о еретиках.

Церковное отлучение в узком смысле слова отличается от епитимьи, т. е. отлучения от причастия на определенный конкретный срок. В последнем случае, как и вообще во время исповеди, покаяние в личных грехах всегда есть примирение и соединение с Церковью, именно поэтому священнослужитель читает соответствующую молитву перед исповедью. Таким образом, отличие здесь, по толкованию одного из самых авторитетных канонистов Православной Церкви, епископа Никодима Милоша, заключается в том, что анафематствование совершается публично, гласно, а не на исповеди; кроме того, как уже подчеркивалось, лишает отлученного права общения с членами Церкви не только в Таинствах, но и в быту.

Однако нужно иметь в виду, что в практике Православной Церкви анафема была не столько наказанием, сколько предупреждением человека, в отличие от практики Церкви Католической, в которой часто слово «анафема» заменялось термином «проклятие». Именно поэтому для анафематствованного, отлученного, двери Церкви были закрыты не навсегда – при условии его искреннего покаяния и выполнения необходимых церковных предписаний, в первую очередь и как правило – публичного покаяния. Следует заметить, что анафема может быть снята и после смерти анафематствованного лица, но только при наличии необходимых данных о его покаянии.

С этой точки зрения и следует отметить ряд дополнительных особенностей акта 1901 г.: этот документ удовлетворяет в целом по форме церковным документам такого рода. И это очень важно, так как речь об официальном заявлении высшей церковной власти, которое должно быть легитимным. Кроме того, он не содержит ссылок на церковные каноны, которые иллюстрировали бы факт еретичности взглядов Л. Н. Толстого. Представляется, что это сделано по дипломатическим соображениям – убрать из документа любые ассоциации с формальными прецедентами. Таким образом, этот текст можно квалифицировать как полуюридический.

Таким образом, по форме синодальное распоряжение было чрезвычайно взвешенным и осторожным. В этом смысле был совершенно прав один из самых авторитетных на Западе специалистов по истории русской культуры Л. Мюллер, очень глубоко разобравшийся в проблеме происхождения синодального акта от 20–22 февраля 1901 г.: этот документ совершенно не случайно не содержит формальных признаков церковного циркуляра об опале (die Bannbulle); семь епископов, подписавших его, сделали все возможное, чтобы избежать любого намека на отлучение (die Exkommunikation). Вопреки уверенности современников и мнению многих нынешних исследователей и почитателей таланта писателя, церковные иерархи, подписавшие этот документ, не стремились отвергнуть писателя от Церкви, но с болью констатировали, что он сам себя от нее отверг, причем отверг совершенно сознательно – в полноте своих духовных сил, в полноте сознания, публично провозгласив справедливость того факта, что он не является членом Церкви (в своем «Ответе» Св. Синоду). В этом смысле можно согласиться также с диак. А. Кураевым, утверждающим, что синодальный акт 1901 г. об отпадении Л. Н. Толстого от Церкви отличается от громогласных по форме и страшных по содержанию проклятий Католической Церкви.

Однако по своим церковно-каноническим последствиям синодальное определение имеет характер именно отлучения: в нем провозглашалось, что Л. Н. Толстой не воспринимается больше Церковью как ее член, именно поэтому речь о христианском погребении для писателя не могла идти.

Именно как отлучение понимал смысл этого документа всю оставшуюся жизнь сам писатель. Именно так понимали его члены семьи Л. Н. Толстого и близкие ему по взглядам лица – Чертков сразу после получения в Англии соответствующего известия замечает в письме Толстому: «С одной стороны, казалось бы, правительство не могло бы сделать большей глупости, как тронуть вас, в особенности после того, как оно имело случай убедиться, как отразилось отлучение. С другой стороны, именно потому, что это было бы так глупо и невыгодно для правительства, оно и сделает это, судя по тому, как оно очевидно [?] окончательно ошалело». В этом смысле прав Ю. В. Прокопчук, утверждая, что синодальный акт был не просто религиозным документом, но событием, затрагивавшим глубочайшие вопросы политической, общественной и культурной жизни, – никто из писавших о нем не воспринимал его просто как свидетельство об отпадении, но как анафему великому представителю России. Здесь сыграло определенную роль не догматическое, а «этносоциальное» понимание Церкви, отторжение писателя от «национальной общности», единства и нравственного величия русского народа, символом которого часто выступала Русская Православная Церковь.

Именно так понимали смысл этого документа представители духовенства, причем в первую очередь те, кто, по всей видимости, принимал активное участие в составлении синодального акта. Сошлемся здесь на точку зрения еп. Ямбургского Сергия (Страгородского), который по поводу опубликования «Ответа Синоду» указывал, что церковная анафема всегда «имела в виду или исправление грешника, или, если этого нельзя ожидать, служила оповещением церковного общества о появившемся заблуждении с целью ограждения неопытных и вместе с тем была исповеданием церковной веры. Поэтому-то Церковь и употребляла это средство только в исключительных случаях, а такой исключительный случай и явился теперь».

Вопрос об участии в составлении синодального акта 1901 г. и его «популяризации» будущего Патриарха Русской Церкви, а в 1901 г. – викария Петербургской епархии, епископа Ямбургского Сергия (Страгородского) требует дополнительного серьезного исследования. Во всяком случае, обращает на себя внимание то обстоятельство, что сразу после выхода «Ответа Синоду» он выступил с комментариями к этому документу. Интересно, что его епископская хиротония состоялась 25 февраля 1901 г., т. е. в день официального издания синодального акта.

Кроме того, показательны и его выступления на заседаниях Религиозно-философских собраний 1901–1903 гг., посвященных теме «Л. Н. Толстой и Церковь». В своем обширном богословско-каноническом комментарии по поводу различения понятий «отлучение» и «отпадение» он подчеркнул, что хотя многие представители русской интеллигенции хотели бы видеть в этом акте именно констатацию отпадения, они просто не понимают, что с канонической и духовной точки зрения это для писателя еще хуже. Дело в том, что отлучение есть насильственное удаление из Церкви того, кто имеет склонность считать себя ее членом. Отпадение же – акт персонального, сознательного и решительного самоопределения человека, который сам ставит себя во внешнее по отношению к Церкви положение, поэтому Церкви ничего не остается, как констатировать его уход. Далее еп. Сергий прямо говорит, что синодальный акт 1901 г. есть «внешнее подобие отлучения» и его последствием является лишение писателя «церковных привилегий», в первую очередь участия в Таинствах и церковного погребения. И хотя заявление об отпадении «по форме представляется весьма мягким», отлучение «по своему внутреннему смыслу гораздо менее трагично». В этом смысле следует также обратить внимание на мнение митр. Антония (Вадковского): «Кто отрекается от Христа, от того и Христос отрекается <…> Отречение от Христа, как Бога, с утверждением, что признавать Его Божественное достоинство есть кощунство, равносильно в сущности произнесению на Него анафемы, и есть в то же время как бы самоанафематствование, отлучение себя от Бога, лишение себя жизни Божией, Духа Божия».

Характерно, что в тексте синодального определения ничего не говорится о публичном покаянии. Очевидно, таким образом авторы документа хотели подчеркнуть, что для писателя существуют различные формы возвращения в Церковь. Эта точка зрения в дальнейшем, в момент предсмертной болезни писателя в Астапове, нашла подтверждения в инструкциях, данных игумену Варсонофию Оптинскому.

Именно эта двойственность (а вовсе не «двусмысленность») синодального определения дала повод писателю в его «Ответе Синоду» указать: «Такое заявление не может иметь никакой другой цели, кроме как той, чтобы, не будучи, в сущности, отлучением, оно казалось бы таковым, что, собственно, и случилось, потому что оно так было понято» (ПСС. Т. 34. С. 246).

С. Л. Фирсов отмечает те колебания, которые имели место при попытке различных церковных деятелей дать комментарий к синодальному акту. Например, архим. Антонин (Грановский), выполняя в 1901 г. обязанности цензора, указывал при подготовке к печати одного из докладов, сделанных на заседаниях Религиозно-философских собраний, что акт отлучения (!) Л. Н. Толстого тем не менее не является осуждением его на вечные адские мучения, а только снятием с него «священного звания» христианина. Кроме того, и в выступлениях на заседаниях этих собраний еп. Сергия (Страгородского) и архим. Сергия (Тихомирова), как было сказано выше, с большой вероятностью принимавших участие в подготовке синодального документа, присутствует та же двойственность: синодальный акт интерпретируется ими то как «отпадение», то как «отлучение».

Лица, сочувствовавшие Л. Н. Толстому, также обвиняли Св. Синод в непоследовательности. Вот что говорит в своем дневнике по этому поводу М. С. Сухотин: «Я слыхал от церковников, когда им указывают на неправильное отлучение Л[ьва] Н[иколаевича] от церкви (главным образом с процессуальной стороны), что его никто и не отлучал, а было просто со стороны церкви удостоверение, что его убеждения такие-то несовместимы с наименованием сына православной церкви. Таким образом, будто бы не церковь отлучила Л[ьва] Н[иколаевича], а он сам себя отлучил, а церковь только об этом свидетельствует. Казуистическое объяснение. Но вот Иоанн Кронштадтский, которого нельзя не назвать одним из столпов православия, говорит «Слово» («Московские ведомости» 5 дек[абря] № 335), в коем выражается о Л[ьве] Николаевиче] так, что он «праведно отлучен от церкви – по слову Апостола – анафема да будет». К чему же тогда все это иезуитское вилянье нашего духовенства?».

Можно указать много других свидетельств, подтверждающих тот факт, что сам Толстой, все члены его семьи, близкие друзья, почитатели писателя – все без исключения воспринимали акт 1901 г. именно как отлучение.

Суммируя сказанное, можно согласиться с западным исследователем В. Никеллом: хотя члены Св. Синода сделали все возможное, чтобы придать синодальному определению взвешенный характер, подавляющим большинством современников оно было воспринято именно как отлучение писателя от Церкви.

8. Письма К. П. Победоносцева императору Николаю II по поводу отлучения писателя. Каким было отношение к отлучению самого императора Николая II? Пока достоверных сведений на этот счет нет. Однако некоторая важная информация по этому вопросу может быть почерпнута из двух писем К. П. Победоносцева императору, написанных обер-прокурором 25 и 26 февраля 1901 г., т. е. в день публикации синодального акта в газетах и на следующий день.

Из текста писем следует, что император был крайне недоволен самим фактом отлучения и обвинял Победоносцева в том, что он допустил столь важный шаг, не проинформировав его, так как он не был знаком с окончательным текстом акта. Победоносцев указывает в преамбуле первого письма, что это единственный случай в его жизни, когда он навлек на себя гнев государя.

Однако обвинение в том, что проведена эта акция без ведома императора, им решительно отвергается. Победоносцев напоминает государю, что в прошлую пятницу (очевидно, 23 февраля, т. е. в любом случае до первой публикации акта в «Церковных ведомостях») был у последнего на приеме и докладывал о предложении Св. Синода по поводу отлучения. При этом Победоносцев подчеркивал, что текст отлучения составлялся «вот уже более недели» при непосредственном участии обер-прокурора «в кротком и примирительном духе», но в пятницу, т. е. в день посещения Победоносцевым императора, еще не был окончательно готов. Победоносцев подчеркивает, что император остался доволен сложившейся к тому моменту редакцией отлучения, о которой, возможно, Победоносцев сообщил в устной форме, ибо в письме к последнему император подчеркнул, что текст составлен «умно, умеренно и так, как подобает Церкви относиться к заблудшему».

Это письмо однозначно свидетельствует, что императору Николаю II было известно о планах Св. Синода, но он не был ознакомлен с окончательной редакцией отлучения, что и вызвало его гнев в адрес К. П. Победоносцева и иерархов.

Указанный эпизод является яркой иллюстрацией следующего важного положения: по отношению к Л. Н. Толстому единодушия у светской и церковной власти не было, позиция второй была всегда жестче, в этом легко убедиться, анализируя не только обстоятельства появления синодального определения 20–22 февраля, но и ряд других эпизодов его жизни. Таким образом, мнение, характерное не только для советской, но и для зарубежной историографии, что синодальное определение 1901 г. представляет собой политический акт в интересах светской власти, является глубоко ошибочным.

В связи со сказанным выше возникает вопрос: каким на самом деле было отношение к синодальному акту главных участников его составления – митр. Антония (Вадковского) и К. П. Победоносцева?

Мы уже обратили внимание на то обстоятельство, что сам акт появился только после того, как митр. Антоний сменил на посту первенствующего члена Синода киевского митрополита Иоанникия (Руднева).

Независимо от того, руководствовался ли новый петербургский митрополит своими собственными мотивами, или на него действительно было оказано давление, можно смело утверждать, что он отнесся к главной трагедии жизни Л. Н. Толстого с большой внутренней сердечной болью. Хорошо известное письмо митр. Антония (Вадковского) от 16 марта 1901 г. С. А. Толстой в ответ на ее возмущенное послание не является единственным документом такого рода.

Дело в том, что первенствующий член Св. Синода, движимый чувством любви к писателю, еще раз обратился к его супруге во время тяжелой болезни Л. Н. Толстого и его вынужденного пребывания в Крыму (в Гаспре). 11 февраля 1902 г. он обращается к графине С. А. Толстой с замечательным, очень глубоким и любвеобильным письмом, в котором призывает ее воздействовать на своего мужа и убедить его примириться с Церковью и в смертельной опасности напутствоваться Святыми Христовыми Тайнами: «О Графиня! Умолите Графа, убедите, упросите сделать это! Его примирение с Церковью будет праздником светлым для всей Русской земли, всего народа русского, православного, радостью на небе и на земле». Митрополит Антоний говорит о своей скорби из-за отречения от веры в Христа и разрыва писателя с Церковью и с русским народом: «И кажется мне теперь Граф без этой жизни Христовой, без союза с народом Христолюбивым, таким несчастным, одиноким… с холодом в душе и страданием!».

Членами семьи Л. Н. Толстого это замечательное по-своему письмо владыки Антония было проинтерпретировано в совершенно стандартном ключе: митрополит желает получить для Церкви выгоду от примирения писателя с Церковью. Вот что указывает в своем дневнике М. С. Сухотин: «Уже несколько времени как ходят слухи, что правительство, сконфуженное отлучением и приближающейся кончиной Л[ьва] Н[иколаевича], стало распространять слухи, что он раскаялся, исповедался и причастился. Будто бы даже решено его похоронить по православному обряду на основании этого вымысла. Но, конечно, это рискованно и если не в России, то в этой противной загранице, где нельзя запретить писать, последователи Толстого разоблачат эту ложь. Поэтому было бы необычайно приятно не воображаемо, а действительно «напутствовать» Л[ьва] Н[иколаевича] и хоть страхом смерти заполонить этого опаснейшего врага. Очевидно, результатом этого соображения явилось письмо к Софье Андреевне митрополита Антония <…> Странное письмо. Конечно, митрополиту очень хочется, чтобы Л[ев] Н[иколаевич] «примирился с церковью», но только, конечно, он этого так сильно желает вовсе не из жалости к “одиночеству” Л[ьва] Н[иколаевича], а ради выгоды для самой церкви от такого “примирения”. Ухватка иезуитская».

Вообще следует указать, что окружение Л. Н. Толстого настойчиво муссировало вопрос о возможных провокациях со стороны Св. Синода в случае серьезной болезни Л. Н. Толстого. Образчиком такого рода страхов является информация П. И. Бирюкова (почерпнутая им у П. А. Буланже), что якобы К. П. Победоносцев дал распоряжение в Крыму местному духовенству в случае смерти тяжелобольного Л. Н. Толстого в 1902 г. публично заявить, что последний перед смертью покаялся и причастился Св. Христовых Таин. Очевидно, что ничего, кроме шумного скандала, такое заявление вызвать не могло – ведь домочадцам писателя ничего не стоило легко опровергнуть эту информацию. Но в переписке во время болезни Л. Толстого эта тема поднималась очень серьезно: 15 марта 1901 г. В. Д. Бонч-Бруевич указывает А. К. Чертковой на опасность подобной меры и далее замечает: «Я думаю, что только один Вл[адимир] Гр[игорьевич] может и имеет право написать, предостерегая окружающих Льва Николаевича, о том, что весьма возможно и вероятно, затевает синод. Достаточно будет пробраться к Льву Ник[олаевичу] в комнату какому-либо попу, монаху или миссионеру, – и они провозгласят, что он примирился с церковью. Ведь это ужасно! А от них можно и должно ожидать всяких подлостей. По-моему, друзьям Льв[а] Ник[олаевича] необходимо устроить общественную охрану квартиры его, как это было устроено русскими в Париже, при опасной болезни Лаврова, где день и ночь дежурили преданные люди и так-таки и не допустили русского консула, который не раз пытался войти в квартиру Лаврова».

Нужно отметить также, что действительно для С. А. Толстой вопрос об отлучении Л. Н. Толстого был всегда очень болезненным. В своем письме В. Г. Черткову Н. Л. Оболенский, супруг дочери Толстого М. Л. Толстой, пишет, что еще в 1895 г., когда впервые серьезно встал вопрос о завещании Толстого, Софья Андреевна в беседе с близкими членами семьи высказалась в том смысле, что хотела бы «после смерти Л[ьва] Н[иколаевича] подавать прошение Государю, чтобы похоронить его по церковному обряду, и когда мы возмутились и сказали – Таня, кажется, или кто-то, – что ведь у папа в дневнике есть распоряжение об этом, то С[офья] А[ндреевна] сказала: «Ну, кто там будет копаться искать». Это значит, что о такой проблеме Софья Андреевна думала всегда; кроме того, это значит, что она несколько лукавила, когда в своем известном письме «митрополитам» возмущалась секретным распоряжением митр. Иоанникия 1900 г., предполагая (задолго до отлучения писателя!), что с отпеванием мужа из-за его радикальных антицерковных взглядов могут возникнуть большие затруднения.

