Подворье кузнеца Кузьмы стояло на пологом спуске к реке. Кроме бревенчатого жилья и маленького огорода с грядками и тремя яблонями, здесь были хлев, кузница и низенькая банька, приткнувшаяся к плетню у самой реки. Илья Иванович, Кузьма, а вслед за ними и я, ведя за уздечки коней, вернулись проулком на главную улицу, обогнули дом и остановились перед тесовыми низенькими воротами. Это были, как успел я понять, не пиленые, а именно тесанные топором доски, не слишком ровные, но зато прибитые крупными гвоздями с коваными, большими шляпками.

Хозяин широко распахнул ворота, и мы вошли на небольшой, чисто подметенный двор. С левой стороны его было жилище, справа — сарай с навесом, а прямо перед нами чернели низкие открытые двери хлева для коровы и лошади. Под навесом стояла одноосная телега с поднятыми вверх оглоблями, на деревянных подкладках лежали перевернутые вверх полозьями сани.

Все это я рассмотрел, пока расседлывал Орлика и Чубарого. Не зная, куда положить седла, я оглянулся. Позади, на самой середине двора, стояла девчонка в белом длинном платье-рубашке. Она, видимо, стояла здесь уже давно, наблюдала, как я расседлывал лошадей, а потому молча показала рукой на деревянные колышки, вбитые в стену под навесом. Я понял, что сбрую можно повесить на них. Но куда положить седла? И опять девчонка, мотнув двумя светлыми косичками, показала мне на опрокинутые сани. Я кинул на них тяжелое седло Чубарого и нагнулся, чтобы поднять седло Орлика. А когда повернулся к саням, первое седло лежало уже не кое-как брошенным мною, а повернутым войлочными потниками вверх, чтобы они лучше могли просохнуть. И когда только эта девчонка успела его поправить?

— Ты княжич? — спросила она, склонив голову набок и рисуя большим пальцем ноги полукруг на утрамбованной земле дворика. Носик у девчонки был прямой, тоненький и без веснушек, которые я терпеть не могу. И вообще она была ничего. Даже очень ничего. Она, пожалуй, смотрелась бы и в нашем веке.

— С чего ты решила, что я княжич?

— Так, — уклонилась она от ответа и тут же переменила тему. — А у нас сегодня пироги! Я как чувствовала, что к нам гости приедут.

Мы вошли в дом. Жилище кузнеца было просторнее и лучше устроено, чем у Ратибора. Там нары и пол были земляные — здесь деревянные, из плотно пригнанных досок. В стене было даже два небольших оконца, затянутых чем-то похожим на пергамент. Был настоящий стол, а в углу, на бревенчатом срубе, сложена печь с низкой, не доходящей до закопченного потолка трубой. В передней стене кухни была дверь, завешенная медвежьей шкурой, а за ней — еще одна комната, из которой сейчас доносились голоса Ильи Муромца и хозяина.

На деревянных рамах оконец были, как оказалось, натянуты бычьи пузыри. Света они пропускали ровно столько, чтобы в жилище можно было передвигаться, не натыкаясь на пол и скамейки. Но зато не пропускали и комаров. Под черным от копоти потолком висели свежие пучки мяты. У входа на двух поленьях стояла кадушка с водой, прикрытая деревянной крышкой. На полках были расставлены глиняные кувшины, горшки и миски. Я потрогал рукой постель с набитым соломой матрасом, но никакой живности из него не выпрыгнуло.

— Не, блох у нас нет! — рассмеялась девчонка с косичками, все это время смотревшая на меня.

— Эй, Зорянушка! — позвал ее из второй половины избы Илья Муромец. — Глянь-ка, какой я тебе гостинец привез из Киева.

Илья Иванович, откинув рукой тяжелый занавес на двери, вышел к нам, держа на ладони красного цвета бусы. Девчонка взяла их, вся зардевшись от радости, приложила на груди к платью и даже зажмурилась от восторга. Но тут же лицо ее погрустнело, и она протянула подарок назад Илье Муромцу.

— Благодарствую, дедушка. Только не надо мне их.

— Это почему же не надо? — обиженно поднял брови Илья Иванович. — Или не глянутся?

— Глянутся, очень даже глянутся! Да ведь налетят лихие люди, отымут.

