Давида всегда называли длинноногим. Он очень быстро бегал. А в футбол он научился играть еще в Блонье. Так что мяч, которым играли эти ребята — обернутая тряпками жестяная банка, — тоже не был ему в новинку.

Однако ребят было восемь, и сначала Давид оказался девятым лишним. Но когда они увидели его, то тут же переделились по-новому. Один из них с явным облегчением вышел из игры и сел на ступеньки. Несмотря на то что на улице было очень тепло, этот мальчик был в большом и потрепанном пиджаке со взрослого плеча. Этот тяжелый пиджак мешал ему бегать.

Они немного погоняли мяч ввосьмером. Но вскоре чужие ребята прервали игру, собрались в кружок и начали о чем-то шептаться, то и дело поглядывая на Давида. Потом они подошли к нему и стали внимательно разглядывать. Давид испугался.

— Он маленький и худой, — сказал самый старший.

— Да, он подходит, — согласился другой.

— Для чего я подхожу? — спросил Давид.

— Ты голодный? — спросил старший.

— Да, — сказал Давид, который в своих поисках даже забыл о еде.

— Мойшеле, дай ему, — сказал старший мальчик тому, в пиджаке.

Только теперь Давид заметил, что карманы этого пиджака были набиты так, что даже слегка оттопыривались.

Мойшеле оглянулся по сторонам, не смотрит ли кто, и быстро вытащил из одного кармана круг колбасы, а из другого небольшой перочинный ножик. Потом он отрезал толстый кусок колбасы и протянул его Давиду. Давид давно уже не ел такую вкуснятину.

— Вот что, Рыжий, — сказал старший мальчик. — Пойдем с нами. Когда стемнеет, мы попробуем просунуть тебя через маленькое окошко в один магазин. Там есть такая же колбаса. Но окошко такое узкое, что никто из нас не может через него пролезть. А ты маленький и худой, может быть, у тебя получится. Ты сможешь украсть?

Давид пожал плечами. Конечно, он сможет украсть. Он что угодно сможет сделать, пусть только ему снова дадут такой колбасы.

— Дайте мне еще немного, — попросил он.

— Янкель, дать ему?

— Дай, — сказал старший.

Они снова начали гонять мяч и играли до тех пор, пока не наступили сумерки. Тогда они спрятали жестяную банку за грудами хлама, а сами пошли по улицам, лавируя среди толпившихся повсюду людей. Ребята остановились возле заложенного кирпичами входа, уселись на ступеньках и стали ждать комендантского часа. После комендантского часа все жители, согласно приказу, должны разойтись по домам. Тогда улицы совсем опустеют. Пока они ждали, Мойшеле снова посмотрел кругом, вытащил из своих набитых карманов колбасу и нож и отрезал каждому по толстому куску. Потом он вынул из тех же карманов несколько сигарет и спички, разломал каждую сигарету посредине и торжественно вручил каждому по половинке. Двое старших ребят получили по целой сигарете каждый.

— Ты куришь? — спросил он Давида.

— Нет.

— Ты должен научиться. Иначе тебя не примут в нашу компанию.

Давид вспомнил, как Иоси однажды раздобыл где-то сигареты и заставил его «затянуться разок». У сигареты был горький вкус, а от ее дыма Давид закашлялся и даже задохнулся.

— Нет, я не хочу учиться, — сказал он.

— Оставь его, — вмешался Янкель.

Мимо них прошел хорошо одетый человек, остановился, глянул и процедил сквозь зубы:

— Хулиганье!

— Пане, подайте, Бога ради, несколько грошей, — жалобно затянул один из ребят. — А то нам есть нечего.

— На сигареты у вас небось деньги находятся! — злобно сказал человек и прошел мимо.

Мало-помалу улица опустела. Можно было приступать к намеченному делу. Магазин, в который они собирались залезть, находился в самом конце узкого переулка. Они поодиночке пробрались туда. Там, в глубине стены, виднелось маленькое окошко.

