Была суббота. Фабрика металлических изделий готовилась к воскресному отдыху.

Фабрику обслуживало около ста пятидесяти человек. Больше половины рабочих были подростки лет четырнадцати-шестнадцати. Двадцать из них стояли за прессами. Мальчишек этих невозможно было отличить друг от друга: все одного роста и возраста, в одинаково изодранной в клочья одежде, одинаково грязные. Изнывая от жары и духоты, непрестанно вытирая неудержимо лившийся пот промасленными рукавами блуз, они копошились возле машин, ждали очереди у водопроводных кранов, бегали в уборную, улучив момент, играли в салки.

Старший мастер — человек лет сорока пяти, худой небольшого роста, — почесывая затылок, шел в сторону папаши Ферхада. Папаша Ферхад на огромном фрезерном станке затачивал очередную деталь. Подлаживаясь к ритму машины, он мурлыкал какую-то песенку. С его багрового, словно ошпаренного кипятком лица, смешиваясь с машинным маслом, градом катил пот, струйки которого ползли за шиворот, текли по груди, заливали все тело. Заметив приближающегося с улыбкой старшего мастера, рабочий отошел от станка и с облегчением выпрямился — Ох, ох… хо.

Старший мастер, одобрительно кивнув папаше Ферхаду, направился к ремонтной мастерской. Возле рубильника на мраморном щитке у двери он остановился. Тотчас под крышей цеха вздрогнул и замедлил ход главный маховик. Фабрика стала.

Все подумали было, что рабочий день кончился, стали собираться домой. Но тут старший мастер, вскочив на токарный станок, свистком остановил рабочих.

— Слушайте меня! — закричал он так, словно собрался произнести речь. — Есть работенка. Надо до утра сделать. Может, поработаем? Кто останется — получит двойную плату. Кто хочет уйти — пусть идет. Насильно работать не заставляем.

Цех погрузился в тишину. Потом все начали шептаться и шушукаться. Папаша Ферхад принялся обтачивать деталь.

Рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами, огляделся, проглотил слюну, протер глаза. Ему хотелось домой. «Уйду», — решил он, но тут же передумал. Старший мастер — дрянь человек, если бросить работу и уйти, ни за что больше не пустит на фабрику. Что ему Сами — брат, сват? Недостатка в рабочих нет. У фабричных ворот полным-полно таких же, как он, мальчишек. Из-за этих вот бездельников и снизили почасовую плату…

Старший мастер, увидев, что никто не двигается с места, спрыгнул со станка и включил рубильник. Завертелись маховики, растворился в общем шуме звук напильника папаши Ферхада.

Стояло лето. Яркое полуденное солнце, врываясь в окна, стирало красный отблеск шести кузнечных горнов. По закону о труде в субботний день фабрики прекращают работу в час дня. Сторожа, исполняя волю старшего мастера, который опасался, как бы грохот машин не проник на улицу, не докатился до дверей управления по делам труда, занавесили все окна и даже круглые отверстия в потолке. Цех погрузился в полумрак, и тотчас ярко запламенели шесть кузнечных горнов. Но вот вспыхнули электрические лампы, и свет горнов снова поблек.

В цехе становилось невыносимо жарко. Папаша Ферхад, ругаясь, снял рубаху, закатал длинные штаны. Тело его зудело от пота.

Мальчишки тоже сбросили рубахи, закатали брюки. Впрочем, брюки были только на двух подручных. Остальные ребята, которые подтаскивали к прессам листы цинка, носили на склад готовые солдатские котелки и к кузнечным горнам — уголь, работали в коротких штанах и босиком.

Сами устало посмотрел на стенные часы. Только четверть второго. Как еще долго до конца работы…

Из строгальных станков беспрерывно вылетала круглая металлическая стружка. Сами пожалел, что не взял из дома еду. Ведь к обеду должны были отпустить. Правда, сейчас он не очень голоден, но к ночи, наверное, захочет есть. Подумал было попросить аванс в пятьдесят курушей, но тут же вспомнил, как мать умоляла: «Сынок, Сами, ради Аллаха, не делай долгов… Если в конце месяца не уплатим за квартиру, нас выгонят на улицу!» Он потянул рычаг — готов еще один котелок. Потом пустил станок на холостой ход и пошел к уборной. У кранов, как обычно, толпились рабочие. Сами стал ждать своей очереди.

Мальчишки любили здесь торчать, потому что тут было прохладнее, чем в цехе. Но, черта с два, мастера оставят тебя в покое!.. Шныряют туда-сюда, ищут лодырей. Если не удрать, не спрятаться вовремя, мастера поймают, изобьют, а потом еще и штраф наложат.