— Кто отымет?! — грозно выпрямился Илья Муромец, но, вспомнив, видно, Волчату, крякнул с досады и безнадежно махнул рукой.

— Да ты не кручинься, дедушка. Я вот эти бусы носить стану. Смотри, какие красивые!

И Зорянка сняла с деревянного колышка, вбитого в стену, и надела на шею ярко-красные самодельные бусы из сушеных ягод шиповника. Бусы и в самом деле очень шли к ее светлой головке и личику. Илья Иванович одобрительно хмыкнул и все-таки вложил ей в руку свой богатый подарок.

— Спрячь. На свадьбу наденешь. А ты, Володимирко, коли коней справил, то готовься: в баню сейчас пойдем. Есть у вас бани-то? — подмигнул он мне. — Или нет?

Ни чистого белья, ни мыла, ни полотенца у меня, разумеется, не было. Но оказалось, что Зорянка уже обо всем позаботилась, приготовив и отцу, и Илье Ивановичу, и мне свертки с бельем и мочалки. Мыла, конечно, не было, поскольку люди его еще не придумали. Зато каждый из нас получил в руки пышный, приятно пахнувший свежий березовый веник.

Хозяин повел нас между грядок с горохом, репой, капустой, а потом через смородиновые кусты по узкой тропинке мимо отягощенных плодами яблонь, вниз, к речке. Здесь, на таком расстоянии от воды, чтобы не заливало в половодье, целой улицей стояли бани. Солнце уже спряталось за густой лес на другом берегу реки. Сильно пахло смородиной, крапивой и прокопченными бревнами банных срубов. Отворив скрипучую дверь, хозяин, а за ним и Илья Муромец вошли в предбанник. Я несколько задержался в дверях, потому что там и одному Илье Муромцу было не слишком просторно. Усевшись на скамью, он неспешно стащил через голову пропахшую потом холстинную рубаху, я мысленно ахнул — штангист, настоящий штангист тяжелого веса! Если бы он распрямился да уперся руками в стены, а головой в потолок, то банька бы развалилась, как карточный домик. В этом не было никакого сомнения. Но Илья Иванович вовсе не собирался ее рушить. Раздевшись, он нахлобучил на голову старую шапку с ушами и ловко протиснулся через низенькую дверь в парную.

Вслед за ним пошел кузнец. Хотя он был и ростом пониже, и в плечах много уже Муромца, но крепкий мужик. И тоже весь в рубцах и шрамах от старых ран. Видно, и ему довелось воевать. Скорее всего вместе с Ильей Ивановичем и Ратибором.

Последним полез в парную я. В полумраке с трудом можно было различить сидевших на полке Муромца и Кузьму. Они прогревали тела в пока еще сухом, прокаленном жаре. И хотя я не раз бывал в финских саунах с температурой в сто градусов, здесь, в этой баньке, мне пришлось сразу же опуститься на пол. Уши горели, раскаленный воздух жег ноздри при каждом вздохе. А эти двое, в шапках и рукавицах, только блаженно покряхтывали там, наверху.

— Вроде бы и поддать пора? — произнес Илья Муромец. Кузнец слез с полка, взял в руки большой деревянный ковшик. «Как они могут тут находиться?» — подумал я и, зная, что сейчас станет еще жарче, на карачках полез через дверь обратно в предбанник.

— Закрывай двери! — закричал Илья Муромец. — Жар упустишь!

Повалившись на свежую солому, расстеленную в предбаннике, я с трудом отдышался. Вот это баня! Что там финские сауны! Да и вообще, чем они отличаются от исконно русских бань? Только камни там нагреваются не дровами, а электричеством. А пар точно такой же: пока не кинут воды на каменку, он сухой, а когда плеснут ковшик-другой воды или кваса с мятой, тогда пар «мокрый». Никакой разницы. Та же самая баня. Только появилась она, наша русская баня, намного раньше финской сауны. Еще когда и самой Финляндии не было. А ведь поди-ж ты: во всем мире знают теперь финскую сауну, а не русскую баню. И даже мы сами все чаще баню сауной называем. «Эх, русичи… Да что же мы за народ такой?» — невольно повторил я мысленно слова Ильи Муромца.

