Политическая элита даже особо отсталых государств давно не довольствуется простыми радостями традиционного секса. Албанский министр был замечен в одном из самых фешенебельных ресторанов на Пятьдесят шестой улице с официанткой. Они занимались… как бы это выразиться… впрочем, оба утверждают, что девушка снимала кусочек спагетти с ширинки министра. Но кто же вам скажет правду? Из достоверных источников мы узнали, что количество посетителей ресторана с тех пор резко увеличилось.

Перейдем к более приятным новостям. Слухи о том, что Дон Б. вернулся с курорта, не подтвердились. Из надежных источников нам стало известно, что он продолжает заниматься йогой на спа-курорте в Аризоне. Разумеется, всегда найдутся люди, готовые к самому худшему, но в данном случае фортуна не на их стороне.

И последнее. Самоуверенная ведущая утреннего ток-шоу, видимо, считает, что титул «Фурия» подойдет ей больше, чем печально известной Мисс Смотрите Кто Пришел. Сначала у нее вода не пузырилась, потом музыканты фальшивили, а теперь она хочет, чтобы ее личный стилист перестал соблюдать субординацию. Внешность обманчива, не так ли? Кто бы мог подумать, что наша куколка на такое способна?

По воскресеньям после ланча я играю в шахматы с двоюродной бабушкой моего бывшего мужа. Матчи имеют место в Центральном парке, как раз рядом с детской площадкой. Меня лично достает вся эта визжащая сопливая мелюзга, но Бланш говорит, что в парке Колумбус деваться некуда от панков, а Вашингтон-сквер «кишит паршивыми хиппи».

Каждый раз, только мы соберемся поиграть, к Бланш подходит Юрий-псих — иммигрант из сибирских лесов, и требует пять долларов за то, что мы сидим в его парке за его столом. У Юрия брови как у Брежнева — подозреваю, что из-за бровей-то ему и пришлось покинуть родину. Если бы меня столь щедро одарила природа, я как минимум прекратила бы холодную войну. А потом тоже уехала бы в Штаты и сделала коррекцию бровей в приличном салоне.

Я уверена, что Бланш тайно влюблена в Юрия, хоть он и «левый коммуняка». Правда, свои мысли я держу при себе. Бланш разоделась в пух и прах и нацепила не меньше сотни браслетов — при каждом движении они звенят. Так этого Бланш показалось мало — на пальце у нее красуется кольцо с вопиюще фальшивым камнем в четыре карата. Таким кольцом вполне можно убить. В семьдесят три года любовь особенно зла.

Бланш редко выходит из дому, а я люблю ее общество. Периодически мне даже удается забыть, что она в родстве с кобелиной Марвом, который бросил меня ради своей подстилки. У Бланш с моим бывшим ничего общего.

Юрий продолжает вымогать деньги. Со скрипом я достаю пять баксов (умеет, гад, вести переговоры!). Бланш смеется и встряхивает браслетами.

— Вы любите оперу? — спрашивает Юрий.

Опера? По-моему, это вымирающий вид искусства. А если честно, полный отстой.

Бланш сияет не хуже своего «брильянта».

— Обожаю! Особенно «Богему».

Юрий нервно приглаживает брови.

— Мы с вами обязательно должны ее послушать.

Я мурлычу «All that she wants is another baby», но Бланш игнорирует мои музыкальные способности. Она кокетливо наклоняет голову и, не забывая метать страстные взгляды «в угол, на нос, на предмет», шепчет:

— Это было бы чудесно!

— Я вам позвоню, — обещает Юрий и топает восвояси, каждым ударом каблука выражая презрение к «проклятым буржуинам».

— Бланш, а у него хоть есть твой телефон?

Я, как вы помните, очень практичная.

— Нет, — отвечает неисправимая оптимистка Бланш.

Все, вопросов больше не имею. Мы начинаем игру.

Я не особенно хорошо играю в шахматы. Тут надо соображать, а Бланш гордится принадлежностью к одной из самых интеллигентных семей Куинса. Кто не согласен, пусть бросит в меня камень.

— Ви, ты что застыла? Твой ход!

Бланш поднимает очки (браслеты, конечно, звенят) и смотрит на меня совиными глазами. За такой взгляд ее утвердили бы на роль Мистера Магу, а Лесли Нильсен был бы в пролете.

