В Хёганесе 14 000 жителей в самом городе и около 20 000 — в окрестностях. Раньше здесь были богатые угольные шахты, благодаря чему начала развиваться тяжелая индустрия. В частности, была основана Хёганесская акционерная компания, которая разрослась и превратилась в господствующее предприятие в городе. Это было в первом десятилетии нашего века. Все началось с производства кирпича. Сейчас кроме кирпича здесь изготовляют керамическую плитку и пластмассовые трубы.

У проходной перед воротами Хёганесской компании один рабочий сказал: «Хёганесская компания плохо платит. На зарплату нельзя прокормить жену и детей. Это особенно трудно для молодых парней, ведь они вынуждены снимать комнаты в новомодных доходных домах».

И он добавил:

«Всю неделю перед получкой приходится ложиться спать на голодный желудок. Если не можешь заснуть от голода, выпей стакан воды. Если не поможет, выпей еще стакан»...

 

Корсетная фабрика Арнберга

В 1969 г. на корсетной фабрике Арнберга работало 180 женщин. В мае было объявлено, что фабрика закрывается. В августе руководство фабрики изменяет свое намерение и сообщает, что на фабрике будет занято 100 человек. Большинство рабочих не знают, чего им ждать. Из дирекции не поступало никаких точных сведений. О том, как обстоят дела, узнавали окольными путями. Кое-что о положении дел сообщал Комитет предпринимателей, кое-что — профсоюз, кое-что можно было прочесть в газетах, услышать по радио или по телевидению. Однако определенная часть рабочих не ходит на профсоюзные собрания, не беседует с представителями Комитета предпринимателей, не читает газет, не слушает радио, не смотрит телевизор, а потому не знает, что же будет с их работой. Люди питались слухами. Нервничали, беспокоились. В начале сентября на профсоюзном собрании, на которое пришло около 100 рабочих (необычно много), было наконец оглашено решение. Директор Арнберг сообщил, что 80 рабочих будут уволены. Список тех, кому придется уйти, обнародуют в последних числах месяца. В конце этого или в начале следующего года предприятие должно быть остановлено. Прибыв в Хёганес, я отправилась в библиотеку. На вопрос о том, к каким женщинам с корсетной фабрики мне следует обратиться, библиотекарша дала мне адрес фру Ц. Как и все другие женщины в Хёганесе, она просила не называть ее фамилии.

Фру Ц. (швея, 22 года работает на корсетной фабрике Арнберга):

«За те годы, что я проработала на предприятии, пять человек из профсоюзного комитета стали мастерами. Улла была председателем профсоюза. Она стала хронометражисткой. Аке — теперь он заведующий по кадрам — раньше тоже был председателем. В 1954 году ои получил от Арнберга легковую машину «вольво». По тем временам это было много. Тогда-то он и стал заведующим, в 55-м. После него председателем была Свеа. Она стала начальником цеха. Потом — Эрнст. Он был не председателем, а кассиром в профсоюзе. Потом был Лундин, он стал завскладом... Сейчас я только одного хочу: чтобы время побыстрее шло. Сил больше нет считать каждую копейку. Я просто за себя не ручаюсь. Работаешь-работаешь, а получаешь гроши, только что с голоду не помираешь. Я только об одном мечтаю: покончить с этой работой. Вероятно, меня выкурят отсюда, если фабрику остановят. Год буду ходить отмечаться на бирже, а потом получу какую-нибудь пенсию или инвалидность, И уеду из Хёганеса к кому-нибудь из детей. Одиннадцать лет я принимаю таблетки от нервов. И все это время я выкладывалась на работе. У меня ревматизм, болят колени, я постоянно мерзну и на животе будто железный пояс. Доктор говорит, это стресс. Нужно, говорит, иметь терпение. Это у вас, говорит, на всю жизнь. Гоняют человека туда-сюда. Считают, что со мной можно не церемониться. Им нет смысла держать рабочего на одном месте, чтобы он смог на нем больше заработать. Приходится браться всякий раз за чужую работу. А люди злятся. И правда, не очень-то это приятно. Да что поделаешь, черт возьми? Раньше все было иначе. Раньше работать было — одно удовольствие. А с середины 50-х годов, когда ввели рационализацию, тут все и началось. Они выбрали лучших швей и дали им специальное образование. А после этого темп так взвинтился, что большинство прекратило работу. Это случилось как раз в тот год, когда цех перебазировали в Голландию, а фабрику в Клиппане закрыли. Тогда 100 швей остались без работы. Помню, в тот год, когда производительность еще повышалась, устроили праздник для работниц. Каждая получила флакончик духов и билетик с надписью: «Уважаемому сотруднику...» И я хорошо помню, как те, клиппановские, верили, что теперь все будет как надо. Однако сразу же после этого прекратили выпускать поплин и стали импортировать его из Гонконга. Фабрику в Клиппане закрыли. К тому времени уже набрали много служащих и экспертов по проблемам рационализации из Америки, они получали зарплату в сто раз больше нашей. Бюстгальтер нужно было сшить в течение одной минуты. Это как дальняя поездка в автобусе: после во всем теле ощущаешь усталость. А спины не чувствуешь совсем.