Упрекая в известном своем письме митрополита Антония (Вадковского) в жестокости по отношению к своему мужу, С. А. Толстая как будто совершенно забывала о том соблазне, который вносил писатель в души верующих людей и которым она сама еще так недавно возмущалась. Именно на это противоречие в поведении жены писателя указывает A. А. Толстая, говоря о публичном поругании и глумлении над Церковью, которое допустил Л. Н. Толстой, оскорбляя чувства огромного количества верующих. В своем письме С. А. Толстой гр. А. А. Толстая указывает, что «митрополиты» были буквально «завалены со всех концов России письмами отцов и матерей, которые, дрожа за своих детей, упрекали пастырей за их молчание, в то время как Церковь была поругана публично».

Выше уже неоднократно подчеркивалось, что К. П. Победоносцев, не являясь принципиальным противником государственных мер прещения против Л. Н. Толстого, был противником отлучения в 1901 г. и крайне скептически относился к его возможным результатам, считая этот акт уже несвоевременным и способным только вызвать большое раздражение в русском обществе. Кроме важных воспоминаний B. М. Скворцова, о которых говорилось выше, можно привести большое количество свидетельств, подтверждающих эту точку зрения.

В частности, об этом сообщает в своих мемуарах С. А. Толстая, которая указывает на разговор гр. А. А. Толстой с обер-прокурором, причем приводит совершенно неожиданное на первый взгляд для Победоносцева обоснование: обер-прокурор Св. Синода согласился с мнением «бабушки», что «нельзя знать, что произойдет в душе умирающего за 2 минуты до смерти, и потому нельзя лишать его благодати». Это категорически подтверждает сама гр. А. А. Толстая, указывая в письме C. А. Толстой: «Победоносцев, к которому ты также писала, тут ни при чем. Он не переставал протестовать против этой меры, но его власть не простирается на митрополитов».

О том, что дело об отлучении Л. Н. Толстого от Церкви было возбуждено не Победоносцевым и не по его инициативе, прямо свидетельствует и В. В. Розанов, который утверждает, что лично присутствовал при рассказе митр. Антония (Вадковского) об этом событии небольшому кружку писателей.

Этот вывод подтверждается и многочисленными свидетельствами из переписки самого К. П. Победоносцева, относящейся к периоду уже после отлучения. В письме С. Д. Войту от 14 ноября 1901 г. он указывает (в связи с болезнью писателя): «Так уж Богу угодно, что пронесено мое имя повсюду на беду! Теперь в Москве головы помутились у студентов по случаю ожидаемой смерти Толстого, и меня всюду прославили виновником его отлучения». Несколько позже Победоносцев пишет еп. Николаю (Зиорову), который указывал в своем письме от 21 декабря 1901 г. на трудности, связанные с пребыванием больного Толстого в Крыму: «Не удивляюсь, что на сообщение из Ялты отвечено было «не трогать Гр[афа] Толстого». Поздно уже теперь за это браться – чтобы хуже не вышло, – а время давно упущено. Предавать суду Толстого – значит теперь прославить его – прославят его на весь мир адвокаты, а суд оправдает. Что говорить о ходящих к нему в Ялте, когда в Москве стремятся к нему тысячами изо всех классов общества». Подтверждают это обстоятельство и письма самому обер-прокурору: один из его корреспондентов (подпись автора на подлиннике письма неразборчива) указывает уже в день публикации определения Св. Синода в русских газетах, т. е. 25 февраля 1901 г.: «Публикация об отлучении Льва от Церкви меня ужасно поразила и даже удивила, зная, что вы этому делу не сочувствовали».

Психологически совершенно понятно, что сразу после опубликования синодального определения именно К. П. Победоносцев оказался в центре внимания и стал получать большое количество писем. Однако можно утверждать не только то, что обер-прокурор Св. Синода был противником официального церковного документа, считая его уже несвоевременным. На него, по всей видимости, было оказано прямое давление. Об этом свидетельствуют письма К. П. Победоносцеву В. М. Скворцова, в которых последний буквально настаивает на необходимости решительных действий, ссылаясь на неприятный инцидент с публичным обсуждением, в том числе и в светской печати, реферата Д. С. Мережковского. Правда, в этом письме речь пока еще идет только о недопустимости «молчания духовной печати», которое «б[удет] лишь на руку поклонникам религиозного новатора-богохульника», однако очень характерно, что далее Скворцов указывает на общественное мнение, воспринимающее Толстого за образцового христианина, которого не понимает Св. Синод.

Учитывая сказанное выше, можно сделать еще один важный вывод. Как уже указывалось, долгое время и в советской, и в западной историографии было принято считать, что отлучение Л. Н. Толстого от Церкви было спланированной акцией, которая была подготовлена совместными усилиями государственных органов и Св. Синода. Однако эта точка зрения не соответствует действительности. Реально отлучение было именно церковным ответом на деятельность писателя, а что касается правительства, оно в целом этому шагу не сочувствовало. В этой ситуации, скорее всего, К. П. Победоносцев вынужден был играть роль своеобразного буфера между Синодом и императором. Эта проблема совершенно точно сформулирована в недавней статье С. Л. Фирсова: в российских условиях любой решительный шаг Церкви, направленный против Л. Н. Толстого, воспринимался бы как покушение на того, кто почитался как гордость нации.

Хорошо известно, что в целом синодальный акт 1901 г., как и предполагал К. П. Победоносцев, был встречен большой частью русского образованного общества крайне неблагоприятно для Синода и Церкви и действительно в какой-то степени мог сделать отношение этого общества к Церкви еще более критическим. Кратко суть этой реакции может быть выражена словами А. П. Чехова: «К отлучению Толстого публика отнеслась со смехом». Сам же обер-прокурор Св. Синода писал одному из корреспондентов, что послание Синода вызвало целую «тучу озлобления».

Эта тональность реакции на «отлучение» Л. Н. Толстого обращает на себя внимание: русское образованное общество совершенно не поняло смысла произошедшего события, его глубокой связи с новой русской историей и смогло противопоставить документу Св. Синода действительно только глумливый и кощунственный смех, в котором, по справедливому замечанию одного из русских богословов начала XX в., проявились «преступное легкомыслие» и «невежественное предубеждение»: «Какой прекрасный подавался повод серьезно высказаться по жгучим религиозным вопросам, какие широкие горизонты открывались для философской мысли, какая вопиющая нужда заявляла о спокойном обсуждении дела! И что же мы увидели? Да ничего дельного, кроме оскорбительных басен и памфлетов, направленных по адресу духовной власти, и с тонким расчетом на нравственную разнузданность и грубые вкусы толпы».

Но к этой характеристике следует добавить еще одно слово: «растерянность». Именно в таком растерянном состоянии оказались органы власти на местах, причем вся тяжесть последствий синодального распоряжения легла именно на них. Для иллюстрации этого положения сошлемся только на один документ: это письмо в Департамент полиции от начальника Киевского губернского жандармского управления, датируемое 6 марта 1901 г. В письме сообщается, что «распубликованное Определение Святейшего Синода от 20–22 февраля текущего года о Графе Льве Толстом встречено в высшей степени неблагоприятно в высшем и среднем обществах и порицательно в среде учащихся, в особенности высших учебных заведений». В аналогичном донесении от 20 марта 1901 г. указывалось, что, наоборот, письмо графини С. А. Толстой «в гектографированном виде распространяется посредством даже подбрасывания в правительственные учреждения».

Именно злоба и смех – только эти чувства могли вызывать в образованной среде распоряжения Св. Синода в начале XX в. И только очень немногие люди в этой ситуации были способны осмыслить это важнейшее событие русской жизни и понять, что церковная власть не могла поступить иначе: из двух зол – оставлять своих чад в неведении и великом смущении по поводу кощунств Л. Н. Толстого и пытаться вступить в компромисс с интеллигенцией или, наоборот, вызвать опубликованием синодального решения в обществе волну осуждения и глумления над Церковью – церковные иерархи мудро выбрали меньшее. Так было всегда в истории Церкви: любой мужественный, самостоятельный шаг Церкви или кого-то из ее членов всегда вызывал в «обществе» более-менее решительное осуждение и всегда с радостью и благодарностью принимался «народом церковным».

Синодальный акт от 20–22 февраля 1901 г. сыграл важнейшую роль в дальнейшей жизни Л. Н. Толстого: вопреки распространенному мнению о его полном равнодушии к этому слову церковной власти он был глубоко оскорблен и обижен. Именно это обстоятельство имеет решающее значение в истории последних десяти лет жизни Л. Н. Толстого, некоторые аспекты которой будут рассмотрены в следующем разделе работы.

Однако прежде чем обратиться к вопросу об отношении Л. Н. Толстого к русскому духовенству, следует остановиться еще на одном значимом эпизоде, в котором очень ярко проявилось двойственное отношение к Л. Н. Толстому представителей государственной власти.

Полемика по поводу «Евангелия для детей»

28 августа 1908 г. – значимый день в жизни Л. Н. Толстого, день его 80-летнего юбилея.

Для русского правительства ситуация с юбилеем писателя была крайне двусмысленной: с одной стороны, он отлучен от Церкви, с другой – Л. Н. Толстой является для всего мира в начале XX в. своеобразным символом русского государства, его праздник готовится шумно и с политическим эпатажем отметить вся «прогрессивная» Россия. Очень характерно, что именно в 1908 г. известный фотограф С. М. Прокудин-Горский создает первый русский цветной фотопортрет. Это был не портрет императора или какого-нибудь видного политического деятеля, а портрет Л. Н. Толстого.

В связи с подготовкой толстовского юбилея премьер-министр П. А. Столыпин был вынужден разослать секретный циркуляр с разъяснениями по поводу празднования этого события. Интересно, что, хотя сам документ был разослан достаточно рано, 18 марта 1908 г., в нем присутствует некоторый налет обреченности – премьер-министр заранее признает, что празднование юбилея «неминуемо» будет сопровождаться «внешними проявлениями со стороны разных слоев общества». В этой ситуации местной администрации предлагается не препятствовать «общественным кружкам, органам прессы и частным лицам в обсуждении и подготовлении празднования», но «внимательно наблюдать за тем, чтобы как предварительная газетная агитация и предварительная разработка» юбилея, так и само его проведение «не сопровождались нарушением существующих законов и распоряжений правительственной власти», а в случае нарушения «твердо и неуклонно прекращать такие незакономерные проявления всеми зависящими средствами, привлекая виновных к законной ответственности».

Это состояние некоторой растерянности и даже, быть может, беспомощности правительства очень ярко иллюстрирует знаменитая запись в дневнике А. С. Суворина от 29 мая 1901 г., которая обычно цитируется в урезанном виде. Однако в данном случае представляется целесообразным привести всю цитату: «Два царя у нас: Николай второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай II ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династии. Его проклинают, Синод имеет против него свое определение. Толстой отвечает, ответ расходится в рукописях и в заграничных газетах. Попробуй кто тронуть Толстого. Весь мир закричит, и наша администрация поджимает хвост. Сипягину ничего не остается, кроме утешения в фразе, которую он сказал государю: «Если напечатать ответ Толстого Синоду, то народ его разорвет». Утешайтесь, друзья, утешайтесь, скудоумные правители. Герцен громил из Лондона. Толстой громит в Лондоне из Ясной Поляны и Москвы, громит в России при помощи литографий, которые продаются по 20 коп. Новое время настает, и оно себя покажет. Оно уже себя показывает тем, что правительство совершенно спуталось и не знает, что начать. «Не то ложиться спать, не то вставать». Но долго ли протянется эта безурядица? Хоть умереть с этим убеждением, что произвол подточен и совсем не надо бури, чтобы он повалился. Обыкновенный ветер его повалит».

В 1908 г. и Св. Синод выступил с разъяснениями по поводу юбилея писателя. В соответствующем синодальном определении недвусмысленно подчеркивалось, что все, кто выражает сочувствие этому мероприятию, причисляют себя к единомышленникам Л. Толстого, становятся соучастниками его деятельности и тем самым «привлекают на свою голову общую с ним, тяжкую перед Богом, ответственность». Смысл разъяснений Св. Синода выражен в статье архиеп. Сергия (Страгородского), где он призывает православных христиан не участвовать в чествовании писателя «вместе с явными и тайными врагами нашей Церкви, а молиться, чтобы Господь хотя в этот последний, единонадесятый час обратил его на путь покаяния и дал ему умереть в мире с Церковью, под покровом ее молитв и благословения».

Эта же мысль звучит в решениях IV Всероссийского миссионерского съезда, проходившего в Киеве летом 1908 г. В частности, съезд предложил в последнее воскресенье, предшествующее 28 августа (день рождения писателя), во всех городских церквах и больших фабричных центрах, где предполагается чествование Толстого, отслужить молебен по чину в Неделю православия о заблудших, предварив его чтением соответствующего послания Св. Синода.

Представители православной интеллигенции вполне адекватно восприняли призыв высшей церковной власти и проявили полное понимание смысла юбилейных торжеств. Как подчеркивал председатель Московского губернского земского собрания А. Д. Самарин, отвечая на предложение губернской земской управы о чествовании Л. Н. Толстого, «нельзя присоединять к чествованию со стороны управы и наше, это значило бы присоединяться к тому чествованию Толстого, в котором он чествуется не только как художник, но и как религиозный и политический деятель».

Многие представители русской интеллигенции не откликнулись на призыв Церкви, в этом еще раз очень ярко проявился феномен ее расцерковленности. В наиболее законченном виде эта тенденция проявилась в словах А. Блока, который по поводу толстовского юбилея убеждал своих сторонников не обращать внимания на запреты Св. Синода радоваться по поводу юбилея, ибо русские интеллигенты уже давно привыкли без Св. Синода печалиться и радоваться. Не будем приводить многочисленные факты, иллюстрирующие ту мысль, что, как и в эпизоде с выходом синодального определения 1901 г., и в случае с юбилеем писателя ярко проявилось это стремление радоваться с Л. Н. Толстым, а не с Церковью.

Однако в ситуации с приближающимся юбилеем писателя государство и Св. Синод оказались в достаточно двусмысленном положении. Насколько сложной была атмосфера, связанная с личностью Толстого, свидетельствует эпизод, связанный с опубликованием Л. Н. Толстым в год своего юбилея брошюры «Учение Христа, изложенное для детей».

История этого издания такова. В 1908 г. Л. Н. Толстой указывал, что эта брошюра есть результат его работы с крестьянскими детьми и объяснение им наиболее простых мест Евангелия. Работа над рукописью начата Толстым 23 февраля 1907 г., уже 5 апреля он помечает в дневнике, что «кончил все начерно» (ПСС. Т. 37. С. 147). Затем последовала дальнейшая доработка рукописи. В середине марта 1908 г. рукопись передана Толстым И. И. Горбунову-Посадову и опубликована в издательстве «Посредник».

Для этого сочинения Толстого характерны все традиционные для его позднего религиозного творчества особенности: очень ярко проявляется антицерковная направленность данного сочинения, подчеркивается неверие в Божественное достоинство Христа и Его Воскресение и вообще чудеса и т. д. Кроме того, здесь присутствует также характерное для писателя небрежное отношение к подлинному евангельскому тексту, очень вольная его интерпретация, определяющаяся на самом деле не апелляцией к греческому подлиннику (хотя на словах она провозглашается), а философскими установками самого автора. Проиллюстрировать эти утверждения будет достаточно только двумя примерами. Первый – изложение текста обличительной речи Христа против фарисеев, содержащейся в 23-й главе Евангелия от Матфея. В этом отрывке легко узнается общая неблагоприятная установка Л. Н. Толстого по отношению к православному духовенству: «Эти самозваные правоверные учители думают, что можно привести к Богу внешними образами, клятвами, а не видят того, что внешнее ничего не значит, что все в душе человека. <…> Они наружно и святых, и мучеников чтут. А по самому делу они-то и есть те самые, которые мучили и убивали святых. Они и прежде и теперь враги всего доброго. От них все зло в мире, потому что они скрывают добро и зло называют добром. <…> Это и делают эти самозваные пастыри. <…> Эти люди только умеют казнить учителей добра». Вторая цитата очень ярко демонстрирует установку Л. Н. Толстого на тотальное отрицание факта Воскресения Христа. В соответствии с ней конец Евангелия должен выглядеть следующим образом: «Потом Иисус попросил: – Пить! – И один человек взял губку, обмочил ее в уксус и на камышине подал Иисусу. Иисус пососал губку и сказал громким голосом: – Кончено! Отец, в руки твои отдаю дух мой! – И, склонив голову, испустил дух». Таким образом, весь отрывок, повествующий о Воскресении Христа, из книги изъят, и детям, которым данное сочинение адресовано, остается только домысливать, в чем же заключается смысл жизни и особенно смерти того простого человека, учению которого Л. Н. Толстой призывает их следовать.

Естественно, что новое сочинение Толстого по понятным причинам (если к тому же учесть главного адресата – детскую аудиторию) вызвало серьезную озабоченность церковной власти. В связи с этим Св. Синод поручил синодальному обер-прокурору (П. П. Извольскому) «войти в сношение с председателем Совета Министров и просить его о принятии соответствующих мер к изъятию означенной книжки из обращения в публике». Соответствующий документ был направлен обер-прокурором Св. Синода П. А. Столыпину 27 октября 1908 г. Ответ был получен только 8 мая 1909 г. В ответе утверждалось, что в соответствии с докладом Главного управления по делам печати сочинение Толстого, о котором идет речь, «не содержит в себе прямого отрицания Божественности Иисуса Христа, противное же учению Церкви отношение автора можно усмотреть в полном умолчании его о Божественности Спасителя, Его чудесах, – в особенности о тех, коими окружены были Его рождение и смерть». Далее, ссылаясь на ст. 73 Уголовного уложения, где говорится только о богохулении, кощунстве и оскорблении святыни, председатель Совета министров указывает, что российский закон «совершенно не предусматривает кары за отрицание догматов веры». Ссылаясь на заключение Министерства юстиции, П. А. Столыпин подчеркивает в своем ответе: «Наше законодательство, с весьма давних пор, не признавало возможным следовать средневековому католическому принципу нетерпимости». Вывод председателя Совета министров: причин для уголовного преследования автора за печатание книги и изъятия самой книги нет.

