Александр Петрович Меньшиков вошел в здание благородного дворянского собрания в Москве. В Колонном зале давно уже заседали предводители губернских дворянств, собранных по весьма важному и неотложному делу. Гряла реформа, обещавшая перевернуть весь порядок управления землями, складывавшийся веками и уже порядком измененный реформами либерального правительства Его Императорского Величества Александра II. Программа реформы, надо меж тем заметить, носила характер действительно либеральный, прогрессивный и несколько чуждый России. Но «золотой век» русского дворянства закончился. История отвела нашим дворянам немного немало, а 99 лет, и теперь пришло время другого, завершающего этапа этой эпохи России. За эти коротенькие 56 лет, оставшиеся русской короне, необходимо было сделать еще столько много, сколько она, пожалуй, не делала за все время своего существования. Она приступила к реформе сразу, нахрапом, по-русски.»… А коли сейчас свободы не дадим, ждать придется, господа, когда сами возьмут…». Судьбоносная для России фраза, произнесенная в 1856 г. перевернула русскую действительность. В нашем Отечестве пророка нет и не было, и никогда не будет, видимо, поскольку не умеем ценить, что имеем, и кого знаем, а потерявши, как известно, плачем, но Александра II полюбили сразу. «Царь-Освободитель» по-настоящему ли освободил крестьян мало кого интересовало. Но, тем освобождением самым нажил себе врагов. А кого? Крестьян, на сорок лет попавших в кабалу, либералов русских, которые писали «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» и «Россию молодую», русских консерваторов, искренне не понимавших, «на кой мужикам аще и земли» – людей прогрессом не затронутых, но настоящих русских помещиков. Но все-таки реформа носила характер исключительно прогрессивный и, так или иначе, это понимали все. Теперь же для дворян, зачем они и собрались, предстояло что-то невероятное. Земства обещались переделить, а крестьянам, недавно еще крепостным, а теперь и многим временнообязанным предоставить не только права заседать в земских собраниях, но и представлять курии в собраниях и думах губернских, с чем абсолютное большинство дворян мириться нисколько не хотело. Боле того, предоставление последних прав обижало дворян в лучших чувствах, искренне веривших, что в органе, в котором представлен хоть один мужик, ничего хорошего произойти не может. В зале слышались слова, что реформа носит «вульгарный» и даже «грязный» характер. Поражало и другое: Лорис-Меликова и Милютина – потомственных дворян, имевших ум в высшей степени «государственный» обвиняли в излишнем либерализме, более того, глупости и даже масонстве. Дела, которые решались в собрании дворян, однако, никакой силы закона не имели, и единственно, как резолюция могла достичь уха Государева, так это через Его Величества Правительствующий Сенат, или, в крайнем случае, через Государственный Совет.

В таком именно состоянии и нашел собрание Меньшиков. Следует несколько сказать о нем самом, только для того, чтобы представить читателю его взгляды и его мировоззрение. Александр Меньшиков родился в 1845 году в богатой русской помещичьей семье. Отец его служил еще при Александре и в 1834 году женился на Марьей Игнатьевне Семеновой, дворянке из миллионщиков. В приданое получил 150 тысяч и две деревни общим счетом в 4 тысячи душ. Но, несмотря на все это женился исключительно по любви, как редко бывает среди богатых, а Петр Меньшиков был очень богат, даже для родовитых дворян Москвы. Следует заметить, однако, что Александру Даниловичу Меньшикову он родственником не приходился ни в коей мере, разве что в самой, что ни наесть отдаленной, во всяком случае, он утверждал так при всяком удобном случае, когда его об этом спрашивали. Итак, женившись, у Меньшиковых родилось трое детей: два сына Миша и Петруша, и дочь Ольга. Наследство им обещалось великое, и всю жизнь свою Петр Меньшиков помимо военной карьеры посвятил семейной жизни и не был одним из тех, которые о детях своих в обществе и вспоминать стыдятся. Оба сына пошли по военной карьере. Михаил Меньшиков, хоть и был однофамильцем Меньшикова Крымского, но в Крымской войне участвовал лейтенантом и особенных заслуг после себя не оставил, как, впрочем, и его более именитый однофамилец. Ольга вышла замуж за молодого дипломата, когда ей не было и девятнадцати. С тех пор у нее уже у самой взрослые дети. Все: и Михаил, и Ольга, и Александр детство помнили свое самым обыкновенным: игры, сказки, шалости – все то, что принадлежит всем детям, в общем. Александр также, как и старший брат Михаил, сделал военную карьеру. Пехотный майор участвовал и в Балканской и в Турецкой компании, и даже покорял Среднюю Азию. В Бухарском Эмирате, командующий легким дивизионом он наголову разбил туземные войска, что, конечно, не его заслуга, но абсолютно логичное стечение обстоятельств – было бы в высшей степени странно, если бы вышло наоборот. Но, так или иначе, послужной список имел за собой значительный и в свои 35 лет уже метил в полковника. Женат он вот уже два года как был на дочери одно из сахаропромышленников – капиталистых дворян, значительно приумноживших свое состояние на предпринимательстве, но детей у них пока не было. В целом же жизнью своей Александр Меньшиков был доволен. Совсем недавно он был избран предводителем дворянства Калужской губернии и был вызван на собрание, куда и поспешил вскорости явиться.

