Салих Хромой и Хусейн Неутомимый возились с резьбой и не заметили, как в цех вошел старший механик фабрики, небольшого роста человек с круглым брюшком, — вошел и остановился, заложив руки за спину. Не обращая внимания на застывшего в поклоне начальника цеха, он крикнул:

— Эй… друзья-сержанты!

Все повернулись в сторону Салиха Хромого и Хусейна Неутомимого. А те были так увлечены работой, что ничего не слышали.

— Толкните-ка их! — Несколько рабочих направились к «друзьям-сержантам». — Ступайте к главному директору, — приказал старший механик, — я тоже приду туда.

«Друзей-сержантов» окружили рабочие:

— Вы сели на мель, ребята!

— Почему?

— Дрянь дело, иначе б к директору не вызывали.

— Мы вроде ничего плохого не сделали. Вон Хусейн по двадцать часов в цехе торчит…

— А почему же тогда?

— Откуда нам знать'!

Салих вопросительно посмотрел на друга. Хусейн, человек недюжинного сложения, но робкий, растерянно пробормотал:

— Клянусь Аллахом, ничего не понимаю.

— Ну хватит болтать, — сказал рабочим начальник цеха, — приступайте к работе. Может, за вами какой-нибудь грешок есть, сынки? — повернулся он к «друзьям-сержантам».

— Какой там грешок, мастер, — ответил Салих.

— Может, обращались в профсоюзы или еще куда?

— Нет, мастер.

— Может, в рабочее правление жаловались?

— Нет.

— А как насчет девочек?

— Что ты, мастер… Я лично…

— Ты, Хусейн?

— Клянусь Аллахом, мастер… Ведь работаю головы не поднимая.

— Что ж, выходит ни с того ни с сего вас к директору вызывают?

Салих Хромой посмотрел на Хусейна Неутомимого. Хусейн — на Салиха.

Начальник цеха посоветовал:

— Нечего гадать. Умойтесь и идите, на месте виднее будет.

Друзья пошли…

…У дверей директорского кабинета они остановились.

— Постучи! — предложил другу Салих Хромой.

— Сам постучи, — ответил побледневший Хусейн.

— Как ты думаешь, зачем все же нас вызвали?

— Не знаю! С профсоюзами я не связан!

— Я связан, что ли?

— Трепать нас будут.

— Я ничего не сделал.

— Я, что ли, сделал? А ты вот на днях сказал, что в столовой пища гнилая, — проговорил Хусейн и отвел глаза в сторону.

— Сказал, да, но, кроме тебя, никто не слышал.

— И у стен уши есть.

— А тебя тогда зачем вызывают?

— Свидетелем, наверное.

— Где это я сказал, в уборной?

— Ну да, забыл, что-ли?

«Ах ты, бесштанный Салих, язык бы твой с корнем вырвать. Скажи на милость, какое тебе дело до червей в похлебке и до сырого хлеба? Теперь тебе не сдобровать. Найдут на тебя управу» — упрекал себя Салих Хромой, тяжело вздыхая.

— А в чем же я виноват? — волновался Хусейн.

— Ты один слышал, что я говорил… Помоги мне, братец, скажи им, что ты ничего не слышал что я не виноват. Ведь на моей шее восемь душ, с голоду помрут, если меня прогонят.

— А как же я?

— Каждый человек — хозяин собственной судьбы. — Салих вдруг представил, как останется без работы. — А если я сам скажу, что ты слышал? Даже в Коране говорится, когда один человек богохульствует, другой, слушавший его, грешен в равной с ним мере.

Хусейна бросило в краску, с языка чуть не сорвалось крепкое словцо.

В это время дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге показался старший механик.

— Почему не заходите? — сказал он. — Входите, входите!

Вошли. Комната заполнена рабочими прядильного, ткацкого и других цехов. В глазах людей тревога: зачем их вызвали?

— Что же, все, кого собрали, говорили, что похлебка червивая? — усомнился Хусейн.

— Если беда на всех одна — это уже не беда. Посмотришь, все обойдется, — утешал Салих.

— Зачем же нас все-таки собрали?

— Зачем бы ни собрали, тебя я раскусил.

— А что я такого сказал?

— Ты еще спрашиваешь. Значит, случись что недоброе, ты бы бросил меня?

— Я же ни в чем не виноват, братец…

— Положим, это так, но разве друга бросают в беде? Разве мы с тобой не дали клятву и горе и радость делить пополам?

Хусейн понурил голову.

В кабинет вошли хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор и бухгалтер. Впереди, заложив руки за спину, всем видом показывая, что плюет на окружающих, даже на самого хозяина, шествовал старший механик. Салиху понравилось, что механик держится так независимо: все ему нипочем'!

— Известно ли вам, — обратился к рабочим механик, — зачем мы вас собрали?

— Нет, — ответил за всех ткач Кемаль Двужильный.

— Х-а-а… В таком случае слушайте меня… Из Анкары приехали господа депутаты. В Народном доме будут выслушивать жалобы народа. От нашей фабрики мы выбрали вас. Идите поведайте им свои заботы и печали…

— Там будут крупные фабриканты, торговцы, помещики, вам и говорить-то не придется, потому что им лучше известны нужды страны, — вставил хозяин фабрики.

— А если так, нам там нечего делать, — не удержался Кемаль Двужильный. Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик переглянулись. — Откуда знать крупным фабрикантам, торговцам, помещикам о моих мелких бедах? У них свои заботы, у меня свои…

Хозяин фабрики, сын хозяина фабрики, директор, бухгалтер, старший механик сошлись в кружок, зашептались.

