Квартал словно громом поразило известие о том, что Зехра с прядильной повесилась. Мужчины, женщины, дети — все жители нашего двора, дома албанца Нури, лачуг курдов собрались возле дома, где жила Зехра. Трое детей покойной — девочка и два мальчика, мал-мала меньше, — жались перед дверями и плакали так, что было слышно в конце улицы.

Когда прибыли полиция, следователь, прокурор и врач, всех прогнали. Остались лишь ткач Хайдар, курд Керем и я. Полицейские встали у калитки, чтоб не пускать любопытных. Открыли дверь. Зехра висит, качается, прямая как свеча… Сияли… Глаза навыкат… Да простит Аллах нам наши грехи, и я поглядывал на Зехру — чертовски хороша была и плутовата. Да что теперь говорить… Короче — вынули ее из петли, положили на седир — коврик для молитвы, теплая еще. Врач, как водится, принялся за осмотр. Следователь — молодой парень — тут же. Врач составил акт, следователь дал разрешение похоронить и, как положено, приступил к следствию. Мы накрыли Зехру шерстяным покрывалом и вышли во двор.

Сначала следователь выслушал пекаря Исхана — старожила квартала. Хоть ему уже за пятьдесят, бабенку он не упустит — волокита из волокит. Он рассказал:

— Пришли эти дети, господин… в руках у них миска. «Ихсан-баба, — говорят, — испеки нам хлеб»… Взял я миску, посмотрел — не мука, а отруби, взял в руки — труха. Нельзя, говорю, это печь. Наверное, мать просто хотела отделаться от вас. Да-а-а… Дети… бедненькие, такие маленькие, грязные, голодные. «Ихсан-баба, — говорят, — кушать хочется». Кто знает, когда они ели? Глядишь на них — сердце разрывается. Взял я пару буханок свежего хлеба и говорю: а ну, ведите меня.

— Сколько лет ты печешь хлеб в этом квартале? — прервал его следователь.

— Да лет двадцать будет…

— Так что ж, до сих пор не знаешь, где дом Зехры?

Пекарь растерялся, нахмурил брови, призадумался:

— Это рабочий квартал, бей… рабочий люд, что муравьи — сегодня здесь, завтра, смотришь, перебрались в другое место. Зехру я, конечно, знал, но в какой комнате жила, не ведал.

— Буханки ты собирался бесплатно отдать?

— Ну да… доброе дело… малые дети…

— Значит, бесплатно? В таком случае мог и с детьми послать. Зачем же самому ходить?

Пекарь был окончательно сбит с толку, покраснел, оглядел собравшихся, увидел улыбки на лицах женщин и разозлился:

— Я ее повесил, что ли?.. Вижу, малые детишки…

— Разве я сказал, что ты ее повесил?

Одна из женщин громко хихикнула. Следователь повернулся к ней. Это была Фитнет.

— Чего смеешься?

Поправив белую косынку, Фитнет опустила голову.

— Говори, чего смеешься?

Фитнет выпрямилась.

— Ничего…

— Что здесь театр, что ли? — строго спросил следователь.

Фитнет смущенно пожала плечами.

— Нет…

Следователь смерил Фитнет оценивающим взглядом.

— Что было дальше? — снова обратился он к пекарю.

— Дальше, дай бог вам благополучия, бей… пошел я за детишками. Подходим к дому, дверь закрыта, — он указал на дверь в комнату Зехры, — толкнул ногой, открылась. Вхожу — темно. Присмотрелся — висит…

Потом следователь допросил соседей Зехры.

Одна старуха долго расписывала красоту, доброту и рассудительность покойной.

— Я ее очень любила, бей, уж очень она была похожа на мою покойную дочь, — завершила старуха свои показания и горько зарыдала.

Это развеселило всех. Следователь тоже улыбался. Старуха врала, дочери у нее никогда не было.

Последней следователь допрашивал Фитнет, ту, которая смеялась.

— Зехра была моей подругой, — сказала Фитнет. — До ссоры мы всегда вместе ходили на работу. Замуж она вышла позже меня, муж ее сейчас в армии.

— А как насчет поведения? Я хочу сказать, как она вела себя после того, как ее мужа взяли в армию?

Фитнет пожала плечами:

— Почем я знаю?

Когда следователь и врач, покончив со всеми формальностями, покидали двор, подъехал черный муниципалитетский катафалк и увез Зехру.

Какой же шум поднялся после этого! Зехра оказалась обманщицей, должницей всего квартала. И старухе-то, которая горько рыдала в присутствии следователя, она осталась должна сорок пять курушей. И на фабрике-то она, видите ли, скучала и работу-то бросила, чтобы посвободней быть. И дети-то все разной масти, ни один на отца не похож. А когда Хамди — бакалейщик квартала — высоченный и худой лаз, входя в лавку, завернул крепкое словцо, кто-то даже крикнул:

— Выпей стаканчик холодной водицы, Хамди, успокоишься! Или она расплатилась с тобой на мешках с рисом, говори, не стесняйся?

Но сиротам закатили такой обед, какой перепадает детям только тогда, когда бывает свадьба.

…Настало время идти на фабрику. Я покинул двор Зехры.

Что было потом? Прошел день, два, о Зехре начали забывать. Те, кому она осталась должна, выругав ее, успокоились. Квартал зажил обычной жизнью, словно ничего не случилось.

Комнату Зехры хозяин дома на второй же день сдал. Домашняя утварь, всякая мелочь, вроде медных подносов, подушек и одеял, достались новому жильцу.

Детей жители квартала поделили между собой. Девочку взяла Фитнет, старшего мальчика — ткач Хайдар, а младшего — болгарин Мемед…

Что касается мужа, то вряд ли эта история опечалит его: ведь с самого начала меж ними не водилось согласия.

Но что бы там ни было, да простит Аллах все ее грехи. С одной стороны, жаль — ушла, не насытившись молодостью, а с другой — избавилась.