Но Св. Синод не сдавался. В связи с ответом П. А. Столыпина было запрошено мнение юрисконсульта Св. Синода Дылевского и обер-секретаря Исполатова. Их отзыв был следующим: председатель правительства прав, 73-я и 74-я статьи Уголовного уложения не могут быть применимы по отношению к означенной брошюре, в ней «содержатся лишь мысли сектантского характера, несомненно, могущие иметь весьма печальное влияние на религиозное развитие детей, для которых брошюра предназначена». На основании этого можно было бы применить статью 90 Уголовного уложения. Однако, «принимая во внимание современное отношение судебных учреждений и общества к преступлениям против веры и то обстоятельство, что означенное в указанной статье правонарушение преследуется в порядке публичного обвинения, а Министерство юстиции, как видно из отзыва тайного советника Щегловитова, не находит возможным принятие репрессивных мер по отношению упомянутой брошюры, мы полагаем, что возбуждение дела об уголовном преследовании за выпуск в свет сочинения графа Л. Н. Толстого… едва ли может оказаться успешным, особенно в виду имени автора и отношения к нему значительной части нашей интеллигенции». Отзыв министра юстиции, на который ссылаются сотрудники аппарата Св. Синода, выглядит парадоксально: И. Г. Щегловитов подчеркивал, что если бы речь шла о научных богословских трудах или трудах по естествознанию, то тогда можно было бы говорить об их запрещении. Таким образом, кощунствовать в научных, в частности богословских, трудах в России было нельзя, а вот с детскими душами ситуация обстояла по-иному.

Смысл процитированных здесь документов совершенно прост: хотя вред новой книги Л. Н. Толстого для Церкви и для детей очевиден, хотя «евангелие» Л. Н. Толстого 1908 г. принципиально ничем не отличается от аналогичного сочинения начала 1880-х гг. (разве только объемом), какие-либо шаги в адрес Л. Толстого следует признать крайне нежелательными по причине отношения к нему значительной части русской интеллигенции. Государственная власть действительно оказывалась в совершенно двусмысленном положении: с одной стороны, нежелание обострять и без того напряженные отношения с писателем, с другой – необходимость как-то реагировать на его очевидно антицерковную деятельность. Этот «паралич власти» очень характерен, он является лишним свидетельством того факта, что тесный союз Церкви и государства часто давал «холостые обороты».

На этом фоне выглядит довольно странным факт уничтожения брошюры известного миссионера Айвазова «Кто такой граф Толстой», напечатанной сначала в «Церковных ведомостях», а затем в «Колоколе», которая была признана вредной. В этом смысле очень характерны записи в предсмертном дневнике о. Иоанна Кронштадтского. В одной из них о. Иоанн подчеркивает: «..правительство либеральничающее выучилось у Льва Толстого всякому неверию и богохульству и потворствует печати, смердящей всякой гадостью страстей. Все дадут ответ Богу – все потворы». В другом месте он указывает, что «земное отечество страдает за грехи царя, за его потворство неверию и богохульству Льва Толстого и всего так называемого образованного мира министров, чиновников, офицеров, учащегося юношества».

Следует заметить, что премьер-министр П. А. Столыпин понимал всю двусмысленность создавшейся ситуации, отдавая себе отчет в том, что действующее законодательство реально не дает власти возможности реагировать на появление сочинений, подобных рассматриваемому. Фактически П. А. Столыпин, как показывает его переписка, пришел к мысли о необходимости дополнить законы карательной статьей, «предусматривающей отрицательное отношение к догматам веры и учению Православной церкви со стороны печати».

Однако на этом усилия Св. Синода не были исчерпаны. В деле, о котором идет речь, содержится отзыв тамбовского епископа Иннокентия (Беляева), входившего, как известно, в число лиц, способствовавших изданию синодального определения 20–22 февраля 1901 г. В отзыве подчеркивается, что в сочинении Толстого «нет ясно высказанного и подчеркнутого отрицания божественности Иисуса Христа, имеется лишь умолчание об этой божественности и чудесах Господа, но это умолчание красноречивее всякого ясно выраженного отрицания. В сознание детей чистое, не загрязненное еще мирской суетой, с юных лет вносится понятие о Христе, как о неудачном проповеднике на земле социального Царства, окончившем жизнь свою вместо плахи виселицей, названной крестом». Владыка Иннокентий задает вопрос: если действующий уголовный закон преследует богохуление (статья 73 Уголовного уложения), т. е. хулу на Бога, высказанную ясно, определенно, то неужели низведение Бога Господа Иисуса Христа в разряд мечтателей-революционеров не есть богохуление? Неужели такое умышленное деяние, рассчитанное не только на соблазн, но и на разврат чистой детской природы, в котором богохуление граничит с глумлением над личностью Христа, с кощунством и издевательством над нею, – неужели такое деяние нельзя отнести по действующим законам православной Российской империи к разряду недопустимого и уголовно наказуемого?

Неизвестно, в результате каких именно действий Св. Синод одержал победу «в ограниченных масштабах». После отзыва владыки Иннокентия было принято решение снова запросить Министерство внутренних дел. Новое отношение было отправлено 27 июня 1909 г., а ответ от П. А. Столыпина получен 10 ноября 1909 г. В нем говорилось, что Министерство народного просвещения не допустит распространения брошюры Л. Н. Толстого в библиотеках учебных заведений ведомства. Аналогичным было и заключение Синода, согласно которому епархиальные архиереи обязаны были проследить, чтобы брошюра Л. Н. Толстого не допускалась в библиотеки духовных учебных заведений. Об этом же должны были озаботиться священнослужители, преподающие Закон Божий в светских школах. Соответствующий указ Синода последовал 31 декабря 1909 г.

Таким образом, можно отметить два важных момента: русское правительство проявляло по отношению к Л. Н. Толстому большую осторожность, постоянно пытаясь дистанцироваться от непопулярных мер, которые могли бы вызвать резко отрицательную реакцию в обществе. Очевидно, что и премьер-министр П. А. Столыпин в русле той вероисповедной программы, которую он готовил в данное время, пытался создать прецедент лояльного отношения к Л. Н. Толстому: попытки последнего издать «Евангелие для детей» властью могли рассматриваться как чисто религиозный эпизод, не требующий вмешательства законодательных органов.

Однако проблема заключалась здесь в том, что в условиях тесного союза Церкви и государства, когда практически любые церковные распоряжения, имеющие сколько-нибудь значимый общественный резонанс, рассматривались как результат совместной церковно-государственной акции, такая позиция создавала у современников ощущение непоследовательности и беспомощности.

 

Л. Н. Толстой и русское духовенство

Вопрос об отношении Л. Н. Толстого к русскому духовенству, а также проблема рецепции русским духовенством деятельности писателя в научных исследованиях ранее не рассматривались. Этот вопрос связан, помимо прочего, и с теми спорами, которые велись в начале XX в. и ведутся сеичас по поводу возможности об изменения отношения Л. Н. Толстого к Православной Церкви и его возможного покаяния.

Реально проблема может быть сформулирована следующим образом: действительно ли в последние годы жизни писатель скорректировал свое критическое отношение к Церкви, а его духовное состояние незадолго до смерти можно квалифицировать как покаяние? С этим вопросом связан и второй: действительно ли представители церковной власти и духовенства любыми способами стремились добиться покаяния от Л. Н. Толстого, чтобы продемонстрировать русскому обществу свою впечатляющую идеологическую победу?

Безусловно, православные архиереи и священники не могли сочувствовать основному антицерковному пафосу произведений Л. Н. Толстого, который явно выражен еще в «Исповеди», но свою окончательную разработку, причем в очень агрессивном варианте, получил после издания синодального акта 20–22 февраля 1901 г. Хотя сам Толстой и его близкие, в частности супруга С. А. Толстая, пытались настойчиво уверить почитателей его таланта, что писатель спокойно живет и спокойно ожидает смерти (см.: ПСС. Т. 34. С. 253 – цитата из «Ответа Л. Н. Толстого Св. Синоду»), это было далеко не так: очевидно, синодальный акт глубоко задел Толстого, а его ответ свидетельствует о том, с каким вниманием был изучен писателем этот документ.

В целом отношение Л. Н. Толстого к священнослужителям высказано рано, еще в письме В. Черткову от 25 сентября 1889 г.: все они – слуги диавола и инквизиторы, так как поддались на его обман; нельзя даже предполагать, что не все они поддались этому обману (см.: ПСС. Т. 86. С. 260).

Однако повторим, «эскалация» этой темы связана именно с официальным выступлением Св. Синода. Практически сразу после его издания появляется ряд сочинений, имеющих не просто антицерковный, а гротескно-агрессивный характер: «Царю и его помощникам» (1901), «О веротерпимости» (1901), «Разрушение ада и восстановление его» (1902), «Что такое религия и в чем сущность ее?» (1901–1902).

Венчает этот список знаменитое «Обращение к духовенству» (1902). Цель этого произведения была сформулирована Л. Н. Толстым в письмах к брату С. Н. Толстому от 29 и 30 июня 1902 г. В частности, во втором письме Л. Н. Толстой указывал: «К духовенству хочется написать. Пускай не поймут, но мне хочется показать людям тот ужасный вред, который они делают людям» (ПСС. Т. 73. С. 273). Заметим, что «Легенда о разрушении ада», начатая позже, должна была, по замыслу писателя, служить иллюстрацией его обращения к священнослужителям.

В этом памфлете Л. Н. Толстого в краткой форме были собраны все «претензии» писателя к служителям Церкви, из них самые важные – обман народа и одурачивание детей. В истории человечества церковное учение, с точки зрения Л. Н. Толстого, распространялось исключительно насилием, а сейчас, в более цивилизованную эпоху, проповедью еще в школе тех положений, которые современный образованный человек серьезно воспринимать не может. Этим достигается тот эффект, что «большинство людей христианского человечества» с детства лишено «посредством внушения бессмысленных верований способности ясного и твердого мышления» (ПСС. Т. 34. С. 305). Л. Н. Толстой постоянно подчеркивает, что в народе духовенство проповедует и усиленно внедряет «одно идолопоклонство», в результате все старые благочестивые народные обычаи заменяются «выучиванием наизусть катехизиса». Это печальное нравственное состояние русского народа прогрессирует на фоне роста роскоши правящих классов и постоянных военных действий, все это всегда благословляется духовенством. Завершает критику Л. Н. Толстой своим известным аргументом: человек не может верить в то, что проповедует Церковь, и сами ее служители в это не верят. Писатель квалифицирует деятельность всех священнослужителей как безнравственную и призывает покончить с ней. Выход из этой ситуации, с его точки зрения, только один: «Чем скорее это освобождение совершится через выход из духовного сословия просвещенных, добрых людей, тем это лучше» (ПСС. Т. 34. С. 318).

Притом что, как видим, никаких новых аргументов Л. Н. Толстой в своем обращении к духовенству всего мира не использует, этот документ содержит ряд тезисов, которые затем будут повторяться в переписке писателя с отдельными представителями Церкви. Эти контакты очень важны с той точки зрения, что часто позволяют сравнить «живого Толстого» и Толстого-публициста и сделать определенные выводы.

Контакты Толстого с различными священнослужителями были достаточно интенсивными. Выше уже шла речь о переписке писателя с прот. А. М. Иванцовым-Платоновым. Кроме того, в связи с вопросом о синодальном акте 1901 г. говорилось об отношении к писателю митр. Антония (Вадковского).

В связи с этим заметим, что в архиве митр. Антония сохранился уникальный документ – письмо первенствующему члену Св. Синода некоего священника Павла Правдина, служившего в селе Рускино Витебской епархии. Если имя священника и место его служения не являются вымыслом, мы имеем дело со случаем, когда священнослужитель открыто выражает свое несогласие с решением Св. Синода, да еще в письме петербургскому митрополиту.

Письмо послано 30 марта 1901 г., в нем, помимо своего личного несогласия с решением церковной власти, автор подчеркивает, что это несогласие родилось еще в 1900 г., после распространения секретного циркуляра митрополита Иоанникия, и это несогласие разделяют «все в один голос», причем «в мире духовенства и вне оного», а публичное «отрешение» писателя от Церкви, как выражается автор, есть величайшая несправедливость по отношению к «гордости, славе сынов России», а в жизни общественной и частной – «доброму и примерному христианину-практику». Складывается впечатление, что автор письма, простой священник, служащий в глухой провинции, абсолютно не знаком либо с произведениями писателя, либо с основами христианской догматики и полностью потерял чувство реальности. Письмо содержит в себе фактическую угрозу: «И не думайте, Ваше Высокопреосвященство, что не найдется священника, который не помолится о Льве Толстом – при его смерти (даже без покаяния!). Долой лицемерие! Таких священников найдется, к счастью, много, и они вознесут свои молитвы ко Господу о прощении грехов его и заблуждений – и, поверьте, не согрешат!».

Безусловно, письмо священника Павла Правдина (повторяем, если он действительно был Правдиным и священником) является документом маргинальным, трудно предположить, что многие священники могли так думать, но для иллюстрации низкого уровня догматического сознания не только мирян, но и священнослужителей оно является очень характерным.

Интерес к идеям Л. Н. Толстого, безусловно, проявлял и свящ. Г. Петров, о котором также речь шла выше в связи с историей появления синодального определения 20–22 февраля 1901 г., причем в этом разделе работы говорилось, что на докладе Д. С. Мережковского в начале февраля 1901 г. столичный иерей выступил с публичной апологией толстовских взглядов. 24–26 февраля 1908 г. свящ. Г. Петров, уже лишенный сана, побывал в Ясной Поляне, впечатления от этого визита нашли отражение в его публикации.

Большой интерес представляют контакты Л. Н. Толстого с архиепископом Парфением (Левицким). Собственно, о контактах говорить не приходится, речь идет об одной-единственной встрече, которая состоялась в Ясной Поляне 20 января 1909 г. В целом Л. Н. Толстой в ходе беседы с вл. Парфением изложил свои обычные взгляды на Церковь, однако без свойственной ему агрессивности. Самое интересное в этой встрече – это приватная беседа с архиереем, протокол которой существовал, но был утерян при публикации яснополянских записок Д. Маковицкого. Известно только, что вл. Парфений и Л. Н. Толстой дали друг другу слово не разглашать содержания этой беседы.

На основании скудных материалов об этой встрече А. Стародуб делает следующий вывод об эволюции взглядов, а точнее, методов Л. Н. Толстого: «Толстой, оставаясь на своих мировоззренческих позициях, не считал необходимым активно бороться с Православной Церковью, ставил под сомнение то, что его произведения можно использовать для антиклерикальной пропаганды в народной среде».

Подобные мысли были высказаны ранее многими другими авторами, к числу которых можно отнести И. А. Бунина («Освобождение Толстого»), В. Ф. Ходасевича, В. Н. Ильина. Последний, в частности, утверждал, что, «приближаясь к последнему периоду своей жизни и творчества, Толстой, несомненно, стал опять возвращаться к вере и Церкви», правда, «в искусстве скорее, чем в «теории» и в жизни».

Действительно, после издания «Учения Христа, изложенного для детей» (1907–1908) в собрании сочинений Л. Н. Толстого отсутствуют антицерковные сочинения, точнее, публицистические антицерковные сочинения. В марте 1909 г. Л. Н. Толстой обдумывал замысел повести «Иеромонах Илиодор», сюжет которой был связан с идеей отречения от монашеских обетов, а в октябре 1909 г. – рассказ «Записки священника», главная идея которого – поведать о жизни священника, разуверившегося во всем, чем он жил и что проповедовал. Прежний путь его заставляет продолжать только семья. Кроме того, обращает на себя внимание письмо Л. Н. Толстого гр. М. Дондуковой-Корсаковой, напечатанное в ноябре 1909 г., в котором писатель утверждает, что не делает вывода об ошибочности веры в Божественное достоинство Христа и в церковные Таинства, а только отвергает необходимость этой веры для самого себя.

В связи с этим возникает вопрос, какими конкретно данными располагает современная наука о возможном приближении писателя к Церкви, на основании каких фактов упомянутые выше авторы высказывали надежду о возможном изменении взглядов Л. Н. Толстого, их смягчении по отношению к Церкви, ее учению и духовенству.

Характерно, что сразу после после встречи с еп. Парфением писатель сделал в дневнике обширную запись, в которой замечал, что говорил с архиереем «по душе», но сетовал, что уже после беседы с писателем владыка в разговоре с С. А. Толстой просил ее сообщить, если ее муж будет умирать. В связи с этим писатель констатирует: «Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью, я также не могу, как не могу говорить перед смертью похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, – ложь. Говорю это потому, что есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т. е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога. Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло» (ПСС. Т. 57. С. 16–17).

Несмотря на ясную и подчеркнутую категоричность этих записей, следует все-таки еще раз задуматься над вопросом, насколько писатель был удовлетворен своими духовными поисками, продолжавшимися интенсивно 30 лет его жизни, насколько его сомнения обрели характер уверенности в обретенной истине. Выше на материале дневников Л. Н. Толстого было показано, что такой уверенности у Л. Н. Толстого не было.

Представляется, что финал жизни Л. Н. Толстого должен рассматриваться в контексте дискуссии одного из энергичных обличителей антицерковной проповеди Л. Н. Толстого архиеп. Никона (Рождественского) с известным церковным писателем Е. Поселяниным, которая развернулась в церковной печати сразу после смерти писателя.