А в бане тем временем раздавалось то уханье, то медвежье рычание, то шлепки веников по голому телу.

— Поддай, Кузьма! — кричал Илья Муромец. — Еще малость. Вот теперь ладно, теперь хорошо. Теперь берет!

Первым, красный как вареный рак, выбрался из парной кузнец. Свалившись рядом со мной на солому, он простонал:

— Вот леший… Разве его пересидишь?

А Илья Иванович все покрякивал да поохивал, все хлестал себя веником и вылезать из парной, вроде, не собирался. Наконец вылез и он, весь облепленный березовыми листочками, багровый, пышущий жаром. Не стыдясь, голым, он спустился к реке, плюхнулся с мостков в воду, разогнав волны аж до противоположного берега.

Искупавшись, оба друга снова полезли в парилку. Потом еще раз остужались в безлюдной вечерней реке и опять хлестали себя вениками в нестерпимо горячем пару.

— Ну и баня у тебя! — говорил, отдыхая, Илья Иванович кузнецу. — Каждый раз удивляюсь. Ни у кого такой нет. А ведь я где только не парился! И у древлян, и у вятичей, и в Зубцове-городке, и в Волоке Ламском, и у себя в Муроме. Такой бани, как у тебя, нигде нет. Дух в ней легкий, и жар хорошо держит.

— Это потому, — довольный похвалой Муромца, пояснил кузнец, — что она с понятием строена. Рублена банька из липовых бревнушек, с двойной конопаткой. А потолок глиной помазан да землицей присыпан, чтобы пар верхом не уходил. В каменку только речной голыш кладен, что от воды да жару не трескается. Вот и служит банька верой и правдой. Нам, кузнецам, без хорошей бани никак не возможно.

Поев испеченных на каменке кислых яблочек и выпив жбан кваса, они не спеша оделись в чистое и, умиротворенные, расслабленные, медленно побрели в гору, домой. Теперь настала и для меня очередь мыться. Прежде всего я открыл настежь двери и выпустил весь пар наружу. Потом набрал в деревянную шайку воды и окатил себя ею. Что делать дальше, я просто не знал: намылиться нечем, а одной водой, даже горячей, не вымоешься. Оставалось одно — тоже париться веником. Я забрался на горячие и мокрые доски полка и стал хлестать себя веником. Все было как и у нас в современной бане. Вот только к потолку и стенам нельзя было прикасаться — они пачкались сажей. Но я тут же освоил способ мытья «по-черному». Да и вообще, кажется, я довольно успешно начинал адаптироваться к десятому веку. А что делать? Плачь не плачь, а назад, в свое время, все равно не вернешься.

Чтобы ни в чем не отставать от Ильи Муромца, я, все же натянув трусики, искупался в тихой вечерней реке. Потом, надев чужие, не по росту, холстяные штаны и просторную рубаху, я пошел точно так же, как Илья Муромец с кузнецом, то есть в одном «исподнем», как сейчас сказали бы в нашей деревне. Но эта одежда, оказывается, вовсе не была нижним бельем. Здесь все ходили в одной одежде, не разделяя ее на нижнюю и верхнюю. Да и зачем было надевать две рубашки и двое штанов? Время-то летнее! Вполне достаточно было одной лишь пары. Вот и получалось, что люди днем ходили в той же самой одежде, в которой спали. В конце концов, это даже удобно: не нужно ни раздеваться, ни одеваться. Проснулся, встал и пошел! Никакой возни с переодеванием утром и вечером.

После обильного ужина, состоявшего из ржаных пирогов с рыбой и холодного молока, я, изнуренный предыдущей ночью, а также бурными событиями минувшего дня, завалился спать на отведенном мне месте. Но сразу уснуть не удалось. Но на этот раз не из-за блох, которых действительно не было, а из-за разговора громким полушепотом, который затеяли между собой кузнец и Илья Иванович.

— Сначала я думал, что он немного того… Тронутый, — доверительно говорил Илья Муромец таким «приглушенным» голосом, что мне все было слышно. — Слова говорит непонятные, про каких-то систентов спрашивает. Ну, слово за словом, вижу — так и есть, блаженненький он, заговаривается. Жалко мне его стало. Надо, думаю, с собой его взять, в Карачарово. Пусть у наших живет. Да… А он мне вдруг такие штуковины показал, что я и поверил: или в самом деле из будущего времени отрок сей, или из страны какой-то неведомой.