— Кричите, — приказал ребятам Янкель.

Ребята, не сговариваясь, подняли громкий крик, как будто затеяли серьезную ссору. Под этот шум Янкель камнем разбил стекло в маленьком окошке. Вверху над ними распахнулось окно, и какая-то женщина закричала оттуда:

— Хулиганы! Немедленно убирайтесь!

— Хорошо, хорошо, пани, — успокоительно сказал Мойшеле. — Мы уже уходим.

Они отошли чуть подальше, подождали несколько минут и опять вернулись к магазину. Янкель всунул руку в разбитое окошко и открыл его настежь. Потом он обвязал Давида вокруг пояса веревкой и помог ему влезть в окно. Давиду действительно удалось протиснуться внутрь. Тогда Янкель расслабил веревку, и он спустился вниз, на пол магазина.

— Не снимай веревку, Рыжий, — прошептал Янкель сверху. — Просто обмотай ее вокруг себя, понял? Что ты там видишь?

Давид огляделся по сторонам. В магазине было совершенно темно.

— Я ничего не вижу, — растерянно сказал он.

— Мойшеле, ты почему не дал ему спички? — рассердился Янкель.

— А ты сам почему не дал?

Коробка спичек, прошелестев, упала на пол возле стенки. Давид пошарил по полу, нашел ее и зажег спичку.

— Колбасу видишь?

— Нет, — шепотом ответил Давид. — Только бутылки.

— Водка?

— А как узнать?

— Там написано.

— Я не умею читать.

— Поднеси одну к окну.

Давид нашел стул, поставил его под окном, встал на него и поднял бутылку высоко над головой.

— Очень хорошо! Сколько там таких?

— Я вижу еще две. Может, внутри есть еще, но там закрыто на замок.

— Поищи сигареты! — прошептали сверху.

Эта работа немного походила на ту, к которой Давид уже привык, когда мама стояла снаружи, а он заполнял корзинку остатками еды, которые находил в мусорном ящике. Только сейчас это был не мусорный ящик, а продуктовый магазин и не кожура да огрызки, а сигареты, спички, несколько бутылок водки и два непочатых круга колбасы. Эту колбасу он нашел под прилавком. Собрав всю добычу, Давид поднялся на стул и передал ее ребятам. Янкель велел ему положить спичечные коробки в карманы, а конец веревки протянуть обратно в окошко.

— Побыстрее! — поторопил он Давида. — Давай побыстрее!

Давид подал ему конец веревки, Янкель с силой потянул ее наверх и вытащил Давида из магазина. Они успели буквально в последний момент. За углом уже слышны были шаги полицейского караула. Ребята бесшумно и быстро выбрались из переулка и растворились в темноте.

Давид шел вместе с ребятами по ночной улице. Темнота им не мешала, потому что они знали тут все дома, в особенности те, где не было сторожей на входе. В таких домах, сказал Давиду Мойшеле, они поднимались по лестницам на чердаки и там устраивались на ночлег. Чердаки выбирали такие, где было набросано много тряпья, а порой валялись даже брошенные старые матрацы. А в тех домах, где чердак оказывался заперт, можно было переночевать на лестничной площадке.

Они прошли немного, а потом Янкель подал условный знак, и они вошли в какой-то подъезд. Ребята поднялись по лестнице на самый верх и забрались на чердак. Давид услышал звук чиркнувшей спички. Загорелась свеча.

— Мойшеле, у меня в карманах есть еще несколько коробков, — сказал Давид.

— Мои карманы и так скоро лопнут, — откликнулся Мойшеле. — Держи свои у себя.

Мойшеле вытащил спрятанный хлеб, и все уселись за еду. Меню осталось прежним: та же колбаса, только хлеба на этот раз было больше. Еду запивали холодной водой. Потом все стали устраиваться на ночь. Давид тоже притащил себе рваный матрац. Он положил его рядом с постелью Янкеля. Один из мальчишек вдруг оттолкнул его.