Е. Поселянин по поводу смерти Л. Н. Толстого высказал в одной из своих публикаций, как он сам отмечает, «упование», «что между душой старца и его Богом в последние часы догорающей жизни неведомо ни для кого произошла великая тайна». Фактически в публикации Е. Поселянина высказывалась мысль, что решение Церкви земной, если даже оно является столь суровым, как отлучение, для Христа не обязательно. Несколько далее, для большей убедительности своей аргументации, Е. Поселянин высказывает бытовавшую в печати точку зрения, что кощунственные главы «Воскресения» были напечатаны в заграничном издании вопреки прямому формальному запрету Л. Н. Толстого, что, конечно, не соответствует действительности и ничем не подтверждается.

Е. Поселянин, автор многих примечательных книг о истории русского подвижничества, даже, видимо, не подозревал, какую соблазнительную истину он высказывает. Действительно, как просто вопрос о душе грешного человека, в кощунственной форме отвергнувшего свою Мать – Церковь, решить универсальной ссылкой на милосердие Божие, а также на фантастическое предположение, что в душе этого грешника перед смертью «произошла великая тайна». Сейчас в полемике о Л. Н. Толстом этот аргумент становится все более популярным, а для его «обоснования» в жизни писателя отыскиваются несуществующие эпизоды, знаки, намеки, мысли и слова.

Отвечая церковному публицисту, владыка Никон (Рождественский) убедительно показывает, что с экклесиологической точки зрения такая постановка вопроса, названная им юридической, является совершенно неосновательной, ибо именно Церкви Господь дал на земле власть «вязать и решить», причем все то, что будет связано на земле, будет связано и на небе. Конечно, посмертная участь писателя представляет великую загадку. Конечно, милосердие Божие не может быть измерено человеческими категориями. Но именно поэтому любые спекуляции на данную тему являются непростительной и мечтательной демагогией, в которой видится характерное для русского интеллигента стремление быть большим роялистом, чем сам король, т. е. любить человечество больше Самого Господа.

И дело тут не только в значимости приговора «Церкви земной», церковная история знает замечательные примеры того, как этот приговор не принимался «народом церковным»: так было в жизни святителя Иоанна Златоуста, так было в жизни русского борца против государственного произвола в церковных делах митрополита Арсения (Мацеевича). Но церковная история не знает ни одного примера, чтобы приговор высшей церковной власти подвергался сомнению или отменялся только потому, что в душе грешника, возможно, «произошла великая тайна», а весь смысл аргументов Е. Поселянина сводился именно к этому.

Следует заметить, как это ни горько, что последние годы и дни жизни Л. Н. Толстого несут на себе явный знак какой-то мистической оставленности. Кажется, это чувствовал и сам писатель, именно поэтому в своих воспоминаниях его сын, Л. Л. Толстой, подчеркивает, говоря об отце, что в этот период «более, чем когда-либо, особенно в последние месяцы своей жизни, он искал не внутри себя, но вовне моральную и религиозную поддержку», нуждался в «поэзии религии, от отсутствия которой он страдал». Именно оставленностью объясняется финальный крах жизни писателя: смерть не в родном поместье, а на чужбине, в пути, в чужом доме, без церковного напутствия, невозможность проститься с женой, с которой прожил 48 лет жизни, крах учения, которое было глубоко чуждо окружающим, не проявлявшим к нему ничего, кроме равнодушия, наконец, железное кольцо, созданное ближайшим учеником, в искренности намерений которого были серьезные основания сомневаться.

Именно поэтому в контексте упомянутой дискуссии владыки Никона и Е. Поселянина следует рассматривать переписку Л. Н. Толстого с теми или иными священнослужителями, которая должна помочь ответить на вопрос, мог ли в последние два года жизни писатель пересмотреть свои взгляды на Церковь.

Предварительно следует сказать несколько слов об оппозиции «Л. Н. Толстой – отец Иоанн Кронштадтский».

Безусловно, св. прав. Иоанн Кронштадтский был самым грозным обличителем Л. Н. Толстого. Правда, это заключение требует некоторой корректировки. Своеобразный тон дальнейшим высказываниям отца Иоанна задает великий русский святитель XIX в. Феофан Затворник, который в одном из писем подчеркивал: «У этого Льва никакой веры нет. У него нет Бога, нет души, нет будущей жизни, а Господь Иисус Христос – простой человек. В его писаниях – хула на Бога, на Христа Господа, на Св. Церковь и ее таинства. Он разрушитель царства истины, враг Божий, слуга сатанин <…> Этот бесов сын дерзнул написать новое евангелие, которое есть искажение Евангелия истинного. И за это он есть проклятый апостольским проклятием <…> В евангелии богохульника сего цитаты похожи на наши, например: Ин. гл. 1-я, ст. 1-й, а самый текст – другой. Посему он есть подделыватель бесчестнейший, лгун и обманщик».

Однако отзыв свт. Феофана – частный, а публично с обличениями идей Л. Н. Толстого, когда они получили широкое распространение, выступал именно св. прав. Иоанн Кронштадтский. В своих проповедях и дневниковых записях он формулирует два важных принципа, которые, с его точки зрения, формируют общественный взгляд в России на Л. Н. Толстого.

Первый принцип заключается в том, что творчество Л. Н. Толстого и его деятельность являются своеобразным «тестом» на церковность русского человека: «Граф Толстой – пробный оселок для людей; на нем испытываются и познаются сердечные помышления людей, шаткость и твердость сердечных убеждений, вера или неверие, гордость или смирение, простота или лукавство сердечное, чистота или нечистота сердечная, покорность или сопротивление древним Божественным заветам, откровенным Богом».

Второй принцип – это констатация того факта, что чуть ли не вся образованная Россия в конфликте писателя с Церковью поддерживает Л. Н. Толстого, а не Церковь: «Ученик реального училища – неверующий вследствие зачитанности Толстым. Учитель земской школы – неверующий по причинам увлечения Толстым, но желающий быть верующим. Яд учения Толстого в семействах: матери и отцы плачутся на своих детей, не верующих, бросивших Церковь и не покоряющихся и не почитающих родителей; девушки-курсистки, неверующие и вопиющие за Толстого; сотрудники либеральных газет, вроде астраханской, ополчающиеся за Толстого и ругающие нас».

Оппозиция «Л. Н. Толстой – св. прав. Иоанн Кронштадтский», как показывает диак. Ф. Ильяшенко, должна рассматриваться в контексте поисков «героя своего времени, человека с большой буквы». С этой точки зрения их «столкновение» было неизбежным. Обращает на себя внимание характер реакции о. Иоанна: он обличает Л. Н. Толстого не за его художественное творчество, а за активные попытки совращения народа.

В последние месяцы своей жизни о. Иоанн молился о том, чтобы Господь скорее призвал Л. Н. Толстого на Свой суд, ибо «земля устала терпеть его богохульство», и предсказывал, что писатель не сможет покаяться перед смертью, ибо «чрезмерно виновен в хуле на Св. Духа».

Сколько-нибудь содержательных отзывов Л. Н. Толстого об отце Иоанне неизвестно (за исключением одного малозначительного отрывка). Однако благодаря расшифровке неизданной части дневника М. С. Сухотина удалось обнаружить крайне интересный отзыв последнего о кронштадтском пастыре. Отзыв относится к декабрю 1901 г. М. С. Сухотин сообщает, что 16 лет тому назад был в Кронштадте в квартире о. Иоанна и был поражен его «стальными, полными несокрушимой воли, глазами, властительной верой в самого себя и [зачеркнуто: в свое. – Свящ. Г. Ореханов] особое право [слово «особое» переправлено на «особой», а над строкой вписано «манерой, молясь». – Свящ. Г. Ореханов] не просить, а требовать от Бога». Второй раз Сухотин видел о. Иоанна также на частной квартире: «Сила и настойчивость, проявляемые им в его требованиях, обращенных к Богу (подай Господи!!! подай Господи!!!), меня поразили еще больше».

Нам представляется, что своего апогея противостояние св. прав. Иоанна Кронштадтского и Л. Н. Толстого достигает в вопросе о Евхаристии. С точки зрения писателя, главное христианское Таинство – мертвый символ, именно поэтому в кощунственном описании обедни в тюремной церкви в романе «Воскресение» он и прибегает к тому же приему, что и в описании театрально-оперной постановки в «Войне и мире», – «остранению», т. е. восприятию действия глазами незнакомца, ребенка, «естественного человека» с не замутненным культурой сознанием. С точки зрения Л. Н. Толстого, истинная жизнь вообще и истинная религиозная жизнь несовместимы с таким самообманом.

Наоборот, всей своей жизнью, проповедью, служением св. прав. Иоанн показывает, что все, что составляет содержание жизни современного человека, есть фикция жизни и свободы, более того, сама жизнь мертва, сам человек есть «мертвая душа» без Таинства Тела Христова, созидающего Церковь и оживотворяющего каждого ее члена.

Таким образом, отец Иоанн Кронштадтский являет пример ревностного пастыря, в течение многих лет обличавшего антицерковную деятельность Л. Н. Толстого. Другой пример такого рода представляет собой история взаимоотношений Л. Н. Толстого с протоиереем Дмитрием Троицким, который в течение многих лет демонстрировал замечательный образец пастырского смирения и любви, а также верности делу миссии. Эта деятельность нашла отражение в брошюре отца Дмитрия, в которой простой тульский тюремный священник отметил ряд интересных и важных обстоятельств, связанных с личностью писателя.

Во-первых, он говорит, что антицерковное выступление Л. Н. Толстого было для духовенства полной неожиданностью: «…наше русское православное пастырство не было приготовлено к воздействию на такую небывалую на Руси личность, как Толстой, с его крайним заблуждением».

Во-вторых, прот, Д, Троицкий подчеркивает, что в Православной Церкви явились «кусающиеся пчелы», которые набросились на писателя и тем самым еще больше отдалили его от Церкви, Кроме того, прот, Дмитрий указывает, что в духовных журналах появились статьи, которые не соответствовали духу православия и кроткому духу увещания брата и поэтому верующих чад Церкви успокоить не могли, а для самого писателя послужили новым раздражающим фактором.

Именно эта скорбь по поводу того, что церковные увещания по содержанию не соответствуют своему высокому назначению, а по результату прямо ему противоположны, подвигла тульского тюремного священника к контактам с Л, Н, Толстым, По благословению своего епархиального архиерея в сентябре 1897 г, прот, Д, Троицкий обратился к писателю со своим первым письмом, которое поистине дышит духом любви, кротости и самоуничижения.

Это послание возымело свое действие, причем сразу: Л, Н, Толстой изъявил желание беседовать с автором письма, Первая встреча состоялась 26 сентября 1897 г, она прошла в такой дружеской обстановке, что тульский тюремный священник даже был приглашен на обед.

За первой встречей последовал ряд других, причем прот, Д, Троицкий замечает, что своей миссионерской тактикой выбрал не обсуждение острых богословских вопросов, так как заметил, что всякий раз, когда разговор касался веры и Церкви, Толстой «волновался, высказывал краткие насмешливые афоризмы и даже кощунствовал», И это обстоятельство вызвало недоумение не только среди собратий прот, Д, Троицкого, но также и среди членов семьи Л, Н, Толстого.

Визиты прот, Д, Троицкого продолжались постоянно в период с 1897 по 1901 г, и это является прямым опровержением слов писателя в «Ответе Синоду», что никто из священнослужителей не увещевал его, Затем, уже после издания синодального определения, эти визиты стали более редкими, В октябре 1910 г, за две недели до ухода писателя из Ясной Поляны, прот, Д, Троицкий отправил Толстому два замечательных письма с призывом покаяться в своих грехах хотя бы перед смертью, Два ответа писателя чрезвычайно показательны, ибо они написаны за несколько дней до его смерти: внешне очень спокойные, они очень далеки от церковного покаяния, необходимость которого Л, Н, Толстой, по своему обыкновению, снова отрицал, называя православие «зловредным заблуждением» и «обманом», это является достаточно убедительным подтверждением того обстоятельства, что буквально накануне своего ухода из Ясной Поляны Л. Н. Толстой ни о каком церковном покаянии не помышлял. Последнее письмо отцу Дмитрию писатель отправил из Ясной Поляны 23 октября 1910 г., т. е. за пять дней до ухода.

Встречи и переписка с прот. Д. Троицким нашли очень своеобразное преломление в дневнике писателя. Как указывает в своих воспоминаниях секретарь В. Г. Черткова А. П. Сергеенко, последнее письмо отца Дмитрия произвело очень хорошее впечатление на Л. Н. Толстого, который 23 октября отметил в дневнике: «Письмо доброе от священника». Сергеенко далее указывает: «В этот раз Троицкий писал, что не собирается обращать Льва Николаевича в православие, а только делится своими мыслями. И Льву Николаевичу показалось, что Троицкий писал так вследствие лучшего понимания его идей. В связи с этим у него и зародился новый сюжет, о котором он записал в дневнике от 24 октября: «Очень живо представил себе рассказ о священнике, обращающем свободного религиозного человека, и как обратитель сам обращается. Хороший сюжет» (ПСС. Т. 58. С. 123). В этом рассказе, вероятно, было бы два главных персонажа: один с чертами Льва Николаевича, другой – Троицкого, введены были бы интереснейшие диалоги, показана сложнейшая психология обоих персонажей, изображено постепенное перерождение закоренелого суевера». Интересно, что этот сюжет Л. Н. Толстой продолжал обдумывать даже в оптинской гостинице.

Аналогичные выводы можно сделать, анализируя содержание письма Л. Н. Толстого священнику Дмитрию Ренскому из Ясной Поляны 5 августа 1910 г. В письме, всего за два месяца до ухода и поездки в Оптину пустынь, Л. Н. Толстой называет Православную Церковь «вредной сектой», а православное мировоззрение «суеверием». Письмо было ответом на послание Д. Н. Ренского от 31 июля 1910 г. (см.: ПСС. Т. 82. С. 98–99).

Еще один священнослужитель, вступавший в переписку с Толстым, – И. И. Соловьев (1854–1918) – религиозный писатель и редактор церковных изданий, с 1883 г. – законоучитель московского лицея. В 1908 г. он обратился к Л. Н. Толстому и призвал последнего примириться с Православной Церковью, на что писатель ответил, что «никогда не разъединялся с нею», с той «всемирной церковью», которая объединяет всех людей на свете, искренно чтущих Бога (см.: ПСС. Т. 78. С. 178).

Очень подробно свою позицию Л. Н. Толстой разъяснил в письме к старообрядческому священнику Н. Рукавишникову в феврале 1909 г.: он посвятил изучению православной религии все свои силы и должен был оставить ее с душевными страданиями. Л. Н. Толстой в очередной раз объясняет своему корреспонденту, почему он выбирает этот путь, ссылаясь на факт существования нехристианских религий, последователями которых являются миллионы людей, и на факт существования многочисленных религиозных философов, которые решали религиозную проблему по-иному, нежели христианская религия (см.: ПСС. Т. 79. С. 53–58).

Аналогичные мысли изложены и в письмах священнику села Мелешково Подольской губернии Стефану Козубовскому. Последний проявил истинно пастырскую заботу о писателе, называя Толстого в письме «братом по человечеству», а себя – «Ваш молитвенник и искренний доброжелатель» (ПСС. Т. 78. С. 302). Отвечая отцу Стефану, Л. Н. Толстой в очередной раз подчеркнул, что категорически не разделяет представление о Боге как о Личности и саму возможность обращения к Богу с молитвой отвергает, считая эту идею первым шагом к ограничению Бога и грубому антропоморфизму (см.: ПСС. Т. 78. С. 300–302). Интересно, что писатель специально оговаривает, что не собирается вступать со своим корреспондентом в какую-либо полемику: «Не думайте, пожалуйста, что хочу оспаривать ваши верования, избави меня от этого Бог; я только радуюсь на людей, имеющих твердые верования – такие, какие, как я заключаю из вашего письма, имеете вы» (см.: ПСС. Т. 78. С. 301). Во втором письме Л. Н. Толстой констатирует, что его вера расходится с православной верой миллионов «достойных величайшего уважения людей», в том числе сестры-монахини и «очень большого количества людей, так называемой интеллигенции». В финале второго письма писатель просит «милого брата» оставить его доживать жизнь в тех религиозных убеждениях, к которым писатель пришел искренно (см.: ПСС. Т. 79. С. 107–108).

Имея в виду письма представителей духовенства Л. Н. Толстому, а также отклики на синодальное определение 1901 г., можно констатировать, что подавляющее большинство священнослужителей разделяло те мысли, которые были изложены в этом церковном акте. Однако были и исключения.

Пример такого исключения – трагическая судьба священника А. Аполлова (1864–1893), который в 1889 г. передал епархиальному архиерею рукопись, озаглавленную «Исповедь», хранящуюся ныне в архиве В. Г. Черткова в ГМТ. В этом тексте Аполлов рассказывает, как он пришел к мысли о справедливости учения Л. Н. Толстого. В дальнейшем Аполлов читал в церкви с амвона народные рассказы писателя и сотрудничал в издательстве «Посредник». В 1892 г. он снял с себя сан, но впоследствии раскаялся в своем решении (см.: ПСС. Т. 86. С. 239–240; Т. 87. С. 198 – здесь говорится о тяжелом приступе депрессии перед смертью в связи с известием о том, что он болен туберкулезом), однако было уже поздно: его намерение покаяться перед смертью было крайне невыгодно сторонникам Толстого, которые, по свидетельству М. Сопоцко, послали к страдающему тяжелой болезнью и уже умирающему А. Аполлову П. И. Бирюкова «увещевать умирать мужественно» [1151]См. письмо Л. Н. Толстому его бывшего последователя М. Сопоцко: По поводу отпадения от Православной Церкви графа Льва Николаевича Толстого: Сборник статей «Миссионерского обозрения» / Изд. В. М. Скворцова // СПб., 1905 (3-е изд.). С. 132.
.