Собрание было переполнено. Но у Александра там были свои знакомые, которые его и встретили.

– А, Александр Петрович, это Вы! – услышал Меньшиков знакомый голос. То был Афанасий Безруков – предводитель Тульского дворянства, хорошо знакомый Меньшикову человек, и без зазрения совести, он мог назвать его своим приятелем. Афанасию было уже хорошо за сорок, он всегда носил новенький, несколько даже щегольский сюртук, всегда чистую рубашку и золотые часы, даже если просто выходил погулять или посмотреть свое имение. Что уж и говорить, что он приехал на заседание собрания в новейшем костюме, сшитом по последнему слову моды. Наружности он был приятной и несколько походил на нашего живописца Ореста Кипренского, чем всегда гордился. Вообще он был одним из тех русских интеллигентов, которые ничего в интеллигенции не понимают, однако, стремятся все своим существом подчеркнуть в себе идеи прогрессивные и даже либеральные, но как только дело качается их самих, вся их либеральность улетучивается моментально, а на ее место приходит прямо какой-то несгибаемый консерватизм. Такая трансформация может произойти моментально, как и в обратном порядке, и эти интеллигенты этого как бы и не видят вовсе. И если бы этакого человека спросили в этот момент, а как же его либеральные идеи, то он бы искренне такому вопросу удивился и переспросил бы Вас, что Вы имеете в виду. Вот такой человек первым и встретил Александра Петровича в Зале Больших Собраний, более известном как Колонный зал.

– Да, Афанасий Ипполитович, по вызову собрания и долгу службы явился. – Ответил Александр.

– Это хорошо, что Вы только пришли, собрание еще не началось, а Вы не представляете, что здесь уже творилось. Они сами не знают, чего хотят. Просто наваждение на всех какое-то. Все признают, что реформа носит либеральный характер, все признают ее необходимость, даже неизбежность, но никто не хочет ее принимать. Будто бы и не понимают вовсе, что от них ничего не зависит. Тут уже выступал один из этаких либералов и громко заявил, что, несмотря на всю прогрессивность реформы, на все доводы, приводимые ее сторонниками, он реформы не принимает ни на грош. А знаете, почему? Никогда не поверите, потому что, сейчас его словами скажу, «потому что реформа эта не русская и русскому характеру противная»! А, каково? А еще буквально несколько лет назад, когда с цензурой построже-то было он хранил у себя все издания журнальчиков-с европейских! Я его еще тогда знавал, даже интереснейший субъект был, в своем роде. А теперь вот давеча-то «реформа не русская», видите ли! Поразительно, просто поразительно. А до этого еще просил один тип, из малоземельных каких-то, подписать петицию против реформы. Но это уж, навряд. Никто лично светиться в обществе своими идеями отнюдь не либеральными не хочет. Просто какой-то Содом, ничего не понятно, а ведь заседание-то еще и не началось. А все-таки, несмотря на все, говорю Вам, все собрание против реформы. И за, и против. Просто Содом! – выпалил Безруков.