— Будет тебе, — благодушно сказал кузнец. — Сказки-то не рассказывай. Отрок как отрок. Умом только слабоват. Это верно.

— Вот, вот! И я поначалу такожде думал. Но ты слушай дальше… Утром вчерашнего дня, еще до того, как он на меня вышел, сижу это я при дороге, на горушке, что у Черного ручья. Коню роздых даю, да и сам малость подзакусить решил. Да… Сижу, отдыхаю. Вдруг слышу — в небе гул непонятный. Глянул вверх, а над лесом Змей Горыныч летит.

— Ну Илья! Ну молодец! — рассмеялся кузнец в потемках. — На старости лет сказочки сочинять научился. Да какие занятные!

— Сверху над ним словно крылья прозрачные трепещут, как у стрекозы, — спокойно продолжал Илья Муромец. — На хвосте что-то крутится, а спереди вроде бы как глазище огромный или брюхо прозрачное. А в нем человек сидит.

Кузнец уже не смеялся. Он с тревогой, молча положил руку на лоб Ильи Муромца.

— Вижу, не веришь! — сказал тот, отводя Кузнецову руку и поднимаясь с места. — Тогда на, погляди, руками пощупай.

Илья Иванович достал из мешка отломившийся конец треститовой лопасти моего вертолетика и протянул его кузнецу. Наступила долгая пауза. Лишь слышно было, как кузнец тихонько постучал ногтем по непривычно легкому для него материалу. В сумерках смутно угадывалась его согнувшаяся около оконца фигура. Потом он достал что-то с полки, высек огонь, зажег небольшой светильник из глины, вроде лампадки, и при его свете принялся изучать невиданный доселе предмет.

— Ну что теперь скажешь? — с торжеством спросил Илья Муромец.

— А… каким оно было? — взволнованно спросил кузнец. — То, от чего обломок?

— Так я же тебе говорю: Змей Горыныч! Или дракон. Или птица рукотворная. Называй как хошь. Володимирко ее вертолетом зовет. Она и сейчас на полянке в лесу стоит у Черного ручья. Сверху к ней три крыла приделаны, в центре соединенные. Они крутятся. А это — кусок одного из тех крыльев. Оно погнуто было. Володимирк. и попросил меня впрямить. Я нажал, а оно возьми да и отломись.

— У тебя в руках что хочешь отломится, — ворчливо сказал кузнец и опять начал внимательно рассматривать обломок несущего винта вертолета. Потом подошел к полке с инструментами и начал выбирать и откладывать разные щипцы, напильники, молоточки, зубильца и прочее. Илья Иванович некоторое время молча наблюдал за ним, потом удовлетворенно зевнул и, перекрестившись, сказал:

— Вот и хорошо. Вот и ладно. Завтра утречком и поедем.

— Утречком не получится, — отозвался кузнец. — По дому дел много.

— Ништо. Соберешься. Теперь тебя хлебом не корми, а дай тую рукотворную птицу самому посмотреть да потрогать. Я тебя знаю!

Утром я проснулся позже всех. И первое, что увидел — аккуратно сложенную в стопочку мою одежду. Брюки, майка, рубашка, носки. Все выстиранное, заштопанное, зашитое. Вычищенные и смазанные жиром сапожки-боярки стояли тут же. Я быстро оделся и вышел наружу. На дворе кузнец смазывал чем-то втулку снятого с оси тележного колеса. Это была даже и не телега, а как бы большая тачка с двумя колесами, у которой вместо ручек были оглобли, выструганные из тонких бревнышек. Причем там, где настил телеги опирался на ось, они были прямоугольного сечения, а потом, сужаясь, переходили в обычные круглые оглобли. Никаких рессор у телеги, разумеется, не было.

Подняв обтянутое железным ободом колесо, кузнец ловко насадил его на железную ось, повернул телегу, и она встала теперь на оба колеса. Я хотел спросить, где Зорянка, чтобы поблагодарить ее за выстиранную и починенную одежду, но в это время ворота открылись и с коромыслом на плече появилась она сама. Ее тоненькая фигурка гнулась под тяжестью двух деревянных ведер. Я подбежал, чтобы помочь, но она легко поставила ведра на землю и улыбнулась мне.