Еще один пример такого рода – судьба Т. П. Богатикова (1871-?), священника с. Лосево (Грязное?) Задонского уезда Воронежской губернии, который прислал 27 июля 1901 г. письмо Л. Н. Толстому с критикой епископата и выражал писателю сочувствие по поводу его отлучения. В своем ответе Толстой, замечая, что получил «сильное и радостное впечатление» от письма, указывает, что это уже четвертый священник, который выражает согласие не с его взглядами, «а с сущностью учения Христа» (ПСС. Т. 73. С. 119–120). 19 марта 1904 г. Богатиков прислал еще одно письмо, в котором сетовал на сложность своего положения и, по-видимому, писал о своих планах оставить «бессмысленную деятельность» священника и снять с себя сан и в случае необходимости уехать за границу, но сетовал на сложное положение семьи. На это послание Л. Н. Толстой также ответил (см.: ПСС. Т. 75. С. 76–77), обещая поддержку в России и за границей и даже финансовую помощь. В обоих письмах писателя содержится призыв к мученичеству и рождению в себе нового человека и ссылка на пример расстриги Аполлова.

Совершенно исключительный пример представляют собой также материалы, связанные с деятельностью афонского схимонаха Ксенофонта, в миру К. А. Вяземского (1852–1904), путешественника и географа, который квалифицировал синодальное определение как «клеветническое беззаконное отлучение». Вяземский дважды посещал писателя в Ясной Поляне в начале 1890-х гг. Его монашеский облик крайне противоречив: достаточно сказать, что для него духовными образцами были архимандрит Макарий (Сушкин), известный афонский старец и подвижник, и Л. Н. Толстой. Такая двойственность, конечно, представляется более чем парадоксальной: «письма его с Афона говорят о том, что и на Святой Земле душа его не находила покоя, продолжала метаться». Но самое поразительное другое: в своих письмах сестре Вяземский рекомендует ей прочитать роман «Воскресение» без цензурных изъятий, называя его «высоконравственным» и «христианским». И это не случайно: став афонским схимником, Вяземский сумел какими-то неведомыми путями сохранить в себе вполне толстовское отношение к Таинствам Церкви, фактически противопоставляя их заповеди о любви к Богу и ближнему.

В этом смысле очень показателен также и известный эпизод с «отпеванием» Л. Н. Толстого.

Это событие имело место 12 декабря 1912 г. Как известно, возмущенная синодальным определением 1901 г., С. А. Толстая писала митр. Антонию, что найдет священника, который, вопреки воле своего церковного священноначалия, совершит акт отпевания либо по своим убеждениям, либо за деньги. Жене писателя удалось найти такого священника. Так как сведения об отпевании проникли в печать, С. А. Толстая была вынуждена в декабре 1912 г. в газете «Русское слово» дать разъяснения в том смысле, что это была добрая воля священника, который после отпевания «радостно заявил: “Теперь Лев Николаевич не еретик, я отпустил ему грехи”».

9 января 1913 г. состоялось заседание Св. Синода, на котором было принято решение не предпринимать каких-либо мер по поиску священника. Возможно, это событие и не получило бы дальнейшего развития, если бы его инициатор не выступил сам в печати анонимно. 24 января 1913 г. «Русское слово» опубликовало его открытое письмо, в котором он пытался объяснить мотивы своего поступка. Священник утверждал, что отрицает чье-либо право запрещать молитву о ком-либо. Кроме того, он, ссылаясь на искупительную жертву, принесенную за весь мир Христом, утверждал, что хотел принести утешение «глубоко верующей христианке», С. А. Толстой, своей грешной молитвой о грешнике и готов понести любое наказание от Св. Синода.

Личность священника удалось установить благодаря информации, собранной товарищем министра внутренних дел В. Ф. Джунковским, который сообщил в феврале 1913 г. обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру некоторые сведения о приезжавшем в Ясную Поляну священнике. Позже было выяснено, что отпевание писателя совершил Г. Л. Калиновский, молодой священник села Иваньково Переяславского уезда Полтавской губернии, находившегося в шести километрах от станции Борисполь. Он родился в 1885 г., в 1910-м занял место в Иванькове, от которого был через четыре года отрешен, так как находился под следствием «за убийство в нетрезвом виде крестьянина»; местная полиция характеризовала его как человека «поведения и нравственных качеств довольно неодобрительных, т. е. горький пьяница и способный на всякие грязные дела»; кроме того, против него было возбуждено второе уголовное дело за незаконное бракосочетание пары из Киева.

В Государственном музее Л. Н. Толстого хранятся девять писем Г. Калиновского С. А. Толстой, которые характеризуют их автора как человека абсолютно невменяемого, не имеющего элементарного представления не только о церковной дисциплине, но даже о начальных сведениях из катехизиса. Так, в письме от 18 ноября 1912 г. он пишет, что Л. Н. Толстой был осужден «официальным православием». Характерно, что в порыве «вдохновения», которое очень смахивает на известные опусы капитана Лебядкина, героя «Бесов», Г. Калиновский именует Толстого «Великим Писателем» и «Великим Человеком» и утверждает, что, поскольку Христос заповедал молиться за врагов, а «Великий» является «якобы врагом», это дает право ему, Калиновскому, совершить отпевание на могиле Толстого.

В своем втором письме Г. Калиновский уже сообщает графине, что у него найдена нервная болезнь и предрасположенность к туберкулезу, после чего просит дать ему денег для лечения в Швейцарии. В следующих письмах речь идет об обстоятельствах, связанных с заведением на Г. Калиновского уголовного дела по обвинению в убийстве крестьянина, в результате чего с него был снят сан. В дальнейшем он служил офицером на фронте, а после революции читал в Москве лекции в качестве «бывшего священнослужителя».

Важно отметить, что дочь писателя, А. Л. Толстая, в 1912 г. крайне негативно отреагировала на известие о тайном отпевании своего отца: в письме В. Ф. Булгакову она назвала этот акт «мерзостью, святотатством, надругательством над памятью и телом Льва Николаевича».

Эти слова ярко свидетельствуют о том, что сама возможность совершения на могиле писателя каких-либо заупокойных обрядов «толстовцами» и членами семьи писателя категорически отвергалась. К сожалению, этой своеобразной «трезвости» не хватает некоторым современным почитателям таланта Толстого, далеким от Церкви, но по конъюнктурным соображениям требующим снять с писателя отлучение и совершить заупокойное богослужение.

Проанализированные материалы показывают, что синодальное определение 1901 г. было не результатом сепаратной деятельности группы архиереев, оно было принято Церковью. Хотя отдельные ее члены и могли говорить о несвоевременности этого определения или критиковать те или иные его стороны, в целом Церковь приняла главную мысль документа: констатацию того факта, что всемирно известный писатель Л. Н. Толстой членом Церкви больше не является.

В то же время вывод, который можно сделать на основе анализа переписки и встреч Л. Н. Толстого (а также членов его семьи) с теми или иными священнослужителями, свидетельствует, что последними в их действиях руководили не конъюнктурные соображения, связанные со стремлением любой ценой добиться от писателя публичного покаяния и тем засвидетельствовать о великой победе Церкви, а желание вразумить писателя перед смертью, спасти от злой участи, о которой говорит свт. Феофан Затворник.

В сущности, несмотря на жесткие формулировки и грозные предупреждения, настоящая любовь к Л. Н. Толстому продолжала жить именно в Церкви, и только в Церкви.

Этот вывод ярко иллюстрирует выдающийся борец за православие, мученик М. А. Новоселова. Известный церковный деятель был долгое время одним из самых преданных учеников писателя, письма М. А. Новоселова Л. Н. Толстому показывают, до какой степени первый находился под влиянием толстовского учения во второй половине 1880-х гг. В дальнейшем их пути коренным образом расходятся. Уже вернувшись в Церковь, М. А. Новоселов пишет Л. Н. Толстому замечательное письмо, в котором есть такие слова: «…верьте, что люблю Вас, люблю нередко с мучением и ежедневно почти молюсь о Вас и семье Вашей». После опубликования «Ответа Синоду» Л. Н. Толстого М. А. Новоселов уже «не мог молчать» и просто был вынужден выступить с умным и глубоким обличительным документом – «Открытым письмом графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника по поводу ответа на постановление Святейшего Синода», в котором, как нам кажется, сумел убедительно показать внутреннюю противоречивость аргументов Л. Н. Толстого в полемике с высшей церковной властью.

В знаменитых «Письмах к друзьям» М. А. Новоселова, возникших уже в позднейшую эпоху (в 20-е гг. XX в.), сам Л. Н. Толстой упоминается всего несколько раз, однако в значительной степени проблематика писем является выражением уникального опыта их автора, в прошлом одного из самых преданных учеников писателя. Особенно показательно в этом отношении пятое письмо, которое представляет собой небольшой, но очень ценный экклесиологический трактат, построенный на материале эпистолярного наследия другого бывшего последователя Л. Н. Толстого, вернувшегося в Православную Церковь, кн. Д. А. Хилкова. Опыт мученика Михаила Новоселова – это не только личный опыт преодоления жесткой антицерковной установки Л. Н. Толстого, работа М. А. Новоселова имела огромное позитивное значение и помогла многим в суровые годы гонений сохранить верность Церкви.

Этот же вывод можно сделать и по поводу двух других известных почитателей Л. Н. Толстого, вернувшихся в лоно Церкви, – М. Сопоцко и упомянутого кн. Д. А. Хилкова. Первый указывал, что именно им, бывшим последователям писателя, он сам «ближе и понятнее с своим душевным миром, чем всем другим слепым, неискушенным поклонникам». Хилков уже после своего возвращения в православие признался, что Л. Н. Толстой долгое время был его кумиром «не учением своим, а искренностью, правдивостью и отвагой». Однако в конце 1890-х гг. их разногласия становятся уже ощутимыми. На опыте своей собственной жизни Хилков убеждается в существовании мистических, духовных реальностей – веры, связанной с догматическим учением Церкви, и молитвы. Эти расхождения были зафиксированы в письме Д. А. Хилкова Л. Н. Толстому от 30 января 1901 г. Получив ответ писателя, Хилков сообщил своим корреспондентам: «Этот ответ убил у меня интерес к толстовству». Далее в этом письме Хилков сообщает, что желал и надеялся, что писатель признает свою неправоту, ибо верил в силу Толстого. Но, к сожалению, этого не произошло. Хилкову стала понятна простая, но зловещая истина: «Любовь к ближнему, как она проповедуется Толстым, ничего общего с духовной любовью не имеет». К сожалению, в переписке с кн. Д. А. Хилковым проявляется характерное для Л. Н. Толстого нежелание серьезно обсуждать свои собственные взгляды, некий страх, основанный на неприязни.

Сочетание этих двух мотивов – твердая отповедь агрессивной антицерковной пропаганде Л. Н. Толстого и молитва о его заблудшей душе – вот что составляло суть церковного подхода к его жизни.

 

Уход и смерть Л. Н. Толстого и Русская Православная Церковь

История публикации документов по теме

Вопрос о последних днях жизни Л. Н. Толстого, его путешествии в Оптину пустынь и Шамордино, болезни и смерти в Астапове представляет по вполне понятным причинам огромный интерес для исторической науки. Однако его освещение в мемуарной литературе и в обобщающих критических исследованиях, посвященных взаимоотношениям Л. Н. Толстого и Церкви, обладает одной важной особенностью. Лица, находившиеся рядом с Толстым перед его смертью и оставившие воспоминания о пребывании последнего в монастырях и Астапове, были в момент болезни и смерти писателя настроены к Церкви враждебно, поэтому не могли объективно освещать те или иные эпизоды. Авторы, проживавшие после революции 1917 г. за пределами России и интересовавшиеся данным вопросом, не имели долгое время доступа не только к архивным материалам, но даже к публикациям, выпущенным в СССР. Наконец, советские историки, подготовившие в 70-80-е гг. XX в. ряд достаточно интересных работ, по идеологическим причинам не имели возможности подходить к анализу проблемы с полной научной объективностью. Только в последние пятнадцать лет стали появляться исследования, авторы которых совершенно справедливо указывают на некоторую неясность обстоятельств последних дней жизни Толстого.

Эта неясность связана в первую очередь с вопросом, имел ли великий русский писатель желание беседовать с оптинскими старцами и примириться с Церковью. Эту проблему, как нам кажется, нельзя ставить и решать в плоскости вопроса о возможном покаянии Толстого. С одной стороны, никаких свидетельств в дневниках Толстого, в записях близких ему лиц, а также в официальных документах о желании Толстого покаяться нет. В предыдущем разделе работы уже упоминалось, что еще 11 октября 1910 г., т. е. всего за 17 дней до ухода из Ясной Поляны, Л. Н. Толстой в письме священнику Д. Троицкому предельно критично высказывался по поводу православия и призыв к покаянию в церковном смысле полностью отвергал.

Более того, анализ мировоззрения Толстого показывает, что покаяние в христианском смысле было для Толстого невозможно. Выше уже неоднократно подчеркивалось, что Л. Н. Толстой отвергал одну из основополагающих идей христианского богословия (общую для всех традиционных христианских исповеданий) – идею Личного Бога, спасающего человека. Именно поэтому прот. Г. Флоровский замечает по этому поводу, что великий русский писатель был «религиозно бездарен» в том смысле, что свел всю религиозную сферу к жизни рефлексивно-морализирующего рассудка.

Этот вывод ярко иллюстрируется материалами дневника писателя, большое количество соответствующих примеров было приведено выше.

Кроме того, вывод прот. Г. Флоровского подтверждается анализом последних мыслей Толстого, надиктованных им своей дочери А. Л. Толстой в Астапове незадолго до смерти: эти мысли вполне определенно укладываются в панентеистическую схему.

С другой стороны, известно, что последние дни земной жизни Л. Н. Толстого преисполнены настоящего трагизма. В сущности, можно говорить о глубоком крахе земной жизни Толстого, крахе, сопровождавшемся расхождением с женой, старшими детьми, многими единомышленниками.

Безусловно, было бы неправильно отрицать, что этот крах имел религиозную подоплеку, ибо в его основе лежало искреннее и глубокое желание Толстого незадолго до приближающейся смерти получить наконец ответ на те вопросы, которые волновали его всю жизнь. Речь идет именно о настойчивом стремлении понять то, что для писателя было самым важным.

Но это стремление сопровождалось стойким неприятием истин православия – еще раз вспомним переписку писателя с православными священнослужителями. Подтверждают этот тезис и дневниковые записи писателя. Иногда просто поражает это стойкое противостояние Истине, «хождение против рожна», настойчивое желание ни в чем не проявить свою слабость. В июне 1908 г. писатель указывает в одной из записных книжек: «Если я, умирая, буду креститься, то пусть не подумают, что я верю в Христа Бога и в церковное учение – крещусь я потому, что это движение выражает для меня преданность воле Божьей и сознание своей греховности и желание освободиться от нее» (ПСС. Т. 56. С. 354). Итак, «преданность воле Божьей», желание «освободиться от греховности» мыслятся писателем вне категорий церковного покаяния.

С этой точки зрения следует еще раз внимательно обратиться к многочисленным свидетельствам современников о последних днях Толстого.

Цель данного раздела работы – проанализировать всю совокупность самых важных свидетельств о последних десяти днях земной жизни русского писателя и выявить основные трудности, связанные с анализом проблемы взаимоотношений Толстого с Русской Православной Церковью в последние дни его жизни.

Все имеющиеся важнейшие источники по указанной тематике работы можно условно разделить на несколько групп.

1. Свидетельства и воспоминания лиц, близких Толстому по своим взглядам и критически настроенных по отношению к Православной Церкви и ее вероучению (во всяком случае, в изучаемый период). В первую очередь это воспоминания и дневники А. Л. Толстой, В. Г. Черткова, Д. П. Маковицкого, В. М. Феокритовой и др. Многие из этих материалов уже неоднократно изданы, другие, как дневник В. М. Феокритовой, еще ждут издания.

Как отмечено во введении, именно критический, антицерковный настрой данных источников позволяет усомниться в их полной объективности. Кроме того, В. Г. Чертков и А. Л. Толстая помимо своих религиозных взглядов имели и другие, очень веские причины препятствовать общению с Толстым представителей Церкви и членов семьи. Об этом также уже шла речь в связи с историей завещания Л. Н. Толстого.

2. Официальные свидетельства об уходе Толстого из Ясной Поляны, болезни, пребывании в Астапове и смерти. В эту важнейшую группу самых, по всей видимости, достоверных свидетельств входят:

а) официальные распоряжения разных лиц, в том числе министра внутренних дел П. А. Столыпина, тульского губернатора Д. Д. Кобеко и т. д.;

б) источники, исходящие из церковных кругов, – официальные распоряжения Св. Синода, официальная переписка по поводу пребывания в Астапове, инструкции в Оптину пустынь из Св. Синода, летопись скита Оптиной пустыни, документы канцелярии Оптиной пустыни;

в) официальная переписка, в том числе отчеты и донесения чиновников различных государственных служб и сотрудников различных ведомств, существующие в виде рапортов, донесений, служебной переписки.

Впервые документы последних двух групп были введены в исторический оборот А. С. Николаевым в 1920 г. Им были опубликованы важнейшие источники, в том числе официальные отчеты представителей духовенства о пребывании Л. Н. Толстого в Оптиной пустыни и на станции Астапово, – отчеты тульского епископа Парфения (Левицкого) и оптинского старца скитоначальника игумена Варсонофия (Плиханкова). В 1923 г. в «Красном архиве» был опубликован другой важный документ – рапорт начальника Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог генерал-майора Н. Н. Львова в штаб отдельного корпуса жандармов, содержащий существенные подробности пребывания Л. Н. Толстого на станции Астапово.

Наконец, принципиальное значение имеет публикация сотрудников Рукописного отдела Библиотеки имени В. И. Ленина документов, связанных с пребыванием Л. Н. Толстого в Астапове. Это издание корпуса различных телеграмм, в том числе посланных из Астапова по случаю болезни Толстого.

Некоторые документы, связанные с темой «Церковь и Л. Н. Толстой в последние дни жизни писателя», были изданы в последние 20 лет. Здесь следует особо упомянуть о следующих трех публикациях.