— Дай подумать, — говорю я, а сама отслеживаю прелестную шляпку, в которой дефилирует какая-то пигалица, наверное студентка.

Волосы у меня длинные, густые, шелковистые и именно того оттенка красного дерева, который я особенно люблю. Розовый — мой цвет. В прошлой жизни у меня были жидкие седеющие патлы, больше похожие на мочалку. Я ежусь от этих воспоминаний и трогаю свои восхитительные волосы, собранные в пышный хвост. Это не сон, ужасы одушевленной жизни действительно давно позади.

Когда мои мысли возвращаются к шахматам, я замечаю, что Бланш не видит собственной выгоды. Другой на моем месте постыдился бы воспользоваться простодушием старушки, но я без зазрения совести ставлю королеву на d6. Король Бланш пребывает в счастливом неведении — словно рогоносец в каком-нибудь отстойном фильме. Как же здорово не испытывать чувства вины! Право, вам стоит попробовать.

В итоге победа за мной, и я, не моргнув глазом, забираю у Бланш свой выигрыш — пять баксов. Завтра я буду на четвертом уровне. Конечно, аморально играть на деньги, если умеешь читать мысли. Ну так подайте на меня в суд.

Мы успеваем сыграть две партии до того, как небо затягивают облака. Похоже, будет дождь. Бланш ежится — наверное, пора уходить. Что поделаешь: даже клиенты, достигшие девятого уровня, не могут управлять погодой. Если услышите, как какой-нибудь клиент хвалится, будто способен обуздать ветер, плюньте ему в глаза. Вместо того чтобы взять у Бланш пять баксов, я подставляю под удар своего короля.

— Уже поздно, — говорю я, ожидая, что Бланш сейчас объявит шах.

— У тебя свидание? — спрашивает Бланш, игнорируя легкую добычу.

Белая королева движется совсем не туда, куда я рассчитывала.

— А как же! — вру я, делая ход пешкой. — Бланш, твой внучатый племянник — кретин. Что имеем, не храним.

Бланш вдруг замечает, что пешка не защищена, и немедленно ее реквизирует.

— Да знаю я. Кимберли скоро его разорит. Ей только деньги его нужны.

Я улыбаюсь. Именно этих слов мне и не хватало для полного счастья.

— Пожалуй, ты права, Бланш.

Она принимает мое злорадство за обеспокоенность судьбой Марвина. Бланш слишком наивная, вот в чем ее беда.

— Он дурака свалял, когда тебя бросил. Ничего глупее в жизни не делал. А теперь кто он — и кто ты! — Брови у Бланш поднимаются над оправой толстых очков, что должно символизировать праведный гнев. — Голову даю на отсечение: если б Марвин тебя сейчас увидел, он опять был бы у твоих ног.

— Конечно был бы. Только я его и на пушечный выстрел не подпущу. От мужчин одни проблемы, а мои проблемы кончились.

Бланш наклоняется ко мне, браслеты звенят — явно она собирается сказать что-то важное.

— А если Марву придется туго, ты ему поможешь?

— Нет.

Пока мы были женаты, я ради Марвина горы могла свернуть. Сейчас единственное, что я согласна для него сделать, — это превратить поганца в африканского трубкозуба.

— Так нельзя, ведь он мой племянник.

— Он кобель.

Бланш не согласна — она поджимает губы. Мне, конечно, очень жаль, но я намерена называть вещи своими именами, а Марв кобель и больше никто. Будь он хоть трижды племянником Бланш, моей единственной подруги.

Вот блин.

— Бланш, да он скорее пулю себе в лоб пустит, чем попросит меня о помощи.

Сплошное вранье: Марв и принципиальность — вещи несовместимые, я просто стараюсь успокоить Бланш.

— Ви, обещай… Мне уже недолго жить осталось. У Марвина новая машина. Шикарная и, наверное, дорогущая. Боюсь, он плохо кончит.

Конечно плохо, на то он и Марв.

Браслеты снова звенят, в глазах за толстенными стеклами тревога. Боже, она хочет, чтобы я поклялась. Все, сдаюсь.

— Хорошо, Бланш, обещаю. А теперь давай сменим тему.

Но разговор прерывается, потому что под нашим столом, волоча за собой поводок, пробегает какой-то шелудивый пес. Я вскакиваю — не дай бог мерзкая собачина зацепит мое платье из шелка с вышивкой (Дюпиони, между прочим).