— Это мой матрац, Рыжий! — заявил он.

— Не толкай Рыжего, — угрожающе сказал Янкель. — Теперь это будет его матрац.

Янкель подошел к стоявшему в углу ящику и вытащил оттуда какие-то рваные лохмотья. Это были остатки длинной военной шинели.

— Возьми, укройся, — сказал он Давиду.

«Хорошо, что Янкель взял меня под свою защиту», — с благодарностью подумал Давид.

— Я тушу свечу! — объявил Мойшеле.

— Минутку, минутку… — послышалось несколько недовольных голосов.

— Туши! — приказал Янкель.

Мойшеле послюнявил два пальца и пригасил свечу. На чердаке воцарилась глубокая темнота.

Такая же глубокая темнота царила в эту минуту по всему Варшавскому гетто, на всех его улицах и переулках. Уличные фонари в гетто давно бездействовали, а окна домов были затемнены по приказу немецких властей с того самого дня, когда началась война Германии с Россией. В зимние месяцы, когда серые тучи застилали небо, а сумерки наступали раньше, чем начинался комендантский час, люди на улицах в темноте буквально натыкались друг на друга. Поэтому кто-то хитроумный изобрел брошку-заколку, смазанную фосфором, размером с очень большую пуговицу. Каждый, кто мог себе позволить, покупал такую светящуюся брошку и прикреплял к отвороту своего пальто. Эти брошки имели форму животных — собак, кошек, бабочек, птиц, а некоторые даже изображали трубочистов. Давиду очень хотелось иметь такую светящуюся брошку, но как он ни умолял отца, у того не было денег ее купить. Но Давиду посчастливилось. Однажды он сам нашел такую брошку прямо в мусорном ящике. Кто-то уронил ее, не заметив, и она попала в мусор. С тех пор Давид с ней не расставался. Он открыл, что, если оставить эту бабочку на весь день на свету, она ночью будет светиться сильнее. Утром, когда солнечные лучи на короткое время пробирались под крышу и заглядывали в окна их комнатки, Давид клал брошку на подоконник, а ночью она возвращала ему эти лучи в виде зеленоватого света. Даже в полной темноте можно было разглядеть в этом свете кончики своих пальцев.

Когда Мойшеле загасил свечу, на чердаке наступила тишина. Только откуда-то издали доносились приглушенные голоса жильцов дома, невнятный звук разговоров, плеск воды, в которой мыли посуду и кастрюли, скрип и стук дверей да шаги редких прохожих во дворе дома. Давид вытащил из кармана свою бабочку, чтобы ее свет немного рассеял тяжелую, давящую темноту. С тех пор как он нашел эту бабочку, он всегда так делал перед тем, как заснуть. Когда он, посмотрев на бабочку, закрывал потом глаза, ему уже не было темно. В его мыслях и даже во снах оставался тот свет, который собирался в ней за все часы, пока она лежала на солнце. И этот свет освещал все, что запечатлелось у него в памяти.

— Что это у тебя в руке? — тихо спросил Янкель.

— Светящаяся брошка, — сказал Давид.

— Покажи.

Давид нащупал протянутую руку Янкеля и вложил в нее брошку.

— Откуда это у тебя?

— Нашел в мусоре.

— Красивая, — сказал Янкель и вернул ему брошку. — Ты хорошо поработал сегодня, Давид.

— А что вы будете делать с водкой?

— Продадим. — Янкель помолчал немного, а потом спросил: — Как тебя к нам занесло?

— Я искал еду в мусорном ящике, а мама ждала меня снаружи. И вдруг ее не стало.

Янкель от удивления даже привстал на постели.

— У тебя есть мама? — недоверчиво спросил он.

— Да, — сказал Давид, не понимая, чему он удивляется.

