Впрочем, желая стать ангелом, легко становятся животным. Нет ли у теоретиков морали своих слабостей? Во всех философских сообществах древности всегда можно найти такого работника, который в поучении всем оглашает свои правила воздержанности и умеренности и вместе с тем придает гласности свои сочинения, воспевающие любовь и распутство (…). «Я не знаю, какие они пишут книги, — говорила куртизанка Лаиса, — в чем их мудрость, какие философские взгляды они проповедуют, но эти молодцы столь же часто стучатся ко мне, как и все остальные».

Эта высокоразрядная шлюха знала себе цену и знала, о чем говорит.

Александр Куприн в рассказе «Искушение» недоумевал: как же так?

«Генерал Скобелев. Крупная, красивая фигура. Отчаянная храбрость и какая-то преувеличенная вера в свою судьбу. Вечная насмешка над смертью. Эффектная бравада под убийственным огнем и вечное стремление к риску, какая-то неудовлетворенная жажда опасности. И вот — смерть на публичной кровати в захватанном номере гостиницы, в присутствии потаскушки».

Не только прославленные боевые генералы, но и Нобелевские лауреаты, случалось, попадали под власть «девочек». Остановимся на двоих — это Киплинг (премия 1907 г.) и Камю (премия 1957 г.).

Кто-то возразит: «Да ведь это художественные произведения!» Конечно, это все так. Но в данном случае нам важны даже не столько слова, а в большей степени — сама авторская интонация.

«…Мужчина сидел на низкой кровати из красного лака. У ног его сидела женщина шестнадцати лет, и для него в ней сосредоточился весь мир. Это было противно всем законам и обычаям, потому что он был англичанин, а она — мусульманка. Он купил ее два года назад у собственной матери, которая осталась без средств к существованию и с радостью продала бы рыдающую Амиру самому Князю тьмы, предложи он за нее хорошую цену.

Холден заключил сделку, не придав ей никакого значения, но девушка начала расцветать, и в один прекрасный день он обнаружил, что она заполнила всю его жизнь».

А вот в это — верится с трудом.

Киплинг, как и герой рассказа «Без благословения», не считал зазорным купить юную наложницу и тайно с ней встречаться. Чтобы ни говорил Холден о якобы привязанности к Амире — ты видишь совсем обратное. Больше всего его заботит то, как сохранить тайну и соблюсти приличия. И красавица, родив возлюбленному сына, словно почувствовала исчерпанность роли, которую ей надлежало выполнить, и очень вовремя (для Холдена, разумеется) умирает от разразившейся эпидемии.

Этих слов в рассказе нет. Но они, именно они находятся «за кадром» повествования. Послушаем героя «Покаяния» А. Камю — создается впечатление, что исповедь принадлежит военнослужащему Холдену, созданному воображением Киплинга:

«…Убедившись, что я любим, я вновь забывал о своей партнерше… Заметьте, кстати, что вновь завоеванная привязанность тяготила меня. В минуты досады я говорил себе тогда, что идеальным выводом была бы смерть увлекшейся мною женщины. Смерть, во-первых, окончательно скрепила бы наши узы, а во-вторых, избавила бы ее от всякого принуждения. Но ведь нельзя желать всем смерти и уничтожить в конце концов население нашей планеты для того, чтобы воспользоваться неограниченной свободой, а она иначе немыслима. Против такого метода восставали моя чувствительность и моя любовь к людям.

Единственное глубокое чувство, которое мне случалось испытывать во всех любовных интригах, была благодарность, если все шло хорошо, если меня оставляли в покое и давали полною свободу действий. Ах, как я бывал любезен и мил с женщиной, если только что побывал в постели другой, я словно распространял на всех остальных признательность, которую испытывал к одной из них. Какова бы ни была путаница в моих чувствах, суть их была ясна: я удерживал подле себя своих возлюбленных и друзей для того, чтобы пользоваться их любовью, когда вздумается.

…В общем, чтобы жить счастливо, мне надо было, чтобы мои избранницы совсем не жили. Они должны были получать частицу жизни лишь время от времени, и только по моей милости».

И одного, и другого героя — любовь ничуть не изменяет; и военный — Киплинг, и бывший адвокат Камю, что находится на «дне» Антверпена — оба они безнадежные эгоисты. Это — литература. А вот — жизнь.

В 1910 году Блез Сендрар, великий грешник, поселился в одном из грязных борделей Антверпена — «У Юлии». Это было в полном смысле заведение из ряда вон выходящее, прежде всего благодаря исключительности его содержательницы, королевы путан, женщины-слона, которая весила сто двадцать килограммов и проводила свои рабочие часы в специально для нее изготовленном кресле, которое она без устали украшала шелковыми ленточками, бантиками, золотыми и серебряными тесемками, вышивками и кружевами. И на этом подиуме она вела свою жизнь — одновременно жизнь премированной свиноматки с сельскохозяйственной выставки и жизнь индусского идола. Она никогда не поднималась в комнату, довольствуясь лишь ширмой, которой ее отгораживали от остального помещения. Ее — образно выражаясь — «работа» состояла в том, чтобы не шевелиться во время совокупления. Чтобы получить свое, мужчина должен был пристроиться к ней снизу, спереди или сзади, но обязательно став на корточки. А дальше — выкручивайся, как знаешь. «Не нужно промахиваться, — говорила она. — Я в повозке, запряженной конем. Но не все мужчины запряжены как подобает».