Во-первых, это воспоминания Н. П. Харламова – чиновника особых поручений при МВД и в 1910 г. вице-директора Департамента полиции.

Во-вторых, в 1992 г. в «Яснополянском сборнике» появилась статья сотрудника музея Т. В. Комаровой «Об уходе и смерти Л. Н. Толстого (по материалам яснополянских мемориальных фондов)», в которой содержится ряд очень ценных наблюдений. Большой заслугой Т. В. Комаровой является введение в научный оборот маргиналий сборника о последних днях жизни Л. Н. Толстого «Дни нашей скорби», изданного в Москве в 1911 г. редакцией газеты «Студенческая жизнь», – рукописных замечаний на полях жены писателя, С. А. Толстой. Эти примечания графини Толстой создают достаточно яркую картину происходившего в Ясной Поляне накануне ухода писателя.

В-третьих, в 2000 г. в журнале «Москва» появилась публикация Н. Д. Блудилиной, содержащая важнейшие материалы архивного дела, хранящегося в Государственном музее Л. Н. Толстого (ОР ГМТ. Ф. 1. № 60576) и включающего телеграммы, письма и донесения разных лиц по поводу пребывания Л. Н. Толстого в Оптиной пустыни, Шамордине и Астапове.

На этой последней публикации следует остановиться особо.

В предисловии к ней упоминается, что осенью 1928 г. в Публичную библиотеку им. В. И. Ленина поступила библиотека Оптиной пустыни. На основании этого материала Г. П. Георгиевский в 1929 г. составил некий свод документов, разделив их на две группы: летописные свидетельства и отдельные документы. Из первой группы отдельное самостоятельное значение имеет «Летопись скита во имя св. Иоанна Предтечи и Крестителя Господня, находящегося при Козельской Введенской Оптиной пустыни», а из второй – составленное в библиотеке Оптиной пустыни отдельное «Дело о посещении Оптиной пустыни графом Львом Николаевичем Толстым в 1910 году и о его смерти». До революции «Дело…» находилось в составе монастырского архива. Материалы долгое время хранились в НИОР РГБ, а затем 16 документов были переведены в Государственный музей Л. Н. Толстого. Автор публикации подчеркивает, что включила в нее только те документы, которые ранее не вошли в сборники ГБЛ 1928 и 1929 гг. или имеют существенные отличия в вариантах.

Н. Блудилиной были опубликованы следующие документы:

1) отрывки из летописи Оптинского скита во имя св. Иоанна Предтечи о посещении Оптиной пустыни Толстым и его пребывании в Астапове. В этом документе обращают на себя внимание два обстоятельства: вопрос настоятеля монастыря архим. Ксенофонта, достаточно ли будет в случае раскаяния Толстого присоединить его к Церкви Православной через покаяние и причащение, на что был получен ответ, что посланное для беседы с Толстым лицо должно донести преосв. Калужскому Вениамину (Муратовскому) о результатах беседы, после чего епархиальный архиерей снесется с Синодом; кроме того, упоминается, что вечером 4 ноября 1910 г. старец Иосиф запросил начальника станции Астапово И. И. Озолина о том, там ли Толстой и можно ли выехать к нему и застать его на станции 5-го вечером, на что был получен ответ, что семья Толстого просит не приезжать. Но во исполнение синодального распоряжения утром 5 ноября старец Варсонофий на станцию выехал;

2) отрывок из доношения настоятеля Оптиной пустыни архим. Ксенофонта еп. Калужскому Вениамину о пребывании в монастыре Толстого;

3) телеграммы: иг. Варсонофия еп. Вениамину о прибытии в Астапово (от 5 ноября 1910 г., время 23.00); иг. Варсонофия еп. Никодиму Рязанскому с той же датой и временем; ответ еп. Вениамина от 6 ноября, время 8.00;

4) письмо или донесение игуменьи Шамординского монастыря еп. Вениамину о пребывании Толстого у сестры. В документе говорится, что информация получена от самой сестры и со слов некой монахини N;

5) записка в Астапово иг. Варсонофия А. Л. Толстой;

6) ответная записка А. Л. Толстой иг. Варсонофию;

7) телеграммы: иг. Варсонофия архим. Ксенофонту о смерти Толстого без покаяния и еп. Вениамину о похоронах в Ясной Поляне;

8) донесение иг. Варсонофия еп. Вениамину.

Безусловно, публикация документов Н. Блудилиной имеет важнейшее значение в свете разбираемого здесь вопроса. Однако ситуация с документами, хранящимися в ОР ГМТ, осложняется тем, что в разных архивных делах могут храниться варианты одного и того же документа, поэтому в данной работе все необходимые ссылки будут даваться не по публикации Н. Блудилиной, а по архивному подлиннику.

К другим важным источникам по теме данного раздела относятся следующие.

3. Свидетельства лиц, связанных с Толстым узами родства или близкого знакомства, но необязательно разделяющих его взгляды. В первую очередь здесь очень важны свидетельства детей Толстого (С. Л. Толстого, И. Л. Толстого), его сестры, монахини Марии (М. Н. Толстой), и ее дочери Е. В. Оболенской.

4. Свидетельства корреспондентов различных газет, как правило содержащиеся в сообщениях журналистов в свои редакции.

5. Наконец, следует принять во внимание различные вторичные источники: пересказы различных бесед, писем и т. д.

Источники, о которых шла речь выше, позволяют внести уточнение в некоторые конкретные эпизоды, связанные с последними десятью днями жизни Л. Н. Толстого.

Уход Л. Н. Толстого, Оптина пустынь, смерть

Вопрос об уходе Л. Н. Толстого имеет принципиальное значение для анализа его конфликта с Церковью. Если антицерковная проповедь писателя была важным событием в жизни России, если не менее важным событием было слово Церкви о Толстом, прозвучавшее в 1901 г., то можно только предполагать, какой общественный резонанс имело бы воссоединение писателя с Церковью. Совершенно справедливо В. Ф. Ходасевич подчеркивает, что это гипотетическое событие «прошло бы далеко не бесследно, не только для него самого, но и для всей России, для всей ее религиозной, умственной, а может быть, и политической жизни».

Хорошо известно, что формальным поводом для ухода писателя послужило обострение отношений с С. А. Толстой по поводу завещания, тайно от семьи подписанного Л. Н. Толстым. Суть конфликта, как было показано выше, заключалась в том, что согласно тайному завещанию Л. Н. Толстого его душеприказчицей была назначена младшая дочь, А. Л. Толстая, а фактически право издания рукописей писателя переходило в руки В. Г. Черткова. С. А. Толстая, жена писателя, догадывалась о возможности существования такого завещания. На этой почве отношения Толстого с супругой крайне обострились и привели к уходу писателя из Ясной Поляны 28 октября 1910 г.

Сам уход писателя был событием огромной важности для всей России, если не для всего мира. С. Н. Дурылин сообщает, что в день первого известия об уходе газеты буквально рвали из рук, причем подобное отношение к печатной продукции Дурылин помнит только еще один раз в жизни: в день объявления войны с Германией. В день ухода уже к 10 часам утра у многих газетчиков не осталось газет, они раскупались нарасхват.

Конечно, эти свидетельства не следует переоценивать, тут было много «слишком человеческого» интереса к семейной драме и просто к чужому горю, желания посмаковать интересную новость, однако и другие источники подтверждают, какое впечатление в «обществе» произвела новость об уходе Л. Н. Толстого. В. Ф. Джунковский отмечает, что «это известие произвело очень большую сенсацию во всех кругах».

С каким чувством Толстой покидал усадьбу, что стояло за этим уходом, почему он направился именно в Оптину пустынь, другими словами, что происходило в душе великого писателя? Еще И. М. Концевич предположил, что образ старца Зосимы мог повлиять на решение Толстого покинуть родовое гнездо. Эта гипотеза подтверждается замечанием Т. В. Комаровой, которая сообщает, что после ухода писателя из Ясной Поляны на столе в его кабинете остался роман «Братья Карамазовы», оставленный открытым на странице 359 первого тома, причем в главе «Об аде и адском огне» Толстым сделана пометка «NB» и отчеркнуто несколько строк. Уже находясь в Козельске, Толстой не забывает о романе Ф. М. Достоевского и просит младшую дочь прислать второй том.

Было бы неверно уход писателя связывать только с семейными коллизиями. Вопрос о вере, о духовных основаниях жизни не давал ему покоя в последние 10 лет жизни, так же мучил его, как в эпоху духовного переворота. Грозное предсказание, сделанное Ф. М. Достоевским в «Дневнике писателя» в 1877 г., исполнилось: «мужицкая вера» Левина не пустила глубоких корней, все нужно было начинать снова. Не случайно 30 июля 1906 г. Л. Н. Толстой записывает в дневнике: «Есть ли Бог?

Не знаю. Знаю, что есть закон моего духовного существа. Источник, причину этого закона я называю Богом» (ПСС. Т. 55. С. 235).

Можно считать установленным, что Л. Н. Толстой имел твердое желание беседовать с оптинскими старцами, в первую очередь со старцем Иосифом. Сестра писателя, М. Н. Толстая, сообщает об этом в письме С. А. Толстой: «До приезда Саши [дочери писателя. – Свящ. Г. Ореханов] он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день перевернула все вверх дном».

Это свидетельство подтверждает врач писателя, Д. П. Маковицкий, указывая, что Л. Н. Толстой заранее решил ехать в Оптину и Шамордино, по дороге в вагоне и у ямщика спрашивал, какие старцы есть в Оптиной, и заявил Маковицкому, что пойдет к ним. Интересно, что при появлении в Шамордине А. П. Сергеенко, секретаря и ближайшего помощника В. Г. Черткова, Толстой заявил, что к старцам не пойдет. Позже Толстой уточнил, что сам не пойдет к старцам, если они его не позовут. В этих колебаниях и противоречивых указаниях видна борьба надежды и страха – всю жизнь Л. Н. Толстой искал ответа на мучившие его вопросы именно в Оптиной пустыни, но при первом появлении посланников ближайшего друга проявил малодушие. Д. П. Маковицкий сообщает дополнительно: «У Льва Николаевича было сильное желание побеседовать со старцами. Вторую прогулку (Лев Николаевич утром по два раза никогда не гулял) я объясняю намерением посетить их <…> По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о Боге, о душе, об отшельничестве, и посмотреть их жизнь, и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. И если можно – подумать, где ему дальше жить. О каком-нибудь поиске выхода из своего положения отлученного от Церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи». Подтверждает эти сведения в своих воспоминаниях и В. М. Феокритова, подруга А. Л. Толстой, выполнявшая обязанности секретаря С. А. Толстой.

Тем не менее важно, что в последние дни своей земной жизни Л. Н. Толстой сделал выбор в пользу тех людей, которые были еще живы и которым он доверял больше всего на свете. В первую очередь это родная сестра, М. Н. Толстая. Можно сколько угодно размышлять над вопросом, который задавал В. Ф. Ходасевич: «…хотел ли он с ней говорить как с сестрой или как с монахиней?», но очевидно, что в эти трагические, роковые минуты и часы писатель искал поддержки от тех, кто мог еще его поддержать здесь, на земле, – поддержать любовью, советом, мудростью. И, конечно, верой, потому что при всех своих рациональных блужданиях Л. Н. Толстой оставался богоискателем до конца жизни.

Представляется, что та «оптинская закваска», которую писатель получил в молодости, все-таки бродила в нем в последние дни, – он искал духовной поддержки там, где мог ее найти и всегда находил, где жили старцы, где его никогда не отвергали.

Обстоятельства краткого пребывания писателя в Оптиной пустыни ныне хорошо известны. Он так и не нашел в себе сил переступить порог скита, где могла произойти спасительная для него встреча с кем-нибудь из старцев, в первую очередь со старцем Иосифом (Литовкиным), учеником и ближайшим келейником преподобного Амвросия. Л. Н. Толстой лично хорошо знал старца Иосифа и относился к нему с большим уважением.

После посещения Оптиной пустыни писатель направляется в Шамордино, где в это время проживал близкий и дорогой ему человек – родная сестра, М. Н. Толстая. Встреча Л. Н. Толстого с сестрой описана по косвенным источникам в различных публикациях. Большой интерес представляет свидетельство очевидца, дочери М. Н. Толстой Е. В. Оболенской, ее воспоминания, которые хранятся в РГАЛИ. Другой важный источник – письмо неизвестного автора, хранящееся в ГМТ и написанное, как свидетельствует его текст, со слов сестры писателя, М. Н. Толстой, и неизвестной монахини Шамординского монастыря. В письме говорится, что встреча брата и сестры была очень трогательной, писатель говорил о своем желании надеть подрясник и жить в Оптиной, исполняя самые низкие послушания, но при этом поставил бы условие не принуждать его молиться. Толстой говорил, что не видел старцев, точнее, не решился пойти к ним, так как сомневался, что они примут его, отлученного от Церкви. Но при этом писатель утверждал, что на следующий день вечером снова собирается отправиться в Оптину, встретиться со старцами и ночевать в монастыре.

Но планам писателя снять в Шамордине избу и пожить какое-то время рядом с монастырем и родной сестрой не суждено было осуществиться: вечером 30 октября (между пятью и семью часами вечера) к М. Н. Толстой прибыли дочь писателя, А. Л. Толстая, и В. М. Феокритова. Они запугали Л. Н. Толстого сообщениями о возможности преследования писателя со стороны супруги и других членов семьи. Д. П. Маковицкий сообщает, что обеими девушками владел панический страх.

Приезд младшей дочери подействовал на писателя угнетающе, он принял решение уехать из Шамордина, по всей видимости, к своим единомышленникам на юг России, но по дороге заболел и вынужден был 31 октября сойти с поезда на станции Астапово, где писателю и сопровождавшим его лицам было предоставлено отдельное помещение – дом начальника станции И. И. Озолина.

Дальнейшие неясности в истории последних дней жизни Толстого связаны, в частности, с очень интересным документом, опубликованным в Бразилии в 1956 г. Это воспоминания игумена Иннокентия (Павлова), который в 1910 г. нес послушание в канцелярии Оптиной пустыни. В этих воспоминаниях содержится совершенно уникальная информация – утверждение, что Толстой, находясь уже в Астапове, послал телеграмму в Оптину пустынь с просьбой приехать к нему старца прп. Иосифа (Литовкина), после чего в монастыре была собрана старшая братия для обсуждения данного вопроса. И. М. Концевич, заметим, хорошо знакомый с иг. Иннокентием, воспользовался данным свидетельством, утверждая, что факт посылки телеграммы в Оптину пустынь был скрыт от общественности лицами, враждебно относившимися к Церкви и полностью овладевшими в последнюю неделю жизни Толстого его волей и даже телом.

Это важнейшее свидетельство требует детального анализа, поэтому следует несколько слов сказать о самом иг. Иннокентии. Он родился в 1891 (по другим сведениям – в 1890) г., поступил в Оптину пустынь в конце 1908 г., 10 апреля 1909 г. определен в число послушников монастыря, таким образом, к этому моменту ему было около 18 лет. В списке послушников Оптиной пустыни на 1 января 1914 г. под № 39 значится Игнатий Павлович Павлов, поступивший в монастырь в 1909 г., 23 лет, несет послушание при отце казначее В момент появления Л. Н. Толстого в монастыре осенью 1910 г. нес послушание будильщика, работал в монастырской библиотеке и канцелярии и руководил хором певчих-любителей. В 1919 г. был пострижен в монашество в Херсонесском монастыре близ Севастополя, служил регентом Петропавловской церкви в Севастополе, в 1920 г. в Севастополе рукоположен в сан иеродиакона, с 1932 г. – иеромонах. Есть сведения, впрочем непроверенные, что о. Иннокентий был осужден на 5 лет по ст. 58 п. 10. После Второй мировой войны оказался в лагерях перемещенных лиц, но английскими военными советским властям выдан не был. Далее в эмиграции в Германии и Австрии. В течение трех лет выполнял обязанности регента русского прихода Архангельского храма в Зальцбурге (староста – известный русский общественный деятель и историк Н. Д. Тальберг), в 1949 г. переехал в Южную Америку, настоятель Алпинской Свято-Троицкой церкви в Бразилии (1949), в 1952 г. назначен первым священником Свято-Никольского кафедрального собора в Сан-Пауло, где прослужил до своей кончины 3/16 сентября 1961 г.

Вот что сообщает автор воспоминаний. В конце октября 1910 г. в Оптиной пустыни стало известно о приезде Толстого. 29 октября к Павлову, носившему еще мирское имя Игнатий, пришел послушник Николай Гамашев с предложением пойти посмотреть на «живого Толстого». Попутно иг. Иннокентий сообщает ряд очень интересных подробностей о приезде Толстого. Он пишет, что братия монастыря обрадовалась его приезду, надеясь на его покаяние, которого, впрочем, не последовало. Далее о. Иннокентий указывает в своих воспоминаниях: «Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордино, в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово, с просьбой немедленно прислать к больному графу Старца Иосифа». По получении телеграммы, по свидетельству о. Иннокентия, был созван совет старшей братии монастыря, в который входили настоятель монастыря архимандрит Ксенофонт, настоятель скита и духовник братии игумен Варсонофий и некоторые другие лица.

Доступные исследователям материалы позволяют серьезно усомниться в свидетельстве иг. Иннокентия. Во-первых, состояние здоровья Толстого с первых дней пребывания в Астапове было таково, что лично отправить какую-либо телеграмму он не имел возможности, поэтому пользовался услугами дочери, А. Л. Толстой, которая вряд ли была расположена посылать подобную телеграмму в Оптину пустынь. Кроме того, об этой телеграмме вряд ли бы не стало известно в Св. Синоде. Следует заметить, что фактически подобную телеграмму Л. Н. Толстой мог послать (или дать распоряжение послать) в очень короткий промежуток времени – только в тот момент, когда он совершал свое последнее в жизни пешее путешествие из вагона поезда, прибывшего в Астапово, в дом И. И. Озолина, начальника станции. Безусловно, посылка подобной телеграммы представляется совершенно невозможной после приезда в Астапово В. Г. Черткова 2 ноября 1910 г. утром.