Другие ребята тоже услышали, что у рыжего новичка есть живая мама. Они стали пробираться поближе к нему. Им хотелось услышать мальчика, у которого есть живая мама. Как она выглядит? А чем она его кормит? Они никак не могли поверить, что у него есть еще к тому же два брата и сестра.

— Она красивая, твоя мама?

Давид не мог объяснить, как выглядит его мать. Он как-то никогда над этим не задумывался. Мама была мама, и этим все сказано.

— Да, красивая, — сказал он.

— И она еще жива?

— Да, — уверенно сказал он.

— Так где же она?

— Наверно, дома, — сказал он.

— А почему же тогда ты здесь?

— Я не знаю, где мы живем.

— Ты не знаешь, как называется ваша улица?

— Нет, не знаю, — печально сказал Давид.

— Вы не варшавские?

— Нет, мы из Блонье.

В Варшаве гетто было очень большое, не то что в их маленьком городке. Здесь все было большое — и дома, и улицы. Много улиц, без конца. И всех его новых товарищей, как оказалось, тоже переселили сюда с их родителями из таких же городков в окрестностях Варшавы. Сначала они жили в кварталах, отведенных специально для таких переселенцев. Но потом их родители погибли или поумирали, и все эти ребята стали беспризорными сиротами и с тех пор жили на улице и на чердаках.

— Попробуй подумать, — сказал Янкель. — Если ты вспомнишь, где вы живете, мы поможем тебе найти твою маму.

— А твоя мама где, Янкель? — спросил Давил.

— Она умерла. И отец тоже умер. От голода. Но он умер потом, когда нас перевезли в Варшаву.

Янкель замолчал. Наступила тишина. Давид вытянулся на своем рваном матраце. Для него было в новинку лежать одному. Как он был бы рад снова оказаться сейчас рядом с Иоси, пусть даже брат, как всегда, толкал бы его во сне и стягивал с него общее одеяло. Давид ясно видел перед собой тот дом, в котором они жили в здешнем гетто, его ворота, шаткие деревянные ступеньки. Он видел входную дверь их комнатки, всегда открытую днем, потому что все время кто-нибудь входил или выходил. Но ему никак не удавалось увидеть, какой дорогой они с мамой шли назад к этому дому. Он видел только, как мама ходит по их комнатке, туда и обратно, туда и обратно. Он видел ее очень ясно, как будто она была здесь, рядом. И его ужасно удивляло, как это может быть, чтобы ты видел человека так близко и ясно и не знал, как до него дойти.

И вдруг наступило утро.

Старшие ребята встали, отправились на улицу и вскоре вернулись. Они продали там украденную водку и сигареты и купили на эти деньги хлеб и сахар. В гетто еще были лавки, где за деньги можно было купить еду. Давид отломил себе кусок хлеба от целой буханки, намочил его в воде и окунул в горку сахара. Дома мама всегда нарезала хлеб красивыми, ровными кусками, но вкус и здесь, и там был один и тот же.

После завтрака новые друзья повели Давида к своему взрослому другу, которого они называли «Иона-сапожник». Иона всегда приглашал ребят к чаю, если они приносили ему немного сахара. Сапожник сидел у входа в нишу, которая служила ему мастерской, и чинил чью-то обувь.

— А у нас со вчерашнего дня новенький, — сказал Янкель. — Его зовут Давид.

Иона глянул на Давида, и Давид улыбнулся ему в ответ. Старик посмотрел на него, протянул мозолистую руку и осторожно взял за подбородок.

— Бог дал тебе такое лицо, малыш, какое Он дает только немногим людям, — серьезно сказал он, глядя на Давида. Потом перевел взгляд на его туфли. — Знаешь, сегодня у меня, к сожалению, нет времени, но в следующий раз я обязательно починю тебе туфли.

— У него есть мама, — сказал Янкель. — Но он не знает, где живет.

