Несколько слов об авторе и его книге

У. Орлев (Орлевский) родился в Варшаве в 1931 году. Его отец был врачом и попал в плен к русским, когда началась война. 1939–41 годы Урн провел в Варшавском гетто со своей матерью и младшим братом. Мать его была убита, и после этого его с братом перевели в лагерь смерти Берген-Бельзен. После войны в 1945 году, У. Орлев приехал в Израиль, работал в киббуце в Галилее, учился. Он с женой и тремя детьми теперь живет в Иерусалиме.

У. Орлев написал три романа для взрослых и около двадцати книг для детей. Когда в 1981 «Остров на Птичьей улице» был впервые опубликован в Израиле, книга сразу же получила премию имени М. Бернстайна — высшую премию по детской литературе Хайфского университета. Потом эту книгу перевели на разные языки, в том числе на шведский, японский, испанский, так что можно сказать, что историю поразительно мужественного варшавского мальчика — героя этой книги узнали многие дети в разных уголках земного шара.

В Израиле по этой книге была сделана радиопередача, а потом и телеспектакль, который имел огромный успех у израильских ребят. Кроме того, за книгу «Остров на Птичьей улице» У. Орлев получил несколько литературных премий в разных странах — в Америке, Дании, Западной Германии.

 

Предисловие автора к английскому изданию

Представьте себе город, в котором вы живете. Представьте себе, что весь ваш город оккупирован иностранной армией, которая отделила часть жителей от остальных, скажем, тех, у кого черная или желтая кожа, или тех, у кого зеленые глаза. И представьте себе также, что эти люди не только отделены от остальных, но заключены в одном из кварталов города, обнесенном специальной стеной. Стена эта перерезает некоторые улицы, а иногда даже отдельные дома и дворы пополам. С внешней стороны все остается по-прежнему: кинотеатры, школы, ночные клубы, магазины, больницы. Однако на пропускных пунктах, которые можно пройти только по специальному разрешению, условия ужесточаются день ото дня. И, конечно, нет городского транспорта. Частные машины и троллейбусы исчезли и улицы полны «рикшами» (вид трехколесного велосипеда, который управляется водителем, сидящим сзади, а перед ним умещаются два толстых или три худых пассажира).

Если вы были богаты до оккупации, то вы и теперь можете покупать все, что пожелаете и даже, посещать ночные клубы. Но для всего этого вы должны быть очень богаты и все равно не забывать о комендантском часе. И если вы достаточно храбры или безрассудны, вы можете попытаться добывать продовольствие в других частях города, за стеной. Если вас поймают, то убьют, даже если вы маленький мальчик или девочка. Удастся избежать этого, у вас будет счастливый вечер. В следующий раз, возможно, вы наймете кого-нибудь, чтобы он выполнил для вас эту опасную работу, а вы могли бы не подвергать риску собственную жизнь. Но вы понимаете, конечно, что разница между богатым и бедным — не вопрос качества питания или одежды. Это вопрос жизни и смерти, ибо у богатого всегда есть еда, а бедный умирает с голоду и никто не может ему помочь. Я помню мою мать, которая отказывалась выйти на улицу, потому что не могла перенести голосов детей, умоляющих о хлебе, а у нее ровным счетом ничего не было, чтобы им дать. Ее главной заботой были я и мой брат, и каждый кусочек хлеба, отданный кому-то другому, означал, что хлеба не достанется кому-то из нас. И я помню, как однажды, по пути в «школу» (в действительности, это была комнатушка с тремя учениками и одним учителем) какой-то человек выхватил у меня из рук сумку с бутербродом и тут же проглотил бутерброд вместе с бумагой и шнурком, которым пакет был перевязан. Меня потрясло, как он умудрился заглотать все — бумагу еще понятно, но шнурок? А после два прилично одетых господина побили его, ведь он украл еду у прилично одетого ребенка.

Разумеется, люди продолжали влюбляться и ссориться. Даже дети… И были дни рождения, и магазины игрушек и кондитерская, которая принадлежала моей тете, так что я получал что-то вкусное каждый день. Но был там и парнишка, который лежал долгое время на другой стороне улицы напротив кондитерской — лежал, пока не умер.

В один прекрасный день оккупационные власти решили очистить от людей квартал за стеной. Выслать их куда-то. Сегодня мы знаем, что они были отправлены в лагеря смерти. Со временем и мы, жившие там, узнали об этом. Но не с самого начала. Было невероятно трудно поверить, что такой цивилизованный народ, как немцы, способен совершить подобное. В это трудно было поверить даже тогда, когда нам рассказали обо всем те, кто там был и кому удалось бежать. Город, в котором я жил, назывался Варшава, а квартал, обнесенный стеной, назывался гетто. Я пробыл там все время, пока длилась Вторая мировая война… Но вернемся в наш воображаемый город.

Вдруг люди начинают исчезать из него. Они берут только маленький чемоданчик или рюкзак, а все прочее оставляют. Их дома — мебель, одежда, книги — выглядят так, как будто хозяева на месте. Входные двери открыты — таков приказ. Только в домах никто не живет. Ни собака, ни кошка, потому что некому их кормить и они давно уже сбежали в другие части города.

Еще одна вещь, которую вы там не найдете, — это радиоприемники. Они были запрещены еще в самом начале оккупации. Телевизор тогда, как известно, еще не был изобретен.

Оккупанты хотели присвоить все, что оставили жители опустевших домов. Они прекратили строить стену, но продолжали держать охрану на контрольно-пропускных пунктах. Со стороны гетто выглядело как город-призрак. Только кое-где сохранилось несколько крошечных островков жизни — фабрики, где люди, работая за гроши, делали какие-то вещи для оккупантов: носки, например, или ботинки, или веревки, или щетки. И рядом с каждой такой фабрикой — дом, где жили те, кто на ней работал.

Моя тетя, младший брат и я жили в таком доме до тех пор, пока фабричным рабочим разрешали жить вместе с их детьми. Потом моя мама погибла. Я помню, как тетя послала меня с двумя мужчинами, которых я знал, поискать уголь в опустевших домах на покинутой улице. В те дни мы еще топили зимой печи углем в комнатах и на кухнях. Точно так, как вы прочтете об этом в этой книге, я пробегал из дома в дом по чердакам и по проходам между стенами и припадал к земле, когда перебегал через улицу. Мы искали уголь, но на обратном пути я смотрел, где детские комнаты и, если те двое мужчин, что были со мной, не видели, я входил и быстренько высматривал книги и марки для моей коллекции. Я не мог набирать много, ведь у меня за спиной был мешок с углем; и все же каждый раз мне удавалось вернуться с новым маленьким сокровищем, которое делало глаза моего брата зелеными от зависти. Я отдавал ему, конечно, все дубли и книги, но только после того, как прочитывал их сам. «Робинзон Крузо» был одной из книг, найденных таким образом.

Обратимся теперь к той книжке, что у вас в руках. Вымершая территория, о которой вы здесь прочтете, это и есть гетто. Но это не Варшавское гетто, существовали тогда и другие. Но и в этом гетто тоже нечего есть тем людям, которые в нем еще остаются. Алекс, герой моего рассказа, скрывается в развалинах разрушенного бомбежкой дома почти с самого начала войны, хотя другие дома вокруг уцелели и полны разного добра. Этот дом мало чем отличается от пустынного острова, но именно в нем Алекс дожидается возвращения своего отца. Ждать приходится так долго, что Алекс уже почти перестает верить в его возвращение. Он вынужден долгие месяцы заботиться о себе сам и добывать все необходимое для жизни в окрестных домах, подобно Робинзону Крузо, который соорудил и собрал необходимые ему вещи из обломков кораблей, выброшенных бурей на берег. Разница в том, что Алекс не мог ничего выращивать на своем «острове», потому что вынужден был скрываться, и питьевой воды ему тоже негде было взять. Но Алекс мог наблюдать остальной мир через бинокль из своего убежища, потому что развалины дома, где он прятался, возвышались над стеной, ограждавшей безлюдное гетто. Сквозь линзы бинокля он видел людей, которым не приходится скрываться так, как ему, хотя они и должны подчиняться жестоким законам немецкой оккупации. Он видел своих сверстников, идущих в школу каждое утро, и хотя казалось, что они совсем рядом, они были от него так же далеко, как ближайшая обитаемая земля от острова Робинзона Крузо. У Алекса не было никого, подобного Пятнице, только маленький белый мышонок — Снежок. Впрочем, нет, у него было еще кое-что: у него была надежда. Потому что он ждал в своем укрытии отца…

 

Тайна моего отца

Ночью я неожиданно проснулся. Отец сидел на полу. Около его ног горела свеча. Я чувствовал страшную усталость: мне снился сон, который я не досмотрел до конца. Я закрыл глаза в надежде снова погрузиться в сон. Иногда это удается. Правда только в тех случаях, когда пробуждение не было окончательным. Мама говорила, что можно досмотреть сон, если во время пробуждения не смотреть в окно. Но сейчас в окне ничего не было видно, так как на улице было темно.

Что-то волновало меня. Чем это отец занимается на полу? Какими-то маленькими железками. Я понял это по звуку. Он гладил их и осматривал со всех сторон и только потом увидел, что я сижу на кровати. От неожиданности он прикрыл их руками, как будто хотел скрыть от меня. Но я сразу понял, что это. Я увидел дуло и курок. У моего отца был пистолет! Тут я окончательно проснулся. Неужели он собирается убивать немцев?

Мама не вернулась. Она пошла навестить своих товарищей по сионистской организации в гетто «А» и не вернулась. Это было неделю назад, а может быть, и десять дней. Я не считал. Мне было слишком грустно считать. Сначала мы думали, что ее направили на работу куда-нибудь поблизости. Потом стали думать, что ее на несколько дней отправили куда-то подальше. В конце концов решили, что ее угнали в Германию. Но на наш запрос в Красный Крест оттуда пришло очень мало писем, и мы терялись в догадках, действительно ли они пришли из Германии, или их просто кто-то написал на месте.

Отец внимательно посмотрел на меня и убрал руки, прикрывавшие разобранный пистолет. Я открыл было рот, чтобы задать вопрос, но он приложил палец к губам.

Наверно, это из-за семейства Грин, которое спало сейчас в соседней комнате нашей общей квартиры. Я встал с кровати, подошел к нему и сел на пол около горевшей свечи.

— Это настоящий пистолет? — шепотом спросил я.

— Да, — сказал отец и улыбнулся.

Как будто и так не было ясно! Просто этому трудно было поверить. Я не слышал, чтобы у кого-нибудь из наших соседей был пистолет. Даже если у кого-то в гетто и были пистолеты, таких людей было очень мало. Может быть, двое или трое. Если сказать честно, я просто ни разу об этом не слышал. Такие вещи держали от детей в секрете.

— Что ты делаешь?

— Чищу и смазываю его, чтобы был в порядке на всякий случай.

— Ты собираешься убивать немцев?

— Да, — сказал отец.

Я испугался.

— Завтра?

— Нет, — ответил отец, — но ты не бойся.

Отец не собирался рассказывать мне о пистолете, хотя я всегда помогал ему во всем. Даже в строительстве бункера вместе с семейством Грин. Даже когда мы строили только для нас маленькое деревянное укрытие под крышей. Я уж не говорю о различных мелких ремонтах дома. Но когда я раскрыл его секрет, он перестал опасаться и согласился показать мне, как разбирать и собирать пистолет, как его чистить и смазывать и где нужно вытереть масло перед тем, как начнешь стрелять.

— Откуда ты это знаешь?

— Когда-то я был солдатом, — сказал отец.

— Ты мне ни разу об этом не говорил.

— Это не слишком приятное воспоминание, — сказал отец, — правда, очень скоро меня взяли в сборную по боксу, но другие евреи в армии очень страдали, и я переживал за них.

Пистолет был итальянский — беретта, с семью запасными патронами. Отец вытащил их и показал мне.

— Я научу тебя стрелять из пистолета, — сказал он вдруг после некоторого размышления, словно в душе его созрело твердое решение.

Я научился. И даже если кто-нибудь разбудит меня среди ночи и спросит, я тут же без запинки отвечу: итальянский пистолет беретта. 1934 года, диаметр 9 миллиметров, длина 149 миллиметров, вес 680 граммов.

С той самой ночи мы время от времени сидели на полу, я собирал и разбирал пистолет, и отец обучал меня, как вынимать его из кобуры и целиться. Все по порядку. Потом он учил меня точной стрельбе. Он лежал напротив меня с картонным кружком, и я целился в центр, обозначенный на нем, потом спускал курок и изо всех сил кричал:

— Трах!

И отец говорил мне, попал я в цель или нет.

— Придет день, — говорил он, — и, может быть, эти уроки помогут тебе, Алекс, остаться в живых. Кто знает, когда и как закончится эта война.

Война продолжалась уже больше трех лет — это была Вторая мировая война. Отец помнил и Первую. И однажды сказал мне, как будто шутя:

— Подожди, тебе еще посчастливится дожить и до Третьей.

Может быть, он хотел этим сказать, что я доживу до тех дней, или же имел в виду, что это не последняя мировая война. Я спросил его, и он объяснил, что когда кончилась Первая мировая война, все думали, что она будет последней. И, пожалуйста, есть у нас еще одна. Разве что во время Первой мировой войны евреев не убивали за то, что они евреи. Не выделяли их. Конечно, были евреи в армиях разных стран, которые воевали на многих фронтах, и их убивали, как и других солдат. Может быть, они даже убивали друг друга. Кто знает! В доме отца, то есть у моих дедушки и бабушки, во время прошлой войны жили немецкие офицеры, и они никому не сделали ничего дурного. Странно было так думать. Они только сняли бронзовые ручки с дверей и забрали металлические изделия, чтобы впоследствии переплавить их на пушки. Один из них даже пытался ухаживать за тетей Люней. Бабушка очень сердилась. Как это могло быть, что тогда они были людьми? Отец не мог этого объяснить. Может быть, именно поэтому в начале войны люди не хотели верить, что немцы убивают евреев.

Мы с отцом жили в многоквартирном доме при фабрике, изготовлявшей веревки для немецкой армии. На рассвете отец уходил на работу. Обычно я прятался в нашем укрытии или отец отправлял меня вниз, в бункер. Это зависело от слухов, которые до нас доходили. Иногда он через проломы в стенах квартир и через крышу переправлял меня на склад, находящийся на фабрике. Тогда я был не так далеко от него и не так скучал. Кладовщик Барух учил меня завязывать узлы на тонких и толстых веревках и говорил со мной обо всем на свете. Я совершенно уверен, что старый Барух был такой же умный, как царь Соломон. Но даже Баруху я ни слова не сказал о пистолете. Так я обещал отцу.

Тогда я еще не знал, что пистолет всегда был с отцом. Он приспособил кожаный ремень, который позволял ему носить кобуру под мышкой. Только ночью отец снимал пистолет и клал его под подушку. Отец не боялся, что немцы найдут пистолет. Ни одному немцу не пришло бы в голову, что у какого-то еврея есть пистолет. Немцы не искали у евреев оружие даже тогда, когда собирали их на площади, чтобы потом доставить к поездам и отправить, как они выражались, в трудовые лагеря.

Барух кипятил чай в электрическом чайнике и сторожил склад. Он также записывал количество тюков с веревками, поступавших на склад и отправленных со склада. За ними приезжала машина с немецким солдатом и двумя грузчиками с фабрики. Когда приезжал немец-блондин, он всегда угощал Баруха папиросой. Но Барух никогда не предлагал ему чай. Когда приезжал рыжий немец, он кричал на Баруха и заставлял его работать вместе с грузчиками. И даже бил его. Когда они уезжали, Барух вытирал пот с лица и садился отдохнуть. Потом он обычно прощупывал левую ногу с внутренней стороны, внизу, и что-то бормотал себе под нос. Однажды я спросил:

— У вас болит нога, господин Барух?

Он посмотрел на меня и завернул штанину. Я увидел длинный и широкий кухонный нож, засунутый в ботинок.

— Придет день, и хотя бы один немец заплатит по счету старому Баруху.

— И… — сказал я и остановился. Вовремя почувствовал, что чуть было не выдал нашу тайну, — … и я тоже хотел бы, чтобы у меня был такой нож.

— Ты еще слишком мал для таких вещей, — сказал он, — но когда подрастешь, поймешь что делать.

Убить немца было не так-то просто. Но и не так сложно. Хотя бы потому, что ни одному из них не приходило в голову, что здесь их могут убить. У немца, который приходил на склад, на кожаном ремне висела кобура с пистолетом. Он должен был расстегнуть кобуру и прицелиться. А за это время Баруху ничего не стоило ударить его ножом. Например, сзади. Это, правда, не слишком по-джентльменски. Но папа мне как-то сказал, что по отношению к немцам все джентльменские приемы могут быть отменены, хотя бы потому, что они первыми их нарушили.

Так же как и Барух, мой отец пока не мог воспользоваться своим пистолетом. Только говорил о том, что этот день придет. Потому что если бы кто-то убил немца на фабрике или на нашей улице, солдаты убили бы много людей — неважно, были бы это даже женщины или дети, — чтобы запугать всех и чтобы никто не осмелился сделать это в другой раз. И действительно, никто пока не осмеливался. Как можно взять на себя ответственность за жизни стольких людей! Да и то только потому, что тебе захотелось убить одного-единственного немца. Мой отец сказал:

— Мы пока еще не уверены, правдоподобны ли слухи о том, что евреев отсюда направляют в лагеря на уничтожение.

Барух сказал:

— Я уверен. Я сам разговаривал с парнем, который бежал оттуда. Ведь я тебе уже об этом говорил.

Отец молчал. Он предпочитал верить, что мама все-таки вернется.

— Если ты в этом уверен, почему же ты ничего не делаешь, а, Барух? — спросил отец.

— У меня есть свои обязанности, — ответил Барух. — Я присматриваю за твоим сыном, — и он мне подмигнул.

Среди множества тем, которые мы обсуждали с Барухом, мы часто возвращались к одной — говорили о Гитлере. Барух никогда его не видел, но читал о нем много. Даже ту книгу, которую Гитлер написал о себе сам.

— Взять, к примеру, Наполеона, — говорил он мне — во время войн, которые он вел, тоже погибло много людей. Был голод, болезни. Но то, что делает Гитлер, не делал до него никто. Он построил фабрики, на которых хладнокровно убивают людей, как скот, предназначенный к убою. И каждый раз он так заканчивал свои пояснения:

— И именно поэтому он проиграет войну, его самого убьют, как собаку, страна его будет разорена, а имя Гитлера будет покрыто вечным позором.

Отец как-то сказал:

— Его следовало бы выбросить из истории, как будто его никогда и не было.

— Нет, — ответил Барух, — люди должны помнить все, что делается сегодня, чтобы все народы знали, что происходит, когда ставят сумасшедшего во главе страны. И чтобы люди знали, что в определенных ситуациях даже дети должны уметь обращаться с оружием.

Я посмотрел на отца.

Если бы мы были вместе с мамой на улице, когда ее схватили, ее бы не сумели забрать у нас. Это точно. Даже если бы после этого им пришлось поубивать всех, живущих на нашей улице.

 

Снежок

У меня был маленький белый мышонок — единственный, который остался после того, как умерли все белые мыши, жившие у нас дома. Конечно, не в нашем доме до войны, а в доме, который был у нас в гетто еще до того, как начали хватать людей.

Есть люди, которые ненавидят мышей. Есть такие, которые их просто боятся. Но вырастить мышонка — это то же самое, что вырастить кошку, собаку или птицу. Только мыши маленькие, едят мало и не причиняют никаких неприятностей. Конечно, если точно знать, как за ними ухаживать. Старик Барух, к примеру, откровенно сказал мне, что он ненавидит мышей. Он признался в этом не сразу. Вначале он сказал, что мне не стоит приносить мышонка, когда я прихожу к нему на склад. Сказал, что мышонок убежит, и мы его не найдем среди веревок. Я ответил, что он сразу прибежит, как только я свистну. Я это продемонстрировал. Он был просто поражен.

— Нет, нет, — сказал он.

Странно. Немцев он не боялся.

Потом он сказал, что серые мыши загрызут моего мышонка. Я ни разу не видел на складе мышей.

Он говорил, что они живут в норках, под полом.

— Но почему они загрызут его?

— Потому что он белый.

— А может, подружатся с ним?

— Тогда ты его больше не увидишь. Он найдет себе самку и больше к тебе не вернется.

— Но, может быть, он и есть самка.

— Так найдет себе самца.

Ладно. Я оставлял его дома. Назвал его Снежок. Утром я объяснял ему, что вернусь поздно вечером вместе с отцом. Чтобы он не беспокоился. Папа смеялся над тем, что я разговариваю с мышкой. Я ему сказал:

— Вы ведь всегда разговаривали с Рексом.

Рекс был нашей собакой. Мы взяли его в гетто, но он умер от старости.

Отец уступал мне во всем, что касалось мышонка. Он и вправду был не простым мышонком. Это был очень умный мышонок. К примеру, не умер, когда все мыши, жившие в клетке, умерли от какой-то болезни. Папа сказал, что у него просто есть иммунитет, а не ум. Но все-таки он всегда вел себя не так, как другие. Я это понял еще до того, как он остался в клетке один.

Я не знаю, что бы я делал без него, оставаясь один с рассвета до заката в бункере или в нашем укрытии под крышей. Сколько можно читать? К тому же, отцу не всегда удавалось доставать мне новые книги. Хорошие книги можно было читать два и три раза. Такие, как «Робинзон Крузо». Или, к примеру, «Король Матиуш Первый». Но ведь нельзя читать каждый день с утра до ночи. Тогда я играл со Снежком. Например, прятал его еду в укромном месте и заставлял искать. Он быстро запомнил сигнал, по которому начиналась игра. Крутился, принюхивался и в конце концов находил. Почти всегда. И если я прятал сразу всю его еду, он не ленился каждый раз ее искать. Залезал глубоко под тряпки и подушки. Даже, когда я разговаривал с ним, это было как будто не просто с мышонком. Я, конечно, знал, что он не может меня понять, хотя внимательно слушает. С ним было приятнее разговаривать, чем с самим собой, как это делают сумасшедшие. Я говорил ему, что скоро война закончится, и я куплю ему новую красивую клетку. Приведу ему друзей — самцов и самок, потому что я не знал, кто он — «он» или «она». И даже папа этого не знал.

Мне было запрещено выходить из укрытия в течение дня, пока отец не приходил с работы и не подавал мне условный знак. И даже если бы он не возвращался всю ночь и весь следующий день, мне все равно было запрещено выходить. Этого ни разу не случилось, но у меня всегда была еда и вода в бутылках на несколько дней. Мне было запрещено также ходить в уборную — для этого у меня была специальная посудина. Папа обещал мне, что если с ним, не дай Бог, что-нибудь случится, кто-то обязательно придет за мной. Например, Барух. Но я старался об этом не думать.

Я не слишком волновался. Мой отец был большой и сильный. Когда он был молодой, он занимался боксом. Я думаю, что он был самым сильным мужчиной на фабрике. И к тому же у него был пистолет. И к тому же он был красивый. Мама не просто так вышла за него замуж., Но все-таки, когда он возвращался с работы и свистел мне условным свистом, я прыгал на него и крепко обнимал. Как будто целый день боялся за него и просто не хотел признаться в этом даже себе. И он всегда подбрасывал меня в воздух, хотя я был большой и тяжелый. Не какой-нибудь малыш. И всегда целовал меня.

После работы папа отдыхал, а я готовил ужин. Те, кто думают, что мальчики не умеют варить или что это позор, просто дураки. Даже Барух не раз говорил мне, что самые лучшие в мире повара — мужчины. Я рассказал ему, что подаю папе чай, жарю яичницу и варю для нас картошку.

— Пригласи меня как-нибудь на ужин, — попросил Барух.

Я пригласил. Он и вправду пришел. Принес колбасу и буханку хлеба — не такого, какой давали на фабрике. Я вскипятил чай и сварил картошку. У нас тогда не было яиц, и я не смог продемонстрировать, как я переворачиваю яичницу в воздухе. Но он поверил, что я могу. Отец подтвердил. Мы только не посадили Снежка на стол, как это делали обычно. И он свистел, сидя в своей клетке. Мне было немного жаль его. Но я, конечно, в первую очередь, должен был думать о нашем госте.

После ужина папа с Барухом говорили о войне. Они достали большую карту и начали обсуждать положение и спорить, потому что в это время немцы уже начали терпеть поражение на русском фронте. Они водили по карте пальцами и отмечали карандашом места сражений. После этого играли в шахматы. Они были очень усталыми и закончили партию задолго до того, как один из них оказался в выигрышном положении. Так лучше. Мне не пришлось жалеть проигравшего. Когда же они играли по субботам, говорить с ними было невозможно, они так стремились к победе, будто это была не игра, а настоящая война. Может быть, они чувствовали то же, что и я, — я любил выигрывать у отца в карты и очень злился, когда проигрывал.

