Глава 1. День один похож на другой

...

Людской муравейник. Банальная метафора. А городская суета – куда уж банальней. Один день похож на другой, серость будней склоняет к бездонной тоске. Народ погружён в депрессивную спячку.

Год на дворе 93-й. Страна воет под безжалостным катком тотального обнищания. Ещё страшнее давит на психику гиперинфляция, когда зарплата мельчает быстрее, чем за неё распишешься. До новой обещанной валюты бог знает сколько – может, и целая вечность. А пост-совковый карбованец так быстро теряет в весе, что «брежневский застой» кажется эпохой процветания.

Ничего не происходит. Ничего! Не то чтобы никаких событий, да только не происходят они, а случаются. В 90-м хоть забастовками развлекали, особенно студенты, голодавшие за отставку Премьера. И таки взяли мужика на измор: как миленький ушёл! Или его ушли, какая разница? А разговоров-то сколько! По телеку на прайм-тайм без конца крутили ролик с парламентским спикером, вышедшим без охраны(?!) пообщаться с лидером голодавших, измученным таким, глаза будто закатились в череп. На голове непременная повязка с надписью белым по чёрному: «Я голодаю!».

Тогда ещё протестовали не за деньги, а за совесть, рискуя подвергнуться как голодному шоку, так и холодному водомёту. Лидер студенчества звал спикера не по имени-отчеству, как полагалось, а просто – пан Леонид. Странное дело: «пан» не возражал. Казалось, он с удовольствием принял новый стиль, именуя визави паном Олесем.

А интересно-то как! Ни малейшего высокомерия одного и ни на йоту подобострастия другого! Ну точно штатовский конгрессмен со штатовским же простолюдином. В диковинку всё, без чинопочитания по-совковому.

Происходящему внимал Федя Бакланов, киевлянин, аспирант при одном из НИИ. Стоял он неподалёку, стараясь попасть в телекамеры. До трепета души поражал его воображение этот необычный «светский диалог». Спорили собеседники мягко, без личностей, друг друга не перебивали.

В народе зрела вера: ведь можем и мы жить и общаться по-человечески! По-западному, то есть, как тогда говорили – по-цивилизованному.

Год спустя – московский путч, названный «опереточным», развал страны с её мультипликацией в пятнадцать «карликов» и тлеющей надеждой на лучшее. Заразился Федя политикой. Не как профессией. Подспудно чувствовал – грязное это дело, но судьба страны казалась ему связанной с его судьбой. Вот и «светился» на разных митингах, даже в народный фронт записался. Слово брал не раз, пламенем души восполняя промахи ораторства.

Думал тогда Фёдор, как многие: разбежимся по норам – и заживём слаще малины. Да не случилось. Поначалу – эйфория, ликование на площадях и в душах. Но ничего путного не вышло, и кайф постепенно улетучился. Только болтовня с высоких трибун. Трёпа много, а дело валится. Народ возмущался:

– А шо ж такое?…

– Когда же?…

– Мы же…

– Шо же…

– Да мы же…

Вопросы сквозили укоризной в потоке всеобщего негодования. Да вот без толку всё. Разномастные подонки сменяли друг друга у державного корыта. Каждому хотелось урвать побольше да получше, притом за народный кошт. А тем временем страна катилась в бездну, и на обломках поруганных ожиданий глубоко пустил корни беспросветный депресняк.

После многих разочарований интерес к политике у Феди пропал не только всерьёз, но и надолго. Да и только ли к политике? Жизнь он не проживал, а точно перекати-поле болтался во власти ветерков повседневщины. Но жить надо. И сохранить уникальность, собственное «эго» – непременно надо.

Об этом ранним октябрьским утром думает Фёдор Бакланов, с закрытыми глазами нежась под верблюжьим одеялом и упорно не принимая нависший понедельник за данность.

Сквозь открытую форточку комнату навязчиво заполняет приевшийся гул утреннего города. За окном – Оболонский проспект. Гомон и топот спешащих на работу киевлян заглатывается урчанием авто, шорохом резины, полирующей асфальт, выкриками клаксонов на зазевавшихся пешеходов. Да и не только клаксонов:

– Куда прёшь! (Непечатное.) Тебе что, жить надоело?! (Ещё непечатней.)

Вот уж несколько лет, как на дорогах появились иномарки. Хоть и неподъёмные по ценам для большинства, но всё беспардонней вытесняющие скудный советский ассортимент: Волги, Жигули, Москвичи, Запорожцы. Иностранные модели теснят их не только на рынке, но и на дорожных полосах. Наследники старой школы свято чтут правило УДД – уступи дорогу дураку. А у новых водил и школы не наблюдается.

В те годы уровень хамства на проезжей части заметно подскочил именно за счёт нуворишей. И кто же они, эти новые хозяева страны и жизни? Да уж не инженеры и не врачи, не говоря об учителях и прочей интеллигенции. Нет, это те, кто по закону воспользовался дарованной свободой бизнеса. И то, за что при Советах давали «срокa огромные», – купить подешевле да продать подороже, – теперь стало мерилом положения в обществе. Ну а среди его составляющих – непременно «тачка», да обязательно чтоб «иномарка».

Беда только, что в бизнес пробились локтями в основном те, кто не гнушался никакими способами добывания денег, не блистал манерами, да и выражений не выбирал. Наглые, циничные, бесцеремонные – они-то и заполонили дороги крутыми «тачками». А ведут себя как в бизнесе, так и за баранкой. Потому и растёт процент хамства на дорогах пропорционально доле иномарок.

Как же в облом вставать под треск сумасшедшего будильника! Чёртовы будни! Утром новой недели особенно не хочется покидать уютную постельку. Да и куда идти? Чего надо от жизни-то?

Фёдор вспоминает, что в воскресенье, десятого, у него юбилей. Веха серьёзная, тридцатник всё-таки. Впору и задуматься, да вот думать особенно и не о чём. Ну, к чему-то стремился, чего-то с грехом пополам достиг. Но кому об этом расскажешь? Можно, конечно, и выбрать слушателя или его «жилетку», да только кому всё это надо? Может, кто и послушает, но так, из лицемерной вежливости. А чтобы по-настоящему… Чтобы выслушать душой… Э-эх…

Фёдор ловит себя на том, что рассказать ему не только нечего, но и некому. Друзей не нажил. Не сложилось почему-то. Или у него завышенная самооценка, или у людей к Фёдору чрезмерные запросы и ожидания. На работе, конечно, шампанское с тортиком – это само собой. Выслушает пару поздравлений сквозь зубы да с кукишем в кармане. А что ещё? Ну отец позвонит, если протрезвеет. Хоть и живут в одном городе, да не видятся почти. Ну мама из Хайфы телеграфирует. Уж два года как развелась и умчала «на юг». Да что уж там…

На ум приходит вчерашнее свидание c Ольгой, закончившееся банальной пьянкой и групповым сексом. С кем пил и прочее, уж не припомнить.

Фёдора мучит загадка, куда внезапно запропастилась Выдра, то есть Ольга. Так за глаза её прозвали из-за фамилии – Выдрина. Из головы не выходят её шикарные размеры и контуры. Да разве только из головы?… Ну то вчера. А нынче – что день грядущий заготовил?

С тягостным сиплым стоном Федя привстаёт.

Э-эх… потягу-у-уси-и-и…

К месту приходится поллитровая банка с водой из-под крана, с вечера поставленная на табуретку рядом с кроватью. Несколько алчных плямкающих глотков – и стекляшка пуста. Першение в горле с глубоким кашлем не дают водрузить сосуд обратно. Рука не удерживает банку и та скатывается с табурета, глухим ударом приветствуя истёртый временем паркет.

Фёдор продирает глаза. Всё-таки вставать надо. В тяжёлой, как стальная чушка, голове больно отдаются хмельные колики. Сбитый с нужной фазы вестибулярный аппарат норовит вернуть голову на подушку. Но нет, нельзя, иначе снова объяснительная, китайское предупреждение шефа и прочие мерзости.

Никак не может босыми ногами нащупать тапки. А, вот они! Один у ножки кровати, другой чего-то забыл под тумбочкой. Сразу постель не застилает. Сказывается армейская привычка: дать простыням выпустить накопившиеся за ночь телесные испарения.

Спать Федя любит абсолютно голым. Так удобней: и тело дышит, и дискомфорта ни малейшего. Нагишом, в одних тапках, подходит к трельяжу у противоположной стены. Радует глаз отражение в центральном зеркале. Боковыми створками Фёдор подбирает наилучшие ракурсы. Вращая корпусом, скользит взглядом по волнообразным перекатам рельефной мускулатуры. «Чем не красавец, – думает, – и собой статен, и ликом не урод, а точёной фигурой кому угодно вскружу голову, хоть Николь Кидман».

«Надо бы хозяйку вызвонить» – вспоминает об Алле Петровне, сдающей ему двухкомнатную квартиру. Самому тут жить милое дело, но дороговато, чёрт возьми.

На трюмо – древний аппарат, с дисковым набором, времён позднего Хрущева или раннего Брежнева. Девятка заедает, а их в аккурат четыре штуки из шести в искомом номере, из-за чего Фёдор старается не звонить хозяйке с домашнего. На покупку нового телефона он её так и не уговорил. А что ей-то теперь? Выдала дочку единственную, Карину, за навороченного бандитика и следом за ней перебралась в троещинскую [1] новостройку. Довольна уж тем, что зятеву харю видит редко. Тот всё мотается как не на разборки, так по торговым точкам, принадлежащим ему на паях с такими же нуворишами, как он сам.

Тёща в дела молодых не вникает. С дочкой ладит. Да и чего делить-то? Обе на птичьих правах. Зятя, Жорку, не сегодня-завтра прищучат, вот и отправится белым лебедем в известные апартаменты. А им с Кариной куда? Но пока тот на свободе, Алла с дочкой посоветовались и решили оболонскую квартиру сдавать. Рудименты совести не позволяют обдирать постояльцев до последней нитки, но и совсем уж продешевить – тоже грех: место ведь выгодное, у ветки метро, магазинов полно.

Когда Фёдор по объявлениям искал жильё, именно эта квартира ему и приглянулась. Хоть и обшарпанная, давно не знавшая ремонта, с допотопной мебелью, но без хозяев. Малогабаритка, зато две комнаты. Живи себе в удовольствие – да только непосильно для зарплаты младшего научного. Когда выпадает подработка, переводы с английского, кое-как протянуть можно. А иначе хоть в бомжатник записывайся.

Хозяйка давно предлагала Феде кого-нибудь в компанию, чтоб волком-одиночкой не выть, да и платить пополам всё-таки легче. Но свобода и комфорт куда приятней, и Фёдор изо всех сил тянулся, покуда кошелёк позволял. Да уж месяц-другой живёт на зарплату и только. Невмоготу, однако, вот и сдался хозяйке на милость.

С того конца провода тоскливо отзываются нудные гудки. «Неужели ещё спит? – думает Фёдор. – Она ведь жаворонок». Алла Петровна как-то привела довод из народной мудрости: кто рано встаёт, тому бог даёт. Фёдору пришла на ум английская поговорка «ранней пташке достаётся червяк [2] ». Вслух же он заметил: «Значит, первый червяк ваш». «Чего?» – подозрительно прищурилась Алла Петровна, не уловив аллегории. Фёдор понял, что метнул бисер, и тему довелось быстренько закрыть: «Нет-нет, ничего, простите, это я о своём».

Щелчок аппарата – и не по годам звонкое протяжно-любопытное «аллё-о-о?».

– Кхе-кхе… Доброе утро, Алла Петровна, – здоровается Фёдор, по ходу прочищая горло.

– Федя? А что случилось? – Хозяйку настораживает ранний звонок, и «доброе утро» остаётся без ответа.

– Да всё в порядке, – он понимает, что встревожил хозяйку, и жалеет, что не позвонил позже, из института, – я вот чего: вы говорили, что можете подселить кого-нибудь…

Алла молчит, а Федя использует паузу, чтобы собраться с духом и выдавить из себя ненавистное…

– …ну так я согласен.

– А что так? – иронизирует Алла Петровна. – Ты же упирался, не хотел. Свобода ему, видишь ли…

Федя кривится от досады то ли на себя, то ли на квартирную хозяйку.

– Ну да ладно, я понимаю, – Алла сама же пресекает неуместное любопытство, и Фёдор избегает ответов на деликатные вопросы.

– Я понимаю, – повторяет она, – у меня как раз есть один, вчера позвонил, из Луганска парень. Думаю, вы с ним поладите. Интеллигентный такой, вежливый, не пьёт, не курит… матом не ругается…

Ему показалось, что от слов о мате повеяло тягостной грустью. Может, Алле вспомнился быдловатый зять, не утруждающий себя подбором выражений?

– Стихи сочиняет, – зачем-то бодро добавила, скорее, не как графу досье, а повод убедить постояльца, что его вполне устроит именно такой напарник. А то ещё сбежит Федька, если, не дай бог, чего не так, да и потеряет Алла исправного клиента.

– А когда его ждать? – нетерпеливо допытывается Фёдор.

– Мы с ним вечером подъедем. Ты во сколько дома?

– Около семи, как всегда.

– Вот и ладненько, жди гостей.

– Спасибо, Алла Петровна. До вечера.

Федя радостно швыряет трубку на рычаг и даже подпрыгивает, роняя с ноги тапок: «Йессс!!!»

Прохладный утренний душ приводит мировосприятие в нужный тонус, и остатков хмеля почти как не бывало. Бритьё – особый пункт, времени занимает больше обычного: жёсткая щетина при нежной коже требует особой тщательности, иначе – пол-лица в порезах.

Набросив лёгкий банный халат и обувшись в те же тапки, направляется на кухню. А там сюрприз: посреди стола – блюдце с шоколадными конфетами. Фёдор пожимает плечами, качая головой.

– Карина. Кто же ещё. Ох и настырная девка! – злобно, сцепив зубы вспоминает он хозяйскую дочку. – Приставучая, как смола!

Его лицо приобретает мрачную гримасу от недоброго предчувствия. Он не забывает об угрозах Карины, хотя и гонит мысль об их серьёзности. За несколько свиданий Фёдор успел понять и узнать эту странную и по-своему интересную молодую особу, хоть и не мог сказать, что она в его вкусе.

Карину, по жизни тихоню, постоянно окружали вниманием всякие хлюпики-ботаны. Она рассказывала Фёдору, как один такой поклонник провожал её домой, а навстречу – здоровенная собака. Завидев опасность, горе-ухажёр побежал прочь, оставив даму на произвол «друга человека». Собаки воспринимают бегство как слабость – вот овчарочка и бросилась вдогонку за трусом, не обратив на Карину ни капли внимания. Догнала беглеца. Покусать не покусала, зато штаны несчастного кавалера превратились в лохмотья.

Карина страдала душой. Мужчины, представлявшие для неё интерес, оставались безучастными. Подойти первой она не могла – воспитание не позволяло. А с такими жизненными установками – поди, сыщи вторую половинку, так чтоб и по душе, и по жизни чувствовать себя комфортно.

Когда она встретила Жору, сильного и мужественного, да к тому же втюрившегося в неё по самое низззя… отдалась ему без колебаний. Позже разочаровалась. Жора очень редко бывает дома. Она уж и позабыла, когда в последний раз он оказывал ей простейшие знаки внимания. Появляется среди ночи, когда Карина давно в постели. Едва раздевшись и не заходя в душ, берёт её по-быстрому и грубо. Получив то, что хотел, тут же на боковую. Она и ощутить ничего не успевает. Утром, пока все спят, Жора набивает желудок тем, что только найдёт в холодильнике, и вновь на неделю-другую срывается по делам.

И тут судьба подкинула им квартиранта Федю Бакланова. Оказалось, Карина знала его ещё по школе: училась в параллельном классе. Тайно любила его, но за десять лет учёбы Фёдор не то что не замечал Карину, а даже, как выяснилось, её не помнил. Она не сразу рассказала Фёдору, что знает его с детства. Её мама тоже не припоминала Федю. Алла Петровна вообще мало кого знала даже из Карининого класса, что уж говорить о параллельном.

Второе появление Фёдора в жизни Карины мало что изменило. Он, конечно, «замечал» хозяйскую дочку, в смысле здоровался, но как предмет вожделения – в упор не видел, к её величайшей досаде. И опять, как в школе, она страдала в одиночку, не говоря ни слова даже близким подругам.

С Жорой перспектив нет – это Карина давно поняла. Но как быть с Федей? Ждать, пока он проявит инициативу? А если это не произойдёт никогда?

Она ощущала потребность видеть этого безразличного хлюста, слышать его, говорить или молчать, лишь бы находиться с ним рядом. И вскоре поняла, что себя не победить: это – Любовь. Та самая, что в жизни появляется один раз и уходит вместе с жизнью.

После многолетних страданий, общения с трусливыми хлюпиками да неудачного замужества Карина сделала почти мичуринский вывод: нечего ждать милостей от… мужского пола, «взять их у него – моя задача». Так и только так! – постановила себе прежде скромная девушка с неяркой внешностью, переросшая в едкую и циничную женщину.

Размышлять о Карине особо некогда, и Фёдор наскоро готовит завтрак. Неказистая стряпня – омлет с «мивиной», пикули – не приносит удовольствия, но полдня продержаться можно. На десерт, как обычно, кусочек шоколада, сигарета и кофе. Задымлять кухню Федя не любит, предпочитая для перекуров подъезд или балкон.

Одевается быстро, время от времени поглядывая в зеркало на стене в прихожей. Сине-чёрная рубашка в клеточку, новёхонькие джинсы «Монтана», по бокам – бахрома, густые ворсинки длиной сантиметра четыре, сплошняком от бёдер до обшлагов. Сам нашивал! И тем очень гордился.

Коричневый двубортный пиджак не очень к месту, ну да бог с ним. Туфли на высоких копытоподобных каблуках при Фединой долговязости – явный мезальянс. И ничего, что в них он смотрится вычурно, зато по-своему, не так, как все.

Довершается «прикид» чёрным длинным плащом. Всегда нараспашку. В любую погоду.

Огромное зеркало платяного шкафа во весь рост отражает лучистый образ пижонистого молодого мужчины лет тридцати, стройного, чистоплотного, хоть и не особо следящего за логикой гардероба.

Щёткой для волос Федя приводит в какую-то видимость порядка пышную чёрную шевелюру, свисающую до плеч. Всё готово. Можно идти в люди.На внутренней стороне входной двери скотчем приклеена записка-инструктаж Аллы Петровны:

...

Всё проверено и выключено. Ключи на месте, в кармашке небольшого портфеля. Щелчок английского замка, дверь захлопнута. Надобности в лифте нет: третий этаж ведь. Прыжками через две-три ступеньки, как в детстве, Фёдор выносится из парадного.

...

Дворовая беседка напротив подъезда день напролёт оккупирована пенсионерами. На «доброе утро» следует нестройный благосклонный ответ.

В подъезде Фёдора знают и любят. Ведь это он минувшей весной забрался на крышу девятиэтажки, спасая кошку. Каким-то малолетним подонкам надумалось поиздеваться над животным: подвесили её в авоське на куске арматуры, невесть откуда взявшемся из-под козырька крыши. Ужас несчастной кици воем отдавался в ранимых душах соседей. Никто не решался на спасательные действия. Фёдор понимал, чем для него может закончиться авантюра, да не мог упустить шанс проявить героизм. Желание попасть на уста дворовой публики пересиливало любые страхи.

Чтобы добраться до кошки, следовало вначале попасть на технический этаж, взобраться с него на крышу, перелезть через ограду, после которой начинается козырёк. Уклон и без того опасный, да ещё и металл скользкий. Съехать с козырька – раз плюнуть, но всё хорошо, что хорошо кончается: киця спасена – соседи в восторге.

Беседка гудит от нескончаемых разговоров. Спор идёт о том, хорошо ли, что вышли из Союза, не лучше ли было, как прежде, жить одной дружной семьёй «братских республик». Обсуждаются события в Москве, грозящие перерасти в гражданскую войну. Народ переживает, не случилось бы чего подобного здесь, «в этой стране» (так говорят одни, а другие поправляют первых: «в нашей стране»).

Двое играют в шахматы. Политика давно Федю не занимает, а вот на доску с фигурами хоть краем глаза – как не глянуть? Через пару ходов чёрные дают мат, жертвуя ладью, но досмотреть игру не светит: Фёдор и без того уж опаздывает. Успевает только подумать, что хоть и непрофессионалы, но к игре относятся серьёзно, чего-то там обсуждают, анализируют. И никто не корит их, что якобы занимаются не своим делом.

Ни к селу, ни к городу вспоминается разговор с Аллой Петровной о новом квартиранте: «Стихи сочиняет», сказала она. Фёдор тоже одно время баловался рифмами, отсылал стишата в одну газету, другую, но отовсюду приходил отказ: стихи, мол, непрофессиональные.

Однажды ему повезло: попал на поэтический форум, даже к микрофону пробился. Первый «стиш» публика встретила общим гулом и жиденькими аплодисментами. Кто-то свистнул, потом ещё, и ещё… Федя не сдавался, хоть и кошки заскребли его романтическую душу.

На втором виршике вмешалась ведущая – маститая поэтесса. Даже дочитать не дала до конца. Вышла из-за стола жюри, подавая публике знак рукой. Зал притих.

Скрипучий голос престарелой тётки заполнял поры зрительного зала и тревожным пульсом отдавался в голове Фёдора. Морально подавленный, он выслушал безжалостный приговор: с такими творениями дальше собственной квартиры и соваться нечего. Вдребезги разнесла мастерица пера несовершенные строки, устаревшие формы, размазала об стенку отглагольные рифмы.

Обида резанула Фёдора, ночами корпевшего над каждым словом. С тех пор Пегаса оставил в покое.

По дороге к метро ход мыслей рождает причудливый вывод: как же так, мол, в шахматы по-любительски играть можно, а стихи писать надо только профессионально. «Что-то тут не то. Или я чего-то не догоняю», – размышляет несостоявшийся шахматист и ещё менее состоявшийся поэт.

Увлечённый мечтами о несбывшемся прекрасном, Фёдор не вписывается в людской поток часа пик. Раз за разом его толкают, оскорбляют.

– Чё стал, козёл?!

– Клоуном вырядился!

Он не отвечает, хотя запросто может любого хама поставить на место, да так, что тот пойдёт искать пятый угол в круглой комнате.

Не в его правилах сердиться на людей. Они кажутся ему чем-то сродни муравьям, а город напоминает большой муравейник. «Нельзя ведь обижаться на безмозглых насекомых. Да и на мозглых», – улыбается он про себя. Слово «мозглый» сам же и придумал, но никому пока вслух не говорил, надеясь использовать его в самый подходящий момент.

Полчаса давки в метро, ещё минут пятнадцать троллейбусом – и вот он, до боли постылый институт.

Опять опоздал. Отмазка про сломанный троллейбус наверняка не сработает. Впрочем, Федя давно уж перестал оправдываться. Молча выслушает нагоняй – и ладненько. Ну не станет же он рассказывать о вчерашних приключениях! Чьё это собачье дело? Иной раз допоздна зачитается Фейербахом, Ницше, Гумилёвым – не для развития, а так, чтоб цитаткой блеснуть, если надо. Но кому это интересно?

Из-за ночных бдений он частенько не успевает до появления на вахте кого-нибудь из администрации. Особенно не любит сталкиваться с замдиректора по хозчасти, а проще – завхозом, Филиппом Анатольевичем. У того привычка выставлять перед опоздавшими согнутую в локте руку с часами, тыча в неё, точно дятел, указательным пальцем другой руки. И каждому, кто пересекает проходную после девяти, противным тенорком декламируется двустишье, самим же завхозом и придуманное:

И слово держит, гадюка! В то же утро на доске объявлений появляется список фамилий с количеством опозданий за месяц и, конечно же, обещанные взыскания: постановка на вид, замечание, выговор и прочее.

Сегодня на проходной ни завхоза, ни кого другого. На вахте только дежурный. Фёдор приветствует его не как все:

– Здрав желав, та-арищ капитан!

На что следует:

– В отставке. – и тут же, с дружеским сарказмом: – Что, рядовой Бакланов, опять опаздываем?

Фёдор уточняет:

– Гвардии рядовой!

Привычный диалог между бывшими сослуживцами. После школы Фёдору довелось отбывать «священный долг перед Родиной» в Хабаровском Крае, в подчинении капитана Груздина, командира мотострелковой роты. Частенько рядовой Бакланов и «товарищ капитан» конфликтовали. Дело однажды дошло до скандала, да такого, что подключилось даже дивизионное командование.

Через несколько лет судьба свела их под крышей института. Здесь капитан в отставке Груздин преобразовался в «ночного директора», то есть вахтёра, Сергея Николаевича. Или просто – Николаича. С виду он моложе прожитых лет, среднего роста, с прямой осанкой. Сказывается военная выправка.

Бакланов и Груздин зла не помнят, всегда здороваются, в их дружеской болтовне о том о сём армия почти не упоминается. Есть и без неё что обсуждать.

В этот раз Николаич украдкой сообщает:

– Ты, это, Федь, зайди после работы. Дело есть.

Характерным жестом, переводимым как «заложить за воротник», капитан даёт понять, что сегодня у него не то праздник, не то траур, но главное – законный повод расслабиться. Федя не уверен, выдержит ли он два вечера возлияний подряд, но предложение принимает. Об уговоре с Аллой Петровной быть дома часам к семи ему не вспоминается.

От входной стеклянной двери доносится гулкий стук, как от удара тупым предметом. Петли визжат, и дверь с таким же стуком захлопывается. Холл наполняет эхо цокота каблучков вперемежку с частным дыханием. Мимо Бакланова и Груздина вихрем проносится та самая Выдра.

– Доброе утро, Олюшка. Что ж ты не здороваешься, красавица? – слащаво напевает Бакланов. И дальше вполголоса:

– Многостаночница ты наша.

Запыхавшаяся Ольга, не останавливаясь, бросает на Бакланова полный ненависти взгляд. Федины словесные выкрутасы остаются без ответа.

Скабрезной ухмылкой и самодовольным взглядом Федя провожает её до лестничных маршей. В памяти снова всплывают подробности вчерашнего вечера. Бакланов ловит себя на мысли, что больше всего ему интересно, с двумя ушла Ольга или с тремя, а не то, что вообще ему… изменила? Но это не измена. Ольга не клялась ему в верности, равно и Фёдор на лояльность ей не присягал.

Ушла… Да какое там! Уйти – после немеряного количества пива с водкой – выше всяких сил. Унесли её! Как чурку неотёсанную!

– Вот же ж выдра! – шипит Фёдор вслед убегающей «красавице-многостаночнице». Губы выдают нарождающееся непечатное слово. Он едва сдерживается. Вроде не ревнует, а душа кипит.

– Ты зря так, Федя, – прерывает Груздин его рефлексии, – она же…

– Да я знаю, – досадливо морщится Бакланов и делает движение, будто собирается наконец-то идти на осточертевшую работу. Останавливается, что-то вспомнив и наблюдая, как Ольга со всех ног несётся по ступенькам на второй этаж, в приёмную шефа. Тот уж давно закрыл глаза на опоздания секретарши Выдриной. Да и все знают о причине, поэтому Ольгу мало кто обсуждает, а тем более осуждает.

Входную дверь корпусом открывает пёс по имени Альберт. Мотая хвостиком и радостно поскуливая, молоденький немецкий овчар несётся к Фёдору ткнуть его мордочкой в коленку. Таким дружественным жестом он всегда приветствует Федю и только Федю. Тот приседает и давай гладить Альберту шёрстку, щекотать его за ушками.

Год назад по дороге на работу Бакланов нашёл брошенного щенка, мокрого, жалобно скулящего от промозглого дождя. Малыш прятался под кустом в парке, неподалёку от института. Принёс его Федя на вахту. Ночные директора, как называют вахтёров, с удовольствием за ним ухаживали, Бакланов носил молочко, а порой и косточек прихватывал из гастронома. Когда проходил мимо, всегда поглаживал, играл с ним. Через год щенок превратился в симпатичного пёсика. Отзывается на имя Альберт, очень любит Фёдора. Наверное, догадывается, что жизнью обязан именно ему.

Наигравшись со своим благодетелем, Альберт убегает на улицу, пару раз на прощанье тявкнув. Фёдор, махнув Капитану «пока», направляется «на галеры». Так среди молодых сотрудников зовётся работа, за которую платят копейки, а требуют полной отдачи за рубли.

Задумчиво-неторопливо Федя преодолевает давно считанные сорок ступенек до третьего этажа. Сквозь почти выветрившийся хмель пробиваются всё новые и новые подробности вчерашнего, хотя цельная картинка упорно не хочет складываться.Откуда взялось пятеро или шестеро собутыльников, Бакланов не помнит. Да и место гульбы назвать не мог бы, сколько ни напрягайся. У кого-то на квартире, но у кого… кто хозяин…Ольга и Фёдор накануне повздорили, и она не нашла ничего лучшего, как надратьcя до нитевидного пульса. Последним, что смогла она сказать членораздельно, оказалось: «Я тебя ненавижу!», на что крепко пьяный Фёдор выдал, недолго думая: «Ну и вали себе! Пацаны, кому чуву надо? Берите. Я разрешаю».Ему и в самом деле было до лампочки, что с ней станется и что Выдра о нём подумает. Да ей уж и думать не осталось чем. Фёдора навязчиво интересовало: со сколькими она ушла в соседнюю комнату – с двумя или с тремя. А если с тремя и одновременно… тут уж фантазия разыгралась не на шутку.«Тьфу ты, чёрт!» – Его размышления прерываются встречей с начальством.По коридору торопливо семенит замзавотделом, Павел Иванович Маслаченко. Невысокий, не по годам лысый и полноватый, в маленьких круглых очках «а-ля-Джон-Леннон», с широким галстуком и в чёрном костюме-тройке, далеко не новом и местами лоснящемся от блеска. В руках кипа документов.Федино «здрасьте» остаётся без ответа, и тут же – предсказуемый нагоняй:– Федя, ты опять? Мы ж договаривались! Что ты себе думаешь? У тебя же защита на носу!– Извините, Пал Иваныч, больше не повторится.– И в который раз я это слышу? И что это у тебя за вид? Ты же в институте, а не на танцах, верно? А джинсы? Вот скажи, к чему эти лохмотья?– Это бахрома, – поправляет Фёдор, длинными пальцами взъерошивая на правой штанине смолянисто-чёрные ворсинки, будто дразнит шефа.– И что это за причёска? Когда ты, наконец, пострижёшься, Фёдор? – не успокаивается Маслаченко, переходя на следующий атрибут баклановской экипировки.– Ну-у… причёска… – одним движением ладони Федя приглаживает пышную чёлку, но та сопротивляется, и упругая копна волос тут же возвращает себе прежний вид.– А туфли? На кой чёрт эти здоровенные каблуки? Ну, скажи, когда ты кончишь с этим пижонством? – Маслаченко не выносит свободного стиля одежды. Будь его воля, он бы в институте ввёл униформу. Сказывается давняя служба в органах.– Это котурны, – невозмутимо отвечает Фёдор, приподнимая ногу и вертя ступнёй, от чего каблук и платформа кажутся ещё более внушительными.Замзав на секунду задумывается, щуря и без того маленькие глазки. Он не знает слова «котурны», да виду не подаёт, а сразу к делу:– Ну, ладно… Э-э… вот что. Тебя шеф спрашивал. Там у директора голландцы…– Датчане, – уточняет проходящая мимо аспирантка Лена Овчаренко. Её улыбка и «стрельба глазами» действуют на Фёдора не хуже магнита.– Во-во, они самые, – продолжает Маслаченко и, заметив, что Федя уже «не с ним», переходит на сердитый шёпот, – да не пялься ты на неё! Слушай сюда! Так вот, – Маслаченко возвращается на прежний тон, – у них переводчик заболел. А ты ж и английский знаешь, и… так и датский тоже, правильно?– Ну да.– Вот и хорошо, как раз к месту.– Так что? Идти переводить? – радуется Федя, нетерпеливо ждущий возможности засветиться перед иностранцами.– Да нет, уже не надо. Там Вика из «внешних», хотя толку с неё… – с кислой гримасой Павел Иванович машет рукой при упоминании «блатной» сотрудницы отдела внешних связей.

– Ну так я свободен? – равнодушно спрашивает Федя.

– Не свободен, а иди, работай! «Свободен», видите ли, – ворчливо передразнивает Маслаченко.

– Так я если вдруг нужно… – начинает было Фёдор, но замзав его перебивает:

– И давай вот что: специально возле датчан не крутись. Нечего тебе там делать. Смотри мне, Фёдор, а то я знаю тебя! – и уносится дальше по курсу. Не оборачиваясь, добавляет на ходу:

– Но будь на подхвате, если что!

«Если что?» – думает Федя, а вслух неохотно:

– Ладно.

На том и расходятся.

Феде порядком насточертело «быть на подхвате». А как иначе? Когда Создатель раздавал усидчивость и трудолюбие, Феде не хватило, но способности кой-какие достались. В школе не усердствовал, хотя мог бы прилично учиться, да вот из-за патологической лени перебивался с тройки на четвёрку.

Для поступления в университет знаний не хватило, и первый же вступительный Федя провалил, а как только стукнуло восемнадцать, упекли его в солдаты. Студентом стал со второй попытки, после армии, да и то «на бреющем полёте»: в списке зачисленных его фамилия стояла первой с конца. Чуть не бросил посреди второго курса. Декан уговорил не дёргаться, пообещав повлиять на математичку и политэконома, чтоб те ему хотя бы «трояки» натянули.

Получил-таки «верхнее» образование. В университете надолго запомнили странного студента, не блиставшего знаниями, но способного поставить в тупик любого преподавателя. И всё благодаря неуёмному стремлению выудить нечто этакое, никому не известное, ошарашить публику и готовить новый сюрприз.

Когда устраивался на работу в НИИ, в графе личного листка, где указывается партийность, написал «агностик». Кадровичка спросила: «Это что, партия такая?» Федя пояснил, что в агностицизме состоит его взгляд на мир. На уточнение, не атеист ли он, с удовольствием пояснил разницу: «Атеист – это тот же верующий, только убеждённый, что бога нет. Агностик же не принимает на веру ни существование бога, ни его отсутствие, и даже отрицает возможность получения ответа на вопрос – есть ли бог».

В отделе кадров – будничное движение: то и дело входят-выходят сотрудники. Одним надо справку, кто-то несёт заявление на отпуск, а кому-то просто хочется потрепаться от нечего делать. Каждому кадровичка делала знак – мол, садитесь и слушайте: тут интересно. Все пришедшие занимали стулья, какие только были, а за их нехваткой стояли, задами взгромождаясь на столы.

Фёдор оживился от возможности щегольнуть эрудицией и менторским тоном повёл речь об агностицизме. Собравшаяся публика, пожалуй, впервые в жизни слышала «доклад» по теме. С упоением Федя доносил массам, кто такой Томас Хаксли, чем отличаются эмпирические агностики от ортодоксальных, и прочие подробности.

Кто-то из вновь прибывших робко уточнил: «А всё-таки, это секта или партия такая? Их сейчас много развелось». «Нет, – повторил Федя, – агностицизм – это система взглядов и отношения к жизни, мировоззрение. Да мне и не нужны ни партии, ни секты. Я сам себе и партия, и, если хотите, секта».

Фёдор умолк, и публика поняла, что «лекция» окончена. Вопросов больше никто не задавал. Коллеги покидали отдел кадров, с удивлением разглядывая нового сотрудника. Довольный произведенным эффектом, Федя вопросительно уставился на кадровичку, читавшую его автобиографию.

Бегущий по строчкам взгляд остановился, глаза едва не выкатились из орбит прямо на стёкла очков.

Невероятно!

Невиданно!

В документе рукой Фёдора написано, что мать его – «жлобиха с замашками аристократки, удравшая в Израиль», а отец – «просто придурок по жизни, да к тому же пьянь безнадёжная». Инструктор отдела кадров давай увещевать Фёдора, что, мол, нельзя так о родителях, на что он резко:

«Это родители мои, а не ваши! И это я прожил с ними восемнадцать лет, а не вы. И не вам о них судить, а мне. Да вам просто не понять, что моя мамашка сделала всё возможное, чтобы превратить меня в этакого жлобоподобного пай-мальчика. Но ей не удалось. Зато старик… о-о-о… Этот чел… – Фёдор осёкся, передумав называть его человеком. – Этот негодяй оказал на меня более деструктивное воздействие, чем все живущие вместе взятые».

Федя родился и вырос в Киеве, на Подоле. С детства ненавидел родителей, будучи уверенным, что в его воспитании они не смыслят ни бельмеса. Всё и всегда делал наперекор, даже когда к советам «предков» следовало прислушаться.

Когда Федя ступил в третий десяток, мать с отцом требовали, чтобы он непременно женился. Водили в дом красоток из числа дочерей знакомых и сотрудников – и всё ему не по вкусу. Да и не хотелось в таком раннем возрасте расставаться с холостяцкой свободой.

А ещё родители доставали тем, что по ночам Федя жжёт много электричества. Он любил зачитываться «до утренних дворников», как говорил его отец.

Плюнул Бакланов на всё и ещё в студенческую бытность ударился в кочевье по съёмным квартирам, хоть и доводилось по ночам разгружать вагоны, чтобы оплачивать независимость. Даже когда мама развелась с отцом и подалась на Землю Обетованную к сестриной семье, он так и не вернулся в родительский дом.

После долгих препирательств отдел кадров принял автобиографию Фёдора в том виде, в каком он и настаивал.

Поработав в качестве вспомогательного персонала, Федя решил, что пора пробиваться повыше. Для начала надо поступить в аспирантуру. Карьерный рост в любом НИИ невозможен без учёной степени хотя бы кандидата наук. Бакланов любил повторять народную поговорку – «учёным можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан».

В аспирантуру Федя попал только благодаря недобору на его специальность. Его и брать-то не хотели: парню звёзды с неба в руки не шли, реферат написан средненько, на вступительных едва набрал «четвёрки». Кроме английского. Заворожил он комиссию так называемым «Скаузом», ливерпульским диалектом, невесть откуда взятым.

Конечно, в науке одним английским далеко не продвинешься – надо же и в деле что-то соображать. Да вот не складывалось, а виной всему – лень ленская. Бывало, ухватится Фёдор за мелкую проблему, нацарапает статейку, а глубже копнуть – не по Сеньке шапка. В смысле не по Федьке. Так до сих пор и перебивается по мелочам. Диссертацию писал с натуги, в сроки не уложился и давно к ней охладел.

После столкновения с Маслаченко Федя снова приходит к запоздалому выводу, что диссер надо закончить и поскорее. И надо срочно увидеться с Гуру, как Бакланов про себя называет Виктора Ефимовича Приходько, научного руководителя по диссертации. Гуру едва ли не единственный на весь институт, кто до сих пор верит, что у Фёдора большой потенциал, и он должен, просто обязан, защититься, хоть и отстал по срокам.

На другие мысли времени нет: Бакланов наконец доходит до кабинета отдела цен. Взявшись за дверную ручку, делает паузу. Глубокий вдох – и сдержанный рывок.

– Доброе утро! – бодрое приветствие вкупе с натянутой улыбкой остаётся почти без внимания. Фёдора не удивляет безучастность к его персоне. Торопливо скидывает плащ и, найдя в шкафу свободные плечики, там же его и располагает. Расстегнув обе пуговицы пиджака, усаживается за стол, с ближнего края, рядом с входной дверью.

Комната маленькая. Столов целых шесть, расставлены попарно, в три ряда, так что в созданных проходах двум человекам разминуться можно только в профиль и впритык. Места едва хватает для сотрудников, гардероба и двух книжных шкафов, упакованных справочниками, пособиями. Отдельные полки чуть не ломятся от папок, так туго набитых документами, что тесёмки вот-вот готовы лопнуть.

В отделе с Фёдором пятеро коллег: трое пожилых мужчин, одна женщина ещё более почтенного возраста, и девушка, хоть и заметно моложе Фёдора, но уже кандидат наук. Отличница по школе, институту и, вообще, по жизни. Стервочка. Зовут её Валя Зиновчук. Она единственная, кто замечает появление Бакланова. Её ответ на приветствие ограничивается ухмылкой и кокетливым подмигиванием.

Все погружены в работу, только макушки торчат. Идёт коллективная вычитка методических рекомендаций перед отправкой в типографию.

Федя не знает, что делать и с чего начинать. Впрочем, как всегда. Безразличным взглядом окидывает сотрудников, убеждаясь, что никому до него нет дела. Ну, может, это и к лучшему – никто доставать не будет.

Наконец, к Бакланову подходит Зинаида Андреевна Примакова, доктор наук, три дня до пенсии. Как научный работник, очень сильна, много знает, но ещё больше – мнит из себя учёное светило. Раздражается, если кто в чём-то разбирается лучше, чем она.

Как личность – Примакова из тех, кто держит нос по ветру. С приходом независимости Украины быстро приняла новые условия игры и теперь активно выступает за повсеместное использование украинского языка. Считает, что на ТВ и радио должен быть синхронный перевод на украинский, если выступающий говорит по-русски. Упорно старается забыть 80-е годы, когда на институтском парткоме рассматривали дела двух сотрудников, участников национального марша. Тогда она первая выступила с обличительной речью. О том, что её отец служил в МГБ в отделе борьбы с национализмом, тоже предпочитает не вспоминать.

В руках у Примаковой – распечатки рекомендаций. Зинаида Андреевна предлагает Фёдору пересмотреть уже вычитанные разделы.

– Авось, – говорит, – что-нибудь заметишь. Хотя…

– Что – хотя? – настораживается Фёдор.

– Да нет, ничего, – отмахивается Зинаида.

Они прекрасно понимают друг друга. Ни Примакова, ни кто-либо другой не надеются услышать от Фёдора что-то путное, однако приличия ради к нему таки обращаются. Фёдора же хватает лишь на то, чтобы повыпендриваться.

А выпендриться хотелось ему всегда. Ох, как хотелось! Герострат отдыхает. Федя любит, когда о нём говорят. Не важно, что. Или почти не важно. Главное – не выпадать из центра внимания.

Всё началось ещё в дошкольном детстве.

...

С детсадовской поры Федя не любил, когда его обходили вниманием. Какой-то взрослый посеял в хрупкую детскую психику неоднозначную мысль: «Чтобы тебя заметили, надо делать то, чего не делает никто». Дети воспринимают многие вещи буквально. Со временем одни дорастают до понимания неоднозначных истин, а другие так и остаются детьми.

Однажды во дворе пятилетний Федя увидел новую игру – «классики». На квадраты, нарисованные мелом на асфальте, бросаешь кусочек кирпича или камушек и прыгаешь с одного квадрата на другой. Смысла Федя не понял, но в игру попросился. Не приняли. Почему? Да разве знаешь! У детей на то могут быть разные причины. Может, сочли его малолеткой. Сами-то уже в школу ходят, а тут какой-то шкет, не умеющий толком даже считать. Расстроился Федя, но виду не подал. Во дворе нашлась компашка таких же малолеток для игры в прятки, что Федю вполне устроило.

Федина мама возвращалась с работы. Сын бегом навстречу, а маму на ласку не пробило. Отругала его за то, что бегает по асфальту босиком. И не важно, что другим детям это позволено. Лето ведь!

Нагоняй – вещь неприятная, да ещё на весь двор, при всех, но Феде общее внимание очень лестно, пусть и ценой унижения.

Кто-то из мальчишек возьми да толкни его:

– Иди обувайся, пацан!

Равновесие потеряно, Федя пластом на асфальте, и хоть не ушибся до боли, но…

– А-а-а-а!!! – разревелся на весь двор.

Иной ребёнок, если сам ударится или поранится, терпит, чтобы только не заплакать. Но если кто его толкнёт или ударит, то даже от малейшего ушиба дитя подымет такой рёв, что сбегаются взрослые. И ревёт малыш не из-за боли, а чтобы его пожалели – раз, и наказали обидчика – два. В этом смысле маленький Федя из большинства не выделялся.

Вникать в подробности детской психологии недосуг. Работа, знаете ли, кухня, стирка, уборка – где уж там, не до Сухомлинского. Вот мама и давай жалеть орущее чадо и ругать якобы обидчика, в уверенности, что коль дитя плачет, значит, ему сделали больно. Физически – может быть. Но такое «сострадание» вредит детской психике, поощряя моральную слабость вкупе со стукачеством. Почему родители проявляют безразличие к душе ребёнка – за то с них и спрос.

Федина мама набросилась на пацана-забияку: «Ты что делаешь?! Я вот щас тебе уши надеру!»

Догнать мальчугана, конечно, не удалось, и оба его уха остались целыми.

Феде ясно, что отныне в глазах двора он – «маменькин сынок». Стыдобище-то какое! Ужас!

В игру его так и не приняли. Но как же это? Сами ведь играют, а Феди будто и на свете нет. Такое стерпеть – нет сил.

Дождался Федя, пока мама зайдёт в подъезд, за углом дома снял майку, трусики… и вбежал во двор теперь уж не только босиком, но и голяком.

Игра прекратилась. Короткая немая сцена сменилась детским улюлюканьем и смехом. Из окон показались и взрослые, удивлённые и шокированные. Федя как угорелый мотался туда-сюда, довольный и счастливый. Теперь-то его заметили! О нём будут говорить! И в игру возьмут непременно!

Дети в пятилетнем возрасте должны стесняться выставлять напоказ голое тело. Понимал это и Федя. Вот и решил эпатировать публику, зная, что привлечёт к себе внимание.

Развязка наступила жестокая, но предсказуемая. На шум выбежала Федина мама и давай гоняться за отпрыском по двору, вызвав новый взрыв хохота. Теперь уже и взрослые, выглядывающие из окон и находящиеся во дворе, надрывают животики.

Мама наконец-то ловит голяка, хватает под бок маленькое туловище и на ходу, при всех, давай лупить ладонью по известной точке. От обиды и боли Федя заорал так, что соседи, только что катавшиеся от хохота, бросаются в его защиту:

– Да что же вы делаете, Марта Абрамовна?!

– Да зачем же так?

– Ну, подурачился малыш…

Мать не вняла увещеваниям. Так и втащила малыша в подъезд, обхватив под бок и продолжая лупить нежное детское тельце. Даже не поинтересовалась, куда он подевал одежонку.

Еще долго из подъезда слышались плач и крики того, кто так щедро одарил дворовую публику зарядом бесплатного смеха.

Феде захотелось умереть. Только не сразу. Пускай все знают, что дни его сочтены, возятся вокруг него, плачут, утешают, мол, мы тебя спасём, Феденька, ты выживешь. Да где там! Не дождутся! Он им не дастся! Он – умрёт!!! И все придут на его похороны, будут рассказывать, какой он был хороший. Да не всё ли равно, что будут говорить? Лишь бы о нём, любимом.

В доме ещё недели две нет-нет, да и вспоминали о голом пробеге «мальчика из тринадцатой квартиры». И, странное дело, с тех пор его принимали во все игры, даже в подростковые. Бывало, трезвонит дверной звонок, и на удивлённые взгляды мамы, папы и бабушки дети наперебой сыплют вопросами:

– А Федя выйдет?

– А можно, Федя с нами погуляет?

И на строгое…

– Нет, он не может…

… потоком следуют уговоры:

– Ну пожа-а-алуйста!

– У нас такая игра интересная.

– Пустите его с нами…

Каким-то недетским чутьём Федя понял, что к перемене отношения двора следует отнестись без гонора и зазнайства. А ещё для себя заново открыл, что находиться в центре внимания очень даже интересно, хотя и бывает сопряжено с битой задницей.

В школе для Феди наступили серые дни. Учёба шла туго: лень-матушка пресловутая и непринятие того, что навязывается. Учиться хотелось, но только тому, что по душе. Иксы-игреки не нравятся – к чёрту алгебру. А вот рисование, пение, труды – самое то! Там полёт Фединой фантазии поражал и учителей, и одноклассников. Если же задание не по нутру, протестовал он всеми фибрами и нейронами.

С одноклассниками сходился нелегко, зато расходился быстро. Не принимали Федю таким, какой он есть – открытым, уязвимым, наивным. Его душеизлияния оборачивались против него самого. Больно, конечно, бывало. Но в уныние Федя не впадал. Ему хотелось уважения старших и преклонения сверстников. Он понимал, что сразить класс можно чем-то необычным, не общепринятым. Голым по школе, разумеется, не бегал: здравые рамки всё же присутствовали.

Федя открыл немало других способов работы на публику. Особенно ему нравилось выдавать что-нибудь малоизвестное и, конечно же, из-за пределов школьного курса. И не надо париться над домашним заданием, главное – умело дополнить отвечающего урок. Это же двойной выигрыш: оценка за ответ – раз, восхищение (особенно девочек) – два. Постепенно в нём проросло убеждение, что учиться надо именно так. Вот и забросил Федя учебники, а взялся за энциклопедии, справочники. Всё выуживал что-то исключительное. Такое, чтобы знал только он.

В четвёртом классе в приложении к математике вычитал, что французы вместо «восемьдесят» говорят «четырежды-двадцать». Там же узнал, чем отличается косая сажень от маховой. Но больше всего Федю впечатлили числовые разряды выше миллиарда. Правда, нигде это не находило применения, и он уж думал, никогда не найдёт. А и в самом деле: кому нужны всякие там квадриллионы, квинтиллионы и прочие «лионы»? Разве что астрономам?

Классе в шестом на уроке русского, когда речь зашла об иностранных словах, учительница спросила:

– Дети, а какие вы знаете слова, образованные от греческих корней?

Федины «пять копеек» – тут как тут:

– Какофония, то есть неблагозвучие. Фонус – это звук, а какос – плохой, – и продолжая с той же интонацией, – от какос происходит глагол «какать». Непонятно, зачем было брать греческое слово, когда есть нормальное русское с…

– Так, Бакланов, не уточняй! – под общий смех перебила его учительница. – И вообще, сядь на место!

– Но вы же сказали привести примеры, вот я и привёл, – возразил Фёдор с обиженно-серьёзной миной, чем вызвал новый взрыв хохота.

Когда класс пересмеялся, он не к месту заявил:

– Кстати, имя Фёдор по-латыни означает «божий дар»!

– У-у-у-у, – прокатилось по рядам.

– Оно и видно! Сядь, я тебе говорю! – раздражённая училка всё никак не могла идти дальше по плану урока.

На какое-то время за Баклановым закрепилось прозвище «Божий Дар». Естественно, с ироническим оттенком.

С годами Феде всё больше нравилось быть предметом разговора. И не важно, в каком ключе – хорошем или плохом, в узком или широком кругу, день или полчаса. Фёдора натурально ломало, если о нём долго не упоминали. А что может быть хуже забвения? Только полное забвение.

В старших классах Бакланов пытался взяться за ум. Читал учебники, готовил домашку, но в остальном оставался верен себе. На физике блистал внеклассными формулами, на математике – необычной логикой, да и в школьной программе такое выуживал, что учителя не знали, куда девать неловкость.

Больше всего Бакланов изощрялся на литературе. Когда проходили Онегина, вызвался раскрыть образ Татьяны Лариной. В изумлённо-притихшем классе он пожинал успех рассказом об её возможных прототипах.

Как бы между прочим назвал Татьяну… Дмитриевной. Учительница оторвала взгляд от классного журнала, брови поползли на лоб, даже очки сняла и спрашивает:

– Бакланов, а с чего ты взял, что она Дмитриевна?

Федя этого и ждал. Надо было видеть его торжествующую мину. А жесты! Правая рука изогнута в локте на уровне плеча, пальцы веером, надменные края губ, растянутые в улыбке, прищуренный взгляд…

В ход пошла домашняя заготовка:

– Видите ли, Прасковья Васильевна (мимикой и жестами апеллируя к классу), в стихе… э-э-э… тридцать шестом… да, именно там. Так вот, в стихе тридцать шестом об отце семейства Лариных Пушкин сообщает нам следующее:

Он был простой и добрый барин, И там, где прах его лежит, Надгробный памятник гласит: Смиренный грешник, Дмитрий Ларин, Господний раб и бригадир Под камнем сим вкушает мир.

– Так что, – снисходительно кивая, продолжал Фёдор, – Дмитриевна она звалась, Татьяна Дмитриевна. От нахлынувших эмоций он даже не задумался, как правильно: звалась кем или звалась как? Да ему и не суть важно: фурор уже произведен.Класс одобрительно загудел, а Прасковья Васильевна, слывшая лучшей среди «русских» преподавателей, подавляя смущение, решила выбить инициативу из рук самодовольного знатока:– Молодец, Бакланов! Докопался!Прозвучало не очень убедительно, и Федя саркастическим тоном упрочил статус-кво:– Ну, вы же сами нам постоянно говорите, что тексты надо читать внимательно.Это уже «потолок», апогей. Симпатии на стороне Бакланова. Безоговорочно!Не желая терять даже толику успеха, он ни к селу ни к городу поинтересовался, знает ли кто, почему строка «Мой дядя самых честных правил…» во времена Пушкина вызывала смех. Ответа нет, и все ждут с нетерпением, чем ещё их ошарашит доморощенный эрудит. А вот чем!– Дело в том, – прищурившись, Федя снова придал телу позу оратора с указательным пальцем кверху, – дело в том, что во времена Пушкина жил и творил дедушка Крылов. Так вот у Ивана Андреича есть басня «Осёл и мужик». Она-то и начинается фразой «Осёл был самых честных правил», так удачно обыгранной Алессан-Сергеичем.Аудитория тихо внимала. От Прасковьи Васильевны не ускользнуло фамильярное обхождение с именами классиков. Педагог дала Фёдору возможность выговориться, надеясь, что в конце концов он запутается в словесах и на чём-то проколется. Это, думала она, послужит хорошим уроком зазнайке Бакланову, да и другим любителям повыделываться.Оратор пребывал на пике красноречия. Заворожённо, будто в состоянии транса, класс поглощал его каждое слово. Если бы Федя надумал зловеще пробасить: «Бандерлоги! Хорошо ли вы меня слышите?», ответ вряд ли нуждался бы в уточнениях.Только во всём нужна мера. В Украине есть поговорка «передати куті меду». Нынче это зовётся «перебор». Именно его и допустил Фёдор Бакланов, когда надменно прибавил:– Правда, в наше время эта басня известна только специалистам.Ну-у-у, это уж совсем… Посыпались шутки, смешки, реплики «Федя-специалист», «профессор Бакланов» и прочее. И пусть не поражение, но потерю толики реноме он ощутил.Авторитет постепенно восстановился, и укреплял его Фёдор ещё не раз.Когда изучали «Горе от ума», Бакланов назвал Чацкого хамом, болтуном и бездельником, притом со ссылкой на текст комедии, где нет упоминаний о занятиях Чацкого, его образовании, взглядах. Окромя разве что согласия служить и твёрдого отказа прислуживаться, от чего Чацкому, видите ли, тошно. И ни намёка, окончил ли герой хоть какой-то замухрыстый университет. А раз так, значит, он не только трепло, но и невежда. И если Грибоедов нигде не указал, чем же занимался главный герой, то разве это не повод считать, что Александр Андреевич Чацкий – по сути дармоед и сибарит? В довершение сказанного Федя сослался на критику Белинского, а не на гончаровский «Мильон терзаний», назначенный как единственно верный трактат по «Горю от ума».Учительнице ничего не оставалось, как твердить, что Бакланов чего-то недопонял и перейти к другому персонажу комедии. По классу прокатился рокот недовольства в знак понимания, что диспут училка проиграла. Акции Фёдора подскочили до небес.На этом дискурсы «профессора Бакланова» не закончились. Потолком его изысканий оказался образ Анны Карениной. Отвечая урок, после долгих рассуждений о тяжкой женской доле Федя назвал Каренину… шлюхой!Все привыкли к дерзким выводам Бакланова и к его умению доказывать свою правоту. И теперь, в ожидании новых откровений, класс окутала тишина. Жуткая тишина, до боли в ушах.– А что? – не обращая внимания, пояснял Федя эту неканоническую трактовку образа героини. – Она бросила мужа и ребёнка, попрала патриархальные основы русского общества!Все оживились в нетерпении, как же учитель опровергнет Бакланова, если сумеет, конечно.Такие дискуссии давно воспринимались как спортивное зрелище. Публика жаждала поединка. И его ход зависел от педагога, оппонирующего ученику-выскочке.Увы, на сей раз честного боя не получилось.– Бакланов, ты вообще-то думай, что говоришь! – резко перебил учитель-практикант. – Ты же несёшь откровенный бред!– Николай Дмитриевич, а можно более аргументированно? – съязвил кто-то с «камчатки».Класс дружно и шумно повернулся в сторону говорившего.– Ага, жди! Щас начнётся, – послышался недавно ломанный бас инфантильного подростка, такого же, как Бакланов, наглого и заносчивого.Учитель, быкоподобный мужлан, опешил от неожиданного поворота в сценарии урока. Пунцовое от волнения лицо перекосилось от забегавших желваков. Выходец из крестьянской семьи, он привык всё выполнять не как на ум взбредёт, а «как надо». Тем более скоро сдавать отчёт о практике, а там не за горами защита диплома, и скандал ему совершенно не улыбался.– Да тут же всё ясно! – спокойно продолжил Бакланов. – Тоже мне, «протест против общественных устоев». Кстати, Николай Дмитриевич, а вы знаете, что от первого секретаря горкома недавно ушла жена? Да не с кем-нибудь, а с офице-еро-ом! (Фёдор явно намекал на воинский статус Вронского). Так это что, по-вашему, бунт против советской власти? Или, может, против партии?Последняя фраза вывела из терпения начинающего педагога. Подобные шутки о коммунистической партии в то время могли закончиться в местах не столь отдалённых. Практикант потребовал, чтобы Фёдор вышел из класса и без родителей в школу не появлялся.Уже в коридоре Бакланов приоткрыл дверь и, просунув голову в проём, уточнил:– Не понял! Как это – без родителей не появлялся? Мне что, с ними каждый день приходить?Класс грохнул от смеха, наблюдая за кривляниями забияки.Изменившийся в лице учитель вскочил с места – и вдогонку за Федей. Не желая получать затрещины да подзатыльники, тот захлопнул дверь. Коридор залился эхом от топота бегущих ног.Так Федя и добежал до выпускного, а затем и до нынешнего статуса «на подхвате».