Раньше я никогда не ходила на фабрике в туалет. Терпела, пока не вернусь домой. За 15 лет я не сделала ни одного перерыва во время работы, за исключением десятиминутной паузы утром и вечером. Но в последние годы я плевать на все хотела. Сейчас позволяю себе пройтись и размять ноги. Однажды слышу, заведующий кадрами шепчет нашей начальнице: «Следи, чтобы они без крайней надобности в туалет не ходили». Да, сейчас у нас в Швеции установился американский стиль. Я родилась в маленькой деревушке под Гётеборгом. Отец мой был сапожником, дед и дядя — тоже. Сапожник много не заработает. Хотелось ли нам учиться в средней школе? Еще бы, да откуда денег взять, господи? У нас в деревне был молодежный театр. Я там играла на сцене с малых лет. Это было самое веселое. У нас была труппа вроде ревю. Мы пели и устраивали выступления. Выезжали в парки отдыха и на праздники. Дважды в неделю занимались гимнастикой и все время вместе ходили в швейный кружок, каждую субботу. Это было весело: каждую субботу танцы. Каждый вечер мы что-нибудь устраивали. Потом в округе появилась ткацкая мастерская. Люди туда валом повалили. Я после школы тоже поступила туда — надо же было зарабатывать. В 1935 году вышла замуж. Где мы только не жили: в Стокгольме, Буросе, Гётеборге, Линчёпинге, Херьюнге и т.д. У нас трое детей. В 1948 году приехали в Хёганес. Но до сих пор я еще чувствую себя здесь как приезжая. Городок маленький. Люди недоверчивые. За все время я не завела ни одного знакомства. И все-таки нам жилось совсем не плохо. Потом в начале 50-х годов муж ушел от меня. Тогда я устроилась на работу у Арнберга на полный рабочий день. Младшей девочке было 10 лет. После обеда до моего прихода с фабрики дети оставались одни. В то время я никогда не ходила — я носилась. Я неслась с работы в магазин, потом домой; утром, в обед и вечером я летела на работу, чистила, мыла, готовила. Сама не знаю, как я выдержала. Просто не успевала думать. Что нужно было, то и делала. А как подошло время к старости, двойная работа дала себя знать: на фабрике работаешь не разгибая спины, дома не разгибая спины стираешь, утюжишь, варишь. Я тогда заболела, стала на себя не похожа... Я и детей всех научила шить. Мы сами шили себе всю одежду. Дети были музыкальны, пели, играли. По крайней мере, мы не скучали. Нам вместе так хорошо было. Дети все получили среднее образование. Девочки вышли замуж и живут в Средней Швеции. Мальчик стал фотографом в Норланде. Я осталась одна. Дочь моя хочет, чтобы я переехала жить к ней, мы бы вместе ходили в город, по магазинам и все такое. Здесь у меня вообще нет друзей. За все годы, с тех пор как ушел муж, никто ни разу не пригласил меня в гости. Пока дети были здесь, еще была какая-то жизнь.

Сейчас все как вымерло.

Мне нужно ходить отмечаться на биржу и на всякий случай еще год прожить в Хёганесе...».

«Цель наша — в том, чтобы мы, народ, стали хозяевами средств производства. Каждый, кто работает, должен быть совладельцем той фабрики, на которой он работает, планировать производство, разделять ответственность, распоряжаться прибылью. Разве это не ясно, не разумеется само собой?»