Иона задумался. Потом он усадил Давида напротив себя.

— Скажи мне, как выглядит твоя улица?

— Обыкновенно, — сказал Давид. — Как всякая улица.

— А номер ты помнишь?

— Да, — сказал Давид, — номер я помню. Десять.

— А название?

— Нет.

— Ну-ка, посмотри сюда, — сказал Иона и показал на уличную табличку над своей головой. — Может, ты помнишь такую табличку на своей улице?

Давид посмотрел на табличку и с огорчением покачал головой. Нет, никакой таблички он не помнил.

— Знаешь что, — сказал сапожник, — я схожу в полицию нашего гетто. Может быть, кто-нибудь заявил, что ищет пропавшего мальчика. А ты, — обратился он к Янкелю, — ты на всякий случай походи с ним немного по гетто. Вдруг вы случайно найдете его дом.

После чая Янкель долго бродил с Давидом по тесным улицам, то и дело спрашивая его:

— Может быть, здесь, а?

— Нет, не здесь, — с огорчением отвечал Давид.

Кончилось тем, что Янкель отчаялся и они вернулись к ребятам.

Шли дни. Давид уже начал привыкать к новому образу жизни — к ночлегам на чердаках, к скитаниям по улицам, к мелкому воровству с прилавков при свете дня и кражам из закрытых магазинов затемно, после наступления комендантского часа. Время от времени они приходили играть в футбол на то место возле мусорного ящика, где Давид потерял маму, и каждый раз, когда они приходили туда, Давид первым делом шел посмотреть вокруг, — может быть, мама вернулась.

Но она не возвращалась.

А сапожник Иона действительно сходил в еврейский полицейский участок. Но он не нашел там никаких объявлений о потерявшемся мальчике. Вместо этого полицейские показали ему списки тех безымянных детей, которые умерли от голода прямо на улицах гетто. Никто не знал, как их зовут, и поэтому их записывали в эти списки просто по названию улицы и по номеру дома, где их нашли уже мертвыми.

В своих каждодневных скитаниях по городу их компания то и дело оказывалась в каком-нибудь новом районе гетто. Каждый раз, когда это случалось, Янкель упорно повторял свой вопрос:

— Может быть, здесь, Давид, а?

Давид внимательно осматривал все вокруг, но ни разу не узнал ничего знакомого.

Может быть, продлись его новая жизнь еще какое-то время, они и нашли бы в конце концов его дом и родных. Но как-то днем, идя гурьбой по улице, они вдруг услышали близкие громкие крики. Какие-то люди кричали:

— Акция! Спасайтесь, евреи! Акция!

Никто из них не знал, что это значит. Это было что-то новое. Крики раздавались со всех сторон, сопровождаемые пронзительными свистками еврейских полицаев. «Акция! Спасайтесь все!» — кричали бегущие во все стороны перепуганные люди, за которыми по пятам гнались полицейские. Эти люди кричали, чтобы предупредить других прохожих. И действительно, улица сразу опустела.

Янкель быстро провел их через проходные дворы на другую улицу.

— Надо сходить к Ионе, — встревоженно сказал он. — Может быть, он знает, что это такое.

Иона сидел, как обычно, у себя в мастерской и чинил чей-то ботинок, натянутый на железную обувную колодку.

— Иона, там на улицах кричат «Спасайтесь!» — сказал Янкель.

Иона печально покачал головой.

— В очередной раз полицейские лютуют, — сказал он. — Выгоняют из кварталов для переселенцев тех несчастных, которые еще не умерли там от голода, чтобы отвезти их куда-нибудь подальше.

«Нас это не коснется, — с облегчением подумал Давид. — Мы не живем в квартале для переселенцев».

— Я слышал, что они задумали очистить гетто от бедняков, — продолжал Иона.

«Но мы ведь тоже бедные», — вспомнил Давид, и его сердце сжалось от страха.