...

Задание получено. Теперь нет нужды нагнетать ауру дикой озабоченности, тащить из библиотеки журналы, что-то лихорадочно писать. И если начальство прицепится…

– А чем вы, Фёдор Михалыч, сегодня занимаетесь?

…тут же и выдать:

– А вот! Готовлю раздел по…

…и далее без запинки: номер и название темы. Больше всего Фёдор боится вопросов – а что именно он пишет. Но если умело запудрить мозги формальными реквизитами, начальник отвянет вполне довольный. Мало кто дословно помнит даже название темы, а не то что её номер. Теперь же, когда поручена вычитка рекомендаций, – продукта коллективного труда, – у Фёдора железная отмазка на весь день, и неудобных вопросов не предвидится.

«Большая работа начинается с большого перекура» – этот принцип Федя исповедует буквально. Сегодня же делает исключение. Во-первых, закончилось курево, а «стрелять» он всегда считал зазорным. Во-вторых, на работу опоздал, и любая отлучка вызвала бы негодование коллег. Они и без того косо смотрят на нерадивого сотрудника, не знающего, чем заняться.

Фёдор не может понять, почему в НИИ – научно-исследовательском институте! – надо торчать в кабинете «от сих, до сих». Ведь наука регламента не терпит. Озарение может настигнуть не только за рабочим столом, но и во время партии в теннис или в шахматы. Идея может родиться даже во сне, как таблица Менделеева. И вообще, мозг учёного работает круглосуточно, разве не так? Руководство его аргументы не впечатляли, вот ничего и не оставалось, как тупо изображать активность с девяти до шести согласно распорядку.

На столе стопка бумаги с текстом. Сиди, вычитывай, правь, если видишь чего не так. И даже если не видишь, всё равно правь, иначе скажут, что читал невнимательно. Помарки, опечатки, неточности всегда заметней, когда глаз не замылен, и даже в безупречном тексте свежий взгляд хоть одного «жучка», да выцепит.

Текст по-украински. На календаре – начало 90-х. Пару лет назад комом с горы свалилась независимость. Росчерк пера парламентского спикера, подкреплённый волей граждан, выдал карт-бланш на создание новой державы со всеми атрибутами. Среди последних и язык.

Выяснилось, что украинский по-настоящему знает не так уж много народу, чтобы вести речь о нации как едином целом. Большинству граждан оказались неведомы многие нюансы «державной мовы». Часто на письме и в речи применялись русизмы из-за скудости словарного запаса. Да и откуда тому запасу взяться, если десятилетиями язык использовался разве что в фольклоре и в газетах?

Кто-то прекрасно знал украинский, думал на нём, искренне радовался, что наконец-то страна независимая, и «рідна мова» – одна для всех державная. Часть народа ненавидела украинский и считала его «наречием великорусского», или – по-Валуеву [3] – «украинского языка не было, нет и быть не может». А кому-то и вообще до лампочки, «по-каковски гутарить», – лишь бы понимать и быть понятым.

Что ни говори, но страна, едва успевшая родиться, столкнулась с языковой проблемой. Документацию следует писать по-украински, но мало кто умеет это делать на должном уровне. О грамотности даже речи нет.

Государственный язык не стал объединяющим началом. На одних территориях говорили по-русски, хоть и с примесью украинизмов. На других – по-украински, но по-разному, притом настолько, что порой казалось, люди говорят на разных языках.

Феде однажды попалась книга о том, как создавалась Италия в середине XIX века. Тогда земли, отнесённые к итальянским, были собраны в единое государство. По преданию, граф Кавур – один из отцов-основателей – изрёк программную фразу: «Италию мы создали. Теперь надо создать итальянцев».

Нечто подобное, считает Фёдор, наблюдается и в Украине: страна – есть, украинцев как единой нации – нет.

Федя не столько читает полученный талмуд, сколько размышляет о судьбе страны да об её народе. Коллеги время от времени меж собой советуются, какое слово чисто украинское, а какое привнесено и, значит, недопустимо. Особенно стараются избегать русизмов. Понятное дело – когда два близких языка живут бок о бок и вперемежку, ни один не выглядит чистым. И всё же для заимствований есть пределы, за которыми язык превращается в гибрид, суррогат, а точнее – суржик.

Путаницу вызывают и предлоги. В русском принято говорить «смеяться над кем-то», а «смеяться с кого-то» признано украинизмом или даже «одессизмом».

«Вот удача-то!» – заметив ошибку, Федя расцветает в лице. Вместо «згідно з чимось» (согласно чему-то) в тексте трижды встречается «згідно чогось» (всё равно, что неграмотное «согласно чего-то»). И надобно ж тому случиться, что накануне Федя приобрёл Словарь трудностей украинского языка! И сейчас же не преминул украдкой в него заглянуть.

Да, так и есть: «згідно з чимось». Фёдор прячет книгу в стол и, напустив на себя побольше важности, направляется к Зинаиде Андреевне.

– Простите…

– Да? – Коллега удивлённо вскидывает седые брови, рука машинально снимает очки, но не кладёт на стол, и они так и свисают меж пальцами за ручку. Нижняя губа чуть выпячена, глаза прищурены, брезгливая гримаса – типа чё ему, бездари, надо.

– Здесь бы исправить на «згідно з чим», – следует робкое предложение.

– Федя, не выдумывай! Надо писать – «згідно чого»! Плохо ты, братец, украинский знаешь.

Коллеги поддерживают Примакову. Хоть и не знают, как правильно, да только помыслить не могут, чтобы какой-то пижон осмелился поучать «саму Зинаиду Андреевну»!

К разговору подключается Виктор Васильевич Цветин, старший научный сотрудник, бывший партработник. Прежде по карьерной лестнице добрался до инструктора ЦК. Ездил по стране с проверками, не гнушался даров, капризничал, если ему подносили «не то». В конце концов пал жертвой элементарной подставы: подвели его под передачу «презента», и в нужный момент в кабинете возникли сотрудники прокуратуры, с понятыми да свидетелями. По закону Цветину грозило лет 8-10 с конфискацией, а по цековской солидарности его снабдили «золотым парашютом» в виде приличной должности в НИИ.

Цветина забавляет, как Примакова правит мозги Бакланову, и он не лишает себя удовольствия поддать сарказма:

– Ты бы, Федя, на курсы украинского походил. Тут в академии недавно открыли, – и особо подчеркивает, – для иностранцев.

Атмосферу пронзает поток насмешливых флюидов. Молоденькая Валя Зиновчук, новоиспечённый кандидат, подленько хихикает. Не в открытую, а так, чуть приглушённо, отчего смех больше напоминает сдавленное хрюканье.

Ожидания оправдались. Теперь надо выдержать паузу и гордо нанести победоносный удар. Нет, что ни говори, а дешёвые эффекты Феде удаются на «ура», хоть и нередко потом дорого ему обходятся. Ну так… то ж потом!

Вернувшись на рабочее место, Федя для вида шелестит бумагами, будто занят по самое не могу. Когда о нём забывают, рука тянется в ящик стола за «Словником труднощів української мови». С тем же равнодушным видом Бакланов снова подходит к Примаковой.

– Взгляните, пожалуйста, – показывает нужную статью словаря, на этот раз из принципа не обращаясь по имени-отчеству.

– А? Что? – встрепенувшись, интересуется профессор, бликая трусливыми глазками то в словарь, то на Федю. Чутьё подсказывает: случилась лажа и предстоит минута позора.

Самообладание надо сохранять. Примакова чуть прикусывает губу, покрасневшее от конфуза лицо покрывается испариной. Федя злорадно лицезреет мечущиеся зрачки, стараясь не выплеснуть радость от победы, хоть и мелкой, но приятной.

– Вот, сюда посмотрите, – пальцем указывает нужную строчку, – да-да, именно здесь, видите? – нудит он голосом, пестрящим спесивыми нотками.

Зинаида Андреевна изучает статью «згідно з чим». Поняв, что неправа, да ещё так опозорилась перед «неучем Баклановым», она упорно дырявит глазами страничку, желая потянуть время и отсрочить неизбежное. Федя распознаёт выжидательную тактику и…

– Кхе-кхе, – выразительно прочистив горло, нетерпеливой чечёткой стучит носком туфли об пол. Металлические набойки хорошо звенят даже о линолеум. Сцену довершают картинно вскинутая левая рука и подчёркнутый взгляд на часы, мол, время не терпит.

– Ну да, правильно, – наконец-то сконфуженно, тише обычного, выдавливает из себя Примакова, и Федя молча идёт на место.

Сотрудники оживляются. Никто больше не хихикает, и в общем замешательстве слышится:

– Надо же!

– Хм-м-м…

– Вот это да!

– Наш самородок-то чего выдал!

– Глядишь, молчит-молчит, а потом ка-ак…

– Ну, Федя, ты даёшь!

Реакции Бакланова не следует. В потоке двусмысленных похвал сквозит общая досада на то, что именно он, а не Примакова, оказался прав. Все понимают, что для Фёдора важно не истину выявить, а показать превосходство над окружающими хотя бы в чём-нибудь, пусть и в самом ничтожно-мелком.

Недоразумения такого рода возникали у Бакланова и прежде. Тяга к дешёвым эффектам приносила сиюминутную выгоду, но его гонор и надменность нередко ставили коллег в неловкое положение. Ему не раз по-доброму советовали вести себя скромнее. Он же воспринимал такие увещевания как прямой указ не высовываться. Но тогда это был бы не Фёдор Бакланов. Градус конфликта из раза в раз нарастал и сегодня, похоже, достиг точки закипания.

Фёдор уж собрался молча сесть на место. Его остановила реплика Виктора Васильевича:

– Это Федя специально словарь принёс, ткнуть нас носом, что мы, мол, не знаем украинской мовы.

– Да, Виктор Васильевич, именно для этого я словарь и притащил! – Федя едва не срывается за грань грубости.

Оживление сменяется шоком. Бакланова несёт:

– Специально месяц назад купил. Всё выжидал, когда же случай подвернётся. Даже пометку сделал. Вот, взгляните!

Федя украдкой чёркает карандашом «галочку» напротив «згідно з чим». В его руках книга совершает полукруг, чтобы все могли увидеть, где именно он сделал отметку.

– Видите? – его злорадный тон выходит за рамки привычного кривляния. – Я же знал, что рано или поздно кто-то из вас облажается. Потому что не только я украинского не знаю, но и вы далеко не ушли. Только понты гоните, что вот, мол, «які ми свідомі» (какие мы сознательные). Где же вы раньше были со своей свидомостью?

Обращаясь ко всем, Фёдор задерживает взгляд на Примаковой. Её лицо каменеет. Щёки, пунцовые от злости, нервно подрагивают. Руки неловко и рефлекторно перекладывают с места на место бумаги на столе.

Многие помнят, как в середине 80-х Зинаида Андреевна первая выступила в осуждение двух сотрудников, уличённых в украинском национализме. Когда же с 91-го украинство утвердилось на официальном уровне и превратилось в предмет гордости для одних и в профессию для других, Примакова, опять же среди первых, перешла с языка на мову. И больше не вспоминала отца-кагэбиста, прежде боровшегося с шовинизмом и национализмом. Не высказывалась и о том, сколько её папа «передавил и сгноил в Сибири этих националюг». Времена поменялись. Говорить о «подвигах» родителя нынче стало не только постыдно, но и небезопасно. Немудрено, что Примакова больше других принимает слова Фёдора на свой счёт, хотя и остальным его речи комфорта не создают.

А Фёдор беспощадно неукротим во гневе. Его раздражение накаляется с каждым словом:

– Какие вы на хрен «свидомые»? – гнёт он свою линию. – Вы… вы знаете, кто? Вы – конъюнктурщики! (Небольшая пауза.) Хотя нет! Для вас это чересчур лестно! Вы и слова такого не стоите! Вы – приспособленцы и прихлебатели! Вот вы кто! Скажи вам сейчас, что надо снова все писать и говорить по-русски, вы же мигом перекраситесь! Ваша сущность в том, что у вас нет никакой сущности!

Коллеги не знают, как реагировать на этот затянувшийся пассаж. Только очкарик Романченко, старший научный сотрудник, с круглой мордой о двух подбородках, недовольно бурчит:

– Ну, Баклан, ты ваще…

Фёдор не желает выслушивать, что он там «ваще». Не давая хаму опомниться, категоричным тоном требует:

– Так, полегче! Моя фамилия – Бакланов! Попрошу не коверкать!

Романченко – типичный быдловатый вампир. Ему только того и надо: зацепить, нахамить и, если ему платят той же монетой, продолжать натиск, покуда не выведет жертву из равновесия. Подпитается энергией – и доволен, а пострадавшего колотит по-чёрному. Вот и сейчас, почуяв в Бакланове «донора», он давай наращивать прессинг на ещё более повышенных тонах:

– Та шо ты тут развыступался! Баклан – ты и есть баклан! – для большей убедительности Романченко даже привстаёт.

– Я сказал – не сметь коверкать мою фамилию!!! – рявкает Фёдор, хлопая ладонью по столу. Карандаши и ручки в настольном наборе испуганно подпрыгивают.

Комната погружается в недобрую тишину. Взоры не участвующих в перепалке робко скользят с Бакланова на Романченко и обратно.

По молчаливому согласию требование Бакланова признаётся справедливым. Романченко чувствует неодобрение коллег и, ни на кого не глядя, садится на место.

В давнюю бытность председателем колхоза Николай Андреевич Романченко однажды по пьянке объявил о решении податься в науку. По материалам своего колхоза и ряда соседних нацарапал и защитил кандидатскую диссертацию. Тема – что-то там о машинном доении. В написание диссера председатель впряг весь плановый отдел, да и не только – работа нашлась многим спецам.

После защиты Романченко устроил шикарнющий банкет. За счёт «заведения», конечно. Обещал премию всем помощникам, но… забыл. Из колхоза ушёл по-плохому.

В институте ему предложили старшего научного сотрудника. Хотели дать отдел, но передумали: потенциал не тот, да и с характером его только пасти коров, а не людьми руководить.

Звонит телефон. На шесть сотрудников два аппарата – один приютился у Примаковой на столе, всегда заваленном бумагами, другим «командует» Валентина. Она же в основном и принимает звонки. В этот раз после «аллё» Валя, ни на кого не глядя, объявляет:

– Тут просят Фёдора Михайловича… Бакла-а-анова, – язвительно растягивая фамилию.

На неё Федя никогда не злится: мелкая сошка, считает он.

Валя держит трубку на весу, стервозным взглядом исподлобья следя за движениями Фёдора. Губы искривлены в подобие улыбки.

На ходу Федя перехватывает трубку. Валя украдкой проводит пальцем по его запястью. Он будто не замечает позывного сигнала и нарочно избегает встречи взглядами.

В трубке – извиняющийся голос Аллы Петровны: с новым квартирантом она придёт не сегодня, а завтра.

– Хорошо, завтра – так завтра, – соглашается Фёдор.

– Это я на тот случай, Федя, вдруг у тебя какие дела появятся на вечер.

– Да, спасибо, Алла Петровна., – облегчённо вздыхает он, вспомнив о приглашении Капитана. «И хорошо, – думает, – в день по одному большому делу, не более».

Валя не может удержаться от комментария:

– Ах-ах-ах! Какие мы официальные! Алла Петровна… Нет чтобы – Аллочка!

Федя, не поворачивая глаз, резко машет на Вальку рукой, мол, «заткнись». Из-за неё Фёдор чуть не сболтнул «Передайте Карине спасибо за конфеты». Вовремя осёкся: Алле ни к чему знать о визитах замужней дочери к холостому квартиранту.

Бакланову Карина не нравилась. Вроде симпатичная, но не тянуло к ней. Бесцветные брови на фоне бледной кожи, ровные редкие волосы, аккуратно собранные в крысиный хвостик, Федю не возбуждали.

Едва ли не с первого дня появления Бакланова в качестве квартиранта Карина часто к нему захаживала с амурными намёками, но всякий раз получала безоговорочный «отлуп». Ссылался Федя на то, что муж у неё бандюк, да и дружки того же сорта. «Не хочу с ними связываться», – жёстко парировал он домогательства Карины. Только всё оказалось намного сложнее. Фёдор сам не заметил, как стал заложником ситуации.

– Спасибо, Алла Петровна. До встречи. – он едва не положил трубку, но словоохотливая квартирная хозяйка не унимается:

– Он хороший парень, стихи пишет, – рекламирует она луганчанина.

– Ну да, вы говорили. Простите, я немножко занят.

Словесное недержание проявляет и Романченко:

– «Немножко»! – передразнивает Фёдора. – Вот был бы занят «множко», то не было бы времени на всякие штучки.

– Да, ещё, Алла Петровна, – Федя игнорирует реплику, – завтра я дома после девяти. У меня вечером тренировка… Всё… Хорошо… До свидания.

Вешает трубку и, пожав плечами, ни на кого не глядя, качает головой. Реагировать на всякие глупости явно недосуг: Федю ждёт работа и возможно ещё какие-нибудь открытия, эффектные находки.

В комнате воцаряется гнетущее молчание. Сотрудники время от времени искоса поглядывают на Федю в опасливом ожидании новых сюрпризов, способных любому из них подпортить кровь. Сам же Фёдор никогда не беспокоится, что кто-то возьмётся доказывать его профнепригодность или неодарённость как научного сотрудника. Об учёном и речи нет. Но когда преднамеренно искажают его фамилию, Бакланов атакует мощно и беспощадно.

...

Баклан – это птица. Есть морской баклан отряда пеликановых, есть и болотный, много их да разных. Только сейчас не о пернатых.

На блатном жаргоне баклан всегда означало «пустой человек», «хулиган». То есть не вор, не авторитет и даже не мужик, а так себе, что-то шалопайское. Знал ли об этом Фёдор или понятия не имел, но с детства терпеть не мог, когда его обзывали Бакланом. Только не в каждый роток впихнёшь колок. И в садике, и в школе «дразнилкины» доставали неслабо. Получали, конечно, по морде. Перепадало и Феде за то, что обижался.

В университете с ним на курсе учились два тёзки. Различали их по производным от фамилий. Общественно активный Федя Комиссаржевский звался Комиссаром. Скрытного Федю Фармазонова, разумеется, нарекли Фармазоном. С Баклановым тоже не мудрили.

Обижался Федя до тех пор, пока на втором курсе Баклан не дополнился Свекольным. И не потому, что среди студентов появился его однофамилец, а так сложился день один, после которого Баклан Свекольный звучало настолько часто, что настоящее имя и вспоминалось-то не сразу. Федя даже обрадовался новому «погонялу» и шутил, что если надумает писать книги, то псевдоним уже готов. А что? Ведь миру известен не Алексей Пешков, а Максим Горький. Почему тогда не Баклан Свекольный?

Шутки шутками, но однажды на доске объявлений список делегатов местной конференции предстал таким образом:

...

Как туда вклинился псевдоним «будущего писателя», выяснить не удалось. Изменения внесли, хотя посвящённые обхохотались до судорог.

Начало всему положила сакраментальная фраза Фединого одногруппника.

А дело было так.

Шёл семинар по экономике торговли. Преподаватель – Алевтина Ниловна Вересай. Она же куратор группы, навроде школьной «классухи». Будучи в курсе учебных и, разумеется, личных дел подопечных, Алевтина могла часть времени посвятить вопросам, далёким не только от темы семинара, но и вообще от экономики. Получалось как в школе, где ученики хуже всего знают предмет классного руководителя.

«Кураторшу» Федя не любил, и она платила той же монетой. Ну бывает такое: взаимной антипатией зовётся. Никто, даже Федя и Алевтина, не помнил, с чего возник перманентный конфликт, не закончившийся даже после вручения дипломов. И лишь на пятилетие выпуска меж ними заведётся мирный, непринуждённый трёп. А что делить-то теперь? Жизнь у каждого сложилась так, как сам её сложил. И в ресторане, на встрече выпускников, Федя с поднятым бокалом коротенько поведал про послеинститутскую карьеру, после чего извинился перед куратором за то, что все годы учёбы «делал ей нервы».

Одногруппники встретили покаяние аплодисментами, будто только и ждали, когда же Баклан помирится с Мамкой (так меж собой они звали куратора).

Алевтину растрогали слова прежде нерадивого «курёнка». Она едва начала: «Феденька, да что ты…» – как предательский комок под гландами не дал закончить алаверды. Вересай из-за стола направилась к Фёдору и, обняв покаявшегося, достала из кармашка юбки носовой платок.

Но это всё – потом. А нынче второкурсник Фёдор Бакланов и его куратор Алевтина Ниловна Вересай едва ли не на ножах. И если в расписании указан её семинар в группе ЭТ-21, все понимали: будет весело. Сокурсники перешёптывались: «Интересно, а что Федька отчебучит на этот раз?» В других группах тоже любопытствовали: «Ну как там Баклан? Опять Алевтину доставал?» Да и мудрено ли? Самое безобидное, что мог сотворить Федя, это листать шахматный журнал, когда народ корпит над задачками по товарным потокам. Доставал бесконечными репликами, особенно во время пояснений Алевтины. Не раз и не два за семестр звучало гневное: «Бакланов! Покиньте аудиторию!» Фёдор не возражал, а лишь намеренно долго и шумно собирал портфель, после чего вальяжно выкатывался в коридор.

По группе кочевал слушок, что Алевтина подала на развод. Будто бы застукала мужа «на горячем», да притом с её лучшей подругой. Правда то или нет, но по удручённому виду Алевтины Ниловны все понимали: слухи едва ли сильно преувеличены.

Вересай вошла после второго звонка. Мрачнее обычного прозвучало:

– Добрый день. Прошу садиться.

Вмиг серьезные лица, все по местам, тихо-тихо, и только шуршали конспекты – авось успеется хоть что-нибудь освежить в памяти.

Ожидалась контрольная, вторая подряд. Положив на стол журнал группы и пачку проверенных работ, Алевтина молча, ни на кого не глядя, двумя пальцами выловила из коробки с мелом брусок подлиннее да потолще. За несколько минут доска сверху донизу покрылась двумя вариантами контрольной. Отойдя в сторону и пробежав по доске взглядом, «преподша» убедилась, что всё записано точно.

В полной тишине группа вникала в задания.

Став лицом к аудитории, Алевтина завела такую речь:

– Товарищи, прежде чем вы приступите к работе, я должна сказать вот что: грамотнéе надо писать, дорогие мои! Грамотнéе! Вы же взрослые люди! Студенты вуза! – патетически восклицала Вересай, размахивая над головой указательным пальцем.

Аудитория молча внимала, лица напряжены. Только Бакланов, откинувшись на стуле, всем видом давал понять, что ему безразличны призывы писать «грамотнéе». Он-то был уверен, что надо «грáмотнее».

Вид из окна не вдохновлял: пасмурно и серо. И мысли какие-то лезли не те. Из портфеля Федя достал журнал «Ровесник» и начал демонстративно его листать.

Алевтина сбавила патетику, перейдя на более спокойный тон:

– Вот проверила контрольные. Друзья мои! Слово «маркетинг» пишется «мар-ке-тИнг», – произнесла она по слогам и для большей убедительности втиснулась мелом промеж вариантов на доске.

«Специально, что ли, место оставила?» – подумал Бакланов, но от комментариев удержался.

– А что, кто-то написал иначе? – на полном серьёзе поинтересовался Валера Косых, «учёное светило» группы и всего курса.

– Да, Валерий, представьте себе. Не буду называть фамилий, но некоторые написали «маркетЕнг».

С задних рядов донеслось хихиканье. За суровым взглядом Вересай последовало предсказуемое:

– Бакланов! Вы опять? – она едва держала себя в руках, глядя на развалившегося на стуле Фёдора.

– А шо такое? Я ничо не делаю! Чуть шо, сразу Бакланов! – Федя притворился обиженным.

– Прекратите свои школярские штучки! «Ничего не делаю»! – передразнила Алевтина. – Ещё раз хихикнете, и я вас выставлю из аудитории!

– Ну это понятно, – вполголоса прогундосил Фёдор.

– Что?! – едва не закипела Алевтина.

– Не-не-не, ничо, ничо, – Федя не пожелал заострять момент. В его сторону повернулся десяток голов. Молчаливое требование группы к Бакланову – прекратить дуркования. После сердитого шёпота Ани Грюнфельд – «Бакланов, заткнись!» – Фёдор умолк.

– Кстати, – продолжила Вересай, – по правилам русского языка надо произносить не мáркетинг, а маркéтинг.

Тут вмешался Валера Косых, всегда пристрастный к точному написанию, произношению и ничего не принимавший на веру.

– Дико извиняюсь, но что-то я не слышал такого правила. Может, разъясните, Алевтина Ниловна, уважаемая вы наша? – с явной подковыркой спросил Косых.

Фёдор беззвучно ухмыльнулся оскалом одной стороны рта, прикрыв ладонями лицо. Алевтина заметила, но почему-то с укором обратилась к Валере:

– Косых, и вы туда же? Мало мне… – она едва не выговорила «Бакланова», но Валера потребовал уточнения:

– Да нет, я серьёзно! Что это за правило? В оригинале ударение ставится на первом слоге, márketing, – произнёс он, имитируя американский прононс, – вот я и не понимаю, по какому правилу можно так менять ударение.

Освоение тонкостей русского языка не входило в план занятия, и Вересай оставила вопрос без внимания. Да и время уж давило – пора переходить к контрольной. Никто на продолжении дискуссии не настаивал.

В ходе пояснений задачи Вересай применила неточное ударение, и привычная «свёкла» резанула ухо просторечным «свеклá». Из соседнего ряда Косых переглянулся с Баклановым. После обмена злорадными улыбочками Валера переключил внимание на доску. Федя же, будучи глупее – просто по жизни глупее – возьми, да и ляпни:

– Вообще-то, правильно не свеклá, а свёкла.

Среди студентов пробежал смешок, тут же осёкшись: окаменело-зловещее лицо Алевтины не предвещало ничего доброго. Сдержанно, сквозь зубы, она процедила:

– Да, вы правы.

– У-у-у, – пронеслось по аудитории.

Самодовольный Бакланов триумфальным взглядом искал поддержки в группе. Все сидели, уткнувшись в тетрадки, чтобы не допустить зрительного контакта с Фёдором, тем самым косвенно выказывая смельчаку одобрение. Никто их них не решился бы указать куратору на ошибку, да ещё при всех.

Косых единственный, кто не поддержал одногруппника и того не скрывал. С упрёком во взгляде покачал головой, как бы говоря: «Ну, зачем ты?»

Контрольная началась. Бакланов решил, что коль сидит за партой один, то может писать любой из двух вариантов. Выбрав тот, что полегче, пересел на другую сторону парты.

Минут пятнадцать – и всё написано, проверено, перепроверено… Ну, ещё один беглый взгляд… И работу можно сдавать.

Собрав контрольные, Вересай предложила студентам ознакомиться с новым материалом, покуда закончит проверку.

Народ окунулся в чтение. В атмосфере тотального шёпота кому-то приходили идеи, кто-то не соглашался:

– О! Я знаю, как надо!

– Та не! Ты шо! Куда?

Время от времени Алевтина, отвлекаясь от проверки, молча, до боли знакомым строгим взглядом гасила страсти увлёкшихся спорщиков.

И вдруг – как болтом по носу:

– Бакланову – «единица» за то, что писал не свой вариант!

– Чё это – не свой?! – шумно возмутился Фёдор, уже не страшась быть выставленным за дверь. – Я ж один сижу! Какой вариант захотел, такой и выбрал! Шо такое?!

– Выбирать, Бакланов, будете на выборах! – ни к селу ни к городу выдала Алевтина.

– Ну-у, я тогда не знаю… – с досадой проворчал Федя, вполоборота влево повернув корпус. Правый локоть упёрся в середину стола. Обхватив ладонью лоб, Бакланов удручённо качал головой.

Его кислое лицо не оставило равнодушным Косых:

– Вот тебе и свеклá, дружочек! Ну кто тебя, придурка, за язык-то тянул? Баклан ты, Федька! Баклан свекольный!

В ответ – ни слова. Фёдор даже не слушал, что ему впаривал этот умник.

– Косых! Прекратите немедленно! – зычно завопила Вересай, оказавшись не только вне себя, но и вне здравого смысла.

Ситуация для педагога щепетильная. Сказать прямо – отомстила? Так об этом все и без неё догадались. Отрицать – значит обороняться, да не в свою пользу. Тогда уж не останется ни йоты сомнений, что Алевтина тупо и мелко поквиталась. Но нельзя и совсем не дать понять Бакланову, за что он схлопотал «кол».

Как же быть?

В классе тишина, перебиваемая гулом автомобилей за окном и доносившимся из коридора ворчанием бабы Нюры, уборщицы. Той всегда что-то не так, как надо, а точнее – не так, как в «раньшем времени».

Вересай не нашла выхода из неловкой ситуации, но каждый для себя извлёк надлежащий урок, в том числе и Бакланов.

В универе полагалось отрабатывать как пропущенные занятия, так и полученные «неуды». Для отработки давались отдельные часы.

Федя пришёл на кафедру в назначенное время. Сдал одну тему, другую, а когда очередь дошла до последней, тут-то Вересай и прокололась:

– Это за «свекл у »? – ехидная улыбочка скривила её густо напомаженные губы. Прищуренные симпатичные глазки показались Фёдору мелкими и гадкими. В ответ он вложил ехидства не меньше:

– Нет, Алевтина Ниловна, за св ё клу.

На отработку довелось прийти ещё раз.

...

В наступившую тишину постепенно вливается поток шагов, доносящийся из коридора. К нему присоединяется громкое сопение. В сторону кабинета на всех парах несётся Павел Иванович Маслаченко.

Пал Иваныч – замзавотделом. В институте считается, что именно ему принадлежит фраза: «Автор не тот, кто придумал, а тот, кто первый опубликовал». К этому запоздалому выводу Маслаченко пришёл после выступления на учёном совете с идеями, им выстраданными, но давеча вышедшими в статье другого автора.

Диссертацию Павел Иванович писал долго, пропустил все сроки в настойчивых потугах достичь совершенства. Публиковаться не спешил, вынашивал идеи, наполняя их «практикой». Другие поступали умнее: появилась мысль – тут же её в тезисы на ближайшую конференцию. А если идея попадает в сборник тезисов – авторство, считай, забито. Потом уж собирай статистику, начитывайся литературы, в общем, доводи новинку до научного продукта.

Маслаченко считал такой сценарий неприемлемым. Нельзя, говорил он, выстреливать чистыми гипотезами. Мало ли! А вдруг не подтвердятся? Вот и не спешил, за что и поплатился: диссер пришлось переделывать процентов на семьдесят.

Из-за потерянных лет Маслаченко изрядно комплексует и в должности замзава прессует подчинённых за то, чем прежде грешил сам: публикуйтесь, – говорит, – выходите на конференции, форумы и т. п.

Противный дверной скрип – и запыхавшийся Пал Иваныч врывается в кабинет. Сотрудники давно привыкли, что замзав не входит, а именно врывается. Говорили, будто до сельхозинститута он служил в угрозыске, а дыхание сбилось из-за постоянной беготни. Всё ему казалось, что мотание по кабинетам позволит быстрее решать текущие вопросы, а заодно управлять процессом зарождения научных идей.

Едва переступив порог, Маслаченко живо интересуется:

– Как идёт вычитка?

В ответ бодрый нестройный хор:

– Продвигается.

– Заканчиваем.

– Немножко ещё.

И прочее.

На появление зама Фёдор не реагирует. В конце концов, уже виделись, нагоняй получил – зачем высовываться? А скажет чего не так, опять нарвётся на конфликт.

Цветин и Примакова время от времени искоса поглядывают на Бакланова. «Косяки» не остаются незамеченными. С кривой улыбкой и слегка наклоняясь, так чтобы взглянуть Бакланову в глаза, Маслаченко въедливо любопытствует:

– Что, Фёдор, мало опоздания, так ты ещё чего-то накуролесил?

– Ничего я не куролесил, – равнодушно и не поднимая головы от бумаг, отвечает он, – работаю над тем, что и все.

«Как же вы меня достали!» – на самом деле крутится в его мыслемешалке. В таких случаях Федя старается, как говорят американцы, «держать низкий профиль», [4] то есть не высовываться. Маслаченко и без того теряет к нему интерес, припомнив, зачем пришёл:

– Слушайте, коллеги, мы тут показали датчанам расчёты по бюджету. Там сейчас обсуждают. – машет рукой как бы в сторону дирекции. – Только вот какая загвоздка. Мы занесли в прогноз нынешние темпы инфляции. Так представляете, получается столько нулей… Мы уже с миллиардов перешли на… что там дальше?

С прищуром экзаменатора окидывает взглядом озадаченные лица.

– Триллионы! – выстреливает самодовольная Валька.

– Правильно! А ещё дальше? – продолжается «экзамен».

Ответа нет. Да и откуда? Кому ещё год назад пришло бы в голову, что госбюджет придётся считать в таких запредельных цифрах? Не астрономия ведь!

– Вот видите, – Маслаченко будто радуется, – и никто не знает. Датчане – и те не в курсе.

– Да и у нас вряд ли кто в курсе, – улыбается Виктор Васильевич.

Коллеги дружно кивают:

– Угу.

– Ну да.

– Ага.

Федя понимает, что ошибся: эффектная находка «згідно з чим» досадливо уходит в тень перед другой, обещающей стать не менее сногсшибательной. Тут-то ему и приходят на помощь скудные, но исключительные знания, почерпнутые за пределами школы. В голове проносится ликующее «наконец-то!», и Федя приступает к действу. Напустив на себя максимум равнодушия, дабы скрыть бьющее через край упоение от ожидаемого фурора, Фёдор являет себя народу:

– Почему – вряд ли?

На него устремляется несколько пар изумлённых глаз. В кабинете зависает немой вопрос: «Чего он там ещё выдаст?»

Завладев общим вниманием и радуясь хорошему началу, Федя менторским тоном продолжает, растопырив пятерню для загибания пальцев:

– После триллионов следуют квадриллионы (мизинец), квинтиллионы (безымянный), секстиллионы (средний)…

От удивления у Маслаченко брови тянутся вверх, глаза по-рыбьему округляются, нижняя губа заползает на верхнюю. С глуповатым лицом он только и в состоянии протянуть:

– Ничего себе-е-е… А ну, подожди…

… и вылетает из кабинета. Федя раздосадованно смотрит убежавшему начальнику вслед и, пожав плечами, по инерции, хоть и с потухшим энтузиазмом, бурчит:

– …септиллионы, октиллионы, нон… а! – машет рукой.

Решив, что на ближайшие годы числовых разрядов достаточно, Фёдор как ни в чём не бывало возвращается «к нашим баранам», то есть к вычитке. Отдельные слова подчеркивает карандашом. И не потому, что находит неточности, а так, для виду, мол, прошу не мешать, я занят.

Кабинет окутывает аура недоверия. Толстый очкарик Николай Андреевич Романченко, пришедший в науку от сохи, сипловато басит:

– Ну ты, Бакланов, даёшь! Хоть сам-то понял, чего нагородил? Шо ты опять выступаешь? – Романченко постепенно закипает. – Чё ты пыжишься? Ирудицию, понимаете ли, показывает! – кривляется, вызывая общее хмыканье.

– Ерундицию, – Валя не может не съехидничать, когда Фёдор подвергается наезду.

– И на кой тебе это надо, а? – не успокаивается Романченко. – Умного из себя корчишь?

Примакова ни гу-гу. Чутьё подсказывает ей, что не стоит к Бакланову проявлять категоричность. После утреннего позора, давшего понять, что в грамматике она знает не всё, Зинаида Андреевна относится к Фёдору без прежнего недоверия. Остальные усердно распекают того, кого тот же Романченко по-детски обзывает «Федя выскочка – в ж…е кисточка».

Неизвестно, чем бы закончилась эта психическая атака, если бы не Леонид Нехемьевич Кацман, доктор наук, возраста преклонного, невысокий, щуплый, с чеховской бородкой и в очках с толстенными линзами. Он единственный в институте, кто носит бабочку вместо галстука.

Леонид Нехемьевич – из недобитых советской властью интеллигентов. Из тех, кто не только помнит диссидентов-шестидесятников, но и сам состоял в их числе. Человек бесконфликтный. Истину доказывает словами, убеждая собеседника логикой и аргументами. Говорит мало, но по делу.

До сего момента Кацман сидел задумчиво, ни во что не вмешивался, делая пометки на листках, разложенных на столе. Прокашлявшись, он негромко замечает:

– Я сам этих чисел не помню, столько лет прошло. Да и не уверен, что мы их в школе учили. Но, мне кажется, Фёдор прав.

– Да кто прав, Нехэмыч? Шо вы городите? – раздражённо, чуть не криком, отзывается доктор Цветин, по хамству мало уступающий кандидату наук Романченко.

– Виктор Васильевич, вы будьте так добры, выбирайте выражения, – не повышая тон, в меру ядовито пресекает Кацман, – и я вам не Нехэмыч, а Леонид Нехемьевич. И когда вы ещё игрались погремушками, я получил первое авторское свидетельство.

– Извините, – осекается Цветин, и далее – в прежнем духе. – Он же сам выдумал на ходу какие-то иероглифы и понтуется! (Новоиспечённый доктор наук не чурался молодёжной лексики.) Ведь ты же выдумал, Бакланов? Скажи честно! Выдумал?

Багровея в лице, Виктор Васильевич всё больше наседает на психику Фёдора. Стена равнодушия последнего выводит его из терпения. В ярости Цветин даже ломает авторучку, чему сам же удивляется:

– Тю!

Бакланов упорно игнорирует хамский наезд старшего коллеги, преспокойно выжидая, когда же тот достигнет предела собственного бескультурья. Куда там! Не дождаться! Останавливает Цветина только появление Маслаченко, потребовавшего:

– А ну, Федя, за мной!

Ну, скажем, подскакивать и бежать по любой команде – вовсе не в духе Бакланова, хотя и не подчиниться – значит накликать новые неприятности. В поисках наилучшей реакции на требование шефа Фёдор паясничает и, вставая смирно, прилагает к виску левую(!) руку, будто честь отдаёт:

– Есть, товарищ начальник!

Выйдя из-за стола и захватив огромный блокнот, строевым шагом направляется к выходу.

Маслаченко открывает дверь, останавливаясь в её створе и не реагируя на кривляния подчинённого.

«Видать, не до того, – думает Фёдор, – даже замечания не сделал. Чего у них там стряслось, если сам Бакланов понадобился?» – иронизирует он дальше, мысля о себе в третьем лице.

«Неужели про числа?» – осеняет его догадка.

На ум приходит и другая версия: Бакланов прекрасно владеет английским. Именно на этом языке проводится подавляющее большинство международных конференций, переговоров, по крайней мере, представителями тех стран, чьи языки не относятся к широко изучаемым.

Ну, с английским история отдельная. Ещё в школе Федя поставил цель выучить на память словарь Мюллера. И почти весь-то и выучил, чем приводил в восторг посвящённых: там-таки слов – тыщ семьдесят или больше. И до лампочки, что остальные предметы запустил. Зато с каким злорадством ставил в неловкое положение школьных «англичанок» и университетских преподов! Не любили они Федю и старались под любым предлогом сплавить его то на хозчасть, то на культурные мероприятия, лишь бы не торчал на занятиях да не выделывался. А нынче по части словарного запаса равных ему не находилось не то что в институте, но и чуть ли не в городе.

Только сейчас, наверное, даже английский отошёл на второй план. Сегодня в переговорах участвуют датчане. Для Феди это ключевое слово.

Со студенческих лет, вновь-таки, желая выделиться, Фёдор, кроме английского, учил датский. Самостоятельно учил, вопреки насмешкам однокурсников. Овладел им довольно сносно, хотя применения не находил. До сего дня. И тут, надо же, датчане! Живые носители языка Андерсена! Это же такой шанс! Может, раз в жизни! Надо выдавить из ситуации по максимуму, думает Фёдор на пути к директорскому кабинету.

Маслаченко спешно семенит. Со стороны это выглядит потешно – при его низком росте и нескладно коротких ногах. Следом за ним королевской походкой вышагивает Фёдор Михайлович Бакланов, аж целый младший научный сотрудник, где-то в неясном будущем кандидат экономических наук. Спина прямая, нос над ватерлинией, глаза насмешливо прищурены, губы тронуты мерзенькой улыбкой, на вид – победитель-триумфатор.

Приёмная. За столом секретарша Ольга Выдрина, та самая, что за глаза прозвана Выдрой.

Маслаченко на ходу:

– Это со мной.

И, не поворачиваясь, правой рукой, сложенной в кулак с торчащим большим пальцем, указывает на Фёдора.

Через распахнутую дверь Маслаченко оповещает присутствующих:

– Привёл!

И Фёдору:

– Давай, заходи!

Торопиться некуда, считает самоуверенный Бакланов и вразвалочку подходит к Ольгиному столу. Глаза оценивающе пробегают по новинкам Ольгиного гардероба:

– Неплохо выглядишь. Особенно после вчерашнего. Хе-хе-хе-хе-хе! Да и «прикид» ничего, – имея в виду её модную жакетку, – что, вчера заработала? Не сдвигая ног? Хе-ге-ге-ге-ге!

Оскорблённая и опешившая от невероятного хамства, Ольга не находит слов, чтобы осадить зарвавшегося негодяя.

Гардероб её в самом деле обновился. Под расстёгнутой синей жакеткой красуется жёлтый свитер типа «гольф», рельефно оттеняющий достоинства фигуры, предмета зависти женской половины института и тайного (но и не только) поклонения мужской.

Из канцелярского прибора на краю стола Фёдор вылавливает сувенирную ручку. Его внимание захватывает симпатичная инкрустация. Щёлкнув кнопкой, делает вид, будто ему надо что-то записать в блокнот. Как бы между делом, не глядя на Ольгу, замечает:

– Вообще-то я не с ним, а сам по себе. Мне тут хотелось довести шефу пожелания коллектива.

Дверь кабинета приоткрывается, и через её створ голова Маслаченко гневно исторгает:

– Ну где ты там? Тебя все ждут!

Ольга, так и не привыкшая к хамству Бакланова, с интересом наблюдает сцену, грозящую закончиться скандалом. Даже открывает рот с готовностью вмешаться. Положив сувенир на место, Федя жестом – открытой ладонью – упреждает всё, что Выдра готова изречь ему во вред:

– Ладно, мне пора. Потом договоримся. Ты сегодня вечером свободна?

Не дожидаясь ответа, Федя всё же торопится войти. В конце концов, когда дразнишь гусей, надо знать меру.

В кабинете стол для переговоров расположен ближе к окнам. Со стены, над директорским креслом, с портрета на публику взирает Президент страны. Полочки книжных шкафов изобилуют справочниками, журналами. Один из углов комнаты украшен флагом Украины, на деревянной подставке. А куда денешься! Институт живёт в основном на подачки державы, а значит, флаг – непременный атрибут кабинета директора.

Никто не предлагает Фёдору влиться в украинскую группу, да и просто сесть. Торчать каланчой посреди комнаты совсем неинтересно, и Бакланов глазами находит свободный стул у стены. Едва намеревается его занять, как Маслаченко ладонью вытянутой руки сигналит, мол, стой и жди указаний. Заметив, что Бакланов усаживается, замзав, так и держа руку на весу, гневно таращится на Фёдора. По беззвучной гримасе Маслаченко может показаться, будто ему в рот попало что-то кислое.

За столом по одну сторону – украинские эксперты, человек десять-двенадцать: академики почтенного возраста, профессора, научные сотрудники. Почти все – мужчины. Прекрасный пол представлен одной сотрудницей, более чем средних лет, недавно перешедшей в институт из аграрного колледжа. Внешне – типичный «синий чулок». Фёдор видит её впервые.

В когорту помпезных мафусаилов явно не вписывается кудрявый брюнет Ерышев, тридцати двух лет, самый молодой в стране доктор наук. Сидит смирненько, задавленный старшими авторитетами от науки. Говорит лишь когда его спрашивают, больше слушает, вникает – в общем, ведёт себя, как подобает молодому учёному, будь он хоть трижды доктор.

По другую сторону стола – гости, двое мужчин и две женщины. Самый «старый» – руководитель группы, доктор Ийес Педерсен, лет под сорок. Длинная густая борода придаёт ему сходство с Кристианом Третьим. [5]

Маслаченко с Баклановым заходят, когда Педерсен рассказывет о грантах на стажировку для стран с «переходной экономикой». Фёдор заслушивается. Поехать-то ему хотелось, но как?

Директор, Пётр Тимофеевич Саврук, худощавый пожилой академик, вопреки этикету, занял кресло во главе стола, а не с украинской стороны. Савруку невдомёк, что место его – среди коллег, напротив гостей. Несмотря на должность, в этих переговорах он участник, а не модератор.

Руководитель института – парень простой, из глубинки, хоть и с «верхним» образованием и двумя учёными степенями. К тому же молодая страна Украина лишь недавно вышла на международную арену, и дипломатического опыта взять особо неоткуда, а читать книжки по этикету – некогда. Вот и «маемо тэ, що маемо», как говаривал тогдашний Премьер и будущий Президент.

Следующим слово берёт завотделом цен, профессор Шаповал, Федин прямой начальник. Самоуверенный, высоколобый, но неумный.

Шаповал выдаёт приевшийся набор клише о трудностях переходной экономики, о развале производства, росте цен. Виток за витком страну трясёт гиперинфляция, – говорит он. – Урожаи падают, надоями тоже не похвалишься. Сёла пустеют. Но задание правительства получено: дать цифры по аграрному разделу госбюджета.

Иноземцы дружно кивают, мол, нам понятны ваши проблемы. Смуглый доктор Янсон, внешне напоминающий Рууда Гуллита, [6] особенно косичками, время от времени вставляет комментарии. Теперь уже кивает украинская сторона: мол, и мы понимаем, что вы знаете лучше нас, как надо, как должно быть, «но нельзя ли поконкретней?»

Переговоры ведутся на украинском и, конечно же, на международном английском. Да и не мудрено: ведь найти знатока датского в срочном порядке даже в Киеве не так-то просто. Переводит молоденькая Вика Медведева из отдела внешних связей. Её ценность как сотрудницы сводится к высокой должности отца в министерстве, что позволяет решать многие вопросы из числа нерешаемых.

Английский у Вики так себе, несмотря на диплом факультета международной экономики. Но уж как-нибудь толмачит – и на том спасибо. Переводить, может, поручили бы и Феде и сделал бы он это отменно, так опоздал ведь. А менять Вику в ходе переговоров нехорошо: вдруг папа дознается, что дочка оконфузилась. Неудобно, однако.

Постепенно стороны возвращаются к теме государственного бюджета Украины. Когда дело доходит до тех самых астрономических чисел, Маслаченко подаёт знак Бакланову. Фёдора дважды просить не надо. Он вальяжно дефилирует к переговорщикам и, демонстративно игнорируя коллег, обращается к гостям, да притом на датском(!):

–  Godmorgen, kolleger! Hvordan har du det? (Доброе утро, коллеги! Как дела?)

Иноземцы в шоке. Датский-то у Феди приличный! Они даже обрадовались появлению долговязого красавца, знающего их родной язык. Наперебой сыплются ответы:

–  Godmorgen, Sir! (Доброе утро, сир!)

–  God, tak. (Хорошо, спасибо.)

–  Vi er glade for at se dig (Рады вас видеть.)

И прочее.

От «сира» приятно в особенности. За два года независимости от «товарищей» отучиться успели, а к «господам» и «панам» ещё не привыкли.

Федя бегло называет цифры импорта и экспорта между двумя странами. Особенно обращает внимание на возможности развития датско-украинских торговых отношений.

Ещё в пятницу он прослышал о приезде учёных из страны сказок, вот и полистал нужные материалы. Он жаждал попасть на переговоры, хотя и не особо надеялся, что его туда пустят. Где уж там! Кто он им такой? Но на всякий случай подготовиться надо. Ведь гримасы Фортуны порой застают врасплох, а потом хоть локти кусай, хоть молоти себя пятками под зад – поезд ушёл.

Украинские коллеги недовольно зыркают на Фёдора. Тот как раз переходит к заготовке о кризисе в Европе, когда Шаповал теряет остатки терпения:

– Бакланов, харoш тебе любезничать! Шо ты там знаешь? Рассказывай! – голос выдаёт раздражение: ведь приходится восполнять пробелы в знаниях, обращаясь к мелюзге в лице младшего научного сотрудника.

– В каком смысле? – Фёдор уточняет вопрос, хоть и наверняка знает, что от него требуется.

– Ну, вот это… что там идёт после триллионов? – завотделом злится, догадываясь, что Фёдор тупо косит под непонятку.

– Ах, э-это? – опять же притворно удивляется Фёдор. – Ну, дальше следует тысяча триллионов, называется это – квадриллион, а тысяча квадриллионов – квинтиллион, – Фёдор, хоть и говорит по-украински, но глазами больше апеллирует к иностранным гостям. Никто из них тоже не знает этих заоблачных величин, и они вторично кряду поддаются восторгу от молодого… хе-хе… учёного, каким тот кажется.

– Хорошо, допустим, – перебивает завотделом, – а источник?

– Что – источник? – Фёдору и в самом деле вопрос не понятен.

– Ну, в смысле, откуда ты взял эти… как их… «квантильоны», – зав не запомнил с первого раза.

– А-а-а-а, исто-о-очник, – Федя цветёт лукавой улыбкой. – Откуда взял… Отсюда взял! – Тычет в лоб указательным пальцем левой руки (в правой – прижатый к боку блокнот).

– Тут и не такое хранится, – добавляет он с достоинством на грани высокомерия.

– Ладно, не валяй дурака! – Шаповал краснеет от гнева. – Я серьёзно спрашиваю, из какого источника эта информация?

– Ну-у, если серьёзно, – Фёдор изображает скуку, с прицмоком поглядывая на часы, будто время его нещадно поджимает, – если серьёзно, то пожалуйста: учебник арифметики для четвёртого класса.

Коллеги в шоке, гости в недоумении, а Вика сомневается, надо ли толмачить этот неуместный диалог.

– Слушай, Бакланов, ты уж, будь добр, не борзей, – в раздражении зав не замечает перехода на полублатной жаргон, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на самоуверенного пижона.

Датчане ощущают неловкость, как подлинные интеллигенты, ставшие свидетелями неприглядной сцены. Даже без перевода они понимают, что молодой сотрудник подтрунивает над начальником, а последнему это не нравится.

Украинцы разражаются беспорядочным ропотом:

– Нет, ну что он себе позволяет?

– Наглец!

– Ни стыда, ни совести!

– Тоже ещё, клоун выискался!

Федя за словом в карман не лезет:

– Каков цирк, таковы и клоуны!

Сквозь нарастающий галдёж зычным баритоном пробивается зам директора по науке Виталий Титович Марсель-Краковяк:

– Молодой человек, а на что это вы намекаете?

– Да вроде ни на что не намекаю, – Фёдор сохраняет спокойствие, – напротив, прямым текстом называю лопату лопатой.

– Какую ещё лопату? – не понимает Марсель-Краковяк.

Снисходительно улыбаясь, Федя переходит на академический язык:

– Английская идиома «ту колл э спэйд э спэйд» [7] означает то же, что «называть вещи своими именами».

Гости оживляются: «Как! Он и английский знает!»

У зама по науке срывает крышу:

– Ну, так и говорил бы по-человечески, чтоб было понятно! – за окриком он не замечает перехода на «ты».

До сих пор молчавший директор примирительно резюмирует:

– Ладно, Федя, вздул ты этих профессоров и академиков. Надо же! Молодец! Квадрильоны – это лихо, конечно.

Саврук смеётся, продолжая:

– Спасибо, Федя, мы уж арифметику-то и подзабыли.

Профессура тупит взоры, когда директор подпускает сарказма, хоть и непонятно, против кого направленного: то ли Фёдора, то ли «высшего учёного состава»

– Давно ведь было дело, – голос директора становится строже, – и с лопатой хорошо получилось. Поняли, профессора?

Саврук окидывает коллег назидательным взглядом, наращивая силу голоса:

– Учите английский! Я же курсы организовал при институте! Кучу денег угрохал! Для вас же, бесплатно!

Осёкшись, директор возвращается к Бакланову. Его тон понижается до вежливого:

– Только сейчас, Федя, у нас тут серьёзная встреча, и я прошу тебя…

– Понял, Пётр Тимофеевич. Ухожу.

Он желает гостям успешных переговоров (succesfuld disussion), те дарят ему несколько сувениров – брелоки, значки, прочее – и Бакланов, не удостоив вниманием брошенную вслед реплику Шаповала «я с тобой ещё разберусь» – покидает кабинет.

В приёмной Федя подмигивает Ольге:

– Ну что, как сегодняшний вечерочек? Ась? Может, оттянемся? Я тут в Конче хату снял. – выдумывает Фёдор, намекая на элитный посёлок Конче-Заспа, что южнее столицы. – Можно целый месяц не вылазить. Хавла и пойла – хоть подтирайся. Там ещё видак и куча офигенных фильмов.

Пока он мелет этот вздор, Ольга молчит, лицо наливается багровым цветом, губы дрожат. Она не может простить Фёдору вчерашнюю групповуху [8] с его подачи. Ей стоит огромных усилий держать нервы в узде.

– Так поехали, а? – настаивает Фёдор. – Или тебя твой боксёр не отпустит? Ха-га-га-га-га! – он даже не смеётся, а тупо ржёт.

Ольга терпит его издевательства до «твой боксёр не отпустит», после чего разражается криком: «Пошёл во-о-он!!!» – и, закрыв лицо руками, впадает в конвульсивные рыдания.

– Да хорош тебе! – Фёдор не проникается состраданием. – Лучше скажи, куда вчера делась? Ты с кем ушла? И вообще, кто они такие?

– Тебе лучше знать! – сквозь слёзы истерично вопит Ольга. – Сам их привёл, уродов этих! И меня подставил! Скотина!

– Я не помню, откуда они взялись! – На этот раз Фёдор не врёт. – И сколько их было… Слушай, а ты ушла с двумя или с тремя?

Рыдающая Ольга не отвечает. Бакланов продолжает глумиться:

– Так мы в Кончу поедем или хочешь, как вчера? Хе-хе-хе. Только Жердинскому не говори. Скажи ему, что у тебя совещание. Ха-га-га-га-га!.. – снова ржёт. – Групповое! Ха-га-га-га-га! – давится от хохота.

Из кабинета вылетает Ерышев. Все зовут его Толиком, хоть он и доктор наук. Смазливый хлыщ, в глазах прекрасной половины института – рыцарь, мечта любой женщины. Всегда корректный, обходительный и по-настоящему умный, без понтов и зазнайства… хоть и скользкий тип, как о нём поговаривают.

Бакланов завидует популярности Ерышева, его остроумию. А главное, Фёдору надо жутко напрягаться, чтобы попасть в этот пресловутый «центр внимания». Толик же там будто живёт. Стоит ему появиться в любой компании, всё внимание только ему, родимому.

Федю страшно давит жаба: «Как же это? Кто он, а кто я! Почему?» Сколько Фёдор ни пытается завладеть умами, никак не возьмёт в толк, что ума-то самому как раз и не хватает. Прибегал он и к грубым выходкам, скабрезностям, особенно в отношении женщин, за что тот же Ерышев частенько ставил его на место. Без кулаков, словами, а Фёдор стой себе да «обтекай». Уж лучше драка, думал он. Там бы Федя оказался на высоте. Первым же никогда не нападал, а словами отбиться – не хватало утончённости, юмора.

О том, что Ерышев ухлёстывает за Выдрой, не знает, пожалуй, только слепой. Ольга не может дать Анатолию надежду на взаимность. На её плечах – ответственность за друга и любимого, попавшего под каток обстоятельств.

Отношения с Баклановым Ольга скрывает, как только может. Влипла по-дурацки, а избавиться – никак.

С горькой тоской Ольга вспоминает недолгие, но счастливые времена с Димкой, тем самым боксёром, над которым давеча Бакланов так жестоко глумился.

...

В конце второго курса юрфака Оля встретила рослого и смазливого юношу. Дмитрий учился в физкультурном на тренера по единоборствам. Родители его погибли в автокатастрофе. Бабушек и дедушек господь давно прибрал, а сестёр и братьев дать не соизволил. Вот и остался Дима один-одинёшенек.

Познакомились тривиально до пошлости. На улице Дима спросил у случайной прохожей:

– Девушка, извините, который час? А то мои врут.

Оля ответила. Дима подвёл стрелки, пробурчав:

– Из-за них я сегодня опоздал на встречу.

– То есть часы наврали вам, а вы обманули ту, которой назначили свидание?

Он смутился:

– Ну… да… на то свидание я опоздал.

– А на какое успели? – Ольгин карий взгляд стрельнул молнией, губы тронула соблазнительная улыбка.

– На то, которое пока не состоялось, – ещё больше смутившись, ответил Дмитрий.

Оба неловко промычали что-то среднее между «кгм» и «ахм». С того всё и началось.

Встречались. Ольга перешла на четвёртый курс, Дмитрий – на пятый. Как боксёр он подавал большие надежды, только ими одними сыт не будешь и на каникулы девушку на море не свозишь, разве что на трамвае в кино. А тут очень кстати его заметил один их дельцов подпольных боёв без правил, едва нарождавшегося новшества эпохи Перестройки в тогда ещё большой стране. И подался Дима в нелегальный спорт. Перспективы маячили сказочные. Два-три боя – и денег хватит на дом. И в Пицунде [9] можно зависать хоть каждое лето. Да какая там Пицунда? Канары – и не меньше!

Ольга, как могла, отговаривала его от такого заработка. Дмитрий настаивал, что за себя уверен, и вообще, говорил он, бои без правил не так опасны, как может показаться. Даже пригласил её на первый бой. Не пошла Ольга, сказав: «Я буду ждать твоего звонка».

Перед поединком возникла проблема: как объявить Дмитрия Жердинского почтенной публике? По фамилии нельзя: в том заведении такое не принято. По имени – тоже не пойдёт: мало ли этих Дмитриев. Надо срочно придумать кличку. Кто-то из боссов обратил внимание на жилистость бойца, ловкие движения, и Дмитрий Жердинский стал Ягуаром.