Но есть и более серьезные аргументы. Указанная телеграмма отсутствует в архивных фондах. В подтверждение данной точки зрения сошлемся на два важнейших источника. Во-первых, это подробный рапорт начальника Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог генерала Н. Н. Львова, направленный в штаб Отдельного корпуса жандармов. Заметим, правда, что рапорт содержит ряд неточностей, например, в нем сообщается, что уже с 31 октября Толстой находился в Астапове с Чертковым, что не соответствует действительности. Тем не менее этот документ дает довольно ясную картину происходившего на станции. В этом рапорте отсутствует какое-либо упоминание о телеграмме Толстого старцу Иосифу. Правда, в данном случае следует иметь в виду одно важное обстоятельство. Материал рапорта построен на донесениях начальника астаповского отделения Московско-Камышинского жандармского полицейского управления железных дорог ротмистра Ставицкого, который имел возможность просматривать все входящие на станцию Астапово и исходящие с нее телеграммы. Так вот, Ставицкий свое первое донесение отправил только 3 ноября, за что, кстати, подвергся серьезному нареканию со стороны начальства. Кроме того, как показал еще И. М. Концевич, в рапорте Ставицкого присутствуют очевидные ошибки.

Второй важнейший источник подобного рода, уже упоминавшийся выше, – сборник телеграмм, отправленных из Астапова и полученных в Астапове в период с 1 по 7 ноября 1910 г., т. е. во время пребывания на станции больного Толстого. Этот сборник также ни слова не говорит о названной выше телеграмме.

Молчит о ней и летопись скита Оптиной пустыни. Кроме того, ни слова не говорится о такой телеграмме и в официальном донесении настоятеля Оптиной пустыни архимандрита Ксенофонта еп. Калужскому и Боровскому Вениамину (Муратовскому), а уж от настоятеля Оптиной пустыни факт получения такого важного документа канцелярией вряд ли мог быть скрыт, тем более что о. Иннокентий называет оптинского архимандрита в числе тех лиц, которые участвовали в совете старшей братии монастыря после получения телеграммы от Л. Н. Толстого.

Таким образом, иг. Иннокентий, скорее всего, ошибся, причем довольно понятно почему. По всей видимости, отец Иннокентий перепутал две телеграммы: мнимую телеграмму от Толстого и действительную телеграмму от преосвященного Вениамина (Муратовского), в то время епископа Калужского, о назначении по распоряжению Св. Синода иеромон. Иосифу ехать на станцию Астапово к заболевшему в пути графу Л. Н. Толстому «для предложения ему духовной беседы и религиозного утешения в целях примирения с Церковью».

Однако данные рассуждения не решают всех имеющихся проблем. Добросовестный научный подход не позволяет просто так отбросить свидетельство иг. Иннокентия, так как ряд обстоятельств требует объяснения. Реально существуют источники, которые подтверждают (с некоторыми оговорками) свидетельство о. Иннокентия.

Прежде всего, это материал, хранящийся в Государственном архиве Калужской области, – рапорт Козельского уездного исправника Чуфаровского калужскому губернатору от 5 ноября 1910 г., в котором, в частности, говорится: «…граф Лев Николаевич Толстой, отправившись из пределов вверенного мне уезда по Рязанско-Уральской ж[елезной] д[ороге], в пути следования заболел и остановился на станции «Остапово» [так в тексте], откуда послал телеграмму в Святейший Синод, с просьбою прислать к нему старца Иосифа из Оптиной Пустыни, с которым он, во время пребывания в Оптиной Пустыни имел беседу. 4 сего ноября в Оптиной Пустыни была получена телеграмма от Калужского Преосвященного Вениамина, из Калуги, в которой было распоряжение о срочной высылке старца Иосифа на ст[анцию] «Остапово» к больному Графу Толстому; но ввиду болезни старца Иосифа, который не выходит из кельи уже много лет, к Толстому 5 сего ноября отправился Начальник скита при Пустыни – старец Варсонофий».

Помимо приведенного свидетельства, есть и другие косвенные указания. Если возникают серьезные сомнения в существовании телеграммы Л. Н. Толстого в Оптину пустынь старцу Иосифу, то нет никаких сомнений в существовании телеграммы старца Иосифа в Астапово. Эта телеграмма была напечатана в указанном выше сборнике телеграмм под номером 250. Она была послана (очевидно, не самим старцем, а по его поручению) с вокзала г. Козельска 4 ноября в 19.00 с просьбой ответ прислать туда же. Через два часа, в 21.10, из Астапова Д. П. Маковицким по распоряжению А. Л. Толстой был послан ответ, в котором старца просили не приезжать.

Очевидно, в эти трагические два часа в Астапове происходил сложный процесс подготовки ответа старцу Иосифу, потому что в ГМТ в соответствующем деле хранится несколько вариантов такого ответа. Один из вариантов особенно интересен: в нем говорится, что семья Толстого просит не приезжать старца в Астапово и видеть больного писателя совершенно невозможно, причем из окончательного варианта ответа старцу Иосифу слово «совершенно» было вычеркнуто. Таким образом, старец Иосиф был явно введен в заблуждение тем, что ответ на его запрос был послан якобы от имени всей семьи и поэтому должен был иметь особенный вес для него.

Уже после смерти писателя сестра Л. Н. Толстого, М. Н. Толстая, духовная дочь старца Иосифа, очень сетовала, что последний все-таки не поехал в Астапово. Е. В. Оболенская в своих воспоминаниях так говорит о реакции матери на смерть писателя: «Иосиф был кроткий, смиренный монах, и мать думала, что ему, может быть, не отказали бы в свидании со Львом Николаевичем. Я спросила, как отнеслись в монастыре к смерти Льва Николаевича. Мать сказала – очень сочувственно, сердечно, с большим участием к Софье Андреевне и всей семье».

Таким образом, свидетельство иг. Иннокентия интересно тем, что позволяет обратить дополнительное внимание на два важнейших вопроса:

1. Что происходило в Оптиной пустыни в момент пребывания Толстого в Астапове? Зачем старец Иосиф пишет в Астапово и собирается ехать туда, если уже принято решение о посылке к одру умирающего писателя прп. Варсонофия? Или это решение еще не было принято в Оптиной пустыни 4 ноября вечером? Во всяком случае, телеграмма старца Иосифа была послана в Астапово уже после того, как оптинский настоятель архимандрит Ксенофонт получил благословение Св. Синода и епархиального архиерея послать в Астапово старца Варсонофия. Заметим, что свидетельство иг. Иннокентия об общем собрании братии Оптиной пустыни находит подтверждение в одной из астаповских телеграмм: об этом сообщает в свое издательство корреспондент «Речи» Н. Е. Эфрос, очевидно со слов старца Варсонофия. Самым важным представляется вопрос: почему уже после принятия решения о посылке старца Варсонофия старец Иосиф изъявил готовность ехать в Астапово (притом что он уже долгое время по болезни никуда не выходил)?

2. Что происходило в Астапове в момент получения телеграммы старца Иосифа? Кто именно воспрепятствовал Толстому узнать об этой телеграмме и кто является редактором различных вариантов ответа старцу?

Нужно отметить, что существуют другие, правда косвенные, подтверждения информации иг. Иннокентия. Племянница Толстого, Е. В. Оболенская, сообщает в своих воспоминаниях, что на второй день отъезда Толстого из Шамордина (а писатель уехал от своей сестры в 4 часа утра 31 октября) «в монастыре распространился слух, что Лев Николаевич заболел, больной лежит на какой-то станции и что он желает видеть о[тца] Иосифа, оптинского старца <…> В монастыре упорно держался слух, что он хочет видеть о[тца] Иосифа и что тот едет к нему. Этот слух произвел сильное впечатление на мою мать и на всех монахинь, которые много ждали от этого свидания, но я не верила ему». Далее Е. В. Оболенская сообщает, что утром 4 ноября (очевидно, это хронологическая ошибка, должно быть 5 ноября) на вокзале в Козельске она увидела двух монахинь, которые должны были встретить едущего в Астапово старца Иосифа. «Действительно, к вокзалу подъехала карета, но из нее вышел не Иосиф, а Варсонофий, игумен Оптинского монастыря. Иосиф был стар, хвор, и вся братия, которая очень любила его, упросила его не ехать, боясь за его здоровье. Монахини, увидав Варсонофия, были разочарованы».

Кроме того, имеет научный интерес и вопрос об обстоятельствах приезда в Астапово В. Г. Черткова. Важное значение для прояснения этого вопроса имеет письмо старшей дочери Л. Н. Толстого, Т. Л. Сухотиной-Толстой, в редакцию «Русского слова» от 28 февраля (н. ст.) 1912 г. – принципиальный документ, в котором впервые публично рассматривается роль Черткова в жизни семьи Л. Н. Толстого. Само письмо готовилось в течение полутора лет, много раз переписывалось и переделывалось, а его копия была отправлена С. А. Толстой для распространения. Сам документ впервые был опубликован в мае 1913 г. в Лондоне М. А. Стаховичем.

В письме подчеркивается особая роль Черткова в создании вокруг Толстого атмосферы лжи и ненависти, присвоение им себе права изменять тексты Толстого. Кроме того, Т. Л. Толстая утверждает, что Чертков и А. Л. Толстая обращались к лечившему С. А. Толстую психиатру с просьбой дать фальшивое свидетельство о ее невменяемости.

В целом в письме говорится о ряде поступков В. Г. Черткова, которые кардинально изменили к нему отношение членов семьи Л. Н. Толстого. Все это непосредственного отношения к теме работы не имеет. Однако некоторые моменты отметить следует.

Во-первых, это прямое признание деспотизма В. Г. Черткова над личностью писателя, которое заметно усилилось к концу жизни последнего: «Чертков… постоянно печатает о том, как отец его любил, благодарил и хвалил, но не печатает, например, того, как отец в своем дневнике не раз жалуется на упорное вмешательство Черткова в его самые интимные дела и на его упорную настойчивость в том, чтобы мой отец поступил так, как ему, Черткову, того хотелось <…> рядом с большой любовью и благодарностью отца к Черткову, он иногда тяготился его опекой. Не раз мы с моей покойной сестрой Марией и с Александрой говорили о том, как бы умерить деспотическое отношение Черткова к отцу, но так как наряду с этой тяжелой стороной его характера Чертков давал отцу много радости, – мы и не вмешивались в их отношения».

Во-вторых, обращает на себя внимание история с подложной телеграммой, посланной из Астапова старшему сыну писателя, С. Л. Толстому. Не рассматривая эту историю во всех подробностях, заметим только, что речь идет о явном обмане и попытке В. Г. Черткова задержать приезд в Астапово к больному писателю его старших детей. Когда родные Л. Н. Толстого заподозрили этот обман, А. К. Черткова попыталась (безуспешно) оказать давление на В. Ф. Булгакова, чтобы добиться от него подтверждения мифического алиби, созданного семьей В. Г. Черткова.

Эти неясности свидетельствуют о том, что относительной свободой Л. Н. Толстой мог пользоваться только в первый момент пребывания в Астапове. Во всяком случае, можно утверждать с полным основанием, что сам Толстой, будучи в Оптиной пустыни, искал встречи с о. Иосифом, но она, к сожалению, так и не состоялась. Уже на вокзале писатель был полностью изолирован, ничего не зная о попытках Церкви дать ему возможность последнего покаяния.

Нет и полной ясности с вопросом, что же на самом деле происходило в Астапове. Какова была реальная «расстановка сил» на станции во время пребывания там Л. Н. Толстого? Первый вопрос, на котором следует остановиться, – это вопрос о желании писателя видеть в Астапове В. Г. Черткова. Д. П. Маковицкий сообщает, что Толстой пожелал видеть Черткова 1 ноября в пять часов вечера. Корреспондент газеты «Утро России» С. С. Раецкий сообщал в своем донесении в редакцию, что Толстой «бесконечно, словно ребенок, обрадовался» прибытию В. Г. Черткова, которое последовало 2 ноября утром.

Можно начертить следующую схему, которая условно демонстрирует положение на станции и позволяет понять, какими мотивами руководствуются сам Толстой и окружающие его лица в последние дни земной жизни писателя. В то же время этот вопрос может быть поставлен более широко: как русское общество в целом реагировало на события в Астапове?

В центре «круга» Л. Н. Толстой – одинокий, больной и беспомощный, еще недавно искавший встречи со старцами, а теперь полностью зависящий от своего окружения. Его ближайшие «ученики» – В. Г. Чертков, А. Л. Толстая, Д. П. Маковицкий, А. П. Сергеенко – люди, настроенные по отношению к Православной Церкви крайне враждебно. Семья Толстого – жена С. А. Толстая и старшие дети – не имеют возможности видеть отца и беседовать с ним. Они окружены корреспондентами различных русских газет. На станции также присутствуют представители власти среднего звена: чиновники различного ранга, полиция. В какой-то момент в Астапове появляются и представители Церкви. Наконец, за ситуацией на никому не известной ранее станции внимательно следят члены правительства и Св. Синода.

Возникает вопрос: что ныне достоверно известно о действиях этих групп и отдельных лиц?

Во-первых, вопрос о тех, кто был вместе с Толстым. Эти люди установили строжайший надзор за писателем: дверь в дом начальника станции, толстовца И. И. Озолина, была всегда заперта, ключ от нее хранился либо у самого Озолина, либо у А. Сергеенко, который безвыходно дежурил в передней; в комнате Толстого безотлучно находился Чертков. Вход в дом был возможен, по-видимому, только по какому-то паролю.

Безусловно, на этих «друзьях Толстого» лежит основная доля ответственности за то, что к одру умирающего не был допущен православный священнослужитель, что телеграммы, посланные Толстому представителями Церкви, остались неизвестными писателю. Аргумент, что эти встречи и телеграммы могли ухудшить состояние писателя, выглядит неубедительно, достаточно обратиться к тексту телеграммы, посланной Толстому первенствующим членом Св. Синода митр. Антонием (Вадковским): «С самого первого момента Вашего разрыва с Церковью я непрестанно молился и молюсь, чтобы Господь возвратил Вас к Церкви. Быть может, Он скоро позовет Вас на суд свой, и я Вас больного теперь умоляю, примиритесь с Церковью и православным русским народом. Благослови и храни Вас Господь». Разве могла такая телеграмма ухудшить состояние Толстого?

Подобную пастырскую ревность о состоянии души умирающего Л. Н. Толстого проявлял не только владыка Антоний, но и его бывший викарий, епископ Кирилл (Смирнов), в тот момент тамбовский архиерей, который прислал в Астапово телеграмму сходного содержания и даже изъявлял желание прибыть на станцию.

Что можно сказать объективно о состоянии здоровья писателя?

С одной стороны, в своих дневниковых записях А. Л. Толстая утверждает, что 3 ноября сам Л. Н. Толстой просил одного из врачей передать сыновьям, чтобы те удержали от приезда в Астапово свою мать: «…мое сердце так слабо, что свидание будет губительно, хотя здоровье лучше. Если она приедет, я не смогу ей отказать. И, если увижу, это будет для меня губительно. Скажите, что состояние лучше, но чрезвычайная слабость». С другой стороны, некоторые косвенные данные позволяют утверждать, что к моменту прибытия старца Варсонофия в Астапово состояние Л. Н. Толстого улучшилось: в телеграмме супруге, посланной 5 ноября в 18 ч 55 мин, т. е. накануне прибытия старца, Чертков сообщает: «Во всех отношениях лучше. Воспаление не распространяется. Все приободрились». И на следующий день утром: «Ночь спокойная. Вчера вечером 36 шесть, сегодня утром 37 три. Кажется, самое трудное время миновало». Таким образом, вряд ли появление старца из Оптиной пустыни действительно могло как-то серьезно повлиять на состояние здоровья больного.

Как уже было сказано выше, представляется, что стремление Черткова любыми способами воспрепятствовать покаянию писателя, воссоединению с Церковью и встрече не только со священнослужителями, но даже с С. А. Толстой объясняется, помимо религиозных взглядов самого Черткова, и его страхом, что в последние дни жизни Толстого его завещание, под воздействием представителей Церкви, может быть изменено в пользу жены или детей. Эта гипотеза не кажется невозможной, если вспомнить о его письме от 27 июля 1910 г., в котором В. Г. Чертков открыто запугивал писателя мнимой опасностью со стороны семьи, которая будет стараться, если узнает о существовании завещания, никуда Л. Н. Толстого не отпускать и пригласить «черносотенных врачей»(!), которые признают Л. Н. Толстого слабоумным, а его завещание – недействительным (см.: ПСС. Т. 89. С. 198). Теперь от «черносотенных врачей» до черносотенных священников осталось сделать только один шаг.

Принципиальное значение имеет и вопрос о представителях Церкви. Старец Варсонофий выехал из Оптиной пустыни 5 ноября в 8 часов утра, а прибыл в Астапово в этот же день в 19.30. Желанием старца встретиться с писателем объясняются его постоянные контакты с его дочерью А. Л. Толстой, племянницей Е. В. Оболенской, сыном А. Л. Толстым. В одной из астаповских телеграмм сообщается даже, что он имел с собой письмо Л. Н. Толстому от старца Иосифа, но подлинник этого письма обнаружить не удалось.