– Как однако же, занятно, что Вы сами это лично признаете, Афанасий Ипполитович, – с еле заметной усмешкой заметил Меньшиков, – Вы-то сами какой стороны придерживаетесь?

– Я, конечно, против реформы, – стушевался Безруков. – Но знаете, сама идея мне близка, хорошо бы было провести ее где-нибудь в Лифляндии или Курляндии, чтобы посмотреть, что она собой представляет, да и почва-то там благодатная, крепостного-то права вроде нашего у них нету.

– Я так и думал, что Вы такого мнения. – Сказал Меньшиков.

– Неужели и Вы тоже? Я всегда Вас считал, за человека в высшей степени прогрессивного, Александр Петрович! – обрадовался Безруков.

– Да, спасибо, однако же, когда начнется собрание? Меня известили приходить к без четверти восемь пополудни.

– Так, видимо, сейчас и начнут, вон уже председатель на кафедру восходит. Присаживайтесь вот тут, со мной, я как раз Вам место запас, зная, что Вы ранее, чем положено не придете.

– Покорнейше благодарю, – поблагодарил Меньшиков и сел рядом с Безруковым.

Колонный Зал Благородного Дворянского Собрания в Москве представлял собой довольно обширную и высокую залу. Правая и левая часть ее была спроектирована по типу античных галерей и отделена рядом колонн, при этом и справа и слева можно было прекрасно видеть возвышение в передней части, сделанной в виде сцены. Стулья, на которых сидели предводители, стояли по центру залы, а на сцене находилась кафедра и столы для президиума и заседателей от Государственного совета и Правительствующего Сената. За ними, на стене, висел портрет Государя и Большой и Полный Герб России.

Зазвучал Гимн «Боже, Царя храни», все дворяне встали. Как только он завершился, на сцену взошел председатель заседания благородного дворянского собрания.

– Господа, – начал председатель, старичок лет 65, седой, но с густой и пышной шевелюрой, в полной форме камзола действительного тайного советника, со всеми орденами и большой красной лентой предводителя дворянства, – я думаю уже все в курсе, почему вы были здесь собраны: в Правительстве и Государственном совете идет совещание по принятию нового законного акта о перераспределении земель в земствах и губерниях. – Он как-то непривычно сильно растягивал слова, из-за этого речь председателя казалось очень официальной, кроме того, за все время произнесения ни один мускул на его лице не выразил ни единого изменения, так что и лицо его оставалось абсолютно спокойным и можно было сказать, что оно абсолютно ничего не выражало, – Помимо сего, прожект законодательного акта предлагает предоставить сословию свободных сельских обывателей и временнообязанных крестьян иметь свое полное и свободное представительство-курию в земских и губернских думах. В этом ключевом пункте законопрожекта и Сенат, от Имени его здесь представлен Константин Александрович Ракитин, – Ракитин встал, склонил голову и сел. Ему было скучно на этом собрании и он, как одна из мелких сошек в Сенате сюда был направлен, как это у нас любят, «сверху», – и Государственный Совет, от его Имени здесь представлен Филарет Павлович Долгорукий, – Филарет Павлович также встал и поклонился, но не так, как Ракитин, а чинно, понимая, что он здесь, пожалуй, один из немногих, кто имеет личные выходы на Царя, так что, он принялся слушать внимательно, – хотят слышать наше мнение, которое будет ими учтено и принято в соображение. Речь идет, прежде всего, о голосе дворян, заинтересованных и не заинтересованных. В данном случае, я предлагаю рассмотреть все плюсы и минусы принятия данного закона. Посему, предлагаю для начала проголосовать, кто за, поднимайте руки.