Бой складывался неплохо. На первый раз организаторы выставили против Дмитрия не самого сильного соперника. «Погоняло» ему присвоили под стать: Мамонт. В пользу такого выбора – обильный волосяной покров на спине, груди, не говоря уж о руках и ногах. Сальная и злобная улыбка высвечивала крупные зубы. Клыки настолько выпирали, что при достаточном воображении могли сойти за отрастающие бивни.

Мамонт против Ягуара…

Не так просто оказалось раскусить тактику высокого, крупного бойца, одутловатого по спортивным меркам, с наметившимся пивным брюшком. В таком сравнении Дмитрий даже с его ростом и накачанными бицепсами, рельефным брюшным прессом и массивными ногами выглядел щупло и мелко. Габариты Мамонта годились пугать одиноких ночных прохожих. Только не Ягуара, конечно. Опыт подсказывал, что с подобными бугаями сражаться несложно.

Однажды, поздним вечером, Дмитрию пришлось отбиваться от четырёх таких «мамонтов» на улице. Каждому досталось по хуку. Групповая лёжка на асфальте удовлетворила Жердинского, и он как ни в чём не бывало зашагал домой. Но одно дело уличная драка, где ставка измеряется отнятым кошельком или сломанной челюстью, и совсем иное – поединок, на который ставят «жирные коты», любители острых ощущений. Здесь против тебя не уличный забияка, едва отличающий татами от цунами, а такой же хорошо подготовленный боец.

Первый раунд прошёл во взаимной разведке, проверке возможностей своих и чужих. Незадолго до гонга Дима отразил внезапный каскад ударов. Поняв манеру атаки противника, ритмику движений, он уловил долю секунды, когда Мамонт направил кулак точно в нос. Дмитрий увернулся от удара, пригнув голову и подставив левый плечевой блок. Правый кулак, описав дугу, нанёс хук в челюсть. На ногах соперник удержался, хотя и шатнуло его, как после крепкого коктейля. Довершить контратаку помешал гонг.

В перерыве Мамонт пришёл в норму, и второй раунд начался так, будто первого и не было. Ягуар усвоил слабинку соперника и всячески провоцировал того на активные действия, ловя момент, когда хуком или киком (ударом ногой) сможет отправить его теперь уже не в нокдаун, а в глубокий нокаут. Да поглубже, поглубже!

Мамонт включил оборонку, максимально закрывался, отступал, насколько мог, чтобы не нарваться на кик, резво метался из стороны в сторону, чего едва можно ожидать от бойца с такой комплекцией. Дмитрий не торопил события. Выбрасывал пробные джебы, время от времени имитировал хук, но удар не наносил, выжидая момент-верняк. За второй раунд Мамонт почти не пытался атаковать. Тоже ловил момент.Гонг. Расслабление…Именно тогда всё и произошло. В первые секунды после гонга, когда Ягуар направлялся в свой угол, Мамонт поразил его мощнейшим ударом пяткой в позвоночник.Дмитрий застыл с открытым ртом и вытаращенными от боли глазами. Публика, секунданты и судьи замерли в тихом ужасе. Ягуар едва стоял на ногах, пытаясь ухватиться за воздух. Рухнул на ринг, точно подкошенный, лицом вниз. По рядам пронёсся тревожный гул.Несколько человек бросились к пострадавшему. Тщетно было пытаться поставить Дмитрия на ноги: не надо иметь диплом врача, чтобы определить перелом позвоночника.В реанимацию пострадавшего везли кортежем в несколько крутых иномарок. Организаторы боёв ехали переговорить с врачами, чтобы замять вопрос и не допустить вызова милиции, для чего пришлось раскошелиться на оформление бытовой травмы.В сознание Дмитрий пришёл нескоро. Его первые слова – «Оля… Олюшка…» – дали понять организаторам боёв, что есть человек, будь то подруга или жена, через кого можно передавать деньги за лечение Ягуара.Доктор Павленко настойчиво добивался:– Дима, кто такая Оля? Какой у неё телефон?Сбивчиво, по одной-две цифры, Ягуар назвал номер, после чего снова впал в отключку. Ни у кого не нашлось, чем записать, и пока медсестра искала ручку, несколько человек держали семь цифр в памяти.Пульс еле прослушивался. Доктор приоткрыл больному веко, проделал нечто, понятное лишь посвящённым – и вывод оказался неутешительным:– Больной в коме! Внутреннее кровотечение! Капельницу! Две! Физраствор и…– Ясно! – отчеканила медсестра, зная, что нужно делать.Ни к кому не обращаясь, Павленко негромко произнёс:– Кажется, переломом позвонков дело не кончилось.Ох, и жара поднялась! Забегали, заметушились доктора и медсёстры. Счёт пошёл на секунды. Вскоре пациента подтянули до состояния «больше жив, чем мёртв», что дало возможность обсудить организационные вопросы, в том числе и финансовые.Главный из сопровождавших Ягуара заявил, что за деньгами дело не станет, «заплатим, сколько скажете, только чтоб Ягуар остался жив, и чтобы обошлось без милиции». Ведь иначе вскрылся бы криминал – незаконное проведение боёв без правил.Доктор Павленко проявил неуместную догадливость:– Похоже вы не зря всполошились. Его смерть может принести вам большие неприятности. Ведь так?– Доктор! – «главный» попытался его остановить, но Павленко не унимался:– Я-то думал, это ваш друг или родственник. А оказалось…– Доктор! – настаивал «главный», – мы вам платим за то, чтобы вы не думали, а лечили. Спасёте Ягуара – получите ещё столько же (дал пачку денег толщиной в палец). А если он откинет копыта – вам тоже хана.– Понял, – приглушённо согласился Павленко. Не надо быть гением, чтобы догадаться, с кем имеешь дело. Такие могут по-царски вознаградить, либо… Нет, лучше без «либо».Мерзкая дрожь прокатилась по коже, лицо покрылось пятнами пунцового цвета, на лбу выступили зернинки пота. И куда только сарказм девался! Ведь жизнь даётся одна, «и прожить её – надо», как Павленко сокращённо цитировал большевистского героя. [10]– И чтоб наши бабки тратились только на Ягуара, а не уходили на бомжей и прочих… хе-хе… неимущих! – уточнил «главный». – Доктор, я говорю понятно?– Да, разумеется, только на него… на Ягуара… на него, да. – Выбитый из колеи Павленко даже не возмутился столь бестактному требованию, появление которого допускало в принципе, что деньги одного пациента могут использоваться на другого.Пребывание в реанимации влетает в копеечку и далеко не только государственную. Это по Конституции – лечение бесплатное. Но держава на ладан дышит, здравоохранение содержится по остаточному принципу, а лекарь-выпускник мединститута клянётся «Аполлоном, врачом Асклепием, Гигеей и Панакеей, всеми богами и богинями», [11] что будет направлять «режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением». [12] Только вот беда! Кроме сил и разумения, нужны снадобья, томографы, прочая техника – а всё ж, зараза, денег стоит! И вообще, жить хотят не только пациенты, но и доктора. И жить хорошо, а не лишь бы как! Вот и сдираются сумасшедшие «бабки» с друзей, родственников и прочих, кому дороги близкие и родные, угодившие на грань жизни и смерти.Пациенту заметно полегчало, и Павленко вспомнил о телефоне.Ольге казалось необычным, что за весь вечер – ни единого звонка. Аппарат, всегда «красный» от озабоченных поклонников, на этот раз будто освободил линию для главной новости дня – о победе Дмитрия.Сердце встрепенулось от разорвавшего томительную тишину долгожданного звонка. И внутри всё оборвалось от дурного предчувствия, когда трубка донесла незнакомый голос:– Ольга? Здравствуйте! С вами говорит доктор Павленко…

С тех пор и началась эта повседневная каторга. Когда Ольга поняла, что Дмитрию на ноги не подняться, в ней прочно укоренилось чувство вины, пусть и косвенной, за то, что не смогла отговорить любимого от идиотской затеи с боями без правил. Как ни просила-молила, его упрямство взяло верх. «На Канары ему, блин, захотелось. А теперь – койка да утка, вот и все твои Канары», – мысленно упрекала Ольга единственного и навсегда любимого мужчину, как ей прежде казалось. С Мамонтом, конечно, разобрались – по-тихому, но тоже без правил, впрочем, и без гонга, и без судей. Дмитрию, конечно, от этого пользы, как мёртвому от капельницы. Да и цель расправы состояла не в помощи Ягуару, а в нравоучении, чтоб другим неповадно было.

Каждый день Ольга уходит на работу с больным сердцем. Перезванивает домой чуть ли не ежечасно, доставая расспросами несчастных сиделок, а как только стрелки часов добираются до шести, Ольга срывается с места и бегом к Димке. Все об этом знают, директор тоже в курсе и никогда не задерживает Ольгу сверх положенного. Пикантности делу придают конфликтные отношения между Фёдором и Ольгой, а также явное неравнодушие к ней со стороны Толика Ерышева. Нередко он оказывается свидетелем ссор, и когда Фёдор переходит грань, допустимую в разговоре с женщиной, Ерышев за Ольгу всегда заступается. Со стороны такой протекционизм кажется причудливым: Толик на голову ниже Фёдора, да и по другим параметрам явно не в выигрыше.

* * *

...

Когда на кощунственное упоминание об искалеченном боксёре Ольга впала в истерику, из кабинета выскочил именно Ерышев. Как раз в тот момент Фёдор выдал очередную гадость:

– Так, а твой спортсмен тебя отпустит? Ха-га-га-га-га! Скажи ему, что у меня тут тако-ой спортсмен, ты же знаешь, – теребит ладонью ниже пояса. – Чемпион мира!

– Что происходит? – Ерышев зыркает поочерёдно то на Ольгу, то на Бакланова. Ситуация вполне очевидна, и он резко набрасывается на явного обидчика:

– Что ты ей сказал?!

Бакланов делает смущённое лицо, с налётом наигранной трусливости:

– Да я ничего, я только её на свидание пригласил.

Он провоцирует Ерышева на проявление хвалёного рыцарства и, чтобы его сильнее раззадорить, едко цедит сквозь зубы:

– Тоже мне, бабский защитничек выискался! Давай, подотри ей сопельки да подмой хорошенько, а то она уделалась от злости! – Фёдор создаёт видимость бегства, поспешно покидая приёмную.

«Рыцарь», конечно же, за ним. Дверь остаётся открытой, и Ольга слышит, как Ерышев бранится с Баклановым:

– Что ты себе позволяешь, безнравственный урод! – от волнения голос Ерышева сбивается на фальцетный визг. – Я же слышал! Как у тебя поганый язык твой поворачивается говорить такие гадости?! Ты что, не знаешь, какое у неё положение?

– Знаю. А тебе-то какое дело? – нарочито грубо спрашивает Фёдор.

– Раз говорю, значит, есть дело! – всё больше накаляется Ерышев.

– Что, глаз положил на Выдру? – со скабрезной улыбочкой Бакланов «дотягивает» Ерышева до нужной кондиции. – Ну-ну, там есть на что не только положить, и не только глаз.

– Да как ты смеешь!..

Остаётся последний штрих – и результат провокации не заставит себя ждать, уверен Бакланов:

– А у тебя, небось, женилка уже выросла? Ха-га-га-га-га…

Руку, пытавшуюся нанести пощёчину, Фёдор ловит на лету и мастерски заламывает Ерышеву за спину.

– Тише ты! Сначала драться научись! – Фёдора даже радует, что не он атаковал первый. Теперь-то он всем докажет, что спор можно выиграть не только словами.

Федя вталкивает скрученного и беспомощного Ерышева в дверь приёмной, так и остававшуюся открытой. Извиняется перед Ольгой за её рыцаря-заступника, ёрничая, мол, Толик достойно защищал её честь, но… не защитил. От последовавшего за этим пинка «рыцарь» валится на пол и со стоном разминает пострадавшие суставы.

От истерики Ольга уже отошла и теперь с жалостью взирает на поверженного «идеального мужчину». – Ну так что, Выдра, едем в Кончу? – Фёдор гнёт прежнюю линию.– Я тебя за Выдру – убью! – вставая с кресла, Ольга выходит из-за стола, чтобы её угроза не казалась Бакланову сильнее исполнения.– Ага, щас, – убегает он. Не хватало ему ещё драки с женщиной!Из кабинета на шум появляется несколько украинских сотрудников. Гости остаются на месте, не понимая происходящего, да и не желая вмешиваться в то, что их не касается. Фёдора в приёмной никто не застаёт, а Ерышев и Выдра в объяснения не вдаются. Инцидент замят, будто и не случился.Почему Фёдор и Ольга пребывают в таких странных отношениях и что на самом деле между ними происходит, никто из посторонних не знает. Сами же фигуранты тщательно скрывают как свою связь, так и причины непрерывного конфликта, столь же очевидного, сколь и непонятного.

...

Довольный, что наконец-то показал интеллигенту Ерышеву, «кто есть ху», [13] Бакланов собрался было выйти за сигаретами в киоск. Да и обед уж скоро. Вот только денежка в портфеле осталась. Фёдору в облом возвращаться в трижды постылый отдел, но куда денешься? Он и так старается лишний раз там не маячить.

Войдя в кабинет, он замечает, что стена отчуждения, отделяющая его от остальных, заметно уплотнилась. Обычно в его сторону хоть изредка, но поглядывает Валя Зиновчук, пусть и только для того, чтобы лукаво подмигнуть, словом задеть, хмыкнуть не по-доброму – то есть хоть как-то отметить его присутствие. Сегодня даже Валя проявляет к Бакланову столько же интереса, сколько и прочие – точнее, никакого. Догадка на ум приходит одна и единственная: слухи о приключениях в приёмной Фёдора обогнали.

«Уже кто-то постарался. Ну и народ!» – мелькает у него мысль.

Соблазнительно поиграть «в дурку» да невинно полюбопытствовать: «А что случилось?» Только за день уж наигрался, и рожи эти так осточертели, что взять бы кошелёк да свалить отсюда поскорей. Хоть на часок.

В институте обеденный перерыв с часу до двух. После звонка вахтёра, почти как в школе на перемену, ничто не заставит Фёдора задержаться хоть на минуту.

В холле перед выходом Лена Овчаренко разговаривает с мужчиной лет до тридцати. «Не из наших», – машинально отмечает про себя Фёдор.

Беседа идёт на повышенных тонах. «Да мало ли, – думает он. – Может, ухажёр какой или воздыхатель, не теряющий надежды. А может и… домогатель?» Федя не уверен, есть ли такое слово, но другого для оказии подобрать не удаётся.

На всякий случай идёт помедленней. Сильнее обычного чеканятся о мраморную плитку металлические набойки. Нарочно, конечно, чтобы Лене дать знать, мол, если какая проблема, Федя рядом.

Вслушиваться нужды нет: разговор достаточно громкий. Похоже, никакое это не домогательство, а скорее, незадачливое ухажёрство. Об этом говорят обиженный взгляд молодого человека и непреклонный тон предмета его обожания. «Ну, значит, всё в порядке», – думает Фёдор.

Соблазнительно однако ситуацию малость подперчить, и он, проходя мимо, с американской улыбкой и нарочито панибратски выдаёт: «Приве-е-ет» – с нисходящей интонацией. Недвусмысленный взгляд направлен на Лену и только Лену. Её воздыхателю – ноль внимания.

Глазами она даёт Феде знак, мол, «не до тебя сейчас». Её собеседник понимает этот диалог взглядов по-своему. Лена же втолковывает ему, что «мы с тобой не пара, у нас и общего ничего нет, кроме детства, да и потом, пойми ты, наконец, что я тебя не люблю». Последнее Лена произносит погромче, будто желая, чтобы именно эти слова услышал отдаляющийся Бакланов.

До Фёдора долетает реплика явно по его адресу: «А шо это за чувак? Где-то я его видел». Ответ Лены теряется за пределами слышимости.

Интересно, как Лена пояснила, «что это за чувак»? Замедлять шаг и прислушиваться уже поздно. Да и зачем? Лучше остаться равнодушным. Или сделать вид…

«Где-то я его видел» – ну и ладно, что видел. Фёдору тоже лицо этого малорослого крепыша кажется знакомым. Курить хочется больше, чем тормозить на таких деталях, и он поддаёт паров.

Проходящие мимо сотрудники удивлённо поглядывают на Лену и пристыженного молодого мужчину. Вполголоса, но достаточно чётко, звучит:

– Не смей этого делать! Слышишь? Я тебе говорю: если ты его тронешь…

Может, на это и следовало обратить внимание. Что-то здесь явно не так, должен был подумать неравнодушный обыватель. Но какое кому дело до посторонних? Своих проблем под завязку.

Обедать Федя ходит в кафе «Лакомка», через дорогу. Назвать такое питание полноценным – натяжка в чистом виде, но мало какой холостяк способен и охоч варить дома борщи да жарить котлеты. Бакланов – не исключение. Общепит по кошельку бьёт неслабо, а денег в обрез, хоть бы до зарплаты дотянуть. Федя проходится вдоль цепочки частных ларьков, ютящихся по периметру тротуара. В одном покупает пару пирожков с капустой, в другом сигареты. Не забывает и про «Кока-колу». Всё вместе – дёшево и сносно, до конца дня протянуть можно.

Многоцветный осенний парк соблазнительно манит в лоно увядающей природы. Так и завлекает окунуться в тлеющий аромат, мало чем напоминающий об ещё недавно пышной зелени. Так и завлекает… Федю долго «уговаривать» не надо, и он совмещает прогулку с трапезой. «Что-то нынче рано осень пришла», – думает он, уминая на ходу пирожки. Еда в сухомятку сушит прилично, и стеклянная трёхсотграммовка броварской «Кока-колы» опустошается быстро и без остатка. Тщетно, конечно, пытаться утолить жажду сладким пойлом сомнительного происхождения.

Покончив с нехитрой снедью, Федя швыряет в урну замасленный целлофановый пакет и пустую тару из-под ещё недавно дефицитного «буржуйского» напитка.

Его что-то беспокоит. Только что? И с чего вдруг? Отгоняя дурные мысли, до конца обеда Фёдор не торопясь прогуливается по дорожкам парка. От волнения курит одну за одной. Редкие прохожие и просто гуляющие не занимают его внимания. Да и стрелки на часах неумолимы: пора обратно, «на галеры», как говорит приятель Фёдора, такой же, как он, из «не защитившихся».

На входе Лена. Вопросительный взгляд не оставляет сомнений, что ждёт она именно его. Сделав затяжку поглубже, Федя выбрасывает в урну едва начатую сигарету и, остановившись, выжидающе смотрит на Лену.

Голос её не скрывает смущения:

– Федя, это совсем не то, что ты подумал. Я не люблю его.

– Кого, Лен? О чём ты? – не понимает Фёдор. – И что я… эт самое… подумал?

Он уже и забыл о невольно подслушанном разговоре.

– Я не хочу, чтобы ты считал, будто я с ним, – оправдывается Лена, глядя на него в упор.

– Да мне всё равно, с ним ты или без него, – поняв, о ком речь, он старается звучать как можно безразличней.

– Я не люблю его, – настаивает Лена, с трудом скрывая волнение. Фёдор замечает, как дрожит её нижняя губа.

– Леночка, это твоё личное дело, любишь ты его или нет, – сказал как отрезал, даже чуть раздражённо, понимая, что ревнует, хоть и безо всякого на то права. Он давно понял, что Лена ему интересна, да вот чувство ревности охватило его только сейчас.

А, собственно, по какому праву? Между ними никаких отношений, кроме служебно-приятельских. Ну, статью вместе нацарапали. Ну, видятся случайно, перекидываясь парой-тройкой слов. И всё! Тогда с чего вдруг ему хочется знать, что же это за крендель обхаживает его тайную симпатию, и какие у Лены с ним отношения?

Расспросы не понадобились.

– Понимаешь, Федь, мои родители дружат с его родителями. Это ещё с молодости… – сбивчиво пытается она втолковать Фёдору характер неизвестных ему отношений. – Мы с Сашей… н-ну… с этим… – Лена жестом указывает в сторону парковой аллеи, по которой минуту назад отправился её друг детства.

«А как это я с ним разминулся? Жалко…» – молнией проносится в голове Фёдора.

– Наши родители давно дружат, – повторяется она.

– Это я понял. И что? – нетерпеливо допытывается Фёдор.

– Ну так… мы с детства почти всё время вместе… вместе играли…

– Ага, понятно, ходили на один горшок.

Незлобный сарказм Лена пропускает мимо ушей.

– В одну школу пошли, в одном классе…

– А, так вы друзья детства, значит, – перебивает Фёдор, притворяясь, будто разговора и не слышал.

– Да, вроде того. Нас часто принимали за брата и сестру. А когда выросли, в Сашке проснулась… хм… любовь. – В улыбке Лены читается ирония вкупе с жалостью к названому братцу. – Да вот только я… он хороший, добрый…

– Ну, а что тогда…

– Я не люблю его! Понимаешь, о чём я? – не даёт ему закончить Лена, от неловкости не зная, куда девать глаза.

Бакланова осеняет смутная догадка: не влюблена ли Овчаренко в него самого. Но не спрашивать же напрямую. А вдруг не то? И ничего не остаётся, как играть в непонимание.

– Лен, а зачем ты мне всё это рассказываешь?

Окончательно смущённая, она спешит уйти:

– Да ничего, просто так.

Отдалившись и повернув голову в его сторону, едва слышно произносит:

– Не обращай внимания.

А в конце коридора уже громче:

– Лучше подумай, когда нам встретиться. У меня есть идеи для новой статьи. Надо обсудить.

Фёдор ещё долго смотрит ей вслед, даже когда Лена исчезает из вида. В таком состоянии задумчивости он поначалу и направляется в отдел.

По пути заходит в курилку, хоть уже и надымился, как тот «агицын паровоз». Давно уж подумывает, не бросить ли это поганое дело, но вечно что-нибудь становится поперёк: то пьянка, то нервотрёпка, то просто сдуру накурится от нечего делать. Вот и заимствовал отмазку: «Не могу бросить, – говорит. – Здоровье не позволяет».

В курилке всегда кого-нибудь, да застанешь, и разговоры там не кабинетные – порой можно услышать что-нибудь такое, пикантное. Специально место для курения в институте не отведено. Смалит народ, где не попадя, хоть начальство и гоняет. Но к мужскому туалету претензий нет.

Курцы собираются в отсеке, названном «предбанником», то есть там, где зеркала и раковины. Заходят сюда и женщины, но только покурить. По умолчанию это считается нормальным.

В «предбаннике» Федя взмахом руки приветствует честную компанию. В ответ несколько равнодушных кивков.

Курящие и просто любители поболтать разделились на две группы. В одной обсуждают события в Москве – обстрел Белого Дома из танков. Кое-кто смотрел прямой репортаж Си-эН-эН в отделе внешних связей, где и установлен телевизор, единственный на весь институт. Такое увидишь не каждый день. Общий тревожный вывод – Россия на грани гражданской войны. А ещё – «кабы к нам это не перешло».

Другую группу больше всего на свете волнует вузовская коррупция. Фёдору эта тема кажется интересней, чем гражданская война у соседей.

Люда Корнеева, студентка-заочница, рассказывает, как на последней сессии сдавала немецкий. Профессор брал за «тройку» десять долларов, за «четвёрку» – пятнадцать, а за «пятёрку» – двадцать. Однако сдавать ему надо было как баксы, так и экзамен. Люда говорит, хотела «пять баллов» и дала двадцатник. Но экзаменатору показалось, что на «отлично» заочница не тянет, после чего зачётка вернулась к ней с записью «хорошо» и… с пятёркой «зелёных» сдачи.

Люде вторит Витя Максименко, недавний выпускник. В прошлом году, говорит, их декану подсунули меченые купюры. Хапнули мздоимца на горячем. В наручниках, с надлежащим эскортом вышел он из кабинета, казалось, в последний раз. Все видели. Все в шоке. Декан легко отмазался, пусть и не без помощи родного брата, хорошо устроенного в генпрокуратуре.

Третий – «свидомый» [14] , Тарасом Гальчишиным зовётся. Всегда одетый в сорочку-вышиванку, лицо украшают казацкие усы, говорит исключительно по-украински. Однажды, на встрече с московскими гостями из дружественного института он отказался переходить на русский, сославшись на то, что представляет Украину и говорит на её официальном языке. «А если кому нужен переводчик, то это их проблема», – бесстрастно парировал он просьбу перейти на общепонятный русский. И тут заговорил профессор Зиятдинов, специально приехавший на встречу из филиала в Казани:

« Зинхар, экренрэк эйтегез » (татар.: Говорите, пожалуйста, помедленнее).

Пауза. Гальчишин недоуменно уставился на Зиятдинова. Московские коллеги заулыбались. Зиятдинов продолжил:

« Минем белэн татарча сойлэшегез эле. Сез мине яхшы ишетэсезме?» (Говорите, пожалуйста, со мной по-татарски. Вы меня хорошо слышите?)

И с едкой усмешкой перешёл на русский:

«В Татарстане официальный язык – татарский. Вот только переводчика мы не взяли, – съязвил казанский профессор и, подмигнув Тарасу, развёл руками. – Простите, уважаемый, не предусмотрели».

Гальчишина охватило смущение. И хотя ясно, что нельзя сравнивать статусы регионального татарского и государственного украинского, все добродушно засмеялись. По умолчанию пришли к согласию, что русский – единственный, понятный всем присутствующим. К теме больше не возвращались. До конца заседания Тарас Гальчишин просидел угрюмо, не сказав ни слова.

Болезненно и остро воспринимает он любой негатив, унижающий его независимую и свободную Родину. Возмущается, когда речь заходит о недостатках или если кто ругает новые порядки. И сейчас, наслушавшись о вузовской коррупции, он еле сдерживается, чтобы не выйти из себя:

– Что ж это делается? Что вы такое говорите? Это ж по-вашему получается… – он осёкся, понимая, что не собеседники виновны, а система. – Одни в наглую берут взятки – и им ничего. Других, если даже ловят, то отмазывают, и им тоже ничего. Что ж это за незалежність [15] ? Государство новое, молодое, а нравы – совковые.

Все, кроме Фёдора, грустно улыбаются.

Пока Тарас произносит этот страстный монолог, в курилку входит уже известный умник Толя Ерышев. Со всеми здоровается, стараясь не перебивать Тараса. На Бакланова – ноль внимания. Толик быстро смекает, какая тема на повестке дня – и давай обламывать «свидомого», заведомо его провоцируя:

– Тарас, ты не понимаешь. У нынешних придурков от власти каков лозунг? – спрашивает Ерышев и выдаёт на ходу сочинённую максиму: – Незалежній державі – незалежну корупцію (укр.: Незавимому государству – независимую коррупцию).

–  Та годі тобі!  – возмущается Тарас, не понимая иронии. – Ти обережніше з такими речами! (укр.: Да ладно тебе! Ты поосторожней с такими вещами!)

– А то что? Пойдёшь и стуканёшь? Раньше комсомолу стучал, а теперь кому? Дерьмократам? Да это ж те же коммуняки, только перекрашенные, – подзуживает Ерышев.

Фёдор не желает знать, чем закончится провокация. Понимая, что разговор выходит за рамки цивилизованного и опускается до уровня парламентских дебатов, Федя шустро гасит окурок о край урны и покидает «предбанник».

Не любит он досужих разговоров на политические темы. Всё равно ведь никто никому не докажет ровным счётом ни-че-го – только переругаются, испортят отношения. Хорошо, если не дойдёт до мордобоя.

«Уж лучше делать вид, что работаю», – подсмеивается он над собой и наконец-то поворачивает в сторону отдела.

Не дотянув до шести вечера, Федя отправляется к капитану в отставке Груздину Сергею Николаевичу – тот ведь ещё утром приглашал.

* * *

...

Бакланова давно интересует, каким образом Груздин, человек свободных взглядов и гражданский до последнего нерва, оказался в армии. Вот и решил сегодня ещё до начала «расслабона» выспросить об этом у своего бывшего командира. Наверняка, думает Фёдор, он расскажет что-нибудь интересное, особенное, чего в книжках не пишут.

Ближе к шести, придя к Груздину на вахту, Федя начинает рассуждения с общего места, что не всегда мы верно выбираем жизненный путь, карьеру. Вот он сам не понимает, как оказался в экономическом вузе, но уж точно не по призванию. Не интересны ему ни расчёты прибыльности, ни бюджеты – ничто. И вообще, не знает, чем бы хотел заниматься, хотя ему точно известно, чем бы не хотел. Например, служить в армии.

– Вы уж меня простите, Николаич, вы всё-таки человек военный, хоть и в отставке. Ну, такой вот я, – Федя разводит руками.

– Ладно, Федь, я всё понимаю, – улыбается Груздин. – А что до меня, так я по натуре не такой уж и военный.

Улыбка на лице Груздина омрачается грустинкой.

– А как вы… в армию-то попали? – спрашивает Федя, считая, что вопрос уже созрел. – Вот вы хоть и дослужились до капитана, но что-то мешает мне видеть в вас кадрового офицера.

Сергей Николаевич только досадливо кривится да машет рукой:

– Даже не знаю… так получилось…

Фёдор подходит с другой стороны:

– Может, у вас в роду были военные? В царской армии…

Капитан оживляется. В памяти всплывает всё, что ему рассказывали папа с мамой, родственники. С самого начала.

– Да, Федя, ты прав. Дед по отцу – да, он верой и правдой служил царю и Отечеству.

Как для Феди, звучит немного пафосно, зато искренне.

– Дослужился он, – продолжает Груздин, – до полковника. А в гражданскую, когда отступали, уже в Крыму, так он с остатками полка скрывался в Бахчисарае. Их монахи спрятали в Успенском монастыре. А потом «красные» пришли в Крым устанавливать… хм-гм… советскую власть. Так монахов они пожалели: разослали по всей России.

– В каком смысле «разослали»? – уточняет Фёдор. – В ссылку? Или посадили?

– Не-е, до этого не дошло. Их просто отправили в другие монастыри. По всей России от Мурманска и до Дальнего Востока.

– А что же дед ваш? И остальные?

– А белую гвардию, Федя, пустили в расход и в том числе деда, полковника Петра Груздина. А через полгода его вдова, моя бабка, Пелагеей звали, родила сына, Колю. Это моего папу то есть.

– Ну да, я понял.

– А потом, когда отцу не было и двенадцати, холера прибрала бабку Пелагею. Отца хотели забрать родственники, да он упёрся, говорят, не захотел с ними. Что-то ему в них не нравилось, вот и закомандовал – «хочу в интернат». Как ни уговаривали, а он за своё: только в интернат, я вам обуза, говорит, хочу самостоятельности, ну и прочее.

Груздин прерывается. Кто-то из сотрудников сдаёт не те ключи. «Ой, это ж от квартиры», – смеются и Груздин, и все находящиеся рядом. Ошибка исправлена, и Фёдор – в ожидании продолжения рассказа.

– Да, так это… о чём я… – задумывается Груздин, касаясь пальцами лба.

– Вы остановились на том, что ваш отец хотел самостоятельности… – нетерпеливо подсказывает Федя.

– А, да, – вспоминает Сергей Николаевич, мягко хлопая себя ладонью по лбу. – Так вот родичи согласились, что раз хочет в интернат, пускай идёт. Только строго-настрого приказали, чтоб никому не говорил про отца, деда моего то есть, что он служил в белой гвардии. В тридцатые, такое происхождение могло создать кучу неприятностей, вплоть до… Ну ты понял. А о том, чтоб получить какую-то нормальную профессию, так и разговору нет.

– Ну и что же он должен был говорить, если бы в самом деле спросили про отца?

– А ничего. Не помнит отца – и всё. Да и в самом деле, откуда ему помнить, если, я ж говорю, деда расстреляли, когда отец был ещё в утробе. А мать могла ничего и не рассказывать. В общем, сказали ему, если будет болтать, то себе же дороже выйдет. Понимаешь?

– Ну да.

– А потом из интерната определили его в военное училище, инженерно-техническое, в Ленинграде. Направление дали, а он и не против. Может, и правильно сделал, хоть не бедствовал, как студенты. Всё ж таки форма, питание, ну и прочее.

Потом война. Батю забрали на фронт недоученным офицером. Воевал от первого до последнего дня. До Берлина не дошёл, но звезду Героя получил. После войны женился на помощнице начфина полка. У неё проблемы были, по женской что-то там… Ну, в общем, родить она смогла только через пять лет, как поженились. Уж думала, ничего не будет. А в 51-м родила сына.

– Вас, то есть.

– Да, конечно. Ты же в курсе – я был один в семье. Ну, и сам видишь, семья военных, да и не в одном поколении, куда мне деваться? Родители так прикинули, мол, чего мудрить? А я дурной ещё, сам не знаю, чего от жизни хочу. Ну так вот. Мы тогда в Полтаве жили, а тут как раз я школу заканчиваю и в городе открывают училище связи. В этом году как раз 25 лет.

– А вы ездили на юбилей?

– Не-а. Чё там делать? – Груздин говорит с плохо скрываемой досадой в голосе, и Бакланов тему не дожимает:

– Хорошо, ладно. А куда вы потом попали служить?

– Ай, где только не служил! – машет рукой Груздин. – Наскитался по гарнизонам, навоевался с командованием, у нас же, понимаешь, Федь, принципиальность – это семейное, «груздинское». Вот и дослужился только до капитана. Еле-еле. А когда подавал заяву в Афган, так сказали, что такие умные… ну, извини, звучит нескромно, конечно… (Фёдор кивает, улыбаясь)… так вот, говорят, что такие шибко умные нужны живыми. А мне ж хотелось чего-нибудь поинтересней, ну… поромантичней, если хочешь…

Время уж далеко за шесть. Основная масса научного и прочего персонала разбежалась по домам. Настала очередь «верхнего» начальства. Вот выходит Марсель-Краковяк, замдиректора по науке, следом – зам по хозчасти, Филипп Анатольевич, а вот и ещё один зам по каким-то оргвопросам – Федя толком не знает.

И наконец директор, академик Саврук. Ему навстречу водитель с вопросом на лице: день-то закончился, но только не у него, конечно, и не у директора. Последний на ходу бросает:

– Толя, в Кабмин.

Вполголоса Федя замечает:

– Небось, нарада [16] с посиделками, а потом и сауна, девки, бильярд.

– Ага, потом девки на бильярде, – иронично подхватывает тему Груздин. – Федька, хорош тебе завидовать. Ихняя жизнь – это сказка не про нас.

И лишь когда директор с водителем растворились за стеклянными входными дверями, Федя и Сергей Николаевич по молчаливому согласию решают, что – «пора». Воспоминания продолжаются под горячительное.

По вечерам Бакланов иногда захаживает к «капитану в отставке», когда тому по графику выпадает дежурство. Просто так, поболтать за жизнь. Не без алкоголя, конечно. Инициатором посиделок почти всегда является Груздин, а Фёдор не против. Хочется ведь расслабиться после неприятностей, без которых и дня не проходит, а более подходящей компании, чем Груздин, ему не найти. И собеседник интересный, и собутыльник достойный. Они оба никогда не против «бухнуть». И потом, Николаич – один из немногих в институте, кто Федю понимает.

Уж года два минуло, как Федя перестал интересоваться политикой. Для карьеры государственного деятеля, считал он, способностей маловато, а ловить на митингах ворон – унизительно. Ничего среднего не вырисовывалось, и Федя с политикой завязал. Да и народ, как он понял, в этой стране аж ничегошеньки не решает. Всё в руках дельцов, которым начихать на интересы простых граждан. Да и непростых – тоже.

Разговоры на политические темы Федя не приемлет нутром. Почему-то именно в них возникают самые серьёзные разногласия вплоть до разрыва отношений. И, главное, чем меньше в этой жизни зависит от конкретного человека, тем яростней он настаивает на своей правоте и тем больше стремится унизить собеседника.

Не проявляет Фёдор интереса и к национальному вопросу, тоже деликатному и нередко портящему отношения даже между лучшими друзьями. Да ему тут и спорить не понятно о чём: Федин международный «букет» украсил бы книгу Гиннеса. И чего только там нет! Каких только кровей не намешано: украинских, немецких и кабардинских от отца, еврейских, польских и мадьярских – от матери. Это лишь основные линии. От русских у него только фамилия.

Может, потому Федя и не любит, когда его связывают с каким-то одним народом. Если кто интересуется его национальностью, Федя приводит краткую родословную, спрашивая: «И кто же я по-вашему?» А если ему, не дай бог, пытаются впарить идею, что он украинец, потому что живёт «на цій землі», или еврей по материнской линии, он теряет интерес и к разговору, и к собеседнику.

Когда Фёдору однажды сказали, что евреев наполовину или «частично» не бывает, он в ответ: «Ты что, Майн-Кампфа начитался?» Сам-то он знаком с книгой Гитлера и не удивляется проявлениям бытового антисемитизма.

Да разве только бытового? Вопрос-то обретает всё более резкие политические контуры! Призывы отдельных недоумков изгнать из Украины «жидів і москалів» казались бы Фёдору смешными, если бы сводились только к базарному трёпу. На самом деле этот бред звучит и с трибун, пока не самых высоких, но чем дальше в «незалежність», тем выше и выше.

«И куда, – думает себе Фёдор, – они денут меня с такой «палитрой»? Выгонят, потому что «жид», или оставят в Украине, «тому що нэ москаль»?

При такой «генеалогической радуге», как он это называл, национальный вопрос преследовал Федю всегда и всюду: как при Советах в эпоху пресловутой «дружбы народов», так и в «Незалежной» с её надуманной унитарностью. Порой это происходило самым неожиданным образом.

...

После школы и провала вступительных, едва стукнуло восемнадцать, Фёдора забрили на службу Отечеству, тогда ещё большому, не распиленному на шматки. Куда отправят служить – да кто же это мог знать? Страна огромная, да ещё зарубежные контингенты войск. Вот и поди, угадай, где окажешься волей судьбы, закреплённой росчерком пера чиновника от минобороны.

Из горвоенкомата Федя попал в Москву на пересыльный пункт. Одетый в самое ненужное (всё равно «старики» [17] отымут, едва он облачится в форму), стоял он в неровном строю таких же призывников – наивных и разношёрстных. Ребята шутили, дурачились, игнорируя офицерские окрики – «Разговорчики в строю!»

Вскоре явил им себя сержант-сверхсрочник. Высоченный, плечистый, на безразмерной шинели застёгнута лишь половина пуговиц. Усы делали бы его похожим на Фредди Меркюри, если бы не морда, отъеденная на армейских харчах. Переговорив со старлеем, везшим группу от Киева до места службы, сержант, осклабившись, обратился к без-пяти-минут солдатам:

– Ну что? Хохлы, значит?

В строю молчок. Вопрос повторился:

– Я спрашиваю: хохлы?

Опять ни звука. Поняв, что призывники сердятся на унизительное прозвище, сержант заговорил примирительно:

– Да вы не обижайтесь, пацаны, я и сам хохол.

Бакланов не удержался:

– Это ты хохол! А мы – украинцы!

По строю прокатилась волна не то смеха, не то мужицкого гогота.

Федя впервые почувствовал себя украинцем. И не потому, что таким был в душе, и уж не по указке свыше, а просто – из принципа. Не терпел он всякие дразнилки вроде жидов, кацапов, хохлов, чурок – хоть и считал про себя: «Какой из меня украинец? Седьмая вода на киселе».

Сержант приблизился угрожающе медленной походкой. Тень жуткого недовольства и крайнего удивления пробежала по его гадкой физиономии. Он даже немного ссутулился, глаза прищурились, будто перед ним не новобранец Бакланов, а вредная муха, по которой так и тянет хлопнуть не то ляпачкой [18] , не то тапкой.

– Ты чё, дружок, такой обидчивый? – снова осклабился сверхсрочник.

– Я тебе не дружок, – парировал фамильярность дерзкий новобранец. – Ты не имеешь права оскорблять и унижать людей! В том числе и по их национальности! И никто не имеет права!

На последней фразе Фёдор зыркнул на старлея, заметившего неладное и уже направлявшегося к спорщикам.

– Ты как разговариваешь со старшим по званию?! – сержант прикрикнул на бунтовщика, выпрямляя спину, чем показал, что ростом выше Бакланова почти на голову.

– Ой, не могу! Поглядите-ка на этого старшoго, понимаешь ли! – под общее приглушённое хихиканье язвил Фёдор, глядя снизу вверх на здоровенного детину. – Ты ж такой, как мы! Только окацапился тут в Москве!

Строй одобрительно загудел в пользу Бакланова. Сержант опешил. Придя в себя от нежданной прыти новобранца, он вложил в ответ столько жёлчи, что хватило бы на пятерых:

– Знаете, юноша, примите мои сочувствия: тяжело вам будет служить.

«Примите мои сочувствия?? – отметил про себя Фёдор. – Хм-гм, как для «куска», [19] довольно круто сказано».

Он уж собрался ответить классическим «служить бы рад, прислуживаться тошно», да передумал, сочтя эту максиму заезженной. Вместо неё Федя выдал импровиз:

– А я не прислуга, чтобы таким, как ты, служить!

Спор остановил подошедший старший лейтенант:

– Так, ну-ка хватит тут разговоры разговаривать! Бакланов, стоишь в строю – вот и нечего языком ляпать. А то схватишь пять суток ареста…

– Не имеете права! – перебил Фёдор. – Я присягу ещё не принял! И мы с вами брудершафт не пили, так что не «тыкайте» мне.

Бакланов не унимался, так и нарываясь на конфликт.

Старлей решил дискуссию не заострять: времени в обрез, а надо ещё успеть на Ярославский вокзал. Он обратился к сверхсрочнику, жестом уводя его в сторону:

– Товарищ сержант, отойдёмте-ка на минутку.

Последним, что услышали призывники, было:

– Вы тут неправы. И почему шинель у вас расстёгнута? Что за пример вы показываете?»

– Виноват, та-арищ старшлейтенант! – Сержант вытянулся по стойке «смирно», торопливо застёгиваясь.

– Ладно, вольно, – добродушно молвил старлей. – Конечно, виноват! Ребята приехали из Украины, из Киева, в столицу нашей Родины, а вы встречаете их такими словами…

Дальше разговор проходил вполголоса: зачем перед новобранцами выставлять конфликты внутри командования? Со стороны это выглядело забавно: малорослый старший лейтенант ровным тоном вычитывал громадного сержанта-сверхсрочника. Последний во всё время разборки так и простоял по стойке «смирно», изредка отвечая на словесный поток старшего по званию. По губам читалось только «никак нет» и «так точно».

Нахлобучка закончилась, и старлей приказал ребятам перестроиться в колонну по четыре. Дальше – «равняйсь-смирно», «напра-а…во!», «шаго-о-ом… марш!» – и Федя вместе с будущими однокашниками зашагал к вокзалу. По предписанию добираться следовало до учебной воинской части в пределах московского округа. Шли строем, покуда ещё не очень строевым шагом.

Проходя через ворота на выходе из пересыльного, Федя безошибочно узнал голос пославшего ему вдогонку – «Ну, попадись только мне!» Ответа не последовало: в строю разговаривать не положено.

* * *

...

Случалось и по-другому, с точностью до наоборот.

После института Федю по распределению направили в небольшой городок на Полтавщине. В районном хлебокомбинате он продержался экономистом почти год. Не вынесши провинциальных нравов, правдами-неправдами получил открепление и перебрался домой, в столицу.

В городке Федю прозвали уже не хохлом, а… «кацапиком» и даже, как ни странно – «бандеровцем». Почему? Да потому что он не терпел «суржика» и говорил либо по-русски, либо по-украински. Местные же «балакали» на том пресловутом суррогатном наречии, хотя и считали его украинским языком. В их восприятии Бакланов казался если не инопланетянином, то уж явным чужаком. И если он говорил чисто по-русски, да ещё с московским «аканием», его принимали за «москаля», «кацапа». Стоило же перейти на украинский – ярлык менялся на «западенца» и даже «бандеровца». Последнее Федю обижало в особенности.

* * *

...

Скандальный инцидент случился у Бакланова в пору студенчества, о чём ещё много лет вспоминали в его альма-матер. Случай имел не только национальный, но и политический аспект.

На вечеринке с участием иностранных студентов во время фуршета местный преподаватель случайно задел рукавом пиджака фужер с вином. Посудина опрокинулась на бок.

– Ой! Ай! О, господи! – смутился виновник происшествия.

Пока он извинялся, по скатерти медленно расползалось красное пятно. Сконфуженный профессор кинулся хватать салфетки да вымачивать, чтобы хоть на пол не накапало.

Вокруг сделали вид, будто ничего не случилось, и только двое немецких студентов брезгливо поморщились. В одном из них, похоже, взыграла генетическая память и он другому на ухо:

– Руссишеc швайн. [20]

И хотя на тот момент с окончания войны минуло сорок лет, советским гражданам всех поколений не требовалось изучать немецкий, чтобы знать эту расхожую фразу времён оккупации.

Федор находился ближе всех. Не вдаваясь в уточнения, он с разворота вмазал немцу по роже так, что тот и опрокинулся. Желая удержаться, чтобы не плюхнуться спиной на пол, студент ухватился за край стола. Под руку попало оливье. Шикарное блюдо с традиционным салатом жалостливо чвакнуло об пол, став больше похожим на результат пьяного обжорства, чем на яство.

В генеалогии Бакланова русских корней не наблюдалось, и он это прекрасно знал. Но кому из советских не ведомо, что «руссишес швайн» – это не домашнее животное, а нацистское прозвище для жителей оккупированных земель? Советских земель, а не только русских!

Сдачи не последовало. Второй немец не вступился за товарища и только трусливо орал:

– Вас ист дас? Вас ист лос? [21]

Пострадавший едва не потерял сознание. В кровь разбитый нос, выбитые верхние резцы не оставляли сомнений, что поединок завершён. Федя еле сдерживался, чтобы не броситься на обидчика да не добить его ногами. Но поверженный лежачий соперник – лицо неприкосновенное. «Пускай только встанет, – думал Фёдор, – я эту падлу разделаю, как тушку». Вслух же Бакланов не говорил и даже не кричал – он буйствовал:

– Немчура хренова! Фриц поганый!

– Вас ист дас? – всё ещё визжал второй немец.

– Шо ты васькаешь? – Фёдора, казалось, не остановить. – Я тя щас так васькну!

Он едва не набросился на второго «фрица» с кулаками, но с десяток подоспевших крепких рук удержали Федю от углубления конфликта, к тому же международного. Его уже уводили с места событий, а он всё выкрикивал:

– Фрицы ё…ные! Козлы! Фашистяки! Мало вам хари начистили в сорок пятом! Надо было вырезать к едрене фене всё ваше чёртово отродье!

Дело приобрело политическую окраску и попало на контроль в горком партии. В ход расследования, кроме милиции, подключилось и КГБ с чётким указанием найти виновника скандала. И непременно из советских, дабы не обиделись друзья из ГДР, [22] собратья по соцлагерю. [23]

«Объективность» расследования сводилась к тому, чтобы виноватым сделать именно Бакланова. Якобы тот спьяну затеял потасовку с гражданином иностранной державы. Да не просто потасовку, а реальную драку с тяжёлыми последствиями – сломанная переносица «гитлер-югенда», опоздавшего родиться лет на шестьдесят.

Федю допрашивали в разных кабинетах. Наручники почти не снимали, как с особо опасного преступника. Задавали дурацкие вопросы. Одному следаку, молодому и не очень умному, всё не терпелось понять, что побудило Федю вступиться за русских, если сам он… украинец (?!). Так записали в деле, хотя на вопрос о национальности Бакланов непременно отвечал: «Это никого не касается» или «Это моё сугубо личное дело».

За дерзости его и в карцер бросали, даже грозились вернусь дело в милицию, чтобы подсунуть Федю к уголовникам с малявой [24] про статью об изнасиловании. Ни карцер, ни угрозы не действовали.

Как назло, свидетелей не нашлось. Вблизи места происшествия было несколько человек, но в общем шуме вечеринки никто не слышал слов клятого немца. И ни подтвердить, ни опровергнуть показания сторон некому.

Не помогало и то, что сам немец сознался: да, мол, произнёс оскорбительное слово, но наотрез отказался уточнять, какое именно, чем вызвал страшное негодование Бакланова.

Доходило и до идиотизма. Когда тот же следователь-провокатор вторично спросил…

– Почему, всё-таки, вы ударили немца? Из-за кого? Из-за русских? Вы же украинец!

…у Фёдора сорвало крышу:

– Бл…! Да вы что тут все ваще с ума сдурели?! Ты понимаешь или нет, – в пылу неукротимой ярости Фёдор перешёл на «ты» с офицером КГБ, – что «руссишес швайн» – так в войну обзывали наших отцов и дедов? Может, и твоих, если они воевали по эту сторону! Ты понимаешь или нет, что нацистам было до одного места, русский ты или чукча! Советский – значит, «руссишес швайн»!..

Федя долго продолжал бы вправлять мозги провокатору в погонах, если бы тот не нажал кнопку вызова конвоя, силой утащившего «буйного подследственного» (так о нём выразился этот же следак, рапортуя начальству о ходе расследования).

Дело «о пьяной драке с отягчающими» развалилось за неделю, но из-за скандала Федю чуть из универа не погнали. Нашлись трезвые головы – заступились. И первым на его сторону встал тот самый профессор, что и разлил вино на фуршете и поэтому чувствовавший себя косвенным виновником происшедшего.

Извинения посольства ждать себя не заставили. Студент подлежал отчислению и отправке на родину. Другого развития событий даже не предусматривалось. Не желая отягощать конфликт и опасаясь возможных разборок «не по закону», он первый написал заявление. И санкция – 48 часов на высылку – не потребовалась.

На первых порах идея «незалежной» Украины Фёдору нравилась. По душе пришлось и то, что не надо указывать национальность. Просто – «гражданин Украины». Нет нужды постоянно что-либо кому-то доказывать и писать одну национальность в ущерб другим. Федя охотно произносил и писал грамотное и к тому же политкорректное «в Украине» вместо имперско-местечкового «на Украине». Логика проста: Украина – не гора, не окраина и не остров, а всё-таки страна, потому не «на», а «в». И что бы в Москве ни говорили заскорузлые филологи-академики, ссылаясь на древнее правило русского языка, реалии меняются, а вместе с ними развивается и язык.Скрепя сердце Фёдор принял издержки независимости – страна разваливается, и не надо быть экономистом, чтобы это заметить. Прежде сильная советская республика превращается в жалкое подобие колониальной провинции. Мощные заводы переходят с высоких технологий на клепание кастрюль и сковородок. Приватизация вместо раздела народного имущества превратилась в «приХватизацию» национального богатства страны небольшой кучкой прохиндеев. Зарплата мельчает. Цифры бешено растут, скоро все станут миллионерами, да только цены тоже миллионные. Падение нравов…«Да ладно, – думает Фёдор. – Гори оно синим пламенем! Самому надо жить, а не заморачиваться вселенскими бедами».

...

По дороге в институт Федя старается не думать о двух вещах. Первое – он опять опаздывает и очень надеется, что на входе не будет торчать этот пресловутый завхоз, грозящий за опоздание вынести взыскание. Второе – непонятно, почему весь отдел опять на него взъелся. Вчера до конца дня Фёдор так и не попытался пробить завесу отчуждения.

«Да и фиг с ними, – думает Фёдор, – если у них ко мне претензии, пускай сами и высказываются. Чего на рожон-то лезть?».

О настоящем думать не хочется: в прошлом таки было интересней и приятней. Но жизнь-то продолжается! Вчера снова Лена Овчаренко настойчиво говорила о новой публикации. Совместной, конечно. Да вот как ей пояснить, что Фёдору Бакланову неинтересно больше ничего исследовать, ни о чём писать, ничего публиковать? Ему хотелось чего-то такого… такого… А чего и какого – Федя и сам толком не знал.

На память приходит день, когда он впервые увидел Лену.

* * *

...

Прохладной субботой отдел цен в полном составе и ещё десятка два коллег выбрались на загородный пикник. Заведующий отмечал золотой юбилей или, как он говорил, «полтинник». Празднеством осчастливили один из полудиких участков правого берега Днепра, с травянистым берегом. Вокруг – лесопосадка, и с дровами для костра проблем не ожидалось. Ну а там, конечно, пикник из привезённых закусок, печёная картошка, шашлык и тосты за юбиляра с разбором вех биографии.

Народу захотелось открыть купальный сезон. Тогда-то все и заметили:

– Однако фигурка у тебя, Федя… – прокомментировал кто-то из мужчин.

– М-м-м, очень даже спортивная, м-м-м… – промурлыкала сотрудница средних лет, хоть и молодящаяся.

– Такие плечи, руки крепкие… – ещё одна женщина, чуть постарше, не удержалась от похвал.

Дамы поочерёдно трогали рельефные предплечья, чем приводили Фёдора в смущение. Особенно ему доставляли неловкость комментарии вроде:

– Гляди-ка! Покраснел!

– Федюш, мы и не знали, что ты такой стеснительный.

– Ты глянь! А пресс-то какой… э-э-э… рельефный! – с трудом подобрала слово пожилая сотрудница из другого отдела.

Федя начал понемногу отстраняться от вереницы лапающих верхних конечностей.

– А ты, Федька, мужчина видный! – заметила Валя Зиновчук.

Когда она попыталась хапнуть его за бедро, Фёдор даже отскочил назад.

– Ой-ой-ой-ой-ой! Какие мы нервные, – снова подтрунивает Валечка-стервочка.

Поток комплиментов подытожил Цветин:

– Видать, у тебя там не только общая физподготовка. – Виктор Васильевич делает акцент на «общей».

Кроме бокса, Фёдор иногда ходил в тренажёрный зал, так называемую «качалку». На работе об его спортивных увлечениях никто толком не знал. Если спрашивали, зачем спортивная сумка, Федя отмазывался: «У меня по вечерам ОФП» (общая физическая подготовка).

На фоне многих толстопузых и просто неспортивных коллег он выглядел Аполлоном. Но, странное дело, тщательно скрывал выгодную внешность под свитерами, просторными рубахами, никогда не закатывал рукава, даже летом, чтобы, не дай бог, кто не увидел его роскошные бицепсы. Казалось бы, если обладаешь такой внешностью, зачем шифроваться? Тем более Фёдору, любителю шокировать окружающих. Да покажись ты во всей красе! Очаруй женщин и морально подави мужчин! Почему нет?

Всё просто: Федя выжидал момент. И на пляже он эффектно эпатировал публику. А чего ему ещё надо от жизни? Чтобы о нём говорили.

Рано или поздно всё надоедает. Федя уж начал уставать от смотрин, как вдруг…

Его взгляд будто застыл на одной точке. Губы, только что изображавшие смущённую улыбку, разомкнулись, челюсть медленно пошла вниз. На глаза Фёдору попалась Лена Овчаренко. Сказочное создание, с бронзовым загаром, ещё больше оттеняющим эстетически выверенные изгибы фигуры. Такие прелести не мог упрятать никакой закрытый купальник, коему из природной скромности Лена и отдавала предпочтение. Никаких бикини! Не говоря уж о мини.

Романченко заметил объект внимания Бакланова:

– Что, Федёк, нравится Ленка? Вишь, каких аспиранток воспитываем!

«Это ты, что ли, воспитываешь?» – подумал Фёдор, взглянув на Романченко, рыхлого борова с похотливой гримасой. Вслух же он смущённо произнёс:

– Да я что? Я ничего, – и зардел в тихом восторге, рассматривая каре тёмно-каштановых волос, так гармонично вписавшееся в облик этой неземной красавицы.

«Как же я раньше её не замечал…» – успел подумать Федя, покуда Романченко не излился новой пошлятиной:

– Ой, да ладно тебе! А то я не вижу, как ты её во все глаза поедом ешь. Седлай лошадку, пока не увели в чужое стойло.

Феде разговор не нравился. Не удостоив старшего коллегу даже видимостью ответа, он с разбегу бросился в воду и заплыл за середину пролива. Грёб руками, как вёслами – требовалось поскорее выпустить пар.

«Что? – подумал Фёдор посреди залива. – Выпустить пар? Бррр!»

Он встряхнул головой, отгоняя неуместные мысли о приключениях с Ольгой буквально на днях.

Лена и в самом деле его взволновала, но себя рядом с ней Федя не видел и не мог даже представить. «Да блажь какая-то!» – Думал он, взмахивая «кролем» всё интенсивней и чаще. «Где она, а где – я», – продолжал он рассуждать сам с собой.

Вернувшись из заплыва, Федя влился в общую компанию, всячески уводя глаза, чтобы даже мимолётным взглядом не наткнуться на предмет вожделения, притом безнадёжного, как решил он про себя. Чего не скажешь о самом «предмете»: украдкой, преодолевая робость, Лена время от времени бросала на Фёдора недвусмысленные взгляды.

О том, что аспирантка Лена Овчаренко влюблена в Федю Бакланова, не знал ни один человек. Стеснительная по натуре, не страдавшая от дефицита мужского внимания, Лена отметала всяческие ухаживания. Дамский любимец Ерышев – и тот оказался безуспешен. И не раз. А вот почему и кто так прочно завоевал её сердце – об этом не ведали даже Ленины ближайшие подруги.

Она не выглядит красавицей в классическом смысле: глаза и губы заметно не дотягивают до общепринятых канонов. И всё же её появление в любом обществе, где есть мужчины, вызывает тихое волнение. А то и не очень тихое.

Лену не портит даже непропорционально крупный нос, тонко вписывающийся в образ. При всех отклонениях от стандартов красоты она выглядит симпатичной и привлекательной: небольшая, но изящная грудь, округлые бёдра и осиная талия безотказно действуют на мужское подсознание. Держится Лена с достоинством, неприступно и гордо, хотя и незаносчиво.

Отец её прежде служил начальником какого-то управления при министерстве промышленности. Оттуда и ушёл в большой бизнес. Зачем? Скорее, благодаря чему, а именно – возможностям служебного положения. Мама – актриса, хоть и не очень успешная. Про Лену говорили, что она попала в аспирантуру по блату. И пускай даже так, но никому за неё краснеть не приходилось. Девочка очень одарённая, в три года научилась читать, школу окончила с золотой медалью, институт – с красным дипломом. Не слыла тупой зубрилкой: не заучивала материал, а хорошо всё разбирала и твёрдо усваивала. Но во всяком большом и малом коллективе находятся завистники, и благодаря успехам Лена попала в поле их внимания.

