1
В тихий осенний вечер, в один из тех редких вечеров, когда сквозь красноватое облако смога, постоянно застилающего московское небо, вдруг робко и ненадолго пробивается свет Полярной звезды, а луна прозрачной перламутровой раковиной низко-низко зависает над еще не включенными фонарями, Марина ехала в гости к Валерьяну.
Валерьяну было девятнадцать лет, и для своего возраста он был довольно занятым человеком. Через трое суток на четвертые он сторожил частную автостоянку, а по четыре вечера в неделю, во всяком случае, если верить расписанию, учился на вечернем в университете на филологическом, изучал русский язык и литературу. От армии его оберегал белый билет, хотя и без билета было видно, что Валерьян псих.
Был он сутул, угловат, у него слегка косил левый глаз. К тому же он прихрамывал, правда, Марина никак не могла запомнить, на какую ногу. А еще он писал стихи.
Они познакомились на поэтическом вечере в Некрасовке, где Валерьян вместе с другими начинающими поэтами читал свои творения, а Марина стояла в стайке слушательниц, пестро одетых и безвкусно накрашенных девиц, ничем особенно среди них не выделяясь.
Кстати, Марина косметикой совершенно не пользовалась, а одевалась, как сейчас, — в узенькие синие джинсы и свободный балахон, чаще всего с капюшоном. В таком виде она ходила в школу, и в кино, и в консерваторию, и даже на свидания.
Но в тот день ей все осточертело. День был необычным: на рассвете Марина проводила в Шереметьево свою лучшую, можно сказать, единственную подругу Аню. С Аней они дружили с шести лет, с первого класса, вместе сидели за партой, ни разу не ссорились и почти никогда не расставались, разве что летом или когда кто-то из них болел. И вот теперь Аня уехала. Ее, отличницу, послали на семестр по обмену в Америку. С этим невозможно было смириться, потому что всю жизнь Аня была рядом, с ней всегда можно было перемигнуться, пошутить, на худой конец звякнуть ей по телефону, чтобы посоветоваться. Не было случая, чтобы у Ани не нашлось ответа — своего собственного или позаимствованного из книг.
После Аниного отлета все у Марины пошло наперекосяк. В школу она, конечно, не пошла, хотя самолет улетал в шесть утра и на первый урок Марина спокойно успевала. Но она полдня проревела, уткнувшись в подушку, а вечером с мрачным видом явилась к матери в спальню и потребовала ее косметичку: своей у Марины отродясь не водилось.
Мама обрадовалась: наконец-то ее девочка стала похожей на других, которых она ежедневно встречала на улице. На Марине были черные лосины, черная мини-юбка и шелковая красная блузка, Марина вылила на голову чуть ли не весь флакон маминых французских духов, так что ее длинные и темные, распущенные ради такого случая волосы благоухали на весь автобус, и люди, прижатые к ней в давке, зажимали носы. Марине казалось, что все на нее оглядываются (впрочем, может, так и было), она сутулилась и втягивала голову в плечи.
В тот вечер выступало человек пять-семь поэтов, не больше. Они несли какую-то галиматью, от которой уши вяли. На этом фоне стихи Валерьяна необыкновенно выделялись. Сперва они показались Марине просто набором слов, связанных необычайным, завораживающим ритмом, но постепенно проступили мысли — непонятно, правда, о чем были эти мысли. Наизусть стихи не запоминались, только что услышанные строчки мгновенно улетучивались, но чувство, охватившее Марину, пока Валерьян их читал, осталось с ней.
Читал он довольно долго тихим, как бы бесстрастным голосом. Марина слушала, и сперва ей казалось, что она ничего не понимает, потом вдруг как-то вышло, что кое-что она все-таки поняла, только не в стихах, а в себе, в жизни…
Тоска по Ане, по тому времени, когда Аня была рядом и всегда у нее был ответ на любой вопрос. Одиночество и незащищенность, мгла — и вдруг появился просвет! На душе от этих непонятных стихов стало вдруг так спокойно, точно появился якорь спасения в бурном житейском море. Человек, который пишет такие стихи, должен наверняка понимать многое в жизни!
Когда все закончилось, слушатели ринулись на улицу, в еще теплую осеннюю ночь, но расходиться не торопились. Люди толпились во дворе и в арке у выхода, сбивались тесными группками, все, видно, между собой знакомые, не в первый раз бывали на таких вечерах. Марина про этот вечер узнала в школе, но никого из одноклассников не встретила, вообще ни одного знакомого лица не увидела. Марина стояла у стены, чувствуя себя потерянной в чужой толпе. «Теперь так будет всегда, — с тоской думала Марина. — Ах, Анька, Анька, и зачем же ты уехала?» На мгновение возникла мысль, что, если бы ей предложили поехать куда-нибудь одной, без Ани, она бы наверняка отказалась! Но ей тут же стало стыдно.
Марина в очередной раз тоскливо огляделась и увидела у стены, в двух шагах от себя, понравившегося ей поэта. Он тоже стоял один и курил, пуская кольцами дым.
У него получались жутко смешные колечки, этакие бараньи завитушки: серенькие, как у романовских овец. Марина смотрела, смотрела на них и внезапно рассмеялась. Как же завитушки не вязались с ее тоской, словно они из другой жизни приплыли! Валерьян, услыхав ее смех, поднял голову, посмотрел сначала сурово, обидчиво: что, мол, тут за смешки такие, не над ним ли часом смеются, но, встретив простодушный Маринин взгляд, не выдержал и тоже расхохотался. Но вновь сдвинул брови и с притворной строгостью спросил:
— Может, вы скажете, что вы нашли во мне такого смешного?
Марина от смеха согнулась пополам. Однако надо было что-нибудь ответить! И Марина, собравшись с силами, больно, изо всей мочи ущипнув себя за руку, чтобы не смеяться, с трудом выговорила:
— Колечки! Колечки, понимаете?
— Какие колечки? — не разобрал он поначалу. Но, сообразив наконец, слегка смутился. — Привычка у меня такая. А что, в самом деле очень смешно выходит? — неожиданно забеспокоился он.
— Да нет же! Просто у меня настроение сегодня дурацкое. — Марина как-то сразу угасла. Ей снова вспомнилось утро в аэропорту, долгая, одинокая дорога домой.
— Эй, девушка! — шутливо окликнул он ее. — Что-то вы погрустнели. Не сотворить ли вам еще пару колечек?
— Пожалуйста! — с неожиданным жаром отозвалась Марина. — Только, если можно, целую сотню, а то два колечка слишком быстро растают!
— Ну что ж, сотню так сотню, мне не жалко. А у вас хватит времени на сто колечек? Ведь на это весь вечер уйдет.
— У меня пропасть времени, — храбро солгала Марина. Мама ждала ее самое позднее через полчаса. Но не она ли твердит, что Марине пора повзрослеть?! Правда, было тут и еще одно немаловажное обстоятельство: Марина прекрасно знала, что Аня ее поведение не одобрила бы. Но какая теперь разница? Аня далеко.
— Если вы не возражаете, — говорил Валерьян, — мы могли бы поехать ко мне домой.
— Не возражаю, — важно ответила Марина. Но не выдержала и снова прыснула.
2
Ехать пришлось довольно долго. Марина прикинула, что он живет в противоположном конце Москвы.
Валерьян жил на последнем этаже маленькой пятиэтажной хрущевки. Пока по лестнице заберешься, запыхаешься! Марина разволновалась, что от физических усилий у нее заблестит нос. Но эта мысль, едва возникнув, тут же исчезла, сметенная вихрем совсем других переживаний. Ведь она в первый раз идет в гости к незнакомому человеку!
Небольшая двухкомнатная квартирка, в которой оказалась Марина, поразила ее неухоженностью. Клочья обоев свисали со стен, потолки были грязно-серые, все в потеках и пятнах, паркетины под ногой ходуном ходили.
— Послушайте! — не выдержала она. — Вы один тут живете?