В принципе того, что произошло в следующий момент, ожидать было можно. Крайне мало дворян, активно придерживаясь либеральных, а уж тем паче, народных взглядов, могло быть выбрано в дворянские предводители. Для большинства сидящих в зале идеальным бы был расклад, при котором ни одна бы рука не поднялась. Однако же того не произошло. Вместо этого ожидаемого расклада поднялись две руки. Это были: рука Харьковского предводителя Канибацкого и рука предводителя Гродненского дворянства Алексашкина. Меньшиков прекрасно знал почти всех сидящих в этом зале, поскольку он, как и его отец имел дружбу с домами по всей России. Меньшиков про себя усмехнулся обеим рукам. Канибацкий был баснословно богат, если сравнить все капиталы предводителей, то у Канибацкого наверняка было более, чем у двух предыдущих в списке вместе взятых. До сих пор никто не знает, зачем он выбирался в предводители. Многие говорили, что от скуки ему в своей губернии было нечего делать и он, что б хоть как-то себя занять в свои пятьдесят решил попробовать себя на этом поприще. Меньшиков невольно спросил себя: «Кто сказал, что за деньги нельзя купить всего? В том числе и либеральных взглядов». Вторая рука Алексашкина тоже выглядела логично. Алексашкины – известный своими оппозиционными взглядами род. Еще прапрадед их писал Екатерине Великой письма, которые Августейшая предпочитала разрывать по прочтению, и издавался в «Трутне» Новикова. Но также ни для кого и не было загадкой, почему Тимофей Федорович Алексашкин – предводитель губернского дворянства. Давно была известна исключительная честность данного семейства. И несчастным Гродненским дворянам приходилось мириться со взглядами своего предводителя в обмен на честное ведение губернских дворянских дел.

– Так, я вижу две руки, что ж, пусть будет две, – подытожил председатель. Теперь попрошу поднять руки тех, кто воздержится от голосования.

Не одной поднятой руки не оказалось.

– Теперь, в порядке, утвержденным уставом, порошу поднять руки дворян, не одобряющих сей закон. – Как и ожидалось, все остальные руки был подняты на этот раз. Среди них были и руки Меньшикова и Безрукова.

– И того у нас два голоса за одобрение прожекта, двадцать семь против и нуль воздержавшихся. В таком случае, раз есть разногласия, необходимо предоставить обеим сторонам высказаться. Пусть каждая сторона выберет по одному оратору и начнем.

Выбрать «ораторов» для либеральной стороны не представляло никакой сложности. Канибацкий подошел к Алексашкину и сказал:

– Ну-с, надеюсь Вы защитите идеи свободы и равенства, Тимофей Федорович.

– Безусловно! Аристарх Николаевич, не только защищу. Мы докажем этим твердолобым, что каждому были даны равные права, что преумаление прав любого из сословий не только не справедливо, но и должно быть…

– Ну-с, и славно, – перебил его Канибацкий, – для него основная задача была снята. Уж очень не хотел он сейчас никому ничего доказывать, тем боле, что и сам не вполне понимал, что бы такого он должен был доказать. Подходя к Алексашкину он решил, что если и тот откажется от речи, то он ничего говорить не собирается. Это, в конце концов, его право, а уж права свои он знал и уважал.

Совсем другая была ситуация с противоположной стороны. Конечно, большинство на речь и не претендовало, но среди тех, кому было что сказать, развернулась настоящая полемика. В конце концов, выделились три человека, которые никак не хотели отдавать другому голос, все три искренне верившие, что именно они защитят дворянскую честь, в их, конечно, понимании, и переубедят и дворян, и Сенат и Госсовет не принимать проекта. Среди них были: предводитель Дворянского собрания Царицынской губернии Юрий Бенедиктович Самойлов, предводитель Дворянского собрания Костромской губернии Виктор Сергеевич Харитонов и товарищ предводителя Дворянского собрания Новгородской губернии Мальцев (сам предводитель не смог приехать по болезни, о чем известил собрание заранее и прислал вместо себя своего товарища). Между ними тремя развернулась ожесточенная дискуссия о том, кому представлять правую, консервативную сторону. Что же до остальных дворян, проголосовавших против, то большинству было решительно все равно. Они были уверены, что одного голосования уже было достаточно и что заседатели от государственных органов уже все поняли. Меж тем выбрать между этими троими было непросто.

– Да, господа, послушайте же, – заявил Самойлов, уже немолодой человек, лет, этак под сорок, с каким-то вечно обиженным выражением лица, – предоставьте мне слово и вы увидите, что все со мною согласятся. Ни у кого не будет и тени сомнения в ошибочности этого закона.