Когда впервые увидела Фёдора, влюбилась с первого взгляда. Поскандалила с научным руководителем, настояв на другой теме диссертации, находящейся, как говорят, на стыке с темой Бакланова. Такой ход позволял свести знакомство с Федей поближе и открыл простор для совместных публикаций. Лена очень хотела заниматься с ним общим делом. Пусть и пишут они о разном, но – вместе. Об истинных причинах изменения темы она никому не говорила.

Только вот с её научным партнёром одна беда: Федя лишь раз согласился на творческое содружество. Не оценил он и того, что статья, написанная вместе с Леной, оказалась единственной – чего-то стоящей. Ещё пара конференций, куда он отправлял так называемые тезисы, но не ездил и докладов не делал.

При невероятном количестве поклонников у Лены есть и постоянный воздыхатель, Саша, друг детства. Росту невысокого, круглолицый и коренастый молодой человек. Занимается бизнесом типа «купи-продай». Время от времени наведывается в институт, надеясь отбить у поклонников охоту «замутить с Ленкой». Ей не нравятся такие визиты. Парень он хороший, считает Лена, только надоедливый. Да ещё припирается вечно некстати, когда у неё работы – хоть вешайся. А главное, не любит она Сашу, хоть он и друг детства. Одно с другим не всегда связано.

* * *

...

Если занимаешься наукой, то должен публиковать результаты исследований. Для защиты диссертации – в частности, а может, и в особенности. Дозволяется брать кого-нибудь в соавторы, не обязательно из своего же института. Включаешь кого-то ты, а он потом включает тебя. То есть в одиночку было бы по одной работе, а так – по две.

Лена публиковалась достаточно, и её мало интересовали коллективные статьи. Ей просто хотелось быть рядом с Федюшей, как она звала возлюбленного, правда, только наедине с собой. Лене нравилось и работать с ним, и публиковаться вместе. Да она радовалась даже от того, что их фамилии как соавторов стояли рядом, и чуть не плясала от счастья, когда в журнале вышла их совместная работа. Первая и пока единственная.

Федя больше не хочет печататься вообще, а не то что именно с Леной. У него набирается необходимый минимум: парочка статей, методические рекомендации, а ещё концепция. С последней, правда, назревает недоразумение, только Федя об этом пока ни сном, ни духом не ведает.

В кабинете Фёдор надолго не задерживается. Вынести этот гадючник – на такое не хватит самых железных нервов. Полчаса игры в активность – и он покидает недобрую компанию под предлогом, будто его просили зайти к Марселю.

Дав знать сотрудникам, где его якобы искать, если что, Фёдор выходит из института и совершает несколько пеших кругов по парку. Думать о чём-либо в облом. Радуется, когда из кустов выбегает Альберт, спасённый им от погибели в промозглый осенний дождь, а теперь такой благодарный, всегда к нему ласкающийся. Фёдор его гладит, как обычно теребит шёрстку за ушами, разговаривает с ним. Альберт будто понимает, что у его спасителя неприятности, сочувственно скулит и трётся мордочкой об его колени.

На подходе к институту снова встреча с Леной. Она будто ждёт именно Фёдора. Завидев, направляется к нему, что с некоторых пор его мало удивляет.

Лена без обиняков сознаётся:

– А я тебя жду. В отделе сказали, что ты вышел к заму, а в приёмной, что тебя там не было, а куда… Вот я и подумала: наверное, Федя пошёл прогуляться.

И, не давая слово вставить…

– Слушай, а почему они такие злые?

– Да ну их! Уроды! – сцепив зубы, Фёдор отворачивается.

Лена обхватывает его за плечи, поворачивает к себе лицом, пристально глядя поверх очков ему в упор, и притворно-угрожающе спрашивает, как завучка шкодливого ученика:

– Ты опять чего-то натворил?

– Шо такое? Ничо я не делал. – По школярской привычке Фёдор звучит обиженно-ворчливо, будто ему и в самом деле предстала во плоти ненавистная завуч, прозванная Коброй. Пересказывать инцидент ему не хочется.

– И вообще, у меня всё нормально, – твердит Федя, дабы тему закрыть.

– Но я же вижу, что ничего не нормально.

– Слушай, Лен, а чё ты меня искала? Шо ты хотела? – переводит он разговор в иное русло.

– Я хотела предложить вот что. – Лена не возражает перемене темы, хоть её и смущает столь резкий переход, а в простецком «шо ты хотела?» она улавливает нотки раздражения. – Я вот что хочу сказать. Давай зайдём к нам в кабинет. Сейчас там никого, все на аттестации. Там же всё и обговорим.

– Хорошо, – легко соглашается Фёдор, понимая, что прямолинейностью привёл Лену в замешательство.

Кабинет отдела агропромышленной интеграции – на первом этаже. По пути Фёдор предупреждает:

– Лена, если это про статью, то я не хочу. У меня хватает публикаций.

– Так это для защиты, – на ходу возражает Лена, – ты понимаешь…

Фёдору не хочется понимать, и он резко разворачивается на каблуках с готовностью уйти. Лена перехватывает его за рукава пиджака. Фёдор пытается высвободиться, хотя и не прилагает больших усилий. Он ловит себя на мысли, что ему всё же интересно, чем Лена хочет его удивить, что даже предлагает зайти в пустой кабинет.

– Да погоди ты! – Лена крепко держит Фёдора за рукава, хотя тот больше и не думает вырываться.

– Да что погоди? – спрашивает Фёдор, скорее, для проформы, чем для выяснения причины.

– Послушай меня, – Лена умоляюще смотрит ему в глаза.

Федино сердце дрогнуло. Он привык считать Лену не только умной, но и сильной женщиной. А тут – на лице мольба, глаза блестят, губы сжаты, чтобы скрыть накипевшую дрожь.

– Ну защитишься, – продолжает Лена, – ну получишь корочку. Так ведь на диссертации жизнь не заканчивается. Учёная степень – это лишь первый шаг.

– Лен, перестань! Я этих фраз высокопарных знаешь сколько наслушался? Во! – раздражённо перебивает Фёдор, проводя по горлу ребром ладони.

В безобидных препирательствах они входят в кабинет. Для Феди остаётся незаметным, что Лена запирает входную дверь на ключ. Он всё больше негодует, раздражаясь едва ли не с каждым словом:

– Задрали они все! Шаповал и Маслаченко неслабо достают, грозятся: «сократим!», «сократим!», если не защищусь, – перекривляет он прямое начальство. – Весь отдел подзуживает. Даже Валька, дура эта прибацанная – тоже тявкает!

– Да пойми ты! Защитишься – и никто тебя доставать не будет!

– Ага, не будет! Ты вон тоже – чего развыступалась? «Жизнь не заканчивается», «первый шаг». – Фёдор так увлекается, что, кривляясь, передразнивает Лену.

– Чего ты-то от меня хочешь? – он едва не кричит. – Тебе мало публикаций? Чего тебе от меня надо? Какой из меня учёный? Я тебе так нужен в соавторы, как собаке свиное рыло!

Лена с грустью смотрит на Фёдора, выслушивая его тирады. Наконец, когда тот иссяк и, тяжело дыша, молча на неё уставился, Лена пользуется паузой:

– Спасибо, дорогой.

– За что спасибо? – равнодушно спрашивает Фёдор.

– За то, что сравнил меня с собакой, а не со свиньёй, – иронизирует Лена.

– Да ну, Лен, ты шо, я ж… – смущается он.

– Ничего, всё нормально, – вкрадчивым голосом Лена гасит ситуацию, настраиваясь на главное.

– А теперь, Феденька, – её голос приобретает более жёсткие обертоны, – послушай меня. Вчера я получила письмо из Мюнхена. Там весной будет конференция. Мы с тобой должны на неё попасть. Это же Европа…

– Да какой ещё Мюнхен, Леночка! Опомнись! Ты-то, может, и попадёшь.

– Я хочу, чтобы и ты поехал. А разве тебе этого не хочется?

– Лена-а-а! Разуй глаза-а-а! Где я – а где Мюнхен! Да наши все удавятся, но меня туда не пошлют! Тебя – да. Ты, может, и поедешь.

– И ты поедешь. Почему ты не веришь в себя?

– С чего ты взяла, что я там кому-то надо?

– Так и я там никому не надо, – не сдаётся Лена, – если не будешь себя продвигать, никто тебя и не заметит.

– Я всё равно не понимаю, чего ты от меня хочешь?

Лена терпеливо пытается пробить железобетонное упрямство Фёдора:

– Я хочу, чтобы мы вместе отослали тезисы. Пока их там примут, подготовим доклад и вместе поедем, как соавторы. Теперь понятно?

– Почему именно я? – недоумевает Фёдор, – почему не Ерышев?

– Да куда ему до тебя! – Лена не очень верит своим же словам, но старается говорить убедительно.

– Он доктор наук! Молодой! – не устаёт Федя хвалить Ерышева, хотя и терпеть его не может, но уже не знает, как отделаться от такого… «научного домогательства».

– Не нужен мне никакой Ерышев, – грустно произносит Лена.

– Он умный, настоящий учёный. А я – никто! Понимаешь, Лен? Я – никто. И зовут меня – никак.

Нижняя губа дрожит, глаза увлажняются… голос даёт слабину:

– Федька, ты классный! Но почему ты такой дурной? Неужели ты не понимаешь… что я люблю тебя? Таким, какой ты есть… Понимаешь ты?!

Лена даёт волю слезам, ухватившись за оба его плеча и прислонив голову к груди Фёдора. Тихий плач постепенно перерастает в рыдания, меж которыми Лена приговаривает:

– Глупышка ты мой… Лапушка… Я так люблю тебя…

Ничто человеческое Бакланову не чуждо. Романы случались и не только кратковременные. Но никто прежде не признавался ему в любви, да ещё так надрывно. («Карина не в счёт», – решает про себя Фёдор.) Он даже не знает, что говорить, только держит её в объятиях, робко так, словно боится разрушить это хрупкое создание, так искренне открывшееся ему в тайных чувствах.

Когда Лена успокаивается, Бакланов, от смущения пряча глаза, с трудом из себя выдавливает:

– Леночка, я не знаю, что тебе ответить. Я тебе благодарен за прямоту, за чувства. Но пойми, я не достоин тебя. Я – ничтожество. Моё присутствие рядом с тобой может тебе только навредить. Ты же знаешь, скажи, кто твой друг…

Лена не соглашается. Пережив стыд и неловкость, открывает ключом дверь…

Уже в коридоре, закрыв кабинет, она грустно изрекает:

– Знаешь, я в каком-то романе встретила фразу: «Мы друг без друга остаёмся в одиночестве».

Фёдора передёргивает…

– Не обращай внимания. Это так…

«Это как?» – думает Фёдор, но за Леной не следует.

* * *

...

После встречи с Леной Саша принимает решение: «Надо наказать этого пижона, раз Ленка за ним ухлёстывает».

Саша – типа бизнес-партнёр Жоры. Вернее, Жора крышует Сашин бизнес, и очень надёжно. Берёт с него по-божески, но стабильно боронит его от других «крышевателей» и даже от ментов и налоговой. Между ними возникли не то чтобы дружеские, но добрые партнёрские отношения. Вот Саша и обращается к Жоре, что надо бы наказать одного хлыща.

Так и говорит ему по телефону:

– Жора, тут такая ситуация… Тебе с этим справиться легче. А мне… Будет слишком явно, что… ну, что это моя работа.

– Шо такое, Саня? Проблемы?

– Да есть малёхо. С Ленкой чувак один…

– Чё, пристаёт?

– Да нет. Я так мыслю, что это она по нему кипятком писает. А я получаюсь в пролёте. Понимаешь?

– Ну да. И шо за крендель?

– В институте у неё, Федькой зовут.

– В институте?… Федькой?… – Жоре вспоминается, что рассказывала тёща о квартиранте. Да только полно в городе институтов и Федек. Не обязательно же тот самый.

– Ну да, в институте, – Саша не понимает, что так заставило Жору призадуматься.

– Ладно, я пришлю конкретных пацанов. Отметелят его так, что мало не покажется.

– Добро. Давай завтра вечером, когда он с работы выйдет.

– Не, завтра стрелка там… давай к концу недели.

– Добро. Хай так и будет. Жор, я на тебя надеюсь.

– А что он из себя представляет, чтобы пацаны не спутали?

– А его не спутаешь. Высокий, патлатый, на здоровенных каблуках. И всегда ходит в длинном плаще, чёрном таком. И, главное, в джинсах с этой, как её… с бахромой. Я спросил Ленку, что за прикид у чувака. Так она говорит, он всегда так ходит.

– Ясно, – Жора понимает, что не ошибся. Пацаны ему докладывали, будто Карина частенько заглядывает на оболонскую квартиру, вроде как проверить, всё ли в порядке. Опять-таки, тёща говорила, будто квартиранта зовут Федя и что работает он в институте. Да-да, именно в том районе. И тоже говорила, что мужик одевается как-то странно. Всё понятно. Не надо быть Мегре, чтобы «сложить два и два».

«Значит, квартирант Федя и Ленкин хахаль – один и тот же кадр», – так думает Жора, но ни слова Саше не говорит.

...

Полгода назад в приёмной директора появилась новая референт-секретарь Ольга Выдрина. Яркая брюнетка, с броской красотой и едва ли не идеальной фигурой, сразу же вызвала живой интерес мужской половины и болезненную зависть женской. Кто-то из обиженных природой злопыхателей приклеил ей прозвище – Выдра. Ольге о том было известно, хотя никто к ней так не обращался, только за глаза. Да ей и не впервой: терпеть это прозвище Ольгу научила ещё школа.

Говорили, будто она ухаживает за беспомощным молодым человеком. Подробностей никто не знал, да и мало кто допытывался. Времена тяжёлые, и у каждого своих проблем – вагон и маленькая тележка.

Через неделю Фёдор записался на приём к Савруку, но не столько по делу (не так уж его интересовали дела), сколько «для поторчать» в приёмной да потрепаться с Ольгой. Какие-то задатки мужской порядочности у Феди присутствовали. Он не собирался флиртовать с секретаршей главным образом потому, что так поступали все, да и нехорошо вмешиваться в её отношения с молодым человеком, прикованным к постели. Но почему бы просто не разузнать о понравившейся женщине?

Бакланов явился почти за час до назначенного времени. По счастью, в тот день никто, кроме него, на приём не записался. Сидя у стены на одном из обветшалых стульев, отведённых для посетителей, Федя для затравки поинтересовался, откуда Ольга перешла в институт. Спросил почти равнодушно, без «подъездов» и заигрываний, давно ставших для неё до боли привычными.

Слово за слово – беседа пошла самотёком. Ольгу подкупила корректность Бакланова. Приятный тембр голоса и добрая улыбка не предвещали ничего, кроме лёгкой беседы ни о чём. Она даже не заметила перехода на «ты».

С умным видом Фёдор изложил якобы им разработанные «принципы экономических отношений», как он это назвал, да и прочей ереси намолол с три короба. Ольга мало что понимала в его учёных словах, но делала вид, будто ей дико интересно.

Снабдив монолог заготовленными и ранее проверенными шутками, Фёдор подвёл рассказ к завершению в надежде хоть что-нибудь услышать от Ольги, об её прошлом и настоящем. Уговоры на взаимную откровенность не понадобились: как же она могла оставить без внимания искренность молодого человека, не проявившего к ней даже малейших домогательств? Чего не скажешь о других сотрудниках, так и норовивших подкатить к ней под тем или иным предлогом.

Фёдор узнал, что в студенческие годы Ольга встречалась с боксёром, однажды решившимся ради их будущей семьи на участие в боях без правил.

– Я так уговаривала Димку не делать этого, – в её голосе звучали слёзы, – да разве он послушается? Упрямый, как слон, прости господи, вот и доупрямился. А говорил – Канары, Канары, – едва не плача, Ольга передразнила возлюбленного.

Фёдор задумался: «Димка? Боксёр?» – что-то знакомое крутилось, вертелось… Только никак не мог припомнить, где именно пересёкся – и пересекался ли? – с боксёром по имени Дмитрий. Но сверлилось же что-то в мозгах и зависало на кончике языка! Не просто же так!

Успокоившись и вытерев нависшие слёзы, Ольга рассказывала, как пыталась Диму поставить на ноги. Ничего не помогало, и уже несколько лет она присматривает за ним, лежачим. Теперь она для Димы и руки, и ноги, и мать, и сиделка, ну и по-прежнему любимая и любящая женщина.

Мыслями Федя в приёмной уже не присутствовал, и Ольгины откровения потеряли слушателя. Через каналы памяти проносились десятки, сотни лиц приятелей и просто знакомых. Мимолётные встречи… Феде вспомнились несколько боксёров по имени Дмитрий, но их биографии никак не вязались с историей Ольгиного друга. Кстати…

– А как его фамилия? – внезапно прервал он печальный монолог.

– А что? Ты можешь его знать? – удивилась Ольга, припудривая «Ланкомом» заплаканное лицо, но с ответом не замедлила: – Ну, Жердинский. Тебе это о чём-нибудь…

– Говорит! – Федя едва не вскрикнув хлопнул себя ладонью по коленке. Ольга отшатнулась в кресле, вскинув брови. В её больших карих глазах читалось удивление вкупе с непониманием. Федя тут же осёкся.

– Ты что, с ним знаком? – не поняла она такого внезапного приступа радости.

– Вряд ли, – он взял себя в руки, решив покуда не раскрывать карты, но со смущением не справился.

– А почему ты так отреагировал, когда я назвала его фамилию? – окинула она Бакланова пристальным взглядом.

– Да был у меня один приятель, тоже Дима Жердинский, – соврал Фёдор, – только не помню, в какой он школе учился. А Дима…

– Дима, – подхватила Ольга, – закончил двадцать пятую, это в начале Андреевского спуска.

– А, нет, это не он, мой друг учился где-то на Лукьяновке, школа напротив памятника этому… как его… ну, не важно, – продолжал Фёдор напускать туман.

Он как бы между прочим упомянул о том, что прежде работал в доме престарелых. Наврал, конечно. А для убедительности показал фотку, на которой он выгуливает на инвалидной коляске бабушку по маминой линии. Фотографию захватил специально, дабы для пользы дела войти в доверие к директорской секретарше: ведь от этого Ольга, ухаживающая за больным, его только больше зауважает, считал Фёдор.

Дальше всё пошло как нельзя лучше: Ольга вынула из сумочки фотку Дмитрия. Фёдора обрадовало, что это и есть тот самый Жердинский! Вслух же он заметил:

– Не, таки не он.

И тема общего знакомого закрылась. Пока закрылась. Фёдор находился под впечатлением от нежданной новости. Ну дела! Он уже начал подзабывать о давнем обидчике. А напрасно: такое прощать нельзя.

– Ты знаешь, Оль, я пойду. Извини, работа ждёт, – вдруг заторопился Федя.

– Как это?… Погоди, ты же к шефу записался, – удивилась Ольга.

– Да ладно, ничего, запишусь другим разом. Дело несрочное.

– Ну, как знаешь.

– Приятно было познакомиться, – остановившись у выхода из приёмной, Фёдор добавил после паузы: – и пообщаться.

– Мне тоже, – улыбнулась Ольга. От заплаканности не осталось и намёка.

– И вообще, я тебе скажу, Оль, – продолжил Федя, взявшись за дверную ручку, – я твоему Диме немного завидую. Ты замечательная женщина. Любящая, заботливая и преданная.

Заметив вскинутые брови Ольги, он предотвратил двусмысленное толкование сказанного:

– Не пойми, пожалуйста, превратно, – с пафосом и едва уловимой дрожью в голосе изрёк Фёдор.

Стоя у двери, он почувствовал, что дальше и двинуться не может. Будто преодолевает тонны притяжения, как если бы позади него вместо девушки во плоти находилась магнитная аномалия. Задержавшись ещё на секунду, отвернулся к выходу и ушёл, плавно прикрыв за собой дверь.

«Интересно», – Ольга пожала плечами, но вскоре за рутиной секретарских дел забыла об этом загадочном разговоре.

Фёдор направился в курилку, да передумал. Из головы не выходил Дмитрий Жердинский и тот самый случай .

Ольгу охватила растерянность. Признание от едва знакомого человека показалось ей странным. Да, Ольге часто удавалось заворожить мужчину, не прилагая стараний. Красота – великая сила. А при способности поддерживать разговор на пристойном уровне – это бомба. Мужчина, пленённый её прелестями вкупе с умом, для неё не в новинку, но здесь другой случай: они едва знакомы и очаровать его Ольга не успела (говорил-то в основном он), а тут тебе неожиданное признание. И ведь Фёдор, будто платонический романтик, не выказывал к ней прямого мужского интереса.

Знала бы она, к чему приведёт эта пафосная искренность, на вид вполне пристойная.

Фёдора колотило. Он без толку мерял этажи быстрым шагом, но разрядки не получал. В голове начал созревать план возмездия – жестокого и неотвратимого. Изображая джентльмена, он за какие-то мгновения превратился в коварного мстителя, в чудовище.

Теперь моральная сторона дела его мало беспокоила. Не думал он и о том, что давний обидчик и без его стараний наказан судьбой. Ясно, что поединок-реванш невозможен, равно и «случайная» встреча в уличной драке.

Душой Бакланов понимал, что мстить беспомощному не есть хорошо, будь он трижды обидчик. И всё же какой-то внутренний чёртик требовал расплаты, да к тому же предлагал разные способы. Косвенные, но такие, что страшнее самого жестокого болевого приёма.

Федя вёл мысленный диалог с чёртиком, когда понял, что пора бы показаться и в отделе, а то о нём забудут, как если бы он уволился. Зарплату не будут платить… Бакланову начало мерещиться, что произойдёт в отделе, если он и в самом деле уволится. Как это воспримут Цветин, Примакова, быдлюк Романченко, стервозная Валька…

А как все отреагируют, если он… умрёт?

Ему так захотелось услышать, что будут говорить о Фёдоре Михайловиче Бакланове сразу после его кончины, да и время спустя. Скажут ли хоть что-нибудь хорошее?

Фёдору вспомнился этот неотмщённый боксёр, и мысли о смерти ушли на задний план. Ему надоело болтаться по этажам и, почувствовав, что немного разрядился от нахлынувших эмоций, он отправился в курилку.

...

После выпускного Федин десятый «А» направился встречать рассвет на Днепровскую набережную. Там же оказался и класс Димы Жердинского, из другой школы. Веселье бурлило, хоть и мелкий дождик окроплял новёхонькие костюмы и нарядные платья.

Фёдор, как всегда, блеснул эрудицией: привёл строчку из Маяковского – «Дождь обрыдал тротуары». Одноклассники недоверчиво глянули на Бакланова: а Маяковский ли это? Ведь изучали его прилично, много, едва не до тошноты. Все знали о манере Бакланова изумлять публику необычными вещами. Соученики всегда надеялись поймать его на туфте, и хотя до сих пор не удавалось, но мало ли…

В классе главным судьёй и мерилом истины слыла Тоня Градская, отличница, но не зубрилка. Тоня знала практически всё, и с ней всегда сверялись, когда о чём-то спорили. И о Бакланове спрашивали у Градской, не врёт ли тот и не мелет ли чушь.

В этот раз опять вопрос к ней: «Града, это в самом деле Маяковский?» Тоня подтвердила, что «дождь обрыдал тротуары» – действительно ВВМ, поэма «Облако в штанах». Её-то в школе как раз не изучали, а Тоня знала. И Фёдор знал.

Довольный успехом, Бакланов задрал нос очень буквально и не заметил коварную лужу, скрывавшую глубокую выбоину. В неё-то и попал новой туфлей. После «Ай!» и лихорадочного хватания за воздух «эрудит» распластался на асфальте.

Ожидаемой вспышки смеха не последовало. Наверное, каждый из видевших эту конфузную ситуацию понимал, что мог оказаться на месте незадачливого Феди. Напротив, несколько соучеников бросились помогать ему подняться. Кто-то сочувственно спросил, не ушибся ли Фёдор, сможет ли дальше идти.

Дождило всю выпускную ночь, и при желании луж хватило бы на всех. А Федя всегда отличался жутким «везением», и если бы дождь набрызгал одну лужу на весь город, накрыв пусть даже единственную выбоину, он бы всё равно в неё вляпался, и никто не высказал бы ни грамма удивления.

Что ни говори, а видок у парня не вызывал никаких гипотез, кроме как – напился, упал в лужу и т. п.

Да только не пил Федя! Он и тут решил выделиться: вот, мол, все киряют, кто водку, кто шампанское, а ему до лампочки, он обходится минералкой. Ну подумаешь, случайно поскользнулся, вляпался в лужу. С кем не бывает? Да вот произошло же это именно с ним! И ведь только что цитировал Маяковского, про дождь, сорвал всеобщее восхищение. Конечно, поддался дешёвой одноминутной славе, задрал нос маленько. Велика беда!

Коль мозги его в ту ночь алкоголем не затуманились, во всеобщем веселье Федя не участвовал. Шёл молча, от общей массы не отрывался. Хлопцы и девчата уже хорошо «нагрелись», и крику стояло – мама дорогая! Шутки сыпались, одна обгоняя другую. Народ не успевал пересмеяться над одной острoтой, как рождалась новая.

В таком настроении два класса из разных школ и встретились на Днепровской набережной между Речным вокзалом и Пешеходным мостом. У тех и других нашлось что выпить. Наливали, угощали друг друга сигаретами – в знак межшкольной дружбы. Девчата из одного класса шутливо флиртовали с парнями из другого. И только Федя равнодушно взирал на царствующее веселье.

Дима Жердинский подшутил над костюмом Бакланова, сказав, что, видимо, его (костюма) хозяин хорошенько ужрался водкой. Такой наезд Федя парировал с негодованием:

– Да будет тебе известно, я не пил совсем.

И, почувствовав, что реплика прозвучала оборонительно («Чего я должен оправдываться перед каким-то уродом?»), взял да и тупо нахамил:

– Не суди по себе, пижон!

Фёдор догадывался, что его ответный выпад выглядел грубее, чем следовало, а это его ставило в худшее положение – будто и в самом деле оправдывается. Ещё меньше ему понравилась реакция окружающих: общий хохот над его чрезмерной обидчивостью. Смеялись как свои, так и чужие.

Дима решил сбавить тон препирательства, пусть и шуточный, но так, чтобы его слово имело верх. У себя в классе, да и в школе, он привык во всём первенствовать. По натуре неконфликтный, Дима предложил Фёдору выпить «мировую» с ним отдельно, а всем – за окончание школы и за дружбу. Он выдал ещё какую-то острoту, а Фёдор не расслышал. Догадался только, что в словесном поединке визави его превосходит. Ответ прозвучал вызывающе:

– Тебе надо, ты и пей! А я с тобой рядом даже ср…ь не сяду! – Его тираду встретило негодующее «у-у-у-у».

– Ну, зачем грубить-то? – Дима сохранял доброжелательный тон.

Настроение подпорчено, точка возврата к мирному диалогу безнадёжно пройдена и Федя сознательно шёл на конфликт. Потом уж никто не мог вспомнить, чей кулак ударил первым. Но то, что Дмитрий Жердинский, уже в то время неплохой боксёр, нанёс удар последним, запомнили все. Отменно выполненный апперкот – и Федя снова пластом на асфальте. Теперь говорить об его костюме – то же, что упоминать верёвку в доме повешенного.

Обильно кровоточили Федины губы. Средней силы, но точный удар вывел его из равновесия, голова пошла кругом. Каким образом не вылетел ни один зуб, осталось загадкой.

Пока Федя в испачканном и мятом костюме валялся на асфальте, Дмитрий завёл речь о недалёких обиженных умом зазнайках, желающих проявить себя любой ценой.

– И за примерами, – говорил он, – далеко ходить не надо. Вот (указал на Фёдора) этому человеку не досталось талантов и способностей. Зато гонору – на гения с головой хватит. Потому и выпендривается, делает всё не как надо, а лишь бы не так, как все. Для него главное – быть в центре внимания. Вот и сейчас: все пьют, а он – нет. Да ему пофиг, что делать! Лишь бы не так, как все, лишь бы о нём говорили: ах, какой он оригинальный!

Одноклассники Жердинского злобно захихикали. Для соучеников Бакланова то, о чём болтал Дмитрий, было не в новость. Они давно раскусили Фёдора, но никогда не обсуждали его внутренний мир. Теперь же возникла щепетильная ситуация, когда какой-то крендель из другой школы смешивает с грязью их одноклассника. Каким бы ни был Бакланов, а таки «наш человек».

И, может, всё обошлось бы, но Жердинский взялся морально добивать лежачего: перешёл на психоанализ, наговорил всякого вздора о Фединых родителях, об его проблемном детстве и прочее. Странное дело, по многим пунктам Жердинский попал в точку, отчего Федя начал внутренне беситься. «Что это за ясновидец выискался?» – думал он, так и не будучи в силах подняться на ноги, а может и не желая вставать, чтобы не получить «добавку».

Дальше произошло то, что не понравилось никому. Дмитрий подошёл к лежачему Бакланову и… расстегнул молнию на его брюках, сказав: «Выпусти пар!»

Боксёр нарушил неписанный моральный кодекс спортсменов-единоборцев. Одно из его правил – не унижать побеждённого соперника. И когда Жердинский так безжалостно попустил Бакланова, тихое возмущение переросло в открытое неодобрение с обеих сторон.

Первым за Бакланова вступился Витя Мокшанцев, широкоплечий и сутулый, всегда смущавшийся из-за «баскетбольного» роста. Скромный по натуре, но непременно стоящий на страже справедливости, Витя любил цитировать Достоевского: «Истина дороже всего, даже России».

– Слышь, давай прекращай, а? – твёрдо и уверенно заговорил Мокшанцев. – Федя напросился, ты ему врезал. Всё по-честному. Только сейчас ты уже переходишь границы. Хватит!

– Да я ж ничего плохого, я только… – начал было Жердинский, но Витя не дал ему закончить.

– Слушай сюда! – голос Мокшанцева приобрёл металлический оттенок.

В наступившей тишине Витя продолжил:

– Ещё одно слово против Бакланова или кого из наших, будешь иметь дело со мной. – Он распрямил спину, давая понять, что ростом заметно выше, чем кажется.

– И со мной! – подался вперёд Вовик Абрамов.

– И со мной!

– И со мной!

– И со мной! – На защиту Бакланова встал чуть ли не весь класс, включая девочек. Назревал конфликт.

Федю приятно удивила неожиданная поддержка, хотя он и догадывался, что дело не столько в нём, сколько в защите достоинства класса. К Дмитрию он тщательно присмотрелся. Из общего разговора выловил его фамилию и решил, что рано или поздно достанет этого белобрысого хвастуна и непременно с ним посчитается. И не столько за удар в челюсть, сколько за раскрытие предо всеми внутреннего мира Бакланова. Да ещё так кощунственно прошёлся по его родителям. Хоть Федя их и ненавидел, но это его родители, и говорить о них плохо он позволял только себе и никому другому.

А ещё больше – за унизительное расстёгивание змейки. Это при всех! И при девчатах!

Такие вещи не прощаются.

Рано или поздно, не мытьём так катаньем, возмездие наступит.

Так решил Фёдор Бакланов.

Ребятам хватило коллективного разума не начать потасовку «класс на класс». На зыбкой грани взрыва, но всё обошлось без кулаков. Федя же, вытирая губы носовым платком, вслух грозиться не стал, мысленно подытожив: «Мы с тобой ещё встретимся». Платок с пятнами крови решил сохранить, чтобы показать обидчику в час возмездия. Вот, мол, что ты со мной сделал, а теперь получай… и в дыню ему, в дыню! – злобно размышлял Фёдор, представляя себе, как он будет молотить этого зарвавшегося пижона.

Вскоре Бакланов незаметно улизнул с набережной. Одноклассники звонили в то же утро, спрашивали:

– Куда ты делся?

– С тобой всё нормально?

Федя отошёл от постыдного инцидента и теперь отшучивался, мол, «нуждаюсь в реабилитации». Слово такое, длинное – ему понравилось. Ребята поняли его по-своему и тем же вечером завалили к Бакланову на дом с закуской и горячительным.

«Предки» собирались навестить львовскую родню и, хоть не захлебнулись восторгом от намечавшейся пьянки, просили «с ы ночку» об одном: чтобы после «реабилитации» в доме был порядок.

В школе Фёдор по-своему пользовался уважением, но в компанию его не брали, особого доверия никто ему не выказывал. Виной всему – неуёмный выпендрёж. И то, что к Бакланову приехали после выпуска, ничего не изменило: ребятам просто выпал повод оттянуться. А тогда, на набережной, они вступились за Бакланова, потому что он хоть и придурок, но зато свой придурок.

Жизнь текла своим чередом, насыщалась впечатлениями, событиями, встречами. С годами Федя начал уж подзабывать боксёра-обидчика. Надежда на встречу с ним постепенно меркла, да и платок – напоминание о кровавой обиде – куда-то запропастился.

Теперь же, когда Жердинский реально замаячил на горизонте, Бакланова снова распирала жажда мести. Только не станет же он вызывать на «мужской разговор» не просто лежачего, а прикованного к постели. Совсем уж нелепо и безнравственно. И оставлять неоплаченный должок – тоже нельзя. Как же расквитаться и одновременно не выглядеть подонком? Над этой задачей Фёдор и напряг добрый десяток извилин. Благо, идея пришла быстро и неожиданно.

...

Отомстил Фёдор невероятно подло и кощунственно. На одной из институтских вечеринок взялся ухаживать за Ольгой, пользуясь отсутствием её воздыхателя Ерышева.

Поначалу вёл разговоры вокруг да около. Его цитатный запас казался неистощимым. Беспрерывно поражал Ольгу фоновым знанием литературы, музыки, живописи.

Когда говорил об опере, находившийся рядом хорошо захмелевший Цветин тронул Федю за плечо и, завладев вниманием, спросил:

– А скажи, дражайший наш Фёдор Михалыч, кто твой любимый композитор?

– Вагнер, – последовал немедленный ответ.

– Кто-о-о? – От неожиданности Цветин даже вытянулся в лице и едва не выронил рюмку с коньяком.

– Вильгельм-Рихард Вагнер, немецкий композитор девятнадцатого века, дирижёр, музыкальный теоретик, основатель «Веймарской школы». – Бакланов с удовольствием оседлал «конька», приводя полупьяную Ольгу в тихий восторг: «О какой Федька молоток, блин», подумала она, незаметно для себя обхватив ладонью его локоть.

Коллеги, стоявшие неподалёку, обернулись и с интересом ждали продолжения диалога.

– Погоди, Федь, – замахал руками Цветин, прерывая словесный поток, им же спровоцированный.

– А что вас так смущает, Виктор Васильевич? – удивился Фёдор.

– Да ты что, Бакланов, ты и в самом деле не понимаешь? – наседал Цветин, взявшись за Федины плечи, будто собирался его встряхнуть.

– Пока нет, – он ждал разъяснений, вежливо уклоняясь от прикосновений пьяного коллеги.

– Это же любимый композитор Гитлера! – Выражение лица Цветина казалось уместным для исполнения «Бухенвальдского набата». [25]

– Я знаю, что музыку Вагнера высоко ценил Гитлер, но в этом ни я, ни Вагнер не виновны, – улыбнулся Фёдор.

Цветин и стоявшие рядом коллеги в ужасе притихли. В разговор вмешалась Примакова:

– А известно ли тебе, Фёдор, что твой Вагнер был антисемитом? А ты ж, как я знаю…

– Известно, – не пожелал он слушать, что знает Примакова. – Я люблю его не за взгляды, а за гениальную музыку.

Допрос прервала ведущая вечера, объявившая в микрофон, что сейчас выступит какой-то гость из Германии. Фёдор и Ольга воспользовались моментом и отошли к фуршетному столу. Взяли по бокалу красного вина, и Оля предложила тост… за Вагнера. Фёдору идея понравилась и, пригубив чуток из бокала, он взялся пересказывать содержание оперы «Тристан и Изольда». Сменил тему, только когда заметил, что Ольга уже «не с ним»: её начинал пробирать хмель.

В нескольких шагах, с бокалом такого же красного вина, Лена Овчаренко бурила Федю ревнивым взглядом. Рядом с ней крутился Романченко, плёл какую-то ересь. Лена равнодушно кивала, но когда этот боров попытался обхватить её за талию, оттолкнула его руку и молча направилась прочь из актового зала, раз за разом поглядывая на Бакланова. Кусая от ревнивой досады губы и боясь расплакаться на людях, Лена ускорила шаг. На вечеринке больше никто её не видел.

Для охмурения Ольги в ход пошло всё. Федя мобилизовал обрывки сведений, почерпнутых из энциклопедий, книжек по искусству, даже театральных программок, доступно и кратко подающих самое суть шедевров драмы и комедии.

Фёдор всё больше завладевал Ольгиным вниманием, не забывая между делом добавлять ей вина в бокал. А когда та уж совсем затерялась в исторжениях Фединой эрудиции, начал понемножку подливать водку.

От внимания Ольги не ускользнуло внезапное повышение крепости вина, считавшегося полусладким. Фёдор заверил её, что «Каберне» должно быть именно таким: чем больше его пьёшь, тем оно кажется крепче. Ольга уже дошла до «нужной» кондиции, что помешало ей распознать этот вздор.

Федя предложил выйти на свежий воздух. При нём – пакет с двумя початыми бутылками: одна с вином, другая с водкой.

Попросил Ольгу не оставлять бокал и свой прихватил, а то, говорит, мало ли, вдруг родится тост.

– Да и можно ли не выпить за такую красивую даму? – убеждал её Фёдор.

В голосе Бакланова Ольга не уловила ни иронии, ни коварства. Время для неё потеряло счёт, а пространство – формы. Поблекла в памяти, а затем и вовсе улетучилась настоятельная просьба Дмитрия перезвонить, если задерживается.

В коридоре Фёдор подлил вина себе и Ольге для тоста «за красоту великого искусства». Пока Ольга, глядя Фёдору в глаза, вспоминала хоть что-то умное по теме, он долил ей в бокал водки. Ещё одна порция коктейля готова. Надо только не потерять темп и «реализовать» тост, для чего Фёдор подсказал Ольге начало изречения Станиславского о роли театра. Продолжения она не помнила, и Фёдор сам же довёл цитату до конца, после чего щедро похвалил даму за познания о царстве Мельпомены.

Выпили. Ольге подурнело, и Федя мастерски удержал её на ногах. И… О чудо! Дверь в лабораторию международных исследований оказалась приоткрытой, ключ торчал с внутренней стороны. Крепко держа Ольгу за талию, Фёдор втащил её в кабинет, предложив: «Давай тут посидим, отдышимся». Его спутница легко согласилась.

Обстановка лаборатории располагала не только к исследованиям, но и к приятному отдыху. О первом посетитель мог судить по стеллажам битком набитым новейшими книгами, журналами, в основном заграничными. В пользу второго уместными казались телевизор с видаком, кофейный аппарат, тостер и роскошный диван, обитый итальянской кожей. На него Фёдор и усадил Ольгу, потерявшую ощущение не только времени, но и реальности происходящего.

Следующий тост не понадобился, и свой бокал Фёдор поставил на ближайший стол, а Ольгин аккуратно перехватил, когда та едва его не уронила. Из сидячего положения Ольга упорно клонилась в лёжку. Сознание покидало её буквально на глазах.

Фёдор помог даме улечься, устроив её кверху спиной и коленями на пол. На остатках рассудка Ольга успела изречь нечленораздельное «ээ… ты ч-чё… чё… чё ты делаешь?…» – пока не отключилась.

Закрыв кабинет на ключ, Федя решил убедиться, что Ольга – полные «дрова». Медленно и осторожно задрал ей юбку на поясницу и погладил ляжку. Реакции – ноль.

«Ничего себе!» – от стрингов, тогда ещё диковинки, Фёдор пришёл в возбуждение на грани эротического трепета. Будто играя на щипковом инструменте, он потянул стринги за ту их часть, что врезается меж ягодиц. Отпустил. Шпок! И опять реакции – ноль.

«Кажется, можно приступать», – подумал Фёдор и двумя пальцами взялся за бегунок молнии на оттопырившихся джинсах.

– Ну что, Димуля, вот и сбылось твоё пожелание, – вслух произнёс Фёдор, держа двумя пальцами бегунок. Ему вспомнилось то самое «выпусти пар».

Воображение дорисовало картину: он среди папуасов совершает местный ритуал «выпускание пара». Так ему представилось прилюдное лишение невесты девственности. Она лежит на камышовом настиле обнажённая и соблазнительная, с похотливой улыбкой и призывным взглядом.

Папуасы становятся вкруг парочки, исполняя народный танец под звон бубна и гортанную песню. Смысл её Феде представился как «давай, возьми её, она твоя, выпусти в неё пар». Нельзя было это делать сразу. Нужно дослушать песню до конца, все три куплета. И только потом…

Молнию Федя расстёгивал медленно, будто наслаждаясь моментом и похотливо разглядывая Ольгины «параметры».

* * *

Самодовольный, распираемый мстительным счастьем, Фёдор шёл к троллейбусной остановке. В голове крутилась им же переиначенная поговорка: «кончил в тело – гуляй смело». [26] От нового каламбура Федя нет-нет, да и прыскал со смеху, чем удивлял немногочисленных прохожих.

Телефон-автомат. В кармане нашлась нужная монетка. «Какой там у него номер?» – не понадеявшись на память, заглянул в блокнот. Два-два-два… длинные гудки… ну где ты, Димуля?

Институтский справочник обновляли совсем недавно. Проект носили по отделам и давали каждому из сотрудников на уточнение личных данных. Тогда-то Федя и выцепил Ольгин домашний номер.

Телефон разбудил Дмитрия около полуночи.

– Алло, – сонно, вполголоса произнёс Жердинский.

– Аллё-о-о… – развязно протянул Фёдор.

– Слушаю вас, – Дима догадался, что звонивший крепко пьян, однако трубку вешать не стал. Мало ли кто это, думал он, пытаясь по голосу догадаться, кому из друзей взбрело в голову трезвонить в районе полуночи.

– Это Дмитрий Жердинский? – спросил Федя голосом Левитана, [27] стараясь звучать как можно трезвее. – Простите, кто вы? – Дмитрий всё ещё держал марку, так и не поняв, кому принадлежит этот пьяный голос с гортанными обертонами.– А ты не узнал? – Фёдор не то спрашивал, не то утверждал.– Нет, – спокойно продолжал Дима полночный диалог. – Коля, ты? – высказал он догадку. Ему показалось, что голос напоминает его однокурсника, недавно вернувшегося из Англии. «Но почему он пьяный? – мысленно недоумевал Жердинский. – Он же и капли в рот не берёт».– Не-е-е, я не Ко-о-оля, – протянул Федя, продолжая притворяться ещё больше пьяным, – я Федя, Федя я. Помнишь набережную? А, Димуля?– Какую набережную? – Жердинский начал понемногу раздражаться.– Ну как это – какую? Ты чё? Забыл, как ты при всех расстегнул мне ширинку? А? – Федя взял паузу, ожидая реакции. С того конца провода – молчок.– А потом ещё сказал: «Выпусти пар». Помнишь, Димуля? – Федин голос постепенно твердел в интонациях.– Послушай… э-э… Федя, – Дмитрий попытался перевести разговор с агрессивной тональности на если не дружескую, то хотя бы немного доброжелательную.Федя оставался неумолим:– Нет, это ты меня послушай! Ты сначала пошутил про костюм. Я не оценил твой юмор, хотя ты и в самом деле ничего смешного не сказал. Я, конечно, полез в бутылку, понимаю. Ладно, ты меня хорошенько стукнул. Заработал я, ты правильно сделал.Дмитрий уже понял, о чём разговор. Выпускное утро всплыло в памяти так ясно, будто всё произошло вчера. Он знал наперёд, что собирался ему сказать Федя. Но всё ли знал? Ведь не позвонил же ему этот случайный знакомый только ради пересказа событий многолетней давности. «Значит, ему что-то надо. Только что?» – бередила его извилины тревожная мысль.– А потом ты, – Фёдор дальше вёл обличительную речь, – потом ты понёс околесицу про меня и, главное, про моих родаков. И про меня ты всё хорошо разобрал, точно всё. Но вот чё было маму с папой трогать? А? Ты угадал тогда, что я их ненавидел. Слушай, а как ты это сделал? Ты чё, ясновидящий? Ладно, не важно. А теперь переходим к самой главной части мрль… марль… марлезонского балета.Пока всё звучало понятно и предсказуемо. После выпускного их дороги разошлись, казалось, навсегда. Жердинский даже думать забыл о случае на набережной, чего не скажешь о Бакланове. Дмитрий поймал себя на том, что продолжения рассказа ожидал с чувством тревоги. Необъяснимой тревоги.– Ну меня ладно, ты стукнул за дело, чтоб не задирался, – Фёдор спьяну пошёл по второму кругу. – Но на хрена ты батю с мамой трогал? А? Чё ты про них тогда начал всякую фигню молоть? От тебе было бы приятно, якшо б хто твоих предков отак полоскал?В пылу нездорового азарта незаметно для себя Фёдор съехал на суржик, хотя и терпеть его не мог.– Мои родители погибли, когда мне было десять, – поспешно вставил Дмитрий, как бы умоляя своего визави не продолжать эту тему.Осёкшись, Фёдор взял паузу. Такого поворота он не ожидал.– Ну так тем более, – продолжил он после паузы. – Чё ты на моих-то предков наехал?– Прости меня, – Дмитрию хотелось поскорей уйти от разговора, но он понимал, что от этого призрака из прошлого так просто не избавиться.– А потом, – Фёдор не обращал внимания на умоляющие интонации в голосе Дмитрия. – А потом ты сделал то, что не позволительно никому.– Не продолжай, прошу тебя, – умолял его Дмитрий.– Нет уж, дорогой! – неумолимо давил Фёдор. – Придётся тебе дослушать. И не вздумай трубку бросать! Хуже будет!После паузы он объявил голосом конферансье:– А теперь переходим к… этой… – собравшись с духом, он провозгласил: – А теперь переходим к… энной части марлезонского балета! Так вот, ты мне, лежачему, расстегнул змейку на брюках и сказал… Помнишь?Может, если бы Фёдор в этот момент увидел лицо Дмитрия, то не стал бы добивать и без того наказанного богом.– Я тебя спрашиваю, помнишь?! – снова гаркнул он.Такую манеру ведения допроса он подсмотрел в кинофильмах про следователей. Именно так надо выбивать показания, решил он, чередуя спокойный тон с резкими переходами на крик. Своего рода психическая атака. Её Федя и решил применить для большего воздействия на «подследственного», как мысленно назвал он Жердинского.– Ты сказал: «Выпусти пар»! – это Дмитрий помнил и без него, но только сейчас ему стала понятной обида, нанесённая такой беспардонной выходкой. В памяти возникли слова из прежде популярной песни – «Ничто на земле не проходит бесследно…» [28]– Ну что, вспомнил? – Вопрос в ответе не нуждался.Молчание Дмитрия бесило Федю, хоть и давало повод позлорадствовать, мол, во как действует психическая атака.– Но ведь это было так давно… Да разве можно столько лет помнить… – Дмитрий не знал, как ему остановить этот неукротимый поток обвинений.– Э-э, нет, парниша! Этот номер у тебя не пройдёт. – Фёдора снова ударил хмель в голову, и речь, казалось, ему изменила совсем. – Ты совершил прес… преступление… это… не имеющее… этого… как его… А! Не имеющее срока исковой давности! О как! Ясно тебе?– Прости, но я не понимаю, чего ты, собственно, хочешь? – Дмитрий попытался подвести черту этому связному, хоть и не ровному, рассказу.– Не перебивай, а слушай! – проорал Федя, прикрыв ладонью трубку, чтобы звучало громче и, как ему казалось, убедительней, да так проорал, что Дмитрий одёрнулся. Его барабанные перепонки едва не лопнули от звукового удара.– Так вот, юноша, слушай сюда! Тебé говорю! – продолжал Фёдор, игнорируя вопрос и переходя на зловещий полушёпот. – Сегодня твоё пожелание сбылось: я таки выпустил пар. И знаешь, в кого?– Я не понимаю, о чём ты? – голос Жердинского наполнился беспокойством.– Знаешь, в кого я сегодня выпустил пар?! – громче повторил Фёдор и, не дожидаясь ответа, злорадно выкрикнул в микрофон, выставив трубку перед лицом: – В твою тёлочку Олечку! Ха-га-га-га-га!!!– Что ты ей сделал? – Голос Дмитрия задрожал. – Что ты ей сделал, я тебя спрашиваю?– Он спрашивает! – сыронизировал Фёдор. – Да кто ты такой, чтобы у меня спрашивать? И вообще, здесь вопросы задаю только я! Понял ты, урод подследственный?! Я и только я задаю вопросы! Ясно тебе?!Упоенно, смакуя подробности, рассказывал он Жердинскому, как оприходовал его подругу. Для пущей убедительности упомянул, что на Ольгиной левой ягодице две родинки, а на правой – четыре.– Теперь, дружище, мы квиты, – Фёдор явно добивал лежачего, переходя на коварно-спокойный тон, – зла на тебя я не держу. Могу даже выпить с тобой на брудершафт. Ты ж предлагал тогда, на Набережной? Помнишь, козёл? Ха-ха-ха-ха-ха!.. – снова заржав, Бакланов повесил трубку и, довольный, вышел на троллейбусную остановку. В малолюдном салоне минут за десять докатил до метро Лыбедская.

...

Надо внутренне собраться и войти в подземку стройной походкой.

Оказывается, не всегда так просто выдать себя за трезвого. Хотя и пил не столько сам, сколько наливал Выдре, всё равно малость колбасит.

«Так, внимание! Мобилизоваться! Волю в кулак!» – дал Фёдор себе установку, переведя движения тела в режим «ручного управления». Никаких рефлексов! Каждая секунда – под контролем! Каждое движение – осознанно! Дашь слабину – дежурная в будке при турникетах нажмёт кнопочку, и в лучшем случае двое из «Комнаты милиции», что по соседству, вежливо попросят тебя вон. А в худшем – и в «обезьяннике» оказаться не долго.

Давно уж за полночь, и если выставят на поверхность – как добираться домой? Прям по-Высоцкому: «…автобусы не ходют, метро закрыто, в такси не содют».

Контроль пройден успешно, и Федя в вагоне.

Чуть поодаль – компашка забияк, человек пять-шесть. Подвыпившие отморозки орали матом этажа в три, цеплялись к пассажирам. Отпора не следовало. Никто пикнуть не смел против шпаны, наглеющей до тех пор, пока им это позволяет безразличие окружающих. Все сторонились необузданных юнцов, особенно девушки, едущие в одиночестве.

Внешне равнодушно Федя разглядывал вагонную рекламу, вспоминая слова армейского приятеля – «лучший поединок тот, которого ты сумел избежать». Поняв, что невмешательство равносильно подлости, он про себя отметил: «этот бой на звание лучшего не потянет».

Федя начал потихоньку приближаться к месту событий. Да и кулаки чесались: хорошо затуманенные алкоголем мозги требовали выплеска энергии. Но бить первым – не в его правилах. Вот если бы кто-то из них зацепил Федю, так бы и разговор завязался, а там и до драки недалеко. Тогда и можно себя проявить, убив двух зайцев: и отморозков на место поставить, и… пар выпустить (вот напасть-то!).

Пацаны обратили внимание на молодую пару, сидевшую по центру шестиместного ряда. Скорее всего, супруги: перед ними детская коляска. Взявшись одной рукой за её поручень, молодая женщина укачивала капризное дитя.

«А ничего мамка» – решил про себя Федя, украдкой разглядывая симпатичную особу, так мило баюкающую младенца.

На память пришла давняя подруга, однокурсница Тома: «Интересно, она в самом деле пошла на аборт? Или таки родила?» Но сейчас не до Томы.

Шум от движения поезда и лязг тормозов перед каждой станцией малыша не успокаивали. А тут ещё эти недоноски давай заигрывать с мамашей. И так, и этак, сальности всякие, подковырки – женщина делала вид, что ничего не замечает. Муженёк её – тоже ни слова, тупо сидя пеньком, напрягся да покраснел от страха перед возможными «звездюлями».

Мамаша молча сносила насмешки, домогательства, пока ещё словесные. Когда же один из обормотов протянул руку к её плечу, она отстранилась, умоляя:

– Не надо, пожалуйста, – сказала робким голосом, дрожащими губами, бросая взгляды на супруга. Её милые голубые глазки затуманились от набежавших слёз. Муж по-прежнему не вмешивался, трусливо пряча взгляд.

– Чё ты косишься? – наглец таки ухватил её за плечо, сорвав пальцем бусы. Камешки посыпались ей на лоно и скатились на пол.

– Ты думаешь, – продолжал он, – твой за тебя заступится? Гляди, как он уделался от страху. Будто г…на съел. Эй, ты! – обратился хам к отцу семейства, освободив плечо женщины и делая ложный замах кулаком. Мужик в испуге отпрянул.

– Ага, ссышь, когда страшно? Вот тебе саечка за испуг, – кончиками пальцев одной руки негодяй поддел его за подбородок, другой рукой снова попытался ухватить мамашку, только на сей раз не за плечо, а пониже. Она молча оттолкнула руку наглеца, видимо, решив, будь что будет, но не позволит себя лапать.

После саечки муж совсем сник и готов был не то что провалиться (и так ведь под землёй, метро, всё-таки), а раствориться, чтобы навечно соскрести с памяти эту позорную сцену.

Пассажиры по-прежнему делали вид, что ничего не происходит и ничто их не касается. На их лицах читалось желание поскорей доехать каждому до своей станции.

Поняв, что точка невозврата пройдена, Бакланов расслабился и снова внутренне собрался, как учил его армейский приятель. «Пора начинать, – подумал он, – пока словами, а там видно будет».

И тут один из ублюдков, – мордоворотище, не дай бог, – задел Фёдора плечом. Случайно или намеренно, то уж не ведомо. Да и какая разница?

Для начала Бакланов извинился. Его «пардон» оценили по-своему:

– Шо-о?! Сам ты пердун!

Давно поняв, что публика не из утончённых, Федя вызывающим тоном повторил по-русски:

– Извините! Так понятней?

– Э, да ты ещё выступать тут будешь? Я тебя щас так извиню! – ему в лицо взмыл кулак.

Фёдор уклонился, и кулак разрезал воздух, после чего встречный апперкот повалил агрессора на пол.

«Спасибо, Лёха!» – мысленно поблагодарил он сослуживца, рядового Фомина, за уроки рукопашного боя.

Следующий отморозок атаковал Фёдора со словами…

– Я не понял! Ты чё, чувак?!

…но после прямого встречного свалился на пол.

Первому негодяю Бакланов разбил физиономию. Её кроваво-красное подобие назвать лицом теперь можно было только с натяжкой. Кровь забрызгала куртку и окропила пол. Другой получил «гостинец» в виде обломков челюсти, и теперь ему долго не придётся жевать.

Ещё один забияка попытался нанести Феде удар ногой в пах, да не судилось. Отскочив назад, Бакланов резко заехал нападавшему опять-таки в челюсть, да не просто ногой, а – каблучищем!.. И этому подонку тоже придётся принимать жижу через трубочку вместо нормальной еды.

Больше никто на активность не отважился. Не попавшие «под раздачу» бросились подымать поверженных приятелей. Гонору и наглости – как не бывало. Только бурчание да угрозы:

– Мы с тобой, сука, ещё встретимся!

Хулиганы вышли на ближайшей станции. Остаток пути до Оболони Фёдора никто не беспокоил. Изредка в его сторону поглядывали малочисленные пассажиры. Кто с восхищением, а кто и с опаской.

Спасённая от издевательств юная чета восприняла поступок Фёдора неоднозначно. Если мамка пришла в себя и буквально впилась в него влюблёнными глазами, то её супруг так и продолжал сидеть пеньком, бросая то завистливые косяки на Фёдора, то ревнивые взгляды на жену.

Поддавая масла в огонь, Федя подмигнул молодой женщине и самодовольно хмыкнул. Та склонила голову, подавляя смущённую улыбку и не обращая внимания на мужа. Прям как в детстве, когда взрослые говорили ей: «А ты так хорошо играешься с Петей (Толей, Сашей и т. п.). Это твой жених?» Она же стыдливо прячет глаза и, конечно, отрицает: «Не-е-ет! Хи-хи-хи-хи-хи!» – не в силах сдержать глуповатый смех.

Муж ещё больше покраснел от злобы и ревности. Его суровый вид порождал ассоциации вроде «молилась ли ты на ночь…?» В сторону Бакланова он старался больше не смотреть.

Фёдору стало противно. Подумав «И где ж ты был такой смелый две минуты назад?», он отвернулся и продолжил изучать рекламу на стене вагона. Так и доехал до станции «Оболонь».

Прежде станция называлась «Проспект Корнейчука». Полгода назад её перекрестили в «Оболонь». Фёдор никак не мог привыкнуть к новому названию, из-за чего нередко забывал вовремя выйти из вагона. Не понимал Бакланов, что плохого сделал Украине драматург и писатель Александр Корнейчук. Почему переименовали станцию метро, проспект?

«Даже если он и был «придворным драматургом», его самого всё равно будут помнить как Автора, а его хулителей – только как… хулителей Автора. И не более.» – В этом Бакланов был уверен.

Перед подъездом остановился перекурить. Его внимание привлекла влюблённая парочка. «И кто из них пацан, а кто – девка?» – погрузился Фёдор в гадания, но мешать не стал.

Оба в джинсах и кроссовках, с короткими стрижками. Эти штаны вроде женские, или фигура женская, а те… или наоборот…

«А может, они… того?» – Фёдор захохотал. Его смех из человеческого перелился в лошадиный – «хы-гы-гы-гы-гы!».

Лобызания прервались. Оба «голубка» окинули Бакланова удивлённо-вопросительным взлядом.