Если по вечерам отец был не слишком усталым, он садился около моей кровати и мы разговаривали. Как раньше, когда я был маленьким.

Я помню, что однажды, когда я был гораздо меньше, мы сильно поссорились. Мы тогда говорили с ним о маме. И папа спросил меня, что я думаю, кем бы я был, если бы он женился на другой женщине. Ладно, я был бы немножко другим, — сказал я ему, — потому что у меня был бы другой отец, а у папы была бы другая жена. В первую минуту мне даже не пришло в голову, что я ведь говорю о двух разных детях, и каждый из них был бы моей половиной. Я сразу не понял, что этого не может быть. Постепенно я догадался, что папа намекает на то, что я бы просто не появился на свет. Если бы они не встретились, и я бы не родился именно в то время, когда родился, меня бы просто не было. И тогда мы поссорились, и я не хотел с ним разговаривать по вечерам, пока он не пообещал никогда не возвращаться к этой теме.

Сегодня я уже не сержусь. Но даже и сегодня я не могу это себе представить. Мне кажется, что это просто невозможно. Просто я знаю, что в любом случае я бы появился на свет. Родился бы. Может быть, у других родителей и, конечно, выглядел бы по-другому. Но я — был бы именно я. Может быть, это случилось бы не сейчас. Может быть, в другое время. К примеру, после войны. Это было бы не так уж плохо — родиться после того, как все это кончится.

Но с одним я согласился. Это когда мама вступила в нашу беседу и сказала, что я мог бы родиться девочкой. Правильно. Но мне почему-то было смешно об этом думать.

Теперь — что касается имени. Папа сказал, что меня могли назвать Александрой вместо Александра. Но меня звали Алекс. Не могли же звать меня Алекса. Это смешно.

В этой беседе мама поддерживала меня. Она сказала папе, что зря он меня раздражает. Она также сказала, что если я так себя чувствую, значит, так оно и есть. Никто не сможет доказать обратное. Если папа чувствует то, что он чувствует, это тоже правильно. О таких вещах не стоит спорить. Можно только рассказать о своих чувствах.

Может быть, из-за этого разговора я стоял на маминой стороне в вопросе о сионизме. Папа с ней не соглашался. До войны он отказался ехать в Палестину. Он считал, что его дом здесь. Мама чувствовала иначе.

— Ты слишком чувствительна, — говорил он ей.

— Ты все принимаешь на свой счет. Ну и что, что ты еврейка? Ведь есть лютеране, протестанты и мусульмане.

Мама сказала, что это — совсем другое, и они часто спорили и ссорились. Даже тогда, когда это стало уже неважно, потому что теперь никто не мог ехать в Палестину.

Я не очень-то хорошо помню, что говорила мама.

К тому же это было для меня слишком сложно. Что-то вроде спора, который то затухал, то вспыхивал вновь. Иногда они ссорились серьезно, иногда со смехом. К примеру, папа говорил:

— Кто такой сионист? Это богатый еврей, который посылает бедного еврея в Палестину.

Сначала это смешило маму. Меня нет. Они должны были объяснить мне этот анекдот. Но потом, когда папа повторял эту историю, мама всегда сердилась.

Папа говорил, что все мы просто люди, неважно, с каким цветом кожи, с каким носом и каким именем называем своего бога. Так какая разница, где жить — здесь или в Гонолулу? Мне это казалось справедливым. Но мама всегда возражала и говорила:

— Дай Бог, чтобы это было так.

Одна ее мысль крепко врезалась в мою память. Она говорила:

— Неважно, кем ты родился — негром, китайцем или индейцем. Но если ты уже существуешь, ты не можешь оторваться от своих корней. Когда обрубают корни у дерева, оно умирает. Люди не умирают, когда отказываются от своей культуры. Но в этом случае они никогда не смогут быть самими собой. И тогда они становятся грустными, осознают себя меньшинством и с этим чувством воспитывают своих детей.

Папа с ней не соглашался. Он говорил, что во втором или третьем поколении все будет забыто. Однако он соглашался, что у евреев корни очень глубокие, которые иногда выявляются через несколько поколений. Даже если ты крестишься. Неужели папа хотел креститься? Не думаю. Это было бы трусостью, а мой отец не был трусом. В общем, мама хотела уехать в Палестину.

Я стоял на стороне мамы, потому что она всегда поддерживала меня. Я был не совсем уверен, что она права. Но сегодня я знаю, что правда была за ней.

 

План Баруха

Это случилось внезапно. Никто ничего не знал. Не было никаких слухов, и ни один из работавших на фабрике поляков-начальников ни на что не намекал. Наверно, они тоже не знали. Утром, как обычно, все пришли на работу. В тот день я был у Баруха на складе. Снежок остался дома, и я, к счастью, оставил его клетку открытой. Он плакал, когда я оставлял его в закрытой клетке на целый день. Папа заверил меня, что в нашем доме все закрыто и он не сможет убежать.

— А если где-то образуется дыра?

— Он не успеет убежать до нашего возвращения.

Еще до того, как полякам приказали убраться с фабрики, полицейские окружили ее. Как всегда, это были польские и еврейские полицейские и немецкие солдаты. Некоторые из них были в черной униформе — украинцы или литовцы. Я их не различал.

Все начали суетиться. Очень скоро обнаружилось, что на территории фабрики я был не единственным ребенком. Были и другие дети. Никто не знал, что предпринять. Попробовать скрыться? Но стоило бросить взгляд в окно, и становилось понятно, что это невозможно. Можно было пробраться через проломы в стенах из квартиры в квартиру и на крышу. Но прежде, чем мы решили бежать и укрыться в бункере в нашем доме, раздались выстрелы. Кто-то донес. Кто-то показал им дорогу. В кого они стреляли? Хорошо, что я был с папой и не остался один в нашем укрытии.

Если говорить правду, больше всего я боялся, что заберут моего отца и я останусь один в бункере или на чердаке. Правда, папа обещал, что в таком случае он вернется через день или два. Я уже говорил об этом. Но если не вернется? Ведь мама тоже собиралась вернуться.

Запыхавшись, папа прибежал на склад:

— Селекция, — сказал он.

Я уже знал, что это значит. Собирают всех в определенном месте. Например, на закрытом со всех сторон дворе. И потом выпускают через ворота по одному. Там уже стоят директор фабрики — немец и его компаньон — поляк. И полицейские. Они выбирают, кто остается на месте и кто будет выслан. Само собой разумеется, что у стариков и детей не было шансов остаться. И у тех родителей, которые шли вместе с детьми.

Барух сразу сказал, что он не пойдет. Спрячется. А потом ему помогут получить рабочую карточку. У него есть протекция — компаньон-поляк. До войны Барух работал у него начальником отдела, поэтому он получил такую хорошую работу на складе и вид на жительство.

Иногда, лежа в одиночестве в нашем укрытии, я Думал о людях, которые могли кому-то помочь получить вид на жительство. Я думал о том, что, например, я был бы одним из них. Если бы, скажем, оставляли в живых только тех, у кого между передними зубами была щель. Это потому, что у меня были такие зубы. Но у папы и Баруха такой щели не было. Тогда что-то другое. Допустим, те, у кого голубые глаза, получают вид на жительство. И мне можно было бы выбрать троих людей с карими глазами и спасти им жизнь. Конечно, я бы выбрал маму. И Баруха. У папы все было в порядке. Все люди с карими глазами проходили бы мимо меня. И еще я бы выбрал маленького Йоси. Он был самым приятным в семействе Грин. Глупости! Как это можно оторвать ребенка от его семьи? И тогда я давал себе возможность раздать десять таких бумаг. От этих мыслей настроение мое портилось. Может быть, еще и потому, что папа так долго не возвращался.

Что чувствовал поляк-компаньон, когда устраивал дела Баруха несмотря на то, что тот был старый? Просто давнее знакомство и дружеские чувства?

Барух и вправду был старым, но он был абсолютно здоров и еще достаточно силен. И самоотверженно работал.

Барух пробрался в мое укрытие, которое я сделал между тюками с веревками, и ждал, что придумает отец. Но отец пока не знал, что предпринять. Хотя был уверен в том, что меня заберут, а он, по-видимому, останется на своей работе. Но даже если он будет сопротивляться, из этого ничего хорошего не выйдет. Тогда он решил, что тоже спрячется. Втроем мы заползли вглубь между тюками с веревками, и папа закрыл отверстие огромным тюком изнутри.

Мы слышали свистки и топот полицейских, взбегавших по лестнице, чтобы никому не удалось пробраться на крышу. Потом услышали шаги людей, спускавшихся по лестнице во двор. Плакал какой-то ребенок и звал маму. Полицейские-евреи кричали по-немецки:

— Всем спуститься вниз!

А потом они начали искать. Переходили из цеха в цех и искали тех, кто спрятался. Пришли и на склад. Мы слышали, как они переговаривались. Затаили дыхание. Я крепко держался за папу. Обнял его и один раз даже пощупал, на месте ли пистолет. Он был там.

Они начали разбрасывать тюки. Откуда они знали? Наверно, кто-то донес. Может быть, думал, что таким путем спасет свою жизнь. Доносчики — они как немцы. И даже еще хуже. Потому что немцам никто не верит. Знают, что они — убийцы. Да они и сами не скрывают этого. На своей униформе носят череп со скрещенными костями. Но тот, кто доносит, — он разговаривает с тобой и улыбается, как обычно, и лишь потом, когда никто не ожидает, он предает и выдает тебя. Он верит, что благодаря доносам продлит свою жизнь. Как немцы, которые верят, что выиграют войну. Они еще заплатят за Все то зло, которое причинили. И доносчики тоже. Только доносчики заплатят раньше. Барух говорил Мне, — а он знал, что говорит, — что всех доносчиков немцы убьют еще до того, как проиграют войну. Ведь они у них в руках.

Когда они нашли нас, мне пришла в голову смешная мысль. Я подумал: «Хорошо, что Снежок остался Дома». Как будто он тоже был еврей, которого поймали, с побоями спустили во двор и поставили в ряд.

Они били Баруха. Один из полицейских ударил и моего отца. Отец обернулся и посмотрел на него, и полицейский отступил назад. Отец не поднял на него руку. Но все-таки после этого они спустили нас вниз вежливо, и Баруха тоже не трогали.

Мы были из последних, кого спустили во двор. И тогда папа с Барухом начали ссориться из-за меня. Впрочем, это была не ссора, а спор, он просто был похож на ссору. Потому что каждый из них стоял на своем и был уверен, что он прав. Времени не было. Они должны были решить все как можно быстрее. По плану Баруха папа должен был выйти одним из первых, без меня. Сразу. Конечно, его тут же пошлют направо. Барух возьмет меня и выйдете последними. И тогда нас пошлют налево — старика и ребенка. Они не разделяли людей на плохих и хороших. Так делают только на небесах.

— Ты знаешь, где находятся развалины дома № 78 по нашей улице? Я его там спрячу, а ты потом заберешь, — прошептал Барух.

Это были развалины, оставшиеся после первых бомбежек в начале войны. Я хорошо знал это место. Папа тоже знал.

— Как ты его там спрячешь?

— Положись на меня.

— Если кто-то пожертвует жизнью, чтобы спасти моего сына, так это буду я!

— Ты можешь ради него погибнуть, если тебе так хочется, — рассмеялся Барух.

На самом деле он не смеялся. Он притворялся, что ему смешно. Я слишком хорошо знал, как он смеется на самом деле. Это было совсем иначе. Но он сказал отцу, что тот не может умереть ради меня, потому что мне нужен живой отец. Живой отец на долгие годы, пока я не вырасту. Живой отец после войны. Но папа не хотел его слушать. У него был другой план. Впрочем, не совсем план. Он просто решил идти вместе со мной. Понятно, что его пошлют налево, вместе с Барухом. И тогда, в дороге, при первой возможности мы убежим. Или с площади, откуда отправляют на вокзал. Или выпрыгнем из вагона. У папы была пила, перепиливающая сталь, и молоток, которые он спрятал под пальто. Я видел также, что по дороге из склада он прихватил клещи. Полицейский тоже это видел. Папа с Барухом опасались, что он донесет.

Еще некоторое время они спорили, что делать со мной.

— Ты пойдешь первым, — упорствовал Барух, — обычно они сначала отправляют оставшихся в их домах. Так это было в прошлый раз. Ты сможешь сразу же выйти оттуда и по крышам пробраться к дому № 78.

— Невозможно, — сказал отец, — по дороге надо пройти три улицы.

— Ну и что? Ты не можешь подняться и спуститься? Ты просто зря упрямишься. Не хочешь делать то, что тебе говорит старший.

— Я не могу смириться с мыслью, что ты погибнешь, спасая моего сына, — сказал отец.

— Ты это говоришь серьезно? Ведь это для меня самый лучший вариант — погибнуть ради кого-то. Я все время думал, как бы мне умереть, чтобы от этого кто-то выиграл. Да еще тот, кого я люблю. Ты просто хочешь помешать мне сделать самое лучшее, что я еще могу сделать в жизни. Постыдился бы.

Папа рассмеялся. Барух тоже смеялся. Они обнялись. Потом папа наклонился, чтобы успокоить меня.

— Не бойся, Алекс, все будет в порядке.

На этом спор прекратился. Немцы облегчили ситуацию. Они не делали селекции. Подошел поляк-компаньон и шепнул Баруху:

— Хотят уничтожить всех.

Я снова заволновался. Ведь я не смогу вернуться и взять Снежка. Он, конечно, устроится, — успокаивал я себя. У него будет достаточно времени прогрызть дырку и удрать. Да и, кроме того, в нашей квартире достаточно места для такого маленького зверька. И он, конечно, найдет шкаф с продуктами.

И тогда полицейский, который нашел нас и которого папа немножко припугнул, шепнул что-то немцу. Немец улыбнулся и велел отцу отойти в сторону. Барух с силой толкнул меня вперед, и мы вышли вдвоем. Немцы и в самом деле не делали селекции. Все стояли на улице единой толпой. Барух посадил меня на плечи, и через головы людей я увидел в воротах отца. Он отдал немцу клещи. Немец спрятал их. Что-то сказал. Папа отдал молоток. Он его тоже спрятал. Тогда папа что-то сказал, и немец рассмеялся, Когда немец смеется, это не всегда добрый знак, но во всяком случае, он не поднял руку на отца.

Они обыскали его и нашли за ремнем пилу. Я знал, что если найдут пистолет, его убьют на месте Мое сердце билось так сильно, что я чуть не задохнулся. Но они больше ничего не нашли. Хотя и искали в нужном месте, я это видел. И тогда они приказали всем встать в ряды по три человека. Папа еще не вышел на улицу, он был во дворе фабрики с другой группой людей. Немцы, по-видимому, решили отправлять нас двумя большими группами. Наша группа тронулась в путь. Я начал кричать:

— Папа! Папа!

Но Барух крепко сжал мои руки и попросил меня замолчать. И папа остался со второй группой.

Мы пошли вперед. Рядом с нами, в нашей тройке, шла санитарка Рахель. Барух все время разговаривал со мной. Он сказал мне множество вещей, которые я должен был запомнить. Когда мы поравняемся с домом № 78, я должен буду побежать в сторону ворот. Я хорошо знал этот дом, его фасад, смотрящий на улицу пустыми окнами. Внутри не было ничего целого — только разрушенные стены, куски висящих полов и обломки труб. Он подтолкнет меня в нужный момент. Он заверил меня, что папа придет за мной. Или убежит сейчас, или придет немного позже. Может быть, через два-три дня. Во всяком случае, я должен оставаться на месте, сколько смогу. Может быть, Даже месяц. И даже целый год.

— Ты умный мальчик, — говорил он, — и ты справишься. Если они и вправду решили всех уничтожить, то и детям не спастись. Может быть, и тебе, особенно теперь, когда у отца забрали инструменты, придется туго.

Потом он сказал мне одну вещь, которую я и сам Знал: в разрушенном доме есть узкий пролом, ведущий в подвал. Очень узкий. Только ребенок может протиснуться внутрь.

— У папы было еще что-то, — неуверенно сказал я.

— Я знаю, — ответил Барух. — Мы видели, что полицейский заметил, как твой отец взял клещи. Это у меня.

— Как папа получит его назад? — с волнением спросил я.

— Ты ему отдашь, — сказал Барух и повесил на мое плечо рюкзак. Я не сказал ни слова.

— Ты знаешь, что делать, Алекс?

Я кивнул головой.

— Беги прямо к пролому и постарайся забраться как можно глубже. Не бойся. В сумке у тебя есть фонарь.

Как видно, Барух давно обдумывал план моего побега. Я это понял гораздо позже. В те минуты я ни о чем таком не думал. Он продолжал говорить. Пытался научить меня, как устроить мой быт. Как добывать продукты. Но я ничего не слышал. Только видел отца, стоявшего в воротах, и немца, заносившего руку. И все время думал о пистолете, который сейчас лежал в рюкзаке Баруха, висящем на моем плече. И вдруг он меня толкнул. Я побежал изо всех сил. Я хорошо бегал. Полицейский бросился за мной. Барух побежал за полицейским. И вдруг полицейский упал. Не знаю, почему, но я думаю, что Барух подставил ему ногу. Потом услышал громкий болезненный крик. Это не был голос Баруха. В это время я добежал до ворот и побежал по обломкам развалин. Прямо ко входу в подвал. На улице послышались выстрелы. Я протиснулся в узкий проход. Еще до того, как нас выслали, мы никогда не прятались в подвале. Мы только иногда залезали в щель, но не глубоко, а оставались около пролома, на свету.

Я слышал шаги преследователей. Слышал, как отодвигали камни и кричали по-немецки:

— Он здесь!

— Нет, там, в стороне!

Я потихоньку спустился в главный коридор подвала. Пока еще не заходил глубже. Потому что вдруг неожиданно сел. Был очень испуган. И тут вспомнил, что у меня есть пистолет. Открыл рюкзак и стал шарить внутри дрожащими пальцами. Бутылка с водой. Хлеб. Карманный фонарь. Оставил его сверху. Что-то мягкое в бумаге — варенье или маргарин. И тут я нащупал кобуру с пистолетом. На ремне. Я вынул его из рюкзака. Распахнул пальто и повесил его на шею. Потом передумал. Вытащил его из кобуры и положил в карман. Он был слишком большой. Тогда перочинным ножом я разрезал карман в пальто и просунул туда дуло. Теперь пистолет не торчал из кармана. Я был доволен. Эта процедура успокоила меня, хотя они все еще были наверху, близко от меня. Я проделал опыт. Встал на ноги. Предположим, они приближаются. Я засунул руку внутрь, чтобы вытащить пистолет. И тут как будто наяву услышал, как папа говорил мне во время наших учений, на фабрике:

— Главное — неожиданность. Они не представляют себе, что у тебя есть пистолет. Терпеливо жди. С близкого расстояния легче попасть в цель. И если они идут один за другим, пронзишь обоих.

Это слово — «пронзишь» — рассмешило меня. Это все равно, как нанизывать бусы. Знала ли мама про пистолет? Она бы, конечно, не смеялась. Такие вещи никогда не смешили ее. Она ненавидела книги про войну, которые мы с папой любили. Она даже ненавидела книгу «Огнем и мечом», которую я считал самой лучшей на свете. Мама говорила, что она слишком жестокая. Но ведь из-за этого ее и было так увлекательно читать.

Я быстро выхватил пистолет и прицелился. Если бы они появились, свет был бы за их спиной, и это было бы мне на пользу. И тут я вспомнил, что они просто не пролезут в щель, как это сделал я. Только если расширят отверстие.

Наверху, на развалинах, слышались выстрелы. В кого они стреляли? Ведь я был внизу.

Я больше не слышал их шагов. Спрятал пистолет в карман, обернув его носовым платком, чтобы не запачкать. Попил немного воды. Вытащил фонарь и зажег его. Он светил очень сильно. Тут же потушил его. Ночью он мне понадобится, да к тому же я должен быть экономным, не растрачивать попусту батарейки. «Исследую немного подвал, — подумал я. — Может, найду себе место получше, где и спрячусь». «Снежок, — думал я, — где ты сейчас?» И тут я услышал крики и топот множества ног на улице, где-то вдалеке. Это была, наверно, вторая группа, и с ними мой отец. Я встал и хотел выбежать наверх. Ведь у него даже нет пистолета! Может быть, он уже убежал? Я снова сел и снова встал и побежал к выходу. Но если его там не будет, меня сразу схватят. Барух запретил мне выходить: «Иначе папа никогда не найдет тебя». Слово «никогда» было очень страшным. Как будто кто-то умер. «Неделю, месяц, даже целый год». Наверху я слышал удаляющиеся шаги и крики. Потом все затихло.

Тогда я забился в угол и уснул, положив голову на рюкзак Баруха. И я увидел его во сне, как будто он пришел ко мне и говорил со мной. Только никак не мог понять, как ему удалось протиснуться внутрь через такое узкое отверстие.

Когда я проснулся, было темно. Кто-то закрыл пролом? Я испугался. Осторожно приблизился к нему. Нет, просто на улице была ночь. Прислушавшись, я смог услышать звуки ночной жизни с противоположной стороны, оттуда, где жили поляки.

 

Разрушенный дом

С тех пор, как мы переехали жить в гетто, на Птичью улицу, мы часто приходили к дому № 78. Дети со всей округи играли здесь в прятки или другие игры. Родители запрещали нам входить в дом, потому что процесс разрушения продолжался, и время от времени то тут, то там обрушивалась часть стены. Но это место магически притягивало нас. Таинственные подвалы, полные чертей и духов, обломки стен в квартирах на первом этаже, висящие в воздухе лестничные пролеты — что могло быть более привлекательным для наших игр!

По-видимому, дом был частично разрушен, частично сгорел, а сейчас происходил процесс медленного разрушения. Соседние здания сохранились в целости и сохранности, фасад и задняя стена дома также не были повреждены. Получилось так, что оба фасада — передний и задний, — поддерживаемые обломками стен или кусками труб, смотрели на улицу пустыми проемами окон, словно завораживающая и страшная декорация. Внешняя сторона дома выходила на нашу улицу, в гетто, а задняя часть находилась на той стороне, где жили теперь христиане.

Не меньше, чем само здание, нас привлекал вид, открывающийся по ту сторону нашей жизни. Пробраться к окну было не так просто. Было очень страшно стоять около того единственного окна, к которому можно было подняться по висящей в воздухе лестнице — по одному, чтобы она не обрушилась. Лестницы в этом доме поднимались не с земли, а с нижнего этажа. Окно, к которому мы пробирались, находилось этажом выше. Над ним было еще четыре окна, — это означало, что дом был пятиэтажный, плюс нижний этаж. Я уже не говорю о подвалах.

С задней стороны дома была воздвигнута высокая каменная стена, обсыпанная сверху битым стеклом, а за стеной можно было видеть дома, стоящие с другой, польской стороны. Это было так близко, что, казалось, можно было запросто добраться туда, но это был совсем другой мир. Мир, в котором мы жили раньше и не ценили его. Нам просто не приходило в голову, что право передвигаться по улице или идти куда вздумается, — это что-то особенное. Или, к примеру, сесть в трамвай и выйти в центре города. Или просто пойти в центральный парк и бросать крошки плавающим в озере лебедям. Гулять там. Впрочем, перед тем, как стали вывозить людей, в гетто были магазины, у нас были Друзья, было даже поле, на котором мы играли в Футбол, и были эти развалины. Но всегда была граница. Досюда — и не дальше. Как тюрьма, только просторней. Там, в магазинах у поляков, было больше продуктов и они были дешевле. Там можно было купить хлеб, молоко и яйца. Если яиц иногда и не было, то хлеб был всегда. И если молоко было разбавлено водой, — не страшно, воду тоже пьют. И там каждую ночь не умирали от голода.

Итак, мы по одному пробирались к окну и смотрели. До тех пор, пока не появлялся хулиган, который жил напротив, и не начинал бросать в нас камни.

Сначала мы хотели дать ответный бой. Камней у нас было предостаточно. Но потом, посоветовавшись, решили, что наше окно заделают камнями, если обнаружат по ту сторону стены щебень и булыжники, переброшенные нами. Жаль, а то я бы мог запросто попасть в него и разбить ему голову.

Он не был немецким мальчиком, но поляки тоже ненавидели нас. Папа говорил, что это потому, что так их воспитали дома, в школе и в церкви. Сказали им, что евреи распяли Христа, что евреи обманщики и воры и ссужают деньги под проценты. Папа объяснил мне, что и среди поляков есть воры, убийцы и ростовщики. Среди нас хотя бы нет убийц и пьяниц. Но когда кто-то чужой, его ненавидеть проще. Если нет работы, и рабочие и служащие выброшены на улицу, они сразу же говорят: это евреи позанимали все места! Евреи, убирайтесь в Палестину!

Высокая стена закрывала от нас магазины, расположенные напротив. Затаив дыхание, мы смотрели на окна, светившиеся над стеной. Видно было хорошо, но не было никакой возможности добраться туда.