В тот же миг меня сбивают с ног. Ощущение, будто я имею дело с ротой солдат. Я подпрыгиваю, замахиваюсь и попадаю кулаком в нечто вопящее и бегущее за собакой. Отличный удар — в свое время в Хобокене он меня не раз выручал. Мерзкая псина несется как подорванная, держа в пасти мой шелковый шарф от Шанель.

— Ви, она ведь совсем маленькая! — вопит Бланш, как будто мне не все равно, кто утащил мой шарф.

Я бегу за собакой и девчонкой. Злость придает мне сил, и я развиваю такую скорость, что самой дико. Попробуйте побегать в сабо от Маноло Бланика — в них и ходить-то нелегко. Однако сейчас мне некогда восхищаться своими способностями. Псина мчится к пруду, попутно успевая драть зубищами мой шарф. Мерзкая тварь забавляется, я же готова задушить ее голыми руками — шарф мне подарил Джимми Фэллон. Правда, он уже перешел в разряд воспоминаний, но от этого не перестал быть Джимми Фэллоном.

Я с ужасом вижу, как собака прыгает в пруд, девчонка кидается за ней, а мой восхитительный шарф стелется по воде — будто Коко Шанель утопилась. Я быстро ориентируюсь и пробуксовываю, успевая остановиться у самой воды. Моя карьера бегуньи на короткие дистанции бесславно заканчивается.

А дальше настоящий кошмар — речь даже не о шарфе, с ним давно все ясно. Девчонка барахтается в пруду. Ну не дура ли — зачем лезет в воду, если плавать не умеет? Я оглядываюсь в поисках спешащих на выручку мамаши или папаши, но не вижу никого, кроме нескольких старых хрычей — так далеко, что и кричать бесполезно.

Неужели придется выпутываться самой? Черт, до чего же я ненавижу такие ситуации! Вы тоже, да?

Девчонка пускает пузыри, словно бутылка с узким горлышком, когда в нее пытаешься набрать воды. Вокруг девчонки плавает мерзкая псина и лает как не в себе, а я все не могу решиться. Нет, чтобы собачину звали Лэсси! Тогда бы она вытащила девчонку.

Я бы и сама влезла в пруд, но, господи, Люси из меня котлету сделает. (Одна из Десяти заповедей гласит: «Не вмешивайся — на все воля дьявольская».) Вдобавок я прекрасно знаю: шелк от Дюпиони нельзя мочить.

Девчонка изо всех сил цепляется за жизнь, у меня перехватывает дыхание. Ноги сами приближаются к воде, я уже намочила кожаные сабо. Нет, Ви, не вздумай! Нельзя!

Я оглядываю холм в надежде, что хоть кто-нибудь — кто угодно! — придет на помощь, но, увы, вокруг ни души.

Вдруг откуда ни возьмись появляется старик-бомжара, весь оборванный и благоухающий водочным перегаром. Чем-то он смахивает на Чарлтона Хестона. Бомжара ухмыляется так, словно видит меня насквозь: ждет, прыгну я или не прыгну. Не дождешься, старый проспиртованный козел. Еще ухмылка, жест фокусника и — твою мать!!! — я оказываюсь почти по пояс в пруду. Шелковая юбка надувается и ложится на воду, как колокол. Идиотская ситуация! Этот ублюдок меня толкнул!

Девчонка орет. Редкая неблагодарность!

— Тихо, не мешай думать! — рявкаю я, пытаясь вспомнить соответствующее случаю заклинание.

Только бы выбраться из чертова пруда!

К сожалению, все заклинания рассчитаны на удовлетворение запросов и исполнение желаний. Ничего универсального, помогающего ходить по воде, аки посуху.

Девчонка скрывается под водой, и мне на секунду становится стыдно. Неужели я такая дрянь, неужели могу спокойно смотреть, как тонет ребенок?

Это ведь смертный грех.

Впрочем, мне все равно гореть в аду.

Вот блин.

Я иду к девчонке, а сама думаю, как стану оправдываться перед Люси — скажу ей, что меня толкнули. Хочешь выпутаться — говори правду.