Сами вымыл лицо, руки, подставил под холодную струю голову, плечи, тело. Освежился. Он хотел было опять сунуть голову под кран, да тут раздался свисток мастера. Мальчишки разбежались. Сами бросился к кузнечным горнам. Здесь было так жарко, что мокрое тело сразу обсохло. Когда он вернулся к станку, мокрыми оставались лишь волосы. Тело снова стало пылать, как в огне.

Мастер Джеляль обходил станки, записывал желающих получить аванс. Когда он подошел к Сами, мальчик сказал: «Не хочу».

В два часа объявили перерыв. Сами спустился в угольный бункер. Здесь было темно и сыро, земляной пол манил прохладой. Он устало опустился на землю, положил под голову большой кусок угля и тотчас уснул. Проснулся Сами от пронзительных свистков — контролеры с электрическими фонариками в руках гнали ребят на работу. Тело ныло, но Сами поднялся и побрел к станку.

Против него, за папашей Ферхадом, кузнец Шуаип и подмастерье Даньял били огромными тяжелыми молотками по раскаленному железу, разбрызгивая во все стороны яркие искры.

Мастер Шуаип стоял к Сами лицом. Ему было лет пятьдесят. Когда он подымал молот, вены на его шее и руках вздувались, казалось, вот-вот кожа лопнет.

Даньял стоял спиной к Сами. Волосы у Даньяла были подстрижены на затылке по последней моде. Сами с завистью посмотрел на руки парня и подумал о своих руках — тоненьких, словно прутики.

Скоро Сами почувствовал нестерпимую жару. Едкий пот застилал глаза. Сами снова направился к уборной. Вымыл под краном лицо, руки, смочил грудь и спину. Возвращаясь, он увидел себя в стекле шкафа для токарных инструментов: худой, плечики узенькие, ключицы торчат. Ему стало стыдно. «Небось, глаз оторвать от моих костей не могут», — подумал он и оглянулся. Все стояли на местах. Все были заняты своим делом. Лишь папаша Ферхад изредка посматривал в его сторону. Прикрыв торчащие ключицы ладошками, Сами побежал к станку. Он бежал и косился на рабочих, думая, что они шепчут друг другу: «Ну и худой же!». Это чувство досады подогрел в нем работавший за соседним станком мальчишка Нури:

— Эй, Сами, ну и худой же ты! — сказал он.

Сами вздрогнул.

— А ты что, толстый?

— У меня, сынок, мяса все побольше, чем у тебя, — ответил Нури, и важно, словно надувшийся индюк, оглядел Сами с ног до головы.

Сами подавленно молчал.

Нури, быстро сняв готовый котелок, предложил:

— Давай померяемся!

Он показал вздувшийся бицепс. Рука у него была толще.

Сами еле сдерживал слезы. Он нагнулся, чтобы никто не заметил обиды на его лице, поднял влажную рубаху, которая валялась на грязном полу у станка, надел ее.

А Нури не унимался. Он толкнул локтем Хади и, подмигнув ему, сказал:

— Ради Аллаха, взгляни на него! Скелет и все!

Сами продолжал молчать. Он смотрел то на кузнецов, то на папашу Ферхада…

Мастер Шуаип пошел к горнам за новым куском железа. Подмастерье Даньял, бросив молот на землю, поплевал на ладони. Папаша Ферхад внимательно разглядывал ровную поверхность обработанной детали и, улыбаясь, качал головой, будто перед ним был живой человек и он с ним шутил.

Сами задрал голову. Кусок ремня одной из передач маховика ударял по гнилым доскам потолка, сверху сыпалась труха. Чтобы отвлечь внимание Нури, Сами показал глазами на потолок. Но Нури продолжал подтрунивать над приятелем.

— Брось ты это, Сами. Лучше подумай над тем, что я сказал…

Огромный цех будто начал вертеться над головой Сами. Спертый воздух казался теперь еще более тяжелым и словно вдавливал глаза в глазницы. Сами повернулся к мальчишкам спиной. Нури, как заводной, не мог остановиться.

— Давай сюда руку! Если ты мужчина, померяем, чья толще, — настаивал он, держа в руках кусок шпагата.

Тут терпение у Сами иссякло. Он резко обернулся, схватил Нури за горло, но… руки у Нури толще… Сами не выдержал, заплакал.