На втором и третьем этажах над развалинами здания висели в воздухе два куска полов, словно отсеченные по диагонали. Один из моих друзей, показывая на них, объяснил, что там была кухня, об этом можно было догадаться по остаткам белого кафеля и части кухонных шкафов, висевших на стене. Впрочем, и снизу можно было догадаться, что это была кухня по обломкам вентиляционного шкафа, по круглому металлическому отверстию вентиляции, выходящему на польскую сторону.

На второй, более высокой части пола, всегда сидели птицы. Они прилетали туда и улетали. Как будто там кто-то готовил для них еду. Однажды я с риском для жизни вскарабкался на развалины, как раз напротив этого места, и стал рассматривать этот оставшийся кусок кухни. Я не мог видеть пол там, наверху, но зато я увидел — и это было просто чудо — там была раковина, и над ней — кран, из которого капала вода! Птицы просто прилетали сюда пить. Как это могло быть? Возможно, водопровод подходил туда с польской стороны, под стеной. Точно такая же раковина была и на нижней кухне, которая была сплошь завалена щебнем и обломками кирпичей. И, кроме того, там тоже был вентиляционный шкаф, который прикрывали дверцы. Я отчетливо видел это.

Понятно, что улицу нашу назвали не в честь этих птиц. Мама рассказывала, что раньше центр улицы украшали ряды деревьев. Это было давно, когда по ней еще не ездили машины. Деревья были огромные, и они совсем не мешали повозкам и наездникам, которые свободно проезжали по той и другой стороне. Моя бабушка рассказывала, что на деревьях обитало множество птиц. Просто целые стаи. Поэтому-то и назвали нашу улицу Птичьей. Вполне может быть, что сегодняшние птицы — внуки или даже правнуки тех птиц. Ведь птицы живут гораздо меньше, чем человек.

Барух рассказывал мне, что птичье поколение сменяется через сорок лет. Но ведь когда человеку исполняется двадцать, он превращается в старика. Так я ему сказал. Он рассмеялся. По его мнению, пятидесяти- или пятидесятипятилетний человек все еще может считаться молодым.

— Когда тебе исполнится пятьдесят, увидишь, что я прав.

Поверить в это трудно. Бедный Снежок. Он может прожить, наверное, три года. Интересно, сколько живет одно поколение мышей? В энциклопедии говорится, что они приносят потомство восемь раз в год. Как это можно подсчитать?

Я не мог рассказать родителям про этих птиц и про воду, которую они пьют. Они бы сразу поняли, что я нарушил запрет. И еще. Однажды, как только я спустился вниз и подошел к товарищам, стена, по которой я полз наверх, обрушилась, и все это место заволоклось густым облаком пыли. Мы испугались и бросились бежать. Один из ребят сказал:

— Алекс, тебе повезло!

Отец тоже всегда говорил:

— Алекс, ты везучий.

У мамы было на это свое объяснение. Я родился в шапке. Кто родится в шапке, должен быть счастливым. Мама рассказала мне, что есть такие дети, которые рождаются с пленкой на голове, как шапка, «Это поверье, — сказала она. — Но большинство поверий сбываются».

Барух соглашался с ней.

У меня было трое учителей. Конечно, были учителя в школе и классный руководитель уже здесь, в Гетто. Но самым важным вещам меня научили папа, Мама и Барух.

— Когда ты найдешь укрытие, знай, что всегда должен быть запасной выход, — учил меня Барух.

— Главное — это неожиданность. Подожди, — учил отец.

— Если ты будешь верить людям и говорить с ними открыто, — они помогут тебе, — учила мама.

Но папа при этом говорил:

— Доверяй, но проверяй, — и это сбивало меня.

— Все зависит от обстоятельств, — поясняла мама. — Если ты умный, ты разберешься, как вести себя в данной ситуации. Я не стремлюсь научить тебя каждому шагу в повседневной жизни. Я объясняю, как это должно быть. Ты должен знать, что в глубине души надо быть искренним и любить людей. К сожалению, иногда приходится вести себя иначе. К примеру, когда перед тобой убийца с изображением черепа на униформе.

Папа немного помолчал и затем сказал:

— Да, Алекс, это так.

И еще кое-что, касающееся везения. Во время бомбежек, в начале войны, я шел по улице. Была тревога. Какой-то человек схватил меня и утащил в подъезд. Я с минуту постоял и бросился бежать. Домой. Мне кричали:

— Мальчик! Вернись! Сейчас же вернись!

Они боялись, что меня ранит осколком или мне на голову упадет целая бомба. И вдруг я слышу: «бум!» и «трах!» и чувствую, что все окуталось пылью и на меня посыпался дождь из мелких камней. Я упал на дорогу рядом с асфальтом, как учил отец. И когда стало тихо и рассеялась пыль, еще до отбоя, я встал и посмотрел назад. Я не мог поверить своим глазам. Фасада дома, где я стоял несколько минут назад, словно и не бывало. На том месте образовалась груда дымящихся обломков. Сразу же подбежали люди — полицейские, спасательные группы, которые начали копать и искать уцелевших.

Я думал, что моя удача — это какое-то предчувствие, доброе предзнаменование или ангел. Или просто кто-то такой, кто решил, что я должен жить дальше. Но папа не верил, что судьба запланирована где-то на небесах. Он говорил:

— Алекс, ты должен сам управлять своей судьбой.

Барух не соглашался:

— Все предначертано. И никому не удастся избежать судьбы — доброй или злой.

Действительно, это так интересно — неужели есть такая сила, которая заранее знает, что случится с каждым из нас? Трудно поверить. Ведь в таком случае не стоит суетиться. Или, может быть, это оговорено какими-то условиями? Если ты поступишь так-то и так-то, с тобой случится то-то и то-то. А если поступишь иначе, все изменится. Кто это может знать?

И это относится не только к людям. Если Снежок найдет дорогу к кухонному шкафу и проберется в него, на небе записано, что он будет жить. И он сможет прожить положенные ему три года. Но, может быть, ему не придется прогрызать дырку в Шкафу, потому что мне предначертано прийти за ним и взять его к себе. И если это записано, то там так прямо и написано мое имя — Алекс.

С того дня, как мама ушла и не вернулась, я начал думать, что моя удача — это мама. Я начал думать, что она где-то близко и охраняет меня. Иногда мне даже казалось, что я вижу что-то неясное, словно тень.

 

Первая вылазка и семейство Грин

Я пошел за Снежком. Взял с собой пистолет и карманный фонарь. Все остальное оставил в том месте, где спал. Только вокруг вещей выстроил из камней что-то вроде стены, которую сверху прикрыл куском железа, против мышей. Правда, я их пока не обнаружил. Возможно, они предпочитали жить в подвалах жилых домов. И они были, конечно, правы.

После нескольких попыток я засунул пистолет в кобуру. Потом из папиного ремня сделал себе пояс, на который повесил пистолет, а сверху надел пальто. Конечно, я предпочел бы носить пистолет, как папа, под мышкой, но там у меня не было достаточно места. Перочинным ножиком прорезал в кармане пальто отверстие, чтобы, в случае необходимости, можно было быстро воспользоваться пистолетом.

Появилась луна, которая частично осветила улицу. Внутри все дома были темные. Не из-за затемнения. Уже более недели на нашей улице никто не жил, там оставались только вещи. Немцы выслали всех евреев с нашей улицы и всего гетто «Г», жители которого обслуживали фабрику, работавшую на немецкую армию. Сначала выслали всех, кроме тех, кто там работал. Остались дети, которых прятали, как меня.

Оставлять детей на территории, относящейся к фабрике, было категорически запрещено. Не с самого начала. Сначала было можно. И только потом, неожиданно для всех, был отдан приказ о том, что это запрещено. Что тогда творилось! Папа хотел отправить меня к своим приятелям-полякам в деревню. Но мама не могла расстаться со мной. Она боялась, что там я буду одинок и некому будет за мной присмотреть. Поэтому-то и было решено построить укрытие под крышей, а потом и бункер. Его мы строили вместе с семейством Грин.

Немцы оставили рабочих, потому что нуждались в них. Так мы думали. Папа был в этом уверен. Он сказал, что в этом есть здравый смысл. Барух возразил, что немцы не всегда действуют по этому принципу. Может быть, хозяин фабрики действительно хотел, чтобы на него работали и делали веревки. Или щетки на другой фабрике. Или чулки у Миллера. Или военные пояса у сапожников. Компаньон-поляк, приятель Баруха, тоже, конечно, был в нас заинтересован. Ведь до войны это была его фабрика.

Для чего немцам на фронте нужно было столько веревок? Однажды я спросил родителей, не собираются ли они связывать веревками русских пленных? Родители рассмеялись. Папа сказал:

— Нет, они собираются сами на них вешаться.

Дома, мимо которых я проходил, были заполнены самыми разнообразными вещами, оставшимися с тех пор, как их покинули жильцы. Все удивлялись, что немцы сразу не вывезли их, как, по слухам, они поступали в других местах. Может быть, это был хороший признак. А может быть, плохой. Папа сказал, что они сейчас слишком заняты на восточном фронте, то есть в России. Это было смешно. Барух рассмеялся первый. Он сказал, что они просто начали с гетто «Б», а сюда подошли в конце. Ведь там жили богатые. Наша же улица не считалась богатой. В нашем квартале у людей не было роскошной мебели, поэтому немцы, как видно, не начали с нас.

Я вспомнил наши стулья. Они не были слишком красивыми, но все-таки они мне нравились. Особенно после того, как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Кто станет сидеть на них в Германии? Я говорил об этом с Барухом. Он сказал:

— Они будут на них сидеть, пока их не разбомбят англичане или американцы.

Я пожалел стулья. Но еще больше я жалел свои игрушки. Книжки они так или иначе не могли читать. Ведь они были написаны по-польски.

Я еще раз объясню положение в гетто. Их было три. Гетто «Б» очистили от обитателей сразу, в самом начале. Гетто «Г», то есть наше, обслуживало фабрику. А гетто «А», самое большое и заселенное, начали было опустошать, но потом прекратили. «Они туда скоро вернутся», — уверял Барух. Там было много людей, много улиц и переулков. Много подвалов и чердаков. А в некоторых бункерах, вырытых глубоко под землей, были припрятаны продукты и вода на целый год. Были там сионистские организации, в одной из которых состояла мама. Но были и стукачи, чтоб они провалились! А еще там жили грузчики, люди довольно сильные и решительные. Папа говорил, что эти грузчики и молодежь поднимут восстание.

— Что-то вроде того, что было в Варшавском гетто, может быть, более короткое. Может быть, день-два. Но восстание обязательно будет.

— Чего же они ждут? — спрашивал Барух.

Папа объяснял:

— Они не могут начать сейчас, потому что здесь много женщин и детей. А может быть, у них пока недостаточно оружия. Если уж поднимать восстание, надо так ударить по немцам, чтобы они это почувствовали, — бить их хотя бы три дня.

Я пробирался по темной стороне улицы — не там, где светила луна. Старался идти близко-близко к стене. Папа меня учил:

— Время от времени останавливайся и внимательно слушай. Посмотри по сторонам и назад. Потом наверх. Опасность может быть не только впереди.

Он учил меня многим вещам. Это было, когда мы ночью, после отбоя, выходили на улицу, чтобы купить хлеб, тайно доставленный в гетто. Потом возвращались с черного хода, через окно, решетки которого были подпилены. Папа тихонько свистел, Барух отвечал изнутри.

Мне было тяжело идти почти прижавшись к стене, хотя я знал, что продвигаться должен именно так. На всем протяжении улицы, особенно около подъездов, валялись всякого рода обломки, куски мебели и вещи, которые я не мог разглядеть в темноте. Мне приходилось каждый раз обходить эти кучи, и возле каждой мне чудился немец, а то и два, которые смотрят на меня во все глаза. Один раз это была обычная кошка, и я впервые в жизни почувствовал, что такое, когда от ужаса волосы шевелятся на голове. Раньше я думал, что это выдумки писателей, которые пишут страшные истории. Тогда я спустился с тротуара на шоссе и пошел вдоль, не думая, что меня могут увидеть. Так я продвигался быстрее и был дальше от всех этих чудовищ.

Если говорить правду, не знаю, чего я боялся больше — немцев или духов. Я понимал, что немцам не было смысла прятаться среди мусора, чтобы поймать кого-то ночью. Они хватали людей среди бела дня, после сытного завтрака, — так говорил Барух. Обычно они приходили с многочисленными помощниками, разными там полицейскими, которые делали за них всю черную работу. Я, конечно, больше боялся чертей, хотя должно было быть наоборот.

Когда я проходил мимо входа в один из домов, неожиданно хлопнула дверь. Стук был довольно сильный. Сначала мне показалось, что внутри дома стреляют, в тишине звук был слишком громким, но сразу после этого я услышал скрип и еще один удар. Это была незапертая дверь, которая стучала от ветра.

Пока я добрался до нашего дома, то есть до дома, в котором мы жили, когда папа работал на фабрике, я не раз и не два замирал на месте, прислушиваясь к подобным звукам. Стук. Скрип окна или двери. Иногда я прижимался к стене, испуганный неожиданным появлением из подъезда целого облака, состоящего из перьев, вылетевших из распоротых подушек и перин, которые беззвучно, словно духи, возникали передо мной. Я разговаривал сам с собой. Объяснял все, что происходило вокруг.

Но никак не мог убедить себя в том, что все эти вещи днем не казались бы мне такими зловещими.

На этой улице, кроме мебели и брошенных вещей, попадались также целые чемоданы, которые побросали угнанные немцами люди. Как видно, чемоданы были слишком тяжелыми, и хозяева бросили их. Они валялись на земле раскрытые. Может быть, в последнюю минуту из них были выбраны какие-то ценные вещи, или над ними уже успели поработать грабители.

В конце концов я прекратил думать обо всем этом и останавливаться. Просто бежал по улице в одних носках, с ботинками в руках. Я хорошо знал дорогу. Ворота, конечно, были заперты. Я пошел в обход. Подтянулся и сдвинул подпиленный прут. Он со скрипом отошел в сторону. Как всегда я пролез в окно и спрыгнул вниз. Тихо пересек двор. Там никого не было. Правда, на мгновение мне показалось, что слышен какой-то шорох. Что-то вроде тихого движения по крыше. Может, здесь кто-то скрывается? Где наши компаньоны по бункеру, семейство Грин? Может, они здесь? Я поднялся в нашу квартиру. Дверь была сорвана. Я вбежал в дом так стремительно, как будто там меня ждал отец. Понятно, что его не было. Ведь он должен был прийти за мной в разрушенный дом № 78. Но я услышал тихий писк Снежка. Жалко, что он был такой маленький и я не мог изо всех сил обнять его. Я свистнул, и он тут же прибежал. Я уверен в том, что он был счастлив, когда я поднял его с пола и посадил в карман своего пальто.

Я должен был оставить здесь какой-то знак для отца. Поэтому я решил взять из дома кое-какие вещи. Например, мою подушку и одеяло. Кроме того, я хотел взять из дома продукты. Я пошел к кухонному шкафу, но он стоял открытый и пустой. «Кто-то забрал из него абсолютно все», — со злостью подумал я. Может, это был человек, который все еще скрывался в доме и был уверен, что мы с папой больше не вернемся.

В убежище под крышей у нас тоже было припасено немного еды. Я пошел туда. Та же картина. Кто-то там был и все забрал. Кто-то, кто обо всем знал. Может быть, отец? Это убежище было хорошо замаскировано. Кроме нас о нем знало только семейство Грин. Я спустился в квартиру и зашел в уборную. Попробовал сдвинуть плиту, как это делал отец, когда мы спускались в бункер. Но не мог сдвинуть ее с места, как будто она была намертво замазана изнутри. Я приложил все свои силы. Она не двигалась с места. Тогда я ударил несколько раз в пол и потихоньку позвал:

— Господин Грин! Госпожа Грин! Ципора! Аврахам! Йоси!

Никакого ответа. И тут я вспомнил условный стук. Я ударил по полу один раз, потом подряд два раза. Ответа не было. Тогда я ударил изо всех сил и закричал:

— Господин Грин!

Они быстро открыли отверстие и набросились на меня:

— Ты что кричишь? Хочешь привести сюда немцев? Стукачей? Какой же ты дурак!

Я опешил. Потом спустился вниз, и они закрыли вход. Папы там не было. Они не смели обзывать меня. Когда взрослые обзывают тебя, это очень обидно. Особенно, когда они сами во всем виноваты.

— Почему же вы не отвечали? — спросил я. — Могли открыть, когда я…

Госпожа Грин не дала мне закончить.

— Неважно, — сказала она. — Слушай внимательно, что я скажу, Алекс. Итак, если ты сейчас отсюда выйдешь, то только с тем условием, что больше не вернешься. Это первое.

— Но… — начал было я.

Я начал говорить ей, что ведь это и наш бункер, не только их. И продукты тоже наши.

— Хорошо, хорошо, понимаю. Помолчи минуту.

Я замолчал.

— Ты можешь остаться с нами, сколько захочешь. Еду будешь получать наравне с моими детьми. Это ясно?

— Да, — вежливо ответил я.

— Тогда так. Ты можешь ложиться спать, но если хочешь есть, Ципора тебе сейчас даст что-нибудь. Мы должны очень экономить, потому что никто не знает, сколько придется тут просидеть. Когда кончится война, неизвестно.

— Я не могу здесь оставаться, — сказал я.

— Конечно, нет! — взорвался господин Грин.

Госпожа Грин, Йоси, Аврахам и Ципора в оцепенении смотрели на меня.

— Я должен вернуться… туда, где я жду отца, — сказал я им.

— Где это? — воскликнули в один голос папаша и мамаша Грин.

— Это… — промямлил я.

— Ты что, не доверяешь нам? Почему не хочешь сказать? Что, и твой отец тоже там? Или кто-то еще? Кто тебя послал?

Они говорили все одновременно.

— Да нет, — ответил я. — Меня никто не посылал. Я там один. Я жду папу.

— Так зачем же ты пришел сюда? — спросил папаша Грин.

— Взять Снежка.

— Снежка? — спросили Грины.

Йоси пояснил:

— Его белого мышонка.

Все расхохотались, кроме самого Грина. Я по-настоящему испугался. Хорошо, что Снежок тихо сидел в моем кармане и не свистел.

— Я хотел взять продукты, но нигде ничего не было. Тогда я пришел сюда, и хочу забрать все, что нам принадлежит. Я заберу все в нашу квартиру и каждый раз буду приходить туда и брать понемногу. Я больше не спущусь в бункер и не буду стучать.

— Так не пойдет, — сказал папаша Грин.

Он с женой отошел в сторону и шептался с ней несколько минут. Они о чем-то спорили. В конце концов она вернулась и сказала довольно злобно:

— Ты можешь остаться или уйти, но не получишь ничего из еды.

— Почему?

— Нам жаль продуктов, — сказал папаша Грин, — тебя все равно поймают через день или два, и все пропадет зря.

— Оставайся, — прошептал Йоси.

— Не могу, — сказал я, с трудом сдерживая слезы. — Я жду моего папу!..

— Но он придет за тобой и сюда, — сказал Аврахам.

Он был прав. Это было разумно. Мне надо было бы остаться с ними. Я внимательно посмотрел на их лица. Йоси выжидательно смотрел на меня. Ципора и Аврахам были не такими уж плохими. Но мне было ясно, что оставаться я не должен, мне следовало вернуться в мое укрытие. Я начал усиленно размышлять. Ведь и Барух знал о бункере, но он не говорил мне, чтобы я сюда пришел, если ночью папа не заберет меня. Он сказал совершенно определенно: «Жди под развалинами дома № 78. Неделю, месяц, даже целый год». Так он сказал. И я должен действовать в соответствии с его указаниями.

Мамаша Грин дала мне три банки консервированного молока. Я не смог сказать ей, что это было молоко из нашего шкафа на кухне. Еще она дала немного сухарей и банку варенья.

— Это все, — сказала она.

— Алекс, останься, — снова прошептал Йоси.

— Замолчи, — прикрикнул на него отец, — не вмешивайся.

Если бы мне даже приплатили, я бы не остался с ними без отца. Они всегда были такие вежливые, когда приходили к нам. Может, они такие же, как стукачи. Вежливые и обаятельные до тех пор, пока им выгодно. И только потом неожиданно выясняется, какие они есть на самом деле.

Я вернулся в нашу квартиру и завернул мое теплое одеяло и подушку в тонкое одеяло. Положил туда несколько книг. Продукты, которые они мне дали. Простыню. Полотенце. Нижнее белье и одежду на смену, как будто собирался в летний лагерь. Потом немного подумал и прихватил спички и свечи. Карманный фонарь моего отца. Теперь их у меня было два. Взял вилку, ложку и нож. И кое-какую посуду на случай, если папа придет. Я уже собирался уходить, когда вспомнил о коробке с нашими фотографиями, и бросил ее в кучу приготовленных вещей. Мне не хотелось, чтобы фотографии нашей семьи в один прекрасный день были разбросаны по земле, как это было со снимками других людей.

Сам я не обратил бы на них внимания, но мама объяснила мне, что это фотографии людей, которые когда-то были счастливы. К примеру, свадебные фотографии. Или портреты пожилых родителей. Или фотография ребенка, который недавно появился на свет. Она говорила, что эти фотографии — словно воспоминание о людях, которых уже нет. А для посторонних они не представляют никакой ценности.

Я вышел из квартиры. С трудом протолкнул свой узел в маленькое отверстие у входа. Потом выпрямил железный прут, как это было вначале. Может, еще вернусь. Никто не должен знать, что здесь был проход. Барух сделал все очень удачно.

Небо затянули облака. Начал накрапывать дождь. Вдруг я припомнил разные вещи, которые мне захотелось забрать из нашего дома. Впрочем, почему я не остался там спать? Или, может, мне стоило остаться в бункере, хоть я их и ненавидел? Но я продолжал идти вперед.

Обратный путь я прошел быстрее. Наверно, потому, что меньше остерегался. Но боялся так же, как и раньше. Было невозможно не бояться.

Когда я спустился в подвал, дождь пошел в полную силу. Узел мне пришлось разобрать у входа, потому что невозможно было его втащить. Одеяло немного промокло. Книги тоже. Ничего. Высохнут.

Я устроил себе постель. Земля была твердая, поэтому я решил спать на одеяле. Завтра пойду в один из ближайших домов и принесу матрас. Может, найду и продукты. Не очень-то я в это верил, ведь все брали еду с собой или прятали ее. Вот матрасов наверняка было полно.

Ночью мне снился отец. Он улыбался. Был так близко. Я протянул руки, чтобы обнять его. Но не мог. Попробовал еще раз, но он был далеко, хотя совсем не двигался с места. Я крикнул: «Папа!» Не помогло. Тогда бросился за ним. Я видел его вдалеке, но ноги мои отяжелели. Я не мог сдвинуться с места. А он продолжал улыбаться, словно ободрял и поддерживал меня, как будто хотел сказать: «Держись, Алекс, я к тебе приду!»

Я просыпался дважды и в первый раз никак не мог понять, где я. Проснулся из-за сна. Во второй раз проснулся из-за грома, который громыхал снаружи. Где-то неподалеку от меня в подвал проникали капли дождя. Я пощупал свое тонкое одеяло, оно было сухим. С тех пор, как кончились бомбежки, впервые перед сном я не надел пижаму.

 

Ценные вещи, утратившие всякий смысл

Проснулся я рано, с пением птиц. Посмотрел в отверстие во двор. Было раннее утро, я чувствовал запах дождя, который очень любил. Но выходить мне пока не хотелось. Я вернулся на свое место, взял карманный фонарь и решил обследовать подвал. Это была обычная система подвалов, только из-за центрального коридора, делающего несколько поворотов, все выглядело довольно пугающим. Странно, что теперь, когда у меня не было выхода, я осмелел и с фонарем вошел внутрь. Без долгих размышлений. Раньше, во время наших игр, я решался пройти от входа не больше двух шагов. Ребята сверху завывали: «О-о-о-у-у-у!» — я мигом выскакивал наверх. Предположим, что духи есть на самом деле и что они, к примеру, обитают в таких местах. К чему думать, что они хотят навредить мне? Может, наоборот, захотят помочь? Ведь они, конечно же, ненавидят немцев.

Все секции подвального помещения были пусты, стояли с открытыми дверями. При свете фонаря можно было увидеть кучи угля или какой-то мешок, прислоненный к стене. В конце коридора под потолком было маленькое окошко, которое снаружи было завалено обломками кирпичей. Я решил, что мне стоит притащить сюда лестницу и попробовать выйти через это окошко на двор. Ведь во всяком укрытии должен быть запасной выход. Так учил меня Барух.