— С бабушкой, — отозвался поэт, который, согнувшись в три погибели, безуспешно пытался нашарить для Марины тапочки. — А, да ладно! — махнул он рукой. — Проходите. Все равно полы Бог знает сколько не мыли.
«Да тут от полов скоро ничего не останется», — мысленно добавила Марина, совершенно потрясенная увиденным, но промолчала. А она-то думала, что поэты творят в уютной благородной обстановке! Впрочем, может, он здесь только живет, а творит где-нибудь в другом месте? На бульвар выходит? Какой тут бульвар рядом? Кажется, Симферопольский? Марина бывала однажды в этих краях, когда приехал в гости из Америки двоюродный брат, которого до того она ни разу не видела. Он останавливался где-то поблизости, у других родственников.
Из кухни выглянула старушка в засаленном халате и стертых шлепанцах на босу ногу.
— Валечка пришел! — обрадованно гаркнула она, да так громко, что Марина невольно прикрыла руками уши. — А у меня уж чаек готов! — радостно громыхала старушка.
— Бабуль, потише, — поморщился Валерьян.
— Как чувствую себя? Да получше уже, получше. С утра сердце кололо, я валидолу под язык положила, и с тех пор как огурчик!
— Зелененький… — обреченно прошептал Валерьян и махнул Марине рукой, увлекая ее за собой дальше по коридору. Марина быстро прошла за ним следом, старушка ее даже не заметила. Может, она к тому же и слепая?
— Внучек, а чаек? — прогрохотало им вслед.
— Бабуль, я у себя попью! — дико проорал Валерьян, и старушка, все-таки расслышав, затихла.
После прихожей комната Валерьяна производила впечатление оазиса. Широкая тахта была покрыта пыльным зеленоватым покрывалом, письменный стол у окна завален книгами и конспектами в мягких, без обложек, тетрадках. На столе стояла лампа с прозрачным зеленоватым абажуром, не выключенная, похоже, со вчерашнего вечера. В дверном проеме виднелась потемневшая от времени круглая деревяшка турника. На стенах повсюду висели книжные полки. Над тахтой — картина, написанная яркой киноварью: странного вида кирпичный дом, пламенеющий в зареве заката, на удивление неуклюжий дом, правое крыло заметно меньше и ниже левого, под косыми окнами — заросли высокой, почти до середины окон, острой рыжей травы, на коньке крыши не то флюгер, не то живой журавль, тоже какой-то изломанный.
Самыми уютными в Валерьяновой комнате были оконные рамы и подоконник. Выкрашенные темно-коричневой масляной краской, издалека они казались некрашеными.
Люстра, вспыхнувшая под потолком, представляла собой старомодную плоскую тарелку, белую, в крупную серую сеточку. Сквозь сеточку проглядывали красные цветы — не то розы, не то гвоздики. С люстры свисал пыльный пластмассовый самолетик.
Обои в комнате были выгоревшие, когда-то, наверное, коричневые, в едва заметный серо-желтый цветочек.
— Присаживайтесь на тахту, чувствуйте себя как дома, а я за чаем сбегаю, ладушки? — суетился Валерьян.
— Может, вам помочь?
— Ну что вы, что вы, я сам! — Валерьян даже, кажется, слегка испугался. — Я быстро!
И стремглав выскочил. Он, видно, был смущен не меньше Марины, но изо всех сил старался это скрыть.
— Ну вот, — сказал Валерьян, появляясь минут через десять с пластиковым подносом, на котором стояли две большие, в прошлом белые фарфоровые кружки, маленький чайник для заварки с отбитой ручкой и круглая деревянная сахарница. Рядом лежала початая коробка шоколадных конфет-ассорти.
— Угощайтесь! Может, наконец познакомимся, а то как меня зовут, вы знаете, а как вас?..
— Марина, — сказала Марина и храбро пригубила чай. Изнутри чашка была совершенно бурой.
— Марина, а можно на «ты»?
— Конечно! — Марина даже рассмеялась. Ей вообще это казалось странным и непривычным. И как могло кому-то прийти в голову ее называть на «вы»?
Они молча принялись пить чай, уткнувшись каждый в свою чашку и ощущая неловкость. Наконец Марина набралась храбрости и задала вопрос, мучивший ее с тех пор, как они пришли:
— А где ваши… твои родители? Они отдельно живут?
Такого вопроса Валерьян, похоже, совершенно не ожидал. На мгновение он смешался, потемнел лицом и с трудом выдавил:
— Они… видишь ли, родители у меня умерли.
— Как, оба? — вырвалось у Марины.
— Да, в наше время такое не часто бывает, чтобы два нестарых человека… Помнишь, в восемьдесят шестом году авария была на Чернобыльской АЭС?
Марина кивнула.
— Их в числе прочих послали на ликвидацию последствий. И там то ли они сами куда-то попали, то ли их отправили в зону радиации, только… — Валерьян помолчал. — В Москву они вернулись, а домой — нет. С полгода в больнице пролежали, умерли, почти в один день, в течение одной недели. Отец на два дня раньше. Знаешь, они очень любили друг друга, куда больше, чем меня, между прочим, хотя и нехорошо теперь так говорить. Да я им, собственно, не в упрек это говорю, какие теперь могут быть упреки? Мама без него все равно бы жить не смогла, так что это правильно, что и она тоже… — Валерьян замолчал, достал из кармана сигареты и закурил.
«Они жили счастливо и умерли в один день», — пронеслось в голове у Марины. Губы у нее подрагивали, норовя сложиться в мерзкую, до неприличия похожую на улыбку гримасу. Верхнюю губу Марина почти до крови закусила, а нижнюю прижала к зубам. То-то, верно, рожа получилась! Но все лучше, чем этот вечно преследующий ее в тяжелые моменты истерический смех.
— Прости меня, пожалуйста, — тихо заговорила Марина, справившись наконец с собой, и на этот раз «ты» получилось у нее совершенно естественно. — Я не думала… Я ведь не знала!
— Откуда тебе было знать? Да это все так давно было! Черт его знает, что это со мной сегодня, нервы барахлят. Ты бери конфеты, они хорошие, мне на вечере подарили, пришлось, правда, открыть, угостить ребят, но еще много осталось.
— Спасибо, — сказала Марина голосом благовоспитанной барышни и чинно, двумя пальчиками, достала из пластмассовой лунки конфету.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Чувство неловкости, возникшее было между ними, испарилось.
— Как ты славно смеешься! — сказал Валерьян. — У тебя от смеха на щеках ямочки появляются.
— Да уж, единственная моя красота! — Марина кокетливо передернула плечом. — С пяти лет только и слышу про эти ямочки.
— Ну что ты говоришь! — возмутился Валерьян. — Как это единственная? У тебя… — Он на минуту задумался. — У тебя глаза потрясающие. Если хочешь знать, я никогда таких глаз не видел! Какого они у тебя цвета?
— По-моему, голубые.
— Нет-нет, это только вначале кажется, что они голубые, а если присмотреться, то в глубине они у тебя вовсе не голубые, а зеленые. Необычные глаза.
— Правда? Спасибо на добром слове.
И они оба снова засмеялись.
— Почитай мне, пожалуйста, свои стихи, — попросила Марина, одолев с трудом половину чашки. Чай был явно самый дешевый.
— Ты что, на вечере не наслушалась? Ладно, давай почитаю, если хочешь.
Валерьян не доставал тетрадок или листочков, просто уселся поудобней, слегка ссутулил плечи, ладонями уперся в колени и начал читать. Но неожиданно глаза его из неопределенно-бурых превратились в темно-карие, глубокие, черты лица прояснились, и лицо каким-то чудом из неправильного стало правильным, из некрасивого — красивым, толстые губы налились живым теплом, и Марине почудилось, что он не стихи читает, а целует ее.
Каждое новое стихотворение казалось Марине лучше прежнего, хотя спроси ее сейчас, что это были за стихи, о чем они были, выяснилось бы, что она ни словечка из них не поняла, ничего не запомнила. Валерьян читал, читал, а потом неожиданно протянул к Марине свои длинные, нескладные руки, привлек ее к себе и стал целовать всерьез.