— Я худой, я скелет… ты толстый. Я собака, ты — бей. Я сирота, меня каждый может обижать. Вот пожалуюсь мастеру, клянусь Аллахом, пожалуюсь…

Нури не думал, что дело так обернется. Чего доброго, и правда пожалуется мастеру.

— Ну-у, Сами, я же пошутил.

Сами не мог остановиться. Теперь он плакал громко, навзрыд.

Нури подошел к его станку.

— Перестань, Сами, прошу тебя, я на самом деле пошутил…

…После полуночи мальчишки совсем выбились из сил. Не только дети, но и взрослые рабочие, мастера изнемогали от жары и усталости.

Вдруг с потолка за ворот Сами упала паутина. Сами почувствовал зуд, почесался. От почесывания вздулась кожа. Когда рубаха касалась этого место, тело жгло, как раскаленным железом. Сами поплевал на ладони, коснулся ими пыльного пола и припудрил тело. Жечь стало меньше.

В это время сзади раздался вопль. Все бросились на крик. Побежал и Сами. Работавший на восемнадцатом прессе мальчишка Хайдар, держась рукой за окровавленную голову, орал на собравшихся вокруг него рабочих:

— Что вы столпились? Что тут такого интересного? Ну упал, ну башку разбил… Вот сейчас явится мастер, и все сработаем штраф.

— А ну разойдись, собачьи дети! — гаркнул на рабочих мастер. — Воспользовались случаем, чтобы увильнуть от работы! А ну, марш к станкам!

Хайдар заплакал. Не от боли — эка беда, пройдет, — а из боязни, что мастер побьет его и оштрафует.

Подбоченившись, старший мастер уставился на Джеляльэддина, который работал рядом с Хайдаром:

— Каким образом разбил себе голову этот ишак?

Джеляльэддин был заикой.

— У-уснул, у-упал, го-головой, — ответил мальчик, запинаясь на каждом слове.

— Вот ишачьи дети! Думаете, небось, что вы сидите дома у родного папочки? А ну, убери руки, дай посмотрю!

Осмотрев рану, мастер повел Хайдара в контору.

Комната старшего мастера находилась в конце цеха. Из огромного окна просматривались все станки. Наверно, с этой целью и соорудили такое. Под потолком тяжело вращались широкие крылья вентилятора. Старший мастер достал в аптечке перекись водорода, йод, вату, бинт. Промыл рану перекисью, смазал йодом и туго забинтовал. Хайдар в страхе молчал. Возвращаясь к станку, он радовался, что старший мастер не наложил на него штрафа.

Около половины третьего утра Сами почувствовал, что у него уже нет сил стоять. Чтобы отогнать сон, он стукался лбом о станину, щипал веки, кусал руки. Все напрасно. От спертого воздуха голова шла кругом. Сами прислонился к станку и задремал. Вдруг ноги подкосились, и он чуть не свалился на вращающееся со свистом маховое колесо. Сами оглянулся по сторонам — не видел ли кто.

Токарные и фрезерные станки, прессы, кузнечные горны, папаша Ферхад, Шуаип, Даньял, едва мерцающие желтым светом электрические лампочки — всё и все обессилели, подобно Сами. Даже свистки мастеров смолкли.

Сами снова прислонился к станку. Он обвел усталыми покрасневшими глазами цех и тут заметил, что большинство прессов работает вхолостую. Тогда и Сами остановил свой станок и незаметно прошмыгнул в уборную.

Старший мастер, перевязав Хайдару голову, погасил свет, прибавил скорость вентилятору и распахнул окно. Его одолевал сон. Он потер усталые руки, потянулся, зевнул, потом подошел к окну и облокотился на подоконник. Ночь была светлая. Издалека доносилась музыка. Где-то играл патефон. В соседних рабочих кварталах, громоздясь друг на друга, теснились, погруженные в ночную мглу, домишки. Ни один из них не привлек внимания мастера. Он прислушивался к звукам патефона и погружался в грезы. Скоро дыхание его стало ровнее и глубже, затем послышался витиеватый храп… Руки ослабли, ноги обмякли, колени подогнулись, и он тяжело рухнул на пол, сильно ударившись головой о подоконник, но тотчас поднялся, быстро подошел к двери и засвистел что было сил. Тут он заметил, что большинство станков и прессов стоят на холостом ходу. Разозлившись, он хотел было еще раз свистнуть, да вспомнил о мастере Джеляле и направился в ремонтную мастерскую. Мастер Джеляль стоя спал, прислонившись к большим тискам.

У старшего мастера от злости задрожали губы, сузились глаза. Он в бешенстве тряхнул Джеляла за плечи, Джеляль вздрогнул.