«Мы ехали из Хёганеса в Копенгаген на попутном грузовике. Водитель говорил: «У Арнберга с женщинами обращаются как со скотиной. Вот именно, со скотиной. Хотя, пожалуй, нет, со скотиной так не обращаются, жалко ее. А баб выбрасывают на улицу. Так и выбрасывают. После 20, 30, 40 лет каторжной работы на фабрике. Директор называет фабрику «благотворительным учреждением, домом для престарелых». А из них уж и так все соки выжаты».

 

Фабрика с разных точек зрения

Работница фру А.:

«Тяжело выдерживать такое напряжение. Нормы все лезут вверх. Как раз в тот момент, когда привыкнешь к одной рабочей операции, тебя переводят на другую. Это выбивает из колеи. Всегда вначале шьешь медленнее и зарабатываешь меньше. Начинаешь себя подгонять, проверять и снова подгонять. В этом вся штука».

Хронометражист:

«Установить аккордную норму нетрудно. Я ориентируюсь по нормальной швее. Ее выбрать легко. Я же знаю, какие рабочие операции следует выполнять, — например, какое движение нужно делать рукой. Я смотрю, каким способом швеи справляются с заданием. Хочешь сделать перерыв — расплачивайся из своего кармана. Я думаю, всякому ясно, что предприятие не обязано оплачивать перерыв швее, которая не выполняет норму».

Из реплик работниц:

«15 лет я не пользовалась их туалетом. Слишком было дорого. Теперь мне плевать на все. Теперь мне все безразлично. Даже иной раз пройдусь туда-обратно. Только бы время скорее шло».

«Конечно, есть перерывы. Но либо на них времени не хватает, либо нельзя себе их позволить».

«Нужно время от времени встать и размять ноги. Я выхожу из-за стола, даже когда мое время учитывается. Потом приходится повышать темп работы и наверстывать время».

«Я устаю, если ни с кем не могу поговорить, а только сижу за машиной. А чуть шаг ступишь, сразу говорят: ты, дескать, шляешься по всей фабрике».

Хронометражист:

«Верно. Но кто будет платить?»

Директор Арнберг:

«Фабрика — не богоугодное заведение и не приют для престарелых».

Фру О.:

«Мой брат собирался продолжать учиться, но директор сказал: — А кто будет платить за твои учебники? И брат не смог больше учиться. Не хотела бы я еще раз пережить свое детство. Я поступила на фабрику в 14 лет. Сейчас мне 60.

Все здесь в городе знают сыновей директора Арнберга. Их не больно-то уважают. В середине 50-х годов было время расцвета. Вы себе не представляете, как они выжимали из нас соки. Только что не с кнутом над нами стояли. И подумать только — ведь платили такие высокие ставки дипломированным экономистам, а рабочие не получали ничего.

Я вышла замуж в 30 лет. Мой муж работал в Хёганесской компании. Но у него обнаружили что-то в легких и положили в больницу на три месяца. После больницы он год был на инвалидности. Потом его освидетельствовали и признали здоровым. Теперь он уже не получает никакого пособия, правда, его перевели работать в другой цех. Однако домой он возвращается совершенно измученным. Но Хёганесская компания — это еще хорошо по сравнению с Арнбергом.

Ведь что получается! Те, кто должен иметь права, нынче не имеют никаких прав.

У нас сын. Сейчас он уже подрос и получил аттестат зрелости. А будь у нас еще дети — какое уж тут образование! Не могу себе представить, каково тем, у кого больше детей.

Это ведь так дорого — иметь детей.

Самое главное: рабочим ничего не достается из прибылей предприятия. Хозяева хотят выжать из человека все и отделываются самой низкой платой.

Между рабочими нет никакой солидарности. Никто ни с кем не дружит. Многие заискивают перед начальством. Не с кем даже словом перемолвиться. Как в тюрьме. Раньше было легче и совсем другой темп. Мы даже иногда шутили за работой. Некоторые швеи из-за такой работы стали просто психически ненормальными. В этом только фабрика виновата. Мать честная — работать до обморока! Это же безумие! Сегодня четверо потеряли сознание, и их пришлось отправить домой. Одна молодая женщина сегодня вскочила и начала кричать. Просто ей нужно было выкричаться. Ей казалось, что кто-то ей поможет, возьмет у нее работу. Нервы отказали».