— Как ты слушаешь! — бормотал он между поцелуями. — Господи, как ты слушаешь! Меня никто еще никогда так не слушал! Тебе и в самом деле так нравится?
— Да, — шептала в ответ Марина. — Да, да, конечно! — Но к чему, в сущности, относилось это «да», она не смогла бы толком объяснить.
Быстрые, горячие руки Валерьяна действовали вполне уверенно. Куда девался прежний нескладный Валерьян? Рядом с Мариной был другой человек!
Наверное, еще не поздно было вывернуться, попытаться остановить его, закричать, на худой конец, да так, чтобы эта глухая бабка на кухне услышала, или ему самому сказать твердо и спокойно, что она не хочет, не может, не должна… Но почему? Разве она не мечтала об этом последние три года почти непрерывно, тщательно скрывая свои грезы от себя и от Ани? Не из-за них ли ей пришлось недавно начать спать на полу, якобы чтобы сберечь осанку?
Но даже если она и хочет этого так постоянно и так безумно, все равно это дико! Она же не животное! Если даже считать, что брак — фигня (именно так Марина считала), то… Должна же быть хотя бы любовь!
А может, это и есть любовь? Просто любовь… с первого взгляда.
Эти мысли, молнией проносящиеся в сознании, да еще судорожные попытки сохранить остатки самоконтроля вырвали Марину из реальности, и потом она никак не могла вспомнить, каким образом ее одежда оказалась на полу, а она — в постели, укрытая стеганым одеялом. Громко щелкнул выключатель, погасла лампа, и через мгновение Марина обнаружила себя плотно притиснутой к Валерьяну. Между ними ничего не было, казалось, даже их кожа не разделяла их.
— Расслабься! — шептал он. — Отчего ты такая зажатая? Ты боишься меня? Не надо, успокойся, все будет хорошо! — Голос его звучал так нежно, что Марина успокоилась. Конечно же, он ее любит, вот только интересно, почему он ей этого не сказал? С этого же, наверное, полагается начинать? Или это только в книжках так пишут? А может, ей надо признаться первой?
— Я люблю тебя, — прошептала она.
На мгновение он отпрянул, но тут же успокоился и снова привлек ее к себе.
— Я тоже, — прошептал он. — Господи, какая же ты маленькая, ну просто мышонок!
«И совсем не так больно, — думала, стиснув зубы, Марина. — Вполне можно перетерпеть».
«Это и не больно, и не хорошо, — решила она через несколько минут. — Просто никак». И ощутила горькое разочарование.
3
Крови не было. Совсем. В этом она была уверена, потому что утром внимательно осмотрела простыню, далеко не белоснежную, но крови не было и в помине.
— Что ты там ищешь? — заинтересовался Валерьян. — Колечко потеряла?
— Да нет, — растерянно и досадливо проговорила Марина. — Кровь я ищу. Должна же быть кровь. Все говорят, и в книжках пишут…
— Так ты что… — Валерьян не договорил, закусывая толстую нижнюю губу. — Черт, мне ведь показалось, но я решил, что просто кажется. Слушай, как же ты теперь будешь?
— Как? — Маринины плечи слегка дрогнули и опустились. От них точно отломились крылья, державшие ее во время ее ночного полета над собой, над собственной жизнью. Всю ночь Марина как бы летала, и оттуда, сверху, иногда посмеиваясь, а чаще с недоумением, наблюдала за тем, что происходило с нею внизу. Но теперь, когда крылья отпали, под ногами вновь оказались рассохшиеся паркетины пола, а впереди — жизнь, та самая, из которой она вчера вылетела, да к тому же еще и без Ани.
И любви, конечно же, никакой не было, напридумывала невесть что. Вон он как на нее теперь смотрит. И ей такого любить?!
Господи, что же будет?
— Не знаю, — произнесла наконец Марина, — как-нибудь, — добавила она неуверенно.
— Послушай, — Валерьян тяжело опустился на тахту, обнял Марину и усадил к себе на колени. — Наверное, я кретин. С этого, конечно, надо было начинать, скажи мне, Марина, сколько тебе лет?
— Семнадцать, — убитым голосом сказала Марина. Ей сейчас это было совершенно безразлично. Наверняка он исчезнет.
— Ну, это не самый худший вариант. Надо когда-нибудь начинать!
При этих словах Марина так резко рванулась у него из рук, что Валерьяну с трудом удалось ее удержать. Конечно, все можно говорить, но не все же ей слушать!
— Прости, я опять что-то не то несу, просто все как-то… неожиданно. И… мне, наверное, надо будет обо всем подумать.
— И мне, наверное, тоже. — Постепенно к Марине возвращалось самообладание. Интересно, что она скажет маме? И в школе еще один день пропустила!
Марина не спеша, деловито, без тени смущения, начала одеваться. Что же теперь поделать. Она взрослый человек, да и не конец же это жизни!
Сидя на тахте, Валерьян хмуро наблюдал за ней. Когда Марина собралась уходить, он резко встал, обнял ее, начал целовать. «Ну нет, только не сейчас! — в ужасе подумала Марина, предпринимая судорожные попытки высвободиться. — Вот честное слово, на сей раз я точно закричу!»
Но Валерьян отпустил ее. В его глазах, неожиданно снова сделавшихся карими, теплыми, светилась искренняя тревога за Марину и какая-то… тоска по несбывшемуся, что ли? По чему-то, что еще, наверное, могло бы быть, если…
— Послушай, ты, пожалуйста, не исчезай сразу насовсем! — неожиданно попросил он. — Оставь хотя бы свой телефон, а то… Ну, я так просто не могу…
«А ему, наверное, очень одиноко живется, — поняла вдруг Марина. — У меня мама есть. И папа», — добавила она с некоторым запозданием.
— Хорошо, — произнесла она вслух. — Найдется у тебя, чем записать? А то я спешу.
Валерьян покопался в разбросанных по столу бумагах и извлек ручку.
— Ну да, ты же у нас поэт. — Марина слабо улыбнулась. — Записывай. — Она продиктовала номер. — И напиши, что Марина, а то еще забудешь.
— Уж как-нибудь.
Они вместе дошли до входных дверей, Валерьян отомкнул замок, дверь сразу же распахнулась, но Валерьян удержал Марину за плечо и нежно, медленно поцеловал на прощанье.
— Пока! — прошептал он. — Я обязательно позвоню.
«Как же, жди, — думала Марина, спускаясь по бесконечной лестнице. На душе было пусто и скверно. — Вот взять бы и бросить в эту квартиру гранату! Чтобы ни квартиры, ни Валерьяна, ни идиотской глухой старухи».
— Господи, что же я скажу маме! — простонала она.
«А может, он позвонит?» — ласково шевельнулось где-то на дне души. Но Марина решительно замотала головой. Из давнего детсадовского опыта она запомнила твердо: если во что-нибудь НЕ верить, то оно, может быть, еще сбудется, а иначе — ни за что.
4
Подымаясь в лифте и подходя к своей квартире, Марина отчетливо слышала и словно видела, как бухает под тонкой блузкой ее испуганное сердце. Что теперь будет? Вчера ей казалось, что не прийти домой ночевать — совершенно немыслимо, что мир от этого перевернется, маму непременно хватит удар и вернувшаяся утром Марина узнает, что ее мама в больнице или сошла с ума. Ну вот, она не пришла и даже не позвонила. Не позвонила-то почему? Вечером, когда ехали к Валерьяну, Марина всю дорогу думала, что обязательно надо, как придет, сразу же позвонить, а в результате не удосужилась даже спросить, где у них там, в их раскуроченной квартире, телефон? Все казалось, что есть еще время, успеется. Марина ведь не собиралась там ночевать! Как же так получилось? Ах да, после всего, что с ней состоялось, Марина просто сразу заснула, как-то неожиданно вырубилась, теперь даже не вспомнить, как и когда.