Вдруг Салих Хромой подался вперед:

— Мы понимаем, эфенди, что большому человеку неизвестно, того и сам Аллах не ведает. Мы не какие-нибудь неблагодарные нахалы, место свое знаем, разумеем: там, где соберутся великие мира сего, нам говорить не придется…

— Вот вам подходящий человек, а мне там делать нечего, — снова вмешался Кемаль Двужильный и вышел из кабинета.

Повеяло холодком. Хозяин фабрики подошел к Салиху и, поглаживая его по плечу, заговорил:

— Молодец, похвально, очень похвально. Рабочий, заботящийся о выгодах фабрики и своих собственных выгодах, идет по пути, указанному руководством.

— Несомненно, — подтвердил директор и добавил: Наш хозяин всем дает хлеб насущный. У всех вас есть семья, дети. Мы посвятим нашу жизнь тому, чтобы вы всегда имели работу.

— Какая нужда, — заговорил старший механик, — заставляет нашего хозяина-агу содержать фабрику? Сам Аллах ниспослал ему богатство… Вешай замок на фабричные ворота и гуляй себе по Лондону, Парижу, Нью-Йорку…

— Наши рабочие — люди сознательные. Они поймут и одобрят действия наших депутатов, — продолжил директор.

— В этом разве кто-нибудь сомневается'! — съехидничал кто-то из рабочих.

— В общем, послушайте меня ребятки. Идите к нашим депутатам. Они вам зададут вопросы. Например, довольны ли вы поденной зарплатой? По скольку часов работаете? Оплачивается ли сверхурочный труд?

— Не трать напрасно слов, директор, наши рабочие не пойдут против депутатов, — насмешливо сказал Салих.

— Знаю, но… о чем я говорил? Да, скажите, что всем довольны, ни на что не жалуетесь, что, если Аллаху не будет угодно погубить страну и народ… Да, мы знаем, что продукты в столовой не очень свежие, что зарплата не очень высокая, что не всегда оплачивается сверхурочная работа. Но мы не скрываем от вас причин всего этого.

— Прибереги слова, директор-бей, — снова перебивает его Салих, — мы люди неглупые, знаем что к чему… пища хорошая, зарплата повышается; ну а насчет разговоров не волнуйся: наши рты плотно закрыты — не то что депутат, сам черт из нас слова не вытрясет'!

Вокруг засмеялись.

…По дороге в Народный дом Хусейн Неутомимый сказал другу:

— Ну и хватил же ты!

— А что?

— Как что, безбожник? Не ты ли говорил, что похлебка червивая, что зарплата низкая, что ребенку лекарства не на что купить?

— Видно, моя политика до тебя не доходит. Я, брат, вдоль шерстки глажу. Это-то ладно. А вот как насчет почасовой оплаты? Начисляются ли денежки сейчас, когда мы с тобой шагаем в Народный дом?

— Жаль, не догадались спросить!

— Что ты, разве можно ишаку напоминать про арбузную корку! Напомнишь, аппетит разыграется.

— О ком ты?

— О старшем механике и о других…

— Опять болтаешь…

— А что я сказал?

— Как что, назвал этих типов ишаками.

— Мой язык надо с корнем вырвать! А Кемаль молодец, правда?

— Еще какой'!

— И все же я считаю, ведет он себя неправильно. Почему? Да потому, что в наше время надо быть политиком и вдоль шерстки, вдоль шерстки гладить. Ты ведь знаешь, что я с умыслом вру. Ну, скажешь депутатам правду — пища гнилая, зарплата низкая, то да се… а дальше что? Запишут на сигаретной коробке… Выкурят сигаретки и…

— Все кончено…

— Так стоит ли утруждать язык?

— Ну и политик!

— А ты разве не знал, что я по снегу пройду и следа не оставлю. Ну что ты на меня уставился?

Они подходили к великолепному зданию Народного дома.

— Аллах, Аллах… надо же, — пробормотал Салих Хромой.

— Ты что?

— Взгляни на этот дом, разукрашен, как мечеть!

— Говорят, влетел в полтора миллиона.

— Влетит, братец. Такой домина!

— Один раз я здесь был… когда строили, видел, снаружи, конечно.

— Снаружи-то и я видел.

— Интересно, что-то внутри делают?

— Кто знает… ученые… Пишут…

— Наверное.

Они остановились у мраморной лестницы.

— Вах, вах, посмотри, какой мрамор! — воскликнул Салих Хромой.

— Только меду течь!

— Да уж как потечет, не остановишь.

— Наступить ногой жалко.

— Как мел белый.

Подошли остальные. Поговорили. Поднялись по лестнице. В тревоге остановились перед большими стеклянными дверьми и заспорили, кому входить первым.

— В чем дело? — спросил их огромный хмурый детина, служащий Народного дома.

Рассказали.

— Видеть депутатов? Каких депутатов?

— Наших депутатов…

— Изложить наши жалобы…

— Сейчас идет собрание, они наверху, — оборвал служащий, — видеть их нельзя…

— Нас с фабрики прислали!

— Откуда бы ни прислали. Вам сказано — депутаты заседают, беспокоить нельзя! — сказал служащий и скрылся за огромной дверью.

Рабочие переглянулись. Что делать?

— Подождем, — предложил Салих, — сядем и подождем. Должны же депутаты выйти.

Рабочие разместились на мраморной лестнице.

— В некотором царстве, в некотором государстве, — начал Салих…

Рабочие оживились.

— Эй, Хромой, дружище…

— Расскажи, расскажи…

Все подсели ближе. А прямо перед ними, за террасой четырехэтажного дома, устало опускалось солнце…