«А, не, они нормальные, – Феде стало ясно, что влюблённые разного пола. – Один это он, а другая это она. Или наоборот…»

Сигарета догорела почти до фильтра, едва не обжигая пальцы. Описав дугу, окурок полетел в урну перед подъездом. На урне надпись: «Жителям Оболони – от депутата…» Фамилию не разобрать: поверх неё мелом и красками нацарапано с пяток непечатных слов любви народа к своему же избраннику.

Подымаясь по ступенькам на третий этаж, Федя про себя размышлял: «И чё я к ним прицепился? Нормальная парочка».

Навстречу подвыпивший сосед, настойчиво приглашающий «на сто грамм». Да куда уж! Сегодня своё уже взял. Еле удалось отвертеться, сославшись на тяжёлый день. Сосед не расстроился, а только бросил напоследок:

– Федёк, если передумаешь, заходи.

– Хорошо, Иваныч, – поддакнул он, лишь бы скорее отвязаться.

Дверной замок долго не поддавался: то ли заклинил, то ли руки не слушались. Наконец долгожданный щелчок, и Федя дома. Захлопнув дверь, свет включать не стал. Скинув туфли в прихожей и на ходу сбросив на пол плащ, рухнул на диван в гостиной.

По телеку, не выключенному с утра, Эн-Би-Си давала ток-шоу Джея Лено. [29] Сегодня в гостях у него какие-то малоизвестные рокеры. Фёдор не чувствовал сил, чтобы встать и только вяло махнул рукой – пускай болтают, авось чего интересного и скажут. Вскоре и слушать перестал.

Глядя в потолок, думал о том, что… не думал вообще. В голове будто вакуум. Ни единой мысли! Ни о чём! Ни о ком! Фёдор засомневался, жив ли он.

«Да нет, вроде жив. Раз думаю о том, что ни о чём не думаю, значит, жив», – Он улыбнулся странному выводу, но тут…

Шорох в спальне… Тишина… Нет, решил про себя, показалось. Хотя…

Фёдор ощутил чьё-то присутствие.

Прислушался… Вроде тихо.

– Пить надо меньше, – вслух подшутил над собой.

Приключения минувшего вечера начали обретать мысленные контуры.

Месть, исполненная за давнюю обиду.

– Это не месть, – думал Федя, – это возмездие!

Такое слово ему нравилось больше, звучало серьёзней, словно акт высшего правосудия.

Барахтанье Жердинского в бессильной злобе.

– Хотел бы я видеть эту перепуганную харю! – злорадно просипел Фёдор, только сейчас заметив, что проговаривает мысли вслух. Да ладно, наедине с собой – можно.

Внутри что-то скребануло. Фёдор передёрнулся. Опять из другой комнаты слышен шорох. Снова тишина.

– Да что за чёрт! – ругнулся он. А встать, посмотреть – сил нет.

– Ну не проверять же собственные галлюцинации! Они ведь в голове, а не в реале.

– Только… в голове ли? Может, и в самом деле кто залез в квартиру?

– Да нет, откуда? Третий этаж! Кто сюда влезет… А всё равно, что-то не то. И на душе противно…

Диалог со вторым «я» обострялся.

К ощущению праведности возмездия настойчиво примешивался привкус не то досады, не то моральной неловкости.

Федя почувствовал неуверенность – а правильно ли он поступил. Обида, нанесённая много лет назад, показалась ему не настолько страшной, чтобы за неё мстить, да ещё таким способом.

– Ну что он такого сказал? Назвал Федю Бакланова пижоном? Так это все и без него знали.

– Он ещё перед всеми раскрыл твой внутренний мир.

– Да навыдумывал он!

– Ой ли навыдумывал? Чего б ты так переживал тогда?

– А то, что молнию на штанах расстегнул, это, по-твоему, ничего? Нормально, да? – диалог между «Федями» переходил на повышенные тона.

– Ну вдумайся только! Дело ведь было так давно! И ты до сих пор этим живёшь?! – добрый Федя всё пытался увещевать Федю злого.

– Вот! – он даже привстал на диване, безумно глядя в пустоту и тыча в неё пальцем. – ВОТ! Именно! Это твой единственный аргумент! «Давно было», говоришь? А я помню всё, как сейчас! Его поступок не имеет срока давности!

– Сегодня ты это уже говорил. Ты повторяешься.

– Я не тебе говорил, а Жердинскому!

Оба «я» задумались. Снова послышался шорох, всё ближе и ближе, но Феди только махнули рукой.

– А и то! Его же за язык не тянули! – продолжился диалог. – Чего он полез со своими дурацкими выводами?

– Не такие уж они дурацкие, эти выводы, – первому «я» возражало второе, или наоборот. – Он много чего сказал точно.

– Говорят, – продолжал Федя размышления вслух, – в каждом из нас есть и бог, и дьявол. Они всё время воюют за души человеческие. И берут верх – то один, то другой. А если так, то сегодня в битве за мою душу дьявол одержал убедительную победу.

– А может, их и нет? – продолжала крутиться мыслемешалка. – Ни бога, ни дьявола? Может, это отмазка? Мол, если дела в порядке, значит, бог помогает. А если плохо, значит, так угодно всевышнему. А когда грешишь, это что же, дьявол искушает? Вздор какой-то.

– Я хозяин своей жизни! Я и только я решаю, что для меня хорошо, а что плохо!

Тут Федю будто встряхнуло. Чувство раздвоенности исчезло. Он снова чертыхнулся:

– Тьфу ты! Совсем уж мозгами тронулся!

В комнате стало совсем тихо, до жуткого звона в ушах. Даже звуки ночного города куда-то запропастились. Будто попал в ватный мешок.

Вспомнился армейский случай нападения «дедовского кодла» (деды – старослужащие) на его приятеля по кличке Волк. Тогда для последнего дело кончилось благополучно. Он обезоружил и разбросал банду, хотя кое-кто сумел улизнуть. Оружие осталось на «поле боя».

Лёжа на диване, Федя мысленно прокрутил другой сценарий. Ему представилось, как громила – сержант Муратов – с размаху бьёт Волка монтировкой по спине. Тот застыл с глазами полными ужаса, открытый рот обиженно скривился, будто у маленького ребёнка, готового расплакаться из-за отнятой игрушки.

Без сознания подкошенный Волк упал на асфальт.

Из жалости к армейскому приятелю Федя «отмотал фильм» назад. Не понимая, зачем, в сцену драки он ввёл… себя. Других изменений не произошло. Теперь уже нападению подвергся рядовой Бакланов. Памятуя, как учил Волк, Федя не подпускал соперников на близкое расстояние, не доводил до «борьбы», много двигался, но монтировки тоже не избежал.

Потоки воображения перенесли его на больничную койку.

Тело, кроме лица и рук, не чувствуется. Голову едва можно поднять: устают мышцы шеи. Кто-то выносит из-под него утку. Врач показывает на какую-то женщину, говоря, что она будет ухаживать за больным, как мать родная.

– Но кто это? – вопрос будто застрял в гортани. Федя почувствовал себя телевизором с выключенным звуком.

Женщина поворачивается к нему лицом…

– Да это же Выдра! – мысленно удивляется Фёдор. Ольга улыбается ему, подмигивая.

– Что она говорит?… Кажется, «Ничего, Теодорчик, прорвёмся».

Хм, «Теодорчик». Так его звала только мама и только дома. Никто больше не знал его «домашнего» имени. Звучало оно почти как «Федюньчик», только с заграничным колоритом.

Медсестра ставит ему капельницу. Уходит. Врач интересуется, как себя чувствует больной. Федя вяло:

– Средненько.

Говорить очень тяжело, давит в грудном отсеке позвоночника. Нянечка сообщает, что пришёл Федин лучший друг. Ольга, врач и няня уходят. В палате появляется… Дима Жердинский. Вот это сюрприз! С каких это пор наглый блондин с ямочкой на подбородке стал Феде лучшим другом?

– Ну, здравствуй-здравствуй, Теодорчик, – говорит Дима вполголоса с недоброй ухмылкой.

«Опять? Да что они все! Откуда знают? И где мама? А, вот она, красивая такая, в оранжевом платье… Минуточку! Да ведь у неё никогда не было такого платья! Мама вообще не любит оранжевый цвет… А куда она пропала?»

– Мамочка! Где ты?

«Но ведь она же в Израиле!»

– Как дела, Теодорчик? – Димина улыбка превращается в свирепую гримасу.

Феде страшно. «Зачем он здесь? Что ему надо? И почему Ольга ушла?»

– Оля! Оля-ааа!!! – вместо крика звучит сиплое блеяние, почти шёпотом. В руке у Жердинского возникает монтировка.

– Ольга – моя! И я сплю с ней, а не ты! – медленно подымая стальную палицу, Дмитрий целится Феде в лицо.

– Не надо! Пожа-а-алуйста-а-а! – пытается крикнуть Фёдор. – Нет, нет, не на-адо-о-о!!!

Голос пропадает, беззвучно открывается рот. Крик рождается в горле и там же умирает.

– А-а-а-а-а!!! – Федя просыпается. В глазах ужас, дыхание частое, как у пса после долгой пробежки.

* * *

Ольгу нашла вахтёрша тётя Роза, дородная весёлая женщина. Ближе к полуночи, проверив, хорошо ли закрыты входные плексигласовые двери, она отправилась по этажам. Нормальная проверка, не забыл ли кто закрыть кабинет на ключ, поставить на сигнализацию, нет ли чего необычного – следов взлома, например, да и мало ли чего ещё.

Дверь в лабораторию оказалась незапертой. Тётя Роза уж думала, не вызвать ли милицию, но сначала надо бы самой разобраться – вдруг это банальная забывчивость, да притом без последствий. Скажет завтра сотрудникам, чтобы впредь были внимательней – и на этом всё.

Картина, представшая тёте Розе, показалась ей страшнее любых грабителей. Ольга Выдрина, шефова секретарша, бесчувственно валялась на диване лицом вниз. Задранная на поясницу юбка и спущенные до колен стринги не оставляли сомнений в том, что здесь произошло.

Лёжа спиной вверх на просторном диване, Ольга отнюдь не напоминала спящую красавицу. Колени и ступни на полу. Будто Мария-Магдалина, – только пьяная в дрова, – каялась, молилась и свалилась.

Растрёпанные волосы, разбросанные по бокам руки, размазюканный по лицу макияж.

Дала о себе знать и гремучая смесь вина с водкой. Выпить-то может каждый, а вот удержать… Хорошо, хоть лежала лицом вниз, а то бы захлебнулась и – ага!

Тётя Роза всплеснула руками:

– Ах ты ж, господи боже мой! Грех-то какой! Да что ж это деется-то? – сокрушалась до боли впечатлительная женщина, снимая с себя кофточку, дабы на Ольге срамоту прикрыть. Тут же сообразила, что проще юбку возвратить на место.

Тетё Розе предстояло выполнить функции санитарки-уборщицы, а заодно и медсестры. Надо избежать скандала. Не дай бог, кто узнает, хотя в столь позднее время вряд ли кого можно застать в институте.

Привести комнату в порядок оказалось делом хлопотным, Ольгу – и того похлеще. Тётя Роза облегчённо вздохнула, когда после встряхиваний, хлестаний по щекам казавшееся бездыханным тело наконец-то зашевелилось, издав неопределённое мычание.

Ольга с трудом соображала, где она и что произошло. Тётя Роза помогла ей подняться, перевесив её руку себе поверх шеи через плечо. Кое-как довела пострадавшую до вахты.

В комнате отдыха вахтёров Ольгу отпаивали чаем. В норму она приходила постепенно. Толком что-либо вспомнить ей пока не удавалось. Голова, как битый валенок. Даже Димке позвонить, успокоить, не додумалась. А уж спросить «который час» – это за пределами остатков разума. А час-то шёл второй после полуночи.

Тётя Роза вызвонила мужа, тот и отвёз Ольгу домой. Полчаса тряски в «Жигулях» с давно дохлыми амортизаторами – и Выдра на пороге спальни.

Вошла, не разуваясь, дабы скорее успокоить Дмитрия. Немым укором, чуть повернув голову, на неё смотрел любимый и единственный, самый дорогой человек на свете. Она собрала остаток сил и заговорила, время от времени икая:

– Димка… ик!.. ты, это… извини… я на… ик!.. на р-работе з-задерж-жа… ик!.. жалась.

– Жалась, – грустно пошутил Дмитрий, – и с кем, интересно?

– Ч-чё? – не поняла Ольга.

– Я знаю, дорогая, мне звонили, – внешне спокойно и с улыбкой ответил Дмитрий.

– К-кто?… ик!.. – спросила ничего не подозревающая Ольга.

– Иди в душ, родная, попей чайку и ложись спать, – ушёл от ответа Дмитрий.

Как же хотелось ему оттянуть неизбежный разговор!

...

Федя встрепенулся. Он лежал на диване, одетый. У входа в комнату на полу валялся плащ, как бы «полусидя», верхом притулившись к распахнутой двери. С виду его можно было принять за бомжа, прикорнувшего в подворотне. Туфли – вразброс на полу в прихожей.

Руки дрожат. Дыхание рваное, тяжёлое. От радости, что пережитые ужасы только померещились, Фёдор едва не расплакался. Слезы сдерживает, хотя в комнате никого нет, и можно дать им выход.

Его «приключения» начались в момент, когда после ток-шоу Джея Лено пошла заставка к ночным новостям. А сейчас диктор только говорит «В сегодняшнем выпуске…»

«Значит, – размышляет Фёдор, – всё, что привиделось, там, палата, няня, утка, Ольга, мама, Жердинский… и это произошло за какие-то две-три секунды? Ну и намерещилось! Или приснилось?»

В детстве, когда он пересказывал бабуле дурной сон, та ему говорила: «Дурнэ спало, дурнэ й снылось».

Воспоминание о бабушке вызывает ностальгическую улыбку. Единственный человек, которому он мог рассказывать всё на свете. Остальные…

Федя не забыл, как в отрочестве поведал отцу «тайнейшую тайну» о том, что под утро простыня намокла.

– Но я не уписался, точно, папа! Честно! А что это такое? – допытывался он у родителя.

Папа спешил на работу и успел только сказать загадочное слово на букву «п». На слух было не разобрать: полиция, петиция…

В тот же день, по пути со школы, Федя услышал, как папа гордо рассказывал соседу, что его сын уже взрослый и «скоро будет девок топтать». Гулкое эхо в подъезде старого дома безошибочно доносило едва ли не каждое слово. Как же тогда он обиделся на отца! Ведь теперь все узнают! Все! От стыда Федя готов был не то что провалиться, а уже подумывал о верёвке. Удержал только страх от неведения, что ждёт его «там», и беспокойство за бабулю: она этого не переживёт. О родителях Федя даже не вспомнил.

Каким образом с виду интеллигентная Марта Абрамовна вышла замуж за быдлоподобного Михаила Ивановича, для всех оставалось загадкой. Лучшее, что могла породить фантазия обывателя, это версия о кознях любви, способной зародиться даже к известным двурогим. Но, как говорится – с кем поведёшься… так тебе и надо.

С годами Марта Абрамовна растеряла черты интеллигентности. Их место заняли прижимистость, тяга к сплетням, скандалам, и Федина оценка матери как жлобихи с замашками аристократки, написанная им в автобиографии, не так уж сильно отличалась от истины. А уж характеристика отца – даже думать противно.

Вспомнив об этом давнем эпизоде, прежде казавшемся постыдным, Федя рассмеялся. Слёзы накипели, готовясь брызнуть в любой момент. Всё ещё лёжа на диване, он хохотал над прошлыми обидами, над нынешним положением героя и подонка в одном лице, над самой жизнью своей, никчемной и не нужной ни единому человеку, даже самому Феде Бакланову.

Глаза дали течь. Несколько струек сбегали на виски, утопали в ушных раковинах. Его смех превратился в тупое ржание – истеричное и визгливое.

Фёдор испугался, подумав: «А не схожу ли я с ума?» Утешился только тем, что раз осознаёт потерю рассудка, значит, на самом деле – психика в порядке.

Хохот прервался так же внезапно, как начался. Угрюмая тень пробежала по лицу и заполнила поры сознания. Ощущался прилив страха, покуда непонятного и оттого ещё более гнетущего. Встав с дивана, Федя вытер ладонями слёзы.

«Где?» – пытался он вспомнить, куда дел початую бутылку коньяка. Берёг её на случай, если кто зайдёт (хотя никто и никогда в гости к нему не хаживал), для снятия стресса, да и просто так, для души.

«Антидепрессант» отыскался в тумбочке. Хлобыснув с десяток глотов из горлa, Федя, так и не раздевшись, лег обратно на диван и до утра отключился. Время от времени тело дёргалось в потоке глубоких сновидений. Он что-то мычал во сне, издавал стоны вперемежку с истерическим смехом.

Снилось, будто идёт он по длинному коридору. Темень разбавляют редкие настенные канделябры. Вдоль серых стен – двери, двери, двери… Чёрные-пречёрные… Сойдя по ступенькам в подвал, попадает в такой же коридор. В поисках выхода натыкается на женщину в синем платье до пят и чёрной накидке. В одной руке меч, поднятый над головой, в другой – весы. Точно такие он видел на изображениях Фемиды. Только у богини правосудия глаза скрыты повязкой, а эта – смотрит в упор, взгляд навыкате.

Лицо её показалось очень знакомым, только причёска странная.

Она спросила:

– Ты пришёл с повинной?

– А в чём я виноват? – удивился Фёдор.

Фемида в ответ:

– Каждый в чём-нибудь виноват! Пиши явку с повинной!

Разбудила Федю хлопнувшая входная дверь. Памятуя о вчерашних шорохах, он подумал, что галюники у него до сих пор гостят и покидать его не торопятся.

Просыпался постепенно, «частями», не сразу поняв, что сон закончился. «Фемида» растаяла в небытие. Слова «Пиши явку с повинной!» эхом отдавались в мозгу.

На будильнике шесть-тридцать. Ещё полчаса, и опять на галеры.

С утра явь показалась ещё страшнее. Федя прокрутил в памяти сон, и перед ним всплыла картина того, что он сделал с Ольгой. Среди его настольных книг видное место занимал Уголовный кодекс. Из него-то Федя и вспомнил статью о половой связи с использованием беспомощного состояния женщины. Это же до 10 лет! Понаслышке он знал, как в местах не столь отдалённых обходятся с насильниками. «Ужас!!!» – мелкой дрожью забилось его сильное тело.

Скорей бы в институт! Выяснить, что с Ольгой. Может, она ничего не помнит? А хоть бы и да! Пусть ещё попробуют доказать. Следов насилия-то нет! И быть не может! А беспомощное состояние – тоже пускай докажет. Да и кто её пить заставлял? А и в самом деле, кто?

– Ничего, – утешал себя Фёдор, – может, обойдётся.

* * *

Утром Жердинский рассказал Ольге о ночном звонке и об её вчерашних приключениях. Сидя на табуретке рядом с Диминой кроватью, она не решалась ни слово сказать, ни глаза поднять. Такого позора переживать ей никогда не доводилось. Дима утешал подругу, нежно держа её за руку:

– Ничего, солнышко, я всё понимаю. Природу не победить. А я, как ты знаешь, не в состоянии дать тебе то, что…

Дмитрий осёкся, избегая уточнения, и продолжил в том же ласковом тоне:

– Хорошая моя, родная, солнышко, я так люблю тебя.

Не меняя выражения лица и поглаживая Ольгину руку, заметил:

– А я ведь и не сосчитал, сколько у тебя там родинок, а он как-то умудрился.

– Перестань! – в приступе истерики Ольга упала ему на грудь.

В потоке рыданий можно было разобрать только «Лучше бы ты меня убил, чем так жалеть!». Не зная, как её успокоить и что говорить, Дмитрий нервно перебирал её роскошные кудри.

Вспомнился разговор с Баклановым, и Дмитрий живо представил себе унижение, которому подверглась его любимая женщина. Внезапно его охватила дрожь, на лбу выступил холодный пот. Он только успел сказать:

– Оля, мне плохо.

Уже находясь в бреду, наговорил ей гадостей, после чего отключился.

Когда ехали в скорой, Ольга начала припоминать подробности вчерашнего вечера. Как же, думала она, можно было позволить себя так одурачить! Вспомнились уговоры Фёдора выпить «за здоровье Димки, моего лучшего друга».

«Вот подонок! – в бессильной злобе Ольга скрипела зубами, нервно передёргиваясь в лице. – И вино было какое-то непонятное. Может, чего-то добавлял?»

«Точно! – пришло к ней внезапное откровение. – Так вот, значит, что! А говорил – «Каберне-шмаберне! Чем больше пьёшь, тем оно крепче». Как я могла поверить в эту фигню?»

Дальше – больше. Новые подробности позитива не добавляли.

«А почему во рту был такой хреновый привкус, когда тётя Роза тащила меня к вахте? И в комнате смрад… Уж я случайно там не…» – Ей стало стыдно от собственной догадки.

Вспомнила Ольга и то, как пыталась подняться, а Бакланов прижимал её к дивану, задирая юбку и стаскивая стринги.

На этом память дала сбой: Фёдор таки хорошо накачал её вино-водочным коктейлем.

* * *

В институте Ольга появилась часам к десяти. С шефом разминулась: того вызвали на совещание в Кабмин. И славно: не будет с утра доставать. Есть дела поважнее работы.

Даже не глянув во «Входящие», первым делом Ольга вызвонила Фёдора и потребовала объяснений. Немедленно и не по телефону.

Встретились у входа в актовый зал. Ольга наехала без прелюдий:

– Так чего ты Димке звонил? Что ты ему наплёл, а?

Бегая взглядом где угодно, лишь бы не встречаться глазами с Ольгой, Федя старался звучать как можно безразличней:

– А что? Я ничего. Только предупредил его, чтобы присматривал за тобой.

– Ты ему отомстил! Он так и сказал! За что ты его ненавидишь? Что он тебе сделал?!

– Ну, Дима-то знает, что и за что, – Федя говорил спокойно, даже полусонно. – Ты у него поспрашивай, вот он и расскажет.

– Что ты как даун? Говори по-человечески! – отрешённый тон Феди начал её раздражать.

– О, милая, ты так очаровательна… – осклабился он, глядя на Ольгу из-под полуприкрытых век.

– Хватит паясничать! – ухватившись за лацканы его пиджака, Ольга разъярённо встряхнула Фёдора.

– Тише ты, женщина! Ведёшь себя, как хамка с Подола! – его голос резко посуровел.

Федя отцепил её руки от пиджака и, отпуская Ольгины запястья, рубанул ей в лицо:

– Ты лучше расспроси его, что он мне сделал, когда мы встретились на набережной после выпускного! А если он говорить об этом не пожелает, тогда расскажу я. Усвоила?

Ольга осеклась:

– Так вот оно что.

– Что – вот оно что? – не понял Фёдор.

– Он рассказывал, – успокоившись, продолжала Ольга, – да, рассказывал, именно утро после выпускного. Только никогда не называл имени. Да и зачем? Но я даже подумать не могла, что встречу того человека, которого он тогда обидел.

– Ну вот, видишь, как мал этот мир, – засмеялся Фёдор. – И как мы удачно встретились.

– Это ты называешь удачно? – Ольгу охватило негодование. – Взял меня, споил, потом взял…

Ольга начала путаться в словах. Федя снова рассмеялся:

– Ты уж разберись, что сначала, а что потом: взял или споил. А между прочим…

Тут Фёдор сделал паузу и, убедившись, что Ольга внимательно слушает, прошептал:

– Мне очень понравилось.

– Что? – переспросила Ольга, не веря, что мужская наглость может докатиться до таких пределов. Она произнесла «что?» резко и отрывисто, на стакатто, как сказал бы музыкант.

Взгляд в упор, полуоткрытый рот и насупленные брови дали Фёдору понять, что женщина во гневе. Не желая получать затрещины и царапины, он сбивчиво и трусливо затараторил:

– Да-да, если бы ты была в нормальном состоянии, тебе бы тоже понравилось.

Договорить не успел. Его наглая физиономия приняла хлёсткую, как плеть, пощёчину.

Ольгина рука взлетела для введения повторной инъекции от наглости.

Слёта Фёдор перехватил её за локоть, заломил руку, и она, не успев даже пискнуть, попала в железные объятия-клещи. Прижав Ольгу к себе, Фёдор вцепился губами в её рот. Избавиться от насильственного поцелуя не хватало сил, и она лишь беспомощно барахталась в цепкой хватке страстного мужчины, издавая приглушённые мычащие звуки. Додумалась, правда, врезать ему каблуком аккурат в большую берцовую кость.

– Ай! – вскрикнул Фёдор, оторвавшись от спелоягодных губ. Оттолкнув её, рыкнул:

– Глупая ты!

Прихрамывая, зашагал прочь. Брошенное ему вслед истеричное «Умник нашёлся!» осталось без ответа.

На Ольгу эта встреча произвела странное впечатление. Возненавидев Бакланова вначале, а затем отчасти поняв его поступок, она не могла избавиться от приятного ощущения после телесного контакта и поцелуя, пусть и по принуждению.

Весь день работа валилась из рук. В голове – Бакланов, Бакланов, Бакланов… Его крепкие руки. Нежные, но цепкие губы. Она ощущала на спине тепло его ладоней, щёки горели. Тело обжигали волны доселе неизведанных ощущений. Дрожь, перешедшая в откровенную тряску, затуманивала сознание.

Шеф так и не появился. До конца дня оставалось немногим больше часа, и посетители не предвиделись. Желая избавиться от наваждения, Ольга встряхивала головой, щипала себя за руку – не помогало. «Неужели втюрилась? Во, дура! И в кого! В этого бесстыжего хлюста?! УЖАС!!!»

Она не узнавала себя. Мысли – о Фёдоре и только о нём.

Говорят, от любви до ненависти один шаг. Сегодня Ольга поняла, что обратный ход может оказаться ещё короче.

Внизу живота нарастало ощущение тяжести, поясницу ломило по страшному.

«Да что это со мной!» – снова встряхнулась Ольга, ёрзая в кресле.

Непроизвольно выгибая спину, она не заметила, как руки потянулись к животу и груди. Одна ладонь поглаживала затвердевшие соски, другая добралась до лона. Ольга снова встряхнулась – наваждение не уходило. Стоило закрыть глаза, перед ней возникал Бакланов. Наглый, циничный и… такой сексуальный!

Не ведая, что творит, она взялась придумывать повод, чтобы сегодня же встретиться с Фёдором.

И придумала.

Около шести в отделе цен зазвонил телефон. Валя уже одевалась и звонок приняла Примакова. После краткого диалога повесила трубку и, ни на кого не глядя, пробубнила:

– Бакланова вызывают в приёмную Саврука, – добавив после паузы: – срочно.

Сотрудники восприняли новость без единого звука.

Фёдор молча собрался. На его «до свидания» реакции столько же, сколько и на сообщение о вызове в приёмную. Догадка, зачем под конец дня он мог понадобиться в «предбаннике», могла быть только одна: Ольгины проделки.

«Неужели?» – Фёдор верил и не верил.

На удивление Ольга приняла Фёдора если не радушно, то хоть без раздражения. Извинившись наконец-то за вчерашнее, Федя надеялся на понимание. О прощении речь не шла. Может, сказал он, Дима и классный чувак, да только так с ним обошёлся, что забыть причинённую им обиду для ранимой Фединой души оказалось невозможно.

Бакланов приятно удивился, что пусть и отчасти, но Ольга его поняла и даже не очень осуждала.

– Я как бы… ты знаешь… я тебя понимаю, – сбивчиво начала Ольга, уводя взгляд.

– В смысле? – не понял Фёдор, – ты считаешь, что я поступил нормально??

– Нет, я этого не сказала, – она строго взглянула на Бакланова, чуть повысив голос, так что теперь уже ему пришлось отвести глаза.

– Я в том смысле, – продолжила Ольга, вернувшись на спокойный тон, – что Димка поступил с тобой некрасиво. Он же мне рассказывал.

– Что рассказывал? – рассеянно переспросил Федя, не понимая, к чему она клонит.

– Про вашу встречу на набережной. Жалел, что унизил тебя. Он вообще хороший пацан. С ним всегда было классно. И… и надёжно. Дима такой необузданный, решительный. Даже грубый временами. Такая дикость… Знаешь… Мне нравятся такие пацаны. Только напрягает его упрямство. Вот решит что-нибудь, и хоть ты лопни: не переубедишь. А не дай бог о чём-то спорим, и он окажется прав, это просто кошмар: поедом ест, язвит, мол, «ага, переубедил тебя, не выдержала прессинга неопровержимой аргументации». Так именно и говорит.

Фёдор слушал молча. Идя к Ольге, он готов был к чему угодно. Думал, вцепится сейчас в него, повыдёргивает роскошные патлы, да мало ли что. Но таких откровений он ждал меньше всего.

Ольга поведала ему об одной Димкиной страсти, ещё с малолетства. Рассказала так, как от него и услышала.

В раннем детстве маленький Димуля испытывал удовольствие, когда убивал тараканов. И не просто убивал, а так, пристукнет слегка – тот ещё барахтается, лапки дёргаются, тварючка за жизнь цепляется из последних сил, а Димуля давай ей лапки-то и повыдёргивай. Беспомощный таракашка вот-вот испустит дух, а ребёнку – в кайф. И жутко расстраивался он, если насекомое слишком быстро умирало, лишая изверга-малолетку радости победителя. Димочка тут же слёзно выть: «Ма-а-ам, он сдо-о-ох!» Превратно понимая детское «горе», мамаша радуется якобы его чуткости, даже не догадываясь, что у неё на глазах растёт вшивый интеллигентик с задатками чудовища.

– Дима и сейчас, – говорила Ольга, – нет-нет, да и вспоминает, как мучил тараканов и кайфовал, когда они беспомощно шевелили обрубками лапок.

– Тю! Извращенец прям какой-то. Прости, конечно, – вставил Фёдор.

– Да ничего, – миролюбиво улыбнулась Ольга.

– Самое смешное, – продолжала она, всё больше волнуясь и путая слова, – что раньше он об этом рассказывал… ну, как бы это… ну, как… садист, наверное… а теперь ему их жалко, видите ли, тараканчивов этих. Потому что сам неходячий.

И прибавила в сердцах:

– Гуманист, блин!

Со временем тяга к издевательствам над насекомыми переросла в злорадство над побеждёнными соперниками, когда Дмитрий серьёзно занялся боксом.

– Есть такой неписанный моральный кодекс спортсмена-единоборца (Фёдор едва сам не произнёс эти слова, но промолчал, решив не мешать Ольгиному рассказу). Вот этот самый кодекс, – продолжала Ольга, – Дмитрий часто не соблюдал. Судьи делали ему замечания за неспортивное поведение. Однажды чуть не дошло до дисквалификации, но переломить эту детскую болезнь он никак не мог. И не мудрено, что согласился на эти чёртовы бои без правил. Там-то, думал, никто замечаний делать не будет. Ошибался, конечно. В боях без правил, как оказалось, тоже есть правила.

– Может, и хорошо, – считала Ольга, – что Димку вышибли в первом же бою. А то показал бы садистскую натуру, да и нарвался бы на ещё большие неприятности.

Поначалу Фёдор подумал, что Жердинскому нужен психоаналитик. Из услышанного от Ольги понял, что Дима и сам разобрался в себе, в причинах поведения, корнями застрявших в детстве.

Дело шло к шести вечера. Пора бы уж по домам расходиться. Ольга сказала:

– Извини, Федь, мне позвонить надо, – и сняла трубку телефона с кнопочным набором.

От его внимания не ускользнуло это дружеское «Федь». Перестав понимать, что происходит, он вспомнил Аллу Петровну, пожадничавшую денег на новый телефонный аппарат.

Звонила Ольга домой попросить сиделку задержаться сегодня до девяти.

– Или лучше до десяти, если можно, – уточняя, она зыркнула на Фёдора, лукаво ему подмигнув. У того мелькнула робкая мысль, тут же отвергнутая как неуместная.

Ольга выглянула из приёмной и, убедившись, что в коридоре никого, закрыла дверь, повернув ключ на два оборота.

Фёдор всё больше убеждался в верности собственной догадки, хотя и представить не мог, как это: «Прямо здесь? Прямо сейчас?».

Забулькала вода в электрокипятильнике. Конфеты, пакеты с чаем и возникшая из потайного отсека бутылочка коньяка, – вот сюрприз-то! – окончательно убедили Фёдора, что вечер становится приятней, чем ожидалось.

* * *

Ближе к ночи из института вышли двое.

Вначале – молодой длинноволосый мужчина, плащ нараспашку. Взмыленный, с недобрым блеском в глазах.

За ним – женщина, размахивая дамской сумочкой. Наспех расчёсанная, в помаде, местами выходящей за края губ. На лице – умиротворённость и счастливая улыбка.

Дежурная, утром сменившая тётю Розу и не знавшая о событиях предыдущей ночи, проводила парочку недоуменным взглядом.

...

Домой Федя попал к одиннадцати. Довольный и счастливый, что с Ольгой всё уладилось, принял душ и в халате уселся на диван перед телеком. Кружка чая с лимоном, печеньки в блюдце на журнальном столике – что ещё нужно для расслабления перед сном? А после такого вечера, столь же приятного, сколь и неожиданного…

Что такое?

Щёлкнул замок входной двери.

Федя насторожился. «Ну, ладно, – подумалось ему, – вчера был ужратый вдрызг, всё чего-то мерещилось. А теперь? Или я в самом деле мозгами тронулся?»

Шаги в прихожей. Звуки расстёгиваемых молний на сапогах. Кажется, на плечики повесили пальто.

Мягкой походкой в дверях гостиной появилась Карина с кричаще дорогой чёрной сумочкой, перевешенной у локтя. Вместо прямых реденьких волос – пышная взрыхлённая копна, «живописный беспорядок». За бордовой помадой с тёмно-синим оттенком, густой тушью на ресницах и лазурными тенями на веках невозможно узнать серую мышку по имени Карина. Обтягивающую синюю блузу и укороченную чёрную юбку дополняли тёмные колготки, ажурные, с цветочным рисунком.

– Привет, Феденька, – улыбнулась Карина с порога, помахивая ручкой.

Ответа не последовало. Преображение Карины, похоже, имело под собой причину. Не просто же так ей надумалось изменить образ до неузнаваемости. «Неужели это ради меня?» – подумал Фёдор и спросил:

– Что всё это значит?

– О чём ты? – притворилась Карина, играя в наивность.

– О твоём прикиде. «О чём». Ты случайно адресом не ошиблась? Может, тебе не на Оболонь, а на Окружную? – с намёком на бульвар в западной части города, вдоль которого, как часовые, стоят «работницы секс-бизнеса», выжидая клиентов.

– Оскорбить хочешь? – невозмутимая Карина вальяжно вошла и картинно-медленно уселась в кресло напротив Бакланова. Сумочку положила на пол, сбоку от кресла. Вскинутая нога на ногу – и юбка выглядит ещё короче. Слегка раскачивая свисающей ступнёй, она кокетливо пошевелила пальцами облачёнными в ажурную ткань колготок.

– Так ты, значит, не можешь поделить душу между богом и дьяволом?

– Это ты о чём? – от удивления брови Фёдора невинно потянулись вверх.

– Да всё о том же, мститель ты наш, – спокойный тон Карины не очень сочетался с лукавой улыбкой.

Внутренне Фёдор напрягся, скрывая волнение от смутной догадки:

– Я не понял. Объясни, к чему это всё? Этот маскарад, вопросы какие-то странные. Чего ты пришла?

– Вопросы, Феденька, ещё впереди, – голос Карины постепенно приобретал строгие нотки. Улыбка с лица сошла.

– Какие вопросы? – Бакланов начал понемногу кипятиться. – Чего тебе надо?

– Так и что же это получается, – неуклонно продолжала Карина говорить обиняками, – значит, бог вчера проиграл?

– ???

– А дьявол одержал убедительную победу? Ха-ха-ха-ха-ха…

– !!!

– Как ты это называешь – не месть, а возмездие? Ха-ха-ха-ха-ха!!! Высшее правосудие?!! Ха-ха-ха-ха-ха!!!

Чем больше она хохотала, тем ясней Фёдор понимал, что в догадках не ошибся:

– Значит, мне ночью не померещилось.

– Что тебе не померещилось?

– Не валяй дурочку! Это ты была ночью в спальне!

– Какой ты догадливый, – снова засмеялась Карина. – А ты думал, это были твои галюники?

Кровь хлынула в мозги. Лицом ощущалась мелкая дрожь. Казалось, кожа пульсирует каждой порой. Меньше всего Фёдору сейчас хотелось видеть собственное отражение в зеркале.

– Твой диалог, Федя, с этим вторым «я» у меня записан, – заявила Карина.

– Чем это он у тебя записан? Шариковой ручкой? – сыронизировал Фёдор.

– Вот чем, – достала из сумочки портативный магнитофон.

Они вскочили одновременно, став напротив друг друга. Карина, пряча руку с диктофоном за спиной, быстро пресекла ожидаемые действия Фёдора:

– Ты не дёргайся, той кассеты здесь нет. Я же не дура!

– Не-е-ет, ты не ду-ура, – стоя напротив Карины, зловеще протянул Фёдор, – ты гораздо умнее, чем я думал. Шпионка прямо какая-то. Мата Хари.

– Я польщена сравнением с Матой Хари, – съязвила Карина.

Понемногу Федя начал оценивать ситуацию более трезво. Не верилось ему, что Карина записала его ночной бред. Ну с чего вдруг приходить к нему тайно, да ещё с диктофоном? Глупости какие-то!

– Да ничего ты не записала! И вообще, чё ты приходила сюда с диктофоном? Что ты собиралась тут записывать? Короче, ты меня на понт берёшь, правильно? – не очень уверенно Фёдор попытался вывести «Мату Хари» на чистую воду.

Только вот сверлила его мысль – а вдруг и на самом деле записала? Это же катастрофа! Что он там такого наговорил! Ужас! И он же помнит не всё.

Карина оставалась невозмутимой:

– Напрасно ты так думаешь. Хотя я тебя понимаю. На твоём месте я бы тоже мандражировала. Надо же! Отомстить за какую-то мелкую обиду! Столько лет прошло! «Выпусти пар», правильно? Ха-ха-ха-ха-ха!

– Дай послушать кассету! – перебил Фёдор. – Где она?

– Нет-нет, послушай лучше меня, – не унималась Карина. – Ты правильно сказал, что Выдру эту… Олю в смысле… что ты её… того… в беспомощном… (она никак не могла произнести юридический термин) как ты там сказал – изнасиловал с использованием беспомощного состояния потерпевшей.

– Погоди, – снова перебил её Фёдор, но Карина не дала ему и слова сказать:

– Слушай, откуда ты взялся такой умный? Пьяный в дупль, а изрекаешь такие слова, что я и трезвая не могу выговорить!

– Да погоди ты! – начал было раздражаться Фёдор.

– Дай мне договорить! – прикрикнула Карина. – Объясняю один раз и больше повторять не буду!

Завладев его вниманием, Карина продолжила:

– Может, Ольга писать заяву на тебя и не будет. Наверное, нет. Чего ей выставлять себя полной дурой? Напилась, а потом отдалась? Да ещё жаловаться? Так что за неё можешь быть спокоен. Только вот отдалась она тебе в бессознанке, в том самом, как ты говоришь, беспомощном состоянии. Об этом знаешь ты, об этом знаю я. На кассете – твой приговор, Феденька. И если эта запись попадёт ментам, тебе кранты.

– Менты, кранты… Послушай, Карина, – начал он спокойно, взяв себя в руки, – а чего ты добиваешься? Что ты от меня хочешь?

Суровое лицо Карины подобрело. Губы медленно растянулись в улыбку, и она перешла на спокойный тон:

– Я хочу, чтобы ты был мой. Понимаешь? Мой и только мой!

– Это как? – изумился Фёдор.

– Ты чё, вообще тупой или чуть-чуть? – по-прежнему спокойно вела Карина взятую линию.

– Понимаю. Но… а если я… откажусь? – робко предположил он.

– Я только что рассказала тебе, что будет, если ты откажешься.

– Но зачем тебе я, если ты не в моём вкусе? Что тебе это даст? Я не люблю тебя! – наивно Фёдор пытался облагоразумить навязчивую женщину.

– Об этом забудь. – Карина была непреклонна. – Сейчас главное, что в моём вкусе ты. Я тебя хотела ещё со школы. А ты меня даже не замечал.

Слова звучали горьким укором, и Федя, хоть и не чувствовал за собой вины, опустил глаза.

– Я так тебя хотела! Боялась только подойти первой: воспитание не позволяло. А потом мы разбежались. Ты пошёл на экономику, а я в политех. Я следила за тобой. Знала все твои похождения. И про Томку знала. И, да будет тебе известно, – Карина взяла паузу, – она родила!

– Как – родила? – Кровь ударила Феде в голову.

– А как, по-твоему, рожают? – засмеялась Карина. – Старым способом. Нового пока не придумали.

– Так, а… где она? И что, есть ребёнок? Мой ребёнок?!

– Есть она. И ребёнок есть. И он твой, можешь не сомневаться. Я знала Томкину сестру и про неё всё знала. И про тебя. И про то, как ты её бросил, тоже знала.

– Там всё было не так!

– Не важно, как! Сейчас не про Томку и не про тебя. Сейчас – про меня.

– Но ребёнок…

– И не про него! Мальчик у неё родился. Сын у тебя, понял?

Сердце заколотилось, хоть и не знал Федя, радоваться этой новости или нет. Карина продолжала:

– А потом я потеряла тебя из виду, после того, как ты уехал в этот, как его, ну город, что на Полтавщине… да бог с ним, не важно. И ничего я о тебе не знала, пока ты не снял нашу квартиру. И тут, нá тебе, оказывается, ты меня даже не помнишь. За десять лет школы!

В последние слова она вложила столько укоризны, что даже самый бездушный мужчина не смог бы не почувствовать себя виноватым.

– Но я и в самом деле не помню, – не понимая, за что, оправдывался Фёдор.

– Да и ладно, ничего. Я тогда такой серой мышкой была, что ты бы меня просто отшил, если бы подошла к тебе. Но сейчас я поняла, что можно и всю жизнь прождать, пока ты подойдёшь первый. А я не хочу ждать всю жизнь. Понимаешь, Феденька? Я люблю тебя, и ты мой, и будешь мой.

– Ну хорошо, а если я откажусь?

– Не откажешься.

– С чего такая уверенность?

– Потому что ты у меня на крючке.

– Ментам сдашь?

– Нет. Ментам – это низко. Я тебя Жоре сдам.

– Это как? – улыбнулся Фёдор. – Жора-то здесь при чём?

– Да он, может, и ни при чём. Я вот только скажу ему, что ты ко мне пристаёшь, и тогда его пацаны тебе покажут, кто при чём.

– Это я к тебе пристаю? – в изумлении почти вскричал Фёдор, но тут же осёкся. – А если я скажу ему, что это ты меня домогаешься?

– Попробуй! – невозмутимо парировала Карина. – Увидишь, кому из нас он поверит.

– Но так же нельзя, Карина, – заговорил умоляюще Федя, – зачем тебе это надо?

– Мне это надо, потому что ты – мой. Мой! – На грани патетики прошептала Карина. – И только мой! Я ждала тебя всю жизнь. И дождалась.

Она запустила руку за спину, щёлкнул кнопочный замок, и юбка упала на пол. Сердце Фёдора заколотилось. Карина ловко освободилась от свитера, сбросив его на кресло. Кружевной чёрный бюстгальтер расстёгивать не спешила: не всё сразу, лучше по капельке, постепенно…

Переступив через юбку, она медленно подошла к Бакланову, ладони коснулись его плеч.

– Зови меня Матильдой, – продолжала она страстным шёпотом.

– Кем?? – так же шёпотом переспросил Фёдор.

– Мати-и-ильдой… – томно протянула Карина.

Ростом она ниже Фёдора на полголовы. Её грудь мягко придавила Федину, руки с плеч плавно спустились на спину, на поясницу…

– Обними меня, – шептала «Матильда».

Фёдор прикоснулся ладонями к её спине. Дрожь пробивала всё его тело до кончиков пальцев, что не ускользнуло от внимания Карины.

– Какой ты классный, – шепнула она Фёдору на ухо. – А знаешь, что… я буду звать тебя… О! Вот как! Мой шибздик!

– Чего?? Какой ещё шибздик? Ты чё, Карина, совсем уже?

– Не-е-ет, не Карина… Мати-и-ильда-а-а, – вкрадчивым полушёпотом, как гипнотизёр, настраивала она Фёдора на нужную волну. – Зови меня Мати-ильдо-ой.

– Да хоть мудильдой! – чуть не плача от досады, сердито рыкнул Фёдор. – Тоже мне, придумала она!

– Мой шибздичек, миленький мой, хоро-о-ошенький, – словно кошка, не изведавшая ничего, кроме хозяйской ласки, тёрлась она грудью об его живот, упругими пальцами ласково теребя мочки его ушей.

Руки перешли на плечи, будто наслаждаясь шикарным рельефом мускулатуры, спустились ещё ниже, ласково массируя его грудные мышцы, нежно теребя его соски… она и сама, присев, переместилась вниз, водя языком вокруг его пупка.

– Как я люблю тебя-я-я… ми-илы-ый… долгожда-анны-ый… жела-анны-ый… котик мой хороший… лапушка-а-а… шибздичек мой ненагля-ядны-ы-ый…

Возбуждение охватило Фёдора, дыхание участилось…

Он больше не возражал ни против глупого прозвища, ни против безумных ласк невесть откуда взявшейся женщины-вамп.

* * *

...

С Фёдором Ольга встречалась чаще всего на квартире у подруги. Он врал, что хозяйка запрещает приводить женщин, а на самом деле боялся, что Карина заявится в неподходящий момент. Она таки доставала Федю неслабо, вот и приходилось ему балансировать, как слуге двух госпож: одной врать – одно, другой – другое.

Интерес Баклана к Ольге вскоре иссяк. Чувства, держащиеся на страсти, долго не живут. Как разорвать эту связь, Фёдор не знал. И секса ведь тоже хотел, притом хорошего, какой могла дать ему Ольга. Но не посвящать же единственно данную жизнь той женщине, с которой ничего, кроме секса, не держит. И никак от неё не избавиться. Вот и грубил ей Бакланов едва ли не при каждой встрече, всё надеясь, что она его бросит. А как только Ольга от него отдалялась, невесть откуда возникала ревность. Едва отношения потеплеют, он давай снова грубить. «Так же невозможно, – думал Фёдор, – а иначе – тоже немыслимо».

В институте их отношения сводились к редким встречам. Фёдор не упускал случая, чтобы лишний раз не поглумиться над несчастной Ольгой. То спросит: «Ну, как твоя половая жизнь?», то поёрничает: «Мастеру спорта Жердинскому – физкульт-привет!»

Ольга же отвечала чем-то вроде «Идиот!» или «Придурок!». Этим общение на людях исчерпывалось.

Взаимные пикирования Баклана и Выдры окружающие воспринимали по-разному. Кто-то с полным безразличием, кому-то не терпелось выяснить у Ольги, либо у Фёдора, что это у них за «обмен любезностями». Злосчастная парочка ни с кем подробностями не делилась. В институтских кругах любителей посплетничать ходили разные версии, одна абсурдней другой. Из более-менее адекватных сотрудников больше других беспокоился Толя Ерышев. Как и все, он знал о тяжёлой участи, выпавшей на Ольгину несчастную долю. Но ни он, ни кто-либо иной понятия не имели о том, что Фёдор Бакланов и Дмитрий Жердинский состоят в давних и враждебных отношениях, и нападки на Выдрину Ерышев принимал за банальное хамство по отношению к женщине. Раза два пытался поговорить с Баклановым. Фёдор съезжал с темы, ссылаясь на то, что его отношения с Ольгой никого не касаются.

Почему же она встречалась только с Баклановым? Федя, как никто другой, мог её завести и «довести». При невозможности свидания с ним других мужчин к себе не подпускала, прибегая к «подручным» средствам. И очень злилась на Баклана за то, что тот однажды подставил её под групповуху. Ну пьяная была, конечно, а он, подонок, этим воспользовался, чтобы лишний раз над ней поглумиться.

К Диме у Выдры чувств не осталось, кроме одного: чувства долга. Сам же Дмитрий терпеливо сносил Ольгины отмазки о «срочной работе» во внеурочное время. Делал вид, что понимает, хотя кошки на душе скребли. Страх потерять единственную и любимую не давал ему покоя. Оставаясь один долгими вечерами, Дима едва не до крови обкусывал губы и беззвучно плакал.

Перспективы его как пациента выглядели мрачно. Однако теплилась надежда, что он сможет пусть и не ходить полноценно, так хотя бы принять сидячее положение, а то и передвигаться на костылях. Поэтому она за Диму и боролась.

Но ведь нужна была разрядка от постоянного сидения с больным. Пока Ольга в институте, её подменяют сиделки. Только это не сравнимо с… хм-гм… настоящей разрядкой.

Если отмазка про сверхурочные работы приедалась, Оля говорила, что едет навестить родителей. Дмитрий делал вид, что верит.

...

После заседания профкома довольный Ерышев направляется в приёмную.

Всё случилось неожиданно и как ему даже не мечталось. Надо срочно сообщить Выдриной. Таким новостям она, конечно, не обрадуется, но знать об этом должна, считает Ерышев, на ходу составляя «план разговора», как он это называет. Он всё планирует. Всё! Даже разговоры с понравившейся ему женщиной.

Толя Ерышев человек таки занятой. Доктор наук, в трёх учёных советах состоит – это кроме своего института. Его защиту докторской вспоминают до сих пор. Какой блеск! Мало того, что выступил красиво, так ещё на вопросы отвечал – заслушаться. Всех оппонентов на лопатки уложил! Говорили о нём – «светило украинской науки!». Завистники поправляли: «темнило, а не светило!». Ну, на то и завистники, подобные молнии, бьющей по вершинам.

Должность – ведущий научный сотрудник – что ни говори, а звучит солидно, да ещё в его-то тридцать два, – возраст юный по научным меркам. Плюс консультант при министерстве. И в проектах задействован, в основном украинско-европейских, в качестве «местного эксперта». Они-то и платят столько, что Ерышев часто забывает сходить в кассу за институтской зарплатой.

А профком – это, как сейчас говорят, для пиара. Дело бесплатное, на общественных началах, зато и времени много не отнимает. Раз в месяц часок позаседать – не убудет его, а для имиджа – прямая польза: мало того, что Ерышев Анатолий Петрович знаток своего дела, так ещё и… как это… «общественно активный».

И всё ж, гадство, у него получается да выходит! На зависть Бакланову и прочим неудачникам.

И мужчина Толик видный. Невысокий, но складно уложенный, кареглазый, курчавый брюнет. С женщинами обходительный, рыцарь на страже достоинства и чести. Всегда готов поставить хама на место. Хоть того же Бакланова…

Стоп!

Вот тут как раз не всё лады. Пока дело было за словами, Толик давал отпор достойно и мощно. А тут ему надумалось поиграть в гусарство – влепить негодяю пощёчину. Глядишь и до дуэли бы дошло, почему нет? Да только забылся Ерышев, что век на дворе не девятнадцатый, и ни шпаг тебе, ни пистолетов. Но коль уж проявил геройство, так держи ответ.

Из головы не выходит вчерашняя потасовка с Баклановым. Надо же! В приёмной шефа! Хорошо, хоть иноземцы не высунулись да не увидели молодого доктора наук «во всей красе». Во было бы позорище!

«Как-то по-дурацки вышло, – размышляет Ерышев на пути в приёмную. – Ничего себе, какой Баклан крутой! Кто ж знал? Я-то думал, так, понты гонит, а он, выходит, не то борец, не то каратист, фиг его знает. Глупо так получилось. Ну, остальные – чёрт с ними, а вот то, что перед Ольгой опозорился, хреново, конечно. Она ж теперь точно меня презирает. Вот, блин! Как ей и на глаза-то теперь показаться. А придётся! Такие новости она должна узнавать первой».

На профком поступило десятка два заявлений с просьбой о материальной помощи. Народ бедствует, разговоры опустились до уровня «ты ел сегодня что-нибудь?» Те, что помоложе, как-то крутятся. Кто в проектах на западные «бабки», кто в мелком бизнесе, а такие, как Бакланов, переводами кормятся. Те же, которые постарше, живут на одну зарплату, если это можно назвать жизнью и зарплатой.

Судили-рядили, да почти всем и отказали. Откуда деньги-то? Это же профсоюзные взносы, отчисления от доходов. А какие доходы, такие и взносы.

Во время обсуждения кто-то предложил:

– А давайте поможем Выдриной! Она же секретарша, вообще копейки получает. А ей мужа на ноги поднимать. Вы ж знаете…

– Не муж он ей, а сожитель, – уточнила пожилая сотрудница, женщина старых нравов.

Завязался спор:

– Да какая разница? Гражданский муж – вот как это называется. И вообще, что это меняет?

Ковалёва, председатель профкома, не соглашалась:

– Позвольте, а на основании чего мы будем выплачивать ей материальную помощь? Она ж не подавала заявление.

– Надо ей предложить, пусть напишет, – возражали Ковалёвой.

В кабинет вошёл Бакланов. Тихонько извинившись, он что-то сказал на ухо председателю. Она громко в ответ:

– Хорошо, зайду. Спасибо, Федя.

Диспут продолжался. Слово взял Ерышев:

– Я считаю, что Выдриной надо помочь.

Краем глаза Толик убедился, что Бакланов ещё здесь. Последний хоть и взялся за дверную ручку, но, поняв, что речь идёт об Ольге, застыл в любопытном ожидании. Заметил Ерышев, как Фёдор ухмыльнулся, пожав плечами, когда услышал о материальной помощи Выдриной.

Бакланов не задержался: торчать зевакой он не любит.

Вопрос Ольги Выдриной обсуждался недолго…

– И вообще, к чему эти формальности? – продолжалась дискуссия, – Заявление, понимаешь ли.

– Ну да, «формальности». Любая ревизия спросит: а на основании какого документа выдана помощь?

– Так надо сказать, чтобы написала.

Зловещая улыбка рождается на лице Ерышева, когда он вспоминает, чем закончилось обсуждение Ольгиного вопроса.

– Ну, Бакланов, погоди! – Ерышев оглядывается в испуге, что его мысли вслух могут услышать. Вокруг никого, и он облегчённо вздыхает.

Толик знает, что Саврук ещё час назад уехал в Броварской филиал, и поэтому решает зайти в приёмную именно сейчас.

Но как скрыть чувство стыда за вчерашний скандал? И что скажет Ольга? Может, рассмеётся ему в глаза? Или не подаст виду, что помнит? «Ай, ладно, будь что будет», – думает Ерышев и, максимально собравшись с духом, заходит.

– У себя? – показывает на кабинет шефа.

– В Броварах. А ты по делу? – простодушно интересуется Ольга.

– Без дела я бы к Савруку не приходил! – притворно возмущается Ерышев. – Конечно, по делу!

– Сегодня его уже не будет, – поясняет Ольга, буднично тарабаня по кнопкам пишущей машинки.

Шеф сказал к утру напечатать договор аренды с американцами, положившими глаз на два кабинета для совместного проекта. Что поделаешь? Институт, как и страна, переживает нелегкую годину, так почему бы с выгодой не сдать пару комнат под офисы? А то уж и зарплату скоро нечем будет платить. И людей не выгонишь просто так. Есть, конечно, пара-тройка отделов, которых лучше бы не было. И работники там – мама дорогая! Из них учёные, как из мышиного хвоста котлета. Но просто так уволить нельзя. Куда они пойдут? На базаре торговать? Народ со степенями, дипломами – и за прилавок? Таких сейчас там полно. Торгуют, «челноками» мотаются по турциям да польшам. Но то чужие, а своих-то жалко. Не дай бог, ввяжутся в какую аферу, попадутся по неопытности – да на цугундер. А вы, граждане-налогоплательщики, будьте добры, содержите их. Нет уж, пусть лучше творят своё наукообразие никому не нужное. Хоть и за казённый счёт, а всё ж государству дешевле. Да и попристойней будет, покультурней – научный персонал всё-таки.

Ольга торопится: надо скорее добить это клятый договор и сбежать: сиделка отпросилась уйти пораньше.

Ерышев усаживается на один из стульев у стены, делая вид, что расстроен отсутствием шефа.

– Так а чего ты ждёшь? – не отрываясь от машинки, спрашивает Ольга. – Я же сказала, что его не будет.

– Да я и не знаю, – Толя не навязывается с разговором, но и не против покалякать ни о чём. Как подвести собеседника к желаемой теме, он хорошо знает: Дейла Карнеги [30] проштудировал.

– Слушай, Толя, тебе сейчас точно делать нечего.

– Эт почему? – Ерышев не против обвинения в бездельничанье. Он всё равно уже нащупал ходы, какие направят разговор в нужное русло.

– Я ж тебе говорю, шефа нет, – руки сходят с клавиатуры, – а ты сиднем сидишь тут.

– А разве я тебе мешаю? – он равнодушно разглядывает на стене репродукцию «Трёх богатырей», подарок московских коллег из дружественного НИИ.

– Да нет, не мешаешь, – возвращается она к договору, – просто все говорят, шо ты там такой занятый, и не подойти. Врут, наверное? – лукаво ему подмигивает.

Разговор завязывается. План Ерышева – в действии.

– Да за такие копейки даже на работу ходить глупо, – замечает он равнодушно.

– Ой-ой-ой! – язвит Выдрина, снова отрываясь от текста. – Кто бы уж говорил!

– А что? – притворно удивляется Толик.

– Ты же там что-то с французами замутил, или с кем?

– Так с ними и работать можно. А тут… Это же зряплата – тридцать баксов в месяц! Как на это прожить?

– А у меня вообще двенадцать, чтоб ты знал! – возмущается Ольга. – Нашёл кому говорить про… как это ты верно сказал… зряплату.

Толик радуется, что тема пришла сама собой и его нельзя будет упрекнуть, что он нарочно заявился сообщить то, чем Ольга наверняка будет ошарашена. Надо ещё чуть-чуть…

– Да ладно тебе, ты-то хоть не прибедняйся!