– Нет, нет, господа, – утверждал Мальцев, – если Вы и хотите услышать речь, которая защитит дворян, вэтой последней цитадели, где мы истинно свободны, так предоставьте слово мне.

– Но разве ж можно, – перебивал Харитонов, – чтобы такое важное дело, такое слово предоставлять товарищу предводителя. Я нисколько не сомневаюсь в его ораторских способностях, и в порядочности господина Мальцева, но лучше уж пусть слово будет за мной. Я человек в таких делах опытный, мне уже скоро седьмой десяток пойдет, и я не раз встречался по многим вопросам и с почившим в бозе Императором Николаем, и с ныне здравствующим и дай Бог ему на много лет здоровья Его Величеством нынешним Императором, посему я настаиваю дать слово мне, хотя бы из уважения к моему опыту. Я уж знаю, как все эти нововведения строятся и чего стоят.

К ним подошел Меньшиков, которому несколько надоел их спор и который чувствовал усталость и уже хотел покинуть это собрание.

– Господа, почему же вы не можете решить этот вопрос полюбовно? Вы же взрослые люди, господа. Пускай представляет нашу сторону господин Харитонов. Он, действительно, всех нас опытнее. А у вас, господа, будет еще возможность высказаться, но, не уверен, что на этом собрании. Давайте же доверим это важное дело такому опытному человеку, – говорил Меньшиков с максимальной учтивостью, стараясь не затронуть и не обидеть двух других, помимо Харитонова. Честно говоря, ему, как и большинству в зале было абсолютно все равно, кто будет их представлять. Он выбрал Харитонова, поскольку Самойлов и Мальцев очень уж горячились, и, судя по всему, их речи обещали быть долгими.

Мальцев и Самойлов вынуждены были согласиться. Им и самим надоело спорить, продолжали же они, только из-за представления о пресловутой дворянской чести, которую боялись уронить в глазах друг друга, но их попросили, тем более такой уважаемый человек, как Александр Петрович.

– Господа, – воодушевился костромич, – вы не пожалеете, господа! После моей речи все будут против этой варварской, отвратительной реформы.

Когда председателю было доложено, что оба оратора избраны, он назначил слушания.

– Предводители «убернских дворянств, так как голосование начиналось с вопроса о том, кто против реформ, предлагаю начать наши прения с речи тех, кто за. Слово предоставляется предводителю дворян Костромской Губернии тайному советнику Харитонову Виктору Сергеевичу.

На кафедру взошел Харитонов. Вся его речь была насыщена патетическими нотками. Он стремился произвести впечатление на публику, иногда даже доходил до крика. Примечательно, что мало кто обратил внимание на тот факт, что неважно, как бы Харитонов произносил свою речь. И по общему настроению и по первому голосованию было очевидно, что дворяне против реформы, а речь Харитонова – простая формальность, почему-то воспринятая заседателями как «защита дворянской чести» в ее последнем оплоте. Глупость.