Уже глубоко, приходится плыть. Я почти схватила девчонку, но вдруг, словно Дух Канализации, появляется Человек-амфибия. Я гребу, чувствуя, что одно сабо соскользнуло с ноги и навеки кануло в пруд. Тут темноволосая голова выныривает и начинает толкать девчонку к берегу.

— Это еще что такое? — возмущаюсь я.

Втайне мне хочется спасти девчонку — ради того, чтобы покрасоваться, я согласна даже на неприятности с Люси. А теперь что же получается, мне не дадут побыть героиней?

— Держите собаку! — кричит Человек-амфибия.

Докатилась! Да здравствует Ви — лучший в мире спасатель шелудивых псов! Я не успеваю сказать Амфибии все, что о нем думаю, — блохастый Живчик подгребает и принимается лизать мне лицо. Ненавижу собак, особенно с обрывками розового шелкового шарфа от Шанель на клыках.

Хватаю поводок и тащу мерзкого пса к берегу. Вдруг он бешеный? Остается только молиться.

Я кое-как выбираюсь из пруда. Вода течет с меня ручьями, а паршивец Живчик скачет вокруг, не переставая радоваться жизни.

На берегу уже собралась толпа, все в экстазе. Человек-амфибия становится героем дня. Никто не обращает внимания на Ви — спасительницу собаки. Мне тоже дела нет до мерзкого пса. Гораздо больше меня волнует окончательно испорченное платье. Шелк прилип к ногам, я как мокрая курица.

Бланш суетится вокруг, охает и ахает. Я опасаюсь за ее сердце. Наконец появляется девчонкина мамаша. Вытирая мокрое и грязное лицо, я краем глаза слежу, как эта мочалка лебезит перед Человеком-амфибией. Давай, давай, еще ноги ему облобызай, дура.

Человек-амфибия словно прочитал мои мысли — смотрит на меня и улыбается. И вдруг я замечаю, какой он сексуальный, и пытаюсь припомнить заклинание, которое бы моментально привело меня в порядок. Увы, в голове пустота.

Черт, черт, черт. К сожалению, это слово — не только подходящее к ситуации ругательство, но и исчерпывающая характеристика моей внешности. Я сейчас похожа на черта, и это видит куча народу (толпа продолжает расти). Слава богу, Человек-амфибия дает мне свою куртку.

— Вы храбрая девушка.

Я краснею. О господи, я краснею. Может, я заболела?

— А, ерунда, — отвечаю я, а сама думаю: «Нет, придурок, это настоящий подвиг, и о нем должен узнать весь мир».

Прагматичность велит мне заткнуться, однако мания величия и слушать не желает.

Тут — будто с меня мало уже случившегося — сквозь толпу протискивается репортер, строчит что-то в блокноте. Кстати, должна сказать: Амфибия ничуть не похож на Супермена, этого прилизанного качка с правильным до отвращения лицом. Нет, легкая потрепанность Амфибии — будто после бурной ночи — наводит на мысли о совсем других героях нашего времени.

— Я — Тед-Проныра из «Пост», — представляется журналюга, и я покрываюсь холодным потом: «Пост» — газета Люси.

— Извините, я подожду корреспондента из «Ньюсдей». Там платят.

Пытаюсь отвадить репортера грубостью в надежде спастись от гнева Люси. За добрые дела наказывают (Программа улучшения качества жизни, статья номер 1).

Человек-амфибия улыбается.

— Вы совершили подвиг. Он просто хочет, чтобы все об этом узнали.

Да, думаю я, на первый взгляд то, что я сделала, может показаться хорошим поступком. Люси в таких случаях сама выбирает наказание. Но на самом-то деле ничего хорошего я не совершила. Меня ведь толкнули в воду. Я вытащила только собаку.

— Я ничего особенного не сделала. Меня толкнул в пруд пьяный бомж, — говорю я, ища глазами бомжару.

Все ищут бомжару, кроме Человека-амфибии.

— Я все видел. Никто вас не толкал, вы сами прыгнули в пруд. В радиусе мили не было ни души. Вы бежали за девочкой… да что там бежали, вы летели, я никогда ничего подобного не наблюдал, а потом очертя голову кинулись в воду!

Глаза у меня сужаются, я бросаю на Человека-амфибию свирепые взгляды. Хорошую же свинью он мне подложил. Наверное, он сам — клиент и пытается отвести от себя гнев Люси. Хитрая сволочь. Ладно, пусть с мозгами у парня так же хорошо, как с внешностью, делать из себя героиню я ему все равно не позволю.