Ведра оказались не такими уж тяжелыми, как я думал, потому что они были значительно меньше наших. Я взял оба ведра за веревочные дужки и спросил, куда их нести. Зорянка подвела меня к глиняному горшку с оттянутым носиком, висевшему в углу двора, и показала мне на него. Я поднял одно ведро и осторожно наполнил водой этот своеобразный умывальник. Остальную воду мы вылили в стоявшее на дворе корыто, из которого пили куры.

Потом Зорянка вынесла из дома полотенце и, стоя рядом, ждала, пока я умоюсь. Она смотрела на меня с удивлением и даже чуть-чуть испуганно. Наконец-то нашелся здесь человек, на которого мое появление действительно произвело впечатление!

— А где Илья Иванович? — спросил я, чтобы рассеять почему-то возникшую неловкость.

— На реку поехал, коней поить.

Я поблагодарил Зорянку за одежду, и она вся зарделась от удовольствия.

— Я одёжу твою со щелоком выстирала. А все равно пятна зеленые на рубашке остались, — огорченно покачала она головой. — И кто это тебе такую хорошую одёжу сшил? Мать или сестра? Стежки такие уж маленькие, что и сказать нельзя. А пуговки не понять из чего сделаны. Ты поел ли? Иди в избу, там тебе ежева оставлена.

На столе, прикрытые чистым холщовым полотенцем, стояли кувшин с молоком, глиняная кружка и миска с медом. На глиняной тарелке лежал большой кусок вчерашнего пирога. Я с аппетитом принялся за еду, одновременно рассматривая кузнецово жилище, но уже при дневном свете. Оно оказалось просторнее, чем я думал вначале. В дальнем углу комнаты стояло странное сооружение из деревянных брусьев, валиков и веревок.

— Что это? — спросил я у Зорянки.

— Кросно. Неужто не знаешь? Как же у вас холсты ткут?

Я понял, что передо мной был древний ткацкий станок. В принципе он состоял из двух деревянных валиков, на одном из которых были густо навиты нитки, а на другом — уже готовая материя. Между ними на веревочках была подвешена большая деревянная гребенка, между ее зубчиками пропущены нитки, из которых и ткался холст. Севшая за станок Зорянка нажала ногой одну из педалей, подвешенных на веревочках, часть ниток поднялась, и она ловко просунула под ними челнок с поперечной ниткой. Потом Зорянка нажала на другую педаль, эти нитки опустились вниз, а поднялись другие. Пристукнув гребенкой продернутую челноком поперечную нитку, она снова пропустила его, но теперь уже в обратную сторону. Я пришел в ужас: сколько же раз надо продернуть челноком нитку, чтобы соткать хотя бы один метр ткани! Ведь за один ход челнока она удлиняется всего на толщину одной нитки. Да еще сами эти нитки нужно было вручную скрутить из льняной кудели.

— Эвон у меня ниток сколько! — похвасталась Зорянка, показывая на большие клубки, лежавшие на полке. — Зимой вечера длинные, вот мы, девушки, и прядем при свете лучины. Песни поем да пряслица крутим. Весело!

«Уж куда как весело, — подумал я. — Каждую ниточку руками свивать». Да еще, как оказалось, лен надо было сначала надергать, вымочить, истрепать, вычесать и только после этого можно было накрутить, то есть напрясть, из него ниток. А из них на таком вот станке вручную, ниточка за ниточкой, наткать кусок материи на рубашку или на полотенце. Сколько же труда надо затратить, чтобы одеть всю семью? Мне даже жарко стало, пока Зорянка обо всем этом рассказывала.

— Выходит, вы все-все сами делаете? — спросил я ее. — И хлеб, и одежду, и посуду?

Она рассмеялась:

— Кто же за нас делать будет? Ну, посуду глиняную, соль, мед, ведра, кадушки, овчины выделанные отец на железные вещи выменивает. А все остальное со своего огорода берем да с нивы. Ничего, не хуже людей живем! — добавила она с гордостью.