«Итак, – начал Харитонов, – господа, на наше внимание предлагается рассмотрение одной реформы, которую предлагается в скором времени ввести в действие. Но сначала давайте осознаем ту ситуацию, в которой мы находимся. Вот уже 18 лет как нарушен традиционный для России порядок существования и сосуществования людей. Мужик – основа России, да именно основа, я никогда не понимал, почему иногда называют основным в России дворянское сословие, крестьяне – вот оплот России, именно в крестьянстве ее сила, так вот, этот мужик нуждается в руководстве. Это и так каждый из нас знает, с тех пор, как у нас нет крепостного права, этот мужик совсем потерял себя. Сбор зерна среди бывших помещичьих землевладений постоянно сокращается, это, несомненно, отразится на нашей национальной экономике, попомните мое слово. Что же дальше? Дальше пришла земская реформа, которая, несмотря на все ее положительные черты, главная из которых, безусловно, меньшая зависимость от центра, также принесла свои «прогрессистские» (это слово он весьма иронически выделил голосом) новшества. В земских собраниях заседают крестьяне, получившие у нас новое имя «свободных сельских обывателей»… Как вы думаете, господа, много ли мужики, которые еще вчера пахали землю, которые еще вчера, прости Господи, доили коров теперь принимают решения административной важности, от которых зависят финансы того или иного региона, политические вопросы. Как вы думаете, господа, я опять еще раз вас спрашиваю, много ли эти мужики понимают? Нет! И это основное, что нам всем необходимо понять. Господа, что же нам предлагают теперь? Нам предлагают представить в губернских куриях и думах, господа, в губернских, на втором уровне власти! Нам предлагают предоставить мужикам там представительства, т. е. места. И что же? Может следующим шагом, будет предоставить пахарям места в Сенате?! – При этом он обратился к заседателю Ракитину, – А, может, и в министры мужика запишем? А что, господа, представьте, министр иностранного дела Фрол Михалов, только рожь уберет и в Берлин, на прием к канцлеру, прям так, в лаптях. Министр финансов – Борис Кривой, напьется и подпишет государственный бюджет Императору на рассмотрение. Вот к тому и идет. Но, господа, благородные дворяне, позвольте вам один вопрос: кто же в таком случае будет пахать землю? Может мы и пойдем? Прямо после собрания я предлагаю вам всем небольшой эксперимент, как приедете в свои губернии, пусть каждый из вас перекопает аров шесть, просто перекопает. Я думаю, что мужик, заседающий в думе должен чувствовать себя также. Я даже в этом уверен.

Россия сейчас на переломном этапе, и многое зависит от нас, от дворян. К нашему мнению прислушивается Сенат и Государственный Совет, – он указал рукой на заседателей от государственных органов, – господа, верьте мне, это реформа носит варварский, какой-то чужеродный России характер. Мы все понимаем прогрессистские, либеральные прожекты, которые носят разумный, постепенный характер, но это, господа, это же как обухом по голове… Чего стоят эти реформы? Кто их автор? Никто, они – какая-то ошибка деятельности государственной системы. Мы можем, нет, господа, мы просто обязаны сказать свое слово. Неужели эти так называемые «прогрессисты» могут заставить нас, родовых дворян поверить в значимость идей, которые имеют под собой лишь желание и крики о свободе. Но что есть свобода? Свобода – это независимость суждений, действий и мыслей! В таком случае, разве наши мужики не свободны, спрошу я вас, господа? Разве крестьянское сословие современной России не получило теперь полноценную свободу? А предоставив им места в куриях, собраниях и думах, разве мы, в конце концов, не обяжем их там заседать? Зачем мужику лишняя головная боль? Мы должны проголосовать против этой реформы единогласно просто из гуманистических соображений. У каждого человека в этом мире своя существенная роль и мы не имеем права эту роль менять. Я так считаю, надеюсь, вы считаете также.

Господа, все, что вы решите, что мы вместе решим, войдет в анналы истории. Мы должны сделать верный выбор. И мы его сделаем. Я верю в это. Потому что верю в себя, в нас и в Россию! «– патетически закончил Харитонов.

Зал зарукоплескал. Послышалось даже несколько «Bravo», Харитонов был воодушевлен. «Мальцев и Самойлов, – подумал про себя Меньшиков, – не пожалели об их выборе». Что до него самого, то он тоже несколько раз ударил аплодисментами в ладони, на том и покончил. Поразительно, но даже Канибацкий захлопал, что, конечно, заметил Алексашкин. В голове у него пронеслась мысль «Ничего, это ничего. Пусть они послушают мою речь. Неужели они не видят, ах, неужели, действительно, они не видят?..». Харитонов был воодушевлен. Как никак, а половину представителей противоположной стороны он заставил перейти на свою сторону. Конечно, ему хотелось бы, чтобы его сторона приняла верх единогласно, но он понимал, что Алексашкин есть Алексашкин и с этаким уродом уже ничего не поделаешь. Реальность есть реальность.

На кафедру опять взошел председатель. Он тоже, видимо, был впечатлен речью Харитонова. Но предстояла еще речь дворянина Алексашкина, и он объявил:

– Слово предоставляется предводителю дворян Гродненской Губернии Алексашкину Тимофею Федоровичу, —председатель опустил в анонсе чин оратора.