 

Как это представляется директору

Леннарт Арнберг, руководитель и совладелец семейного предприятия — корсетной фабрики, — рассказал нам:

«Наша проблема не в том, чтобы обеспечить женщин работой. Наша проблема в том, чтобы от них отделаться. Слишком многие хотели бы работать у нас. А теперь, когда корсеты выходят из моды, их производство не окупается, и для женщин не остается работы.

Женщины — рабочая сила, привязанная к определенному месту, они не мобильны. Они не любят сниматься с места. Да и не имеют такой возможности. Только когда мужчина получает работу в другом городе, семья перебирается вслед за ним. Мужчина же не очень охотно поднимается вслед за семьей, если работу находит женщина.

В пятидесятых годах мы испытывали недостаток в женской рабочей силе. Приходилось принимать всех, кто носил юбку. Некоторые отрасли промышленности пытались переманивать наших ткачих.

Сейчас, в момент падения конъюнктуры, мы должны сохранить наиболее эффективную рабочую силу. Пожилые становятся обузой. У нас есть молодые работницы, труд которых, разумеется, гораздо более эффективен.

Спустя столько времени — а фирме сейчас 76 лет — наша рабочая сила пришла в такое состояние, что ее можно считать устаревшей. Это произошло потому, что фабрике приходится быть одновременно и благотворительным учреждением, и домом для престарелых».

Мы спросили, нельзя ли как-то перестроить производство, чтобы не сокращать работниц.

Директор Арнберг ответил:

«Во всем мире сейчас перепроизводство. Продукцию невозможно сбыть. Зарплата слишком высока».

 

Говорит представитель профсоюза

Представительница профсоюзного комитета в Хёганесе на вопрос о том, какими проблемами занимается профсоюз, ответила следующее:

«Раньше часто бывало так, что рабочим платили менее минимальной ставки. Случалось, что они получали в час по три-четыре кроны. Но в последние годы мы за этим следим. Я шесть лет была председателем.

Мы во все вникаем и все пытаемся изменить. Если хорошая и опытная швея не выполняет аккордной нормы, мы немедленно выясняем, нет ли ошибки в хронометраже или повреждений в машине. Иногда все дело в том, что машина имеет устаревшую конструкцию и потому работает медленно.

Если швея не виновата, мы следим за тем, чтобы предприятие выплачивало ей минимальную зарплату... Но если заведующая видит, что все в порядке, то швеям задается аккордная норма.

Если мы с чем-то не можем справиться своими силами, то сообщаем о разногласиях рабочему арбитражу в Хелсингборг.

Предприятие получает государственную дотацию на содержание покалеченных или душевнобольных швей в размере половинного жалованья. Ее называют пособием по инвалидности. И таким образом они могут сохранить работу. Инвалидов всего несколько человек. Чаще всего это душевнобольные. Есть и такие, которые нуждаются в уходе. Они тоже имеют право продолжать работать.

Мы им не говорим, что они получают повременную оплату. Мы им говорим, что они работают аккордно. Если бы они знали, что у них повременная оплата, они бы спали за работой. Они уверены, что работают аккордно. Те, кто получает пособие по инвалидности, вообще не знают об этом. Было бы ужасно, если бы над ними всегда висело, что они уже больше никому не нужны.

Профсоюз ничего не может сделать по поводу закрытия фабрики. Единственное, что мы можем, — это убеждать рабочих, что они должны трудиться изо всех сил, чтобы прилично зарабатывать. И это все.

После закрытия фабрики мы им поможем поступить на курсы переквалификации и получить пособия. При закрытии фабрики, например, им полагается компенсация за увольнение, если они подадут заявление, по 100 крон за каждый проработанный на фабрике год. Эта компенсация — профсоюзное страхование. Оно выплачивается из взносов. Насколько мне известно, работодатели также выплачивают часть суммы.

Я стараюсь напомнить, чтобы работницы читали свои договоры. Мы заставляем их все записывать, когда приходит хронометражист. Надо знать такие вещи, иначе нельзя контролировать заработную плату. Это важно. Но есть работницы, которые вообще не знают, сколько они зарабатывают. Профсоюз, со своей стороны, тоже не в силах за всем уследить. Можно, например, попросить хронометражиста сделать замер не сразу, с ходу, а от начала очередной рабочей операции. Тогда есть время немного поупражняться и заработать больше. Но женщины плохо соображают. Они инертны и не используют своих прав и преимуществ.