Удивительно: Марина всегда с трудом засыпает, думает перед сном, ворочается, а в поездах, например, вообще никогда не спит. И вот вдруг, в чужой постели, в незнакомой обстановке так сразу заснуть? Накануне из-за Аниного самолета, улетавшего в такую безбожную рань, Марина практически не спала.
Она отперла дверь и медленно, крадучись, скользнула в прихожую. Хоть бы первые-то минуты прошли спокойно! Но не тут-то было.
Из маминой комнаты стремглав выскочил Фунтик, крошечный карликовый пинчер (когда его только принесли, он умещался в рюмке), и начал отчаянно лаять. Не собака, а звонок электрический, причем без выключателя. Его звонкий визгливый лай разносился по всем этажам, с первого до девятого, а Маринина квартира была на третьем. С трудом подавив раздражение, Марина наклонилась и подхватила песика на руки, чтобы он замолчал! Он тут же излизал ей лицо и руки, искусал пальцы и даже умудрился, ловко подскочив на руках, шутливо вцепиться в ухо — не больно, но достаточно неприятно. Экая бестия!
— Ну хватит, хватит! — увещевала его Марина. — Как ты ни старайся, настоящей собаки из тебя все равно не выйдет. Никакая ты не собака, сплошная несуразица! Ну, брат, ты и нахал! — На сей раз песик исхитрился ухватить Марину зубами за нос. Марина присела на корточки, осторожно поставила собачонку на пол и подняла голову.
Напротив нее, у дверей в свою комнату, стояла мама, на вид вполне здоровая, но очень растрепанная и с красными, припухшими глазами. Мама молчала. Марина тоже. Марина даже с корточек приподнялась, несмотря на то, что обрадованный Фунтик оперся лапами о ее колени и начал старательно вылизывать ей лицо, слегка прихватывая зубами губы и щеки.
Так они и смотрели друг на друга, Марина и мама, и ничто не нарушало эту жутковатую тишину, кроме вечного попискивания компьютера, доносящегося из-под папиной двери.
Марина ожидала криков, ругани, ее бы не удивила даже пощечина. На улице, перед домом, она с замиранием сердца посмотрела, не стоит ли где поблизости «скорая помощь». Всю дорогу Марина заготавливала бесчисленные ответы на всевозможные вопросы. Но как прикажете отвечать, когда тебя ни о чем не спрашивают?!
Неожиданно мама всхлипнула, поползла по косяку и села на пол. Марина не верила своим глазам. Ее мама сидела на полу и, закрыв лицо руками, беспомощно, как ребенок, плакала.
— Мамочка! — Марина подскочила к маме. — Успокойся, не плачь, пожалуйста, я же пришла, ничего не случилось, все в порядке!
Мама вцепилась в Маринину руку с цепкостью маленькой девочки, потерявшей на мгновение своих в толпе. Другой рукой она, как слепая, без конца ощупывала Маринино лицо, руки, плечи, перебирала волосы и плакала, плакала, не переставая.
— Ну, мам, ну чего ты, ты чего, мам? — тупо повторяла Марина, которой стало казаться, что их роли каким-то чудом переменились и старшей теперь стала она.
Наконец мама успокоилась, поднялась, тяжело опершись на Маринино плечо, и они вдвоем перебрались в кухню, где устроились на диване в обнимку.
Ни о чем мама Марину не спрашивала. Похоже было, что ей вполне хватало того, что Марина здесь, с ней, что Марина нашлась и ничего ужасного с ней не случилось. Что же до объяснений, то мама, казалось, была готова принять любые версии, хоть сколько-нибудь правдоподобные. И Марина, не особенно затрудняясь, наплела ей, что она познакомилась на вечере с одной девочкой: «Ой, мам, такая девочка, она из французской школы, той, что у метро, знаешь?» — а после вечера они пошли к девочке домой.
— Она, мам, недалеко тут живет, я, мам, сначала думала, зайду на минуточку, а потом мы с ней так заболтались, что я, мам, представляешь, уснула в кресле, просто как провалилась, прямо посреди разговора, и так до утра и проспала, они, мам, просто не знали, что со мной делать, представляешь, как получилось? Ты не очень сердишься, мама?
Мама только рукой махнула.
— Лишь бы с тобой все было в порядке! Ходи, пожалуйста, в гости к подружкам, ночуй у них, если хочешь, тем более Аня уехала, и тебе, наверное, без нее одиноко. Только, умоляю, Марина, обязательно в другой раз звони! Что я пережила, думала, просто с ума сойду! Чего я себе только не навоображала! Во все морги звонила, во все больницы! — И мама опять жалобно всхлипнула.
— Прости меня, мамочка! — снова и снова покаянно шелестела Марина. — Я больше никогда так не буду! Можно, я теперь помоюсь и пойду спать? По-человечески, лежа, а не сидя в кресле?
— Конечно, а есть ты разве не хочешь?
— Нет-нет, я потом.
Как хорошо, что все снова стало на свои места, и мама опять стала мамой, а Марина опять ее дочкой! Как страшно было, когда было наоборот!
Марина зашла в ванну и медленно стала раздеваться. На трусах Марина с каким-то мрачным удовлетворением заметила маленькое пятнышко.
Она быстро застирала трусы в холодной воде и небрежным жестом закинула их на батарею. Внутри все немного ныло, тянуло слегка внизу живота. Марина залезла в ванну, намылилась, включила душ, сперва горячий, а потом холодный, чтобы прийти в себя. Сняла с полки шампунь и вымыла голову, смыв наконец с волос мамины духи, а заодно и чужой запах.
Тщательно вытеревшись, Марина, не одеваясь, встала перед большим, от пола до потолка, зеркалом, занимавшим у них в ванной целую стену, и придирчиво себя осмотрела. Ничуть не изменилась. А внутри? С этим еще предстояло разбираться. Но сначала спать. Спать. Несмотря на контрастный душ, в голове у Марины стоял туман, и все происшедшее сегодня ночью казалось чем-то нереальным, словно бы подернутым дымкой. «А был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?» — язвительно спросила Марина у самой себя, показала себе язык и вышла из ванной.
Когда она шла мимо кухни, ее окликнула мама:
— Мариночка, я тебе кое-что должна сказать.
— М-м-м-да?
— Марина, папа ничего не знает. Я его не стала волновать, ты ведь знаешь, как он много работает. И ты ему тоже, пожалуйста, ничего не говори.
— Конечно, мамочка!
Марина вошла к себе, легла и отвернулась к стене, устало сомкнув глаза. Черт, она ведь спала там, так отчего ей так хочется спать и не просыпаться? И уже проваливаясь в забытье, Марина услышала зычный возглас:
— Люся! Обедать!
«Интересно, который сейчас может быть час?» — подумала Марина.
5
Проснулась Марина в сумерках. На часах было полседьмого. Что там мама такое сказала? Ах да, не говорить папе. Нет ничего проще! С папой Марина и так почти никогда не разговаривает.
Папа у Марины — мировой мужик. В своем роде. Сидит себе за компьютером, час сидит, другой, третий, день сидит, другой, третий, ночью тоже сидит, только клавиши постукивают да раздается иногда неожиданный зычный бас, вот как давеча:
— Люся, чаю!
Или:
— Люся, обедать!
Независимо от времени суток.
Потом вдруг — стоп! Все немедленно отключается, папа вскакивает, сгребает со стола бумажки-дискетки и бегом-бегом куда-то, к кому-то.
— Леша, когда придешь?
— А черт его…
И дверь хлопнула. Может, вечером того же дня придет, может, следующего. А как придет, так почти сразу опять за компьютер. Нет, удобный он человек, что ни говори. А мама плачет. Ну, ее можно понять, ей, наверное, нужен не столько удобный человек, сколько живой, любящий. Чтобы цветы приносил, внимание оказывал. Разговаривал хотя бы иногда. Маме ведь и сорока еще нет. Папе тоже.