– А я и не прибедняюсь, – не улавливая сарказма, отвечает Ольга, – у Димки жалкая пенсия по инвалидности, а я тоже не Рокфеллер, сам понимаешь.

– Да, я понимаю.

– Ну так а чего ты тогда?

– Кстати, твою проблему, – игнорируя вопрос, он начинает о главном, – как раз сегодня можно было решить, хотя бы на время.

– Это ты о чём? – удивляется Ольга, давая пишущей машинке ещё одну передышку.

– Да вот на профкоме сегодня обсуждали, кому давать материальную помощь.

– Ну, и что?

– Так о тебе тоже говорили.

– А я что, просила о помощи?

– Там один предложил тебя включить.

– Кто?! – едва не кричит Ольга, вылупив на него глаза.

– Да не важно, кто, – отмахивается Ерышев.

– Не поняла, что значит, не важно?

– Слушай сюда, главное ж не это. За тебя почти решили уже, чтоб дать, – косноязычит Ерышев от волнения, – да только всё поломал один типчик, тебе известный.

– Погоди, – запуталась Ольга, – ты можешь толком сказать, что там было?

– Так я же и говорю, – взяв себя в руки, терпеливо продолжает Ерышев, – обсудили всё, учли, что у тебя на руках больной человек, решили выделить хорошую сумму денег, между прочим, в размере годового оклада. Понимаешь? А тут зашёл один кадр, чего-то там сказать Ковалёвой, и услышал, что мы обсуждаем тебя. Ну, потом и выдал. Такое на тебя плёл…

– Что он такое плёл? – нетерпеливо перебивает Ольга.

– Сказал, что тебе не надо помогать, что ты хорошо устроилась, и… ну, извини, – Ерышев деланно смущается, – говорил, что ты спишь с богатенькими мужиками за бабки.

– Что?? – Выдрина моргает, будто в состоянии нервного тика.

– И ещё, говорил, посмотрите, как она одевается, а нигде, кроме института, не работает.

– А при чём тут как я одеваюсь? – тихо спрашивает Ольга, от шока не в силах даже возмущаться.

– Он удивлялся, мол, как с такой зарплатой можно покупать хорошие шмотки.

– Ффффууууухххх… – выдыхает она, – крыша едет… Это ж надо до такого додуматься!

– Ну так сама посуди. У тебя и в самом деле прикид классный. Да на тебе такие шмотки, что наши бабы за год на столько не заработают.

– А ты что, ему поверил? – подозрительно смотрит она, пытаясь поймать его взгляд. – Погоди, а ты случайно не…

– Да ну что ты! Как я мог поверить? – возмущается Ерышев, – что ты такое несёшь?!

– Ну, ладно, допустим, – соглашается Выдрина, – так а кто этот добрый человек? Ты говоришь… как это… известный мне типчик?

– Известный, – он делает паузу, – только я не знаю, может, не стоит называть.

– Как это, не стоит? Ты чё?

– Ну пойми, всё равно уже ничего не изменишь.

– А всё-таки, кто это? Я же всё равно узнаю!

– Ты только не выясняй там ничего. Не надо ставить себя в глупое положение.

– В глупое? – изумляется Ольга. – Да ты что, Ерышев, издеваешься надо мной?! Да у меня… это… положение – глупее уже не придумаешь!

– В самом деле, не стоит…

– Как это не стоит? – она привстаёт. – Говори, кто он!

– Ну… это в общем…

– Да говори же, мать твою!!! – разражается она рычащим выкриком.

– Это Бакланов, – выдавливает из себя Ерышев. Из него исторгается вздох облегчения, как после сдачи экзамена.

– Э-э… – только и может сказать Ольга, медленно усаживаясь в кресло.

Она не знает, что и думать. Может, кому и пришло бы в голову сделать ей такую подлянку, но чтобы Федька?! Такое выше всякого понимания. Хам он, конечно, ещё тот, да и надругался над ней, хоть она его и простила. Постоянно говорит гадости, но именно ей, в глаза. Она ни от кого не слышала, чтобы Фёдор «полоскал» её среди мужиков. Ольге докладывали, что Баклан про неё вообще не упоминает, а если о ней зайдёт речь, так он говорит только хорошее. А тут такое! Да не может быть!

– Погоди, Толя – она будто опомнилась, – я не поняла, а какого чёрта он там делал? Он что, уже в профкоме?

– Нет, он не член профкома, – терпеливо поясняет Ерышев, – я же говорил тебе, Баклан зашёл и что-то шепнул Ковалёвой на ухо. Та ему говорит, мол, зайду позже. И ещё сказала – «спасибо, Федя». А он как раз услышал, что мы говорили о тебе. Сначала вышел, а потом вернулся, почти сразу. Ну и сунул свои «пять копеек».

Отводя взгляд, Ерышев как бы между прочим добавляет:

– А потом ещё всех попросил никому не говорить, что это он тебя так…

– Вот гад! – исторгает Ольга, после чего молча переваривает услышанное.

Поверить, что на неё возвели такой поклёп, само по себе верх невозможного. Но чтобы подобное сделал Баклан?! Ну где тогда хоть какие-то границы людской мерзости? «Нет, это надо пресечь, – решает про себя Ольга, – только как? Ерышев не хочет, чтобы я говорила с Бакланом. А почему? Зачем это ему надо? Врать он, конечно, не станет. Это же всё легко проверить – пойти к Ковалёвой и выяснить».

«А с другой стороны, он прав, – дальше размышляет Ольга, – к ней лучше не ходить. Тогда слава пойдёт по всему институту… Нет-нет, стоп! Она уже пошла! Надо всё выяснить. Спросить у тех, кто там был. Что я теряю, в конце концов?»

Ерышев тоже сидит молча, не зная, что говорить.

«Нет, тут не всё так просто, – захватывает Ольгу новый виток рассуждений, – может, не надо вообще никому ничего доказывать. Тупо сделать вид, что меня это не колышет. А можно ли так? Ну с Бакланом тоже не понятно, как он пошёл на такую низость. Может, я плохо его знаю? Но уж Федька-то понимает, что всё не так, как он там наговорил. Да и он ли это? А что уж остальные… Вон даже Ерышев, и тот во мне сомневается. Это он, тот самый Ерышев… Толик, блин… то в ногах валялся – люблю, говорит. А видишь как… Нет, надо убедить сначала его, что всё это клевета и бредни».

– Слушай, Толик, – спокойным тоном начинает она, – а ты в самом деле не веришь тому, что наговорил Баклан?

– Нет, что ты, – Ерышев непреклонен, – конечно, не верю!

– Спасибо, – на усталом выдохе произносит Ольга, – а то я уж подумала…

– Нет-нет, во мне можешь не сомневаться.

– Понимаешь, Толь, я не знаю, что им так дался мой, как ты говоришь, «прикид». Только мне же не обязательно ходить на работу серой мышкой, верно? Ты вот на Ленку посмотри, эту… Овчаренко. Тоже ж не в обносках ходит.

– Ну так что ты сравниваешь? У неё папа там чуть ли не министр и мама в кино снимается.

– Так а нам с Димой тоже родители помогают.

– Как – родители? – от услышанного глаза Ерышева лезут из орбит. – Погоди, Оль, я что-то не понял. Какие родители? У Димы ж нет ни отца, ни матери.

– Так мои-то живы, слава богу. Папа крутится в большом бизнесе. Не то чтобы в сильно большом, но при бабках он, – Ольга и сама толком не знает, чем занимается отец.

– А мама? – в силу особого интереса к Ольге Ерышеву хочется знать как можно больше о ней и об её окружении.

– Мама тоже пристроена. В эс-пэ [31] каком-то, с американцами. Эти ребята башляют не хило. Опасно, конечно: рэкет-шмекет, бандюки, да и накладно: менты, всякие там инспекции, проверяющие, и каждому ж, зараза, дай на лапу.

Ольга умалчивает о том, что первое время помощь поступала ещё из одного источника. Потом прекратилась. Организаторы боёв без правил пошли на беспрецедентный шаг, прям-таки акт гуманизма: платили Дмитрию что-то вроде неофициальной пенсии. Суммы небольшие, но их хватало на лекарства, сиделок. Только у Димы положение такое, что, наверное, и денег никаких не хватит.

– Погоди, Оль, – всё расспрашивает Ерышев, – я не понял, на американцев тоже наезжают?

– А ты думал! Бандюки сейчас не те, что при Перестройке. Теперь это не бритоголовые пацаны с битами, а дяденьки в костюмчиках и при галстуках. И они не просто так вышибают бабло, а через банки отслеживают, что куда идёт. И если что незаконное, они тут как тут. Раньше, чем прокуратура, милиция, СБУ. Говорят – гоните бабло, или ментам сдадим. А с ментами они в одной колоде, с ними делятся, а те их покрывают, как родных. Ты чё, Толя, не знал этого?

– Так погоди, а разве штатовские что-то делают противозаконное?

– Да не то чтобы очень, больше по мелочам. И не только штатовские, между прочим! – выразительно, смотрит на Ерышева. – Но, чтоб ты знал, и европейцы тоже. Ты вон там с ними проекты крутишь, а видно не в курсе.

– Так а что? Я чё-то не понял, – смущённо перебивает Ерышев.

– Да они едут сюда и думают, что тут можно делать всё, что хочешь, и за это ничего не будет. Ха! Один так прямо и сказал: здесь можно, говорит, делать всё, главное – знать, кому и сколько дать на лапу.

– Ну, я прямо не знаю…

– Ой, наивный ты какой! А ещё доктором наук зовёшься, – смеётся Ольга.

– О, и ты туда же, – обижается Ерышев, – только и слышу вокруг: «молодой доктор», а чуть лажа, так сразу: «а ещё доктором называешься».

– Да не сердись, Толь, – утешает Выдрина, – я шучу. Ну вот, смотри, они заключают соглашение об аренде офиса, но не оформляют, как надо. А бандюки – тут как тут.

Ольга будто опомнилась:

– Ой… аренда… что это я… уже без четверти! Ну и заболталась я с тобой! И договор… Ладно, тут немножко, завтра сделаю.

– Да, в самом деле, я тоже пойду. Только ты, Оль, вот что, не надо с Бакланом говорить. Делай вид, будто ничего не знаешь. Так тебе же лучше.

– Хорошо, посмотрим. Спасибо, что рассказал.

– Может, пошли вместе?

– Не-е, извини Толя, нам не по пути, – широко улыбается Ольга.

– Понятно.

Ерышев уходит, немного расстроенный отказом, но довольный тем, что так всё удачно вышло с Бакланом.

Торопливо переобуваясь из туфелек в сапожки, Ольга прокручивает в голове предстоящий разговор с Фёдором. Ненароком задетый графин пикирует на пол и разлетается вдребезги. Хорошо, хоть пустой. Заморачиваться недосуг. Стекляшки утром приберёт тётя Лида, уборщица.

– Вот сука, Баклан! Ну, я ему…

Ольга не уточняет, что именно она ему. Осколки графина получают пинок носком итальянской обуви пристойного качества.

Трудно отделаться от неожиданного открытия: любовь, дикая и необузданная, совсем недавно выросшая из ненависти, вновь превращается в такую же дикую и необузданную ненависть. И не жалко тех денег, неполученных из-за клеветы, хоть они тоже не лишни. Главное – Бакланов её опозорил на весь институт, да и вообще оказался сволочью.

Для Ольги осталось непонятным, почему Ерышев отговаривал её от разговора с Бакланом. И почему так странно отреагировал, узнав, что ей помогают родители, и что она вовсе не уличная девка. Да и в чём логика – не ходи, не выясняй, ты ничего этим не изменишь, только народ насмешишь.

Но сейчас её волнует не Ерышев, а Бакланов. И пока не перевалило за шесть, в душе тлеет робкая надежда, что Фёдора можно застать в отделе, куда она и направляется.

* * *

...

Похоже, отдел объявил Бакланову бойкот. За два дня с ним никто и двух слов не связал. Его будто не замечают. Спрашивать, что случилось, Фёдору не пристало. Он считает, что если человек за что-то на него обижен, пускай прямо об этом скажет.

Обет забвения под занавес дня нарушает Виктор Васильевич, оценивающим взглядом пронзая объект провокации:

– Так ты, Бакланов, значит, дорос аж до четвёртого класса?

«Вот оно что! – наконец-то Фёдору понятна причина «игнора». – Значит, дело не в потасовке с этим сопляком, а в «квантильонах», как говорит этот придурочный Шаповал».

В комнате оживление. Федя мог бы и смолчать, если бы не Валькина унизительная ремарка:

– Да он и остался на уровне четвёртого класса!

Это чересчур. Будто очнувшись от наваждения, Фёдор медленно переводит взгляд на смешливую Валю Зиновчук:

– Я-то, может, и остался, как ты говоришь, в четвёртом классе, да вот многие и до меня не доросли.

Его слова вызывают гул неодобрения. Ироничные ухмылки сменяются чередой негодующих комментариев:

– Тоже ещё! Корчит из себя!

– Ишь, возомнил!

– Гнать таких надо!

Портфель и спортивная сумка наготове, Фёдор одевается и выходит. Напоследок – «Да идите вы все!». Дверь захлопнута, и покуда в кабинет слышен угасающий цокот набоек, вслед Бакланову несётся:

– Хамло такое!

– Бездарь бездарью, а мнит из себя…

– Нахалюга!

– Недоучка! – это визгливый голос Валентины с понятным намёком, что аспирантуру окончил, а диссертацию не защитил.

Федор отдаляется достаточно, чтобы не слышать, как его «полощут» коллеги, которых он тихо ненавидит. Впрочем, не так уж и тихо, особенно в последнее время.

Сейчас ему на тренировку, а в девять надо быть дома: хозяйка приведёт нового квартиранта.

Ещё не утихло коллективное «осуждение строптивого», как в кабинет врывается Ольга:

– А где Бакланов?

В ответ тишина с не совсем понятным для Ольги смыслом.

...

Едва Федя пересекает порог квартиры, раздаётся звонок. Входит Алла Петровна с обещанным квартирантом. Щуплый, долговязый и немного сутулый, в очках, бухгалтер по профессии, поэт по призванию.

– Вот тебе, Федя, компания. Это Кирилл, – рекомендует Алла Петровна.

– Нефёдов, – новый знакомый робко протягивает худую жилистую руку.

– Давно с Востока, доктор Ватсон? – не разжимая рукопожатия и буравя юношу пристальным взглядом, Фёдор имитирует сдавленный хрип Шерлока Холмса в исполнении Ливанова. [32]

Кирилл схватывает идею на лету:

– Недавно, мистер Холмс, – придавая себе стройную осанку военврача, притворно удивляется:

– Но как вы узнали, что я с Востока?

– Элементарно, Ватсон, – ведёт Федя в том же ключе и сразу выходит из образа, – по луганскому акценту.

Глаза Кирилла обретают недоверчивый прищур:

– А разве у нас там особый акцент? – и тут же, совсем серьёзно, – кстати, на самом деле, как вы узнали, что я из Луганска?

Алла Петровна, не читавшая Конан Дойля и не смотревшая ленфильмовский сериал, ворчливо расставляет точки над “i”:

– Кирилл, расслабьтесь, я уже Феде всё про вас рассказала, – и дальше, криво улыбнувшись, – а ему, видите ли, надумалось разыграть вас.

– Хе-хе-хе, – Федя шутливо обижается, – что ж вы так разоблачили меня, миссис Хадсон, дали бы подурачиться чуток.

– Кто? – снова не понимает «миссис Хадсон».

– Да ладно, забудьте, – взмахом руки Федя даёт понять, что интерес к игре у него утрачен. Ему хочется и Кирилла расспросить, и о себе рассказать.

– Да ты любитель дурачиться, – по-доброму журит Федю хозяйка, – соседи рассказывали про твои розыгрыши.

Тема поддержки не находит. Алла украдкой проводит ладошкой по Фединому плечу, после чего следует инструктаж для нового квартиранта: за собой убирать, электрику понапрасну не жечь, перед выходом проверять газ, воду, свет. На лицах молодых людей – откровенная скука. С пониманием, что её визит затянулся, хозяйка даёт поручение:

– Ладно, Федь, ты сам расскажи Кириллу, где тут что включается, утюг там, телевизор, посуда где всякая, ну и прочее, а то мне пора.

Фёдор снова имитирует хрипотцу Ливанова:

– Благодарю вас, миссис Хадсон.

Не растягивая паузу непонимания, Алла Петровна в шутку отмахивается по пути в прихожую:

– Ай, ладно, не буду мешать, раз уж вы так весело познакомились.

Накинув пальто, она возвращается в гостиную:

– Федь, можно тебя на минутку? Извините, Кирилл. – и в прихожей, притянув Бакланова к себе, говорит полушёпотом почти на ухо: – тут такое дело, Федя… Я вот хотела тебе сказать, что Карина… В общем, я знаю, что она к тебе приходит.

– С чего вы взяли, Алла Петровна? – деланно удивляется Фёдор.

– Да ладно, ты уж овечкой-то не прикидывайся! – Алла отстраняется от Фёдора, дабы взглянуть ему в глаза. – Проболталась она ненароком. Говорит, «Федя такой хороший», и сама же испугалась, что ляпнула не то. Так вот я тебя хочу предупредить, дорогой: Карина малость того… – крутит пальцем у виска, – резьба у неё левая, понимаешь?

– Да ну что вы такое говорите, Алла Петровна? Это же ваша дочь! – вежливо, но с долей возмущения, реагирует Фёдор.

– Вот именно, моя дочь! – стоит на своём хозяйка. – И я знаю, что говорю, хоть мне, как матери, это нелегко, но предупредить тебя я должна. Так что ты не всё принимай всерьёз из того, что она тебе говорит. А то, что Карина у тебя бывает, я знаю точно, и не отпирайся.

Хозяйка захлопывает за собой дверь. Фёдор стоит, точно вкопанный. В мыслях крутится недавний разговор с Кариной. «Видать, и угрозы её – полная туфта, – думает он, – не принимать всерьёз… ну, раз мать такое про дочку говорит… Плевать на её угрозы! Говорит, запись у неё? Да нет там никакой записи! И вообще, надо кончать с этой психичкой. Так и сказать, мол, прошла любовь, засохли помидоры. Мне ещё душевнобольных не хватало».

С этой мыслью Федя возвращается в гостиную. Кирилл не прислушивался к шёпоту, поняв, что дело его не касается, поэтому с вопросами не лезет.

После ухода Аллы Петровны разговор оживляется. Темы – обычные для новых знакомых: кто и откуда, чем занимается, семья, увлечения, в общем, всё, как надо.

Вскоре Федя забывает и о Карине, и об этом странном разговоре с её матерью.

В ходе непринуждённого трёпа Кирилл распаковывает чемодан и сумку. Раскладывает вещи со знанием дела: нижнее бельё – на полочки платяного шкафа; пиджаки, рубашки, брюки – на плечики в гардеробном отсеке. На журнальный столик скопом вываливаются книги – томов пятьдесят разного объёма и формата.

– Это библиотечные или твои? – интересуется Федя, разглядывая обложки.

– Мои, только я тут уже все прочёл, – Кирилл придаёт книгам хоть мало-мальски приемлемый порядок.

– Хозяйка говорила, что ты и сам пишешь. Стихи, да?

– Есть немного, – скромно замечает Кирилл.

Федя вспоминает:

– У нас в группе училась одна, типа поэтесса. На концертах пародии читала – обхохочешься! Ей говорили: «Аня, тебе надо на «Вокруг смеха». Ты переплюнешь самого Иванова. [33] »

Кирилл погружается в раздумья, даже чуть мрачнеет:

– Аня, значит?

– Ну да.

– Пародии писала?

– Да.

– А ты с ней учился на экономическом?

– Да-а, – Фёдор вопросительно смотрит на Кирилла, подозревая, что у них появилась общая знакомая. Он даже смутно догадывается о характере отношений Кирилла с той самой Аней. «Что-то, видать, у них не заладилось, – думает Федя, – Анька это штучка ещё та». Но вслух ничего не говорит.

– А как её фамилия, – от волнения лицо Кирилла покрывается розовыми пятнами. «Кажется, – снова думает Фёдор, – ему не очень хочется слышать ответ». Но вопрос поставлен.

– Грюнфельд, – говорит он, украдкой следя за реакцией, – а ты что, её знал?

– Да ещё как знал! – грустно улыбается Кирилл. – Ухлёстывал за ней, как пацан, даже вспоминать стыдно. Бобиком вокруг неё вился.

– Да ты что? Так серьёзно? – Фёдор ясно представляет себе заносчивую Анну рядом с этим добрым и тщедушным юношей.

– Сам сдуру начал стихи писать, – слегка раздражённо Кирилл продолжает больную тему.

– А хорошие хоть стихи? – серьёзно спрашивает Фёдор.

– Не знаю, – скромничает Кирилл, доставая из дорожной сумки две небольшие книжицы, – вот, если интересно.

Федя рассматривает предложенные книги.

– У-у-у! Солидно! – искренне восхищается, увидав названия издателей. – «Радянська Україна», «Веселка [34] ».

– Так это когда уже «расписался», а то… стыдно вспоминать… Написал ей поэму…

– Кому? Анне? – добродушно улыбается Фёдор.

– Ну да, ей, родимой. Так она возьми и надругайся над ней, – у Кирилла чуть дрогнула нижняя губа.

– Что, пародию написала? – без малейшей иронии спрашивает Фёдор.

– Ты прямо в корень зришь. – печально замечает Кирилл. – Да, написала – и, сцепив зубы, – сучка драная!

На последних словах голос Кирилла срывается на фальцет, прям как у обиженного ребёнка, лишённого сладкого.

– Ну-ну, ты полегче, паря. Женщина, всё-таки! – в укоре слышатся нотки сочувствия.

В памяти Фёдора воскресает множество эпизодов студенческой поры с участием «Грюнфельши», как её за глаза прозывали однокурсники. И хорошего припоминается не так уж мало. Видная дама, одевалась ярко и стильно, училась хорошо. С ней всегда находилось о чём поговорить. Приятная собеседница, если не тыкаться к ней со своими стихоплетениями.

Вот только завистливая – спасу нет. Не дай бог, если кто при ней похвалит какого-нибудь современного поэта, особенно поэтессу. А если в группе кто появлялся в лучшем «прикиде», она жёлчью исходила.

Феде только сейчас приходит в голову, что к Ане Грюнфельд у него никогда не возникало романтических чувств. Он просто не замечал её, как женщину. Зато волей-неволей наслушался сплетен об её похождениях. Она кружила голову многим и легко их бросала, оставляя на мужских сердцах трудно рубцующиеся раны.

«Какая же ты, Анька, доставучая стерва, если даже такого интеллигентного хлюпика вынудила ругать тебя последними словами!» – думает Фёдор, сам же забывая, что речь идёт о даме.

– Женщина, говоришь? – Кирилл враз мрачнеет, по губам снова проходит дрожь, – это дьявол в юбке, а не женщина! Вот, полюбуйся!

Он давай копаться в портфеле, долго перебирая исписанные листки бумаги. Наконец Феде предстали стихотворные строки, из которых Кирилл указал ему на две…

…а вот и пресловутая пародия:

– Хорошо написала, – замечает Фёдор.

– Ты считаешь? – обиженно ворчит Кирилл.

– Ну… я в смысле… пародия… пародия написана классно, хотя я понимаю, что Грюнфельша тебя крепко обидела.

В утешение Федя рассказывает, что Анна как поэтесса ничего не достигла. На пятилетие выпуска не приехала, но говорили, будто вышла замуж за алкаша, родила, развелась и сама потихоньку спивается. В общем, жизнь сложилась, как сложилась. Вопреки ожиданиям.

От Фединого внимания ускользнуло, что Кирилл давно его не слушает, мысленно витая в сферах, далёких от какой-то там Анны-Поэтессы-Грюнфельд.

Решив, что больная тема уже «выздоровела», Федя переводит взгляд на журнальный столик, заваленный книгами. Среди Пушкина, Шиллера, Байрона и других грандов обращает на себя внимание книжица, явно раритетная.

– А это что? – вытягивает он из общего вороха тот самый томик, довольно обветшалый.

По первым же страницам Фёдору становится ясно, что пробелов в его знаниях намного больше, чем казалось.

– Это самое дорогое, что у меня есть, – трепетно произносит Кирилл, облегчённо уходя от воспоминаний о приснопамятной подруге. – Здесь поэты, которых при совке особо не публиковали. Бабушка подарила, царство ей небесное.

– Хм-м… – Фёдор находит страницу с оглавлением, – Саша Чёрный, Игорь Северянин, Николай Рубцов… да я про таких и понятия не имею.

– Не мудрено, – замечает Кирилл, – их сейчас мало кто знает. Возьми почитай, если хочешь. Только не потеряй, прошу тебя.

– Да ладно, я только тут, – успокаивает его Федя, – из дома даже не вынесу.

Кирилл встрепенулся:

– Извини…

Садится за стол и что-то наскоро пишет в тетрадку. Фёдору ясно: поэта Муза посетила. Он занимает кресло в углу комнаты и листает произведения неизвестных ему авторов.

Взгляд останавливается на строках Николая Рубцова:

Повторяет вслух… Ещё раз… И ещё раз… И ещё…

...

Встреча с луганчанином навеяла Феде воспоминания о давних поэтических опытах. Горьких, но по-своему интересных.

Устроившись в углу троллейбуса, чтобы меньше раскачивало, Федя пытается записать по памяти армейское стихо для новогодней стенгазеты.

Ротный писарь, сержант Куницын, отказывался включать этот сомнительный опус, боясь, что командование не одобрит. Вопрос решила обещанная палка колбасы из домашней посылки, ожидаемой Фёдором со дня на день.

Командир роты, тот самый капитан Груздин, к солдатскому творчеству отнёсся спокойно. Иначе отреагировал замполит, старший лейтенант Миронов. Гневно сорвал он газету с доски, зацепив и свежий выпуск «боевого листка».

На построении роты замполит сурово отчитал писаря, пообещав, что до конца службы тот не вылезет из нарядов.

Бакланов чувствовал себя виноватым и, подавив страх перед взысканием, вступился за пострадавшего:

– Товарищ старший лейтенант, это я заставил его.

Миронов остался непреклонен.

– Ага, ну раз так, – сказал он, – объявляю сержанту Куницыну и рядовому Бакланову по три наряда вне очереди.

Этот эпизод вызывает у Фёдора улыбку и, не обращая внимания на троллейбусную тряску, он быстрым почерком заносит в блокнот пришедшие на память строки. Кое-что по ходу меняет, учитывая новые впечатления:

«И какой же парень этот Фёдор?» – никак не может автор подобрать рифму. Напрашивается «кроткий». «Это обо мне, что ли?» – с улыбкой думает несостоявшийся поэт Баклан Свекольный. Прозвище, полученное от однокурсника Валеры Косых, Федя по-прежнему надеется использовать, как псевдоним, если в самом деле надумает покорять Парнас.

Выходя на нужной остановке, Федя прячет блокнот в портфель, чтобы на месте переписать на чистовик и тайком подсунуть Ольге.

Бойкот Бакланову продолжается – с ним не разговаривают, не здороваются. Феде это даже на руку: хоть какое-то время никто не будет его дёргать по пустякам.

Повесив плащ на плечики в шкаф, он достаёт из портфеля блокнот и вырывает оттуда листок со стихотворением. За столом долго рассматривает собственные каракули на предмет того, всё ли там ладно и складно. «Пусть отлежится, – думает, – может, подрихтую, а начисто перепишу позже».

Входит местная общественница Неля Кумпан со списком продуктов: сегодня четверг, день заезда автолавки с продбазы, и Неля собирает заявки по отделам.

Не здороваясь, она зачитывает:

– Товарищи, сегодня куры, колбаса копчёная, скумбрия, гречка…

– И что почём? – перебивает Примакова.

Список идёт по кругу, каждый ставит «галочки» против интересующих его наименований. Федя от предложения отмахивается.

Пока идёт сбор заявок, в дверь заглядывает Лена Овчаренко:

– Федя, – громким шёпотом она отвлекает Бакланова от не известно, каких мыслей, – на пол-десятого в зал заседаний! Ты что, забыл?

– А-а… Ой, спасибо, Леночка. Иду.

Федя уходит, никого не уведомляя. Да и кому это надо? Все увлечены заказами на «что-нибудь поесть».

Черновик стихо так и остаётся на столе.

Датчане попросили Саврука организовать для них встречу с молодыми учёными. Перед собеседованием, назначенным на завтра, им хочется поближе узнать конкурсантов, из которых предстоит отобрать двух самых достойных.

Встречу планировали провести за час-полтора, но даже двух оказалось мало. Расходиться никому не хотелось, и не будь у гостей других дел, они общались бы с учёной молодёжью хоть до вечера.

Выйдя из зала заседаний, Федя и Лена обмениваются впечатлениями о встрече и загадывают, чем бы хотели заниматься, если их – а вдруг! – возьмут на стажировку. А почему нет? Оба проявили себя пристойно, задавали умные вопросы, английский у них в порядке, и вообще, сразили наповал этих иноземцев, да и «туземцев», как Баклан прозывает сотрудников НИИ.

Из зала, где проходила встреча, появляются юные датчанки Бента Ларсен и Марефа Квист в окружении стайки неугомонных претендентов на поездку. Пора бы и честь знать, а они всё умничают, особенно Ерышев и Гальчишин. Девушки не особенно жалуют их вниманием и доброжелательно машут Лене и Фёдору «хэй-хэй» (пока!). Белозубые улыбки, разумеется, предназначены Феде, цветущему от счастья: датчанки, да ещё такие симпатичные, улыбнулись ему ! Это не ускользает от внимания Лены, меняющейся в лице из-за привычной ревности.

Глядя вслед уходящим Бенте и Марефе, Бакланов замечает как бы между прочим:

– Ты знаешь, а и в самом деле было бы здорово попасть на эту стажировку.

Лена не удостаивает реплику вниманием и гнёт своё:

– Тебе, Федя, надо бы до поездки защититься.

– Лен, ты так говоришь, будто я уже еду, – удивляется Фёдор.

– А я уверена, что тебя возьмут, – настаивает она.

– Да тебя-то уж точно возьмут, а мне… – договорить он не успевает.

Из зала выходят профессор Педерсен и доктор Янсен, тоже в окружении кандидатов на поездку, в основном девушек. Больше всех тараторит Валя Зиновчук: английский у неё поставлен добротно.

Завидев Овчаренко и «Бакланоффа», профессора желают обоим «хорошего дня», хотя взгляды их обращены только к Лене.

– Ты знаешь Федь, – иронически замечает она, – я с тобой согласна: было бы очень здорово попасть на эту стажировку.

– Ясно, – улавливает Федя её сарказм, с улыбкой прибавляя, – счёт один-один.

– Но даже если не защитишься до поездки, – продолжает Лена прерванный разговор, – то всё равно тебе надо…

– Да ничего мне не надо, – перебивает Фёдор, – что мы всё о работе, да о работе? Лен, разве нам больше не о чем поговорить?

– Хорошо, – неохотно соглашается она, – поступай, как знаешь.

– Ну и славно, – Федя переходит к домашней заготовке, – я вот смотрю на тебя, Лен, и знаешь, тебе так идёт эта жёлтая кофточка!

– Ой, да ладно!

– Нет, на самом деле! Очень идёт! – Настаивает Фёдор и, придав себе задумчивый вид, изрекает отрепетированную фразу. – Вот гляжу я на тебя, и напрашиваются строки:

Удивлённая Лена пожимает плечами:

– Хм, что это тебя, Феденька, на стихи пробило?

– А ты знаешь, чьи это строки? – спрашивает он пафосно и немного по-отечески.

– Хм-м, – задумывается Лена, – сам, что ли, написал?

– Ну, что ты, дорогая, куда мне!

Соблазнительно поводить за нос наивную девушку, но заученный ответ ему кажется более уместным, чем приписывание себе чужого авторства: – Это стихи Николая Рубцова, русского поэта двадцатого века. Прожил он всего тридцать пять лет. А знаешь, у него есть пророческое стихотворение «Я умру в крещенские морозы». И не стало его как раз на Крещение, в самое девятнадцатое января. Как видишь, предсказал дату собственной смерти.На этом его познания о поэте исчерпываются, и, во избежание расспросов, Бакланов спешит откланяться:– Ладно, Леночка, извини. Мне ещё к Марселю.Так сотрудники между собой прозвали замдиректора по науке Виталия Титовича, обладателя необычной двойной фамилии Марсель-Краковяк.– Пока! – не оборачиваясь, на ходу бросает Фёдя.– Пока-пока, – вполголоса гундосит Лена, удивлённым взглядом провожая «знатока поэзии». Тот исчезает за углом коридора, и в самом деле ведущего в приёмную Марселя.Ни к какому замдиректора Фёдор и не собирался, но надо было найти отмазку, чтобы не оставаться. Да и зачем? Цель достигнута: высказал нечто малоизвестное, удивил, впечатлил и – прочь, дабы не углубляться в им же затронутую тему.По пути к себе Федя встречает Вику, переводчицу из отдела внешних связей. Какая досада! На ней – ничего жёлтого! Не теряясь, Бакланов на ходу меняет сценарий:– Знаешь, Вика, ты классно выглядишь.– Ой, прекрати! – насмешливая Вика думает, что разгадала его план. – Чего-то надо, так и говори. А то начинаешь тут…– Да нет, что ты! Ничего мне не надо, – говорит Фёдор чистую правду.– Тогда зачем ты расшаркиваешься тут передо мной?Баклана Вика терпеть не может. Как же ей смириться, что он, полный неуч по жизни, знает английский на порядок лучше неё, Виктории Медведевой? Она ж таки выпускница факультета международной экономики! Нэ абы шось ! На недобрый тон Федя не реагирует. У него на уме другое.– Нет, всё нормально, Вика, просто я вот подумал, «прикид» у тебя классный. Но вот чего-то не хватает.Медведева уж открывает рот, чтобы послать Баклана подальше. Чувствуя, что его задумке грозит провал, Федя торопливо заканчивает мысль:– Вот смотрю я на тебя, и знаешь, так и напрашиваются строки:

Не знаю, как там белый и зелёный,

Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.

– Ты у нас ещё и стихи сочиняешь? – с улыбкой смягчается Вика, тоже не особо знающая поэзию, на радость Бакланову. План его удался и в этот раз, но чтобы Федю дважды приняли за автора – это неожиданно приятно. «Может, и в самом деле заняться стихоплётством?» – думает Фёдор, а вслух – нарочито скромно:– Да нет, что ты, куда мне! Это строки Николая Рубцова, замечательного русского поэта. Ты знаешь, а ведь он предсказал день своей смерти, девятнадцатое января. У него есть такое стихотворение: «Я умру в крещенские морозы».– Да ты что… – только и может сказать впечатлительная Вика, и от её враждебного тона не остаётся и следа. Она не очень готова к продолжению разговора о литературе, да Бакланову это и ни к чему. Нужное впечатление он произвёл, а значит, можно идти дальше, «охмурять наивных девок и глупых тёток».– Извини, Вика, мне пора, – оставляет её Федя наедине с мыслями о Рубцове и, возможно… о Бакланове.

Ближе к концу дня у входа в институт появляется долгожданная автолавка. Отдел пустеет. Все, кроме Баклана и Вали Зиновчук, уходят затовариваться, согласно заявкам. В такие минуты даже Фёдору приятно находиться в отделе. Никто не дёргает, не нужно «делать занятость», как говорит Леонид Нехемьевич Кацман. Да и от Вальки никакого беспокойства. Федю она достаёт только в присутствии старших коллег, а с ним наедине бахвалиться учёностью ей без надобности: никто другой не увидит и не оценит. Тем более сейчас, когда отдел объявил Феде бойкот.Бакланова преследует ощущение чего-то невыполненного. Что-то собирался написать или переписать… За день столько впечатлений, что и не припомнить. «Да и ладно, – думает он, – когда вспомню, сделаю».Ему скучно. Зиновчук вся в работе. Федя по-своему ей завидует: всегда она при деле, что-то читает или пишет, изредка прерываясь на колкости по его адресу.Чем заняться? Не сидеть же бестолковым пеньком посреди офисной мебели. Так и самому недолго превратиться в мебель. В такие минуты Фёдор особенно ясно понимает свою ненужность и никчемность.Кабинетную тишину нарушает глуховатый шорох Валькиной шариковой ручки, торопливо исторгающей на бумагу Валькины же умные мысли.Но вот она пишет, пишет… и берёт паузу.«А деваха не так уж глупа на вид, когда сидит молча и думает», – про себя замечает Фёдор.– Слушай, Валь, ты разве ничего не заказывала? – интересуется он из желания хоть что-нибудь спросить.– А я в автолавке ничего не покупаю, – равнодушно отвечает Валя, не выходя из мыслительного транса.– Где же ты покупаешь продукты? На рынке или в гастрономе? – желая найти точку для завязки разговора, Бакланов намеренно переходит на просторечие.– Федя, что тебе надо? – теперь её внимание становится более ощутимым. – Тебе захотелось поговорить?– Да нет, ничего, это я так, – её агрессивный выпад заставляет Бакланова дать задний ход, но только временно.– Ну так и сиди, не мешай! – И снова её уносит на вершины научной мысли.– Хорошо, молчу, – соглашается Фёдор и сейчас же задаёт новый вопрос: – а шмотки ты покупаешь на раскладках или в…Договорить он не успевает.– Слушай, ну хватит! – Валя начинает злиться. – Не видишь, что я работаю? Федя, ты мне мешаешь! Так понятней?– Я вот смотрю на тебя, – спокойно продолжает Фёдор, будто её не услышал, – и, знаешь, так и напрашиваются строки:

Не знаю, как там белый и зелёный,

Но жёлтый цвет как раз тебе к лицу.

– И знаешь, кто это написал? – Федя уж не надеется произвести эффект. Он готов к любой реакции от «заткнись» до «пошёл на фиг». На удивление вспышки гнева не следует. Снисходительно и с долей жалости во взгляде Валя, качая головой, обламывает незадачливого эрудита:– Николай Рубцов, русский поэт. Федя, ты повторяешься. Ты мне это уже говорил.«Какой конфуз!» – думает Бакланов, готовый полжизни отдать, лишь бы только вернуться на минуту назад и стереть, выжечь калёным железом этот злосчастный эпизод.– И не только мне. – довершает она удар по Фединому самолюбию. – У нас тут полно любительниц жёлтого. Особенно эта…Очерчивая две дуги перед собой, Валя намекает на женскую грудь огромных размеров, явно подразумевая Ольгу Выдрину.Увы, на черновике можно шлифовать только мысли. Сказанное вслух – это уже чистовик.Не говоря ни слова и не дожидаясь шестичасового звонка, Федя собирает портфель, надевает плащ и через минуту Валентина Андреевна Зиновчук – старший научный сотрудник и кандидат экономических наук – в гордом одиночестве, без надоедливых болтунов, преспокойно возвращается к работе.

* * *

...

Он ждал этого звонка. Не сказать что хотел, но ждал, чтобы раз и навсегда отношения прекратить. «Мне только психички не хватало», – снова, как и вчера, подумал он, подыскивая нужные слова, дабы отшить Карину как можно спокойней, без нервов.

Старый аппарат взорвал тишину квартиры около девяти вечера.

– Ты вчера не позвонил, – с упрёком начинает Карина.

– Меня дома не было, – спокойно реагирует Фёдор.

– И где ты был?

– А я не обязан перед тобой отчитываться.

В нём борются желания бросить трубку или выговориться так, чтобы у Карины не осталось ни йоты сомнений – связь между ними разорвана.

– Федя, объясни, что происходит? – нервничает Карина. – Почему ты так со мной разговариваешь? Ты изменил ко мне отношение? И вообще, что всё это значит?

– Это значит, Кариночка, дорогая моя, что у меня больше нет к тебе никакого отношения.

– То есть? – напрягается Карина, сохраняя спокойствие.

– Я не хочу с тобой встречаться! – он едва не переходит на крик. – Так понятней? И давай расстанемся по-хорошему.

– Не поняла, как это – не хочу встречаться? Всегда хотел, а теперь… – в её голосе появляются оттенки обиды и боли. – Что случилось, Феденька? Что с тобой, Шибздичек мой хороший? Почему ты так со мной? Что я тебе сделала?

– Прекрати, Карина! Или кто ты там сегодня – Мальвина? Матильда? Или, может, Клотильда? – смеётся Фёдор.

Она берёт себя в руки, её голос наполняется угрозой.

– А ты не забыл, что у меня запись…

– Да нет у тебя никакой записи! – перебивает Фёдор. – И не ври хотя бы сейчас! Ничего ты не записывала!

– С чего ты взял, что я ничего не записывала?

– Ты бы давно дала мне прослушать.

– А я дам послушать, только не тебе.

– Ничего ты не дашь! Нет у тебя никакой записи!

– Ну, допустим, нет.

– Вот именно! – радуется Фёдор. – И без «допустим»!

– Ладно, не важно. Только одно запомни, любимый, мало тебе не покажется!

– Ой! Ой! Ой! Как страшно! Сейчас пойду трусы менять! – хохочет Фёдор, так что Кирилл невольно оглядывается из гостиной.

– Жалко. Такой парень… Молодой… Красивый… – притворно сокрушается Карина.

– Да ладно, хватит! И вообще, не знаю, как там белый и зелёный, но жёлтый цвет как раз тебе к лицу, – не к месту декламирует Федя.

– Что?

– Ты Рубцова знаешь?

– Не знаю. А кто это? – Карина всё больше кипятится. – Кто такой Рубцов? Это из твоих знакомых?

– С тобой всё ясно, – смеётся Федя, – ты не просто психически больная, ты ещё и село неасфальтированное. Тундра яликовая!

– Сам ты больной!!! – в истерике её голос едва не срывается.

«Он откуда-то знает, что я на учёте в психушке», – догадывается Карина.

– Хорошо, хорошо, ты здорова, – утешает её Фёдор, язвительно прибавляя: – но, всё равно, тундра.

– Хватит надо мной издеваться!!!

– Вот и я говорю – хватит! Ладно, забудь.

– Что забудь?!

– Не что, а кого. Меня забудь!

Федя вешает трубку.

Карина понимает, что перезванивать смысла нет.

...

Найти Фёдора в среду Ольга не смогла: шеф загрузил работой. В четверг с утра решила поймать его на проходной.

– Что ты там наговорил на меня? – без предисловий набрасывается Ольга.

– О чём ты, дорогая? – невинно спрашивает Федя, догадываясь, что утро не обещает стать добрым.

– Не придуривайся! «О чём ты». – перекривляет его. – Сам знаешь, о чём! Что ты сказал про меня на профкоме? Зачем ты это сделал, скотина?

Она пытается взять Фёдора за грудки, но тот не даётся, сильными пальцами сжимая Ольге запястья, и слегка отталкивает её на безопасное расстояние.

– Так, давай по порядку! – призывает Фёдор. – На каком профкоме? Что ты выдумываешь?

– Ты зачем наболтал, что у меня куча мужиков, что я сплю с ними, что за деньги отдаюсь? – от волнения она с трудом подбирает слова.

– Ты только что сама это сказала, – язвит Фёдор.

– Чего? – опешила Ольга, понимая, что попалась в ловушку.

– Да ничего. Ты же сама сейчас сказала, что спишь с мужиками. Ну и какие ко мне претензии?

– Ты щас получишь! – правой рукой Ольга делает замах, но удар не наносит.

– И вообще, хе-хе-хе, мало ли что и где я говорил. Хе-хе-хе! – ехидничает Фёдор, на всякий случай отдаляясь от агрессивно настроенной любовницы.

В её замутнённых от злости глазах мелькает недобрая искра. Обдав Бакланова ненавидящим взглядом, Ольга сквозь зубы шипит:

– Ясно, – и резко поворачиваясь к нему спиной, уходит, картинно виляя бёдрами, прочь от ненавистного и… любимого?!

По пути в приёмную сталкивается с Ерышевым.

– Я уже ему высказала, – Ольга перед ним не то хвастается, не то отчитывается.

– Да ты что? Зачем? Я же предупреждал тебя!

– А пускай знает, что я знаю!

– И что он ответил?

– Крутился, подлец, как змей под вилами, но сознался.

– Сознался? – и без того круглые глаза Ерышева становятся похожими на хамелеоньи.

– Да. А что тебя удивляет? – не понимает Ольга его реакции.

– Ничего себе…

– Что – ничего себе?

– Нет-нет, всё нормально, – приходит в себя Ерышев, поспешно убегая куда подальше.

– Странно… – пожимает плечами Ольга, сама дивясь тому, что так быстро вывела Бакланова на чистую воду.

Фёдору вспоминается вчерашний разговор с Кариной. «Одна угрожает, другая наезжает. Да что они все, сговорились?» – думает он, не понимая, с какой горы свалился на него этот ком неприятностей.

Через час, когда Федя позабыл об утренней перепалке с Ольгой и успешно «делал занятость», в приёмной Саврука раздался телефонный звонок.

Карина не хотела спрашивать у матери служебный номер Бакланова, чтобы не вызывать лишних подозрений. И без того уж мать на неё косо поглядывает. По справочной узнала телефон приёмной директора, надеясь, что там подскажут, как выйти на Бакланова. Звонок принимает, конечно же, секретарша.

«Что за дела?» – думает Ольга. Молодой женский голос интересуется «служебным телефоном Фёдора Михайловича Бакланова». Как положено, Выдра спрашивает:

– А кто вы? Из какой организации?

– Знакомая.

Раздражённо, едва не криком, Ольга настойчиво допытывается:

– Но у знакомой есть имя?!

Такой перепад настроения Карине кажется неожиданным. Но тут ей приходит на память, что в ночном бреду Фёдор назвал должность обиженной им женщины. Смекнув, как вести разговор дальше, Карина отвечает вопросом на вопрос:

– А тебя Ольгой зовут?

– Откуда вы… откуда ты знаешь? – по умолчанию она соглашается перейти на «ты».

– Выдра, значит?

Услышав своё заочное прозвище, Ольга вздрагивает. От негодования у неё бесится пульс и дрожат виски.

– Это… эт чё такое… – вторично за день Выдра путается в словах.

«Видать, слишком хорошая знакомая, – думает она, – если в курсе таких подробностей. Ай-да Бакланчик! Наш пострел… где только не поспел».

– Да ладно, расслабься, Оля. – успокаивает её Карина. – Я всё знаю. И про то, что ты за Димой ухаживаешь, и про то, как тебя Федя напоил и… в кабинете на диване…

Уточнять нужды нет. Карине и так понятно, что хоть и случайно, да попала она звонком по назначению, в самую точку.

Ольга не знает, что сказать, как вести себя. От прилива крови в мозг она кипит, как «разум возмущённый».

– А вот меня Кариной зовут. Он тебе, конечно, ничего за меня не рассказывал?

– Нет, не рассказывал, – ответом она больше напоминает зомби, чем живого человека.

– Ну да, я так и думала, – вздыхает Карина.

– А ты кто? Как ты его знаешь? – приходит в себя Ольга.

– Да уж знаю, – в трубке слышится смех.

– Это что же получается, он…

– Вот именно, так и получается. Только ты, Оленька, не расстраивайся: он ко мне равнодушен.

– Ни фига себе, равнодушен! Ты от него такие подробности знаешь и, говоришь, равнодушен?!

– Слушай, подруга, нам надо встретиться и кое-что обсудить.

– Что обсудить? Что нам с тобой обсуждать?! – Ольга снова едва не переходит на крик. Сдерживает её только то, что шеф уже в кабинете.

– Давай-ка назначим стрелку. Тему надо перетереть, – Карина хоть и нечасто видится с мужем, но жаргонизмов нахвататься успела.

– Хорошо, я могу в обед выйти, тут кафешка недалеко, – внешне спокойно предлагает Ольга, хоть и колотит её по-чёрному.

– Это «Лакомка»? – уточняет Карина.

– Ну да, – удивляется Ольга тому, что Карине известно мелкое кафе в отдалённом районе города с трёхмиллионным населением.

– Знаю, слышала про такое, хотя там и не бывала.

– Тогда в час пятнадцать.

– Замётано, – соглашается Карина.

О том, что Бакланов ходит обедать в «Лакомку», Ольга забыла.

В тот день Федя обошёлся без обеда: из-за утренних передрязг у него пропал аппетит. А зайди он в этот самый день в кафе, так и застал бы мирно беседующих подружек. Своих подружек. И кто знает, как бы прошёл и чем бы закончился тот разговор.

...

Перед лабораторией международных отношений кучкуются молодые учёные. В десять начало собеседований. Ставки – выше некуда: на годичную стажировку при Минэкономики Датского Королевства отправятся двое счастливчиков, самых талантливых и перспективных. К тому же, молодых: ценз – до сорока лет.

Отбор – задача всегда непростая, а в нынешних условиях – тем более: в науку молодёжь идёт неохотно. В прежние времена попасть в НИИ считалось за честь и благо, но в годы девяностые, позднее названные «лихими», обнищавшее государство лишило институты нормальной поддержки. Не то чтоб совсем, крохи какие-то доставались, но прожить на ставку сотрудника НИИ – м-м-м… можно, только недолго. Те, кто постарше и к пенсии поближе, терпят, деваться им некуда: никому они больше не нужны. А молодёжи хочется не просто жить, а – хорошо жить. Вот и уходят лучшие молодые кадры если не в бизнес, то в проекты на западные гранты. А в НИИ остаются далеко не лучшие, хотя исключения бывают.

Институт предложил десять претендентов. В дирекции список составили так, чтобы победа непременно досталась назначенным фаворитам, надёжным и удобным. Такими считались Анатолий Ерышев и Павел Саврук. Ну, с Толиком понятно: ещё нет и тридцати двух, а уже доктор наук, да ещё и главный консультант министерства, плюс три книги, сотни полторы статей… А вот Паша Саврук, хоть и младший научный, зато по «совместительству» директорский сын. Тоже фактор.

У европейцев подходы свои. Условие конкурса – прозрачный отбор по множеству критериев. И никаких блатов! «Совок» закончился! Пора переходить на цивилизованные отношения.

Датчане попросили обязательно включить в список Елену Овчаренко и Фёдора Бакланова. Кандидатура Лены возражений не вызвала, хоть она и сильный конкурент, особенно для Саврука-младшего. А вот что касается Фёдора, в дирекции долго крутили носом. Судили-рядили, да пришлось-таки уступить.

– Иначе стажировка будет отменена, – без обиняков заявил руководитель делегации Педерсен академику Савруку.

Ровно в десять входит первый претендент. Один против шестерых. По ту сторону стола – члены комиссии: бородатый профессор Педерсен, доктор Янсен с пижонистыми косичками, юная доктор Бента Ларсен, шатенка с белозубой улыбкой, и столь же юная профессор Марефа Квист, голубоглазая блондинка. От института в комиссию включены завотделом внешних связей Виктор Шевчук, бывший посол, и Вика Медведева, сопровождающая датских гостей в качестве переводчицы.

Процесс идёт. Задаются вопросы, принимаются ответы. Прямо никому ничего не говорят: решение будет принято после заслушивания всех участников отбора.

Предпоследним заходит Фёдор Бакланов. В руках – блокнот, книга в мягком переплёте и какие-то брошюрки. Его появление радостно приветствуется датчанами, но сдержанно воспринимается Шевчуком и Медведевой. Может, причина в одёжке?

Из претендентов только Бакланов одет фривольно, в любимые джинсы с бахромой и клетчатую рубаху. На остальных – деловые костюмы и галстуки, женщины – в строгих платьях. Только ведь и по одёжке встречают по-разному: для европейцев свободный стиль вполне приемлем, иначе к нему относятся выходцы из совка. А может, разница в отношении вызвана не стилем одежды, а самим Баклановым? За три дня он успел открыться гостям с выгодной для себя стороны: блеснул языкознанием, обрывками сведений об экономике. Но ведь коллеги знают его в разных проявлениях и не всегда в лучших.

Заняв предложенный стул, Фёдор не может настроиться на серьёзный лад. Его внимание отвлекает диван, тот самый, отделанный итальянской кожей. На нём полгода назад свершилось долгожданное возмездие. Всё помнится настолько ясно, что у Фёдора возникает желание сорваться с места, сбежать – и к чёрту стажировку! Но тогда зачем приходил? Нет, раз уж назвался груздем, то и нечего из кузова дёргаться. Сиди, слушай, отвечай.

Собеседование – или, как это чаще называют, интервью – начинается с общих вопросов: кто да откуда, где учился, чем занимаешься, семья и дети.

Фёдору приходят на память слова Карины о том, что у него есть сын. «Сколько же ему? Лет семь, наверное?» – думает Фёдор, отвечая, что холост. О родителях вопросы не задаются, слава богу, а то бы он мог не удержаться и такого наговорить…

Дальше – вопросы о научных интересах. И что отвечать? Заготовки у него есть, но смущает присутствие «туземцев» – Шевчука и Медведевой.

«Вот это номер! Только её тут и не хватало», – в голове Бакланова всё путается из-за неожиданного появления Ольги. Выбитый из колеи, он старается скрыть замешательство и начинает вести себя развязно. Умея во время разговора держать руки при себе, Федя вдруг начинает широко жестикулировать. В голосе появляются надменные интонации.

Такая перемена не остаётся незамеченной. На лицах гостей удивление, пока не переходящее в разочарование. Иначе реагируют «свои»: оторвавшись от бумаг, Шевчук бросает на Фёдора возмущённый взгляд, Медведева только криво ухмыляется.

Ольга тихонько сообщает, что Шевчука срочно требуют к директору. Попутным жестом просит Медведеву выйти на минутку. Извинившись, оба покидают кабинет.

Федя не верит свалившемуся счастью: «туземцы» ушли! Спасибо Выдре! Надо не упустить момент!

Какие же у него научные интересы? Сейчас он расскажет и покажет. Из папки, дождавшейся своей очереди, на стол перед комиссией ложатся ксерокопии журнальной статьи, написанной вместе с Леной, экземпляр методических рекомендаций, давеча вычитанных всем отделом, и коллективная монография.

Датчане поочерёдно листают брошюру и восторгаются формулами, графиками, прочими научными штучками, так искусно моделирующими реальность.

Перевирает Бакланов название темы диссертации таким образом, чтобы иметь основания для сбора данных за рубежом. Приводит примеры, когда нужны материалы именно по датским фермерам. И главное – даёт развернутое обоснование, что результаты его стажировки будут невероятно полезны для украинского аграрного сектора. А ведь это один из главных вопросов, на который надо представить веский ответ грантодателю, почему он должен выделить энную сумму именно для этого кандидата.

Грант не из частных фондов, а за счёт госбюджета, то есть это деньги налогоплательщиков. От их имени и будет затребован отчёт «грантоеда»: что же ты, мил человек, за год узнал и усвоил и как ты поможешь Родине выбраться из кризиса? Об этом Фёдору известно, да только его мало волнуют последующие шаги. Хоть и шахматист, но будущие ходы он не просчитывает. Для него главное – попасть за границу, а в Данию – так совсем клёво: будет что порассказать родычам, соседям, случайным знакомым.

Поразительно умение Фёдора излагать не столько свои мысли, коих не так уж много, сколько чужие. Гостям недосуг отделять зёрна от плевел, да и надо выслушать ещё одного претендента и отправляться на встречу с министром.

Запас домашних заготовок подходит к концу. Ещё минуту-две Фёдор, может, и продержится, но дальше…

От его внимания не ускользает, что Педерсен обращается поочерёдно к коллегам, шепча им что-то на ухо и украдкой показывая пальцем на Фёдора. В ответ каждый издаёт приглушённое «м-гм» и делает одобрительный кивок. Марефа с улыбкой помигивает Фёдору, которого осеняет смутная догадка: решение по нему созрело, и такое, как надо. А пока запас фоновых знаний неумолимо подходит к концу, и Бакланов с ужасом думает, какой бред нести дальше.

Профессор Ийес Педерсен жестом останавливает его словесный поток, после чего следует общепринятое «спасибо, что нашли время для участия в конкурсе» – и неожиданное:

–  Velkommen til Kobenhavn! (Добро пожаловать в Копенгаген!).

«Ура-а-а-а!!!!» – ликующий внутренний крик едва не взрывает Фёдору грудную клетку.

Крепкое рукопожатие, обмен комплиментами – СВЕРШИЛОСЬ!!!

На выходе из лаборатории Федя сталкивается лицом к лицу с Шевчуком, не понимающим причины телячьего восторга «неуча Бакланова».

...

Слава богу, пятница. Начало дня не предвещает ничего плохого. Октябрь балуется лучезарным солнышком и лёгким южным ветерком, и невозможно понять, как одеваться – по сезону или по погоде?

Настроение прекрасно, и жизнь удивительна.

К изумлению Груздина, только что заступившего на смену, Федя пересёк проходную за пять минут до девяти! И не застукал его завхоз, пугающий опоздавших взысканиями за нарушение распорядка.

Ровно в девять Бакланов за рабочим столом, заваленным книгами, журналами, а ещё – справочниками для путешествующих по Европе.

Сотрудники не скрывают удивления: в кои-то веки «этот пижон» явился без опоздания! Но негласный бойкот остаётся в силе, и с Баклановым никто не здоровается, кроме Кацмана, строящего отношения с людьми по своим правилам.

И всё же появление Фёдора в столь ранний час не остаётся незамеченным:

– Хм-м, ты смотри…

– Как же это он так рано…

– Наверное, первый раз в жизни…

– Что-то в лесу сдохло…

Но какое ему дело до этих ёрничаний? Ведь перед ним открываются такие возможности, перспективы! Дания! Мог ли он мечтать об этом ещё вчера? Конечно, мог! Но только мечтать. А нынче то, о чём и думать боялся, стало явью.

* * *

...

Заседание отдела начинается в два часа. Как только все в сборе, Маслаченко сообщает, что приказом директора Бакланов лишён «тринадцатой зарплаты». [37]

– За что? – тихо возмущается Фёдор.

– За систематические опоздания на работу, – поясняет Маслаченко.

– Но я сегодня пришёл вовремя! – Фёдор возмущается громче.

Под злорадный смешок Маслаченко поясняет:

– Сегодня – да, но приказ вышел вчера.

Сквозь общий смех пробивается Валькино:

– Приходите вчера.