Я выбрал себе самое лучшее помещение и подмел его старым мешком. Оно было недалеко от входа, так что если папа позовет меня, я его сразу услышу. Ведь если я заберусь слишком глубоко, я его не услышу. Не услышу ни мертвой тишины еврейской улицы, ни звуков с польской улицы, расположенной за стеной. Я перенес сюда все свои вещи. Решил, что читать буду при свете дня у входного отверстия, чтобы не тратить свечи и батарейки карманных фонарей. Тут я сразу смогу услышать, что кто-то собирается проникнуть внутрь, и тогда я скроюсь где-то в глубине подвала.

Я просидел у входа целый день, но папа не пришел. На третий день решил пойти в соседний дом и принести матрас. Я уже подошел к его входу, но побоялся войти внутрь среди бела дня. И тут я вспомнил, что как-то мы обнаружили проем в стене, который вел в квартиру соседнего дома. Этот проем был заделан досками. «Теперь, когда в доме никто не живет, я смогу оторвать доски», — подумал я. Нашел этот проем, но досок не было. Возможно, люди оторвали доски, чтобы бежать и скрыться в развалинах, когда немцы собирались вывозить их.

Я вошел в брошенную квартиру. Вышел на лестницу. Минутку постоял. Было тихо. Попробовал открыть дверь напротив. Она открылась. Все выглядело так, будто люди вышли ненадолго и сейчас вернутся. Все было на местах. Немного неприбрано. Кое-что набросано тут и там. И много пыли.

Первым делом я пошел на кухню. Там ничего не было. Но я пока не волновался. Продуктов, которые дали мне Грины, хватит больше, чем на неделю, а до того времени папа обязательно придет. Я пошел в детскую комнату и увидел там множество книг. Некоторые из них я читал, некоторые — нет. Я взял одеяло и стал собирать их. Нашел ящик с игрушками. Забыл про все на свете и начал играть. И вдруг я услышал шаги. Кто-то ходил наверху, в одной из квартир. Я просто оцепенел и не двигался до тех пор, пока шаги не удалились и не затихли. «Воры», — подумал я. Если не потороплюсь, здесь ничего не останется.

Я прошелся по всем квартирам. Все двери были открыты. Проверил все кухни. Люди забрали продукты или спрятали их до того, как ушли. Раскрыл стенные шкафы. Полно одежды — женской и мужской. Полотенца и простыни. Нижнее белье. Целое богатство. Я начал вытаскивать вещи из квартир на лестницу. Собралась огромная куча. Но книг было немного. Как оказалось, только в первой квартире жил ребенок, который любил читать.

Я расстелил на полу одеяла и стал собирать все, что мне было нужно. Нашел три хороших костюма и взял их. Я не знал точно, какой размер был У папы. Нашел большое теплое пальто. Связал узлы и попробовал их поднять. Они были слишком тяжелые. А что если и в других домах полно таких хороших вещей? Как я смогу собрать все один, без чьей-нибудь помощи? Потом я сел на пол и подумал, что поступаю очень глупо. Что мне до этих вещей? Что я могу с ними сделать? Откуда я знаю, сколько времени просижу в подвале, пока папа придет? А если меня обнаружат, как я смогу убежать с мешком на спине? Раньше, когда здесь были люди и магазины, можно было продать вещи полякам и получить много денег и много продуктов. А сейчас?

Я посмотрел на горы вещей, которые собрал, потратив полдня тяжелого труда, и ударил по ним ногой. Вещи посыпались по ступенькам.

Тогда я сделал только одну кучу. Положил одежду моего размера. Три костюма для папы. Пальто. Несколько простыней и полотенец. Нашел фуражку. Такие фуражки носили польские солдаты. Точно в таких же ходила польская шпана, и я с радостью напялил ее на свою голову. Потом сделал связку книг. Дотащил два узла до входа в подвал. Здесь я должен был распаковать их. Вносил вещи по одной, потому что вход был слишком узкий. Еще до ночи успел сбегать в тот же дом и принести матрас. Выбрал помягче. Прихватил и складной стул, который смог втащить внутрь.

Ночью проснулся. Услышал голоса. Может быть, в доме, где был вчера. Потом долго не мог заснуть. Но на развалины не пришел никто.

На следующий день опять пошел в соседний дом. Вошел с предосторожностями. Было тихо. Я знал, что буду искать. Ничего другого мне не надо. Можно было прихватить книжку. Кучи вещей, которые я собрал вчера, исчезли. Грабители были тут ночью и все забрали. Пусть им будет на здоровье. В квартирах, где вчера царил относительный порядок, все было перевернуто. Как после погрома. Я нащупал в кармане папин пистолет.

Поднялся на чердак. Папа объяснил мне, что можно через чердаки пройти из дома в дом. Евреи проделали в них проходы, чтобы можно было пробираться из дома в дом, не выходя на улицу после отбоя. Так оно и было. Я каждый раз останавливался и прислушивался. Прошел из квартиры в квартиру. В одном месте нашел большой кухонный ножи взял его. Продуктов нигде не было. Взял рюкзак, брошенный на пол. Выбросил из него все и заполнил бутылками. Может, папа придет за мной только через неделю, крутиться здесь каждый день я боялся. В моем доме была вода. На «балконе», куда прилетали птицы.

Прошли еще три дня. Я читал, ел то, что дали мне Грины. Еды становилось все меньше. К развалинам никто не приближался. Папы тоже не было. Прошла целая неделя. Я начал волноваться. Что со мной будет? Барух сказал определенно: «Жди неделю, месяц, а может быть, и год». Неужели он и вправду имел в виду целый год или намекал на то, что я не должен уходить отсюда долгое время? Я вытащил Снежка из клетки-коробки и начал с ним играть. Игра заключалась в том, что я прятал крошки под матрас, а потом и в соседнем помещении, давал условный сигнал, чтобы он искал. Как у нас дома. Снежок был умный мышонок.

 

Я голодаю

Я отсчитывал дни. Отмечал их на стене куском угля. Потом решил еще раз пойти в ту квартиру, где жил мальчик, который любил книги. Принес оттуда карандаши и тетради, которые грабители не взяли. Может, мне захочется вести дневник. Начал отмечать дни в тетради. Написал на обложке большими буквами «ДНЕВНИК». Но кроме этого написал в нем только свое имя и одну фразу: «Я голодный». Это было на восьмой день.

Я ни за что не хотел идти к семейке Грин. Конечно, они были бы вынуждены открыть мне, если бы я начал кричать, — боялись бы, что кто-то услышит и таким образом обнаружат их бункер. В конце концов я решил пойти и поискать еду в более отдаленных домах. Может, найду чье-то укрытие. Может быть, там даже будут хорошие люди и я останусь у них. Нет. Я должен вернуться и ждать отца. Будь что будет.

Снежку тоже было нечего есть. Я взял его с собой и пробрался в соседний дом. Решил идти днем. По ночам я все чаще слышал голоса и шаги. Вероятно, потому, что по ночам слышен каждый шорох, или, может быть, грабители предпочитали делать свое дело ночью. Я поднялся на чердак и стал пробираться через крыши к угловому дому. Здесь я ни разу не был. Я вытащил Снежка из кармана и дал ему сигнал: «ищи еду». Это мне пришло в голову случайно. Я, конечно, ничего не прятал, но подумал, что вдруг он найдет что-нибудь быстрее, чем я. Впрочем, он тут же нашел немного крошек в углу, но я не дал ему их съесть. Хотя он, бедный, свистел. Он должен был найти настоящие продукты, которых хватило бы нам на двоих.

Сначала я злился, что он не может найти. Потом подумал, что это некрасиво с моей стороны. Наверно, здесь ничего нет. Я должен проявить терпение. И что будет, если папа вдруг придет, а меня нет на месте? Я так испугался, что подхватил Снежка и бегом проделал весь обратный путь. Сначала хотел оставить ему записку в открытом месте. Какая глупость! Потом решил написать на камне шифром, состоящим из цифр, известным нам обоим. Можно подумать, что это просто арифметика. Если кто-то вдруг случайно обнаружит. Может, возникнут подозрения, но уйти, не оставив знака, я не мог.

В тот день я не выходил из своего укрытия. Сидел там голодный. Снежок нашел старые крошки в рюкзаке Баруха. Я пил воду и спал.

На следующий день вышел на рассвете. Снежок был со мной. На этот раз дорога казалась короче, хотя, как и в предыдущий раз, я несколько раз останавливался и прислушивался. Боялся встречи с грабителями, но уже не так, как вчера. Мое сердце сильно билось только, когда я переходил улицу к угловому дому. Кто знает, не следит ли за мной из какого-нибудь окна стукач или грабитель, или полицейский.

— Снежок, — сказал я, — если ты не хочешь, чтобы мы вернулись к семейству Грин, — а ты знаешь, что ждет тебя там, — ты просто обязан найти еду.

Я шел за ним, как за охотничьей собакой. Насвистывал условный сигнал — «ищи еду». На этот раз не заходил в квартиры. Сначала решил искать на чердаке. Ведь и у нас было укрытие на чердаке и еда. И тут Снежок исчез. Я звал его, но он не возвращался. Тогда я лег на пол и начал искать какую-нибудь щель. Место, куда бы он мог пролезть. Жаль, что я не взял фонарь. Правда, на улице было светло. Но на чердаке был полумрак. Я звал его снова и снова. Что со мной будет, если я потеряю своего маленького друга? Я чувствовал, что вот-вот заплачу. Надо было привязать его веревкой. И тут этот «мерзавец» появился, облизывая усы.

— Что ты ел?

Он не мог ответить. Я еще раз внимательно осмотрел это место со всех сторон. Да, это было убежище. Было ясно, что часть его разрушена, но сделано оно было с умом. Обнаружить его было почти невозможно. Оно было даже лучше, чем наше. Неужели там есть люди? Они бы поймали Снежка. Но он мог залезть под какой-нибудь мешок, и его бы не заметили. Может быть, слышали его, но не двинулись с места. Тогда я сказал очень тихо:

— Я еврейский мальчик, ищу еду, откройте!

Ответа не последовало. Если бы я был внутри, откликнулся бы я на такие слова? Конечно, нет. Ведь и стукачи могли заставить ребенка сделать это для них, или это могла быть женщина, которая доносила. Я осмотрел место со всех сторон. Сдвинул в сторону старый шкаф. Потом толкнул доску, которая была недостаточно крепко прибита. И нашел. Это было маленькое пустое укрытие. Там лежало полмешка картошки. Что мне с ней делать? Разве можно есть сырую картошку? Я попробовал. Можно! И тут заметил на замаскированной полке кулек с сухарями. Несколько банок консервов. Может быть, сардин. А также банку консервированного молока. Варенье. Две бутылки подсолнечного масла. Большой пакет муки. И сахар. Я расселся и приготовил себе обед. Снежок крепко спал в моем кармане.

Вдруг я услышал чьи-то шаги. Хозяина убежища? Я застыл от неожиданности и страха. Кто-то медленно приближался. Двое. Я слышал, как они шептались. Даже трое. Шептались мужчина и женщина. У третьего шаги были маленькие, как у ребенка.

Женщина сказала:

— Тут кто-то есть, говорю тебе.

— Марта, стой и не двигайся, — сказал мужчина, — и слушай, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице.

Я сделал грубую ошибку. Нужно было запереться изнутри. Вернуть на место доску и шкаф.

— Ага! — заорал он, увидев, что я ем, и набросился на еду. — Сюда! — позвал он их.

Подошла женщина с ребенком. На девочке было платье в горошек. Они не смотрели на меня, как будто меня не было. Сидели и быстро поглощали мою еду.

— С кем ты тут прячешься? — спросил мужчина с набитым ртом.

Я понял, почему они так быстро едят. Не сразу, немного позже, когда вспоминал эту историю. Отлично знал, что должен был сказать. К примеру: «Мой отец и его братья сейчас должны вернуться, и, если вы не уберетесь отсюда, так…» или что-то в этом роде. Но я ответил им, не долго думая:

— Это не мое укрытие, но это я нашел еду.

— Я тоже нашел ее, — сказал мужчина.

Он кончил есть и стал складывать продукты в мешок, который держала женщина.

— Это мои продукты! — закричал я.

— Замолчи, дурак, или я изобью тебя, — сказал мужчина и ладонью закрыл мне лицо.

— Оставь его, Марек, — сказала женщина, — а ты не кричи, — обратилась она ко мне.

Девочке было восемь или девять лет. Не знаю точно. Она пристально смотрела на меня и ела сахар. Мне она понравилась.

Они закончили собирать продукты и собрались уходить. Тогда я сказал:

— Я нашел эти продукты, и вы не можете забрать себе все.

— Где ты прячешься? — спросил мужчина. — Сколько вас там?

— Я один, — ответил я.

И на этот раз я не должен был говорить правду. Нужно было сказать, что нас много, в том числе взрослых и сильных, и что мы найдем и проучим их.

— Где это? — спросил мужчина.

Я пожал плечами.

— Дай ему немного продуктов, — сказала вдруг женщина.

— Об этом не может быть и речи, — ответил мужчина. — Его поймают в ближайшее время, мы же можем переждать всю войну, надо только запастись продуктами.

Он отдал жене мешок, который они наполнили, а сам взял полмешка картошки. Они вышли. Я шел за ними.

— Убирайся, — мужчина погрозил мне кулаком.

Я ничего не ответил. Шел за ними, соблюдая дистанцию. Он опустил мешок и погнался за мной. Я прыгнул в сторону. Потом помчался на чердак и перешел на другую сторону улицы. Он бежал за мной. Жена и дочь за ним.

— Я не знал, что тут есть проход, — сказал мужчина. — Мальчишка пришел сюда из соседнего дома.

— Что ты сделаешь, если поймаешь его?

— Задушу, — со злостью ответил он.

— Не говори глупости, — сказала жена. — Представь себе, что наша Марта осталась бы здесь одна.

Неужели женщины всегда лучше? Может быть. Только, конечно, не амазонки, о которых я читал в книгах.

Они вернулись к своим мешкам, я тоже спустился вниз и шел за ними, как раньше, только еще строже соблюдал дистанцию и следил за каждым их движением.

— Папа, — сказала девочка, — дай ему немного еды.

— Закрой свой рот, — сказал он ей, но остановился и опустил мешок.

Потом он взял мешок из рук жены и вытащил оттуда немного сухарей, консервированное молоко и банку варенья. Жена подняла с пола старую газету, сделала из нее маленький кулек, как делают в магазине, и насыпала в него немного сахару.

— Хватит, хватит, — злился мужчина.

Они положили все это на пол и позвали меня, чтобы я подошел и взял. Я не подошел. Тогда они забрали свои мешки и ушли, а я взял то, что они мне оставили и пошел домой. Это было немного. Вряд ли хватит хотя бы на три дня. Может, на четыре. Ведь сегодня я уже ел. Каждый прожитый мною день был в мою пользу. В любую минуту за мной мог прийти отец.

 

Пистолет стреляет по-настоящему

Назавтра я опять хотел выйти на поиски, хотя не был уверен, что счастье улыбнется мне снова. Думал, что все-таки смогу найти в одной из квартир немного еды. Вышел рано утром и вдруг услышал стрельбу. Звуки ревущего мотора движущейся машины. Весь этот шум слышался с нашей улицы, не с польской стороны. Я решил остаться в подвале. Уселся возле выхода и прислушивался к тому, что происходило вокруг. Вдали послышались крики. Потом снова стало тихо. Так это продолжалось до полудня.

Нас искали. Таких, как я.

После обеда они были рядом со мной. Я видел, как они вошли. Тут я заполз немного глубже. Теперь я понял, что имел в виду Барух, когда говорил: убежище без запасного выхода ничего не стоит.

Это были немцы и польские полицейские. Мне показалось, что там был один полицейский-еврей. Немцы пришли со странными инструментами. Через некоторое время я услышал звуки ударов. Ясно, они искали бункеры. Они приблизились к отверстию, ведущему в мои подвал. Заглянули в него. Один из них сказал по-немецки:

— Нужно расширить отверстие и проверить, что там внутри.

Второй ответил:

— Человек не может протиснуться туда.

Я слышал голоса, потом смех. Я выглянул из своего убежища и увидел, что один из них пытается пролезть внутрь. Он-то и рассмешил остальных. Он с трудом всунул в отверстие ногу в сапоге. Они еще немного покрутились по двору. Я слышал их шаги. Потом ушли.

До вечера я не выходил. Мое убежище было недостаточно хорошим. Это было ясно. И тогда впервые я начал думать о полах, висящих над развалинами внутри дома. Идея была замечательная, но я не умел летать.

Место было отличным. Ни стоя во дворе, ни с улицы невозможно было разглядеть, что происходило на этих висящих полах. Только, если я сам буду выглядывать в окно. Лишь тогда можно будет увидеть меня с польской стороны. А если там есть вентиляционный шкаф, такой же, как на нижнем полу, я смогу залезть внутрь вместе со своими вещами. И со Снежком. Если же мне удастся забраться на верхний пол, у меня будет двухэтажный дом. Но где же будет запасной выход? Я ведь не смогу выпрыгнуть из окна на улицу. Но зато смогу спуститься по веревке.

Я начал обдумывать, как использовать веревки. В этом вопросе я был специалист. И тут мне пришло в голову сделать веревочную лестницу. Забравшись наверх, я подниму лестницу, и никто не догадается, что я там скрываюсь. Кому вообще придет в голову, что можно жить на части пола, висящего в воздухе в разрушенном доме! Но как подняться наверх в первый раз, чтобы привязать там лестницу?

Мне придется построить деревянную лестницу, очень длинную. Я не верил, что найду длинные доски, но можно сколотить их из маленьких. Главное, чтобы планки удержали мой вес только один раз. Придется делать лестницу здесь, на развалинах. Нет, это не годится. Услышат стук молотка. Кто-то может войти. Удары услышат и с польской стороны. Тогда я подумал, что свяжу палки. Может, найду длинные доски или оторву их где-нибудь на крыше одного из домов. Придется немного покрутиться, осмотреться, поработать головой, как папа меня учил.

Я знал много историй о людях и животных. В них говорилось или о принцах, или о бедных крестьянах. Обычно один из них спасал какое-то животное — пчелу или рыбу, — а та, когда он попадал в беду, оказывала ему услуги. Например, поднимала ключ со дна моря. Я смотрел на птиц, прилетающих и залетающих с верхнего пола, и не мог придумать, что бы сделать для них такое, чтобы потом они помогли мне.

Я поел и лег спать. Долго крутился на матрасе, пока, наконец, заснул. Ночью, или, вернее, пол утро мне приснилось, будто сержусь на птиц за то, что они будят меня так рано. Во сне я поднял камень и бросил в них, потом еще и еще. Один из камней пролетел верхнее окно и упал на польскую сторону. Он попал в того противного мальчишку, который бросал в нас камни еще до высылки из гетто. Мальчишка начал кричать, но он почему-то кричал испуганным женским голосом. И тут я проснулся. На улице было светло, и, правда, кто-то кричал. Это кричала женщина. Не на польской стороне. На нашей улице. Она кричала где-то рядом, но потом ее крики стали медленно удаляться.

Теперь я знал, как подниму лестницу наверх. Очень просто. Раньше, когда я не мог разгадать загадку или решить пример, папа говорил мне:

— Усни с этой мыслью, сын.

И только если я с этой мыслью засыпал и под утро все-таки не знал решения, он помогал мне.

У меня был следующий план. Я пойду на веревочную фабрику, хоть это и далеко и надо будет пройти три улицы. Я решил рискнуть, но зато сделать себе настоящее укрытие. Принесу оттуда веревки. Достану в одном из домов инструменты, распилю доски и сделаю из них перекладины лестницы. Коротких досок было полно. Буду пилить глубоко в подвале. Если я оттуда ничего не слышу, значит, никто не услышит сверху звуки пилы. Для большей безопасности буду пилить днем, когда польская сторона шумит.

Кроме толстой веревки, из которой сделаю лестницу, я принесу еще тонкую и длинную веревку. Один ее конец обвяжу вокруг камня и брошу его снизу через окно на разрушенный пол, там, наверху. Может, это не получится сразу, но в конце концов это выйдет. Не днем. Сделаю это ночью, чтобы с польской стороны не увидели, как через пустое окно вслед за камнем появляется веревка.

Камень потянет за собой веревку вниз, я увижу ее из более низкого окна, к которому смогу подняться. Тогда я привяжу веревочную лестницу и подниму ее на верхний пол. Закреплю конец и поднимусь по ней наверх.

«Интересно, есть ли на фабрике сторож? Надо попробовать», — так я говорил Снежку, давая ему крошки от сухарей, намазанные маслом. Я осторожно гладил его белую шкурку и объяснял ему деталь за деталью. Потом закрыл его в коробке, взял пистолет и вышел через пролом в соседний дом. Первым делом я осмотрел несколько квартир в поисках инструментов. Нашел ящик, похожий на чемодан, с нарисованным на верхней крышке красным крестом. Но в нем были только бинты и лекарства. В одной из квартир нашел маленький чулан, и там были инструменты. Я взял пилу и еще несколько вещей, может, в другой раз они мне пригодятся. Собрав все, я спрятал узел в темное место под лестницей и вышел на дорогу.

До первого углового дома я знал дорогу отлично, быстро и без оглядки прошел ее. Даже ни разу не прислушался. Остановился только тогда, когда приблизился к чердаку, где у меня забрали продукты. Еще до того, как услышал крики, понял, что что-то не так. Может, услышал шорох, которому не придал значения. Девочка кричала:

— Папа!

Она кричала не таким голосом, каким обычно зовут папу. Было понятно, что она попала в беду. Я остановился. Сначала хотел убежать. Но подумал, что, может, это маленькая Марта. Я пошел на голос. Послышался мужской смех. Приблизился к пролому в стене, который вел на чердак, и в полумраке увидел мужчину с огромным мешком на спине, держащего за руку девочку. Я напряг зрение. Лицо ее разглядеть было невозможно, но я узнал ее платье в горошек. Я не долго думал. Достал пистолет и щелкнул затвором. Мужчина обернулся на звук, и тогда я сказал самым грубым голосом, каким только мог:

— Не трогай ее!

И выстрелил. Испугался страшно. Это был настоящий выстрел. Пуля попала в стену, и я услышал, как посыпалась штукатурка. И был странный запах. Наверно, пороха, о котором говорил мне папа. Впервые с тех пор, как я увидел пистолет, я понял, что он по-настоящему стреляет. Как видно, до этой минуты я не до конца верил, что это возможно.

Реакция была мгновенной. Мужик отпустил девочку, бросил мешок и скрылся в мгновение ока. Если бы выстрел не перепугал меня, я бы, наверно, рассмеялся. Марта от испуга застыла на месте. Я был уверен, что она тоже хотела удрать, но не могла сделать ни шага.

Я пролез в пролом.

— Это я, — сказал я ей. — Мальчик, у которого вы забрали еду. Помнишь?

Я подошел к ней. Она отодвинулась назад, как будто я был какой-нибудь немец.

— Тогда ты ела сахар, а твой отец хотел меня поймать. Помнишь? Тебя зовут Марта.

Она остановилась:

— Кто это кричал?

Я старался говорить таким же грубым голосом, как раньше. Но ничего не вышло. Во всяком случае голос, звучал довольно низко:

— Это говорил я.

Мне показалось, что она смеется.

— А что это такое было — «трррах!»? — спросила она.

— Я взял камень и ударил о железо, — объяснил я ей.

— Это было как… настоящий выстрел, — сказала она дрожащим голосом. — Что-то даже отлетело здесь от стены, — показала она пальцем.

Я не ответил.

— Что будет, если он вернется? — волновалась она.

— Откуда ты вышла?

— Из нашего укрытия. Мне было запрещено выходить. Но папа с мамой пошли поискать что-нибудь съестное, и я вышла ненадолго. Хотела пойти во двор. У нас так тесно и темно! И неожиданно появился он.

— Пойдем, я отведу тебя в укрытие, пока не вернулись родители, — предложил я.

Она не отвечала. Потом прошептала:

— Я никому не могу сказать, где оно находится. Папа меня убьет.

— Ладно, — сказал я. — Давай пройдем на соседний чердак и спрячемся там в углу.

— А если папа и мама вернутся и не найдут меня на месте?

Я так соскучился по разговору с кем-нибудь, хотя бы даже с этой девочкой! Но не мог заставить ее остаться со мной. Все же я постарался хотя бы немного продлить нашу беседу:

— Сколько тебе лет?

— Девять.

— А я думал, восемь.

— Да, я маленькая. А сколько тебе?

— Двенадцать. В общем-то, одиннадцать с половиной. Где вы жили раньше?

— В гетто.

Она рассказала, где они жили в гетто и где находился их дом до войны. Потом рассказала обо всех куклах, которые остались дома. Сейчас у нее есть только одна кукла оттуда и еще одна, которую папа нашел здесь, в одной из квартир. Я рассказал о моем белом мышонке. Она поразилась:

— И ты дотрагиваешься до него рукой?

— Да.

— И он не кусается и не заражает тебя болезнями?

Это меня рассмешило. Я забыл, что многие боятся мышей, как, например, Барух.