Алексашкин взял слово. В отличие от своего оппонента он говорил отнюдь не спокойно, а как-то даже нервно. Патетики в его словах почти не было, однако на крик, как и его коллега, он периодически также срывался. Все время говорил как-то отрывисто, но не запинаясь, а как будто моментально перед тем как произнести, продумывал каждое слово. Он понимал, что из присутствующих в зале сторонников реформы меньшинство, а, возможно, он один, поэтому говорить старался максимально выразительно, так, чтобы каждое его слово нашло отклик в мозгу каждого здесь сидящего.

«Аминь, – начал он чрезвычайно медленно и довольно неожиданно, чем сразу же привлек внимание слушающих. – Господа, у нас после слов за упокой полагается говорить «аминь». У нас люди хоронят идеи с большим реализмом и, должен заметить господину Харитонову, с большими почестями. – Тут он взял и неожиданно вышел из-за кафедры, так, что бы он весь был виден, говорил он, активно жестикулируя. – Что мы тут слышали? Мы слышали молитву за упокой, молитву о прошлом. Я понимаю, как трудно расстаться с некоторыми идеями, порою даже труднее, чем расстаться с людьми, – взгляд на Канибацкого, – но это всегда надо сделать, если мы не хотим оказаться в царстве мертвых. Почему так многим моим друзьям так сложно расставаться с прошлым? Почему так многим из вас трудно смириться с мыслью, что мир меняется и что оставаться при своем в нашем, стремительно, я подчеркиваю это слово, стремительно меняющемся мире противоестественно и даже опасно? Почему? Я оставляю этот вопрос без ответа, потому что сам его не знаю. Казалось бы, такая простая мысль следовать прогрессу – не насильно его продвигать, не двигать вперед против течения, а двигаться вместе с ним.

Давайте вспомним, с чего началась нынешняя эпоха. Сейчас модно, по прошествии некоторого времени называть ее красивыми словами «Эпохой великих реформ». В конце пятидесятых годов то и дело, в различных губерниях вспыхивали крестьянские восстания. Крестьяне хотели одного – воли, подумайте, насколько эта воля ценная вещь, если ради нее идут на верную смерть. Но начались реформы, главнейшей из которых была крестьянская. И что же, получили ли мужики, как их обозвал мой уважаемый оппонент, получил ли они свободу? Вопрос относительный и пускай остается на нашей совести – условия и обстоятельства реформы мы все прекрасно знаем. Теперь у меня к вам вопрос, сколько процентов земли принадлежит дворянам? Вы ведь не знаете, а зря, такие цифры не плохо бы иметь в голове. 79 процентов земли принадлежат одному проценту населения, т. е. нам. 79 к 1 – неплохая статистика? Но пусть, пусть так… Мы не поэтому делу собрались.

Потом пришла земская реформа, хоть тут-то, слава тебе Господи, вы признаете ее плюсы, но что же все те же мужики? Они-то хоть что-нибудь, помимо жалкого представительства в земских собраниях получили? А временнообязанные? За чьи грехи им такая кара? Теперь наше благословенное правительство предлагает сделать маленькое послабление, малюсенькое, на ваших капиталах и землях которое, господа, оно отнюдь не скажется. Предлагается предоставить временнообязанным крестьянам несколько мест в собраниях, предлагается свободным (об уровне их свободы я уже говорил) сельским обывателем предоставить несколько мест в губернских думах. И вот, реформа уже названа варварской. А нонешний порядок так озаглавить, не хотите ли? На дворе 1880 год. Скажите, многие ли из ваших слуг, в большинстве своем бывших крестьян знают об этом? Я вас прошу не заключать сделок со своей совестью, а просто сделать так, как вам велит разум.