— Нет, Иона, — объяснил Янкель. — Там хватают всех людей без разбора, не только переселенцев. И эти люди кричат: «Акция!»

— Тогда это что-то новое, — с тревогой сказал Иона и положил свой молоток. — Я думаю, что они решили вывезти нас всех сразу.

— Куда?

— На новое место.

— А где оно, это место?

Иона молча поднял палец и показал на небо. Потом встал и затолкнул свою табуретку внутрь ниши.

— Я закрываю. Я должен бежать к жене и детям. А вам, ребята, советую как можно скорей бежать из гетто. Если еще успеете.

— Куда?

— На польскую сторону.

— Я уже был там, — сказал Давид. — Но нас поймали.

— Все равно вы должны немедленно бежать! — с силой повторил Иона.

Он запер дверь мастерской, с минуту смотрел на ключ, который держал в руке, потом сунул его в карман и быстро ушел.

Ребята остались сидеть на тротуаре. Надо было посовещаться.

— Я знаю ворота, возле которых всегда стоят телеги из окрестных польских деревень, — сказал наконец Янкель. — Крестьяне вывозят на этих телегах мусор из гетто и везут к себе, на удобрение. Надо попробовать, — может быть, удастся проскользнуть в этом мусоре наружу…

Все согласились, и Янкель быстро повел их в сторону этих ворот. Ребята молча шли за ним следом. Недалеко от ворот, за углом, они остановились. Отсюда было видно, что выезд из гетто охраняют двое немцев с винтовками. Еще два польских полицая стояли на польской стороне и два еврейских — на стороне гетто. У ворот уже ждали несколько нагруженных мусором телег.

— Кому удастся выбраться, — тихо сказал Янкель, — пусть дойдет до первого угла и там подождет. Он может стоять, как будто просит милостыню. Но если соберется больше двух, то лучше спрятаться и ждать остальных.

— Сколько времени?

— Спрячьтесь так, чтобы оттуда были видны ворота, — сказал Янкель. — Если пройдет много времени и вы увидите, что никто из наших больше не выходит, тогда уходите сами, поодиночке.

— Куда?

— Я не знаю, — сказал Янкель. — Куда получится…

Они стояли за углом, выжидая удобный момент. Давид решился первым. Он присел, выбрался из-за угла и осторожно прокрался за телеги. Одна из них вдруг двинулась с места. Давид подпрыгнул, как прыгал на мусорный ящик, ухватился за край телеги, подтянулся и перевалился в кучу мусора. Он тут же стал быстро зарываться в нее. Сидевший на козлах крестьянин услышал шорох, оглянулся и увидел Давида. Их взгляды встретились, а еще через мгновенье Давид исчез, полностью закопавшись в мусорной груде. Какую-то секунду крестьянин колебался. Затем Давид услышал свист кнута в воздухе, подгоняющий возглас: «Н-но! Пошла!» — и телега застучала по булыжникам мостовой.

Вдруг она остановилась. Раздались шаги, послышалась речь — по-польски и по-немецки. Давид затаил дыхание. Затем телега опять тронулась. Давид с облегчением вздохнул. Но радовался он рано. Сзади раздались громкие крики:

— Хальт! Хальт!

Телега снова остановилась — как вкопанная. Какой-то человек в кованых сапогах бегом догнал ее, торопливо сказал несколько слов по-немецки, и Давид почувствовал, как что-то холодное скользнуло по его правому бедру, разрезало штанину и воткнулось в мусор. Он лежал, не двигаясь, как мертвый. Леденящий звук стального острия, вонзающегося в мусор, повторился еще дважды, один раз возле самой его головы. Давид почти не дышал.

— Ну, хватит, я поехал! — сказал наконец другой голос, по-польски. — Нет у меня никакого мальчишки.