— Знаешь, ведь люди выращивают мышей вот уже три тысячи лет.

— Откуда ты знаешь?

— Написано в энциклопедии.

— Я должна вернуться в укрытие, — вдруг сказала она.

Я утвердительно кивнул головой.

— Куда ты идешь?

— Далеко. Я должен взять кое-что на веревочной фабрике.

— Ты не боишься?

— Когда как.

Тогда она сняла с косички заколку и протянула мне. Потом ушла. С минуту я прислушивался, как она спускается по лестнице. Потом подошел к более освещенному месту и рассмотрел ее подарок. Я даже не сказал ей, как меня зовут.

 

Грабители

С чердака веревочной фабрики спускалась вниз железная лестница. Я проверил, достаточно ли она прочная, — так учил меня отец, — а потом спустился вниз. Шел на цыпочках. Все было заперто. Дверь на складе тоже. Я посмотрел во двор. И тут увидел сторожа. Он сидел на лавке в середине двора под осиной и курил. На нем было кожаное пальто и сапоги. Я его не узнал. Он не был на фабрике ни разу. Я мог бы пробраться на склад через одно из окон со двора. Если бы хотя бы одно окно не было закрыто. И если бы сторож не сидел во дворе. И если бы… если… Поэтому я с огорчением решил вернуться и по дороге прихватывать на крышах бельевые веревки, какие будут. Смогу сплести из низ толстую веревку. Думал так, но все-таки не двигался с места.

Наша фабрика немного напоминала мне дом. Здесь я, папа и Барух работали с самого начала зимы. Сторож поднял голову и посмотрел на окно, возле которого я стоял, как будто почувствовал, что кто-то на него смотрит. Я не сдвинулся с места. Стоял на некотором расстоянии от стекла. Он не видел меня. Посидел еще немного, потом поднялся и начал ходить по двору. И тут кто-то постучал в железные ворота. Не просто постучал. Два раза. Перерыв. Потом три раза. Перерыв. Потом подряд пять раз. Перерыв. Еще раз. Я сразу узнал этот стук. Сторож подошел к воротам и с треском раскрыл их.

Вошли два человека.

— Вас кто-то видел? — недовольно спросил сторож. — Ведь я же говорил вам прийти ночью!

Они начали оправдываться. Я не слышал, что они там говорили. Стояли ко мне спиной. Говорили вполголоса. Потом сторож вошел в подъезд. Для большей безопасности я поднялся на последний этаж. Я слышал, как сторож открыл дверь на складе. Через некоторое время они начали выбрасывать тюки с веревками из окна на двор. «Воры», — подумал я. Потом увидел пустые мешки, которые полетели на двор. Втроем они вышли на улицу и начали запихивать веревки в мешки. Завязали веревкой каждый мешок. Это были хорошие веревки, толстые и тонкие. Точно такие, какие были нужны мне.

Они поволокли завязанные мешки к воротам. Мне не было видно, что они там делали. Слышал только, как открылась калитка и как она захлопнулась. Потом услышал их удаляющиеся шаги. Стало тихо. Я скатился по лестнице и помчался к воротам. Схватил мешок. Он был для меня слишком тяжелый. Тогда я поднял второй мешок, перочинным ножом развязал затягивающую его веревку и проверил содержимое. Потом снова завязал его и поволок за собой ко входу в здание и вверх по лестнице. С огромным усилием мне удалось поднять его по железной лестнице. Потом я поднял наверх саму лестницу. Точно такая лестница мне была нужна для того, чтобы подняться с нижнего пола на верхний. Я перенес мешок и лестницу к проходу, который выходил на крышу. Лестницу оставил здесь. Не хотел поднимать ее на крышу при свете дня. Это было просто невозможно — быстро пройти с такой тяжелой лестницей по доскам, на которых стояли трубочисты, когда работали на крыше. «Вернусь сюда как-нибудь ночью и заберу ее», — подумал я.

С мешком я добрался до нашей квартиры. Совсем не боялся. Еще раньше, проходя мимо, я хотел спуститься в квартиру и посмотреть, как там дела. Может, даже спуститься в бункер и попросить немного еды у господ Грин.

В нашей квартире все было перевернуто. Все более или менее ценное исчезло. Мебель была сдвинута с места. У меня просто заболело сердце. Квартира выглядела точно так же, как те квартиры, в которых я побывал до этого. Да и почему бы ей выглядеть иначе? Я зашел в уборную постучать, чтобы открыл кто-нибудь из семейства Грин. Как только я начинал думать о них, сразу же поднималась злость.

В гетто, еще до того, как начали высылать людей, я задерживал дыхание, проходя мимо тех, кто мне не нравился. Понятно, что я не был с ними знаком. Но это было видно. Они не были вонючими. Но я задерживал дыхание, чтобы не вдыхать «их» воздух. И не дышал до тех пор, пока они не проходили мимо. Когда мы знакомились с семейством Грин, я сразу задержал дыхание. Потом они не раз приходили к нам и сидели в нашей комнате. Мы даже построили вместе с ними бункер, и я был вынужден дышать рядом с ними. Но несмотря на это, я так и не полюбил их.

В уборной все было вверх дном. Стульчак был сдвинут в сторону, в полу зияла дыра. Сердце у меня сжалось от дурного предчувствия. Я даже пожалел о тех мыслях, которые всегда приходили мне в голову, когда я думал об этой семье. Бедный Йоси! Деревянная лестница, которую сделали папа и я из отпиленных ножек стульев, стояла на месте. Я спустился вниз. Внизу было темно и чем-то пахло. Никого не было. Пустота. Может быть, тогда, когда искали бункер у меня, искали по всей улице. Или кто-то донес. Не хотелось думать, когда это случилось. И вместе с тем я снова и снова вспоминал выстрелы, которые слышал. А потом женский крик. Может, это кричала другая женщина, не госпожа Грин?

Я нашел спички и свечи в отведенном для них месте. Осветил помещение и открыл кухонный шкаф. Там ничего не было. Тогда я направился к месту, где были спрятаны продукты на чрезвычайный случай. Там тоже было пусто. Кто-то знал и где само место, и где спрятана еда. Неужели здесь был отец? Нет. И тут я вспомнил, что был еще один человек, который помогал нам заделывать потолок. В прошлом строительный рабочий. Но его забрали давно. А может, его и не забирали, он был просто стукач?

Я бросился к лестнице. Мне не хотелось здесь оставаться ни одной лишней минуты. По дороге споткнулся обо что-то мягкое и упал. Свечка выпала из моей руки и погасла. Я снова нашел свечи и решил забрать с собой и их, и спички. Я пощупал вокруг. Что-то мягкое. Это был маленький детский рюкзак. Может быть, Йоси. Я взял его и быстро поднялся по лестнице. Не остановился ни на минуту, пока не добрался до чердака. Там я сел на мешок с веревками и с трудом перевел дыхание.

В рюкзаке были бутылка воды, четыре банки молока и остальное — как обычно: сухари, кусочки сахара, бутылка с подсолнечным маслом, плитка шоколада. Там был и маленький плюшевый медвежонок, с которым Йоси всегда спал. Ремни на рюкзаке были обрезаны. Я завязал его веревкой и вышел.

Сначала я старался тащить оба узла с одного чердака на другой. Переходить из квартиры в квартиру через проломы в стене. Но очень быстро устал. Начал протаскивать узлы один за другим. Вначале рюкзак Йоси. Потом мешок с веревками. Иногда менял порядок, чтобы было не скучно.

На улице медленно темнело. Дождя не было, хотя после обеда начало накрапывать. Я уже был в последнем доме, после которого должен был спуститься вниз и перейти вторую улицу, которая пересекала цепочку зданий по дороге от развалин к фабрике. Я тащил мешок с веревками. Рюкзак уже спустил вниз. Спрятал его за входом в подъезд. Вдруг кто-то прыгнул за мной через пролом. В темноте коридора он меня не заметил. Сразу за ним появился еще один мужчина. Он догнал первого. Они начали ругаться. Сначала тихо, потом все громче. Очень осторожно я отодвинулся в сторону и спрятался в одной из комнат. Я чуть не закричал. Прямо передо мной стоял третий мужчина, и в слабом свете, падавшем из окна, я увидел, что через его руку переброшены несколько мужских костюмов. Он приложил палец к губам и велел мне молчать. Я молчал.

Мы оба прислушивались к тому, что происходило в коридоре. По разговору, который до нас доносился, мы поняли, что они нашли шкатулку с драгоценностями. От разговора и криков они перешли к драке. Потом один из них закричал:

— Нет! Подлец! Брось нож!

После этого услышали:

— Господи!

И тяжелый удар. И мужские шаги, которые быстро удалялись.

Грабитель, который был со мной в комнате, велел мне оставаться на месте. По манере его разговора я понял, что он принимает меня за одного из них.

— Пойду посмотрю, жив ли он.

Как только он вышел, я бросился наутек. Но, как видно, выбрал не ту дорогу.

И выбежал прямо на него.

— Хотел удрать от меня? — спросил он.

— Да, — ответил я.

Я его не боялся.

— Давай выйдем отсюда, — сказал он и вытер пальцы о занавеску.

Я пошел за ним. Мы вышли во двор. Он уселся в кресло, которое там валялось, и положил костюмы на колени. Я стоял перед ним и улыбался. «Будь приветлив с людьми и окажи им доверие, тогда в них проснутся добрые чувства и они не обидят тебя». Но папа сказал: «Доверяй, но проверяй».

— Что у тебя в мешке, мальчик?

— Веревки, — сказал я.

— С фабрики?

— Да.

— Зачем они тебе?

— Они нужны папе.

— Скажи своему отцу, чтобы он сам пришел сюда, а не посылал ребенка, который может получить пулю.

— Если скажу ему так, он побьет меня, — ответил я.

Мужчина наклонил голову. Я совсем не опасался дышать с ним одним воздухом.

— Ладно, — сказал он, — как ты это вынесешь на улицу?

— Папа ждет меня с лестницей у стены, — ответил я. — А вы, господин?

— У меня есть удобный проход, — сказал мужчина после минутного молчания. — Я бы показал его тебе, мальчик, но так как ты боишься меня и не веришь мне, я не верю тебе, хотя и не боюсь. Так это во время войны. Проход, которым я пользуюсь, не должен стать известным немцам. Жалко, правда?

Действительно жалко. Я пожал плечами. И спросил его, хочет ли он послушать анекдот?

Он улыбнулся и сказал:

— Конечно, только приличный.

Мы рассмеялись. Тогда я рассказал ему анекдот о двух людях, которые спорили. Один говорил: сейчас утро. Другой возражал: неправда, сейчас вечер. Первый сказал: я тебе говорю, что сейчас утро. Второй разозлился и сказал: ты не видишь, что сейчас вечер? Так они спорили, пока не подошел еще один человек. Они остановили его и спросили: извините, господин, сейчас вечер или утро? Он подумал минуту и сказал: извините, я не местный.

Мы опять расхохотались.

Я вел себя в соответствии с уроком, который мне преподал отец. «С поляками надо говорить самоуверенным тоном, даже нагловатым, и смешить их».

Я не знал, как мне его рассмешить, поэтому и рассказал ему анекдот, и это сработало.

— Мой проход я не могу показать тебе, мальчик, — сказал он. — Но если тебе понадобится помощь, приходи, и я помогу тебе, чем могу.

И он сказал мне свой адрес. Я знал улицу, на которой он жил. Мы всегда проходили ее, когда еще до войны ходили навещать бабушку. Это было недалеко от разрушенного дома, если бы там не было стены, разделявшей гетто и польскую улицу.

— Спросишь Болека, — сказал он. — Я там привратник. А как тебя зовут?

— Алекс.

Вдруг он встал и подошел ко мне. Я не убежал. Он пощупал мешок на моей спине:

— И вправду веревки.

И мы расстались. Он поднялся наверх и вошел в дом. Я вышел на улицу и перебежал на другую сторону. Потом вернулся и взял рюкзак. Странно, что такой приятный человек пришел сюда, чтобы подобрать костюмы. Может быть, до войны он был учителем. «Что только не делают для заработка». Но мама всегда говорила: «Не деньги делают человека».

 

Переезд на «новую квартиру»

Утром следующего дня, когда на польской стороне улицы началась повседневная жизнь, я собрал валявшиеся неподалеку доски и втащил их в глубь подвала, чтобы распилить их на планки для лестницы. Раньше, когда мы пилили с отцом, я только держал. Если же пилили большой пилой, вдвоем, я тащил пилу в свою сторону, а папа — в свою, где было тяжелее. Сейчас у меня была небольшая ручная пила. Я придерживал доску ногой и пилил. Поначалу я слишком спешил и потому быстро устал, но очень скоро выработал определенный рабочий ритм, который не слишком меня утомлял, и тогда работа стала продвигаться быстрее.

Связать веревочную лестницу мне было совсем не трудно — я был специалистом по разного рода узлам еще с тех дней, когда проводил время на складе фабрики. Единственное, что меня смущало — это длина лестницы: я не знал точно, какая она, и мне было жаль зря резать веревку. Я взял длинный шест и попробовал измерить длину до висящего пола. Не сразу. Сначала измерил расстояние от первого пола до окна, — конечно, стоя в стороне, чтобы меня не увидели поляки. Потом измерил само окно. Потом прикинул, каково, примерно, расстояние от окна до пола, покрытого обломками, и добавил еще такое же расстояние. Насколько я понимал, все этажи в доме были одинаковой высоты. Если бы у меня был метр, которым пользовались плотники, я думаю, что сумел бы с его помощью все гораздо точнее измерить, но в конце концов я справился со своей задачей и без него.

Впрочем, я действовал не слишком осторожно. Я свободно расхаживал по развалинам, как будто никто не мог неожиданно войти во двор с улицы. Правда, потом я спохватился и решил быть осторожней.

Мысль о том, что папа придет, не найдет меня и подумает, что меня нет в живых, — была непереносима.

Когда лестница была готова и стемнело, мне захотелось побеседовать со Снежком. Я напилил слишком много дров. Доски, которые остались, я бросил в глубине подвала. Сегодня я не рассказывал Снежку о том, что будет, когда кончится война, и не вспоминал анекдоты, которые уже перестали меня смешить. Я объяснял Снежку, как буду поднимать лестницу наверх. Жаль, что я не мог сделать этого при свете дня. Днем я неплохо попадаю в цель, когда бросаю камень. Особенно в такую крупную цель, как окно. Я не был уверен, что ночью будет достаточно светло, — не знал, когда на небе появляется луна. На польской стороне было так же темно, как у нас. Из-за войны с Россией.

Как только стемнело, я приступил к выполнению моего плана, и все получилось превосходно. Я обвязал камень веревкой и бросил его, но первая попытка оказалась неудачной, потому что камень ударился о нижний пол.

Я не обещал Снежку, что все получится с первого раза. Камень пролетел в окно только на третий раз. Потом уже все пошло очень просто. Камень действительно потянул за собой веревку, которая вилась по стене дома, потом я увидел, как она высоко в небе спускается через нижнее окно. Я привязал веревочную лестницу к этой веревке и начал тянуть. И когда первая часть лестницы достигла нижнего пола, я привязал тонкую веревку к тяжелому камню, лежавшему среди развалин. Потом я осторожно начал подниматься. Ах, какой там был чудесный пол! Правда, было полно мусора. Я начал было сгребать его, но потом оставил это занятие. Ночью нельзя было шуметь. Я крепко привязал лестницу к трубе, около стены. Может, это была водопроводная труба или просто кусок железа. В темноте ничего не было видно, фонарем же я пользовался только в случае крайней необходимости, и то прикрывая его рукой. Теперь лестница висела так, как полагается висеть настоящей лестнице: свободно и прямо. Я снова поднялся по ней и спустился. Поднялся и спустился. Мне не сразу удалось делать это достаточно быстро. Ведь это все-таки была не деревянная и не железная лестница. Но через несколько дней я уже поднимался и спускался по ней со скоростью света. Хорошо, что я сделал ее длиннее, чем по плану. В том месте, где она спускалась с нижнего пола, расстояние было больше, чем около стены, где я измерял. Я этого не предполагал. Там было по крайней мере полтора этажа. В моей лестнице было тринадцать перекладин. Счастливое число. Но не для всех. А для меня это была цифра, приносящая удачу.

Барух рассказывал, что у него, к примеру, все неудачи случались тринадцатого числа или в тринадцатом месяце, или в тринадцать часов. Я сказал — нет такого часа, а он пояснил, что час после полудня — это тринадцать часов. Я сам могу сосчитать. В тот момент я не обратил внимания на то, что тринадцатый месяц вообще не существует. Мама сказала, что это дело веры, и если кто-то верит, он постарается, чтобы и тринадцатого ему везло. Папа тогда добавил:

— Ты заметила, дорогая, что на нашей стороне улицы нет дома номер тринадцать?

Мама не заметила. Был одиннадцатый номер, а потом сразу пятнадцатый. Ни один хозяин не хотел дать дому номер, из-за которого жильцы не захотят в нем жить.

Я сразу начал осматривать новое место. Вентиляционный шкаф был такого же типа, как шкаф, обломки которого я видел этажом ниже. Дверцы были целы. Ах, какое огромное пространство было для меня внутри! Я принес свечку и решил проверить, не пробивается ли свет изнутри через щели. Поставив свечку в шкаф, я посмотрел снаружи: свет был виден только в одном месте. Я прикрыл его и посмотрел еще раз. Теперь было темно. Меня не обнаружат здесь ни днем, ни ночью.

Сбоку в шкафу были полки. Просто как в самом настоящем доме — я смогу сложить свои вещи, закрыть двери и спать. Что касается запасного выхода — с этим не было проблем. Принесу веревку и привяжу ее к трубе. Если придется бежать, спущу ее с внешней стороны и мигом окажусь внизу. Но на следующий день эту идею пришлось оставить.

Вернувшись в подвал, я объявил Снежку:

— Завтра мы переезжаем на новую квартиру.

Когда мы перебирались с нашей квартиры в гетто, мама сказала: «Завтра мы переезжаем на новую квартиру», — и рассмеялась. Но я видел, что в глазах у нее заблестели слезы. Она попыталась объяснить мне, как хорошо нам будет на новом месте, потому что квартира очень маленькая, и мы все будем жить в одной комнате, только посередине повесим занавеску. Я ведь всегда хотел спать в их комнате, это правда.

Папа сказал:

— Главное, чтобы все были здоровы.

Я рассказал Снежку, что лестница уже висит и что… я не успел закончить фразу и умолк. Да, она действительно висела там, в темноте, и, может быть, даже если бы кто-то зашел во двор, в темноте не увидел бы ее. Но днем… А вдруг придут с обыском в наш двор? Нет, я не мог оставить лестницу висеть. Поднять ее наверх и уйти спать в подвал? А как спуститься вниз по веревке? А что завтра? Как снова спустить ее? У меня не было сил в один день решить все эти вопросы. Я взял свое одеяло, простыню, подушку, а также пуховое одеяло, чтобы укрыться. И, конечно, коробку со Снежком. Связал все это в узел и с большим трудом поднялся по лестнице, привязав узел к поясу. Подумал немного, потом снова спустился и собрал в мешок остатки еды. Это было самым главным. С радостным чувством я поднял наверх лестницу и закрыл дверцы шкафа.

Внутри шкафа были два вентиляционных окна, которые можно было открывать и закрывать, — два круглых отверстия, прикрытых металлическими крышками, которые по желанию можно было сдвигать. Как в нашем старом доме. Я заснул с приятным чувством, будто внезапно разбогател. Наутро, услышав первые шумы с польской улицы, я тщательно вычистил пол, сбросив вниз весь мусор. Я старался делать это как можно быстрее, чтобы приступить к следующему этапу: перетащить сюда все свои вещи. Я поднял наверх всю свою одежду, бутылки с водой и книги. Поднять по лестнице матрас было невозможно. Поэтому я решил принести несколько пуховых одеял, которые видел в соседнем доме. Потом мне вдруг пришло в голову проверить кран. Если наверху есть вода, почему бы ей не быть внизу? Я проговорил:

— Раз, два… три!

Полилась вода. Точно, как на верхнем полу, там, куда прилетали птицы. Я собрал все бутылки с водой — они были очень тяжелые. Надо было все продумать. «У кого не работает голова, работают ноги». У меня и вправду сильно болели ноги после всех этих подъемов и спусков.

Когда все было наверху, я понял, что мне придется решить еще одну проблему. Что делать, если я захочу спуститься вниз что-нибудь принести и не оставлять лестницу висящей, как это было вчера? Решил попробовать. Привязал тонкую веревку к нижней части лестницы, потом забросил ее с железным кольцом в окно внизу. Потянул. Лестница сложилась и поднялась, только не вся. Кусок продолжал висеть в воздухе. Я уж не говорю о веревке, которая поднимала лестницу. Теперь она болталась на виду. Что касалось последнего, выход был найден сразу. Это был старый дом, как наш, и все электрические провода были прикреплены снаружи, на стенах, и теперь они болтались со всех сторон, порванные и заброшенные. Я заменил тонкую веревку таким кабелем. Когда оставлю его болтающимся на стене, он не привлечет внимания, я был в этом уверен.

Теперь надо было заняться лестницей. Решение пришло не сразу. Я привязал кабель к металлической балке на верхнем полу, который служил мне потолком. Потом подтянул лестницу наверх и сбросил ее, чтобы она упала на моем этаже, около вентиляционного шкафа. Эта процедура повторялась потом неоднократно. Я только раз заменил провод, когда он начал рваться.

Закончив работу, я почувствовал страшную усталость. Это из-за многократных подъемов, спусков и тяжести вещей. А также из-за того, что все это время я был в страшном напряжении и все время поглядывал в сторону ворот. А может, и из-за того, что моему мозгу пришлось решать не одну срочную проблему. Мама говорила, что умственная работа не легче тяжелого физического труда. Мама это знала, потому что всегда много думала.

В тот же день после обеда я побывал в соседнем доме и притащил два пуховых одеяла и тонкие одеяла, чтобы положить на полу и закрывать двери изнутри. Вечером закрыл двери и накормил Снежка. После этого отпустил его побегать внутри. Убежать он не мог. Я улегся спать. Здесь было немного шумно из-за близости польской улицы. Внизу, в подвале, можно было различать эти звуки с большим трудом. Здесь я даже слышал голоса. Как будто издалека. Это потому, что я находился высоко над ними, но иногда даже мог разобрать, о чем там говорят. Я погасил свечу и открыл вентиляционное окно. Стояла полная луна, и я видел всю улицу, вместе с магазинами, которые раньше были закрыты стеной. Было темно из-за затемнения и пусто из-за комендантского часа. И вдруг кто-то промелькнул около стены. Внезапно открылась какая-то дверь, и огромное пятно света осветило дорогу и асфальт. Внутри я увидел большую комнату, полную дыма, и людей, сидящих за маленькими столиками. Теперь я понял, что музыка, которую я слышал по ночам, раздавалась не из радиоприемника, как мне казалось, а именно отсюда.

Это был кабачок, или что-то в этом роде. Дверь мгновенно захлопнулась, и снова стало темно. Все казалось безмолвным и мертвым. Но внутри, в домах, жили поляки.

Я сказал Снежку, что завтра пойду и притащу железную лестницу. Хочу осмотреть оба вентиляционных шкафа и балкон, куда прилетали птицы.

 

Бункер

Я решил встать спозаранку, когда на улице только начинался рассвет. Мне казалось, что в этот предутренний час грабители-поляки не рыскают в заброшенных домах. Те же, которые «работали» по ночам, уже ушли. Но почему-то не проснулся вовремя, хотя на верхнем полу давно чирикали птицы. Я вышел из шкафа: был прекрасный осенний день. Я постарался подавить зевок. Посмотрел вниз, на входные ворота, но не увидел их. Это означало, что человек, входящий в ворота, не увидит и меня, если я буду стоять у шкафа. Чуть-чуть продвинулся вперед. И увидел ворота. И часть развалин внизу. Я встал на колени и красным карандашом отметил на полу линию, за которую запретил себе заходить во весь рост. Потом зеленым карандашом отметил линию, где мог стоять на коленях.

Раскрыв дверцы шкафа, я уселся на полу и позавтракал. И накормил Снежка. Вдруг я услышал, что со стороны гетто к моему дому движется машина. Я затащил все внутрь и закрыл дверцы, хотя знал, что этот шкаф не виден с улицы. Его можно увидеть только, если принести лестницу или залезть на стену напротив, что совершенно невероятно. Сам я остался снаружи и лег.

Они сразу подъехали к моему дому. Неужели сюда прислали машину только затем, чтобы схватить ребенка? Может, думали, что здесь скрывается много людей? В последнее время я часто выходил на улицу. Может, кто-то меня заметил или слышал подозрительные шорохи. Правда, я очень старался передвигаться совершенно беззвучно. Неужели кто-то подсматривал, когда я строил лестницу, и теперь они пришли проверить? Придется спустить с задней стены веревку и попробовать удрать. Я был готов к этому. Только Снежок находился внутри шкафа. Надо было оставить его снаружи, но теперь я боялся двигаться.