— Не знаю, как все получилось, но ведь это вы спасли маленькую суч… девочку. Я спасла только Живчика.

Псина, услышав свою кличку, пытается лизнуть меня в причинное место и получает по морде. Животные меня не возбуждают.

— Пожалуйста, не упоминайте обо мне в статье, — обращается к репортеру Человек-амфибия. — Я ничего особенного не сделал. Лучше возьмите интервью у дамы.

Бланш рада стараться:

— Это моя внучатая племянница, ну, то есть жена моего внучатого племянника…

Дальше сплошной писк — я еще не забыла, как заглушать речь.

Да что же это они? В паре роют мне могилу? Я уже не сомневаюсь: Человек-амфибия — клиент. Иначе почему он такой сексуальный?

Репортер тащит ко мне девчонку; та, видимо, чувствует, что я убить ее готова, и ударяется в рев. Мамаша пытается ее унять, рев переходит в визг. Не самый удачный кадр — я еще надеюсь, что Тед-Проныра не станет это снимать. Напрасно: птичка вылетела. Счастливые мгновения от фирмы «Кодак»: узоры стекают с шелкового платья, девчонка заходится плачем, Живчик лезет целоваться.

Боже!

Продолжения шоу никто не обещал: уразумев это, толпа нехотя рассасывается. Бланш, оказывается, спит и видит, как бы попасть в газету. Надо запомнить на будущее. Засекреченный Человек-амфибия под шумок пытается скрыться.

Мне необходимо узнать, как его зовут, — в разговоре с Люси я переведу на него стрелки. Я устремляюсь за Амфибией. Устремляюсь — это громко сказано: не забывайте, я потеряла одно сабо, мне остается ковылять походкой пеликана.

— Вы забыли куртку.

Что у меня с голосом, откуда этот идиотский щебет?

Амфибия окидывает меня таким взглядом, что по телу бегут мурашки.

— Вам она сейчас нужнее.

— Я сдам ее в чистку, а потом верну. Как вас зовут?

О, если бы я была на седьмом уровне! Тогда я бы элементарно выудила у Амфибии все, что меня интересует.

— Натаниэль Стивенс.

Я заношу информацию в головную базу данных и протягиваю Натаниэлю руку. Куда девались моя самоуверенность, мое самообладание, моя магия, наконец? Я как выжатый лимон, будто наколдовала себе всю последнюю коллекцию, от босоножек до серег. Снова чувствую себя облезлой бухгалтершей тридцати восьми лет.

— Зовите меня Ви. У вас есть визитка?

Он смеется. Не понимаю, что тут смешного. Визитками уже, кажется, обзавелись самые отсталые слои населения.

— Я военный. Визиток нам не полагается.

— Забавно, — реагирую я, ломая голову, как это клиента угораздило попасть в действующую армию, ведь там могут убить!

Застарелая некрофобия впивается в горло, я делаю шаг назад. Нет, он не клиент. А может, он клиент-мазохист? Будет о чем подумать на досуге.

Натаниэль протягивает руку, будто хочет ко мне прикоснуться, но вместо этого достает ручку из кармана своей куртки. (Ты разочарована, Ви? Серьезно?) Натаниэль записывает свой телефон.

— Позвоните, когда вздумаете вернуть куртку.

До меня доходит, что куртка лётная. Я-то думала, парень просто купил ее в «Блумингдейл». Оказывается, это не выпендреж, все по-настоящему.

— Вы летчик?

Я делаю умное лицо. Конечно, он никакой не клиент. Он от природы такой тарзанистый, чтоб его.

— Нет, я служу в морской пехоте. А куртку я купил в «Блумингдейл».

Не летчик, значит.

— Хорошо, я позвоню.

Нелетчик засовывает руки в карманы штанов, и хозяйство, без того внушительное, становится еще рельефнее. Я стараюсь не пялиться.

— Буду ждать. И знаете что, Ви…

Я поднимаю глаза — слишком поспешно.

— Что?

— Вы совершили хороший поступок.

Мысленно я уже падаю в геенну огненную. Хороший поступок, ха! Этого-то я и боялась.