Марине приснилась Аня. Во сне Марина пыталась рассказать ей обо всем, что с ней произошло, но почему-то у нее ничего не выходило. Аня просто не хотела ей верить. На все Маринины объяснения Аня только качала головой и повторяла: «Нет, Марина, нет, ты же умная, интеллигентная девочка, ты моя подруга, я тебя слишком хорошо знаю, чтобы поверить, что ты вдруг оказалась в постели с первым встречным мужчиной! Да с какой бы стати ты поехала к нему на ночь глядя? Да еще одна? Нет-нет, ты наверняка это все просто выдумала, многие девочки нашего возраста увлекаются подобными фантазиями. Вот только не могу понять, тебе это зачем? Неужто больше думать не о чем?» — «Да нет же!» — доказывала во сне Марина, чувствуя, однако, что доказать ничего не в состоянии и остается только повторять безнадежно, что все это на самом деле было с ней. «Марина, признайся, что ты это выдумала! Выдумала мне назло, ты же знаешь, как я ненавижу подобные гадости. Ты, наверное, просто позавидовала, что меня послали в Америку, а тебя нет, вот и плетешь невесть что!» С отчаяния Марина начала задыхаться. Почему, почему ей Аня не верит? Будто она разговаривает не с Аней, а с каменной стеной.
Марина вытерла пот со лба. Уф, слава Богу, это был только сон! Лежать на полу было неудобно, вот и приснилась такая дрянь. Нет, пора переходить на кровать! Аня не верит ей, не понимает ее, и не потому, что не может — даже во сне Марина была уверена, что Аня может все, — а просто не хочет понять!
Есть такие вещи, которых Аня не хочет понимать, просто ей лень до них опускаться.
Интересно, как-то они встретятся через полгода? Тут один только день прошел, а сколько всего случилось!
Марина встала и пошла на кухню. Только сейчас она поняла, как же ей хочется есть. Мамы не было — наверное, тоже спала. В душе опять шевельнулся стыд: бедная мама, всю ночь из-за нее не спала!
Марина взяла хлеб, достала из холодильника масло, лениво намазала бутерброд. Вчера вроде оставалась еще колбаса? Наверное, уже съели. В холодильнике стояла кастрюлька с супом и мисочка с котлетами, но неохота было разогревать. Чайник, что ли, поставить? Заварки, правда, почти уже не осталось.
«А завтра ведь придется идти в школу, — вдруг сообразила Марина, — надо бы кому-нибудь позвонить, спросить, что задано». Марина отправилась к себе, достала из покрывшегося за два дня пылью портфеля дневник и ручку и пошла к телефону. Но не успела она протянуть руку к трубке, как телефон зазвонил.
— Алло! — сказала Марина, и у нее бешено заколотилось сердце.
— Алло! — сказал в трубке знакомый голос. — Марина, здравствуй, это я.
— Ты, — сказала Марина и почувствовала, как на щеках закипают слезы. Он любит ее, он ей позвонил! Это было чудо!
6
Они договорились встретиться на следующий день и поначалу виделись довольно регулярно. Валерьян был человек очень занятой — и работал, и учился, и даже по гостям ходил, правда, в гости он тоже ездил в определенные дни.
— Завтра?
— Нет, завтра я не смогу, я завтра еду в гости. Нет-нет, отложить никак невозможно, и до конца недели я не вернусь. Видишь ли, эти люди живут за городом, электрички там ходят по-дурацки, как вернусь, сразу тебе позвоню. Так что, мышь, не вешай носа, лады?
Он прямо с первого дня звал ее мышью. Она даже привыкла, хотя поначалу ее это коробило — какая она мышь, вон какая длинная, мама ей до плеча…
Правда, мама у Марины была совсем маленькая, метр пятьдесят, не больше, но зато очень красивая: с огромными голубыми глазами и толстенной, вечно растрепанной, длинной черной косой. Коса была тяжелая, поэтому мама почти никогда ее не закалывала и не укладывала ни в какие прически, постоянно жаловалась, что от этой проклятой косы у нее болит голова. Почти каждый день мама грозилась эту косу отрезать или переполовинить, Марина со слезами уговаривала маму не совершать такого кощунства. У Марины была тоже приличная коса, особенно на фоне почти поголовной стрижки. Но куда ей было до маминой косы! И такую красоту стричь?!
Казалось, что втиснуть в плотное Валерьяново расписание еще хоть что-нибудь, а тем более регулярные встречи с девушкой, попросту невозможно. Но все устраивалось на диво просто.
Представьте себе это плотное Валерьяново расписание нанесенным на лист ватмана, вроде тех расписаний, что вывешивают в коридорах школ или институтов. Ватманский лист расчерчен на клеточки, к каждой клеточке аккуратно приклеен прозрачный кармашек. Над кармашком, к примеру, написано: «Понедельник». В кармашке лежит беленькая карточка, на ней обозначено: «Лекции в институте с 18 до 22». Так. Карточку аккуратненько вынимаем и помещаем вместо нее другую, с лаконичной надписью: «Марина». Берем следующую карточку: «Вторник, рабочее дежурство». Так, хорошо. Ставим вместо нее: «Прогул по болезни. Не забыть взять в психдиспансере бюллетень». И внизу, буквами покрупнее, знакомое нам: «Марина». Видите, как все просто?
Дома к Марининым ночным отлучкам скоро привыкли, и не надо было врать про подружек или про полуночные подготовки к семинарам по несуществующим факультативам. Просто как-то вечером Валерьян, позвонив, наткнулся на маму и провел с ней что-то вроде разъяснительной работы, в ходе которой мама вынуждена была согласиться с тем очевидным фактом, что ее Марина уже взрослая девочка. Училась ее дочь прилично, усердно готовилась к поступлению в институт, так что ничего страшного, что Марина иногда пропадает, бывает и хуже. Папа же — вот действительно удобный человек! — вообще, похоже, не замечал, дома Марина или нет, он ведь даже не замечал такие прозаические вещи, как день сейчас или ночь.
Окончательно вопрос о том, любят они с Валерьяном друг друга или нет, так и не был ею решен. Марине казалось то так, то эдак, пока она не перестала ломать над этим голову. Ведь все складывалось так хорошо, что лучше, может, и совсем не бывает. Маринина мама, например, замужем, а ведь невооруженным глазом видно, как ей плохо. С работы она давно уволилась, потому что денег там почти не платили, и теперь бродит день-деньской из угла в угол по квартире, вроде не одна, а, по сути, не с кем словом перемолвиться.
Марину с утра до вечера переполняло удивительное, неизвестно откуда взявшееся чувство счастья. По утрам она пела, заливалась соловушкой, от одного взгляда на солнышко за окном, на суету облаков, с трудом протискивающих пухлые, золотистые от солнца тела между антеннами на московских крышах; на птиц, весело прыгающих по карнизам и с веточки на веточку по чахлым московским тополям и липам; на радужные нефтяные блики в сверкающих на солнце лужах, искрящихся, словно огромные драгоценные камни на серой морщинистой груди асфальта.
Через этот, почти сплошь залитый асфальтом, двор Марина бегала по утрам в школу, излучая переполнявшую ее радость. И все у Марины выходило хорошо и удачно, и на душе у нее было ясно и празднично, и люди вокруг ей улыбались, словно им всем было приятно на нее смотреть.
7
Встретившись в шестом часу вечера в метро на «Китай-городе», то есть примерно посередине между его домом и ее, Валерьян с Мариной шли прошвырнуться по старой Москве, где оба они выросли и по которой у обоих теперь было что-то вроде ностальгии.
Прежний дом Марины стоял на Арбате. Бывшие коммунальные квартиры стали теперь частными, и в них обитали шикарные новые русские. Старый дом отремонтировали, он сиял свежей краской, а крыша на солнце сверкала, точно серебряная.
Валерьянову дому повезло куда меньше. В нем уже который год (по словам Валерьяна, по крайней мере седьмой) шел капитальный ремонт. Фактически от него осталась одна коробка. Внутренние перекрытия были сняты, и квартиры, где жил маленький Валерьян, больше не существовало.