Во двор вошло довольно много людей. Я понял это по звукам шагов и по выкрикам — по-немецки и на идише. Кто-то говорил по-польски и отвечал по-польски. Потом я услышал, как по развалинам что-то тащат, прозвучала команда, и начали сверлить и я услышал, как падают куски камней. Пыль поднялась столбом, и куски щебня летели в стороны. Я тут же все понял. Немного успокоился. Ведь они как раз об этом говорили тогда, когда приходили сюда искать бункер. Теперь они вернулись, чтобы увеличить входное отверстие и проникнуть в подвал.

Я представил себя в этот момент там, внутри. Думал о том, каким беззащитным я был бы, вслушиваясь в удары молотка и съежившись в комок.

Птицы вспорхнули с верхнего пола и не вернулись.

Им потребовалось не много времени, чтобы увеличить входное отверстие. Я слышал звуки ударов. Снова крики, которые раздавались теперь из подвала, отдаленные и приглушенные. Они искали не меня. Неужели под полом подвала, где я жил двенадцать дней, был бункер, в котором прятались люди? И я ни разу не услышал ни малейшего шума? Они все время были там и слышали, что наверху кто-то есть? Может, они тоже ничего не слышали?

Папа и Барух не раз говорили о бункерах — не таких, как наш, который мы сделали в доме при фабрике. Настоящих бункерах, вырытых глубоко в земле, с хорошо замаскированной трубой, проводящей воздух, и водой. И даже с уборной. Они мне объяснили, что это была особая уборная, которая не присоединялась к канализации. В бункерах находились большие запасы продуктов, которых должно было хватить до конца войны. Но строительство такого бункера требовало больших физических усилий, в нем принимало участие слишком много людей. Поэтому обычно старались, чтобы строили его только те люди, которые потом собирались в нем жить. Но должен был быть хотя бы один человек снаружи, который закроет бункер, то есть заделает его сверху настоящим полом.

Я услышал сильный взрыв, с верхнего пола посыпалась штукатурка. Я испугался, что весь пол обрушится на меня. Стало тихо. Потом раздались крики множества людей, плач и стоны, которые слышались словно из-под земли. И выстрелы. Выстрелы слышались очень близко. Я подумал, что наверху стреляли просто так, чтобы напугать тех, что скрывались внизу.

Они начали выходить. Криков больше не было.

Только плакали дети. Взрослые шли, опустив голову. Я не осмеливался подползти к краю пола. Вдруг один из них в эту минуту поднимет голову?

Они поднимались наверх довольно долго. Долго кричали полицейские и долго я слышал звуки шагов, направлявшихся в сторону ворот. Иногда как будто что-то тащили. Иногда кто-то падал раз или два. Снова какой-то немец стрелял. Но никто больше не кричал. Даже дети на некоторое время перестали плакать. Потом все ушли. Я еще слышал звуки голосов с улицы, около ворот, крики, приказы выстроиться по трое. Так приказывали и нам. И они двинулись по улице. Звуки шагов медленно удалялись. Еще несколько выстрелов. Наконец, уехала и машина.

Над развалинами сияло солнце. Был полдень. Я потихоньку забрался в шкаф и не выходил оттуда до вечера. Странно было думать о том, что вместе со мной в подвале скрывались люди, и мы не знали друг о друге.

Я взял фонарь и пистолет. Они меня не схватят просто так. Это мне было ясно. Я сбросил вниз лестницу и спустился. Около входа в подвал и у ворот были разбросаны какие-то вещи и тряпки. Я не дотронулся до них. Может, они вернутся и догадаются, что здесь кто-то был. Я прошел в подвал через отверстие, которое они сделали. Примерно на полпути между бывшим «моим» местом и концом коридора в земле зияла дыра. Я включил фонарь. Увидел большой зал, низкий и длинный, как бомбоубежище. Может, это и вправду было убежище, построенное при этом доме? Но нет, это не так. Конечно, убежищем для жителей дома служил подвал. Деревянные ступеньки вели к отверстию, проделанному немцами. Откуда они с такой точностью знали, где взрывать?

Я спустился вниз. Все было перевернуто вверх дном. Валялись деревянные полки с вещами. В центре комнаты стояли столы. На одном из них валялись карты, на другом — шахматная доска. Был стол, на котором стояло несколько примусов для приготовления пищи. Кастрюли. Сковородки. Не долго думая, я начал есть. Вареную картошку. Немного риса. Вареную морковь. Овощи я не ел давно. В одной из сковородок была яичница. Она была не очень вкусная. Я сразу узнал ее вкус. Она была приготовлена из яиц, которые хранились в соли. Там был настоящий продуктовый склад. Я не сомневался, что немцы вернутся и все заберут. И я приступил к работе. Начал выносить продукты. Я не мог забрать мешки целиком. Они были слишком тяжелыми для меня. Я просто выкидывал из них все на пол и забирал, сколько мог поднять. Два раза набирал картошку. Два раза — сухари. Один раз рис, хотя не очень верил, что сумею сварить его. Я взял примус, сковородку и бидон с керосином. Он был очень тяжелый. Я поискал вокруг и нашел наполовину пустой. Потом взял еще один полупустой и поднял к себе наверх. Вентиляционный шкаф был полон, я с трудом мог повернуться. Я должен придумать, как подняться на верхний пол. Жаль, что невозможно сделать еще одну веревочную лестницу. То есть, лестницу я сделать мог. У меня были веревки. Но не было места, чтобы повесить шнур и поднимать лестницу наверх. Я снова начал думать о железной лестнице. Но, представляя себе далекий переход и трудности, связанные с ее доставкой, я решил не рисковать.

В последнее время слишком много людей крутилось в заброшенных зданиях. И где гарантия, что встреченные мною люди будут такими, как господин Болек?

Я хорошо помнил его адрес и, чтобы не забыть, повторял его несколько раз каждый вечер, как молитву, которую христианские дети читают перед сном.

Я взял большую кастрюлю, полную яиц, лежащих в соли. Все же лучше, чем ничего. Потом нашел мешок с морковкой. Часть уже испортилась. Я ее перебрал. Морковь можно есть сырой. Ее не надо варить. К тому же, это помогает лучше видеть ночью. Мама так говорила.

Потом я пошел в уборную. И спустил воду. Прямо как король. Ведь до сих пор мне приходилось ходить в соседний дом и с опасностью для жизни делать свои дела, а потом еще думать о том, как все это замаскировать. Ведь стукачи и воры сразу увидели бы, что здесь кто-то живет или проходил совсем недавно.

Когда я все закончил, я снова все осмотрел и бросил несколько тряпок на картошку, которую предварительно разбросал, и на рис. Я считал, что так это выглядит более правдоподобно. Как будто здесь побывали воры. Потом я взял полотенце, мыло, разделся и вымылся в душе. Я не мог лишить себя этого удовольствия. Невероятно, но вода была теплой. Я стоял под струями до тех пор, пока они не охладели. Вода в железной колонке подогревалась нефтяной горелкой, как в нашем бывшем доме. Если немцы не разрушат это место, я смогу вымыться еще пару раз. Но не больше. Ведь нельзя слишком часто испытывать счастье.

Дома я просто ненавидел мыться. Ссорился с мамой из-за каждого купания. Теперь же это было так приятно.

После душа я поднял наверх коробку с банками варенья. Положил ее в мешок. Вместе с бутылками с подсолнечным маслом, которые там нашел. Мешок с продуктами я привязал к поясу. Работал в полной темноте. Каждый шаг знал наизусть. Нашел также несколько коробок с сахаром и даже шоколад. Были там и маленький бинокль, и детские книги. Не нашел только сардины, а судя по коробкам, валявшимся в мусоре, сардины у них тоже были. Может, полицейские взяли. Я испугался. Они, конечно, вернутся, чтобы закончить начатое.

Они вернулись на рассвете следующего дня и опустошили бункер. Я слышал их проклятия. После полудня появились два немецких солдата. Я их не видел, но мне были слышны голоса. Они там немного покрутились, поговорили между собой и вдруг бросились в стороны. Мгновение было тихо, и потом раздался мощный взрыв. Все задрожало, часть верхнего пола упала на мой пол. Бедный Снежок. Он, наверно, думал, что настал конец света. Сильно дрожал в моих руках. Только с наступлением ночи я спустился вниз, чтобы посмотреть, что там происходит. Они просто взорвали вход в подвал, и теперь было невозможно войти туда.

 

Девочка в окне напротив

Я решил не приносить железную лестницу, которую припрятал. Подумал о том, что такая же лестница должна быть где-нибудь рядом. Ведь я ни разу как следует не проверил, что было на чердаках. Очень скоро я нашел точно такую же лестницу, только прикрепленную болтами. Придется принести инструменты и отвинтить их. Я испытывал страх, потому что в соседнем доме слышал шаги и голоса. Тем не менее быстро закончил работу и еще до наступления темноты перенес лестницу к себе. В свой новый дом.

В этом доме я прожил несколько осенних месяцев, до того, как вспыхнуло восстание в гетто «А». Я все устроил просто замечательно. Сверху, на верхнем полу, у меня был склад. В шкафу на нижнем полу находились спальня и кухня. Под кухней я подразумеваю примус. Я закрывал вентиляционные окна и варил себе картошку, а время от времени и рис. Я не очень хорошо знал, как это делается. Я ставил на огонь воду вместе с рисом и варил до тех пор, пока рис не становился мягким. Потом ел эту клейкую кашу с вареньем. Рис не обязательно должен быть таким, как у моей мамы, — каждое зернышко отдельно.

Пока у меня были яйца, я делал себе яичницу. Морковь не варил. Старался есть ее в первую очередь, пока она не испортилась.

В эти месяцы немцы каждый день приезжали в гетто и опустошали дома. Я слышал, как подъезжали грузовики и переговаривались грузчики. Иногда они выбрасывали из окон слишком тяжелые вещи, которые со стуком разбивались о тротуар. И тогда они ржали, как лошади. Это, по-видимому, была мебель, которую нельзя было спустить, или что-то, с чем просто не стоило возиться. Один раз, выглянув из ворот, я увидел, как в доме напротив на веревках спускали большой рояль.

Днем по улице сновали немцы, иногда — польские полицейские или грузчики. По ночам появлялись поляки-грабители. Я, если мне хотелось выйти, должен был из осторожности покидать свое убежище или ранним утром, или в сумерки. В это время территория была более или менее пуста. Правда, полицейские все время расхаживали по улице, но они не заходили в дома. Они следили за тем, чтобы никого на улице не было. У воров были свои пути, по которым они пробирались в гетто.

Вначале, выходя из своего укрытия, я все время боялся, что именно в это время придет отец, не найдет меня и уйдет. Не очень-то полагался на белый камень, который отметил знаками, — с того времени, как я сделал на нем надпись, я сделал ее еще на нескольких камнях. Потом придумал еще кое-что. Я взял кусок штукатурки, мягкой, как мел, и нарисовал стрелы, как их рисуют во время игр. Так как штукатурка была не белая и писала хуже, чем мел, можно было подумать, что знаки эти старые и были сделаны детьми, которые когда-то здесь играли. Я нарисовал стрелы, ведущие с улицы до моего дома. Около последней стрелы я положил белый камень, а под него — записку. Нашел обрывок старой желтой бумаги и написал на нем карандашом: «Сокровище рядом. Прояви терпение. Алекс».

Я очень сожалел о том, что уборная и душ в бункере были теперь погребены под землей. Боялся ходить по своим делам в соседние дома. Хотя бы раз в день я был вынужден заходить в соседний дом, но из-за шума боялся спускать воду. Поэтому приходилось оправляться в комнатах, в которых был страшный балаган. Это было сопряжено с опасностью. Но делать было нечего. Маленькие дела я делал просто в раковину. Однажды я проверил, куда стекает вода после того, как я помылся, но на развалинах не обнаружил никаких следов. Вода ушла куда-то вниз. Меня это не волновало.

Обычно я проводил дни, лежа в своей спальне со Снежком и читая книги. Или играл с мышонком. Бывало, время от времени я осторожно открывал вентиляционное окно, брал маленький бинокль и смотрел, что происходит на польской улице и в домах напротив. Мне казалось, что я на необитаемом острове, только вместо моря могу наблюдать за домами и людьми, которые находились вроде бы рядом, но на самом деле были необозримо далеко от меня, совсем в другом мире. Когда я в бункере подобрал бинокль, мне не приходило в голову, что он будет для меня таким же ценным, как книги, и даже более того. Он стал для меня вроде маленького театра.

Не сразу, но через две-три недели, я познакомился со всеми жителями польской улицы, взрослыми и детьми. Знал, кто выходит из дома рано утром, и кто — поздно. Полицейский, к примеру, выходил очень рано, когда работал в дневную смену. Почтальон выходил на рассвете. Продовольственная лавка и овощной магазин тоже открывались спозаранку. Аптека открывалась гораздо позже, а у же за нею — парикмахерская. Парикмахер не спешил открывать свое заведение и не спешил закрывать его. Привратники выходили подметать тротуар в разное время. Были такие, которые делали это спозаранку, и такие, которые не слишком спешили. У них были разные характеры. Некоторые колотили нищих, попрошаек и старьевщиков. Раньше я думал, что привратники бьют старьевщиков, потому что они евреи. Но сейчас это были не евреи. Во всяком случае, они не были похожи на евреев. Конечно, были и евреи, но подделывавшиеся под поляков.

Например, там были три маленькие девочки и мальчик с льняными волосами, но с еврейскими глазами. Я увидел это, конечно же, с помощью бинокля. Они приходили раз в неделю, переходили со двора во двор или стояли на улице и пели разные песни. Много печальных песен. Люди бросали им монеты, завернутые в бумагу, чтобы они не затерялись на мостовой. Был один бородатый старый привратник, который ни разу не дал им зайти. Не напротив, а на углу. Он всегда гонялся за ними, кричал и осыпал проклятиями. Как будто они забирали часть его заработка. Один раз даже заорал им вслед:

— Жиденята!

Дети показали ему язык и убежали.

Была одна женщина, одетая в старый халат и стоптанные домашние туфли, которая каждое утро ходила в магазин и овощную лавку. Волосы у нее были всклокочены, иногда в них торчало пуховое перо из подушки. Это была жена пьяницы. Днем он был приятным человеком. Играл со своими детьми на улице в футбол. Но когда возвращался ночью, иногда даже после комендантского часа, всегда пел или кричал. Но немцы не задерживали его, не знаю почему. Может, он сотрудничал с ними. Ночью из окон его дома слышались крики и ругань. И детский плач. А наутро — я мог поспорить с кем угодно и выиграть — его жена обязательно появлялась с фонарем под глазом или с распухшей губой. Когда как. Счастье, что евреи не пьют. Что бы я делал, если бы мой папа днем был человеком, а ночью превращался в чудовище?

Хозяева продуктовой лавки были жулики и воры. Я не мог расслышать и рассмотреть, что происходило внутри лавки. Но время от времени дети выходили оттуда в слезах. Иногда и взрослые выходили расстроенные и злые, ругаясь про себя и грозя кулаком в сторону лавки. Они думали, что никто их не видит. Но я видел. Хозяин же овощной лавки, напротив, был приятный улыбающийся толстяк. Иногда он даже давал яблоко маленькой девочке, которая большую часть дня сидела на улице, грязная и голодная. Я думаю, что ее мать работала где-то далеко, на тяжелой работе, и ей не с кем было оставить ребенка. Она всегда возвращалась вечером, незадолго до комендантского часа, а уходила рано утром, бледная и худая. Был там и противный мальчишка, который швырял в нас камни, когда мы еще жили в гетто и выглядывали в окно на польскую улицу. Он и теперь любил бросать камни — то в кошек, то в собак, то в маленьких детей. Каждого он обзывал: «Вонючий жид!» У него были и другие ругательства, но это было любимым. Он был самым взрослым мальчишкой в окрестностях и ко всем приставал. Щипал маленькую девочку, когда никого не было рядом, так, что она кричала. Потом делал вид, что он не при чем. Ни один из мальчишек, живущих на этой улице, не дружил с ним, но он всем объяснял, что им нужно делать. И они слушали его и делали все, что он говорил, хотя и неохотно. Но когда его тетка, тоже с криками и проклятиями, отсылала его с поручением, дети на улице играли в более благопристойные игры. Не дрались и не оскорбляли друг друга. И не бросали камни. Я знал, что если мне придется пройти по этой улице, надо будет остерегаться его.

Там была еще одна девочка, которую я очень любил. Она была немного похожа на Марту — девочку, подарившую мне на чердаке заколку в виде бабочки со своей косички, — только немного старше той. Она жила напротив и до наступления темноты сидела около окна, грызя карандаш или ручку, и делала уроки. Я так завидовал ей! Так хотел учиться и ходить в школу! Каждое утро я видел, как дети с портфелями спешили в школу. Маленькие и большие. Большие иногда держали маленьких за руку. Были и такие, которые убегали от своих младших братьев, и тогда те начинали кричать, пока в окне не показывалась мать и не звала их.

Над окном милой девочки жила сумасшедшая. Может, она была не совсем сумасшедшая, но она целыми днями чистила, драила, мыла и гладила. Сначала, по утрам, она проветривала белье. Потом мыла рамы и окна. Потом вытаскивала на двор матрас и одеяла. Видел, как она брала их и вытаскивала из квартиры. Спустя некоторое время я слышал, как она выбивала их во дворе.

Каждый день она мазала пол в квартире воском, а потом натирала его до блеска. Он и до этого блестел. Так она работала до полудня. Потом исчезала. Может, спала. К вечеру она выходила к воротам, и я не верил своим глазам — неужели это та сумасшедшая, которая целыми днями чистила свой дом. Потому что теперь это была настоящая дама, расфуфыренная и накрашенная. Она исчезала и возвращалась под утро. Странно.

Примерно через месяц появились новые жильцы. С большой подводой, нагруженной вещами. Они то и дело показывали пальцем на гетто и о чем-то злобно переговаривались. Может, о том, что в гетто стояли пустые дома, пустовали целые улицы, а они должны были тесниться. Я знал, что настанет день, когда поляки хлынут на нашу улицу. Я боялся об этом думать. Что я тогда буду делать? Но до тех пор, пока немцы продолжали опустошать дома и отправлять вещи в Германию, я был спокоен.

Новые жильцы были семьей, состоящей из трех верзил и старика, одной пожилой женщины и одной молодой. Братья и сестра, думал я. Мать и отец. Это, без сомнения, были преступники. Воры. Ночью они пробирались через стену напротив, я слышал, как они шептались и ставили к стене лестницу. Привратник, живший напротив, знал об этом, но не говорил им ни слова. Может, ему за это платили.

Они заходили в близлежащие дома и возвращались откуда-то издалека, нагруженные вещами. Перебрасывали все через стену и перелезали сами. Однажды их схватили немцы, слышалась стрельба. Один из них упал и не встал, другого поволокли к воротам.

Я не сочувствовал им. Однажды видел, как один из них поднял руку на свою мать. Это произошло у дверей продуктовой лавки. Там стояли один из братьев и старик. Старик что-то кричал. Второй брат не вмешивался. В другой раз я заметил, как они втроем поймали на улице какого-то человека и били его. Это было вечером, перед комендантским часом. Один из братьев достал нож и хотел зарезать его, но тут появился полицейский патруль. Братья бросили несчастного и удрали. Но не в сторону дома. Спрятались где-то.

Брата, раненного немцами, они понесли к врачу. Я уже знал и врача, и его жену. Они жили под окном той девочки. Там была приемная врача. Я часто наблюдал за ними в бинокль. Врач всегда гладил детей по голове и давал им конфеты. Точно так, как добрый доктор в книжках. Понятно, что раненного преступника поволокли именно к нему. Из-за затемнения я не видел, что там у них происходило. Только видел наутро в приемной врача мать верзилы, которая плакала, а доктор объяснял ей что-то движением рук. Он показывал на гетто, а потом стучал по лбу. Как будто говорил: «Что же они делают, дураки такие! Рискуют жизнью ради какого-то тряпья». Женщина тоже говорила. Плакала и говорила. Она прижимала руки к сердцу, и я не мог догадаться, о чем шла речь. Торговля еврейским добром — для поляков это был хороший бизнес. Ладно уж, пусть лучше они пользуются этими вещами, чем немцы.

И вот еще что я видел. По ночам, в комендантский час, иногда в середине ночи, некоторые люди проходили через ворота. Не знаю, было ли так каждую ночь. Не всегда я засыпал поздно или внезапно просыпался и не мог заснуть до утра. Не думаю, что это были преступники. Скорее всего, это были подпольщики. Так это выглядело. Они тихонько стучали в ворота условным стуком, ворота открывались. Кто-то всегда сторожил их. Или сам привратник, или его помощник, или его дочь. Никому еще не удавалось просто так войти внутрь. Стоящие у ворот что-то тихо им говорили. Объясняли шепотом, и калитка открывалась. И время от времени один из них смазывал петли маслом, чтобы они не скрипели. Но однажды я слышал, что привратник не хотел открывать ворота, так как стук не был условным, и тогда человек вполголоса сказал:

— К врачу, будь милостив.

И ворота раскрылись. Эта фраза врезалась мне в память.

Однажды привезли человека в подводе. Его привезли средь бела дня. Невозможно было разглядеть, что в подводе кто-то лежит. Его накрыли мешками. Я видел, как сдвинули в сторону мешки и осторожно подняли лежащего человека. Положили его на носилки и быстро внесли в дом. Перед этим внимательно оглядели улицу. Там был только мальчишка-хулиган, но они не обратили на него внимания.

Когда я хотел знать, который час, я смотрел в квартиру сумасшедшей. У нее на стене висели большие часы, правда, они не всегда шли. Если она не забывала заводить их, я слышал бой, не глядя в ту сторону. Они били каждый час, полчаса и четверть часа.

Я видел еще многие вещи, на которые раньше, бегая по улицам, не обращал внимания. К примеру, старика, который воровал в овощной лавке. Мальчика, который любил мочиться около двери в аптеку и делал это каждый раз, как только аптекарь закрывал дверь и уходил. Я смотрел на листья деревьев, которые были зелеными, когда я перебрался сюда жить, а теперь пожелтели и опадали. Осенний ветер гнал их по улицам и мостовым, и дворники каждое утро ругались, потому что листья прибавляли им работы. Я бы на их месте не трогал листья, пусть себе летают. Они раскрашивали улицу в красный и желтый цвета, как диковинные бабочки. С каждым днем становилось холоднее. Но это меня не волновало. У меня было полно одежды и одеял. Я мог бы в случае нужды зажечь примус и согреть над огнем руки. Днем я не боялся, что заметят огонь, даже если я оставлю вентиляционное окно открытым.

Больше всего я любил лежать в своем укрытии в дождливые и ветреные дни. Тогда мой вентиляционный шкаф превращался в теплое и уютное место. Через вентиляционное окно я видел молнии, если они сверкали напротив. Огромные, разрывающие небеса. Я объяснил Снежку, что нужно сосчитать время между вспышкой молнии и ударом грома, потом умножить количество секунд на триста тридцать, и тогда узнаешь, близко ли ударила молния. Потому что свет приходит к нам мгновенно, — объяснял я этому дурачку, — звук же проходит в воздухе со скоростью триста тридцать метров в секунду.

Было бы хорошо, если бы в окрестностях был мальчик моего возраста, и он приходил бы ко мне. Или если бы был такой телефон, чтобы мы смогли познакомиться и разговаривать, я и та девочка-полька, которая делала уроки напротив.

Тот противный мальчишка приставал и к ней. Иногда по утрам, когда она выходила из дома и шла в школу, он останавливал ее на улице. Он никогда не ходил в школу. Ясно, что его выгнали отовсюду. Он не мучил ее, как других. К примеру, не подставлял ногу, чтобы она упала, и не щипал ее. Не загораживал ей дорогу, пока она не заплачет. Это было что-то совсем другое.

Сначала я беспокоился за нее, пока не понял, что происходит. Я считал, что когда-нибудь он ударит ее, как всех других. Ему всегда было все равно — мальчик это или девочка, большой или маленький. Конечно, не такой большой, как он. Однако со временем я перестал волноваться и начал злиться. Иногда мне даже хотелось убить его. Он раскланивался перед ней, подметал своей шапкой тротуар и говорил ей всякие вещи, которые ее совсем не смешили. Мне не было слышно, что он там говорил. Это было всегда днем, было слишком шумно. Он загораживал ей дорогу, но когда она повышала голос, пропускал ее. Хотя он и приставал к ней каждый день, в конце концов он всегда уступал. Это было странно. Может, она тоже нравилась ему, как и мне. Это и была та самая мысль, которая меня ужасно злила.