Я вышел на улицу. Молчаливый кузнец укладывал на телегу мешки, узлы, инструменты. Ильи Ивановича нигде не было видно. Я вышел за ворота. Поросшая мелкой травушкой-муравушкой улица вправо постепенно спускалась к реке, а влево поднималась полого вверх, к деревянной крепости на холме. Я, конечно, пошел туда.

По обе стороны улицы стояли деревянные высокие, хотя и одноэтажные, избы с маленькими окошечками. Между ними были огороды, отделенные от улицы и друг от друга высокими плетнями из можжевеловых жердей. Жерди эти, с тонкими и гибкими вершинками, были так плотно «вплетены» между двумя внизу и вверху проложенными горизонтально тонкими бревнышками, закрепленными на врытых в землю столбах, что сквозь такой частокол ни зайчишка не проберется, ни тем более кабан не пролезет. Да и куры, свободно бродившие по улице, через такой плетень не перелетят. Ведь курице обязательно нужно сначала взлететь на забор, сесть на него, оглядеться, выбрать место для посадки, и лишь после этого она отважится слететь, вернее спрыгнуть на землю. Ну а на таких гибких вершинках частокола разве что воробью сидеть удобно.

Я прикинул — сколько же можжевеловых жердинок потребовалось на такой забор нашему хозяину? Оказалось, что на один погонный метр частокола уходило, в среднем, двадцать кольев высотой около трех метров. А забор по улице тянулся метров на двадцать. Да в глубину, отделяя огород кузнеца от соседних, еще метров на шестьдесят — семьдесят. В общем не только кузнецу Кузьме, но и каждому хозяину других участков пришлось заготовить и привезти из леса что-то около двух тысяч можжевеловых кольев. Работенка! Но зато огороды у них ни зимой, ни летом никакая лесная тварь не повредит. Кроме ворон и сорок, конечно.

Но оказалось, что и против них меры приняты: на каждом огороде стояло пугало, а то и два. Точь-в-точь такие же, как и теперь еще можно встретить — шест с поперечиной, на которую, как на плечи, накинута старая одежонка, а вместо головы на вершину шеста надет лопнувший глиняный горшок. Меня особенно умилили эти огородные пугала. Больше тысячи лет прошло, а они все такие же! Конечно, в крупных современных фруктовых садах и на овощных плантациях для отпугивания птиц сейчас применяются электронные устройства, но во многих местах я своими глазами видел пугала с глиняными горшками вместо голов!

Вот она, неравномерность развития! В важнейших вопросах технический прогресс ушел от десятого века буквально в космические дали, а в чем-то, в кое-каких мелочах остался на месте. Раньше я об этой неравномерности общественного развития как-то не задумывался, а теперь этот закон сам бросился мне в глаза. Вот бы в школе об этом доклад сделать! Но что теперь вспоминать о школе. Больше я ее не увижу.

Наверху улица упиралась в ворота крепости. Они были распахнуты, и по бревенчатому мостику, перекинутому через ров, я вошел внутрь. Оказалось, что стены крепости были сделаны не из одного ряда бревен, как в святилище Ратибора, а из двух, между которыми была насыпана земля. Причем внутренний ряд бревен был ниже наружного почти на рост человека, и защитники крепости, стоя на земляной засыпке, могли, прикрываясь высокой наружной стеной из бревен, отражать нападающих.

Но похоже было, что на эту крепость давно уже никто не нападал. Бревна подгнили от времени, ворота перекосились, и закрыть их было нелегко. Внутри стояли пустые бревенчатые строения, навесы для скота, колодец с тесовой крышей, почерневшей от непогоды и времени.

И нигде никого! Только дурашливый поросенок с черными пятнами гонял по заросшей травкою площади золотистого петуха. Стараясь сохранить достоинство, петух, растопырив крылья, возмущенно квохтал, отбегая в сторону, а поросенок, забыв о нем, увлекся какой-то особенно вкусной травинкой, потом, взбрыкнув сразу четырьмя ногами, опять кинулся за золотистым красавцем.

По старым бревенчатым ступенькам я забрался на крепостную стену и стал обходить ее поверху. С противоположной стороны от деревни, под холмом, на котором стояла крепость, текла еще одна совсем небольшая речушка, впадавшая в большую почти под прямым углом. В этом-то треугольнике и стояла крепость, что значительно облегчало ее оборону. Неподалеку от крепости, вверх по малой реке, дымились печи, устроенные под навесами из корья. А еще дальше к лесу виднелись кучи земли, из которых тоже струился дым. Около печей и у этих дымящихся куч были видны люди.