Валерьян жил там вместе с бабушкой, у них было две комнаты в необъятной коммуналке.
— Понимаешь, я даже не знал, сколько там комнат и кто в них живет. Это было просто, ну, как маленький городок, честное слово! Я по коридорам на велике гонял целыми днями, и ни разу ни на кого не наехал, представляешь?
— Не представляю! — Марина смеялась. — В нашей квартире было всего-навсего пять комнат, и в каждой жила семья с детьми. Мы играли вместе на кухне, как сестры и братья, как одна большая семья. Так было здорово! Взрослые ссорились, конечно, но я этого ничего не помню, это мимо нас пролетало. Сейчас это как далекий сон. Когда мы переехали, мне было пять лет, меньше, день рождения в новой квартире справляли.
— А я в ту квартиру, в которой сейчас живу, только в школе окончательно перебрался. Бывал там, правда, часто, там тогда родители мои жили, при них, конечно, все было не так, как сейчас. Считалось, между прочим, что и я там тоже живу, но на самом деле до школы я пасся у бабушки. Зато родителей я в ту пору обожал, страсть! Они для меня были чем-то высшим. Бабка-то что, она бабка и есть, вроде как всегда под рукой. «Валечка, супчик, Валечка, апельсинчик, Валечка, не балуйся», в крайнем случае: «Валька, дрянь такая. Опять очки мои схватил, а ну, отдавай щас же, а то я тебя ремнем!»
Последние слова Валерьян произнес так грозно, что Марина даже вздрогнула, и они оба рассмеялись. Они часто вместе смеялись, особенно поначалу. Им все казалось смешно: «Ой, смотри, воробей!», «Ой, кошка какая, смотри, с дерева слезть не может!», «Ой, смотри, какой у этой тетки смешной парик, ой, не могу, да он еще и набок съехал!»
— Потом я на родителей насмотрелся, — продолжал Валерьян. — За пять-то лет, уж будьте покойны! Такого навидался — по гроб жизни хватит.
— Так ты их совсем не любил? — осторожно поинтересовалась Марина, недоумевая, почему же он тогда вспоминал об их смерти с такой печалью. Если все было так, как он сейчас рассказывает, отчего он тогда так расстроился?
— Почему? Я их любил, я и сейчас их, наверное, люблю, хотя немного странно любить того, кто уже умер. Просто, когда я у бабушки жил, они для меня были… ну, как божества какие-то, а когда вместе с ними поселился, я их любил, как живых людей любят. Понял, что и они тоже не идеальны.
— Валь, расскажи, пожалуйста, если тебе, конечно, не слишком тяжело вспоминать, — как ты жил, когда без них остался. Бабушка к тебе переехала? Она еще не такая старенькая и глухая была, как сейчас?
— Если бы! Она такая уже лет десять! Без нее мне квартиру бы не оставили, мне только двенадцать лет было, меня скорее всего в детдом бы наладили. А так мальчик с бабушкой, хотя на самом-то деле я, конечно, один был.
— Но как же ты выжил, школу закончил?
— Не знаю. Как автомат. Я поначалу в таком шоке был! Знаешь, с одной стороны, ты один, о тебе никто не заботится, с другой — все ждут от тебя, что ты будешь таким, как раньше, исправно будешь посещать школу, делать уроки, аккуратно одеваться и вести себя как положено. Причем они тебе вроде бы сочувствуют, ну как же, такое горе у мальчика! А стоит оступиться, как все сразу: «Ах, хулиган, как тебе не стыдно, такой был раньше приличный мальчик, да что это с тобой стряслось?» Мне иной раз казалось, они и вправду не понимают — чтО.
— Как же ты выжил? — снова повторила Марина.
— Я говорю тебе — как автомат. Это не сразу произошло, во всяком случае, не все сразу. Было время приспособиться. Сначала они просто уехали, оставили мне ЦУ: «Валя, ты большой, ты должен заботиться о бабушке, а не она о тебе! Выноси регулярно мусор, вари на ужин картошку, деньги все сразу не трать, рубашку в школу надевай всегда чистую, глаженую, стиральная машина включается вот так. Утюг на холодильнике». Я ведь всегда довольно самостоятельным был, они у меня вечно то на работе, то еще где-нибудь. Я им сам ужин обычно готовил.
Ну а потом, когда они в больнице лежали, это уже отдельная история. Бабуле на работе выдавали ихнюю зарплату, а я после школы по рынкам да магазинам мотался, витамины им добывал. Овощи, фрукты, икру красную. Соки им варил под конец, когда они ничего есть не могли. А когда они умерли, мне поначалу вроде даже легче стало. До меня дошло не сразу, что их уже нет, так я за тот год умотался. Учиться совершенно не успевал. Двоек, конечно, нахватал, страсть! Чудом на второй год не остался. По одной литературе пятерки у меня были. Ее у нас классрук вел. Во был человек! Он-то меня и спас. А то я будто тоже мертвый стал. Вроде зомби, ей-Богу! Мыслей и чувств никаких. Общаться не мог ни с кем. Мне что-нибудь говорят — я молчу. Если слишком пристанут, мог в рожу двинуть. Никак не понимал, зачем я должен с ними разговаривать?
— А как же у тебя это прошло?
— Ну, что-то прошло, что-то на всю жизнь осталось… Я только, когда в другую школу перешел, малость оттаивать начал. Там все как-то сразу иначе пошло. Ребята были совсем другие, друзья у меня появились. Мне классрук присоветовал туда перейти. «Иди, — говорит, — Валя, в ту школу, твое, — говорит, — спасение в серьезной учебе, голова у тебя хорошая, а остальное все приложится».
Я пришел на собеседование, мне говорят: «Молодой человек, расскажите нам, что вы любите читать?» — «Да вы что, — говорю, — я читать вообще не люблю, у меня на это времени нет!» Они усмехаются, думают небось: «Во дебил пришел!» — «Ну, — говорят, — ладно, оставьте документы, поглядим, как вы сочинение напишете». — Валерьян злорадно ухмыльнулся. — А после сочинения они меня сразу взяли. Такой, — говорят, — у вас слог необычный, мысли такие оригинальные, чуть ли не самое интересное на весь поток сочинение! «Конечно, вы, — говорят, — пошутили, что читать не любите? Ну откройте же нам секрет, кто ваш любимый автор?» — «Пушкин», — говорю. «Ах, говорят, какой интересный юноша! Это надо же, Пушкин!» — Валерьян захохотал, потом слегка озадаченно посмотрел на Марину. Она не смеялась. — Ты все поняла? Я просто так сказал — Пушкин. Ляпнул, чтобы отвязались, а они подумали — вправду.
— Валерьян, — медленно, задумчиво проговорила Марина, — а ты на самом деле любишь Пушкина?
— Не знаю. — Валерьян задумался. — Как сказать… Люблю, наверное… «Медный всадник», например. Очень здорово. А ты, Марина? Ты любишь Пушкина?
— Да. Мне его мама в детстве много читала, потом я сама. Я в школе за него частенько двойки получала, никак не могла писать про него то, что задано.
— Со школой мне в этом смысле повезло. Учителя у нас оригинальное мышление приветствовали. Зато сейчас, в универе… О, черт! — Валерьян споткнулся и чуть не упал. Лицо его болезненно искривилось. — Тьфу ты, еще и на больную ногу!
— А что у тебя с ногой? — рискнула спросить Марина.
— Да с лошади упал неудачно.
— С лошади… — протянула она с уважением.
Они шли по Чистопрудному бульвару, скользя глазами по зеркальной поверхности пруда, в которой отражались старинные дома, стоящие на противоположной стороне улицы. Но пруд кончился, и взгляд их точно натолкнулся на невидимую преграду. Впереди была какая-то неправильность, незавершенность.
— Марина! — догадался наконец Валерьян. — А куда же «Джанг» делся? Еще с неделю назад я тут проходил — он стоял.
— Снесли! — ахнула Марина.