«Как говорит Груздин, – вспоминает Федя, – плохие новости воспринимай так, будто речь не о тебе». Но сейчас ему и стараться не надо: конечно, не о нём! Феде и в голову никогда не приходило, что очередное «китайское предупреждение» может оказаться последним.

О взыскании быстро забывают. На повестке дня вопросы поважней: работа с аспирантами, выпуск новой концепции ценовой политики, другие текущие дела, ну и результаты отбора на стажировку. Последнее – самое противное. Отдел рекомендовал Валю Зиновчук, а Бакланова здесь считают самовыдвиженцем.

Под конец заседания завотделом Шаповал объявляет, что в Данию поедут следующие сотрудники института:

– Елена Васильевна Овчаренко, аспирантка из отдела интеграции, ну и… – Шаповал делает паузу и едва ли не цедит сквозь зубы: – Фёдор Михайлович Бакланов, младший научный сотрудник нашего отдела.

Сообщение о Федином успехе встречается недовольным гулом и сомнениями в прозрачности отбора:

– А как же Валя?

– Что-то тут нечисто.

– Может, там ошибка?

– Ну, чёрт знает что…

Возмущения не стихают, когда Маслаченко, объявив заседание закрытым, поручает той же Вале раздать экземпляры концепции ценовой политики – только что из типографии, с пылу с жару.

Для защиты диссера это плюс, если ты автор не только статей, но и разных документов, имеющих как научное, так и практическое значение. Федя об этом знает, и ему радостно, что в продукт коллективной работы внесена и его лепта. Каково же его удивление, когда среди авторов он себя… не находит.

«Не понял…» – перечитывает список ещё раз и ещё раз… Бакланова нет. Зато появились какие-то «левые», кого он не только в глаза не видел, но и фамилии встречает впервые.

«Нет, зрение меня не обманывает, я не включён. Может, они забыли и ещё не поздно исправить?» – наивно думает Фёдор, продолжая тупо разглядывать список.

«Или нарочно вычеркнули?» – эту догадку он считает более логичной.

«Зав, наверное, на месте. Жаль, прозевал я, – мысленно упрекает он себя, – надо было при всех его к стенке прижать. Ну да ладно, сейчас разберёмся».

Он решительно встаёт и направляется в кабинет зава. Фёдору даже невдомёк, с каким идиотизмом он столкнётся несколько минут спустя.

С окаменелым от злости лицом Бакланов заходит к Шаповалу без стука и школярского «можно войти?» Знает, что так не положено, потому именно так и заходит. У зава как раз сидит Маслаченко, редактор концепции, что весьма кстати.

Без церемоний Федя вклинивается в разговор:

– Скажет мне кто-нибудь, что здесь происходит? Почему меня не включили в соавторы? – и показывает концепцию.

К его манерам все давно привыкли, знают, что расшаркиваться, особенно перед начальством, не его конёк. Но чтобы так беспардонно? Посреди разговора? Нет, его таки надо поставить на место!

– Ты не видишь, мы разговариваем? – еле сдерживаясь, Маслаченко опережает Шаповала. – И почему ты заходишь без стука? Тебя вообще учили какой-то культуре? Где ты воспитывался?

– Вижу, что разговариваете, да только не о том. Лучше вот сюда посмотрите, – и показывает список авторов на внутренней странице обложки.

– Федя, ты пока выйди, подожди, – на удивление спокойно говорит Шаповал, хоть и до сих пор не может простить ему случай с «квантильонами».

– Не буду я ждать! Я требую ответа на поставленный вопрос! И немедленно!

– Да ты что себе позволяешь?! – кипятится Маслаченко.

Шаповал жестом ему показывает, мол, не надо, я сам разберусь.

– Давай об этом позже, – пока ещё вежливо Шаповал норовит выставить непрошеного посетителя.

– Нет, не позже, а сейчас и только сейчас! – настаивает Фёдор.

– Слушай, ты невозможный, – ворчит Шаповал, – ладно, что там у тебя?

Зав хочет побыстрее отделаться от назойливого подчинённого. Оба – Шаповал и Маслаченко – сразу уловили, по какому поводу явился Фёдор, и поняли, что настало время отвечать на неудобные вопросы.

– Вот, полюбуйтесь! – тычет он заву эту злосчастную брошюру. – Мои страницы 123–125. Это результаты моих исследований. Почти такой же материал я подал и в рекомендации. Так там я указан среди авторов, а почему меня здесь нет?

Шаповал для виду слишком внимательно просматривает список. Вопросительно смотрит на Маслаченко – ответственного за выпуск. Последний, видя, что ему предстоит отвечать за проделки руководства и, в частности, того же Шаповала, несёт откровенный вздор:

– Понимаешь, Федя, нам нужно было включить нескольких высоких чинов из министерства. Ну и поэтому…

– Что – поэтому? – нетерпеливо перебивает Бакланов.

– Ну… надо было сократить список, – неловко оправдывается Маслаченко, не глядя на Фёдора.

Шаповал делает глаза невинного младенца и, удовлетворённо разведя руками, кивает в сторону Бакланова, мол, ну вот, всё и выяснилось.

При отправке концепции в печать Маслаченко и Шаповал понимали, что от этого разговора им не уйти. Но сейчас, когда и в самом деле пришло время отвечать, на их лицах читается: «Я украл в магазине булку, и меня поймали».

– То есть надо было кого-то взять и вычеркнуть? – Фёдор беспощадно дожимает тему. – Пожертвовать кем-то? Но почему именно мной?

– Ну, тут…понимаешь… – неуклюже начинает Маслаченко. Уверенности в его голосе не больше, чем у школьника, вызванного к доске с невыученным уроком.

– Понимаю, можете не продолжать, – Бакланов поворачивается к выходу.

– Федя! – едва не в один голос выкрикивают Маслаченко и Шаповал.

– Да шо Федя?! «Федя», – останавливаясь, он передразнивает начальство, – какой я вам Федя? Пацана, понимаешь, нашли!

– Ты успокойся, Фёдор Михайлович почти Достоевский! Ты пойми… – Маслаченко хочет перевести разговор в шутку, но Бакланов перебивает:

– Хватит ёрничать! Я Бакланов, а не Достоевский! И если обращаетесь по имени-отчеству, то, будьте добры, на «вы». А то прям как колхозники: «Иван Иваныч, иды волам хвосты крутыть!»

– Ладно, ты давай не кривляйся тут, – Шаповал пытается приструнить дерзкого подчинённого, но того безудержно несёт:

– Вот что я вам скажу. Вы все доктора и кандидаты, а у меня защита на носу. И лишняя публикация абсолютно… не лишняя, – от волнения он не может подобрать другое слово, – у меня и так печатных работ – с гулькин хрен, еле впритык! А вы у меня украли публикацию!

– Да ты полегче, Фёдор! – повышает тон заведующий, начиная краснеть в лице.

Такие выходки допускать нельзя, иначе этот пижон скоро будет их по матушке посылать.

– Ты давай полегче! – вторит ему зам. – И вообще, веди себя, как полагается!

– Что ты себе… как ты себя… что ты себе позволяешь?! – окончательно теряется Шаповал, привыкший к подобострастию и ни от кого из подчинённых не ждущий такой прыти. Даже от Бакланова, который никому в зубы не смотрит.

– Вы – воры! Неужели вам это не понятно? Вам сидеть в тюрьме, а не отделом руководить! – Бакланов разворачивается к выходу, оставляя после себя немую сцену. Дверью, конечно же, хлопает. Посыпались куски штукатурки, жалобно квакнули ни в чём не повинные дверные петли.

Сидя за рабочим столом, титаническим усилием воли Фёдор держит себя в руках, не давая взорваться праведному гневу. Ну не выливать же досаду на остальных. Они вроде тут ни при чём.

Может, маловато силы воли, а может, злости накопилось по самое некуда, но у Фёдора происходит надлом. Пальцы невольно сжимаются, и брошюра, теряя первозданный вид, превращается в бумажный комок.

– Тьфу ты, чёрт! – хрипло исторгает Фёдор, и комок летит в ближайшую корзину для мусора. Все, будто по команде, резко поворачиваются в его сторону. Свирепый вид Бакланова лишает смелости не только язвительную Зиновчук, но даже быдловатого Романченко.

Никто не понимает причины этой внезапной вспышки ярости. Да и могут ли понять? Не станет же Фёдор объяснять им, как руководство «кинуло» его с концепцией. Все они в списке авторов, и им совершенно до лампочки, есть ли там Бакланов.

* * *

...

По коридору плавно дефилирует Лена Овчаренко. В руках синяя папка с жёлтыми тесёмками. Её счастливая улыбка гальванически преображает хмурое лицо Фёдора, и он напрочь забывает о скандале в кабинете шефа.

«Вот она, единственная, кто меня понимает», – думает Бакланов.

– Хэй, Элэна! – приветствует её на датский манер. – Ну что, вместе в страну сказок?

Голос – воплощение неподдельного восторга. Возможно, впервые в жизни Федя Бакланов искренне чему-то радуется.

– А то! – не меньше торжествует Лена.

– Давай я буду Каем, а ты Гердой, хорошо?

– Ну да, щас, а потом ищи тебя у Снежной Королевы! – Лена с видимым удовольствием поддерживает шутливый тон. – И знаешь, я такая ревнивая, что все сосульки у неё на голове пообламываю. Нет уж, давай я лучше буду Танцовщицей, а ты Оловянным Солдатиком.

– Одноногим, что ли? Он же такой беспомощн… – Федя не может закончить фразу. Тень пробегает по его лицу от воспоминания о беспомощном Жердинском, хотя со дня возмездия минуло почти полгода. Внезапный перепад настроения не ускользает от внимания Лены.

– Ты чего, Федь? – тревожится она.

– Н-нет, нет, ничего, – берёт он себя в руки, продолжая тему сказок, – а тебе роль балерины подошла бы (осматривает её с ног до головы). Да и прикид у тебя классный.

Ему надо перейти именно на «прикид», а главное – на жёлтый пуловер.

– Как это у классика: Не знаю, как там белый и зелёный… – Фёдор не успевает закончить…

– Но жёлтый цвет как раза тебе к лицу, – подхватывает Лена. – Федька, ты повторяешься. Ты мне это уже говорил. Вчера.

Бакланов краснеет, вновь, как и в разговоре с Валей Зиновчук, желая перекрутить плёнку времени обратно и стереть этот эпизод из памяти.

– Да и не только мне. У нас же не одна любительница носить жёлтое. Особенно эта, – тычет ему в нос какую-то бумажку, прибавляя с укоризной: – Эх, ты!

Не понимая, о чём речь, Федя машинально берёт листик, а там…

Его передёргивает. Да это же тот самый черновик стихо про Выдру! «Так вот он где! Как же он к Ленке-то попал? Уже, наверное, весь институт в курсе». Фёдор только теперь понимает, почему многие сотрудницы при встрече так иронично ему улыбаются.

Вспомнил он и то, как Валька ехидно лыбилась позавчера, когда он вошёл в кабинет после встречи… «О-о-о, чё-ё-ёрт… я же ходил к этим кадрам, – как он мысленно назвал датчан, – чтоб они сгорели, а бумажка-то на столе осталась!» – Он же собирался переписать его на чистовик и подсунуть Выдре, а потом и вовсе о нём забыл.

«Надо же, так влипнуть! Вот идиот!» – думает о себе Фёдор, не в силах выдавить и слова. Рука по привычке тянется в карман за сигаретой.

У Лены выражение лица – воплощение сарказма вкупе с разочарованием. Она уходит, не сказав больше ни слова. Фёдор понимает, что опять облажался, да и девушка обиделась. Видать, и впрямь ревнует его к Вальке, хоть и напрасно. А может, и к Выдре. Или что-то знает об их отношениях?

–  Скидэ вэрс , – ругается он по-датски.

– Что? – не понимает Лена, останавливаясь.

– Я говорю, чёртов стих! – приближаясь к ней, переводит Фёдор.

– Да нет, Федя, стих сам по себе классный, хорошо у тебя получилось. Не знала я, что ты такой талантливый. Только вот Рубцова, особенно про жёлтый цвет, лучше почитай своей подруге, – и плавными движениями рук изображает грудь и бёдра огромных размеров.

– Какой подруге? О чём ты, Лен? – деланно удивляется Фёдор.

– О ком, а не о чём. На ней сегодня жёлтый шейный платок. И не прикидывайся, будто ты не видел, – прищуривается Лена, улыбаясь одной стороной рта.

– Да я не знаю…

– Всё ты, Феденька, прекрасно знаешь, – давая понять, что разговор окончен, она делает несколько шагов прочь от Бакланова, останавливается и, не глядя в его сторону, вполголоса замечает:

– Только зачем было её с грязью смешивать? Она ведь твоя женщина.

– И ты туда же, – отрешённо произносит он.

– Низко ты поступил, мерзко! Повёл себя, как последний подонок! Эх, Федя-Федя…

В отчаянье он едва не кричит ей вдогонку:

– Лена! Не верь! Это неправда! Ничего я на Выдру не говорил!

Она останавливается, по лицу пробегает тень сомнения: «А вдруг и в самом деле это не он?» Но после такого стишка, пущенного по институту, как считает Лена, им самим, да ещё о женщине, с которой у него роман, от Бакланова можно ждать чего угодно.

– Может, и не говорил, но кляузу написал, – твёрдо и непреклонно звучит обвинение, в которое, будто сквозь поры, навязчиво втискиваются сомнения. Ведь она любит Фёдора и принимает его таким, какой он есть. Но такой ли Бакланов на самом деле? «А как же быть с этим?» – Лена вспоминает об его похабных стишатах.

Федя догоняет её.

– Лена, – надрывно, едва не переходя на крик, продолжает он, – подожди! Я ничего не говорил и не писал. И ни на каком профкоме я не был. Мне никто не верит. Поверь хоть ты!

– Как же не был, если тебя там видели?

– Да, – смущается Фёдор, – заходил, сказал Ковалёвой…

– Ну вот! – она слово торжествует. – А говоришь – не был!

– Но потом я ушёл! Честное слово! Ты что же, им, значит, веришь, а мне – нет?

– Да я уж не знаю, как тебе верить… после этого, – она указывает на черновик в его руках. Фёдор машинально переводит взгляд на злосчастные рифмы, понимая, что ничего доказать не сможет.

Лена снова оборачивается:

– И знаешь, Федя, что-то мне не хочется с тобой никуда ехать, ни на какую стажировку. Да и вообще…

– Как это – не хочется? Ты что, отказываешься от поездки? Ты не едешь в Данию? – Удивление Фёдора на грани шока.

– Да я-то еду, – загадочно отвечает Лена, после чего окончательно уходит, чтобы даже не обернуться.

– Так… а… это… – неуклюжая попытка Фёдора задать вопрос наталкивается на пустоту: Лена исчезла из вида, свернув за угол коридора.

Ничего не понимающий, стоит он, как прошитый колом от головы до пят. Проходящие мимо сотрудники с удивлением оглядываются на Бакланова. Его свирепый взор в никуда отбивает всякую охоту даже поинтересоваться – «Что с тобой?» Так все бесстрастно и проходят мимо, не проявляя к нему ни малейшего участия.

На память Фёдору приходит случай, когда он возвращался со школы с двумя «двойками». Математичка вызвала его доказывать теорему Виета. Да вот задание он перепутал, и на доске из-под его мела возникла ещё не изученная теорема Фалеса. Раз в жизни добротно что-то выучил – и не то. Получая законную «пару», Бакланов про себя произнёс: «Виёт, да не тот». Сказал, будто чертыхнулся. В классе засмеялись, а учительнице послышалось, будто он ругнулся матом. Не вдаваясь в уточнения, она снова потребовала дневник и влепила ещё одну «пару», теперь уже за поведение. Тогда Феде казалось, что «стратил» он по-крупному, а нынче пришедший на память эпизод школьных будней выглядит невинной мелочью по сравнению с провалами текущего дня.

Но к чёрту воспоминания! В какой-то книге Фёдор вычитал: «Вспоминать о прошлом – удел стариков». А ему до старости ещё – ого-го-о!

Фёдора ждут великие дела. Надо срочно решить бумажные вопросы с отделом кадров, бухгалтерией, чтобы стаж сохранить и зарплату по месту работы, ну и прочее.

Ведь он едет в Данию!

Первый раз в жизни за границу!

...

Окрылённый мыслями о путешествии в Страну Сказок, Федя врывается в приёмную Марселя-Краковяка, замдиректора по науке. Надо завизировать заявление и оформлять командировку.

Секретарша, пожилая тётка по кличке Марсельеза, прозванная так из-за фамилии шефа, даже не глядя в его бумажки, огорошивает Бакланова ужасной новостью:

– А ты чё суетишься, Фёдор? Тебя в Данию не берут.

– Эт почему? – улыбается Бакланов, внутренне содрогнувшись. – Вы что, меня разыгрываете?

Вопросы проигнорированы, и Фёдор настойчиво повторяет:

– Почему, я спрашиваю?

– А по качану! – Марсельеза с ним особо не церемонится. – Не едешь ты! Вместо Бакланова, сказали, пошлют Ерышева.

– Подождите, подождите, вы не… вы не… вы ничего не путаете? – от волнения он даже начал заикаться.

– Я? – изумляется Марсельеза, вылупив глаза и растянувшись в улыбке до ушей. – А чего мне путать-то? Я сама печатала приказ!

– Как это – вы? А почему не Выдра? – возмущается Баклан, хотя ему-то какая разница?

– Потому что за стажировку отвечает зам директора по науке и приказ подписывает он же, Виталий Титович Марсель-Краковяк. А Саврук Пётр Тимофеевич, как директор, утверждает, визу ставит сверху. Понимаешь? Вот, смотри! – показывает приказ, только другой, в качестве примера.

– Но Шаповал на отделе сказал, что едут Овчаренко и я. У него в руках была какая-то бумажка, и он читал прямо с неё. Послушайте, тут какое-то недоразумение. – Фёдора уже начинает колотить.

– Да то, наверно, список, что подавали после собеседования, – безучастно отвечает Марсельеза, – а утверждали на дирекции, вместе с датчанами, кстати. Так что никаких недоразумений нет и быть не может. Понял, Бакланов? Иди, не мешай работать.

– Да как это?! Как это – нет недоразумений? Я ж там был в списке!

– Вот я же тебе и объясняю: ты был в старом списке, неутверждённом, тебя вычеркнули и вписали Ерышева.

– Какой на фиг Ерышев?! – срывается Фёдор. – Да он же английский знает через пень колоду!

– Зато он доктор наук, – злорадствует секретарша, – и молодой притом, а ты даже кандидатскую защитить не можешь.

– Ну ладно, а что датчане? Они согласились на Ерышева?

– А им-то какая разница? У них государственная программа, деньги есть, им до лампочки, кто поедет.

– Так уж и до лампочки! – злится Бакланов.

– Ладно, Фёдор, иди, не мешай, мне звонить надо.

Сняв трубку, Марсельеза набирает номер, записанный в рабочем блокноте. В него и заглядывает время от времени, сверяя цифры.

После выпуска гневного пламени Фёдор стушёвывается. На лице тень обиды вперемежку с ненавистью ко всему свету и ни в чём не повинному Ерышеву.

– Вот сволочь! – злобно и зычно шипит Бакланов, не обращая внимания на двух сотрудников, только что вошедших в приёмную. Оба удивлённо смотрят то на него, то на Марсельезу, силясь понять, кому адресовано «сволочь». Секретарша кривится и машет рукой в сторону Бакланова, мол, не обращайте внимания. Тот и сам ни на кого не реагирует.

Из кабинета Марселя выпархивает счастливая и довольная жизнью Лена Овчаренко. В руках – заявление с визой шефа и посольская анкета. В этот момент и прозвучало Федино «вот сволочь». У Марселя ещё остался Ерышев, и Лена без труда догадывается, на кого направлен этот гнев. Она ещё днём была в курсе, что Бакланова с Данией «продинамили», но виду не подавала даже во время разговора с Фёдором. И теперь ей вторично захотелось поиграть в издевательское неведение:

– Что грустишь, Оловянный Солдатик? – злорадно улыбается, направляясь к выходу и сильнее обычного раскачивая бёдрами. Ответ её не интересует.

Федя надрывно ей вдогонку:

– Меня в Данию не берут!!!

Реакции никакой. Взявшись за дверную ручку, Лена лишь на секунду останавливается, даже поворачивает голову, будто желая что-то сказать. Но – меняет решение, и дверь за ней плавно затворяется. Из коридора доносится бодрое, но угасающее, цоканье каблучков.

Фёдор молча таращится на дверь, за которой только что исчезла не то наивная Герда, не то коварная Танцовщица. Воображение даёт сбой, и в сознании возникает искажённая картинка. На месте Лены ему представляется хохочущая Снежная Королева. А сам он – будто Чертёнок из табакерки: гонору и хамства много, а рыпнуться с места – дудки. И ничего не поделаешь, ничего не изменишь.

Трудно возвращаться из выдуманной сказки. Федя чувствует себя привязанным к ситуации, как Чертёнок к табакерке. Теперь ему понятно, почему так насмешливо Лена тогда произнесла: «Я-то еду». Она уже знала, что его из списка вычеркнули.

«Ух, и вредная ж ты, Овчаренко! – думает Фёдор. – А на вид такая безвинная овечка…»

С пустым лицом он вполголоса спрашивает у Марсельезы:

– Где они сейчас?

– Кто? – не понимает секретарша.

– Датчане! «Кто», – рыком передразнивает Фёдор.

– Ты не хами! – пытается она дать жёсткий отпор на грубость.

– А ты мне не тычь! Я тебя спрашиваю! Где они?! – орёт Бакланов, приблизившись к ней на шаг. Его свирепый вид и сжатые кулаки приводят в ужас как секретаршу, так и вошедших сотрудников, до сих пор не понявших, кого Бакланов назвал сволочью.

Марсельеза бледнеет от страха, в животе нехорошо урчит, и она неожиданно идёт у Фёдора на поводу:

– У них экскурсия по городу. А вечером улетают… (тут она совсем сникла)… домой. – говорит так, будто оправдывается.

– Ясно.

Надежды на исправление ситуации нет, и Фёдор направляется вон из приёмной.

«Если эти кренделя, – думает он, – сейчас болтаются по городу, а вечером у них самолёт, значит, шансов никаких».

* * *

...

Бесцельно блуждая по институту, Федя размышляет о превратностях судьбы. Ну то, что в наглую исключили из авторов, конечно, произвол, моральный убыток, хотя, может, и материальный, если как раз одной публикации не хватит для защиты.

Ладно, хрен с ней, с этой концепцией, но забрать у него тринадцатую зарплату?! Нет, ну что за… Это даже не произвол, а оголтелый беспредел.

«Хотя, – размышляет он, – при наших ставках это такие смешные копейки… Я на переводах за день столько получаю, сколько тут за месяц. Жаль только дней таких мало».

Мимо проходит чета Кравцовых. Муж – Алим Степанович – завотделом животноводства, и его «половинка» – Мария Борисовна – из отдела кадров. Перебивая друг друга, спорят, так что понять почти ничего нельзя. Чётко слышится требование Алима Степановича:

– Маша, я не позволю тебе игнорировать моё мнение! Ты вообще должна каждое моё слово червонным золотом отливать и в платиновую рамочку обрамлять! – он любит высказываться витиевато и на заседаниях, и в повседневности.

Мария Борисовна не оценивает его красноречие:

– Алимчик, дорогой, ты сначала заработай на платиновую рамочку да на золотое перо, чтобы твои речи умные записывать, а уж потом требуй к себе уважения, потому что с твоей зарплатой хоть бы коньки не откинуть, а не то что…

Кравцовы теряются за пределами слышимости. Фёдор криво ухмыляется им вслед:

– Ну да, и я о том же.

Вдали коридора худощавым силуэтом замаячил Кацман. Один из немногих в институте, кто к Фёдору относится если не хорошо, то хотя бы не злобно.

Поравнявшись с Баклановым, низкорослый старичок берёт его за локоть и, глядя снизу с запрокинутой головой, участливо интересуется:

– Что, дружище, загрустил? Из-за Дании?

– Леонид Нехемьевич, – отвечает Федя потухшим голосом, – а с чего вы взяли, что меня беспокоит именно Дания? И без неё проблем по горло!

Кацман перебивает:

– Может, она тебя и не беспокоит, но ведь обидно, правда?

– Ну да, есть малость. Кинули меня эти европейцы.

– Я вот тебе и хотел сказать, что европейцы как раз ни при чём. Я был на обсуждении кандидатур. Тот бородатый, что у них старший, горой за тебя стоял. И остальные, особенно девчонки эти… Берта или Марта, как их там… Но Марсель им про тебя такого наговорил, что хватило бы на пятерых. Вот они и решили с тобой не связываться.

– И что же такого Марсель про меня сказал? – иронически любопытствует Бакланов. – Может, я и сам того о себе не знаю?

– Он сказал, что ты…

– Нет, Леонид Нехемьевич, извините, не надо, прошу вас, – неожиданно передумав, Фёдя срывается прочь, на ходу вполоборота повторив: – Извините.

Кацман его останавливает:

– Подожди, Федя, мне надо кое-что тебе сказать.

– Что, Леонид Нехемьевич? – недовольно спрашивает Фёдор, но всё же останавливается: Кацмана он уважает.

– Скажи, как так получилось, что датчане уверены, будто ты в одиночку написал монографию?

– Я на собеседовании показал им книжку, но… хм… просто я не сказал им, что там с десяток авторов. – Наверное, впервые в жизни Бакланов почувствовал настоящий стыд.

– Ай-я-я-я-яй, Федя-Федя… – неподдельно сокрушается Леонид Нехемьевич. – Они же на полном серьёзе утверждали, что ты написал большущий труд. Видел бы ты, как наши ухохатывались. Ну и оконфузил ты датчан!

Фёдор окрысился:

– Ну и что? А Шаповал с Маслаченком вообще меня «кинули»! Из соавторов исключили! Представляете? В концепции! Они украли у меня публикацию!

– Но на собеседование ты ходил до того, как узнал, что тебя исключили из авторов! – настойчиво твердит Кацман. – Нельзя так, Федя! Даже если они не правы, доказывать это нужно по-другому, но не брать на себя чужие заслуги. Заметь: и Маслаченке, и Шаповалу безразлично, что ты на них разозлился. А вот тем, что ты присвоил себе авторство целой книжки, ты никому не сделал плохо, кроме себя.

Разговор прерывает подошедший Шаповал:

– Леонид Нехемьевич, дорогой, где же вы ходите? Мы заждались вас. Надо ведь что-то решить по нашему…

– Подождите! – резко обрывает Кацман старшего по должности. – Мы сейчас договорим и я зайду!

Опешивший завотделом, бросив ненавидящий взгляд на Бакланова, удаляется, и Кацман вполголоса продолжает:

– Федя, никогда не иди на откровенный подлог. И не старайся казаться лучше, чем ты есть. У тебя и так полно достоинств.

– Да какие у меня достоинства, Леонид Нехемьевич? Что вы такое говорите?

– Ты просто не умеешь их показать.

– Да назовите хоть одно! – нервничает Фёдор, надеясь хоть что-нибудь услышать позитивного за весь день.

– Сейчас не буду, времени мало, и я боюсь упустить что-нибудь важное.

– Ой, перестаньте иронизировать, Леонид Нехемьевич! Вы просто…

Но Кацман перебивает:

– Я не «просто» и в моих словах иронии нет. Давай-ка мы вот что… э-э… на той неделе поговорим. Я тебе кое-что расскажу. Ничего навязывать не буду, только выслушай и хорошенько всё обдумай. Договорились?

– Договорились, – Фёдор понимает, что разговор будет интересным, хоть и не простым, но для него важным.

* * *

...

В холле перед выходом Федя лицом к лицу сталкивается с Гуру, как он про себя называет научного руководителя. Профессор, доктор наук, Приходько Виктор Ефимович, глубоко-почтенного возраста. Сухощавый, с трудом передвигается, ходит с палочкой. Очень толковый учёный, но не приемлющий никакого мнения, кроме своего. В спорах легко переходит на личности.

По взглядам Приходько – закоренелый сталинист. Зная об этом, в разговорах с ним Фёдор никогда не затрагивает и не поддерживает тему «отца народов». У Бакланова одного деда в двадцатые раскулачили с переселением в Сибирь, другого расстреляли в тридцать седьмом, но никто не мог толком сказать, за что. Часть родни померла во время Голодомора. Как же Фёдору симпатизировать этому злому и жестокому тирану?

Бакланов давно не заходил к Приходько и от этого чувствует неловкость:

– Добрый день, Виктор Ефимович, простите, я давно к вам не заглядывал.

– Здравствуй, Михалыч, здравствуй, – иронизирует Приходько, подавая руку, – заглядывать не надо, я не женская баня.

«Михалыч» впервые замечает, что у гуру сильно дрожат пальцы. «Наверное, Паркинсон», – мелькает у него мысль.

Год назад Фёдор окончил аспирантуру. Кандидатский минимум давно сдал, спецкурсы прошёл и освоил, но главное не сделано: диссертация не только осталась без защиты, но и не окончена, выводов и предложений – ноль.

После аспирантуры Федю оставили младшим научным сотрудником. И не потому, что позарез нуждались именно в нём, а просто времена такие пришли, когда молодёжь в науку не затянешь. Вот и оказалось – на безрыбье… даже Бакланов – научный работник.

За год работы к диссертации он совсем охладел. Перестал читать литературу по теме и вообще по специальности. Аналитическую часть диссера до ума так и не довёл. О Феде Виктор Ефимович однажды сказал: «Писака он, конечно, талантливый, но как исследователь – уступает».

Отстал Бакланов по всем показателям, не интересовался новостями научного мира. А ведь ещё год назад какой-то провинциал на харьковской конференции сделал сильный доклад по теме, близкой к диссертации Фёдора!

Теперь, когда они случайно встретились в коридоре, Приходько сообщает об очередной неприятности: тема Бакланова признана устаревшей и защита под угрозой отмены. В последнем номере «Экономики Украины» вышла статья того самого харьковчанина, но в современном контексте. А у Феди реалии как минимум годичной давности.

– Час от часу не легче, – грустно улыбается Фёдор.

– Что, ещё какие-то неприятности? – участливо интересуется Гуру.

– Неприятности? Виктор Ефимович, да это полный облом! – в сердцах вырвалось у Фёдора, но он тут же осёкся: – Простите.

– Так, давай по порядку. Что случилось?

– Меня не берут в Данию, лишили тринадцатой зарплаты, от меня ушла девушка (он и сам удивляется, что впервые именно так называет Лену), с концепцией кинули, весь отдел со мной не разговаривает, а теперь и диссер накрывается. Виктор Ефимович, для полного абзаца мне не хватает только бубонной чумы или нашествия крыс. Или чтобы мне сказали, что я уволен.

– Ладно, Фёдор, успокойся. Зайди ко мне в понедельник часам к одиннадцати, переговорим по диссеру. За остальное не знаю, там я тебе не помощник, а к защите надо готовиться, что-нибудь придумаем. Хватит и того, что ты год провалял дурака. Можно было уже давно защититься, и тогда пусть бы писали, что хотят. А теперь, если ты и выйдешь на защиту даже в этом году, то тебе придётся учитывать статью этого харьковского деятеля, чтоб он сгорел!.. Извини, сорвалось.

– Да ладно, я понял.

– Кстати, Федя, тебе ж скоро тридцать?

– Ну да.

– Послезавтра, кажется?

– Точно. А вы что, помните? – удивляется Фёдор.

– Я всех своих помню, – с довольной улыбкой Приходько похлопывает Федю по плечу.

– Хорошая у вас память.

– А то! – подмигивает Приходько. – Так вот, Федя, тридцать – это вроде и молодой, но пора уже становиться на ноги, занимать серьёзное положение. С твоим потенциалом ты уже давно должен был защититься и получить старшего научного.

– Я постараюсь.

– Постарайся. А в понедельник – обязательно зайди. К одиннадцати, хорошо?

– Хорошо, Виктор Ефимович, непременно зайду.

– И помни, что мне скоро восемь десятков. Здоровьечко уж пошаливает. А мне очень хочется дожить до твоей защиты.

– Обещаю, что доживёте, Виктор Ефимович, дай вам бог здоровья.

– Ну смотри, Федя, смотри, – улыбается Приходько, – ловлю на слове.

На том и прощаются.

...

Часы бьют шесть. Груздин, вышедший сегодня на смену вне графика подменить захворавшую тётю Розу, включает звонок, и к выходу оживлённо стекаются научные работники, вспомогательный персонал и библиотекари. К началу седьмого в институте почти никого. Капитан в отставке наполняет литровую банку водой из крана, что в комнате отдыха вахтёров.

Банка ставится на газетку, расстеленную по столу вместо скатерти, чтобы, не дай бог, не расплескать на полированную деку. Из буфета Груздин достаёт кипятильник, сварганенный по-армейски – штепсель, электрошнур и две половинки лезвия безопасной бритвы.

Кабель с бритвами – в банке, штепсель – в розетке, единственной в комнате отдыха, расположенной рядом с проходной.

В комнате одно двустворчатое окно, выходящее во двор, обычно зашторенное.

Помещение небольшое, но места достаточно для письменного стола, выполняющего функции обеденного. Интерьер дополняют холодильник и одноместный топчан «для покемарить» в ночную смену.

На одной из стен – две навесные полки со скудной коллекцией книг, в основном советской литературы с добавлением «перестроечных» романов – «Плаха», «Белые одежды» и прочих. Груздин снимает с нижней полки «Доктора Живаго». Скоро все разойдутся по домам, и можно будет проникнуться «лепетом Пастернака», по выражению поэта Гандлевского. [38] А пока надо проследить, чтобы под шумок «вечернего исхода» не забрались в институт посторонние. Груздин кладёт «Живаго» на стол, находящийся рядом с проходной. На нём же располагаются журнал регистрации, телефон и старая настольная лампа, по форме напоминающая гриб.

Отрешённой походкой, с пустыми глазницами вместо взгляда, Фёдор спускается по ступенькам. Шаги чеканит медленно, будто металлический цокот набоек доставляет ему наслаждение. Время от времени лицо передёргивается кислой гримасой. Шевеление губ выдаёт внутренний диалог, проходящий в голове Фёдора, и, судя по выражению лица, диалог не из приятных.

После неудач, выпавших на его долю за день, Бакланов потерял нить рутины, ведущую от одного рядового события до другого. Рабочий день подошёл к концу, и по привычному сценарию, Федя должен выйти из института в направлении троллейбусной остановки. Впервые в жизни ему непонятно, что делать дальше. Его преследует ощущение, будто он спускается в неизвестность, и ступеньки, ведущие вниз, никогда не закончатся или… приведут в Ад.

Но не всё так плохо. Вместо преисподней Федя попадает на первый этаж, ступая на пол, сложенный из мраморных плит. Его рассеянному взору открывается путь не на Страшный Суд, а всего лишь на выход из осточертевшего института.

Встреча с Груздиным радует Федю и немного приводит его в чувство. Хочется рассказать о наболевшем. Начинает он с того, что поездка в Данию обломалась.

– Да ладно тебе, не волнуйся ты так, – пытается утешить его Груздин.

– И в сам деле, ну его! – отмахивается Федя, утомлённый проговариванием неудач минувшего дня. – Потом расскажу. О! Давайте лучше выпьем, Николаич, я сгоняю.

Не дождавшись ответа, он – бегом к выходу. Сергей Николаевич не против, ему это только давай, ежели при хорошей закуске. Вот и отправляется «Живаго» обратно на полочку.

Затоварился Федя в ближайшем гастрономе. Его тощенький портфель разбух от закуси да пития, и спустя четверть часа холодильник вахтёрки обогатился на два бутыля «Столичной», шмат колбасы «Докторской» и пакет сыра «Пошехонского».

Федя располагается в полукресле за столом. На пару с Груздиным наблюдает за сотрудниками, спешащими навстречу выходным.

Дождаться бы, когда уйдёт начальство, а то уже «трубы горят», и кошки на душе скребут не слабо. Фёдору не терпится пооткровенничать с бывшим сослуживцем, излить ему в жилетку горечь провалов и досаду на весь белый свет. И ничего, что Николаич – бывший его командир, зато теперь они встречаются, как друзья, говорят откровенно и обо всём.

Груздина и Бакланова связывают несколько месяцев службы в одной воинской части, да только не любят они предаваться воспоминаниям о тех временах. Фёдор терпеть не может армию. В его глазах она – сплошной дурдом, где вместо того, чтобы обучать солдат, как защищать Родину, их зомбируют на политзанятиях и заставляют казармы драить. Может, где-то и по-другому, но тогда Феде просто не повезло с местом службы.

Впрочем, с позиции солдата-срочника, подневольного рекрута, другого ждать и не приходится. А вот почему Груздин, кадровый офицер в отставке, тоже не проникся любовью к армии? Ведь в училище связи никто его дрыном не загонял. Тогда в чём же дело? А всё просто: банальная ошибка молодости, неправильный выбор линии жизни.

Основная масса народа разошлась по домам, да и руководства не осталось, кроме Саврука. Неожиданностей вроде не предвидится, и вскоре можно будет перейти к самому приятному отделению вечерней программы.

Пока Груздин достаёт из холодильника закусь, Федя выглядывает в единственное окно «вахтёрки». Неподалёку замечает мужчину лет двадцати семи, сурового на вид, в чёрной куртке и чёрной же спортивной шапочке. Он прохаживается по двору, поглядывая на вход в институт.

Появляется ещё один тип. В нём Бакланов узнаёт Сашу, друга Лены Овчаренко. «Но она же давно ушла, – думает Фёдор, – чё этот кадр тут делает – непонятно».

Будь они чуть ближе, Федя услышал бы через форточку такой разговор:

– Чувак недавно зашёл и больше не выходил.

– Точно – не выходил?

– Да, точно.

Федю отвлекает призывный звон от постукиваний ножиком по горлышку бутылки. Николаич уже и на стол накрыл. А что? Всё справедливо: раз Федя сгонял за водкой, значит, Николаичу на стол накрывать. И с этим он прекрасно справляется, насколько позволяют рабоче-полевые условия.

У Бакланова с Груздиным всегда есть о чём поговорить. Они схожи во взглядах, свободолюбивы, с переразвитым чувством справедливости.

Различаются приятели только в одном: Груздин – человек скромный, хоть и серой личностью его никак не назвать, Бакланов же склонен к эпатажным выходкам, и выданные им векселя частенько превышают его возможности. В остальном они – близнецы-братья. Чужого им не надо, но своё тоже не отдадут зазря. И речь тут не только о вещах. Это жизненная позиция, касается ли дело собственности, прав, свобод, ответственности за поступки, отношений зависимости. Для обоих мерилом достоинств человека является его стиль общения с начальством, с одной стороны, и с подчинёнными – с другой. Если разницы нет, значит, человек порядочный.

* * *

...

В армейскую бытность Груздину никак не давались два правила:

– первое: начальник всегда прав.

– второе: если начальник неправ, смотри правило первое.

Сергей Николаевич нутром не принимал эти общеизвестные постулаты, из-за чего всегда был в немилости у начальства. Зато его очень любили и уважали солдаты.

В последний год службы, до вынужденной отставки, в его роту попал Фёдор Бакланов, из нового призыва. Этот солдат не вписывался в армейские реалии. Никак не вписывался! Обращаться по-военному не умел или не хотел учиться и вместо положенного «товарищ капитан, разрешите обратиться» говорил: «Извините, командир за беспокойство».

Форма на нём выглядела, как фрак на огородном пугале. Ремень Федя туго не носил, за что получал нагоняи от командиров и тумаки от старослужащих. Говорил – нельзя сильно затягивать ремень, чтобы не препятствовать нормальному кровообращению. Такие умничанья в армейской среде не ценятся.

Не понимал, какого чёрта после утреннего подъёма надо одеваться за сорок пять секунд, а не за три минуты, как то полагается. Наотрез отказывался подшивать старослужащим подворотнички, чистить им сапоги. А такая строптивость кончалась не только нарядами вне очереди, но и гематомами на всём теле от кулаков и от тех же нечищеных сапог.

Не сдавался Бакланов, спорил со всеми, обо всём, постоянно что-нибудь ему казалось не так да не этак. Даже портянки наматывал по-своему, не по правилам, хотя и ноги при этом не натирал.

Вызвали однажды капитана Груздина в полковой штаб. А там начальства разного набилось, и не только полкового, но и политотдел дивизии пожаловал. Даже из округа генералов понаехало. Погоны, одни погоны – мухе негде нагадить.

На два часа было назначено специальное выездное совещание. Повестка дня – страшнее не приснится: «об отдельных случаях антисоветских высказываний (!) в ремонтной роте под командованием капитана Груздина». От такого не то что мороз по шкуре – самой шкуры можно лишиться! Вместе с формой, званием, северной надбавкой – и что останется? Гражданская жизнь, в которой ты никто и зовут тебя никак? Ни профессии, ни звания, ни жилья… И всё надо начинать сначала.

В докладе командир полка упомянул, что его осведомители дружно указывают на некоего Бакланова. Именно от него якобы идёт антисоветчина, дезорганизация службы и прочие неприятности.

– Кстати, – между делом съязвил комбат, – посмотрите, Груздин, на этот интересный документ. Сегодня получил. Нате, полюбуйтесь! Читайте вслух!

Вдоль стола комбат передал вырванный тетрадный листок с текстом, который Груздин запомнил на всю жизнь:

...

Как приказано, Груздин зачитал бумагу вслух. По кабинету пронёсся гомерический хохот вперемежку с репликами:

– Ну, капитан, тебе кранты!

– Вот это солдатики у тебя!

– Да это какой-то шизик, а не солдат!

Обошлись тогда с ним по-хорошему. Предупредили, чтобы присмотрел за Баклановым, а не то – ими обоими займётся Особый отдел.

Полгода спустя капитан подал в отставку, но не из-за Бакланова: виной всему – его строптивость, правдолюбие и прочие грехи. Груздина обвинили даже в получении взяток от солдатских родителей за то, чтобы их чадам он почаще давал отпуска. На это капитан возражал:

– Ваши утверждения – клевета! У вас нет фактов! И быть их не может, потому что взяток я не беру.

Командир полка Юхименко заметил:

– Когда появятся факты, будет поздно! Так что лучше напишите рапорт, и тогда мы пустим дело по-тихому.

– Какое дело? Вы не суд и не прокуратура! – возмущался капитан.

Через пару недель на Груздина повесили хорошо подстроенную недостачу на складе запчастей. Оставалось только уволиться самому, иначе материалы попали бы в следственный отдел. Понятно, что против такой махины, как военная прокуратура, не попрёшь. Это капитан Груздин хорошо усвоил по чужому опыту и вовсе не спешил набираться своего.

После его увольнения жена подала на развод и с детьми уехала в родной Тамбов. Сергей Николаевич перебрался в Киев к сестре, у которой, кроме квартиры в городе, ещё и дом в Чабанах, посёлке на Одесской трассе. Там она брата и поселила.

Работу найти оказалось непросто. Отставной офицер, подавив самолюбие, согласился на должность вахтёра в научно-исследовательском институте на южной окраине Киева. Там-то и встретил Фёдора.

* * *

...

После второй или третьей рюмки капитан первый затронул тему армии, что для Фёдора оказалось неожиданным:

– Федя, а ведь ты был не простой солдат. Я, пока меня не отставили, поражался, как тебе только мужества хватает резать правду-матку всем без разбору? Начальству, «дедам» – ты ж никому в зубы не смотрел!

– Да не всё так просто, Николаич. Поначалу боялся, там же такое творилось… «Дедовщина» – просто мрак. Молодые в основном молчали, а я не мог. И страшно, и терпеть невозможно. По морде и по печени получал, как на работу ходил, но дело пошло по-другому, когда к нам перевели чувака одного из тамбовщины, Лёшу Фомина. Вы, кажется, его застали.

– А, помню, рядовой Фомин. И что?

– Так вот, наехали как-то на меня «деды», загнали в угол казармы. Я уж думал – всё, кранты. И тут Лёха, тоже из молодых, говорит им: «Э, сюда смотрите!» Они на него, значит, а Лёха берёт табуретку, на пол ставит, и вот так, левой рукой придерживает, а правой – кулаком по сиденью ка-ак врежет – так от табуретки рожки да ножки полетели.

– Ничего себе! – восхищается Груздин. – И что потом?

– А потом он «дедам» говорит: «Не трогайте Баклана! И никого не трогайте! А то в следующий раз на месте табуретки будет чья-то голова». Представляете?

– Лихо, однако! – Груздин не может скрыть восторга. – Вот так бы каждый ставил на место этих негодяев, то и дедовщины не было бы.

– Согласен, но ведь не каждый может за себя постоять.

– Я не об этом, Федя.

– А я об этом, Николаич! Если человек слаб физически, это вовсе не означает, что его надо избивать и унижать. А в армии система устроена так, что старослужащие, ну которые в армии больше половины срока, они унижают молодых солдат – тех, что прослужили меньше года.

– Знаю, Федя, и я всегда боролся с дедовщиной. Даже на пару человек передал дела в военную прокуратуру.

– Так вы – да, – соглашается Фёдор, – а другим офицерам такой порядок был даже на руку. Они отдали «дедам» всю власть, и их совершенно не колышет, что там творится, как они издеваются над людьми. Вот, например, «дед» говорит молодому: «Подшей мне подворотничок и почисти сапоги». Если тот соглашается, то на нём будет ездить всё дедовское кодло. А если отказывается, его будут избивать, пока не согласится, или пока не прослужит год. Тогда он уже считается старослужащим и сам имеет право припахать кого угодно из нового призыва. И, главное, что интересно, когда молодой становится дедом, он издевается над новым призывом так же, как это было с ним, пока считался «молодым». И пожаловаться некому! Если скажешь офицеру, что, мол, гнобят тебя, так он вместо того, чтобы приструнить «стариков», говорит им: «Вы, ребята, пожёстче с этим солдатиком, а то он что-то службу не понимает».

– А вот кто воевал в Афгане, – продолжает Фёдор, – те говорят, что у них «дедовщины» не было и близко. И это понятно: война, оружие в руках, и можно было запросто отыграться на обидчике. А там – кто будет разбираться? Бой, стрельба, шальная пуля – и нате вам «груз 200».

– А что этот Фомин? – уточняет Груздин. – Его, как я понимаю, не трогали?

– Вы чё, смеётесь, Сергей Николаевич? – удивляется Фёдор. – Такого попробуй тронь! Не, ну как-то попытались устроить ему тёмную… эти… кавказцы… они дружны между собой, не то что мы, славяне… да… ну и он их так отметелил, что пацаны потом долго зубы собирали. Лёха вообще, как кот, гулял сам по себе, ни с кем не дружил. К нему лезли, братались, а он всех отшивал. Только я его не доставал и покровительства не просил. Вот он первый ко мне и подошёл. Он уже был в курсе, что я хорошо знаю английский, попросил с ним позаниматься, говорил, язык ему понадобится в жизни. Вот я с ним и занимался, а он за это меня приёмчикам обучил и удар хорошо поставил.

* * *

...

– Ну теперь, – замечает Груздин, заново наполняя рюмки, – мне понятно, как тебе удалось разметать эту шайку забияк.

– Это вы о чём, Николаич?

– Да в метро. Или ты уже забыл? – смеётся Груздин.

– А вы-то откуда знаете? – неподдельно удивляется Федя.

– Знаю-знаю, – лукаво улыбается капитан, – разведка донесла.

Не желая дальше говорить загадками, он поясняет:

– Мой приятель ехал с тобой в одном вагоне. Рассказывал, как один парень разметал целое шобло хулиганов. И хорошо ж разметал, говорит, так, что у тех челюсти посыпались. Он говорил, что парень тот был высокий, патлатый, на джинсах чёрные лампасы.

– Бахрома, – поправляет Фёдор.

– Я знаю, что бахрома, – соглашается капитан, – это он так говорил: лампасы. Вот я и подумал, а не Фёдор ли наш отличился? Ты же на весь Киев один так одеваешься.

– Да, я тоже никого с бахромой на штанах не встречал, – самодовольно улыбается Фёдор.

– И, главное, прошло уже с полгода, мы столько раз виделись, а ты про свой подвиг ни разу даже не вспомнил.

– Так а чё рассказывать-то? – смущённо замечает Федор. – Ничего особенного, дело житейское.

– Ой, да ладно тебе скромничать, – смеётся Груздин.

– А вы вот тоже, Николаич, не спрашивали, а были уверены, что это я сделал.

– Да поначалу я и не поверил. Такое, думал, только в кино бывает, чтоб один да пятерых… или сколько их там было?

– А я что, помню? – ухмыляется Фёдор. – По мне хоть и десятерых.

– Н-да, Федька, ты уж точно скромник, – иронизирует капитан.

– Да, есть немного, – лукаво щурится он.

Оба смеются.

– Только вот беда…

– Что, Федя? – удивляется Груздин.

– Подвёл я Лёху.

– Это как?

– Меня когда-то сильно обидели, очень сильно. Придурок один. Так я, когда Лёша учил меня, говорю однажды: «Вот бы мне сейчас попался тот козёл!» А Лёша понятливый, говорит: «Но-но, успокойся! И о мщении даже не думай!» Будто мысли читал, понимаете? Я ему: «Да ты знаешь, что тот урод мне сделал?» А он: «Даже знать, – говорит, – не хочу! И ещё, запомни, Федька, – так и сказал, – лучший поединок тот, которого ты достойно сумел избежать». Это точно, как он сделал, когда сломал табуретку: и сам никого пальцем не тронул, и никто другой в драку не полез, а на будущее все запомнили. Вот это парень! Правда, Николаич?

– Да, хорошая философия. То есть нужно сделать так, чтобы никто не применял силу, и это есть лучший поединок? Хм-м…

– Это сложно, – задумывается Федя, – но можно.

Оба закуривают. Николаич достаёт с полочки пустую консервную банку, используемую в качестве пепельницы, и снова разливает «Столичную» по рюмкам.

...

Разговор протекает легко и дружелюбно, напоминая что-то среднее между занятным трёпом и пьяным базаром.

Армейская тематика Феде порядком надоела:

– Слушайте, Николаич, а чего это мы всё про армию да про армию?

– Федь, ты ж сам зацепил эту тему. Хотя нет, извини, в этот раз я начал, – смеясь, поправляется капитан. – А о чём ты вообще хотел поговорить?

– Да столько всего накопилось… Я даже не знаю, с чего начать.

– А ты начни с чего-нибудь одного… или с чего-нибудь другого.

– Знаете, Николаич… – задумывается Федя и машет рукой. – Не, вы не знаете.

– Это смотря что, – улыбается Груздин, – а ты сейчас о чём?

– Да чёрт его знает, – ворчит захмелевший Федя.

– Послушай меня, дружище, – капитан берёт серьёзный тон, – я давно хотел тебе сказать одну вещь. Вот ты всё время жалуешься, что тебя не понимают. А сам ты когда-нибудь пробовал понять других?

– Чего? – полупьяно таращится он на Груздина.

– Да ничего. Может, надо сперва разобраться, что хотят от тебя? Тогда, глядишь, и требовать ничего не понадобится: люди сами пойдут тебе навстречу.

Прикусив нижнюю губу, Федя умолкает. Такие простые истины, а для него – как открытие Америки.

– Давай выпьем, – предлагает Груздин, наполняя рюмки. – А ты пока подумай.

Хлобыстнули ещё по одной. Капитан молча закусывает, подцепив щербатой вилкой рыбёшку из жестяной банки с килькой в томате. Подрезает ещё хлеба.

Федя выпивает залпом, после чего безразлично смотрит в стену, не притрагиваясь к еде.

Николаич напоминает:

– Ты ешь, дружочек, ешь, а то развезёт, и домой не доберёшься. Я ж не отпущу тебя в таком виде – оставлю ночевать тут.

– Не-а, не раз-ве-зёт, – пьяным голосом отвечает Федя, но кусочек хлебушка берёт. Сосредоточенно целится вилкой в жестянку, резким движением попадает в мелкую рыбину и, подняв над собой «улов», самодовольно восклицает:

– О, как я её! А?

– Молодец, молодец, – утешительно, как маленького ребёнка, хвалит его Груздин. – Давай, давай, помидорчики бери, домашние (гордо придвигает к нему открытую литровую банку), и на сало нажимай (подсовывает поближе тарелку с наструганными белоснежными ломтиками).

Федя не слывёт фанатом «украинского сникерса», но из уважения к Николаичу накалывает вилкой по одному ломтику, смачно чавкая и заедая хлебом.

– Хорошее укрáинское сало, – хвалит Груздин своё же угощение, расцветая самодовольной улыбкой.

Федя приостанавливает процесс жевания:

– Николаич, во-первых, не укрáинское, а украúнское. А во-вторых, сало – это кусок свиньи.

– Ты чё, Федя? Так же все говорят: укрá… – он делает паузу и поправляется: – Украúнское, да? Правильно?

– Да дело ж не в этом, Николаич! У свиньи национальности нет! – стоит на своём порядком захмелевший Фёдор. – Или вы хотите сказать, что в России свиней не разводят и сала не едят?

– Ну да, ты прав, – соглашается Груздин.

– Я ваще отменил бы эти национальности, как пережиток мрачного прошлого. Кому они надо? Я считаю, что судить о человеке надо не по паспорту, а по делам и… ик!.. поступкам, – Федю пробивает на икоту, и он уже с трудом выговаривает слова.

– Ну ты, паря, загнул, – Груздин беззлобно смеётся, передразнивая Фёдора. – «по делам», «по поступкам»… ты ещё скажи – по деяниям.

– Не, от слушайте, Николаич, ну в чём заслуга, что один русский, и в чём вина того, что он… не русский?

– Федя, извини, но ты говоришь тривиальные вещи, на тебя это не похоже. То всё выпендриваешься, знания показываешь, а тут нá тебе, такой простой, как дверь военкомата.

Искоса глядя на Груздина, Федя криво улыбается:

– А я могу и не… эти… нетривви… ммм… нетривиальные вещи говорить… О, кстати, Николаич, а вы знаете, что в понедельник в Москве русские убивали русских? Из танков стреляли! По ихней Верховной Раде, или как там её.

– Знаю, Федя, – Груздин мрачнеет на глазах.

– И шо вы думаете, будет у них гражданская война или нет?

– Всё может быть, дружище. Вот как Союз распался, ты же видишь, что творится. И Карабах тебе, и Средняя Азия.

– Ой, я вас умоляю, Николаич. «Карабах». Я про него ещё в армии знал. У нас полно было закавказцев. Они рассказывали, что там всегда был «напряг», только при «Советах» эти конфликты загоняли вглубь, как нарыв. А нарывы, Николаич, надо вскрывать, а не консервировать. И теперь, когда вожжи отпустили, у них вся эта гадость, копившаяся годами… да какими годами – десятилетиями!.. Так теперь оно всё и повылазило. А вот у нас – ничо нету такого, – злорадно улыбается Фёдор.

– Пока – «ничо нету», как ты говоришь. Но и тут есть бомба замедленного действия.

– Это вы щас про шо?

– Это я щас про Крым, Федя! «Про шо», – снова передразнивает его Груздин. – Там такая ситуация, что не дай бог. Только спичку поднеси.

– Та вы шо… – сокрушается Фёдор, – отак всё серьёзно?

– Давай лучше не об этом, – предлагает капитан.

– Давай… ну, я извиняюсь… давайте, – поправляется Бакланов.

О чём-то вспомнив, он вскидывается:

– О! Кстати! Вот, Николаич, вы человек умный. Правда ж? Умный?

– Ну, даже не знаю, что тебе сказать, Фёдор, – смущённо улыбается Груздин.

– А так и скажите: я – умный. Ну?

– Хорошо, я – умный. И что?

– А вот вы знаете, что идёт после триллионов?

– В смысле – что идёт?

– Вот смотрите, после миллиар… это… после миллионов идут миллиарды, потом триллионы. А… э-э… а дальше что? Знаете?

– Не-а, не знаю. А что там дальше? – Груздин делает вид, будто ему дико интересно, что там на самом деле «идёт».

– Вот видите? И они не знают, – вкрадчивым полушёпотом говорит Федя. – А я вот знаю. Они спрашивали – а никто у нас понятия не имеет. Датчане – и те не в курсе. О как! А я знал… ик!.. И им сказал… А-а они со мной неделю не раз-з-зговаривают… ик!..

Капитан сочувственно смотрит на Бакланова, и хоть понятно ему, что Федя не в состоянии вести серьёзный разговор, всё же старается поучить его житейской мудрости:

– Федя, сказать ведь можно тоже по-разному. И правду донести по-разному. Знаешь, как это в Писании говорится: «Правда должна быть милосердной».

– Это такое в Писании написано? – удивляется Фёдор, не замечая тавтологии.

– Да, кажется, – неуверенно отвечает капитан, – но дело не в этом. Ты пойми, что можно просто – сказать по-нормальному, а можно ненароком кого-то унизить.

Бакланов прислушивается, даже вилку откладывает, дожёвывая очередной ломоть сала «без национальности».

Завладев Фединым вниманием, Груздин продолжает:

– От ты постоянно умничаешь. Может, и правильные вещи говоришь. Но как?! Ты ж не кого-то хочешь просветить, а сам повыпендриваться, что вот, мол, какой я умный. И своей манерой ты обижаешь людей, как бы намекая на их глупость и незнание. А такое не прощается.

– А это… а… а что же мне делать? – Федя никак не может понять, чего от него добивается Груздин.

– Да просто не надо при всех! И таким тоном – с апломбом – тоже не надо. Подойти потом к человеку наедине и скажи: так мол и так, это есть то-то, ну и так далее. И без гонору! Тебе даже спасибо скажут и уважать будут. Понял?

Федя молча обдумывает услышанное. Сегодня уже вторично с ним говорят нравоучительно, но так, что он готов слушать и внимать. Оказывается, ему всегда не хватало именно такого общения.

– И потом, – ведёт дальше Груздин, – люди-то они далеко не глупые! Федь, они ж не глупее тебя, правда? Ведь не глупее? Скажи!

Не дождавшись ответа, он заканчивает мысль:

– И вообще, Федя, как говорила одна моя знакомая – будь попроще, и люди к тебе потянутся.