— Молодец! — заорал на него старший мастер. — Для этого мы поставили тебя над рабочими? Если ты себя так ведешь, что же рабочие должны делать? Токарные станки работают вхолостую, прессы вхолостую, фрезерные… Киловатты текут зря, как водичка. Рабочие разбежались. Позор! Бессовестные бродяги!

О том, что эти двое не ладили между собой, знали все.

— Не очень-то разоряйся, — огрызнулся мастер Джеляль, придя в себя. — Я не какой-нибудь грошовый рабочий. Я…

— Да кто бы ты ни был! Здесь нужен человек честный.

Джеляль покраснел.

— …Говоришь, здесь нужен честный человек! А я что, не честный? — Его прорвало, и он решил выложить все, что накипело у него на душе за последнее время: Детей мучаете! Правительство закон издало — работать не больше восьми часов, а вы бедных ребятишек заставляете по восемнадцать часов торчать в цехе. И после этого называете себя честными людьми!

Они посмотрели друг на друга ненавидящими глазами.

— Тебя не спрашивают! Ты смотри за тем, что тебе поручено, а в чужие дела не суйся!

— Меня, значит, не спрашивают. Ну что ж, тогда я знаю, что мне делать. Покарай меня Аллах — вот эти усы сбрею, — если завтра же не пойду и не расскажу обо всем в Управлении по охране труда.

Взбешенные, они разошлись.

Джеляль пошел в цех. Действительно, большинство прессов и станков работало вхолостую; даже кузнечные горны потускнели. Мастер растолкал ногами двух мальчишек, спавших за горнами, и направился к уборной. Толкнул одну дверь — кто-то кашлянул.

— Выходи, выходи! — закричал мастер и выругался.

Теснившиеся у кранов ребята, завидев мастера, бросились врассыпную.

Мастер Джеляль толкнул ногой вторую дверь, третью, толкнул четвертую — никто не отозвался. Подождал, снова толкнул. Опять ни звука. Мастер подергал дверь, посмотрел в круглый глазок. В кабине было темно. Присмотрелся — на полу темное пятно, похоже — мальчонка. «Как бы не умер», — подумал мастер и налег на дверь. Дверь приоткрылась, и он протиснулся в кабину, достал карманный фонарик и осветил лежащего на полу. Мальчишка спал, припав щекой к загаженному полу.

Мастер брезгливо поморщился, наклонился к ребенку, повернул его голову к себе. Это был рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами. Мастер потряс его за плечо. Сами вздрогнул. Мастер потряс его еще раз, еще и еще. Сами застонал, что-то пробормотал, но в себя не пришел.

Джеляль погасил фонарик, сунул его в задний карман, приподнял мальчика и посадил.

Сами очнулся, увидел мастера. И страх сковал его.

— Ей-богу, мастер, я бессовестный, что… — плакал Сами.

— Замолчи, замолчи. Посмотри, как ты испачкался. Ну перестань, перестань же. Если кто спросит, скажи, что упал. А теперь ступай к станку…

Сами пошел к станку, протирая глаза.

За полчаса мастер обошел все углы и дыры, где ребята могли бы прятаться от начальственного глаза. Он осмотрел упаковочные ящики, угольные бункеры, заглянул за мешки и в углубления прессов. Он будил спящих, отправлял их к станкам. Штрафа Джеляль никому не записал.

Было без десяти три. Мальчишка Нури позвал мастера Джеляля.

— Посмотри-ка, мастер, что с моим станком, — попросил он.

Старший мастер, скрестив руки на груди, стоял у порога своей конторки. Пока Джеляль осматривал болванку, Нури удрал. «Попался мастер», решил Сами. Нет, Сами, Джеляля не так-то просто надуть. Он все видит, но думает: «Ничего… пусть бедняга вздремнет, не подыхать же здесь…»

Воздух раскален. Людей, слабо освещаемых тусклыми электрическими лампочками, казалось, извлекли из бочек с оливковым маслом. Под фрезерными станками — горы металлических стружек.

Утром пожаловал хозяин фабрики — небольшого роста ладный человек. Он вошел в свой кабинет и долго беседовал сначала со старшим мастером, потом с мастером Джелялем. Однако Джелялю о жалобе старшего мастера он ничего не сказал. А когда Джеляль выходил, хозяин протянул ему голубой конверт.

— Ты ведь всю ночь не спал.

Поблагодарив хозяина, Джеляль взял конверт.

— Помирись со старшим мастером, хорошо?

В конверте было двадцать пять лир.