* * *

Сегодня вечером в галерее Борански в Челси состоится показ осенней коллекции Марка Джейкобса. Люси пока молчит, и я не теряю надежды, что репортаж о показе не оставит на полосе места для заметки о моем «подвиге» в парке. Хоть бы на обеде присутствовали близняшки Олсен — тогда статью о спасении девчонки спрячут в самый дальний файл, и две юные красотки задвинут Старую Вешалку Ви. Надежда умирает последней.

Сегодня я смогу читать мысли — я ведь уже практически на четвертом уровне. Конечно, для этого лучше бы отправиться в Атлантик-Сити, в казино, — там я бы получила от своих новых возможностей не только моральное, но и материальное удовлетворение, — а пока ограничусь Челси.

Начнем с таксиста.

— Шеф, поедемте-ка в Нью-Джерси. Скажем, в Ньюарк.

Таксист реагирует немедленно:

«Джерси? Какого хрена ей понадобилось в Джерси? Может, чаевые приличные даст?» Слова идут будто из-под земли — этакий замогильный голос, как в голливудских крупнобюджетных ужастиках. Не иначе, Люси прикололась.

— Да ладно, я пошутила. Отвезите меня на Западную Двадцать вторую улицу, к галерее Борански.

«Слава богу. По пятницам в туннеле Линкольна жуткие пробки. А так я успею на «Последнего героя». Интересно, Черил придет? Могли бы перепихнуться».

Я «выключаю» таксиста и откидываюсь в кресле — читать всю дорогу его так называемые мысли нет ни малейшего желания.

Наконец мы на месте. Должна сказать, что выставочные залы и галереи не моя стихия. Я и до продажи души не интересовалась живописью. Современное искусство я вообще не понимаю, однако делаю умное лицо — уверена, что девяносто процентов меценатов заняты тем же. Галерея расположена в здании бывшего склада — потолок высотой тридцать футов, стены обшиты листовым железом — такую громадину разоришься отапливать. На выставки и показы я всегда хожу в мехах — не только потому, что это модно, но и потому, что жестоко мерзну.

Сегодняшний перформанс — удачный микс из живописи и моды. Основной акцент — на осеннюю коллекцию Марка Джейкобса. Все явились в солнечных очках от него же. Это что, прикол такой?

Меня встречает мой нынешний, небезызвестный Гарри Гаррисон, наследник хлебной империи Гаррисона и профессиональный плейбой. Гарри — этакий современный кроманьонец: он может затащить в постель любую женщину, все ведутся на его фирменную фразу «Не имею чести быть представленным вам, хотя финтифлюхнул бы вас с удовольствием». Фамилия Гарри не сходит со страниц желтых газет. Я, разумеется, только встречаюсь с ним — и то лишь под настроение. Жизнь прекрасна!

А как я жила еще два года назад? Мужчины вроде Гарри на меня и не глядели, куда уж там ухаживать! Максимум, на что я могла рассчитывать, — кобелина Марв, ни уха ни рыла. И даже это ничтожество мне не удалось удержать — десять лет изнурительного фитнеса и строжайшей диеты не помогли, Марв сбежал с Подстилкой Кимберли, которую я считала подругой. До сих пор, как вспомню, меня прямо трясет от ненависти. Я стараюсь не думать о прошлом, однако оно так и норовит просочиться в какую-нибудь щель и дать пинка под зад — причем в самый неподходящий момент.

Вот как сейчас.

Краем глаза я замечаю Кимберли. На ней шикарное платье от Диора — интересно, на какие шиши Марв его купил? А может (этого только не хватало!), он ее бросил и Кимберли доит теперь другую корову, которая в зелени по самые развесистые рога?

Снова приступ ярости. Надо бы показаться психотерапевту. Когда я буду на восьмом уровне, я просто превращу Кимберли в жабу. (Ничего, Ви, подожди немного, скоро ты сможешь растворять в воздухе неугодных за двадцать четыре часа.)

Тут ко мне подходит Гарри, и я забываю о Подстилке Кимберли.

В голове у Гарри крутится одна-единственная мысль.

«Сегодня я затащу ее в постель. Так, первым делом похвалить платье».

— Ви, ты сегодня обворожительна. Платье — чудо. Это Холстон?

Гарри — всего-навсего мужчина, напоминаю я себе. Что с него взять? Я делаю изящный поворот — пусть полюбуется моей ослепительной фигурой, которая кажется еще ослепительнее в черном со стразами платье.