И в такой обстановке там жил Сендрар, в комнате, которую ему предоставила Мадам. За нее он не платил; более того, он жил там один, так как «во всех странах мира, — говорил он, — человеколюбие, доброта, чувствительность и даже влюбленность, которые какая-нибудь девчонка может к вам испытывать, или романтический интерес, который она проявляет к клиенту, не идут дальше постели. А чего вы хотите, бизнес — это уловки, и у девочек тоже есть принципы.

Нужно быть Толстым, чтобы поверить в обратное. Задаром вы можете перетрахать весь мир, но только не шлюх из борделя…» Несмотря на это, в глазах блондинки Лидии в один прекрасный день загорелось нечто подобное страсти и она не замедлила отдаться ему. «Все началось с преследований, ругни, шалостей, порывистых движений, колкостей, смешков, борьбы до потери дыхания. Она атаковала, он отбивался. Она шла напролом, он ее отбрасывал. Катались по полу вверх тормашками. Свалились на кровать… Когда я спросил ее: «Скажи мне, Лидия, ты не будешь в убытке, вот так, неизвестно с кем, а?» — она мне ответила: «Дурак. Ты не первый встречный. Я тебя презираю. Я люблю только подонков».

Романтический образ шлюхи с тонкими чувствами и чистым сердцем для проклятого художника является прекрасной метафорой для героев собственного положения нечестивца и маргинала, вынужденного для поддержания существования соглашаться на неинтересную работу. Голова склоняется, но душа — она остается прямой и несгибаемой. Посещая один алжирский бордель, Колетт в своей записной книжке описала поведение некой Улед Наиль, которая согласилась раздеться перед группой зрителей (помимо Колетт в нее входило несколько ее друзей) и проделала это с высокомерным безразличием, словно находясь где-то в ином мире, подобно дикому животному в клетке перед лицом воскресных праздных посетителей, бросающих ему собачьи котлетки. «Она танцевала те же танцы, поскольку другие были ей неизвестны. Но так как она была обнаженной, она уже не смеялась, а ее взгляд уже не снисходил до того, чтобы встретиться с нашим».

Презрительное «нет», брошенное Камю порядкам, которые прикрывают свою опустошенность ветхими лохмотьями словес и сами-то в них как следует не веря, с лихвой заслужено. Однако правда разобществления и добровольного робинзонства, чьим подвижником сделан «посторонний», выглядит небезопасным томлением не просто бледных, но и во многом заплутавших детей самодовольной охранительной добропорядочности, опьяненных и сбитых с толку своим отпадением от отчей опеки.

«Как бы то ни было, я без удержу пользовался этими средствами избавления от тоски. Меня видели даже в особой гостинице, отведенной, как говорится, для прелюбодейства, я жил одновременно с проституткой зрелых лет и с молоденькой девушкой из высшего общества. С первой я играл роль верного рыцаря, а вторую посвящал в некоторые тайны реальной жизни. К несчастью, проститутка была по природе своей крайне буржуазна: позднее она согласилась написать свои воспоминания для одного церковного журнала, широко открывавшего свои страницы современным проблемам. А молодая девушка вышла замуж, чтобы утолить свои разнузданные страсти и найти применение своим замечательным дарованиям.

Могу похвалиться также, что в это время меня как равного приняла к себе некая мужская корпорация, на которую часто клевещут».

…И как не вспомнить горькое восклицание В. Гюго: «Если бы Пьер Леру был добр, он был бы лучшим из людей!» Ни Камю, ни Киплингу — при всей их несомненной значимости для мировой культуры — недостает лишь этого. Доброты. Вторя ему, о том же самом сокрушался и Горький: «Если бы Верлен был добр!»

Вот разве Бунин — тоже Нобелевский лауреат. Сколько поистине звенящей, хрустальной чистоты в его прозе! Его творчество весомей, фактурней, глубже.

Писатели России всегда вынуждены были не просто творить, но и бороться с форс-мажорными обстоятельствами. Жизнь ставила на их пути к литературной деятельности все мыслимые и немыслимые преграды и препоны — и потому, нисколько не умаляя достоинств всех остальных, скажем кратко: они были мудрее.