Я спустился со стены и через ворота вышел из крепости, чтобы поближе посмотреть, чем были заняты люди на берегу той маленькой речки. Оказалось, что здесь работал своеобразный металлургический комбинат. Под навесом ближайшей ко мне печки, похожей на большущий кувшин с узким горлом, работали старик и два парня. Парни раздували мехами печь через глиняную трубу, вделанную в нижнюю часть печи, а старик, нагнувшись, внимательно следил через небольшое отверстие за ее огненным нутром. Казалось, он не только смотрит, но даже принюхивается к раскаленной массе в печи.

— Будя! — сказал он, и парни тотчас перестали качать воздух. Пошуровав в огне длинными железными клещами, старик ухватил и ловко вытащил из разломанного отверстия добела раскаленную массу. Положив ее на большой ровный камень, старый доменщик скомандовал:

— Почали!

Парни стали бить молотами по мягкой, брызгавшей искрами массе, расплющивая ее в лепешку. Старик переворачивал ее, подставляя под удары то одной, то другой стороной. Левой рукой он отбрасывал с камня метелочкой из прутьев раскаленные капли выдавливаемого из металла шлака.

Наконец, когда ком железа превратился в круглую, выпуклую с одной стороны лепешку, старик прекратил работу. Утирая пот, парни опустили на утрамбованную землю молоты, присели на деревянную колоду. Старик, положив клещи с длинными рукоятками, взглянул на меня:

— Али не видел, как железо делают?

— Не видел, — признался я, потому что в самом деле никогда не бывал на металлургических предприятиях. Конечно, из школьных учебников я знал, что такое домна, мартен, кокс, кислородное дутье и прочие премудрости. Я знал, что из руды в домнах получают чугун, а из чугуна в мартеновских печах варят сталь, то ли прибавляя, то ли уменьшая в нем содержание углерода. Но здесь все было совсем по-другому.

— Добрая крица получилась! — удовлетворенно кивнул старик на лежавшую на плоском камне лепешку. — Илья-то, слыхать, не успел приехать, а уже опять на Оку собрался? И Кузьма с ним поедет?

Я не нашел, что ответить, и только кивнул. Старик и парни с любопытством рассматривали меня. Чтобы отвлечь их, я спросил, показывая на дымящуюся неподалеку кучу земли:

— А там что?

— Уголь жгут, — пояснил доменщик. — У нас в селе почитай все по железному делу работают. Кто уголь березовый для домниц выжигает, кто руду копает, кто крицы печет, а кто в кузницах молотком стучит. Ты сам-то откуда, из каких краев к нам приехал?

И опять я не знал, что ответить.

— Володимирко-о! — долетел до нас спасительный голос Зорянки, и я увидел, что она бежит от деревни по краю еще не сжатого хлебного поля. Длинное белое платье ее билось вокруг ног. Косички с красными лентами прыгали на плечах. Она раскраснелась от бега, глаза у нее смеялись, но лицо сохраняло серьезную озабоченность.

— Экий ты непутевый! — с ласковой укоризной, как маленькому, сказала она. — Я все вкруг обегала, тебя искамши. Ехать пора. Илья Иванович гневается.

Я попрощался с доменщиками, и мы пошли с Зорянкой по мягкой пыльной дороге вдоль поля.

— Это рожь? — спросил я, чтобы заполнить хоть чем-то паузу в разговоре, а также показать свою эрудицию в сельскохозяйственных вопросах.

— Жито! — ответила Зорянка, и мы опять замолчали, потому что я даже не слышал и не читал о таком злаке. Мы шли рядом и оба старательно смотрели прямо перед собой, но я видел ее и знал, что она тоже видит все, что отражается на моем лице. «А ведь она очень даже ничего!» — снова отметил я и стал еще строже. И все-таки видел ее носик, мягкий овал подбородка, длинные ресницы и маленькое розовое ушко. Да, она явно могла бы дать хоть десять очков вперед любой девчонке из нашего класса или даже всей школы.