— Ты заметил!

Я изображаю экстаз и целую Гарри, потому что мне нравится с ним целоваться. Гарри умеет выбрать момент, когда какой-нибудь папарацци смотрит в его сторону, и приложится так, что всем сразу ясно: у этих двоих бурный роман. Я не возражаю — люблю, когда мои фотки появляются в светской хронике. Мы целуемся для очередного репортажа; как только нас перестают снимать, Гарри отстраняется и вытирает с губ мою помаду.

Да, Гарри, я тебя тоже люблю. С грацией пантеры беру бокал с проплывающего мимо подноса и делаю большой глоток шампанского «Моэ».

Кимберли давно уже наблюдает за мной из другого конца зала. Интересно, хватит у нее наглости подойти? С помощью магии я поправляю подпорченный Гарри макияж, придаю дополнительное сияние коже, глазам и волосам. Я выгляжу восхитительно, волшебно, убийственно — и потребовалось мне для этого всего несколько слов:

(Можете использовать это заклинание, мне не жалко. В конце концов, каждая женщина в определенные моменты должна выглядеть на все сто. Особенно помогает заклинание после бурной ночи. Вы обязательно оцените чудодейственную силу этих слов. Не стоит благодарностей — после сочтемся.)

Кимберли, похоже, расхрабрилась и гребет в мою сторону. Я крою нежнейшую улыбку, но молчу — сучка должна заговорить первой.

— Ви! Вот не думала, что встречу тебя здесь! Сколько же мы не виделись? Я ужасно соскучилась!

Да-да, так оно и бывает, когда уводишь мужа у подруги. Время быстро летит. Я продолжаю улыбаться одними губами. Последний раз, когда мы виделись с Кимберли, я представляла собой жалкое зрелище. Я дошла до ручки: от диеты никакого толку, задница величиной с Канзас, муж бегает за каждой юбкой.

Когда из всех теток, работавших в крохотном магазинчике готовой одежды в Ньюарке, Паоло выделил меня, я подумала, что попала в рай. Я всегда следила за модой на сумки и, конечно, знала, что Паоло — итальянский дизайнер. Господи, да каждый, у кого врожденное чувство стиля, знал, что за птица Паоло. Была Неделя высокой моды, Паоло приехал в Ньюарк на показ. Мы с ним начали с обсуждения сортов кожи и фурнитуры, и он был первым человеком, который не старался меня опустить. Нет, он говорил со мной как с равной, и я, забитая, закомплексованная неудачница, расцветала от его слов, словно роза под солнцем Тосканы. Никогда прежде я даже не мечтала занять достойное место в мире высокой моды, где каждый норовит перегрызть горло ближнему своему, — я ведь была простой бухгалтершей. Но Паоло меня убедил. Через две недели я встретилась с Люси и обо всем узнала. Наконец-то меня оценили по достоинству, наконец-то поняли, на что я способна. Я подписала контракт и тут же послала Марва куда подальше вместе со всеми его сучками, включая Кимберли.

— Нам обязательно нужно вместе пообедать.

По моему голосу понятно, что скорее ад превратится в ледяную пустыню, чем я сяду за один стол с Подстилкой Кимберли.

Я включаю свои новые способности в надежде увидеть в голове Кимберли: «Да она стала настоящей светской львицей!», но вместо этого читаю: «Боже, у нее сумка «Соната»! В руках она смотрится еще лучше, чем на витрине!»

М-да, пора бы уже и привыкнуть.

Кимберли умело скрывает свою зависть, ну да ничего, я ведь знаю, что она думает о сумке, а она не знает, что я знаю. Раньше мы с Кимберли вместе ходили покупать сумки (на Кэнэл-стрит, в магазины для среднего класса), и ее вкусы мне хорошо известны. Жестом Норы Десмонт она набрасывает на плечи легкий шарф.

— Я обязательно зайду в твой бутик. До смерти хочу увидеть новую коллекцию.

— Как дела у Марва?

Я прикусываю язык. Поздно: слово вылетело. Нельзя было спрашивать, но десять лет, проведенные с этим кобелем, непросто стереть из памяти.

Кимберли долго изучает цементный пол, наконец фыркает:

— Он бросил меня ради своей секретутки.

А Бланш и словом не обмолвилась. С другой стороны, она ведь не каждый день видится с Марвом, да и Марв — довольно скрытный тип.