Иногда мне надоедало читать, играть со Снежком и смотреть, что происходит на польской улице. Вдруг я начинал думать о папе и маме. Я не плакал, но лежал и думал о самых страшных вещах, которые могли случиться. Думал также и о польских детях, о том, как им хорошо. Играют на улице. Есть у них дом и все остальное. Но постепенно начинал думать о тех детях, которые прятались когда-то на нашей фабрике, и приходил к выводу, что мне еще грех жаловаться. К тому же я ведь здесь жду отца.

 

Восстание

Утром я страшно испугался. Вдруг услышал, что по нашей улице к площади ведут людей. Много людей, группу за группой, как тогда, когда освобождали гетто «Б» и наше гетто. Это продолжалось два дня. Я не осмеливался выглянуть на улицу, только слышал топот множества ног. Топот приближался. Проходил мимо ворот моего дома и постепенно стихал. Раз или два послышался плач ребенка.

Потом, на третий день, рано утром, в то самое время, когда сумасшедшая начала вытряхивать одеяла, я услышал стрельбу. Сначала не придал этому значения. Но выстрелы все учащались. Затем прекращались и вспыхивали в другом месте, немного дальше. Замолкали и возобновлялись ближе ко мне. И так каждый раз. Противный мальчишка бежал по улице и кричал:

— Приканчивают жидов! Приканчивают жидов! Мне не было слышно, о чем говорили на польской улице. Жаль, что через мой бинокль нельзя было еще и слышать. Во всяком случае, из обрывков фраз, которые ловило мое ухо, и по выстрелам я догадался, что там сражаются евреи. Наконец-то. Я гордился ими. Вытащил свой пистолет и начал всерьез подумывать о возможности выйти из своего убежища и присоединиться к ним. Но что будет, если придет папа? Все же я решил, что раз у меня есть пистолет, я должен пойти. Взял маленький рюкзак, который раньше принадлежал Йоси, и положил туда немного еды. Сколько влезло. И бутылку с водой. Завязал рюкзак веревкой. Взял с собой и большой кухонный нож. Мне нужно было дождаться темноты. При свете дня у меня не было никакой надежды добраться туда. Решил попрощаться со Снежком. Если останусь жив, вернусь сюда и найду его на развалинах. Взять его с собой я не мог. Если мне придется бежать, падать, пролезать через чердаки и прятаться там, смогу еще раздавить его в кармане.

Когда все было готово, я спустился, как обычно по утрам, и прошел через пролом в стене в соседний дом. Как всегда, поднял за собой лестницу. Ни на минуту не оставлял ее висящей. Это был закон, который я ни разу не нарушил. Как и то, что всегда брал с собой пистолет. Вдруг выстрелы раздались совсем близко, на нашей улице. Я слышал крики. Одиночные выстрелы. После этого — звуки шагов бегущих людей. Снова выстрелы. Неужели восстание перекинулось сюда? Не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, может быть, это плохо для восставших. А может, хорошо. Для меня это хорошо, потому что мне не придется ждать до ночи, если бои ведутся рядом.

Я возвратился из соседнего дома и собирался пролезть в пролом в стене, как вдруг увидел двух бегущих людей. Они вбежали в ворота моего дома и остановились на развалинах. Один был ранен. Я видел кровь на его рубашке, он держался за рану рукой. Второй, очень бледный, поддерживал первого. Они вбежали во двор и начали встревоженно озираться. Искали, где бы спрятаться. У них не было оружия. Пока они оглядывались, во двор ворвался немецкий солдат. Он поднял ружье и крикнул, чтобы они остановились:

— Хальт!

До чего же я ненавидел этот язык!

Они стояли на месте. Подняли руки. Солдат хохотал. Я уже знал, что это значит. Это был дурной знак. Я вытащил из кобуры пистолет. Ни о чем не думал. У меня не было никакого плана. Как будто кто-то посторонний думал за меня и управлял моими движениями. Говорил мне, что я должен делать. Солдат прицелился. В ту же минуту прицелился и я. И в то время, как он целился в одного из них, я выстрелил. Выстрелил три раза, один за другим. Парни упали на землю. Видно, подумали, что это стрелял солдат. Один из них выхватил нож и, как сумасшедший, бросился на солдата. Как будто успел бы добежать до него, если бы солдат был жив. И вдруг он остановился, не понимая, что случилось. Меня они не видели.

На солдате была железная каска. Зеленая униформа. Его лицо выражало полное недоумение, когда он вдруг повалился на землю. Ружье выскользнуло из его рук. И солдат опускался на землю медленно, как тряпичная кукла. Только легкая дрожь пробежала по его телу раз или два. Как будто его сотрясали приступы смеха.

Я вышел из пролома в стене. Стрельба на улице слышалась издалека. А через некоторое время смолкла. Одно было совершенно ясно — нам надо было немедленно скрыться. И если за этим солдатом не появятся его товарищи, нам надо тут же избавиться от его трупа.

Парень, который держал в руке нож, спрятал его. Только сейчас он заметил меня. Не придал этому никакого значения. Бросился к солдату, взял его ружье и снял с него патронташ. Я стоял на месте.

— Мальчик! Кто стрелял? — крикнул раненый.

— Ш-ш-ш! Тихо! — проговорил второй. Потом повернулся ко мне и снова спросил:

— Кто стрелял, ты не видел?

— Я, — сказал я ему.

— Мальчик, — повторил человек строго, — ты понимаешь, о чем тебя спрашивают?

Я кивнул головой. Он снова повторил вопрос.

— Да, — ответил я, кивнул головой и поднял пистолет. И быстро спрятал его. Чтобы им не пришло в голову забрать его у меня.

Они смотрели на меня и не верили своим глазам.

— Сначала нам надо найти укромное место и спрятаться, — сказал раненый.

— Где ты скрываешься? — спросил второй, — есть там место для нас?

Я ничего не сказал. Подошел к кабелю и с силой дернул его. Лестница упала вниз. Я показал на нее пальцем. Они быстро подбежали к лестнице. Раненый хотел подняться первым, но не смог.

— Есть у тебя веревка?

Я поднялся наверх и сбросил веревку.

— Позови кого-нибудь из взрослых!

— Здесь никого нет, — сказал я.

Он обвязал раненого товарища и поднялся первым. Потом мы вдвоем подтянули его. Я только предупредил их, чтобы они не проходили мимо окна.

Я быстро поднял лестницу, и мы втроем легли на пол. Я хотел встать и принести воды, но они не разрешили мне. Они не знали, что увидеть меня невозможно. Впрочем, может быть, взрослого человека можно было увидеть от ворот. Этого я не знал.

— Здесь они нас не найдут, — прошептал раненый.

— Но если они найдут солдата, тогда… — он не закончил начатую фразу. Они услышали голоса и крики с польской стороны. Я объяснил им, что это такое. Не знаю, сколько мы пролежали, пять минут или полчаса. В конце концов я решил объяснить им ситуацию. Сказал, что видеть нас невозможно и что у меня есть еда и питье. Спросил, принимали ли они участие в восстании.

— Нет, — сказал тот, что был моложе, — мы только хотели добраться до них. Поляк-подпольщик проводил нас почти до места, мы направлялись в гетто и тут наткнулись на патруль. Нас было десять человек. Не у всех было оружие. Если бы это ружье было у меня полчаса тому назад!

— Болек говорил, что не надо идти короткой дорогой, но Шмулик заупрямился, — сказал раненый. — Потом заметил: — Рана снова кровоточит.

— Кто этот Болек? — спросил я.

— Поляк, — сказал раненый. — Наш польский связной.

— У тебя есть бинты, мальчик?

— Нет, — ответил я.

Я рассказал им о ящике, который видел в одной 114 из квартир соседнего дома. Но невозможно было быть уверенным, что ящик все еще там, и, кроме того, сейчас нельзя было спускаться вниз. Я раскрыл шкаф, достал простыню и взял нож. Начал разрезать ее на полосы. Раненый лежал и стонал. Второй заглянул в шкаф и не мог поверить своим глазам.

— Кто еще здесь живет?

— Никто, — снова повторил я.

Он рассердился. Был уверен, что я скрываю от него правду. Боялся, что нас выдадут или что-нибудь в этом роде.

— Ты что думаешь, мы ничего не понимаем? — злился он.

— Если бы я не доверял вам, — сказал я, — я не спустил бы для вас лестницу.

— Ты тут действительно один?

Теперь уже рассердился я.

— Да, — ответил я и с треском оторвал кусок простыни.

— В другой раз так не шуми, — сказал парень.

Его звали Фреди, а раненого Хенрик.

Фреди перевязал раненого. Потом мы вдвоем перетащили его в шкаф, на мою постель. Он с жадностью пил воду. Фреди тоже напился. Есть они не хотели. Поели перед тем, как пришли сюда.

— Нужно убрать солдата, — сказал Фреди. — Как видно, никто не обратил внимания, что он вбежал за нами во двор. И не заметили его отсутствия.

— Пойдем, помогу, — сказал я.

Мы спустились вниз. Я снова поднял лестницу.

— Кто сделал тебе это укрытие?

— Я все сделал сам. Живу здесь уже два месяца.

— Не верю.

— Не верь.

Я старался не смотреть на то, что делал Фреди Он раздел солдата.

— Мне пригодится его форма, — извинился он передо мной.

Он собрал вещи в узел, вместе с каской, и спрятал его за большим каменным выступом. Потом взял солдата за ноги и потащил. Он волок его к проему в стене, где впервые увидел меня.

— Замети немного следы, — сказал он мне.

Я засыпал землей лужу крови. Потом пошел по следу и засыпал его мусором, чтобы все выглядело, как раньше.

С большим трудом протолкнули мертвого в дыру. Сделали это вместе. Я не думал, что мне будет так безразлично заниматься подобным делом.

— Что теперь? — спросил я.

— Оставим, его в одной из квартир, — ответил Фреди.

— Но, — сказал я, — я ведь здесь живу. Невозможно, чтобы рядом был мертвый солдат. Они его найдут.

Фреди положил труп на пол и сказал:

— Ночью я пойду к восставшим. В основном из-за ружья и пуль, которые я достал. Но Хенрик останется. Рана его несерьезная. Он знает, как перебраться за стену. Там у нас есть связной, и Хенрик сумеет найти его. Он отведет вас в леса. Ты пойдешь с ними. Тебе нечего оставаться здесь одному. Хотя у тебя есть необыкновенное укрытие. Я до сих пор не могу себе представить, что ты все сделал сам. Но ты должен понять — они собираются отдать этот район полякам. Что ты будешь тогда делать? Не сможешь двинуться с места. Не сможешь дышать. Особенно в том случае, если кто-то поселится на развалинах. Ты ведь знаешь, у них плохо с квартирами. И они построят здесь какой-нибудь барак.

— Я не могу отсюда уйти, — сказал я.

Теперь мне было абсолютно ясно, что я не уйду отсюда. И не присоединюсь к восставшим, как думал утром. Я понял, что это было не такое восстание, о каких пишут в приключенческих романах. Восстание, в котором подростки помогают взрослым и становятся боевыми героями. Этот мертвый солдат, которого Фреди бросил на пол, был для меня слишком большим потрясением, и я решил остаться здесь и ждать.

— Но почему?

— Я жду своего отца.

— Он знает, что ты здесь?

— Да.

— А когда он придет?

Я пожал плечами.

— Где он?

— Не знаю. Его взяли вместе со всеми, когда ликвидировали фабрику.

— Какую фабрику?

— Веревочную.

Фреди хотел что-то сказать, но промолчал.

— Поговорим об этом потом, — сказал он.

Он посмотрел на меня странным взглядом и сказал:

— Возвращайся наверх. Я брошу его в помойку и забросаю мусором. Тут его больше, чем нужно.

— Может, я покараулю у ворот? — предложил я.

— Ладно, — согласился он. — Только ты что-то очень бледный.

— Я ничего не чувствую, — ответил я и пощупал лицо.

Потом пошел к воротам. Улица была пуста. Только по временам издалека раздавались взрывы. Это было восстание.

Фреди провозился довольно долго. Во всяком случае, так мне показалось. Вдруг мне стало дурно. Я ведь не боялся. Что случилось, не заболел ли я?

Фреди закончил работу и позвал меня.

— Все в порядке, — сказал он и потрепал меня по плечу.

Мы прошли через пролом. Я потянул за кабель, и лестница, словно змея, скользнула вниз.

— Патент твой?

Я кивнул головой.

— Вы говорили о поляке по имени Болек, — сказал я, — как он выглядит?

— Давай поднимемся наверх. Ты действительно хорошо себя чувствуешь?

Со мной что-то происходило. Как будто дрожало внутри. Дрожь все усиливалась. Мы поднялись наверх и подняли лестницу. Он описал мне Болека. Сомнений не было. Это был мой знакомый. Теперь мне стало понятно, почему вор был таким симпатичным. Он просто притворялся, что ворует костюмы. Я ничего не сказал. Только повторил про себя его адрес.

И вдруг я разрыдался. Никак не мог сдержаться. Не мог остановиться. Это случилось внезапно, рыдания словно сами вырывались из горла. Фреди крепко обнял меня и прижал к себе. Гладил по голове. Может из-за этих рыданий, которые подступали к горлу, я так побледнел. И так дрожал. Я долго не мог успокоиться, только старался плакать потише.

Я понял, что усвоил урок, который преподал мне отец. Я сделал в точности, как он мне говорил. Ни о чем не думал. Ничего не чувствовал. Только точно проделал всю техническую работу. Выбросить пистолет вперед. Держать его двумя руками. Щелкнуть затвором. Тщательно прицелиться. Думать только о цели. Все чувства отмести. Иначе будет дрожать рука. И умрет не он, а ты.

Я снова и снова хотел перестать плакать, но не мог. Ведь в общем-то я был, как Робинзон Крузо. Он тоже стрелял, когда дикари хотели съесть взятого в плен Пятницу.

Потом я сварил им рис и открыл последнюю банку консервированного молока. Фреди дважды менял Хенрику повязку, и они о чем-то шептались. Время от времени поглядывали на меня. Может, Фреди просил его переубедить меня.

Я показал Фреди мой склад наверху, и он проспал там весь день. Я был с Хенриком. Мы разговаривали. Я очень жалел, что не взял в бункере шахматы. Мы сделали из картона шашечную доску и играли, передвигая монеты и кусочки дерева. Иногда я даже побеждал. Может, он специально поддавался, а может, я и вправду побеждал.

Вечером Фреди ушел. Пожал Хенрику руку. Я тоже хотел пожать ему руку, но он обнял меня и крепко поцеловал. В руках он держал узел с немецкой формой, каску напялил на голову. Он улыбнулся мне и отдал честь, как настоящий солдат. Потом спустился вниз и скрылся в темноте. Только слышались его шаги, пока звук их совсем не смолк.

Всю эту ночь, просыпаясь от стонов Хенрика, я прислушивался к далеким выстрелам. Думал, может, это стреляет Фреди. И молился за него.

 

У врача

Я проснулся на рассвете из-за стонов Хенрика. Он чувствовал себя очень плохо. Весь горел. И был мокрый от пота. Ясно было, что он не может двинуться с места. С трудом говорил. Пытался успокоить меня. Я дал ему воды. Он не мог пить. Я поил его из ложечки, очень медленно, как дают воду младенцу. Я подумал, что он умирает, и решил позвать врача. Я знал одного врача, но он меня не знал. И тогда я напомнил Хенрику про путь через стену, который он знал. Это было недалеко. Угол моей улицы и улицы Пекарей. Он говорил очень медленно. Чтобы я понял, или, может, он не мог говорить быстрее. Я намочил полотенце и положил на его лоб. Ему немного полегчало. Мама всегда клала мне на лоб мокрое полотенце, когда у меня была температура.

— Улица Пекарей, 32, — шептал он.

Я сел возле вентиляционного окна и стал смотреть, как приходят и уходят люди на той стороне. Дети еще не шли в школу. Но великовозрастный хулиган уже крутился возле дома и ждал очередную жертву. Маленькая девочка еще не вышла. Он мог только привязаться к женщине, которая вытряхивала одеяла и ковры. Он крикнул ей: — Пани, у вас упала подушка!

Она продолжала работать. Он расстроился. Неужели он такой дурак, думал, что она сразу побежит вниз? Наверно. Вышел полицейский и погрозил ему кулаком. Все его знали. Тогда он швырнул камень в пробегавшую собаку. Та завизжала. Жена врача высунулась в окно и начала стыдить его. Потом выскочила его тетка и заорала:

— Ты все еще здесь! Я же велела тебе идти не медля! Где записка?

— Здесь, — закричал он и потряс запиской, достав ее из кармана.

— Так иди, горе горькое!

Как обычно, его куда-то послали. Я следил за ним, сколько мог. Как видно, скоро он не вернется. Потом посмотрел в бинокль на окно врача. Врач был в комнате. Жена принесла ему чай, он сидел возле письменного стола, что-то писал и пил.

Пистолет я не взял. Я понимал, что не смогу стрелять, если банда поляков схватит меня. Будь что будет. Взял с собой только фонарь.

— Если мой папа придет, он позовет меня по имени — Алекс, — объяснил я Хенрику.

— Возьми деньги, — прошептал он и показал на свой карман.

В кармане у него были деньги. Я взял несколько бумажек. Оставил двери шкафа открытыми, чтобы ему было лучше слышно. Потом выбрал, что я надену. Я точно знал, что надевают мои ровесники, когда идут в школу. Я взял несколько книг и тетрадей, которые у меня были, и связал их ремнем. Так делали те, у кого не было портфелей. Я вспомнил про военную фуражку и надел ее. Улица Пекарей была первой улицей, пересекавшей нашу улицу по дороге на фабрику. Я прекрасно знал дорогу. Я не опасался грабителей, нужно было только не нарваться на немцев, очищающих квартиры. Я не проверял, но мне казалось, что с нашей стороны уже очистили все дома.

Я знал, что дом № 32 соприкасается со стеной. Но мне не приходило в голову, что там есть проход, я ведь встретил пана Болека в соседнем доме. Я спустился в подвал дома, как мне велел Хенрик. Третий отсек слева. Было темно. Я зажег фонарь. Ничего не обнаружил. Прощупал все стены. И тогда решил сдвинуть с места разбитый стенной шкаф. Хенрик ясно сказал мне: «В проходе уложены кирпичи». Это было там, за шкафом. Я вынул кирпичи по одному. Не все. Как видно, этот проход предназначался для очень толстых людей. Мне же было достаточно маленькой дыры. Я все поставил на место. Внутри было очень темно. Я осмотрелся. Нашел отверстие, которое было заложено с другой стороны. Толкнул. Ничего не вышло. Как видно, пролом был заставлен тяжелой мебелью. Я толкнул изо всех сил. Что-то затрещало, и я выскочил наружу.

Сейчас я был в подвальном помещении. Только бы никто не спустился вниз за картошкой или углем. Я прислушался. Наверху играли дети. Кричала женщина. Мужчина отвечал ей. Я вышел на улицу. Даже не обернулся, чтобы посмотреть, видел ли меня привратник. Мне не пришлось пересекать двор. Из подвала я вышел прямо к воротам дома. Странно. Обычно в первых подъездах не было подвалов. Я такого не видел. Я старался держаться, как все.

Конечно, привратник сразу понял, что я не здешний. А может, он знает о существовании прохода и не обращает внимания на каждого постороннего. Трудно поверить, что это можно от него скрыть.

Я пошел вдоль стены с другой стороны по направлению к моему дому. Прошел мимо продуктового магазина. Это еще не мой магазин. Я имел в виду тот, который был напротив моего дома. Не смог удержаться. Зашел и купил себе булочку. Получил сдачу. Мне нужно будет поинтересоваться ценами. Так хотелось попить молока! Но это было опасно. Я шел вперед и с удовольствием ел булку. Настоящий теплый хлеб. Некоторые дети уже вышли на улицу. Те, которые хотели пораньше прийти в школу. Были такие, которые не обращали на меня внимания, некоторые заглядывали мне в лицо, потому что впервые видели меня на этой улице. Я не обращал на них внимания. Подумают, что я новичок. Что еще может быть?

Я подошел к нашему дому. Это и вправду было недалеко. Когда я пробирался по чердакам, переходя из квартиры в квартиру через проломы, поднимаясь и спускаясь по лестницам, дорога была более длинной. Может, вдвое. Даже если я время от времени из-за осторожности не останавливался и не прислушивался.

Наконец, я приблизился к тому дому, где укрывался. Он выглядел пустым и унылым. Даже немного страшным. Странная мысль мелькнула: как бы я себя видел идущим по этой стороне улицы, если бы лежал сейчас в шкафу около вентиляционного окна? Я поднял глаза и посмотрел на ту стену. Нижнюю часть фасада закрывала стена, отделявшая гетто. Я видел лишь часть окна нижнего пола и еще четыре окна, одно над другим. Пустые, как и все другие окна. Отсюда невозможно было разглядеть вентиляцию. Может, потому что стена сейчас была в тени.

Я вошел в ворота дома врача. Как всегда, калитка была закрыта. Я постучал. Открыл привратник.

— Ты к кому?

Теперь я смог рассмотреть его лицо. Он и вправду был большой и толстый, каким казался издалека. Я не испугался. И знал, что нужно сказать.

— К врачу, будьте милостивы.

Он пытливо вгляделся в мое лицо, посмотрел на книжки и тетради, связанные ремнем, и дал мне пройти.

Когда я постучал в дверь квартиры врача, мое сердце усиленно билось. Что я ему скажу? Об этом я не подумал. Прочитал белую табличку: «Д-р Станислав Р. Полавский, терапевт». Услышал его голос:

— Хелинка, стучат!

Потом услышал шарканье шагов его жены, идущей к двери. Дверь распахнулась. Она была без цепочки.

— Что тебе нужно, мальчик? Ты опоздаешь в школу. Что-то случилось дома?

Я снял фуражку и вошел в прихожую. Она всплеснула руками:

— Господи, какие у тебя волосы! Тебе разрешают так входить в класс? С такой головой?

Я молчал.

— Что тебе нужно, мальчик?

Я не отвечал.

— Что-то стряслось с папой или мамой? Или с одним из братьев? Почему тебя послали сюда?

— Я должен поговорить с самим врачом, пани, — прошептал я.

Я не собирался шептать. Так вышло. Мне вдруг стало ясно, что когда я снимаю фуражку, мои всклокоченные волосы могут меня выдать. Она пропустила меня в приемную. К врачу. Я молчал. Она вышла и закрыла за собой дверь. Он тоже некоторое время смотрел на мои волосы. Но ничего не говорил. Может, он тоже начал что-то подозревать. Хенрик был отсюда так близко. Я стоял и смотрел на мое окно, оно было напротив.

— Доктор, — сказал я и показал, — там, под окном разрушенного дома, лежит раненый, который участвовал в еврейском восстании. У него в плече пуля, и ее надо извлечь.

Врач обернулся и посмотрел на мрачный и пустой фасад. Потом взглянул на меня и спросил:

— Откуда ты знаешь?

— Доктор, я там скрываюсь довольно давно. Я знаю, как туда добраться, не слишком рискуя. Сейчас я пришел оттуда. Вы должны пойти со мной, доктор. Его лихорадит, и он весь горит.

— Как я могу тебе поверить? Может, тебя послал какой-нибудь… — он не закончил фразу. Не хотел продолжать.

— И привратник пропустил тебя?

— Да, — ответил я, — я попросил его: «К доктору, будьте милостивы», — процитировал я.

— Кто научил тебя именно этим словам?

Я начал рассказывать ему. Все с самого начала.

— Садись, — вдруг сказал он. — Хочешь есть?

— Молока, — попросил я.

Он позвал жену. С минуту они шептались. Еще до того, как она принесла молоко, она внесла в комнату парикмахерские принадлежности. Она обвязала вокруг моей шеи простыню, и доктор быстро постриг меня. Тем временем я продолжал рассказывать мою историю. Кто-то пришел, но доктор не впустил его. Просил передать, что он сейчас идет к тяжелобольному. Быстро собрал инструменты. Его жена подмела пол и собрала волосы. И вправду, их была целая охапка.

— Есть у тебя там вода?

— Да, из крана.

— Невозможно поверить, — сказал он себе под нос, когда жена помогала ему надеть пальто. — Просто не верится.

Я не рассказал ему про немца и про пистолет. Побоялся.

Женщина хотела дать мне пакет с едой. Я не хотел брать. Боялся, что это может выдать меня. Тогда она попыталась засунуть продукты в портфель врача, но там не было места. Я взял у нее три яблока. Одно съел на месте, а два положил в карман.

Когда мы выходили, напротив по лестнице спускалась девочка. Я думаю, что очень смутился. Во всяком случае, сказал ей:

— Доброе утро.

Она на минуту остановилась, словно пытаясь припомнить, кто я такой, но, конечно, не вспомнила. Только внимательно посмотрела на меня и улыбнулась, продолжая бежать вниз, перепрыгивая через две ступеньки.

— Ты с ней знаком? — спросил врач.