— Господи, полжизни у меня там прошло! Чуть ли не каждый день после школы забегали. Какие люди в нем тусовались!
Марина молчала: у нее с рестораном «Джалтаранг» ничего интересного связано не было. Просто стоял дом, всю жизнь стоял, а теперь нету.
8
— Тебе письмо от Ани, — сказала мама, когда Марина вернулась домой. Валька в тот вечер куда-то уезжал, и потому они не поехали к нему ночевать, и Марина вернулась домой, и довольно рано, часов в одиннадцать.
Несмотря на происшедшее с ней, Марина нетерпеливо схватила письмо, тут же распечатала и почувствовала глубокое разочарование. Аня писала, что Америка — как Америка: статуя Свободы на месте, в школе проходят здесь то, что в Москве они давным-давно прошли, что с языком, как и предполагалось, никаких у нее проблем нет и что время они проводят довольно весело, хотя на первый взгляд и диковато. Вчера, например, было party, половина народу по такому случаю выкрасила себе волосы в зеленый цвет, а другая половина — в фиолетовый, а потом один парень на спор пять золотых рыбок из аквариума живьем заглотнул и ко всем приставал с рассказами, что он, мол, слышит, как они плещутся у него в желудке. Письмо пестрело незнакомыми Марине, но в принципе вполне понятными английскими оборотами и в целом выглядело как-то скучно и ненатурально. Совсем не в обычном Анином стиле. Похоже, Аня чего-то недоговаривает, скрывает что-то очень важное для нее, потому она и пишет, чтобы случайно не проговориться, про всякую ерунду.
Марина отложила письмо в сторону, зевнула и принялась за уроки. Предстояло еще переворошить гору книг. Фунтик устроился у нее на ноге, и она легонько поглаживала его по голове большим пальцем.
9
Неожиданно наступила зима — злая, холодная и абсолютно бесснежная. Марина прятала руки глубоко в рукава — перчатки у нее почему-то все время терялись, — ежилась и горбилась, а передвигалась перебежками, то короткими, то длинными, в зависимости от количества набранного в легкие воздуха. И все-таки она ужасно мерзла. Марине было холодно, холодно и еще раз холодно. К тому же и Валерьян в последнее время почти перестал звонить. Марине его так не хватало! Она пробовала звонить сама, но никто не подходил. Наверное, Валерьян куда-то уехал, а бабушка не слышала звонка.
По утрам Марина уходила в школу, днем возвращалась, учила уроки, уроков бывало много, и ей еще приходилось зубрить билеты к экзаменам. Принялась помогать маме по дому, мыла полы, со сдержанной яростью колотя по ним шваброй, вытирала пыль, нещадно роняя безделушки, которые не всегда разбивались. Впрочем, что ж тут странного? На полу у них лежал толстый ковер.
А в свободные часы Марина бесцельно бродила по дому, выискивала пятый угол и без конца спрашивала себя, что, собственно, такого произошло. Ведь, став женщиной, Марина ни в чем особенно не переменилась, ни внутренне, ни тем более внешне. Изменился разве что размер лифчика, да и то это произошло совсем недавно, недели полторы-две назад.
И примерно тогда же ее любимые узкие джинсы неожиданно оказались ей узки. «Толстею что-то», — подумала Марина, мысленно поперебирала диеты, ни на одной не остановилась и махнула рукой.
Прошел еще месяц, прежде чем в голову ей пришла наконец мысль о наиболее естественной причине этих перемен. Почему-то такая возможность ни разу не приходила ей в голову. С кем угодно, казалось, могло такое случиться, только не с ней. А почему? Цикл у нее всегда был с выкрутасами, не установился еще, и потому пропуск целого месяца не показался чем-то из ряда вон выходящим. Однако теперь, сложив два и два и получив тревожный результат, Марина уныло покачала головой и отправилась в женскую консультацию.
Врач с ее участка повышал квалификацию где-то на курсах, акушерка, ведущая вместо него прием, немедленно и с готовностью подтвердила Маринины опасения и от себя добавила, что времени на принятие решений у Марины почти нет. «Что же так поздно спохватилась, милочка?» Еще акушерка сказала, что в таких случаях положено извещать родителей, потому что Марина несовершеннолетняя, но, поскольку врача нет, сама она этого делать не будет, врач вернется и позвонит.
Чувство тоски и какого-то отупения, не покидавшее Марину весь последний месяц, не покинуло ее и теперь, после сделанного открытия. Но надо было что-то решать!
В таком настроении ехала Марина в гости к неожиданно — будто что почуял, гад! — позвонившему ей Валерьяну. Почти весь этот месяц он ей не звонил.
10
Подойдя к Валерьяновой двери, Марина храбро надавила кнопку звонка. Она имела на это право! Так ей казалось.
Дверь открыли не сразу. Марина успела надавить на кнопку по крайней мере трижды, пока наконец щелкнул замок и на пороге появился заспанный Валерьян. Взгляд, которым он уставился на Марину, был полон недоумения. Он словно бы гадал про себя: «И что это она заявилась?»
— А, черт, это ты! — произнес он наконец и выдавил из себя улыбку, кривую и неловкую.
— Валь, в чем дело? Ты же сам звонил, — совершенно растерявшись, сказала Марина.
— Звонил? Кто звонил? Я звонил? — Он не до конца еще проснулся. — А, да, конечно, звонил.
Тут он окончательно пришел в себя и вежливо отошел в сторону, пропуская Марину в квартиру.
— Тс-с, — прошептал он, когда они шли по коридору, — бабушка спит.
Марина очень удивилась: бабушка не то что во сне, она и наяву почти никогда ничего не слышала, но благоразумно промолчала. Как бы Марина удивилась, узнав, что бабушки в квартире вообще нет! Была родительская суббота, и бабушка поехала на кладбище поминать родителей Валерьяна.
Молча, на цыпочках прошли они к нему в комнату, и Валерьян жестом указал Марине на неубранную кровать. Сам он тут же вышел.
Через пару минут Валерьян вернулся, неся на подносе чашки с кофе. Кофе в них был совсем остывший, подернутый жирной пленкой и почти без сахара. Они молча пригубили каждый свою чашку, после чего Валерьян закурил.
— Ну, — спросил он, выпуская первое кольцо, — как там у тебя дела? — Похоже было, что он в принципе не представляет, о чем ему с ней разговаривать.
— Беременна я, — немедленно выпалила Марина и тут же смолкла, ошеломленная собственной прямотой.
Валерьян застыл с сигаретой в руках, которая тут же погасла, но он этого даже не заметил.
— Ты… — проговорил он наконец с трудом, видимо, соображая, — ты это всерьез?
— Да уж куда серьезней, — фыркнула Марина, сразу ощетинясь. — Справку из консультации показать?
— А… Вообще-то покажи, — неожиданно заинтересовался Валерьян.
Маринина душа с размаху ухнула в пятки — справки у нее никакой не было. Но она деловито порылась в сумочке и поойкала огорченно: «Ой, кажется, забыла!»
— Но ты вправду беременна? — уже с откровенной усмешкой спросил Валерьян, делая попытку снова зажечь сигарету, не с того, правда, конца. Опомнившись, он досадливо отшвырнул сигарету в пепельницу и в упор посмотрел на Марину. — Ну так как?
— Да! — выкрикнула Марина, и в голосе ее зазвенели слезы.
Слезы эти подействовали на Валерьяна. Он встал, подошел к Марине, заглянул в глаза, потом в глаза поцеловал, сперва в один, потом в другой, потом снова в них заглянул и тихо, с неожиданной нежностью переспросил:
— Но сама-то ты уверена?
— Да. — На сей раз это «да» прозвучало тихо и обреченно.
— Так, — сказал Валерьян, ласково проведя рукой по Марининому плечу и усаживаясь обратно в кресло. Сигарету зажег совершенно правильно. — И аборта ты, как я понимаю, делать не хочешь?
— Не хочу, — согласилась Марина, со всей обреченностью вдруг понимая, что делать его придется.