Последнее, что я вас попрошу – это оглянуться на запад. То есть, нет, я не так выразился. Посмотрите, пожалуйста, далеко вперед, на запад. Ни в Англии, ни во Франции, ни в Пруссии такого варварства уже нет. Опять это слово, но уж больно подходит оно к нашему состоянию, как это ни прискорбно. Правительство понимает, что еще немного, и над нами будут смеяться, как над людьми каменного века. Мы будем музеем пережитков старой Европы. Но хотим ли мы этого, хотим ли мы такой славы? Ужели не лучше вместе с цивилизованными народами мира шагать вперед, к прогрессу, к процветанию, к развитию? А что сделать проще – надо только, когда еще раз будет задан этот роковой, пусть роковой вопрос, в нужном месте поднять руку. И вы внесете свой вклад в развитие России, потому что не только господин Харитонов, но и вы в нее верите… Господа».

На этот зал рукоплескал стоя, конечно, не было слышно «браво» или «бис», но Алексашкин понимал, что он своей цели добился. Безусловно, далеко не все сейчас проголосуют за реформу, но всех-то никогда и не надо, и это он прекрасно понимал. «А умеет, шельма, говорить, да еще и порядочно убедителен», – подумал Меньшиков.

На кафедру, из-за которой так неожиданно вышел давеча Алексашкин, опять взошел председатель.

– Господа, мы прослушали оба мнения, и по уставу сейчас будет положено второе и окончательное голосование, результаты которого и будут зачтены присутствующими в собрании заседателями от Государственного Совета и Правительствующего Сената, – он выдохнул, – итак, господа предводители губернских дворянств, кто поддерживает прожект реформы, коею мы сегодня здесь обсуждали?

Некоторое время произошло замешательство. Хотя всем и понравилась речь Алексашкина, но все-таки дворяне замешкались. Алексашкин первым поднял руку. Он знал, что именно заинтересует дворянства:»… теперь наше благословенное правительство предлагает сделать маленькое послабление, малюсенькое, на ваших капиталах и землях которое, господа, оно отнюдь не скажется…» Подняв руку, он заставил себя не смотреть в зал, чтобы у дворян не было ощущения, что он их подзывает. Но вот руку поднял Канибацкий, вот Алексашкин краем глаза увидел, что и Безруков тянет свою худенькую ручонку, еще дворяне, спереди, непонятно, только, сколько их было за Алексашкиным.

– Итого, – произнес председатель, у нас четырнадцать голосов за реформу. «Проиграл! – пронеслось в голове у Гродненсца, – проиграл!» В зале послышался шепот.

– Теперь, предводители губернских дворянств, я попрошу поднять руки тех, кто против прожекта реформы.

В зале на этот раз смятения не было. Алексашкин сидел, положив руки на голову. Он корил себя, спрашивая, и чего он, собственно ожидал?

– Итого, – подсчитав голоса, подвел итого председатель, тринадцать голосов против реформы.

– Сколько? – вырвалось у Алесашкина, – Сколько?

– Тринадцать, господин предводитель, и я попрошу Вас больше не выкрикивать нечего с места, в противном случае, вы будете выдворены с заседания и будет ждать его окончания в вестибюле, – сказал предводитель, обратившись к Алексашкину, потом к залу, – порошу поднять руки тех, кто воздержался от голосования. Таковых должно быть ровно двое, в противном случае результаты этого голосования будут аннулированы.

Руки подняли как раз двое: Мальцев и Меньшиков.

…

Следует сказать несколько слов о дальнейшей судьбе прожекта. Долгорукий и Ракитин приняли во внимание результаты голосования и на заседаниях своих ведомств доложили, что дворянство в целом согласно с реформой. Но потом прожект был на некоторое время отложен, поскольку у одного из авторов реформы Лорис-Меликова появился новый прожект еще боле невиданного для России устройства – проект Конституции. Зимою 1881 г. он был закончен как проект, и Его Величество постановил проект реформы по земствам рассмотреть после того, как Государственный Совет назначит слушания по Конституции. 1 марта 1881 г. Государь Император Александр II поехал подписывать число к рассмотрению Государственным Советом Конституции. Но обстоятельства сложились другим образом.

Март-апрель восемьдесят первого года запомнились свертыванием всех реформ. Правительство Александра III и К. Победоносцева свернуло все проекты либеральных реформ Александра II. Для России наступила совсем другая пора.