Во мне поднимается нечто подозрительно похожее на сочувствие, я едва сдерживаюсь, чтобы не рассказать Кимберли о возможности превратить Марва в африканского трубкозуба. Удовольствие от мысли, что всю оставшуюся жизнь Марв будет питаться сырыми муравьями, обойдется ей в целую душу, однако порой месть того стоит, уж поверьте мне.

— Жаль, — говорю я, загнав сочувствие поглубже.

Никогда не думала, что произнесу это слово в адрес Кимберли. Ладно, может, я употребляла слишком резкие выражения, и не такая уж она подстилка, но ведь она трахалась с моим мужем, причем в нашей же постели. Я едва сдерживаюсь, чтобы не вцепиться Кимберли в патлы.

И все же я выдавливаю дружелюбную улыбку. Иногда полезно практиковать способ дыхания тибетских йогов (шутка). Все из-за того, что я — это я, а Кимберли — нет. Здорово звучит, правда? Мне потребовалось сорок лет, чтобы решиться на такую фразу. Вряд ли Кимберли понимает, до чего больно она мне тогда сделала. Господи, как же я любила Марва! И какая же я была дура! Да, сейчас я красива, богата, знаменита, но смогу ли я избавиться от воспоминаний? Похоже, они будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

— Ви, ты прекрасно выглядишь. Признавайся, тут подтянула, там отсосала, да?

Глаза у меня становятся как у кошки.

— Кимберс, когда подлизываются, о пластической хирургии не говорят.

У Подстилки хватает ума напустить на себя виноватый вид.

— Извини. Обожаю сумочки.

Как она пялится на мою сумку — того гляди съест.

«За такую сумку я бы убила. Может, Ви мне ее одолжит? Хотя бы на один вечер?»

Пожалуй, стоит повернуться на сто восемьдесят градусов и оставить Подстилку Кимберли истекать слюной по поводу моей сумки. Но как-то обидно: она увела у меня мужа, а завидовать будет всего-навсего куску кожи от кутюр. Неужели я не дам ей еще поводов для зависти?

— Ты бы зашла ко мне в следующую среду. Могли бы поужинать «У Элейн».

Великодушие просто лезет из ушей. У Подстилки Кимберли загораются глаза — помню, помню я этот блеск, когда-то он символизировал нерушимую женскую дружбу. Я вдруг вижу, что платье на Кимберли вовсе не от Диора, а от Виктора Косты, в десять раз дешевле. Будь я настоящей злыдней, я бы познакомила Подстилку Кимберли с Люси — и оказалась бы на пятом уровне. Развести Кимберли было бы как делать нечего. А на пятом уровне я смогла бы управлять чужими мыслями — устраивать людям выборочную амнезию или подложные воспоминания. (Идеально, если секьюрити тупит и от светской хроники тебя отделяет только бархатная лента, перекрывающая вход в модный клуб.)

Но я, как вы уже поняли, никакая не злыдня, а просто эгоистка, поэтому благосклонно (если не сказать, близоруко) смотрю на Кимберли. В ее глазах восхищение. Когда-то я выбиралась в свет не чаще раза в год. Теперь редкий вечер я провожу дома.

Мы обмениваемся любезностями, пока не появляется Грандиозный Гарри, всем своим видом выражающий готовность «финтифлюхнуть», — не нужно быть на четвертом уровне, чтобы прочитать мысли нашего сердцееда. У Гарри всегда стоит, даже единственная извилина норовит занять вертикальное положение.

Кимберли снова исходит слюной, на сей раз по поводу Гарри. Полегче, милочка, заработаешь обезвоживание организма. Причем впустую: главный роман Гарри — с собой любимым.

Я ухожу рука об руку с Гарри. Мы берем такси и едем к нему пентхаус. Дальше все по известному сценарию — и вот мы уже кувыркаемся в постели, и от фальшивых оргазмов потеют окна. Потом я одеваюсь и слушаю дежурный монолог Гарри под названием «Слава мне». В четыре утра я вызываю такси и выхожу из квартиры, опустошенная и одинокая. На улице газетные киоски скалятся заголовками:

«Владелица бутика дамских сумок спасла утопающего ребенка».

Звонит мобильник. На экране светится «Люси».

Чтоб мне провалиться!