— И не надо! — обрадовался вдруг Валерьян. — М-да. Вот не думал, не гадал. Будет, значит, у нас новый крольчонок. А как же теперь все это устроить? Тебе же еще восемнадцати нет?
— Нет, — недоуменно подтвердила Марина, дивясь, что раньше его это как-то не особенно интересовало.
— А когда будет?
— Ну… ребенок раньше родится, — ответила Марина, с трепетом осознавая каждое произносимое ею слово: ребенок… родится… раньше… Раньше, чем что?
— Тогда… — вслух продолжал размышлять Валерьян, — тогда придется на тебе жениться.
— Ты хочешь на мне жениться?! — изумилась Марина.
— Я? Нет, что ты, — отмахнулся от нее Валерьян, вконец ушедший в свои расчеты. — Я не могу.
— Почему?
— Видишь ли, мышь, я ведь уже женат.
— Ты? Женат? — с трудом выговорила она, холодея.
— Ну да, — досадливо проговорил он. — Да сейчас не в этом дело! Женятся на тебе, женятся, не боись, вот только кто? Ага, нашел кажись. — И Валерьян решительно потянулся к телефону. — Серый, алло, привет, то есть. Валька беспокоит. Слушай, ты как насчет того, чтобы жениться?
Марина смотрела на Валерьяна не мигая, как в телевизор.
— Да нет, не шучу. На ком, говоришь? Да есть тут одна. Красивая? — Валерьян скосил глаза на Марину и оценивающе оглядел ее с ног до головы. — Да вроде ничего, — нерешительно произнес он в трубку. — Да ты сам подъезжай, тогда и увидишь. Что, к зачету готовишься? Эх, вы, технари, вечно у вас какие-то зачеты-хуеты! Ну хорошо, а когда? Завтра, значит. Часиков в пять… в пять хорошо. С копейками? Ну ладно, лишь бы не с рублями, а то мне к семи на дежурство. Ну есть. Вам того же, тем же самым по тому же месту.
И Валерьян бросил трубку на рычаг. Он посмотрел на Марину. Ее слегка трясло. Валерьян пересел к ней на кушетку, крепко обнял, зашептал жарко в самое ее трясущееся под его губами холодное, как у зайца, ухо:
— Ну мышь, ну хватит, успокойся, ну чего ты, все будет путем, мышь. — И вдруг неожиданно принялся целовать, исступленно, как никогда, в губы, в шею, в уши, в глаза. — Это же все глупости, мышь, это же все бредятина, и неважно, и… — Он вдруг обхватил обеими руками ее голову и, глядя прямо в глаза, произнес неожиданно: — Мышь, ты, конечно, мне сейчас не поверишь, но… Ты просто представить себе не можешь, как я счастлив.
Марина совсем уже ничего не понимала. Все у нее, у бедняги, в голове спуталось и перемешалось.
Валерьян вдруг резко встал, аккуратно загасил в пепельнице сигарету и сказал, приподнимая Марину за плечи:
— Пойдем, провожу тебя. Значит, завтра в пять, поняла? И не опаздывай, а то мне на дежурство. И держись, мышь, теперь все будет хорошо, слово тебе даю, слышишь? — И, уже сам себе, недоверчиво: — Нет, ну надо же… Кто бы мог подумать!
В коридоре Валерьян опять приложил палец к губам.
— Тише, там у меня человек спит.
«Человек? — изумилась про себя Марина. — Значит, не бабушка?» Но вслух ничего не сказала.
11
На следующий день ровно в пять Марина сидела на кушетке и яростно теребила за кисточки пыльный зеленый плед. Валерьян нервно курил. В пять пятнадцать в дверь позвонили. Валерьян швырнул сигарету в стоявшую перед ним чашку с недопитым кофе и рванул открывать.
Вернулся он с невысоким стройным пареньком примерно одних с Валерьяном лет. У паренька были длинные, до плеч, светлые волосы и темно-карие глаза, сочетание довольно необычное, больше Марина ничего в тот раз не заметила, не до того было, настолько сразу они по уши ушли в технические детали.
— Справку принесла? — спросил Валерьян.
— Да, — слегка волнуясь, ответила Марина, выкладывая на кофейный столик требуемый документ.
— Так, десять недель, ого, не слабо. Значит, завтра вы идете подавать заявление. О, черт, тебе от родителей разрешение надо. А его где заверяют, Серень, ты, случаем, не знаешь?
— Откуда? — изумился паренек, не без изящества вскидывая светлые бровки.
— Слушайте, а может, мне просто маму с собой взять? — неожиданно предложила Марина.
— Точно. Так, значит, и сделаешь. Значит, идете вы туда завтра вдвоем, тьфу, извини, втроем, с твоей мамой то есть, и подаете заявление. Серег, ты им там объясни, что вам тянуть нельзя.
— Да ведь и так все ясно. С такой справкой куда уж дальше тянуть.
— Ну, ребята, не подведите меня, хорошо? — Валерьян был сам на себя не похож.
— Да ладно тебе, — успокаивающе сказал Сережа. — Сказано — сделано. — И, уже оборачиваясь к Марине, добавил: — А вы, значит, Марина. В школе учитесь?
— Да, в восемнадцатой.
— Что? — Оба, как по команде, уставились на нее. — В восемнадцатой английской? В американской, то есть?
— Ну да.
— Вот это да! — сказал Сережа. — Первый раз вижу живого человека из этой школы. А правда, что у вас практика в Америке каждый год?
— Ну про каждый год — это преувеличение, но за одиннадцать лет три раза мы туда ездили. Один раз на две недели, другие два — по три. Еще бывает, что отличников по обмену посылают. — И Марина тяжело вздохнула.
— И где вы были?
— Ну, по-разному. В первый раз только в Нью-Йорке, второй — в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, последний раз в Бостон возили.
— Да? Ну и как там? — И они оживленно заговорили об Америке, начисто забыв о причине их встречи.
Часа через полтора Сергей заторопился уходить, Валерьян, взглянув на часы, зачертыхался, но Сергей все-таки вышел первым, точнее сказать, он вышел как бы сразу, сказав: «Ой, мне пора!» — и исчез. Но перед тем, как исчезать, он все-таки уточнил:
— Марина, завтра на «Киевской» в два. В загсе с часу до двух перерыв, а с утра у меня лекции.
— Да, а у меня уроки, — крикнула Марина в ответ, но уже в пустоту.
Зато с Валерьяном они вышли вместе.
— Слушай, — сказал он в лифте, внимательно разглядывая ее, — а ты почему никогда ничего не рассказывала?
— О чем? — искренне изумилась Марина.
— Ну, о школе там, об Америке.
— Так ты не спрашивал никогда. — Марина рассмеялась. — А ты в какой школе учился?
— В двести пятнадцатой.
— У Эмиля? В литературной? — поинтересовалась Марина.
— Я же тебе рассказывал. Ничего интересного. Ни тебе Америки, ни даже Англии. Одни семинары да лекции, муть всякая. Правда, ребята у нас хорошие были.
— Так уж и муть, — усомнилась Марина. — А все вашу школу хвалят. Из нашего класса два человека перешли к вам.
— Ну, кое-что интересное есть, конечно, — признал Валерьян. — Да и самого Эмиля со счетов сбрасывать нельзя, он, конечно, личность.
— Вот видишь! — Марина улыбнулась.
— Слушай, — выходя из подъезда и собираясь поворачивать в сторону, противоположную той, в которую надо было идти Марине, снова заговорил Валерьян. — А ты смогла бы учить детей?
— Детей? Каких детей? Чему учить? — растерялась Марина.
— Английскому, конечно, — как маленькой, разъяснил Валерьян. — Ты его, наверное, хорошо знаешь. — И, видя, что до Марины все равно не доходит, быстро прикоснулся на прощанье к ее руке. — Ну, не бери в голову, там увидим. И не забудь, пожалуйста, про завтра. Это очень важно!
— Еще бы! — И Марина весело зашагала к метро. Беременность почему-то ее уже не пугала.