Телега тронулась и набрала ход. Стук колес по округлым камням и звонкие удары копыт всё учащались. Давиду казалось, что это сулит ему скорое спасение. И тут он снова услышал крики. Кричали где-то позади, на этот раз уже издалека, но лошадь опять остановилась. Давид немного разгреб мусор, чуть приподнялся и выглянул через задний борт телеги. Он увидел, что от ворот бегут к ним двое вооруженных людей. Он узнал немецкого караульного и польского полицейского, которые охраняли ворота. Они приближались, что-то крича и размахивая руками. Крестьянин тоже увидел их. Он спрыгнул с козел, рывком выдернул Давида из кучи мусора и поставил на дорогу рядом с телегой. Давид понял — это конец. Догонявшие были уже близко. Но крестьянин вдруг наклонился к нему и шепнул:

— Не двигайся, малыш. Я тебя спасу.

Он выхватил из кармана нож, одним ударом перерезал постромки, схватил Давида и вскочил с ним на лошадь. Освободившаяся от телеги, лошадь с места пошла в галоп. Позади раздались выстрелы. Давид хотел было посмотреть назад, но крестьянин крепко держал его одной рукой, продолжая другой яростно нахлестывать мчавшуюся лошадь. Давид не мог даже повернуть голову. Когда ему удалось наконец выглянуть из-за плеча своего спасителя, он уже не увидел позади ни ворот гетто, ни охранника с полицаем, ни брошенной телеги. Только пыль еще висела над дорогой, по которой они мчались среди бескрайних полей. Варшава осталась далеко позади.

Через некоторое время лошадь перешла на легкую трусцу. Крестьянин немного ослабил хватку, и Давид вздохнул свободней. Только тут он осознал, что впервые в жизни скачет верхом.

Вокруг тянулись поля и рощицы. Изредка попадалась одинокая маленькая избушка. Потом появилась небольшая деревня: крытые соломой избы, несколько хозяйственных пристроек около каждого дома, огород и пара-другая фруктовых деревьев. Кое-где во дворах можно было увидеть коров, лошадей, кур и свиней. То тут, то там на шестах торчали перевернутые кастрюли, на растянутых веревках висело белье. Они уже выезжали из деревни, когда за ними вслед с громким лаем бросилась чья-то собака. Сидевшая на пороге женщина с маленьким ребенком на руках удивленно посмотрела на человека с мальчиком на лошади. Несколько босоногих детей играли в футбол на дороге, и крестьянин придержал лошадь, чтобы она миновала их спокойным шагом.

Все это время крестьянин молчал. Молчал и Давид. Но когда деревня осталась далеко позади, а на горизонте уже появилась другая, крестьянин вдруг остановил лошадь и указал рукой куда-то в сторону. Давид посмотрел в этом направлении и увидел несколько оборванных детей, которые сидели на берегу сверкавшего под солнцем ручья. Заметив польского крестьянина на лошади, они тут же вскочили и мгновенно исчезли в камышах.

— Это еврейские дети, — сказал крестьянин. — Иди к ним, малыш.

Он спешился сам, снял Давида и поставил его на землю. Потом достал из кармана два куска сахара и ломоть хлеба. Один кусок сахара и хлеб он протянул Давиду, а второй кусок дал лошади и дружески похлопал ее по шее. Потом положил левую руку на голову Давида, начертил большим пальцем правой руки знак креста на его лбу и сказал:

— Храни тебя Матерь Божья, малыш.

Он помолчал, еще раз посмотрел на Давида, потом снова вскочил на лошадь и ударил ее пятками. Давид стоял и смотрел ему вслед, но крестьянин больше не оборачивался. Давиду хотелось есть, но он не знал, что лучше — съесть хлеб вместе с сахаром или сначала одно, потом другое. В конце концов он решил съесть сначала хлеб. Давид клал в рот кусочки хлеба, не отводя взгляда от удалявшегося всадника. А когда тот исчез за поворотом дороги, он медленно сжевал свой сахар.

Давид снова остался один.