Говоря о «трагичности своей судьбы», Бунин, наверное, прозревал, что был и останется — невозвращенцем. В России подлинный Бунин сегодня неизвестен. Получается, России он не нужен? До тех пор пока исследователи не обнаружат и у него что-нибудь крамольное, пикантное среди писем — и это вызовет тогда бум интереса к его личности, и его наконец-то начнут изучать и печатать? Мечты, мечты…

* * *

В проституции и тех постоянных переменах, которые благодаря ей возможны, для европейца есть что-то смутно знакомое, может быть, даже идущее из детства. Сегодня светловолосая фламандка, завтра смуглая девушка из Бенина. А затем? Возможно, какая-нибудь баядерка, тело которой прикрыто лишь сари, какие мы все видели в учебниках по географии, или же китаянка, половой орган которой такой же гладкий и раскосый, как и ее глаз. Это любопытство, кажущееся ребяческим, во многом сродни любопытству маленького мальчика, который окунает свой палец — или даже кулак — в двадцать банок с вареньем и не может потому толком распробовать ни одной из них. Здесь есть то же самое ожидание, то же самое сердцебиение, что и перед Рождеством, — Дино Буззати, автор «Одиночества Тартара», ощутил это по дороге к одной миланской сводне. «Было какое-то неясное беспокойство в те моменты, если не сказать — какая-то особенная эмоция. Что это будет за девушка? Разнести здание, в котором происходили встречи подобного рода, (…) было делом самым легким в мире. Какое удовольствие можно найти в обладании женщиной, если знаешь, что она доставляет тебе его исключительно ради денег? Какое удовлетворение может извлечь из этого мужчина?»

«Ах, кабы вместе! Увидим Неаполь, пройдемся по Риму. Чего доброго, приласкаем молодую венецианку в гондоле. Но… ничего. Молчание, как говорит в этом случае Поприщин», — писал Достоевский.

Вопреки тому, что думает по этому поводу искусственный интеллект, в Венеции, Лондоне, Японии и на Огненной земле люди занимаются любовью по-разному. Способы, практикующиеся в каждом из мест, так же различны, как и то, что нас окружает. На армиллярной сфере пересекающиеся круги долгот и широт образуют колдовской узор. Как говорил Стендаль, я путешествовал не для того, чтобы узнать Италию, — я путешествовал для удовольствия.

В начале века жила одна женщина (нужно сказать, что она была русской), достаточно безумная, чтобы полагать, что транспорт содержит в себе столько эротических прелестей, что нет совершенно никакой необходимости ждать прибытия в место назначения, чтобы начать вкушать экзотические удовольствия. Два раза в неделю шикарный и престижный «Северный экспресс» Международной кампании спальных вагонов и европейских экспрессов отправлялся из Санкт-Петербурга в Париж. Русские князья, которые отправлялись на запад, чтобы оставить целые состояния в руках кокоток, постоянно попадались в вагонах, обитых красным деревом, шелком, бархатом и медью. Простодушные верили, что подобной иллюзии было достаточно. Однако это не так. Каждую неделю можно было видеть, как она проникала в свою кабину рядом с вагоном-рестораном, в котором в час чая она появлялась с глазами, раскрашенными голубыми тенями, губами, подведенными оглушительно красной помадой; она источала сильный запах опопанакса, который она разгоняла веером перед изумленными глазами великих князей. Никто никогда не реагировал на эти атаки. Чего же ей не хватало, чтобы преуспеть? Ей нужно было попросту находиться не в Париже. Она ошиблась местом. Королева постели не могла быть дамой полусвета. Каждому свое место. Были, впрочем, благословенные времена, когда богатые европейцы путешествовали в Восточном экспрессе, не имея при себе иного удостоверения личности, кроме визитной карточки. Те, кто желал легкой смены обстановки, находили ее в роскошных гостиницах, вдали от внешнего мира, страдающего от жары и мух. Экзотические лампы, причудливые украшения из дерева, низкие диваны, темные углы за тяжелыми портьерами, витражи, напоминающие витражи соборов и ароматы восточных курений — все это способствовало забвению «местного колорита». Коренные жительницы оперетты, которые были исключительно вежливыми и имели лишь очень смутное сходство с просто коренными жителями, окружали их, даря им свою продажную заботливость. Путешественник мог быть уверенным, что эти псевдо-рабыни закидают его всевозможными ласками. Это богатство предоставляло ему все права, включая право отдаться своей развращенности без всякого риска. Вызов персонала среди ночи с целью потребовать от него какой-нибудь мелочи в обмен на банкноту и, если кто-то воспротивится, угрозу лишить работы, был одним из приятных развлечений, которые в обилии дарили роскошные отели. Вернувшись из такого путешествия, можно было долго вспоминать о нем, рассматривая наклейки, которыми был облеплен багаж, точно так же как посетитель борделя вспоминает о своих развлечениях, рассматривая карточки, которые он приобрел у госпожи хозяйки. Почтовая карточка, отправленная друзьям, в данном случае служила заменой фотографии, которую показывали знакомым, вспоминая об удачной вечеринке.

Эти негативы европейских борделей обладали очарованием двусмысленного намека. Именно двусмысленность этих мест позволяла, чтобы, как в Пера-Палас в Стамбуле, на фоне анатолийского оникса и барбадосской золоченой бронзы столкнулись Мустафа Кемаль Ататюрк, окруженный караваном куртизанок, пришедших сюда, чтобы провести полную разврата ночь, и консул Великобритании, приглашенный туда английской колонией послушать пение какой-то певички, приехавшей дать концерт в рамках своего турне.

Да, окольные пути удовольствия трудно исследовать; так же как и источники Нила, они далеки от водопадов. Ведь мы не упомянули ни о Лос-Анжелесе, ни о Мехико, ни о Таиланде. Путешествие в страну Нежности продолжается.