В Астапове старец Варсонофий оказался в очень тяжелых условиях, в том числе и бытовых: в одной из телеграмм сообщается даже, что он вынужден был ночевать на вокзале в женской уборной. И тем не менее прп. Варсонофий совершает беспрецедентные попытки попасть к умирающему Толстому, о чем свидетельствовали корреспонденты газет в своих донесениях: «Варсонофий продолжает быть центром общего внимания <…> обратился [к] племяннице Толстого княгине Оболенской, находящейся [в] Астапове, устроить ему свидание [с] больным. Все поведение Варсонофия свидетельствует [о] настойчивом желании его говорить [с] Толстым». Сам старец сообщал впоследствии об этом в донесении еп. Вениамину Калужскому: «Не теряя надежды, я всегда был наготове, чтобы по первому зову Графа явиться к нему немедленно <…> я находился на вокзале, в 20 шагах от квартиры начальника станции, в которой находился граф, и явиться к нему мог немедленно». Важно отметить, что старец Варсонофий был наделен чрезвычайными полномочиями: он имел с собой Святые Дары и в случае покаяния писателя, которое могло бы выразиться даже одним словом «каюсь» и означало бы для старца отказ Толстого от своего лжеучения, он приобщил бы умирающего.

В Государственном музее Л. Н. Толстого в Москве хранится подлинник письма А. Л. Толстой старцу Варсонофию следующего содержания: «Простите, Батюшка, что не исполняю Вашей просьбы и не прихожу побеседовать с Вами. Я в данное время не могу отойти от больного отца, которому ежеминутно могу быть нужна. Прибавить к тому, что Вы слышали от всей нашей семьи, я ничего не могу. Мы – все семейные, единогласно решили впереди всех других соображений подчиниться воле и желанию отца, каковы бы они не были. После его воли мы подчиняемся предписаниям докторов, которые находят, что в данное время что-либо ему предлагать или насиловать его волю было бы губительно для его здоровья. С искренним уважением к Вам Александра Толстая, 6 ноября [19]Lev Tolstoj als theologischer Denker und Kirchenkritiker. Proektbeschrieb und Forschungsplan / George M., Herlth J., Schmid U. / Universitäten Bern; Freiburg; St. Gallen, 2009. S. 12 (рукопись).
10 г. Астапово». Известен черновик ответа прп. Варсонофия: «Ваше Сиятельство! Графиня Александра Львовна! Мира и радования желаю Вам о Христе Господе Иисусе! Благодарю Ваше Сиятельство за письмо, которым Вы почтили меня. Вы пишете, что воля родителя Вашего для Вас и всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, Графиня, известно, что Граф выражал искреннее желание видеть нас и беседовать с нами, чтобы обрести покой для души своей, и глубоко скорбел, что это желание его не осуществилось. Усердно прошу Вас, Графиня, не отказать сообщить Графу о моем приезде в Астапово, и если он пожелает видеть меня, хотя бы на несколько минут, то я приду. В случае же отрицательного ответа со стороны Графа я возвращусь в Оптину Пустынь, предавая [?] это дело воле Божией». Как известно, все попытки старца Варсонофия получить доступ к умирающему писателю ни к чему не привели. В 1920 г. в своих воспоминаниях «Об уходе и смерти отца» А. Л. Толстая была склонна трактовать визит старца Варсонофия в Астапово как попытку обратить Л. Н. Толстого перед смертью в православие.

На самом деле представителями Церкви руководил в этот момент только один мотив – подвигнуть писателя к покаянию, для которого нужны были теперь, на смертном одре, не громкие заявления, а одно слово «каюсь». Как совершенно справедливо подчеркивает Л. Мюллер, окружающие Л. Н. Толстого люди сознательно не допустили к нему священнослужителя, возможно, вопреки воле самого Толстого.

В Астапово прибыл также тульский архиерей Парфений (Левицкий), но слишком поздно, утром 7 ноября, уже после смерти писателя. Никаких оснований полагать, что он был бы допущен к одру болезни Л. Н. Толстого, у нас нет. Некоторые источники достаточно глухо сообщают о прениях в Св. Синоде по поводу вопроса о возможном напутствии умирающего Л. Н. Толстого и связывают этот приезд владыки Парфения именно с этим обстоятельством.

Что касается представителей власти, они узнали об уходе Толстого из Ясной Поляны слишком поздно – еще 30 октября лица, на которых было возложено наблюдение за писателем, не знали, где он находится, за что крапивенский уездный исправник Голунский получил строгий выговор тульского губернатора, текст которого представляет интерес и с точки зрения темы исследования: «Крапивенскому уездному исправнику Голунскому. Об отъезде 28 октября графа Л. Н. Толстого и об обстоятельствах, сопровождавших этот отъезд, мне стало известно из частных сведений и из повременных изданий гораздо ранее, чем от подчиненной мне полиции, на которую, и в частности на Вас, мной возложено было иметь без особой огласки наблюдение как за состоянием здоровья Толстого, так и за передвижениями, с неотлагательным донесением мне о всем заслуживающем внимания. На это обстоятельство, указывающее на полную небрежность Вашу в несении службы, на слабый надзор за подчиненными и на недостаточное руководительство ими, обращаю Ваше внимание с предупреждением, что при повторении чего-либо подобного дальнейшее служение Ваше станет невозможным. Губернатор Кобеко».

Картина пребывания старца Варсонофия в Астапове может быть существенно дополнена материалами воспоминаний чиновника особых поручений, в 1910 г. – вице-директора Департамента полиции Н. П. Харламова, направленного в Астапово по распоряжению председателя Совета министров П. А. Столыпина для координации действий власти, в первую очередь тульского и рязанского губернаторов, а также оказания содействия духовным лицам в их сложной миссии. При этом Столыпин подчеркивал крайнюю озабоченность вопросом о снятии отлучения с писателя императора Николая II.

Очевидно, миссия Харламова была связана с информацией, которую получил председатель Совета министров 1 и 2 ноября, в частности, от тульского губернатора Д. Д. Кобеко. Вот что последний сообщал П. А. Столыпину в шифрованной телеграмме: «Петербург. Министру внутренних дел. Первого вечером Толстой находился на станции Астапово Рязано-Уральской дороги Рязанской губернии вместе [с] доктором Маковицким [и] дочерью Александрой. Болен, температура сорок. Вызваны еще врачи. Сейчас туда выезжают жена [и] два сына. Причина отъезда из дому чисто семейная – денежные недоразумения [и] влияние Черткова. Выяснить определенно ввиду интимности затруднительно. Губернатор Кобеко». Видимо, после получения этой телеграммы и последовало решение командировать в Астапово Н. П. Харламова, который 3 ноября перед отъездом встретился с находившимся в Петербурге тульским архиереем – епископом Парфением (Левицким). Из письма епископа Парфения губернатору Д. Д. Кобеко известно, что одной из тем этой встречи, помимо помощи представителям Церкви в Астапове, был вопрос о возможности совершить отпевание писателя в случае смерти Толстого без покаяния. Этому вопросу председатель Совета министров придавал, по-видимому, особое значение. Вообще, складывается впечатление, что П. А. Столыпин был сильно напуган, причем без достаточных оснований, возможными последствиями смерти Л. Н. Толстого, в том числе и без покаяния. Именно так объясняет Л. А. Тихомиров факт появления в Астапове владыки Парфения: «Парфений же сообщил, что настояния Столыпина истекали из Царского Села. Государь выразил горячее желание, чтобы Толстой (тогда, конечно, еще только заболевший) был принят в лоно Церкви. Ну, понятно, Столыпин стал давить на Лукьянова, Лукьянов на архипастырей, а архипастыри уже известно – «рады стараться».

Вопрос о возможности совершать по умершему писателю заупокойные поминовения также представлял камень преткновения для светской власти. На этот счет на имя тульского губернатора поступили распоряжения со стороны генерала П. Г. Курлова 5 ноября: «Совершенно секретно. Экстренно. Тула. Губернатору. Если в случае смерти графа Льва Толстого поступят просьбы о служении панихид, не оказывайте противодействия и предоставьте всецело разрешение этого вопроса местной духовной власти. За устроителями и присутствующими на панихидах благоволите приказать учредить неослабное наблюдение и никоим образом не допускайте никаких выступлений противоправительственного характера. Генерал-лейтенант Курлов». Получив эту телеграмму, тульский губернатор отправляет соответствующий запрос викарию Тульской епархии еп. Евдокиму Каширскому: «Совершенно доверительно. Преосвященный Владыко Милостивейший Архипастырь. Сего числа мной получена от Министра Внутренних Дел следующая телеграмма (частично воспроизводится предыдущий текст. – Свящ. Г. Ореханов). Ввиду изложенного прошу уведомить меня, в возможно непродолжительном времени, может ли быть допущено, в случае смерти графа Льва Толстого, служение в Тульской епархии панихид по нем. Дм. Кобеко».

Однако уже 3 ноября этот вопрос обсуждался на секретном совещании присутствующих в Св. Синоде архиереев, причем члены Синода отрицательно отнеслись к такой возможности и подчеркнули, что священники, виновные в незаконных с точки зрения церковной власти действиях, будут привлечены к ответственности.

Видимо, старцу Варсонофию требовался официальный документ, подтверждающий безуспешность его попыток беседовать с Л. Н. Толстым. Такой документ был выдан рязанским губернатором Оболенским уже после смерти писателя: «Сим свидетельствую, что Настоятель Скита Оптиной Пустыни, Козельского уезда Калужской губернии Игумен Варсонофий, несмотря на настоятельные просьбы, обращенные к членам семьи Графа Льва Николаевича Толстого и находившимся при нем врачам, не был допущен к Графу Толстому, и о его двухдневном пребывании на станции Астапово покойному сообщено не было. И[сполняющий] д[олжность] Рязанского Губернатора кн[язь] Оболенский. Ст[анция] Астапово. 7 ноября 1910 года».

Таким образом, в последний, самый ответственный момент жизни, «великий писатель земли русской», за уходом которого из Ясной Поляны с напряженным вниманием следил весь цивилизованный мир, оказался в трагическом одиночестве. Его судьба становится предметом переживаний русского императора, Совета министров и самого премьера, Св. Синода, его первенствующего члена и других архиереев, собора старцев Оптиной пустыни, наконец, членов семьи. Но он ничего об этом не знает: ближайший единомышленник, а также небольшая группа лиц, которых В. Г. Чертков подчинил своему влиянию, полностью изолируют писателя от внешнего мира, лишая его возможности беседовать перед смертью со старцем и даже проститься с женой: «Но как кончается его жизнь… Умирать не только во вражде с Церковью, но и со своей собственной подругой, после почти полувековой общей жизни, имея целый сонм детей! Бежать из своего дома, кончать дни у начальника станции среди раздора домашних гвельфов и гибеллинов, враждующих между собой партий. И быть зарытым в яснополянском парке, где можно было закопать и какую-нибудь любимую левретку».

Круг отчуждения, создававшийся вокруг Л. Н. Толстого 20 лет, замкнулся.

 

Выводы главы

На основании проведенного исследования можно сделать вывод, что для Л. Н. Толстого была неприемлема система церковно-государственных отношений, сформировавшаяся в России в XIX в. и служившая, с его точки зрения, принципу ограничения вероисповедной свободы. Но проблема здесь заключалась в том, что Л. Н. Толстой был последовательным и убежденным антигосударственником, для него вопрос веротерпимости ни в какой степени не являлся вопросом государственной политики.

Именно поэтому его столкновение с государственной системой было неизбежно, как было неизбежно его столкновение с К. П. Победоносцевым, идеологом и творцом, с его точки зрения, этой политики.

Безусловно, К. П. Победоносцев был одним из главных идеологических противников Л. Н. Толстого, прекрасно отдавая себе отчет в степени вреда, наносимого писателем существующей государственной системе. Тем не менее в 1901 г. К. П. Победоносцев был противником синодального акта против Л. Н. Толстого, считая его несвоевременным и только способным поднять вокруг имени писателя совершенно ненужный шум.

История создания синодального определения от 20–22 февраля 1901 г. позволяет констатировать, что в течение двух лет его «виртуальный текст» был значительно смягчен. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что единственное общецерковное обращение, опубликованное Св. Синодом по поводу антицерковной деятельности Л. Н. Толстого, появилось уже после смерти императора Александра III. Кроме того, некоторые дополнительные обстоятельства повлияли на эскалацию противостояния Л. Н. Толстого с Церковью. Главным следует считать преследование на государственном уровне духоборов и высылку в 1897 г. ближайшего помошника Л. Н. Толстого, В. Г. Черткова. Складывается впечатление, что после этого события приобретают необратимый характер: Л. Н. Толстой совершенно сознательно ставит перед собой задачу спровоцировать конфликт и решает эту задачу путем публикации романа «Воскресение», который, впервые за всю историю издания произведений Л. Н. Толстого, сразу переводится на все европейские языки и расходится огромными по тем временам тиражами.

Однако вот что характерно: первое (естественно, заграничное) полное издание на русском языке романа «Воскресение» появилось в Англии к концу 1899 г. и затем было неоднократно повторено, а синодальный акт был издан более чем через год. Это означает, что данный церковный документ мог появиться только при условии наличия определенной группы церковных деятелей, готовых осуществить эту сложную задачу, а также взять на себя ответственность за нее. Очевидно, престарелый митр. Иоанникий (Руднев) не нашел в себе решимости совершить подобный открытый демарш, понимая, что он вызовет общественный скандал. Однако и он вынужден был в марте 1900 г., во время тяжелой болезни Л. Н. Толстого, издать, вероятно, как указывает в своих воспоминаниях В. М. Скворцов, под давлением духовенства, секретный циркуляр о невозможности церковного погребения писателя и его заупокойного поминовения по церковному чину.

Митрополит Иоанникий скончался 7 июня 1900 г. Мужественный и продуманный церковный шаг, акт церковного исповедничества, принятый крайне критично русской либеральной интеллигенцией, но церковно и исторически неизбежный, был осуществлен после того, как пост первенствующего члена Св. Синода 9 июня 1900 г. занял очень популярный в церковной среде и среди молодых академических преподавателей митр. Антоний (Вадковский). Обратим внимание, что от этого назначения до издания синодального акта 20–22 февраля прошло всего около девяти месяцев.

С большой вероятностью можно предполагать, что активное участие в подготовке этого акта приняли архиеп. Антоний (Храповицкий), много писавший о Л. Н. Толстом, а также архим. Сергий (Страгородский), выступивший с многочисленными разъяснениями по поводу этого документа.

По форме и по содержанию синодальный акт 20–22 февраля 1901 г. представляет собой глубоко осмысленное и выверенное слово церковной власти «в кротком и примирительном духе» (выражение К. П. Победоносцева из письма императору Николаю II), в задачу которой входило не оттолкнуть писателя от Церкви, но дать ему возможность понять последствия разрыва с ней, а также избежать шумного скандала в обществе.

Однако по церковно-каноническим последствиям лично для Л. Н. Толстого документ представляет собой именно отлучение (по выражению еп. Сергия (Страгородского), «внешнее подобие отлучения») – он совершенно недвусмысленно указывает на возможные церковно-канонические результаты упорства писателя в своих взглядах: в нем провозглашалось, что Л. Н. Толстой не воспринимается больше Церковью как ее член, именно поэтому речь о христианском погребении для писателя не может идти.

Проанализированные в диссертации материалы показывают, что синодальное определение 1901 г. было принято всей церковной полнотой, хотя отдельные, очень немногочисленные, священнослужители в своих письмах выразили писателю поддержку.

На основе анализа переписки и встреч Л. Н. Толстого с русскими священнослужителями можно констатировать, что утверждение о «корыстном» характере действий духовенства, т. е. обвинение его в стремлении любой ценой добиться от писателя публичного покаяния, не выдерживает никакой критики – здесь присутствовало желание вразумить писателя перед смертью.

Несмотря на жесткие формулировки и грозные предупреждения, настоящая любовь к Л. Н. Толстому продолжала жить именно в Церкви.

Что касается представителей власти, то, как показывает анализ материалов дела об издании сочинения писателя «Учение Христа, изложенное для детей», русское правительство в отношении писателя руководствовалось по-прежнему стремлением избегать любого скандала, что в глазах общества часто было свидетельством его беспомощности. Именно поэтому мнение о том, что отлучение Л. Н. Толстого является сознательным и согласованным действием государственной власти и Церкви, не соответствует исторической действительности. Совершенно прав С. Л. Фирсов, утверждая, что тесный союз Церкви и государства создавал иллюзию того, что любые решения власти церковной являются одновременно решениями власти государственной.

К сожалению, церковно-историческая наука не располагает какими-либо убедительными сведениями о том, что Л. Н. Толстой в последние десять лет своей жизни изменил отношение к Русской Православной Церкви. Этот вывод также подтверждается материалами переписки писателя с отдельными священнослужителями. Правда, при этом можно заметить, что после издания «Учения Христа, изложенного для детей» (1907–1908) в собрании сочинений Л. Н. Толстого отсутствуют антицерковные сочинения.

Это обстоятельство прекрасно понимал Л. Мюллер, подчеркивавший в 2005 г., что как было бы вопиющим насилием отвоевать у окружавших писателя в Астапове лиц его умиравшее тело, без его согласия «примирить» его с Церковью на смертном одре, так вопиющим насилием будет «примирить» его с ней, вопреки его собственной прижизненной воле, сейчас, через сто лет после его смерти. Этот конфликт не может быть разрешен примитивным и мнимым способом, объявлением умершего Л. Н. Толстого раскаявшимся. Более того, по мнению исследователя, реально Церковь не налагала на Л. Н. Толстого никакого наказания, которое через сто лет требовало бы отмены.

Конечно, это не означает, что мы можем выносить какие-либо суждения о состоянии души писателя перед смертью, – это не задача исторической науки, да и достоверной информации на этот счет не имеется – весь соответствующий материал прошел через строгую цензуру сначала самого В. Г. Черткова, а затем и его последователей, которые в течение нескольких десятков лет тщательно следили за тем, чтобы любая информация о Л. Н. Толстом вписывалась в созданный Чертковым ходульный образ борца с произволом государства и Церкви. Один из парадоксов жизни Л. Н. Толстого заключается в том, что именно Чертков способствовал рождению образа Толстого как борца с произволом, распространению славы писателя по всему миру, и именно Чертков в течение 20 лет создавал вокруг него «полосу отчуждения», результатом чего стала последняя, предсмертная трагедия его жизни.