Я с любопытством смотрел, как женщины, в таких же длинных холщовых платьях, как на Зорянке, низко согнувшись, вручную жали небольшими серпами рожь, или, как ее назвала Зорянка, жито. Каждая из них набирала в левую руку столько стеблей ржи, сколько могла ухватить, срезала их быстрым движением серпика, захватывала в руку еще пястку стеблей, снова срезала их и, набрав полную пясть, складывала срезанные стебли на расстеленный по земле жгут, свитый из таких же стеблей сжатой ржи. Когда их набиралось достаточно для одного снопа, женщина, прижав коленом, связывала его. Потом, поставив сноп вертикально, выравнивала, стуча торцом по земле, и оставляла лежать на жнитве.

«Ничего себе работенка!» — уже в который раз за сегодняшний день подумал я, когда женщина, мимо которой мы проходили, с трудом распрямилась и вытерла рукавом потный лоб.

— Ты куда это, Зорянка?

— Уезжаем! За Оку. С Ильей Ивановичем.

— Ой, надо сходить попрощаться! Когда еще теперь Илья Иванович к нам приедет.

И тотчас все женщины, засунув за опояски серпы и поправляя платки, закрывавшие лица от солнца, направились вслед за нами в деревню.

Перед домом кузнеца стояло уже человек тридцать. Не только старики с ребятишками, но и взрослые, прервавшие работу ради такого случая. Все они толпились вокруг Ильи Муромца, и мне даже показалось обидным, что на меня, человека из будущего, никто не обращает внимания. Но ведь об этом и знали только лишь трое: сам Илья Муромец, кузнец и его дочка. А уж она-то на меня все глаза проглядела. Так что обижаться мне было не на что.

Хозяин дома припер двери снаружи палкой, чтобы какая-нибудь животина не забрела в пустующее жилище, и, повернувшись, поклонился народу:

— За домом моим да коровушкой доглядайте.

— Не бойся, доглядим.

— Езжай, Кузьма, коли надо. И ты, Зорянушка, не кручинься. Корову твою напоим-накормим. И про кур не забудем.

Еще раз поклонившись народу, Кузьма подошел к телеге, взял вожжи. Зорянка, попрощавшись с подружками, влезла на прочно увязанный, прикрытый кожами воз и уселась рядом с отцом. Мы с Ильей Ивановичем сели на своих лошадей.

— Что же ты, Илья Иванович, от самого праздника уезжаешь? — спросила, улыбаясь, миловидная женщина. — Погулял бы с нами на Перуновы дни!

— Оставайся! — поддержали ее другие. — Мы и пива уже наварили, меды сыченые приготовили.

— Недосуг мне, хозяюшки. Дело есть, — сказал Илья Муромец и еще раз, уже на коне, поклонился направо и налево, сколько мог повернуться в своем железном боевом одеянии. Его щит и копье лежали на возу, тяжелая булава висела рядом с седлом. На самом богатыре были кольчуга да шлем островерхий. К наборному кожаному поясу был пристегнут меч в простых, с медными бляшками, ножнах.

Сопровождаемые чуть ли не всем населением деревни, мы спустились улицей к переезду через реку. Это был не мост в прямом смысле слова, а длинный, связанный из бревен плот, поставленный поперек реки от одного до другого берега. Держа коня в поводу, Илья Иванович взошел на этот плавучий мост, повернулся к народу и снова поклонился.

— Живой буду, так по зимнему времени еще свидимся! Приеду к вам погостить, в баньке попариться.

— Приезжай, Иваныч. Ждать будем! — за всех ответила пожилая, но еще статная женщина.

Телега застучала колесами по бревенчатому настилу моста. Провожающие замахали руками. Зорянка отвечала им тем же. Плавучий мост заметно осел в воду под тяжестью катившейся по нему телеги. Но когда я посмотрел назад на Чубарого и Илью Ивановича, то мост под ними просел еще ниже. Вода выступила между бревнами, течение понесло вниз сенную труху и кусочки высохшего конского навоза.

Босоногие мальчишки, удившие с моста рыбу, почтительно и восторженно смотрели нам вслед. Темная вода в реке текла медленно и спокойно. Старый, дуплистый осокорь свешивался над рекой с того берега, полоща свои плакучие ветви в тихой воде.