«Здесь, у Арнберга, хорошие швеи», — сказал как-то раз управляющий производством. Иногда он приходит на собрание профсоюза и показывает фильм, отснятый во время его заграничного путешествия с женой. Он делает себе, так сказать, небольшую рекламу».

В начале XX века люди жили в Хёганесе в большой нужде и угнетении. Профсоюзное движение разрасталось. В Хёганесской компании люди зарабатывали себе болезни. Силикоз стал обычным профессиональным заболеванием.

Это был маленький город. Все знали всех. Знали и тех, кто угнетал, и тех, кого угнетали.

В 1925 году рабочие компании бастовали три месяца. На три месяца прекратилась работа и замерла жизнь, пока не вышли из игры другие отрасли и под давлением руководства стачку не пришлось прекратить. Это предательство не забыто. Еще и до сих пор можно услышать о том, как рабочие Хёганесской компании были преданы в 1925 году.

Угнетение продолжалось. Но горняки тем и знамениты, что у них настоящая солидарность. Эта традиция была подхвачена шлаковщиками после закрытия шахты. Несмотря на то что на них было оказано сильное давление, они отказывались работать и продержались очень долго.

Раньше горняки и рабочие Хёганесской компании собирались в городском парке и обсуждали тарифные договоры. Каждый раз собиралась большая толпа, и так продолжалось до тех пор, пока не были организованы централизованные переговоры. Обсуждения прекратились, а влияние рабочих было полностью сведено на нет. Это было в пятидесятые годы, и это как раз пример того, как профсоюзный централизм убил деятельность профсоюзов на местах. Впрочем, то же произошло по всей стране.

Угнетение приняло другие формы. Следовал скандал за скандалом по поводу врачей, вынужденных проводить фальшивые освидетельствования и выдавать фальшивые справки силикозным рабочим, чтобы предприятие могло уклониться от выплачивания компенсаций по болезни.

Я спросила инспектора Рюдхэля из управления по труду в Сундбюберге, как, собственно, дошло до того, что в Сконе такие низкие заработки. Он сказал:

«Слишком велика обеспеченность рабочей силой. Хотя, с другой стороны, в Норланде ее гораздо больше. Может быть, это каким-то образом связано с политикой профсоюзов? В Норботтене большим влиянием пользуются коммунисты. А Сконе всегда был социал-демократическим районом. Может быть, и это как-то влияет?»

 

Взять фабрику в свои руки

Большая часть работниц, которых мы интервьюировали, была информирована о том, как можно самим основать предприятие.

«В мае нас вызвал управляющий, и я его спросила, нельзя ли снять помещение «Сага-кино» (где сейчас прядильня), — ведь он же сам говорил, что не собирается расширять производство.

— А что вы думаете предпринять? — спрашивает он.

— Думаем наладить шитье халатов, — сказала я.

— Ах, вот что, об этом я тоже подумывал, — говорит он.

Мы производим 90 000 халатов в год. Это здесь прибыльнейшая продукция.

Нас несколько таких швей, и мы собирались совместно организовать производство домашних халатов. Может быть, нам удалось бы получить поддержку из государственных средств. Но совершенно ясно, что он этого не допустит.

Мы могли бы всегда подменять друг друга. У всех были бы одинаковые условия и одинаковая зарплата. И нам не нужны были бы высокооплачиваемые служащие».

Работницы часто подумывали об «Осторпе» — фабрике, которая перешла в руки швей. Но не решились сделать того же. «Он никогда этого не допустит. Если здесь и возникнет какое-то предприятие, то руководить им будет он. Нам он его ни за что не передаст».

«С солидарностью дело плохо. У нас нет никакого чувства товарищества. Начнутся скандалы. Мы не можем достичь единства ни по одному вопросу»,

«Осторп» продавался с аукциона. Здесь не то. Мы вынуждены были бы купить фабрику. У рабочих нет на это денег».

«Господи, какие деньги мы могли бы зарабатывать! Мы ведь знаем процесс производства, и какая продукция окупится, и как экономично вести дело, — мы могли бы все организовать значительно лучше, чем теперь. Ведь нас так много, и мы так долго здесь работаем».

«Слушай, тогда мы могли бы Леннарта Арнберга взять к себе в качестве мальчика на побегушках! За ту же самую плату, что и он нас! Вот это было бы дело!» — говорит один представитель профсоюза и громко смеется.

Словно этого и вообразить себе нельзя.