Бакланов ещё глубже погружается в раздумья. Возможно, впервые в жизни он понял, что частенько поступал не так, как надо, делал что-то не то. Но почему только сейчас? Почему не раньше? Ему больше не хочется говорить на серьёзные темы. Надо бы отвлечься, поболтать о чём-то нейтральном, за что ни он, ни Груздин не отвечают. И такая тема быстро находится.

– Николаич, а скажите, за кого вы будете голосовать на выборах? – ни с того, ни с сего интересуется Фёдор.

– Да я не знаю, – Груздин и сам достаточно пьян, чтобы удивляться резкой смене предмета разговора.

– А я думаю, – уверенным голосом вещает Федя, – неважно, кто будет президентом. Главное – чтобы Украина про-цве-та-ла!

Встав со стула, он во всё горло выкрикивает:

– Слава Украине!!!

– Тише, тише, Федя! Ты не на митинге! – Груздин пытается усадить его на место.

– Вы чё, боитесь, что кто-то услышит?

– Да тут как раз никто и не услышит, так что, Федька, сядь и не выделывайся.

– А мне пофиг! Я от чистого сердца! Слава Украине!!! – после чего и сам сваливается на стул.

– Ну, хорошо, слава, слава, – Груздин, русский до мозга костей, не особо проникается Украиной и её независимостью. – Ты лучше скажи, что у тебя случилось?

– В каком смысле?

– Ну ты ж не просто так зашёл со мной выпить. (Улыбнувшись) Обычно я зову. У тебя наверняка что-то наболело. Так что колись давай, всё останется между нами.

– А, это… Хм… – немного подумав, нервно исторгает: – да мне проще сказать, что у меня не случилось!

Ещё немного помолчав, Федя переходит к тому, ради чего и пришёл:

– Помните, я сегодня рассказывал вам про Лёшу Фомина?

– Ну да, и что?

– Так вот, он меня научил двум заповедям: не нападать первым – это раз, и никогда не мстить – это два.

– И что, ты нарушил его заповеди?

– Одну нарушил, в смысле вторую.

– И каким же образом?

– Каким? А самым паскудным!

– Неужели всё так ужасно? Ты не преувеличиваешь, Федь?

– Не-е-е, Сергей Николаич, не пр… не п-преувеличиваю.

– Хочешь об этом рассказать? – вкрадчиво, точно психиатр, спрашивает Груздин.

– Хочу! – твёрдо заявляет Бакланов, хлопая ладонью по столу, так что одна из рюмок сваливается на бок. – Я отомстил человеку, не способному дать сдачи.

– Избил, что ли, кого?

– Не-е-е, гораздо хуже.

– Так это кто? Женщина?

– Мужчина, Николаич, мужчина. Я женщин не бью.

– Тогда, может, ребёнок?

– Никак нет, товарищ капитан, вы ж знаете – солдат ребёнка не обидит.

– А за что мстил-то?

– За давнюю обиду.

– Погоди, Федя, ты сказал, что он не может дать сдачи. В смысле – он слабее тебя?

– Да не то что слабее! Он вообще парализован.

– Ну-у, это уж я не знаю… – разочарованно протягивает капитан.

Бакланову разговор неприятен, хоть он сам его и затеял. Груздин это понимает, но ясно ему и то, что парню именно сейчас надо выговориться.

– А скажи, Федь, эта твоя месть, она как-то связана с женщиной?

– Ой, Николаич, а что это мы всё про армию да про армию? – от выпитого Федю начинает перемыкать.

– Да мы уж давно про неё не говорим. Что с тобой, Федя? Ты нормально себя чувствуешь?

– Не знаю. Вроде.

– Ладно, ответь мне только на один вопрос и закроем тему. Хорошо?

– Хорошо.

– Скажи, вот к этой твоей, как ты говоришь, мести – имеет отношение Ольга?

Фёдора будто поразило током:

– Это… какая Ольга?

– Та самая. Выдрина.

– Ну… да я… – замялся Бакланов.

– Понятно. Можешь не отвечать.

– Николаич, а что мне делать? Скажите! Вы же умный, мудрый человек! Помогите, пожалуйста, – ещё немного, и он бы расплакался.

– Во-первых, надо успокоиться. Во-вторых, покаяться.

– Чё, в церкву, что ли, пойти?

– Не обязательно. Надо покаяться внутренне, прочувствовать это искренне, сердцем. Понимаешь?

– Наверно.

– И, в-третьих, надо у всех, кого ты когда-нибудь обидел, попросить прощения.

– И у Томки? – называет он имя своей пассии студенческих лет, забывая, что Груздину о ней не рассказывал.

– Я не знаю, Федя, о ком речь, но и у Томки тоже.

– И что, простят?

– А ты попробуй, и сам всё увидишь. Люди тебя поймут, но только если покаешься и прощения попросишь – ис-крен-не! Всей душой! Понял?

Фёдор молча переваривает информацию. Казалось бы, всё так просто. Почему он до сих пор жил не так, как надо? Вечно с кем-то конфликтовал, унижал, всё хотелось показать, мол, вот я какой, а вы – никто. Ну и чего добился? Только нажил себе недругов. Если беда какая, то и обратиться не к кому. А если… не дай бог, конечно… то никто и не помянет и даже за гробом не пойдёт.

– Сергей Николаевич, дорогой, – дрожащим голосом заговаривает Фёдор после долгого молчания, – вот почему мы раньше про такое не говорили?

– Про какое, Федь?

– Ну про такое вот… вот… как сейчас. Вот это… – он старается подавить комок, подступивший к горлу.

– Да я и не знаю, почему. Надобности не было. Вот у тебя сейчас болит душа, и ты её мне изливаешь. Лучше скажи, почему именно мне? А, Федь?

Он задумывается и говорит, будто на исповеди:

– Да мне, если честно, и поговорить не с кем. Вы мне как друг, Николаич.

– Спасибо, Федя.

– Я вот рассказал вам всё, как есть, а остальное вы и сами додумали. Ведь правда ж, додумали? Вы, Сергей Никхх… Николаич, вы – единственный, кто меня понимает. А остальные… Вот Кацман ещё классный чувак… Ну, ещё Леночка, только она меня бросила. – Федя кривится от накипевших слёз.

– Ладно, ладно, Федь, успокойся. Люди все, как люди. Просто к каждому нужен подход.

Поблагодарив Сергея Николаевича за науку и несколько раз назвав его лучшим другом, Федя торопится домой. На прощанье, после крепких объятий, друзья договариваются о встрече в ближайшее дежурство. Да и почему бы не пообщаться в другой обстановке? Груздин – заядлый рыбак. Бакланов не любитель, но с удовольствием соглашается порыбачить с ним за компанию в следующие выходные. В одиннадцатом часу прохладного октябрьского вечера торопливой шаткой походкой Федя выбирается из института. Ветер усиливается, освежая мозги от алкогольного дурмана и задувая огонь зажигалки. С энной попытки сигарета «заработала», и темп ходьбы сбавляется до вальяжно-променадного.Время от времени Фёдор глубоко затягивается «Мальборо», пытаясь обдумать то, о чём сегодня говорил с Николаичем. Да и не только с ним. Много чего он ждёт и от встреч, намеченных на следующую неделю, с Гуру и Кацманом. Впервые в жизни ему хочется поскорее пережить выходные и чтобы уже наступил понедельник.Мимо проходят два сотрудника из отдела внешних связей. «Видать, заняты какой-то интересной фигнёй, раз до сих пор торчали в институте», – завистливо думает Фёдор. По ходу коллеги что-то живо обсуждают. Кажется, говорят о Китае – стране, способной в ближайшие годы радикально изменить экономическую карту мира.– А сколько у них населения? – спрашивает один.– Да где-то миллиард, – отвечает другой.Федя не знает, чем отличается китайская экономическая модель от других, зато ему хорошо известны имена китайских философов, названия опер, не говоря уж о населении страны.По привычке он едва не вмешивается в разговор для уточнения, сколько же народу на самом деле проживает в Поднебесной. Что-то его удерживает, и вдруг, едва ли не впервые в жизни ему не хочется хвастать познаниями, когда его никто не спрашивает. Да и не стоит афишировать, что наклюкался до поросячьего визга.Внимание привлекает новый пивной бар на полпути к остановке. Федя сюда ни разу не заглядывал. И сейчас бы прошёл мимо, да уж больно пить охота. До похмельного сушняка ещё далеко, не утро ведь, но хорошо бы «напоить селёдочку», как говорит сосед-выпивоха. Селёдку в сегодняшних закусках Бакланов не припоминает, но фигура речи ему нравится. Ещё ему известно, что пиво хорошо не только для «разминки» перед серьёзными напитками, но и якобы для «полировки» после них. А нынче как раз тот случай, считает он.– Надо бы полирнуть, – ни к кому не обращаясь, Федя вслух принимает не самое лучшее решение.

...

Бар хоть и недавно сооружён, да уж крепко пропитался духом пивным и не только. Стойкое амбре от креветок, шницелей и, конечно же, пива порождает на Федином лице брезгливую гримасу, будто ему в рот положили кусок навоза. Не излучают приятного аромата и его соседи по столику – трое небритых и давно немытых забулдыг. Без внимания к подсевшему Феде они продолжают нескончаемый разговор о смысле бытия, о политике и, разумеется, о том, что раньше пиво было намного лучше.

В промежутках между репликами мужики угощаются из поллитровых бокалов, издавая громкие хлебательные звуки да приговаривая:

– Не, таки это не то.

– М-да-а, раньше пиво было лучше.

Пьяный базар Федю не интересует. Разглядывая свой бокал, почти до краёв наполненный пеной, он силится вспомнить афоризм о пиве, известный ему со студенческих лет. Зачем? Да так, на всякий случай. Если кто из этих забулдыг надумает с Федей заговорить, он тут же и выдаст: «А знаешь ли ты, что…» Но вот беда: никак на ум не приходит, что же там говорилось о пиве и пене.

Пока Фёдор насилует память, пытаясь извлечь из её ниш тот самый афоризм, его соседи неожиданно срываются с мест и, открыв новую тему «женщины и пиво», направляются к выходу. На столе остались два почти пустых бокала, газетная страница в жирных пятнах, на ней – остатки того, что час назад называлось «таранькой», вяленой рыбой, очень солёной, на любителя.

Только-только Федя обрадовался, что наконец-то может побыть один, как на соседний стул б у хнуло что-то увесистое. Медленно поворачивая взгляд, Бакланов обнаруживает, что его одиночество нарушила какая-то вмазанная чува. Сквозь хмельной туман Федя меряет её напряжённым взглядом. В подсевшей женщине лет тридцати пяти, в тельняшке и чёрной куртке, ему видится что-то знакомое. «Наверное, это Штурман Жорж», – вспоминает он булгаковскую героиню, члена МАССОЛИТа.

Заметив мужское внимание, женщина что-то говорит, из чего можно разобрать только:

– Милостивый государь, блин, угостите даму пивом.

Слова никак не вяжутся у Фёдора ни с каким женским образом, способным вызвать симпатию, и он не торопится лезть в портфель за кошельком. Да это и лишнее: подошедший вскоре мужчина уговаривает её выйти прогуляться, на что она сразу же соглашается. Её кокетливое «пока, малыш!» ответом не удостаивается: Бакланов снова сверлит глазами пустоту.

Вскоре подсаживаются двое с виду приличных мужиков. Оба росту невысокого, средних лет. Внешне у них много общего, только один с плешью, а у другого, что помоложе, усы. Оба чуток во хмелю. Жестом лысый подаёт сигнал «два пива», и пока официант выполняет заказ, усатый втихаря достаёт из сумки бутылку водки.

Пиво приносят быстро, и в ход идёт народный коктейль «ёрш». Лысый предлагает добавить водки Феде, на что возражений нет, и все трое, подняв и содвинув бокалы, отпивают по несколько глотков «за всё хорошее».

Федина сосредоточенность обращает на себя внимание усатого:

– Слушай, братуха, у тебя такой вид, будто твоя голова или болит, или думает.

Ответ следует после бестолкового хлопанья губами в попытке изречь хотя бы звук:

– А я не больной! Я думаю. Я всегда думаю. Вот они там считают, – указывает лишь в ему известном направлении, – они там… они думают, что я не думаю. А я думаю, что я думаю.

Жестом показывает, чтобы ему в бокал добавили ещё водки.

– А может, тебе хватит, парень? – участливо спрашивает лысый. – Ты вон смотри, уж заговариваешься.

Из глубин памяти наконец-то всплывает искомый афоризм: «Если в кружку налить пены, в осадок выпадет пиво». Cбой в речи производит скомканный эффект, и шутка не принимается. Фёдора это не останавливает, и он делает ещё одну попытку сразить новых знакомых:

– Вот скажите, мужики, вы знаете, скоко н-н-населения Китая?

– Не-а, – в один голос отвечают оба.

– А хотите з-з-н-нать?

– А на фига нам это надо? – удивляется лысый.

– Ага, – соглашается усатый.

– Вот и я говорю: на фига оно мне? Но я знаю! – гордо заявляет Бакланов и тут же следует новый вопрос:

– А вот вы знаете ин… интег… интегральную… ик!.. теорему Ла… ик!.. Лапласа?

– Слушай, а чё ты выстёбуешься, а? – рассердился усатый.

– Ты шо, умный? Академик, блин? – вторит ему лысый.

Фёдор делает несколько попыток открыть рот, чтобы дать достойную отповедь на гнев случайных собутыльников. Его потуги напоминают кадры из немого кино. Наконец «озвучка» включается:

– Я – умный. А эти дебилы… ик!.. они уроды, они во… во-о-обще ни хр…ик!.. ни хрена не смыслят, – подняв указательный палец, Федя пафосно и на удивление чётко изрекает:

– Я без пяти минут кандидат наук! О как!

Заслышав «без пяти минут», мужики машинально смотрят на часы, отделанные под старину и украшающие стену пивбара.

– Ладно, извините, ребята, – Федя примирительно хлопает по плечу ближе сидящего к нему лысого, – ты, бр-браток, на меня не обижайся. И ты (обращаясь к усатому) не обижайся, ладно? Я всё равно хороший.

– Да уж, точно «хороший», – иронически замечает усатый, будучи хоть и «под мухой», но явно трезвее Фёдора.

– Давайте л…л…лучше в…в…выпьем!

– А не будет тебе? – снова проявляет заботу лысый.

– Точно! Будет! Спасибо, друг! – Федя неуклюже обнимает его и даже пытается чмокнуть посреди макушки.

– Ладно, ладно, – мягко отстраняется собутыльник, – всё нормально. Домой сам дойдёшь? Тебе куда?

– Дойду! Сосчитаю до пяти… Раз… два… три… четыре… пять, – резко встаёт и, не попрощавшись, «морской» походкой направляется к выходу. Извиняется, когда в дверях случайно задевает портфелем такого же поддатого, как он сам.

– Хм… – пожимают плечами усатый и лысый, тут же забывая об этом странном субъекте.

Свежий воздух бодрит. Несколько глубоких вдохов, и жить намного приятней. Ещё шагов триста вниз по переулку, а там уж и троллейбусы.

Навстречу парочка: она – длинноногая брюнетка, он – щуплый, очкарик. Фёдор останавливается. Что на него находит? Ведь он никогда прохожих не задирает.

– Ууу ты какая! – пытается ухватить девушку за локоть.

Её спутник хоть и понимает, что перед ним вдребезги наклюканный тип и реагировать на него унизительно, проявляет неуместное рыцарство:

– Ты что? Неприятностей хочешь? – сжав маленькие кулачки, он делает вид, будто сейчас же ринется на пьяного хама. Симпатичная спутница одной рукой удерживает «рыцаря» за локоть, другой – преграждает ему путь:

– Серёжа, не надо, прошу тебя! Пойдём отсюда!

Гонористый кавалер только этого и ждал. Не особенно его тянет ввязываться в словесно-кулачный диспут с уличной пьянью. К тому же столкновение с таким верзилой может закончиться больничкой. Понимая это, он всё же считает святым делом выпендриться перед дамой сердца. Сценарий отработан и проверен: намерение поставить на место уличного приставалу, возражения подруги вроде «не связывайся со всякими», своевременное согласие «не связываться» – а в результате и честь не растоптана, и кости целы.

Парочка уходит своей дорогой, а Фёдор своей. Позади себя он слышит:

– Я не потерплю, чтобы всякие… Таких надо ставить на место! – петушится интеллигентик, на что Фёдор издаёт:

– Хэ-гэ-гэ-гэ-гэ!

– Ладно, хватит! Чего тебе связываться со всяким пьяным мурлом? – уговаривает его подруга.

«А красивая, зараза, м-м-м…» – мыслит Федя вслух.

Несколько раз судорожно икнув, он понимает, что пора искать кустики. Благо, вдоль тротуара тянется палисадник.

Стошнило его по-страшному, показалось, что выворачиваются все внутренности. Закончив «детоксикацию», Федя вытирается носовым платком и швыряет его туда же, в кусты.

Становится заметно легче. Кажется, понемногу наступает отрезвление. До остановки совсем чуток.

Взгляд фиксируется на одном из окон, в котором видны контуры изящной женской фигуры. Рядом с красавицей вырисовывается другой профиль, явно мужской.

– Тьфу, чёрт! – ругается Федя вслух и разочарованно продолжает движение.

Тишина ночного города, нарушаемая шуршанием колёс и мягким урчанием двигателей несущихся мимо «иномарок». Мягкое шмелиное жужжание троллейбусов, уходящих «спать»…

«Хм, откуда это? – на ходу задумывается Фёдор. – А, ну да, старая советская песня [39] ». Улыбнувшись чему-то приятному из далёкого детства, он мурчит сначала про себя, а затем и всё громче вслух:

Проходящие мимо две девушки опасливо отстраняются «от пьяни, а то ещё приставать начнёт». Федя придурковато гыгыкает им вслед, и песня возобновляется:

Память даёт сбой, и вместо слов опять мугыканье:

«М-г-мг…» – и тут вылетело из головы, а может, никогда там и было.

Ещё две строчки на «мур-мур-мур»… И дальше почти по тексту:

Последняя строка протягивается трижды. «Певец» умело копирует стиль Магомаева, внешне только: голосом похвастаться ему сложно.

Вокруг почти ни души. Навстречу спешно идёт женщина средних лет, в руке сумочка. По привычке Федя оценивает прохожую, как потенциальную партнёршу, но уловив разницу в возрасте, быстро теряет к ней интерес.

Они почти поравнялись, когда из ближайшего двора, наперерез, выбегает молодой человек. Выхватив у женщины сумку, он уж собрался улепетнуть.

Федю будто встряхнуло, так что и весь хмель куда-то подевался. Бросив портфель на асфальт, он бегом за грабителем:

– Стой! Стой, падла! Отдай сумку!

В несколько широких шагов он догоняет негодника. Схватив его правой рукой за воротник, разворачивает к себе лицом и наносит прямой удар левой. Кулак приходится в район глаза, соскальзывает, но этого достаточно: грабитель распластан на смежной с тротуаром травяной полосе.

Вор-злодей Фёдору больше не интересен. В нарочито пафосной манере сумочка возвращается испуганной, но благодарной, владелице.

Позади слышится приближающийся топот. Федя не успевает обернуться, чтобы посмотреть, кто это так спешит и не с ним ли жаждет увидеться…

Сильнейший удар по макушке – и всё перед глазами плывёт…

В голове мутнеет, чувствуется жуткая боль. Противное тепло растекается по волосам. Кровь? Ну да, «в наших жилах кровь, а не водица», по привычке на память приходит цитата к месту.

В свете уличных фонарей он успевает разглядеть чёрную куртку и спортивную шапочку. Точно такие, как на том кренделе, что давеча крутился у входа в институт. К нему ещё подходил Саша, Ленкин друг, что грозился с Федей разобраться…

Что там они говорили?

Отчётливо всплыло из ниоткуда:

– Он точно входил, но не выходил…

«Неужели?» – вопрос виснет на остатках сознания.

Только грабитель тут при каких делах? Наверное, попал в «сценарий» чисто случайно.

Крики, просьба вызвать «скорую», кто-то настойчиво твердит, что тут рядом телефон-автомат и надо срочно позвонить в милицию.

А дальше – темень, пустота…

...

Инспектору, прибывшему с милицейским нарядом из двух сержантов, вскоре становится ясно, что дело – «висяк». Улик – ноль. Грабитель пришёл в себя и успел улизнуть. Связь между ним и нападавшим уловить невозможно: не за что зацепиться. Фоторобот не составить из-за скудности показаний «потерпевшей» – таковой инспектор считает женщину, хотя на ней ни царапины, да и сумочка ей благополучно возвращена.

Во мраке ночи, разбавленном неярким светом уличных фонарей, Баклановым занимается бригада «скорой», вызванная больше по инструкции, чем ради воскрешения покойника – стражи правопорядка не сомневаются, что «парень курить бросил навсегда», как дежурно выразился один из сержантов.

Голова разбита чем-то тяжёлым и, похоже, металлическим. Удар большой силы, очень большой. Врач Павленко навскидку оценивает состояние больного – не больного, живого – не живого:

– Кажется, всё, – говорит, – надо вызывать спецмашину.

– В смысле труповозку? – уточняет инспектор.

– Ну да, – неохотно подтверждает эскулап, морщась от названия вещи «своим именем». По его команде бригада налаживается ехать на следующий вызов.

Но не тут-то было.

Юная фельдшерица сомневается. Девушка едва не плачет, глядя на смазливого молодого мужчину, так жестоко искалеченного и, похоже, бесславно погибшего. Или погибающего?

Странная реакция медработника на тяжёлое состояние больного. Могла бы уже ко всему привыкнуть, хоть и на «скорой» – без году неделя после медучилища. На учебной практике, конечно, ходила на вскрытия, в реанимацию, наверняка не обошла вниманием и неотложку, и травмпункты, но так и не научилась воспринимать чужое горе, как… чужое . Всё ей надо через себя, через душу пропустить!

Возможно, столь глубокое сострадание к пациенту отчасти восполняет нехватку опыта и даже пробелы в знаниях. Пальцы у фельдшерицы оказываются более чувствительными, чем у доктора, что позволяет ей нащупать едва уловимый пульс.

Вызов труповозки отменяется, к неудовольствию руководителя бригады «скорой». Непонятно только, чем он так расстроен: то ли тем, что пациент «ожил» и его нужно будет приводить в стабильное состояние, то ли тем, что недавняя выпускница-медсестра оказалась точнее в распознании признаков жизни. В общей суматохе едва слышно приглушённое рычание доктора Павленко по адресу младшей коллеги:– Таня, ну кто тебя за язык тянул?– Что вы такое говорите, Иван Иванович? Ведь он жив! – сестра милосердия не приемлет чёрствости Павленко, с которым у неё непрерывный конфликт на почве отношения к пациентам.– Да кто там жив! Он же вот-вот коньки откинет! И его повесят на нас: скажут – не довезли. А так бы считалось, что приехали, когда он уже был покойник. И вообще, дорогая, давай не будем портить наши показатели, хорошо?– Иван Иванович, как вы можете! Вы же доктор! – сквозь слёзы возмущается Таня. – Его можно спасти! Он жив! Разве вы не видите?!– Ты понимаешь, у нас срочный вызов! Там пищевое отравление, и того человека мы уж точно спасём! А ему, – указывает на Бакланова, – одна дорога, она же и последняя.По пути в Городскую больницу скорой помощи Танины глаза не сходят с мокрого места. Она живо радуется, как только Федя хотя бы ненадолго приходит в себя и не сдерживает слёз, когда он снова «теряется».Чувство близкой смерти кажется Фёдору нереальным. Всё думает – сон кошмарный, только пробудиться никак не может.Ему вспоминается, как он спас кошку, подвешенную малолетними уродами на крыше девятиэтажки, как поставил на место шайку подонков, наводивших страх на едущих в метро. Память больше ничего выдать «на-гора» не успевает: Федя снова отключается.Новый «приход в себя» – и его сражает сильная головная боль. Ощущение близкой кончины усиливается тем, что несколько субстанций в белых балахонах злорадно, как это кажется, его утешают:– Ничего, держись! Мы тебя поднимем на ноги.«Но это же сон! – думает Фёдор. – Сейчас проснусь, и всё исчезнет».Врачи что-то там колдуют, вены колют, капельницы меняются часто. А маска зачем? Что там? Кислород?«Неужели это наяву?» – Фёдор с ужасом осознаёт – нет, не снится ему и не чудится. Всё правда, всё по-настоящему. А если это и сновидение, то последнее в жизни.Не так ему грезилось пребывание на смертном одре. Он хотел, чтобы рядом находились близкие и утешали его искренне, а не профессионально, как эти «белые халаты», и чтобы уговаривали его не умирать. А он бы им: «Нет уж, дудки! Не дождётесь! Вот возьму и сейчас умру!» Эти слова превращают общие стенания в общую же истерику, но в последний момент, когда у всех пропадает надежда вернуть его к жизни, Федя вскакивает и буднично замечает: «Ладно, уговорили, остаюсь». И наступает момент всеобщей радости… Так ему представлялось в детстве и хочется, чтобы так всё и произошло. Но что-то идёт не по сценарию, какой-то сбой в программе… Феде становится жаль, что на самом деле всё сложилось гораздо хуже, чем грезилось.«Леночка…» – пронзительно-тихим шёпотом имя слетает с губ. Почему он не нашёл нужных слов? Ведь Лена, будучи глубоко стеснительной, совершила невозможное: первая призналась в любви! Среди обывателей такая инициатива осуждается. Как же надо любить этого заносчивого, хоть и в чём-то благородного, хлюста, чтобы переступить через внутреннюю гордость и стереотипы! А Федя даже на йоту представить не мог, чего стоило Лене признание, вот и не оценил её самоотверженность. Проще говоря, лопухнулся. Прав оказался Косых, его однокурсник: Баклан – он и есть Баклан, по жизни такой.Никогда Феде не было так обидно, что нельзя перемотать ленту времени. И на кого уповать? Есть ли там кто-нибудь?«Господи! Верни мне тот день! Больше ни о чём не прошу! Только верни! Я скажу Лене, что люблю её! А потом бери меня к себе, Господи, отправляй куда хочешь, хоть в пекло!» – молился агностик Фёдор Михайлович Бакланов, находясь на грани бытия…Накануне вечером он пообещал Виктору Ефимовичу, что тот увидит день, когда Фёдор успешно защитит свои научные достижения. А выходит, и сам соискатель может не дожить до того счастливого момента. И давай он просить у Бога не день, а год, чтобы добить, наконец, эту злосчастную диссертацию, самоутвердиться, а там уж будь что будет.Воспоминания о родителях повергают Федю в ещё большие страдания. Неистово бьётся сердце от невозможности сказать им: «Простите меня, родные». Как же ему сейчас не хватает папы и мамы!Карина… Чем Фёдор её обидел, оставалось ему непонятным. Не ответил на её любовь? А должен был? Ему впервые стало по-настоящему жаль эту странную, но безмерно любящую женщину, готовую ради своих чувств пойти на всё, даже на преступление, чтобы Федя принадлежал ей и только ей. И чья вина, что «пазлы» не сложились?Больше всего Федя умоляет Бога дать ему встречу с сыном, о котором до недавнего времени он и понятия не имел. Неизвестно, смог бы он воспитывать ребёнка вместе с Тамарой, и насколько сильны его чувства к ней. Да и важны ли они? Разве не главное то, что у них есть сын? «Господи, ну почему я узнал о нём так поздно? Умоляю тебя, дай увидеться с моей кровиночкой!»Понимая тщету обращения к тому, кто безразличен к судьбе отдельно взятой твари – разумной или неразумной – Фёдор снова впадает в плач, беззвучный и оттого кажущийся ещё более трагичным и безутешным. Судорожно подёргивается лицо, слёзы двумя озерцами заполняют углубления меж глазными яблоками и переносицей, полноводными ручьями скатываются по вискам, продираясь сквозь пейсы, будто паводок через лес, огибая верхушки ушей… Обильно орошается подушка по обе стороны головы – хоть бери да выкручивай.Возвращаясь в сознание, Федя ни разу не думает о прямом обидчике, чей удар и вывел его из строя. Не приходит ему в голову и то, что за нападавшим кто-то стоял, направляя руку с вложенным в неё орудием.«Как же это примитивно и дико! – думает Фёдор. – Неужели я совершил такое, за что меня можно так наказывать, так… мстить…»«Да ты на себя посмотри! – слышит он сердитый окрик то ли изнутри, то ли сверху. – Ты же только то и делал, что мстил за мелкие обиды!»«Белые балахоны» не сомневаются, что пациент просто не хочет умирать. Смерти боится – вот и вся разгадка. Это когда всё благополучно, мы бросаемся фразами: «да чтоб я сдох!», «скорей бы уж концы отдать», но когда «отдача концов» обретает безжалостные контуры действительности, во-о-от тут-то и начинаются панические стенания. А и то! Мудрено ли было раньше понять, что жизнь одна и надо её прожить, а не профукать?Бригада «скорой» занята повседневной работой. Без эмоций. И только медсестричка, чудом уловившая нить, за которую цеплялась жизнь пациента, спасшая Фёдора от труповозки, не может ничего делать. Руки не слушаются, губы дрожат. Коллеги, включая Павленко, проявляют снисходительность, и нет ей даже упрёка в непрофессионализме.Сознание вот-вот его снова покинет, и на последних секундах Фёдору вспоминается Ольга, ни в чём перед ним не повинная, ставшая орудием возмездия. При мысли о ней слёзы не просто текут, а брызжут, и Таня, фельдшерица, едва успевает вытирать ему виски и щёки ватными тампонами.И так ему стало больно! Так захотелось выжить, подняться и попросить прощения у всех, кого обидел. Без исключения!Впрочем… нет, не у всех.Поначалу он подумал и о немце, которому от имени народа-победителя врезал по морде за оскорбление. А потом решил, что в этом, едва ли не единственном, случае раскаяние не требуется.«Нет, – думает он, – не буду извиняться перед немчурой. Так ему, фрицу, и надо! Будет меня помнить и в следующий раз хорошенько фильтровать базар».От этих утешительных слов, хоть и сказанных не вслух, Федины губы расходятся в улыбке… и внезапно тело коченеет от судорог.Перемена состояния больного не ускользает от Таниного внимания:– Иван Иванович, ему плохо!– Я знаю. А кому сейчас хорошо? – Павленко равнодушно попивает минералку.– Доктор, вы не поняли! – Таня едва не кричит. – Ему совсем плохо! Он уходит!Резким движением доктор откладывает бутылку с остатками воды. Посудина скатывается на пол…«Только дотяни до больницы! Продержись, милый, ещё немного…» – из находящихся рядом незнакомка Таня остаётся единственным существом, которому небезразлична жизнь Фёдора Бакланова.

* * *

...

В милиции происшествие квалифицируют как хулиганство с отягчающими обстоятельствами. Ничего особенного, такое происходит сплошь и рядом, и разбирать каждую уличную потасовку – да где взять столько людей? Хотя по Бакланову меры принять надо: голову этому парню разбили не слабо. Он, конечно, был крепко пьян – и без анализов ясно. Видать, сцепился с кем-то. Да мало ли чего можно натворить «под мухой». Только ведь его стукнули явно не в стиле пьяных разборок. И удар-то не кулаком, а какой-то железякой. М-да, это случай не из рядовых, не просто пьяная драка.

Так мыслит замначальника угро, дающий задания на ближайшие сутки.

Когда выясняется, что Бакланов пострадал неподалёку от места работы, в институт присылают двух инспекторов уголовного розыска. Одним из них и оказался тот, что выезжал на место происшествия.

В субботнее утро для встречи с операми срочно вызываются сотрудники, хорошо знающие пострадавшего.

Пользы от допросов практически ноль. Почти все открестились от Бакланова, назвав его отшельником и нелюдимом. Об его странных отношениях с Ольгой никто не упомянул, чтобы той не задавали неудобных вопросов. Между собой коллеги полунамёками пришли к выводу, что «ноги растут» именно оттуда.

Сама Ольга отвечала равнодушно, лаконично и складно. О знакомстве Бакланова с Жердинским умолчала. Не упомянула и о встрече с Кариной.

Среди вызванных сотрудников не оказалось тех, кто слышал, как пару дней назад Лена Овчаренко говорила какому-то молодому человеку: «Только попробуй тронь его!» Да никто и значения тому не придал.

По странной случайности Лену в институт не вызвали, забыли, а иначе не известно, какой ход приняло бы расследование.

Событие произошло накануне местных выборов и могло бы стать резонансным. Но какая к чёрту политика? Фёдор никогда не высказывал партийных предпочтений. Изредка ругал коммунистов, хотя и новых, так называемых «демократов», особо не жаловал.

Остальные версии – бизнес, личные мотивы и т. п. – также развалились карточным домиком.

Расследование, по законам жанра, проходит в ключе выяснения, кому было бы выгодно сделать Бакланову плохо. Оказалось – никому! По-крупному Фёдор не мешает ни единому человеку, хотя никого и не согревает.

Делу, скорее всего, суждено стать «висяком», как это и предсказал инспектор, вызванный на место события.

* * *

...

Как бы Фёдор удивился, если бы узнал, где встретит свой тридцатилетний юбилей! Праздновать он и не собирался: не с кем, да и незачем. В мыслях даже не прокручивал, чем будет заниматься в день рождения. Но если бы и попытался представить себе, где застанет его тридцатник, то вряд ли у него возникла бы «картинка» из реанимации в горбольнице. Без сознания, с разбитой головой – нет, на это не хватило бы воображения даже у Бакланова, любителя придумывать самые вычурные ходы в развитии событий.

Феде было бы лестно узнать, сколько уделяется ему внимания, пусть и теми, кто заботится о нём в силу профессионального долга. И уж наверняка мало кому так «повезло» – отметить юбилей не с гостями, не под звон бокалов, а среди капельниц, колбочек и стонущих больных, зависших у последней черты. По крайней мере, не так, как у всех. А разве не этого ему всегда хотелось?

Только сейчас ему ничего не хочется. Вторые сутки Бакланов без сознания. Идёт неистовая борьба за его жизнь, и сам он в этой битве не участвует. Многое зависит от медперсонала, ещё больше от крепости Фединого организма, но ровным счётом ни на что не влияет его желание или нежелание жить.

Ему становится хуже…

Ещё хуже…

Совсем плохо…

...

Только на следующий день Карина узнала о том, что произошло с Баклановым. «Но зачем же так!», – думает она, будучи не в силах отойти от шока. Ведь речь не шла о том, чтобы пацана «грохнуть», а всего лишь – поставить его на место.

Воскресным вечером Жора является домой раньше обычного. С порога на него набрасывается Карина:

– Что ты наделал? Зачем ты его искалечил?

– Я не понял. Кого? – удивляется Жора.

– Федьку! – истерично вопит она. – Не гони дурку! Всё ты понял!

– Ах, Фе-едьку! А тебе уже его жалко? И это Артист его так, а не я! – назвал он погоняло своего «боевика». – Санёк, между прочим, тоже говорил, что этот кадр цепляется к его чуве, этой, как её… Ленке. Так что твой Баклан пристаёт не только к тебе.

– Лучше бы он и в самом деле ко мне цеплялся, – в сердцах вырывается у Карины.

– Чё-о? Я шо-то плохо не понял! Так значит, всё, шо ты мне говорила – это фуфло? Он к тебе не приставал?

– А ещё лучше, чтобы ты ко мне приставал!

– Не-е, обожди, киця, я в натуре не врубаюсь… Чё я должен к тебе приставать? Ты ж и так моя!

– Какой же ты придурок, Жорка, – грустно констатирует Карина.

– Шо?! Ты за базар-то отвечай, овца! Я тебе в натуре всё даю: и хавку, и шмотки. Чё тебе ещё надо?

– Если я овца, то ты – баран безмозглый! Неужели ты не понимаешь, что мне… Ты мне совсем не уделяешь внимания!

– Не понял, как это? – Жора озадачен. Такие нагрузки на мозг его утомляют.

– Болтаешься вечно где-то, дома не бываешь! – со слезами в голосе упрекает его Карина. – Ты лучше вспомни, когда мы с тобой в последний раз в кино ходили? Забыл?

– Не, я не помню, – задумался Жора.

– А потому и не помнишь, что никогда не ходили!

Из-за скудоумия и простодушия Жора не улавливает момент перехода с Бакланова на себя, и Карине легко удаётся заговорить ему зубы.

– Я знаю, – говорит Жора, – что Артисту ничего нельзя поручить. Сказал же ему – только разобраться, а он…

– У тебя только одни разборки на уме! А меня ты вообще в упор не видишь! – гнёт она своё. – Дома почти не бываешь! Что это за семья у нас такая? Я детей хочу, понимаешь?!

Жора стоит пристыженный, а Карина продолжает моральный прессинг:

– Ты когда в последний раз меня выводил хоть куда-нибудь? Хотя бы в кабак! Вечно где-то болтаешься, то на стрелках, то чёрт знает где. Ты обещал носить меня на руках, а топчешь мою душу ногами!

Слёзы неудержимо брызжут, рыдания Карины перерастают в истерику.

Ошеломлённый неожиданными упрёками, Жора понимает, что и в самом деле позабыл о существовании жены. Смущённо выдавливает из себя:

– Слышь, зая, прости меня, в натуре, я виноват.

Подходит к Карине и, как умеет, загребает её в медвежьи объятия. Ещё какое-то время она плачет навзрыд, после чего успокаивается, повиснув на могучих мужских плечах.

В ту ночь её супруг остался дома и даже отключил мобильник.

В потоке неистовых страстей Карина вспомнила о Феде только утром, поняв, наконец, что раз ему не нужна – то с глаз долой, из сердца вон.

* * *

...

– Аллё, это институт? – трубка выдаёт скрипучий голос пожилой женщины.

– Да, а кто вы? – безразлично спрашивает Ольга.

– Это из Городской больницы скорой помощи. Ваш сотрудник Бахманов…

– В смысле Бакланов? – уточняет она, догадавшись, что речь идёт о Фёдоре. На лице Ольги отражается тревога, что замечают вошедшие завы отделов (на десять назначена планёрка у директора).

– Да, – после паузы соглашается женский голос, – Бакланов. Тут так надряпано, что и не разберёшь… Так вот, он умер полчаса назад.

– Ка-ак?… – не веря услышанному, Ольга задаёт совершенно неуместный вопрос: – Вы серьёзно?

– Девушка! – возмущаются с того конца провода. – Какие тут шутки? Вы что, издеваетесь? Вот чётко записано…

– Да где же чётко, если даже фамилия неправильная? – тщетно пытается Ольга уцепиться за хоть мало-мальски возможную ошибку.

– Его звали Фёдор Михайлович? Так?

От шока Ольга бледнеет, будучи не в силах и слова сказать.

– Алло! – пытается докричаться та, которой поручено нести недобрые вести. – Вы меня слышите? Алло!

Рука вместе с трубкой опускается на стол.

В наступившей тишине из телефона слышится приглушённое «Алло! Алло!», сменяющееся короткими гудками.

Мрачным взором Ольга осматривает пришедших. Язык не поворачивается произнести страшную новость, хотя все и так поняли: случилось несчастье.

Из кабинета выходит Саврук, чтобы объявить о переносе планёрки из-за срочного вызова на коллегию в министерство.

– Бакланов умер, – сообщает ему один из сотрудников.

– О, господи… – на мгновение теряется директор, но тут же взяв себя в руки, отдаёт распоряжение: – Оля, позвони Ковалёвой, пускай профком занимается…

Не договорив, чем надо заниматься профкому, Саврук покидает приёмную.

Заведующие отделами расходятся, и новость моментально облетает институт.

В зале заседаний собирается профсоюзный комитет. Подходят сотрудники отдела цен, по понятным причинам не нуждающиеся в приглашении. Подтягиваются коллеги из других секторов и отделов. Анатолий Ерышев, как член профкома, тоже являет себя народу, испытывая двойственные чувства по поводу кончины ненавистного Бакланова.

У окна неподалёку в безутешных рыданиях стоит Лена Овчаренко, не решаясь войти.

О нападении на Бакланова Виктор Ефимович Приходько узнал ещё в субботу днём, и его свалил сердечный приступ.

Выясняется, что хоронить Федю некому. Родители в разводе, отец пьёт, а мать в эмиграции. О родственниках сведений нет, друзей Бакланова тоже никто не знает.

Об этом и докладывает Ковалёва:

– Товарищи… ой, извиняюсь, пани и панове, – на ходу исправляется она, – сегодня утром, как вы уже знаете, умер младший научный сотрудник отдела цен Бакланов Фёдор Михайлович. Вчера ему исполнилось тридцать лет.

Голос её вздрагивает, Ковалёва берёт паузу, с трудом удерживая подступивший к горлу комок.

Пришедшие грустно кивают, женщины всхлипывают. И не столько по Бакланову как человеку, сколько потому что «такой молодой, жизни не повидавший…»

После короткого обсуждения делается вывод: институту надо взять на себя расходы, да и вообще организацию похорон.

– Жаль парня. Он ведь на самом деле был не так плох, каким казался. Скорее даже не казался, а выставлял себя с плохой стороны, – замечает Кацман.

– И ужасно несамостоятельный, – сокрушается Примакова.

– Да, и неконтролируемый, – прибавляет Цветин.

– Это вы чересчур, Виктор Васильевич, – не соглашается Кацман. – В контроле Федя не нуждался, ему просто нужен был наставник, а точнее, добрый советчик. Понимаете? Не ментор ему был нужен, а хороший друг.

– Ну да, наставник, – иронизирует Цветин, – вот Приходько пытался его «наставить», говорил, потенциал у Бакланова большой. И толку с того?

– Перестаньте, Виктор Васильевич, – одёргивает его Примакова, – человек умер, а вы о нём… Да и неважно сейчас, какой у него был потенциал.

В разговор влезает Романченко:

– Ладно, я вообще промолчу.

– Вот и промолчите! – раздражается Примакова. – Я же помню, как вы его постоянно третировали. Да вы кого угодно достанете!

– Та я ничего, я же говорю, что промолчу, – Романченко понимает, что его реплики выглядят, как поход свиньи в посудную лавку.

– Грамотно и хорошо умел писать, излагать свои мысли, – Зинаида Андреевна возвращается к достоинствам Бакланова.

– Грамотно, вам ли не знать, – не сдерживается Романченко, – хорошо он вас тогда на место поставил с этим «согласно чего».

– Да хватит вам! – неожиданно вмешивается Ольга Выдрина. – Учёные, понимаешь ли, доктора-кандидаты, а грызутся, как бабы на Подольском рынке!

Спорщики опешили. Ольга сквозь слёзы продолжает:

– У него мать за границей, а с отцом Фёдор не общается… в смысле, не общался. Он вообще один!

– Уж тебе ли не знать, – снова ёрничает Романченко.

– Это вы на что сейчас намекаете? – строго спрашивает Ольга.

– Да нет, ничего, – осёкся он, – это я так. У тебя же с ним что-то было?

– Что – было? – настаивает Ольга. – Какое вам дело?

– Люди, да перестаньте, – умоляюще вмешивается Ковалёва. – Хватит вам собачиться! Человека уже нет, и он вам не ответит, а вы тут устроили чёрт знает что такое!

В возникшей тишине, ни к кому не обращаясь, Выдрина говорит:

– Грешно, конечно, плохим словом поминать покойника, да вот гадость он мне сделал: кляузу написал, будто я… такая-растакая… – она не решается уточнять, какая именно. – Типа такой образ жизни веду… – и добавляет вполголоса: – Из-за этого мне и материальную помощь не дали…

Сотрудник отдела технологий Сергей Иванин в это время пил воду. Услышав Ольгины обвинения, он едва не поперхнулся:

– Позвольте, Оля, что вы такое говорите? Бакланов ничего на вас не писал! Это Ерышев рассказал на заседании профкома о том… Ну, одним словом…

– Как – Ерышев? – изумляется Ольга.

Ещё несколько человек подтверждают, что на заседании профкома именно Анатолий делал устное сообщение о якобы похождениях Ольги Выдриной.

Поняв, что его коварный умысел раскрыт, Ерышев съёжился, поганые глазки забегали, будто у нашкодившего собачонка.

– Как – Ерышев? – повторяет Ольга, до сих пор не веря услышанному и поворачиваясь в сторону разоблачённого негодяя.

Все в тихом шоке. Лена Овчаренко подходит к Ерышеву, и зал сокрушает эхо от звука хлёсткой пощёчины.

– А я ведь тоже была уверена, что это Бакланов оклеветал Выдрину, – сокрушённо признаётся Лена.

Клеветник с покрасневшим от позора лицом не издаёт и звука.

– Господи, какая же я дура! – впадает в истерику Ольга.

Все думают, что она убивается по Фёдору, но на самом деле к ней пришло понимание, что с её подачи убит ни в чём неповинный человек.

– Как я могла поверить, что это Бакланов?! – не успокаивается Ольга. – Он, конечно, негодник ещё тот, но чтобы так оговорить кого-то – это же немыслимо! – сделав паузу, она продолжает в более спокойном тоне: – Но Федька и сам виноват: я когда его спрашивала, мол, зачем ты это сделал, так он давай кривляться, выделываться. Ну вы же знаете, как он умеет. Вот я и поверила, что это он меня так опозорил. А на самом деле, значит, это твоих рук дело, гад ты этакий?!

Звон пощёчины раздался ещё раз: теперь Ерышев получил и от Ольги.

– За что?

– За что-о?! Ты, скотина, не понял? А за то, что ты меня опозорил на весь институт, а свалил всё на Баклана! Какая же ты… мразь!

И дальше – обращаясь ко всем:

– Это Ерышев сказал мне, будто Бакланов написал письмо с гадостями про меня. А я наехала на Федьку, – её снова душат слёзы, – идиотка я такая!

Ольге понятно, что не стоит развивать скользкую тему. Да и кому эти подробности нужны? «Кроме следствия», – мелькает у неё в голове, и она умолкает, не желая давать повод думать, будто у неё могли быть мотивы убийства Бакланова.

– Послушайте, Сергей, – обращается Кацман к Иванину, невольно раскрывшему подлую сущность «самого молодого доктора наук». – Если вы знали, что Ерышев оклеветал Бакланова, почему же раньше не вывели этого негодяя на чистую воду?

– Леонид Нехемьевич, я был на профкоме, когда Ерышев рассказывал об Ольге. А о том, что он так подставил Бакланова, я, честное слово, не знал. И даже понятия не имел, что там вообще у них такой конфликт.

– И кстати, – прибавляет Ковалёва. – Ерышев просил нас никому не говорить о том, что эту информацию мы получили от него.

– Ах ты ж негодяй такой! – отзывается Примакова.

Неизвестно, чем бы закончился скандал, если бы не вбежавшая Валя Зиновчук:

– Люди! Он жив! Федя жив!

– Как это? – почти хором звучит несколько голосов.

– Это была ошибка! Только что звонили, говорят, в приёмной никого, вот и попали к нам, – взахлёб тараторит Валя. – Там на самом деле умер какой-то Бахманов.

На этих словах Ольга прикусила губу.

– И зовут его, – продолжает Зиновчук, – тоже Фёдор Михайлович! Понимаете? А наш Феденька жив! И ему сейчас намного лучше. Понимаете? Ему лучше! Ночью, говорят, был на грани, а утром пришёл в сознание!

– Боже, Федька жив! – почти в один голос восклицают Выдрина и Овчаренко. Соперницы едва ли не пляшут от счастья, бросившись друг другу в объятия.

Среди общей радости кто-то мудро изрекает:

– Значит, будет жить долго.

И только Романченко бубнит:

– Тьфу ты, пропасть! Вот же придурок этот Баклан! Даже подохнуть по-человечески не смог.

Возмущение Лены бьёт через край:

– Романченко, вы – идиот!

– Шо-о? – возмущается бывший председатель колхоза. – Ты шо мелешь, соплячка!

– И нечего мне тыкать!

Во всеобщем ликовании «Федя жив!» о Романченко быстро забывают.

* * *

...

В реанимационное отделение посетителям вход воспрещён, но фрукты и соки передавать можно. Так же и записки, только за них плата отдельная – и всё нянечкам, нянечкам. По мелочам, конечно, совсем не сравнимо с «левыми» гонорарами врачей.

Первая записка, вместе с апельсинами и бананами, приходит от Карины: «Федя, прости меня». И подпись: «Твоя Матильда».

Немного времени спустя нянечка приносит передачу и записку от Ольги:

«Федька, милый, не обижайся, что я думала на тебя. Это Ерышев, подонок, наговорил, будто ты написал в профком. Он всех обманул и мне сказал, что это твоя работа. Сегодня уволился, гад, так его даже не заставили отрабатывать две недели. Прости меня. Твоя Выдра».

Так она впервые назвала себя, чему Фёдор немало удивился. Радости от того, что реабилитирован, он не чувствует, хоть и разражается тихим смехом. Ему больно, он стонет, но всё равно смеётся.

Ни на одну из этих записок Федя не отвечает.

На выходе из больницы Ольга встречается с Леной Овчаренко. Ещё утром они обнимались от радости, что Бакланов жив, а теперь пристально рассматривают друг друга, как две соперницы, до недавних пор – заочные. Расходятся молча. Каждая остаётся при своих мыслях и намерениях по отношению к Бакланову.

Вслед за Леной подтягивается и Николаич. Они понимающе улыбаются друг другу, но ничего не говорят.

Вскоре появляется нянечка, ворчливо принимающая передачи, записки, ну и, конечно, «вознаграждение» за труды.

Сергей Николаевич написал только несколько слов, но таких, что и мёртвому подняли бы дух:

«Федька, молоток! Держись! Старуха в белом перед тобой бессильна! Твой друг Николаич».

От Лены пришло письмо совсем иного содержания, но не менее вдохновляющее:

«Феденька! Федюшка, мой родной, любимый! Лапушка, я так рада, что ты жив! Я люблю-ю-ю тебя-я-я-я!!!!!!» (так, буквально).

Подписи нет, но Феде не надо быть гением, чтобы вычислить автора записки.

Николаичу он ответил совсем кратко:

«Спасибо, друг Николаевич! Будем жить!»

Слов для девушки, которая, как он считал, его бросила, у Феди нашлось побольше:

«Леночка, Ленчик, родная, спасибо тебе за то, что ты на свете есть. Я так рад, что остался жив и смогу тебе сказать то, что не успел».

На этом месте он задумался. Вспомнил, как Лена первая призналась ему в любви, в самых сокровенных чувствах, и теперь написала те же слова. Федя многим говорил «я люблю тебя», но только сейчас эти слова показались ему значимыми.

Не стесняясь медсестёр и больных, лежачий Бакланов смотрит в потолок, точно в небеса, и рассуждает вслух:

– Бог меня услышал. Значит, он есть, а я сомневался, всю жизнь сомневался. А он есть! – Федя пытается привстать, не обращая внимания на обострившуюся боль. – Понимаете? Бог есть! Я просил у него хотя бы один день, и он дал мне этот день, и теперь я буду просить его…

– Бакланов, – одёргивает его медсестра, – хорош тебе рассуждать! Ляг и заткнись! Тебе нужен покой!

– Но теперь, – игнорирует он уговоры «лечь и заткнуться», – я попрошу его дать мне год, десять лет, двадцать лет! Жизнь продолжается! Ля ви контин ю ?! – прибавляет он то же самое по-французски.

– Да хватит тебе умничать! – злится медсестра. – Бога он вспомнил! А что ты раньше думал, когда напивался вдрызг? Вот и вляпался!

На неё Федя не реагирует, продолжая благодарить Создателя.

И так ему захотелось влиться заново в «людской муравейник» и в «городскую суету», прежде им презираемые!

«Да я ведь и сам такой же муравей, и что мне в жизни остаётся, кроме этой суеты?» – думает он.

Медсёстры и подошедший врач пытаются утихомирить взволнованного пациента. Фёдор отдаёт записку нянечке:

– Отнесите ей! – и тут же: – Нет, погодите…

Спешно дописывает в конце:

«Я люблю-ю тебя-я-я!!!»

Он чувствует усталость. Сестра вкалывает ему лёгкое снотворное. Перед «отключкой» Федя успевает подумать:

«Надо будет к отцу наведаться, а то он совсем сопьётся. А лучше уж переехать к нему».

И ещё:

«Да и к Томке надо поехать, сына повидать хотя бы разок».

– О какой, гляньте! Спит и чё-то там лыбится себе! – сердито замечает медсестра бальзаковского возраста. – Небось, бабы снятся. Вон сколько их сегодня! Прямо табунами ходят. Овцы, мать их…

– Да у него всё пойдёт на лад, – говорит доктор, не обращая внимания на этот ворчливый выхлоп эмоций, – вот проспится, отдохнёт малость, тогда и посмотрим, что с ним дальше делать.

Этих слов Бакланов не слышит. Он безмятежно спит, чтобы проснуться здоровее и сделать то, до чего покуда не доходили то руки, то мозги.

...

...

Примечания

1

Троещина – жилой массив на северо-востоке столицы. Название – от одноимённого села, примыкающего к городской черте Киева.

2

Почти дословный перевод с «early bird catches the worm» (англ.).

3

Граф Пётр Валуев (1815–1890), министр внутренних дел Российской империи. В 1863 году издал циркуляр, названный Валуевским. Документ ограничивал издание книг на украинском языке.

4

Буквально – to keep low profile (англ.)

5

Кристиан III (1503–1559), король Дании с 1536 года и Норвегии с 1537 года.

6

Голландский футболист восьмидесятых годов прошлого столетия.

7

To call a spade a spade – англ., букв.: называть лопату лопатой.

8

Групповуха – сленг: групповой секс.

9

Пицунда – посёлок в Абхазии на побережье Чёрного моря. От него произошло название шикарного приморского курорта, в прошлом элитного и простым смертным недоступного.

10

Фраза из романа Николая Островского «Как закалялась стать» полностью звучала так: «Самое дорогое у человека – это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за то подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы было отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать её».

11

Из клятвы Гиппократа.

12

Из клятвы Гиппократа.

13

«Кто есть ху» – фраза из выступления Михаила Горбачёва, Президента СССР, на пресс-конференции 22 августа 1991 г. после подавления путча: «Нас уже закалила ситуация, мы знаем, кто есть ху на самом деле». Образована, видимо, случайно, как результат оговорки, путём смешивания русского выражения «кто есть кто» и его английского эквивалента “who is who” (ху из ху).

14

Свідомий – укр.: сознательный.

15

Незалежність – укр.: независимость.

16

Нарада – укр.: совещание.

17

Старослужащие. Так в армии зовутся призывники, отслужившие не меньше половины срока.

18

Ляпачка – укр., диал. – мухобойка

19

Кусок – жаргонное название военнослужащих сверхсрочной службы. Не все из них считают это прозвище оскорбительным.

20

Russisches Schwein – нем.: русская свинья.

21

Was ist das? Was ist los? – нем.: Что такое? Что происходит?

22

ГДР – Германская Демократическая Республика, социалистическое государство, созданное на основе Советской зоны оккупации после Второй Мировой войны. ГДР просуществовала с 1949 по 1990 год до объединения с Федеративной Республикой Германии (ФРГ) в единое немецкое государство.

23

Соцлагерь, социалистический лагерь, социалистические страны – так во времена холодной войны, согласно терминологии КПСС, называлась группа стран (Восточной Европы и других регионов мира), ставших на путь построения социализма на основе идеологии марксизма-ленинизма. В американской и западноевропейской литературе такие страны назывались коммунистическими. (Википедия)

24

Малява – здесь: записка, инструкция, письмо, форма письменного сообщения внутри зоны и между зоной и волей. (Интернет-словарь «Академик»)

25

Песня Вано Мурадели на слова Александра Соболева. Наиболее известна в исполнении Муслима Магомаева.

26

Разумеется, в оригинале – «кончил дело – гуляй смело».

27

Юрий Борисович Левитан (1914–1983), диктор советского телевидения и радио, народный артист СССР, обладатель изумительного по тембру металлического голоса. Популярность приобрёл во время Великой Отечественной войны радиосводками о ходе боевых действий. «От Советского Информбюро…» – так начинались его передачи, после чего бросались все дела, и народ прилипал к радиоприёмникам в ожидании вестей с фронта. Не случайно именно Левитану было доверено зачитывание по радио сообщений о взятии Берлина и о Победе над немецко-фашистскими захватчиками.

28

Строка из песни «Как молоды мы были». Музыка Александры Памутовой на стихи Николая Добронравова. Песня наиболее известна в исполнении Александра Градского.

29

Джей Лено (р.1950 г.), американский писатель и стэнд-ап комик, ведущий телепередачи «The Tonight Show» на канале NBC. (Википедия)

30

Дейл Карнеги (1888–1955), американский писатель, психолог, педагог, автор концепции бесконфликтного общения. Его книги – напр., «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» и другие – были очень популярны во времена Перестройки и в первые годы после распада СССР. Не все взгляды Карнеги общественность приняла однозначно. Отдельные авторы (Михаил Дронов, Эверетт Шостром и другие) критиковали его подходы и относили их к сфере манипулятивного общения.

31

СП – Совместное предприятие – организационно-правовая форма ведения бизнеса с участием отечественного и зарубежного капитала.

32

Василий Ливанов (р.1935), советский киноактёр, исполнитель главной роли в телесериале «Приключения Шерлока Холмса и доктора Ватсона».

33

Александр Иванов (1936–1996), литератор, профессиональный поэт-пародист.

34

Веселка – радуга (укр.)

35

Взято из авторской миниатюры «Пародия-разлучница» // Международный литературно-художественный альманах «Многоцветье имён», вып.12, кн.2 – изд. «Азовье», Донецк – Мариуполь, 2013, с. 170–171.

36

За стихотворение, стилизованное для главного героя – искренняя благодарность поэтессе Нине Хмельницкой, моей подруге по творчеству и просто замечательному человеку.

37

Тринадцатой зарплатой по-народному называлась премия по итогам года.

38

Сергей Маркович Гандлевский (р. 1952) – русский поэт, прозаик, переводчик, эссеист. Ему принадлежат строки:

39

Музыка Арно Бабаджаняна, стихи Роберта Рождественского – песня «Пока я помню – я живу». Её прекрасно исполнял Муслим Магомаев