— Нет, — ответил я. — Но я всегда смотрю на нее через вентиляционное окно, когда она сидит у подоконника и делает уроки.

— Очень милая девочка, — сказал врач.

Я был в этом уверен. Но ничего не сказал. Теперь о моем укрытии знали четверо: Фреди, если он еще жив, Хенрик, врач и его жена. Папу и Баруха я не считал.

Я на минуту снял фуражку и провел рукой по волосам. Они были короткие и колючие.

— Вы были когда-то парикмахером?

— Да — в армии, — сказал он и засмеялся.

Какое счастье, что в одной из квартир я нашел маленькие ножницы и время от времени стриг себе ногти. Сначала только на одной руке. Не мог стричь на левой руке. Но потихоньку научился. Я не любил стричь ногти. Когда я жил с родителями дома, каждый раз из-за стрижки ногтей велась война. Папа всегда говорил:

— Алекс, ты соревнуешься с кошкой?

Мама приносила ножницы, и, если у нас гостила бабушка, она всегда собирала отрезанные ногти в бумагу и бросала их в огонь. Потому что если вы повсюду разбрасываете ногти, поели смерти душе придется ходить и собирать их, и она будет кочевать бесконечно. Я думаю, бабушка в это верила, потому что всегда тщательно собирала их.

 

Операция

Привратник того дома, где был проход, знал врача. Он поклонился ему, сняв шапку. Потом проводил нас к подвалу, предварительно убедившись, что никто нас не видит. Его об этом никто не просил. Я даже подумал, что он тоже подпольщик. Он сдвинул тяжелый буфет и, когда мы вошли в темный проход, поставил его на место. Я осветил это место фонариком и быстро нашел камни, положенные один на другой. На этот раз я вытащил больше кирпичей. Потом доктор помог мне положить их на место.

Я повел его чердаками и проходами в стенах домов. Хорошо, что нам не пришлось подниматься на крыши. Ходить по ним нелегко. Нужно уметь держать равновесие, ведь приходится пользоваться досками, предназначенными для трубочистов. Я был специалистом в этой области. Но врач был человек старый. Он быстро начал задыхаться, и приходилось часто останавливаться, чтобы он передохнул. Я притворялся, что передышки нам необходимы, и делал вид, что прислушиваюсь, нет ли кого-нибудь в соседнем доме. Но вскоре убедился, что доктору совсем не стыдно признаться в том, что он устал.

Наверно, только дети стыдятся этого. А впрочем, нет. Я вспомнил дядю Роберта, который страдал одышкой и всеми силами стремился это скрыть.

Наконец мы пришли. Было тихо. Я дернул провод и спустил лестницу. Хенрик не посмотрел, кто там, внизу.

Доктор очень быстро пришел в себя и вдруг на моих глазах превратился в человека бойкого и энергичного. Быстро развязал повязку. Разложил инструменты на полотенце, положенном поверх деревянной доски. Засунул в рот Хенрика тряпку, чтобы тот не укусил язык или губы. Затем вскрыл рану и прочистил ее. Я помогал ему изо всех сил. Он боялся, что я потеряю сознание, увидев кровь. Я не сказал ему, что буду’ врачом, когда вырасту. После того, как я познакомился с этим доктором, я был уверен в этом.

Хенрик часто вздрагивал от боли. Доктор дал ему выпить немного водки.

— Пусть опьянеет, — сказал он мне и улыбнулся. — Ты чувствуешь себя нормально?

Я вспомнил вопросы Фреди после случившегося с немцем.

— А что, я бледный? — спросил я его.

— Нет, — ответил он, — как будто все в порядке.

И он начал делать операцию. Очень быстро, как будто только и занимался извлечением пуль. Победным движением он поднял в воздух щипцы, в которых была зажата пуля.

— Вот она, проклятая!

Хенрик потерял сознание.

— Чудесно, — сказал доктор, — это намного лучше, чем наркоз.

Он вылил на рану много йода. Я держал бинты, которыми он быстро и тщательно перевязал рану. Потом объяснил мне, как менять повязку. Оставил мне бинты и йод. И таблетки от температуры. Потом закрыл свой портфель.

Хенрик пришел в себя. Мы помогли ему лечь в постель в шкафу, и я закрыл дверцы. Доктор попросил меня показать ему его дом через вентиляционное окно. Хотел увидеть, что я могу рассмотреть отсюда. Он улыбался и трепал меня по плечу.

Я проводил его в обратный путь. На этот раз взял с собой пистолет. Не удержался и показал ему. Я впервые похвалялся им перед кем-то. Доктор поразился, и мне это было очень приятно. Я подумал, что во всем городе ни у одного мальчика нет пистолета. Понятно, что я имел в виду польских ребят.

— Ну, ты уже кого-нибудь убил? — со смехом спросил он.

По пистолету не было видно, что я из него стрелял. Я его тщательно вычистил и смазал подсолнечным маслом. Не стал отвечать на вопрос врача. Мне вдруг стало неловко. Ведь он был врач. Только когда мы миновали самый тяжелый переход и присели отдохнуть, я тихо рассказал про немца.

— Люди не должны убивать друг друга, сынок, — сказал доктор очень серьезно. — Нужно оказывать им помощь и лечить их. Убить человека — это самое большое преступление, которое, к сожалению, в последние годы очень распространилось. Но если ты защищаешь близкого человека или друга, или свою страну, или просто делаешь это, чтобы остаться в живых, этого не надо стыдиться. Нет никакого позора в том, что приходится убивать убийцу, вроде того немецкого солдата, о котором ты рассказал. Этого не только не надо стыдиться, сынок, но нужно признать, что ты маленький герой. Знай это, если тебе никто пока этого не говорил.

Вдруг он наклонился и поцеловал меня. Потом встал, и мы продолжили наш путь.

— Через два дня я приду осмотреть больного, — сказал он. — Подойди к проходу в тот же час, что и сегодня. Жди меня и не выходи.

— Ладно, — сказал я. — Я увижу, когда вы выйдете из дома, и подойду.

— Если операция прошла благополучно, хорошо. Но если, не дай Бог, есть заражение, придется медсестре ухаживать за ним. Но я надеюсь, что все будет в порядке.

На этом мы расстались.

В ту ночь раздавались единичные выстрелы в гетто «А». Назавтра все было тихо. Правда, оттуда поднимались тяжелые клубы дыма, которые расползались над городом. Ночью мы видели зарево пожара. Гетто пылало. Может, его подожгли нарочно, чтобы выкурить восставших бойцов.

Наутро Хенрик почувствовал себя лучше. Съел немного картошки и одно яблоко из тех, которые я принес. Я их берег для него. Я продемонстрировал ему Снежка со всеми его номерами. Снежок меня не подвел. Быстро явился на свист и побежал искать свой завтрак, когда я ему подал сигнал «ищи». Хенрик был поражен. Когда он был маленьким, он никогда не играл с мышами. У него был большой сиамский кот.

Я снова рассказал ему всю свою историю — о моих родителях и о том, как я оказался в этом доме. Он тоже рассказал о себе. Он думал, что вся его семья погибла. У него не было никакой надежды встретить кого-нибудь из них после войны. Я думал иначе. И мы с ним долго говорили о том, что будет после войны. Не только о том, как мы выйдем на свободу и будем расхаживать по улицам. Не только о том, как поедем куда-то далеко в деревню и будем там гулять или, может, уплывем на лодке. Или будем кататься на лыжах или на коньках. Нет, мы говорили и о том, о чем постоянно говорила мама. О Палестине.

Он сказал:

— Эрец-Исраэль.

Он говорил о том, что у евреев нет своей страны, и отсюда все их несчастья. И рассказал об Эрец-Исраэль. Лежал с закрытыми глазами, как будто грезил и видел сон наяву. Он говорил о стране, которая у нас будет, настоящей стране со своим флагом и президентом. Я, правда, предпочел бы короля. Я сидел тихо и слушал. Странно было думать о городе, все жители которого евреи. Идешь себе по улице, а вокруг одни евреи — шоферы такси и возчики. Грузчики и почтальоны. Полицейские и трубочисты. Дворники и дети — все до одного евреи. И тогда те, у кого еврейские лица и большие печальные еврейские глаза, не побоятся выйти на улицу. Никто не будет высмеивать их. Никто не будет их дразнить и никому больше не скажут, что у него еврейский нос.

— А какой у нас будет гимн? — спросил я его.

— Ты что, не знаешь? — удивился он.

— Нет, — ответил я. — Мама не говорила.

Он начал вполголоса напевать. Я узнал эту мелодию. Иногда мама пела ее, когда укладывала меня в постель.

На рассвете я проснулся от страха. Откуда-то подъехала машина и с грохотом остановилась. Как гестапо. Нет, это было не со стороны гетто. Это было на польской улице.

Я осторожно перелез через Хенрика. Он тяжело дышал. Я открыл вентиляционное окно и все увидел. Они остановились у дома напротив. О девочке я не должен был беспокоиться. Но доктор… Они вбежали в дом. Двое. Третий остался сидеть за рулем. Были в форме гестапо. Кто-то донес? Всегда одно и то же. Нужно убивать всех предателей еще до того, как начнется война. Только как их узнать?

Они спустились с доктором вниз и посадили его в машину. Сверху на нем было пальто, но на ногах пижамные брюки. Было странно видеть его выходящим из дома без портфеля. Я впервые видел его без портфеля, будто это был другой человек.

С этого дня занавески на окнах дома напротив были постоянно задернуты. Его жена тоже куда-то исчезла, больше я ее не видел. Я только мучительно надеялся, что если это и случилось, то не из-за меня. И не из-за Хенрика. Я верю, что это так. Ведь время от времени их хватали, подпольщиков. Как и евреев.

 

Пан Болек

Хенрик был болен. Здоровье его ухудшилось. Я не думаю, что из-за раны. На мой взгляд, рана была в порядке. Начала затягиваться, и рука почти совсем не болела. Он был просто болен. Может, тифом или чем-то в этом роде. Постоянно терял сознание. Иногда приходил в себя, и я двоился у него в глазах, иногда он не узнавал меня. И начал говорить во сне во весь голос. Это меня очень пугало. Я пытался закрывать ему рот рукой или будил его. Он не просыпался, но замолкал на некоторое время. Я боялся спать. Готовил ему чай и менял холодные компрессы на лбу. И еще одно. Я собрал в соседнем доме тряпки, потому что он начал ходить под себя. Это продолжалось три недели. Потом он начал поправляться, медленно-медленно. Но был слаб, как муха. Теперь я уже не должен был менять тряпки. Было достаточно горшка. Время от времени он обнимал и благодарил меня. Говорил, что я его спас. Это так, но зачем все время благодарить?

Однажды, когда он, наконец, встал на ноги и сумел даже спуститься вниз по веревочной лестнице, я сказал ему, что знаю, где живет Болек, их связной. Тот, который вел их в гетто в первый день восстания.

— Откуда ты знаешь?

Я ему рассказал.

— Дай его адрес, — сказал Хенрик, — я к нему пойду.

Я рассмеялся. Он выглядел не как один еврей, а как сразу тысяча евреев. Да еще к тому же слабый и больной.

— Я пойду и поговорю с ним, — сказал я.

Я как следует продумал, когда пойти. Больше я не мог выйти на польскую улицу, когда дети шли в школу. Не знал, когда смогу вернуться назад, и мне не хотелось бросаться в глаза жителям улицы. Я выбрал другое время. Мне не хотелось оказаться на улице и в то время, когда они выходят из школы и играют. Мне бы их дела.

Я решил пойти во второй половине дня. И взять с собой хозяйственную сумку, чтобы заодно можно было купить в лавке некоторые продукты. Деньги я взял у Хенрика. Он хотел дать мне больше, чем я просил. Сказал:

— На всякий случай.

По дороге я побывал в четырех квартирах, прежде чем нашел сумку и бидон с крышкой для молока. Все это валялось в углу. Это не было имуществом, которое стоило отправлять в Германию.

Проход был такой же, как раньше, только привратник остановил меня и подозвал. Что он хотел? Неужели не узнал меня? Нет, он меня узнал и хорошо запомнил.

— В первый раз, когда ты отсюда вышел, ты сбежал, — сказал он мне, — и мне не хотелось догонять тебя. Потом ты шел с врачом. Поэтому я пропустил тебя бесплатно. Но сейчас плати или возвращайся назад. У вас, евреев, всегда есть деньги.

Теперь я понял, как грабители проходят в гетто и возвращаются назад. Понял также, почему отверстие, для маскировки заделанное кирпичами, было таким большим. Не из-за толстых. Счастье, что Хенрик настоял на своем и дал мне больше денег. Благодаря этому не придется ходить туда-сюда.

— Сколько?

По его словам, он сделал мне скидку. Так как я ребенок. Я заплатил и прошел. Это помогло, хотя бы в одном: я перестал его бояться. Теперь все стало понятно. Я решил попросить у Хенрика денег, когда он будет уходить, чтобы можно было пройти, если это понадобится, и чтобы можно было купить некоторые вещи — опять-таки, если понадобится.

Я снова был за стеной. На этот раз не спешил, как тогда, когда ходил за врачом. Да и чувствовал себя более уверенно. «Это главное», — говорил отец. Я не пошел короткой дорогой. Решил сделать круг и пройти через парк. Шел медленно, как будто гулял. Не «как будто», я и вправду гулял. Почему я раньше не выходил погулять? Ведь до сих пор никто, кроме привратника, не подозревал, что я еврей. Впрочем, я попробовал это только раз.

Я был как пьяный. Почти забыл, зачем я иду. Парк выглядел, как и в прошлые осенние дни, которые я помнил. Он был полон листьев. Некоторые деревья сбросили их полностью и стояли оголенные в ожидании снега. Матери с детьми, лежащими в колясках. Может, няньки. Конечно, и сейчас есть богатые люди. Маленькие дети, которые катались на велосипедах или катили железный обруч, направляя его деревянной или железной палкой. Я ни разу не смог это сделать. Наверное, был тогда слишком маленький.

Мои ровесники играли в футбол. Я видел, как они старались организовать две команды. Ссорились и кричали. Так это было всегда. Один из них показал на меня пальцем, другой позвал. У них не было вратаря. Я же был отличный вратарь. Остался с ними. Ведь я никуда не спешил. И не разочаровал свою команду.

— Где ты живешь?!

— Приходи завтра!

— Ладно!

К счастью, пошел дождь, и все разбежались по домам. Я накрыл голову пустой кошелкой и побежал. Добежал до магазина в доме врача. Вошел. Надеялся, что, может, встречу там ту девочку. В магазине была только одна покупательница. Я купил молоко, десяток яиц и хлеб. Сказал:

— Мама просила.

Чуть не попросил булочку. Еле удержался. Вспомнил, что булочки были только по утрам. Впрочем, молоко тоже покупали утром, но у продавца еще оставалось немного. Я посмотрел, сколько заплатила женщина, и протянул деньги, которые дал мне Хенрик. Получил сдачу. Не считал, чтобы не злить его. Постоял в магазине еще немного, потому что дождь все еще шел.

Скоро будет зима. Всю прошлую неделю дули сильные ветры, которые сгибали деревья на польской улице. В парке я чувствовал под ногами замерзшую землю. Я не слишком страдал от холода в своем шкафу. Только волновался, что кончится керосин и я не смогу кипятить воду для чая. Хенрик тоже называл горячую воду с кусочками сахара «чай».

— Ты здесь новичок? — спросил продавец.

— Да, — ответил я. — Мы приехали на прошлой неделе.

— И правда, — сказал он, — я как-то утром видел тебя.

— Я был у врача, — сказал я.

Продавец вздохнул. Мне почему-то его вздох показался неискренним.

— Бедный, — сказал он. — Золотой был человек. А какой врач! Проклятые стукачи! В каком доме ты живешь?

В магазин вошли две женщины и вредный мальчишка. Я не ответил. Мальчишка осмотрел меня с ног до головы. Теперь я увидел, что он не такой большой, как казалось из окна. Может, потому, что другие дети были еще меньше. Я пошел к двери. Он тут же подставил мне ногу.

— Оставь, — сказала одна из женщин. — Ты уже начинаешь?

Это была его тетя, которая всегда кричала из окна:

— Янек, подлец, домой!

— Иду, тетя!

И не двигался с места.

— Новый мальчик, — сказал продавец, когда я открывал дверь.

Я выскочил на улицу. Они еще догадаются, что я нигде не живу. И что на всей улице нет никого нового. Теперь мне нельзя больше приходить сюда. Лучше уж я буду покупать в той лавке, которая на углу улицы Пекарей, где я в прошлый раз купил булочку. Люди в той лавке казались мне более приятными. Кроме того, оттуда мне было ближе к дому. Я, наверное, мог положиться и на привратника. Я не был уверен, что он мне поможет, но уж, конечно, не выдаст. Ведь это его доход.

Град смешался с дождем. Я поднял воротник и натянул фуражку на уши. И снова побежал. И вдруг столкнулся с мальчиком, который шел мне навстречу, и он упал на тротуар. Я опустил кошелку на землю и помог ему встать.

— Извини, — сказал я, — это не нарочно.

Но это оказался не мальчик. Это была та самая девочка. Она была готова расплакаться. Падая, сильно расшибла колено. Но сдержалась. Она меня сразу узнала. И даже пыталась улыбнуться.

— Это ты, — проговорила она. — Знаешь, доктора забрали.

— Знаю, — ответил я.

Мы прижались к стене дома, чтобы укрыться от дождя.

— Меня зовут Алекс, — сказал я.

— А меня Стася. Холодно, — проговорила она.

Мне так хотелось рассказать ей о себе. И о том, как я наблюдаю за ней в вентиляционное окно. Никогда не смогу рассказать ей об этом. По крайней мере, пока не кончится война. И тогда я сказал ей, хотя лицо мое горело от смущения:

— Хочешь, будем дружить?

— Ты что, смеешься надо мной?

— Нет, — сказал я. — Я говорю серьезно.

— Ладно, — проговорила она. — Ну, я должна бежать домой. Ты что, здесь новенький?

— Я живу по ту сторону парка, — сказал я. — Хочешь, там и встретимся? Иногда я играю в футбол.

— Они всегда смеются, если видят, как мальчик разговаривает с девочкой.

— Найдем другое место.

— Завтра?

— Нет.

Я не знал, что будет завтра. Найду ли я пана Болека сейчас. И что будет дальше. Когда Хенрик уйдет. Даже если он не уйдет, это мне не помешает. Впрочем, может, он мне не разрешит. Скажет, что это опасно. Так что? Мне наплевать на опасность. И, кроме того, оставлю ему пистолет. Или нет, не оставлю. Это мой пистолет.

— Приходи в следующий понедельник, — сказал я ей. — После обеда, как сейчас. Но, конечно, не в дождь.

— А если будет снег?

— Снег — это красиво, — сказал я.

На этом мы расстались. Каждый побежал своей дорогой. Я свернул налево и нашел дом пана Болека. Это было близко. Мы проходили мимо него, когда еще до войны ходили в гости к бабушке.

Я вошел в ворота. Там стоял противный верзила. Смотрел на меня подозрительно. И уставился на кошелку.

— Где пан Болек? — спокойно спросил я.

— Где он может быть? — с демонстративным презрением сказал парень и указал рукой на дверь, ведущую в квартиру привратника. И, правда, вопрос мой звучал довольно глупо.

Я постучал в дверь. Вышел привратник. Это был он, только одет иначе, чем полагалось. В тяжелых сапогах. С первого взгляда он меня не узнал. Я снял мокрую фуражку и вежливо с ним поздоровался. Тогда он вспомнил.

— А, — воскликнул он, — Алекс! Ну, заходи.

Его жена была дома. Я замялся.

— Говори, — сказал Болек. — Что случилось?

Я молчал. Тогда он ввел меня в глубь квартиры и закрыл двери. Я все рассказал ему, как доктору. Он тоже не мог поверить.

— А откуда этот загар? Это что, краска?

— Да нет, остался с лета. Из-за птиц.

— Что ты делаешь с птицами?

— Так, ничего. Они привыкли ко мне. Они прилетают пить воду, а там иногда есть солнце. Я сижу там неподвижно и даю им крошки. Каждый раз бросаю их ближе и ближе к себе. Некоторые птицы уже садятся на мою ладонь.

Я рассказал ему о Хенрике. И о враче.

— Где ты прячешься?

Теперь уже пятеро знали о моем убежище.

Он позвал меня, и мы вместе поднялись на чердак. Оттуда он указал рукой в сторону моего дома. Я утвердительно кивнул.

— Невероятно, — снова повторил он.

Мы спустились вниз. Он все рассказал жене. Говорил шепотом. Они посадили меня за стол и накормили. Настоящим обедом. Суп. Мясо с овощами. Пудинг. И хлеб. Ой, сколько же я съел! Потом с трудом поднялся из-за стола. Я, правда, не голодал.

Но настоящий обед не ел довольно давно. И потому сейчас съел его, как голодный волк.

Пока я ел, они перешептывались. Это немного волновало меня. Но они не выглядели людьми, способными выдать. Поговорив, они тут же мне все объяснили.

— Алекс, — сказал пан Болек. — Ты остаешься у нас. Больного мы заберем и переправим, куда следует. А ты останешься с нами. Документы мы достанем.

— Это будет нетрудно, — добавила его жена. — У меня в деревне есть племянник твоих лет. Болек поедет туда и привезет его свидетельство о рождении и другие бумаги. Ты будешь у нас вместо него. Пойдешь в школу. Что ты на это скажешь?

У нее был очень приятный голос.

Мне так хотелось у них остаться. Они мне очень нравились. У женщины были добрые глаза. Болек был умный человек. Я расспросил его. До войны он не был учителем. Он занимался политикой. Был коммунистом. Из тех, которые боролись за равноправие и счастье рабочих. И не были против евреев. Он мне это сказал.

— К сожалению, я не могу остаться, — сказал я им.

— Но почему? — воскликнули они в один голос.

— Я жду моего отца, — ответил я.

Болек хотел что-то сказать, но жена остановила его предостерегающим жестом. И не произнесла ни слова. Она дала мне пакет с яблоками. Их прислала ее сестра из деревни. И банку меда. Обернула ее куском газеты и предупредила, чтобы я не разбил.

— Не волнуйтесь, пани, — сказал я.

Если бы она знала, сколько мешков с вареньем я перетаскал и почти ни разу ничего не разбил. Это случилось только тогда, когда я очень спешил и не обмотал каждую банку тряпкой.

Пока я ел, Болек ходил по комнате. Потом он сказал:

— Слушай, сынок, и запоминай, что я говорю. Каждый день, когда колокола в церквах будут звонить к обедне, я, жена или наш сын будем подниматься на чердак и смотреть на стену твоего дома. Если тебе понадобится помощь, подай нам знак.

Он минуту подумал.

— До какого окна ты можешь добраться?

Я объяснил.

— Хорошо. Положи там доску или железный прут по диагонали. Это не вызовет подозрений, как будто что-то свалилось сзади, и тогда я подойду к проходу в тот же день. Конечно, если смогу. Но если не я, то кто-то из моей семьи. Ты это запомни.

Я кивнул головой.

— Я хочу также предупредить тебя, что рано или поздно сломают стену, откроют улицу и разделят квартиры между поляками. И уж тогда ты не сможешь высунуть носа.

— Но смогу поставить в окне железку, — сказал я.

Мы подняли воротники и побежали вдоль домов. Град перемежался с холодным дождем, и время от времени нас относило сильными порывами ветра.

Когда дождь усилился, мы на минуту остановились в воротах одного дома. Там стояла толпа. Сначала я подумал, что просто люди скрываются от дождя. Потом мне показалось, что они дерутся. Люди кричали и спорили. Пан Болек спросил у какой-то женщины:

— Что здесь происходит?

— У хозяина дома нашли жидов и арестовали их. Он подвел весь наш дом, этот подлец. Ему мало было того, что он каждый раз поднимал квартплату!

Пан Болек рассердился и плюнул на землю. Женщина, конечно, была уверена, что он плюнул из-за евреев. Я бы тоже с удовольствием плюнул.

Мы побежали дальше. Прошли дом, где раньше жил доктор. Я, конечно, не увидел Стаею. Но увижу ее на следующей неделе, в понедельник. Если не будет дождя. И если она придет.

Они были хорошо знакомы — привратник дома, где был проход, и пан Болек. Он заплатил привратнику, сказал ему несколько слов и велел мне привести Хенрика.

— Послушаем, что он скажет, и посмотрим, как он выглядит, а там будет видно. Но в общем, проведем его сегодня здесь. Еще до темноты я буду ждать его тут. Объясни ему это, понял?

Я все понял. Спустился в подвал, пан Болек — за мной. Он отодвинул буфет, а потом задвинул его за мной. Еще до того, как я из пролома помахал ему рукой, он подошел ко мне и прошептал:

— Не забудь про железный прут, Алекс. Подожди, возьми немного денег.

— Не надо, — сказал я, — у нас еще не открывают магазины.

Он рассмеялся. Я не хотел брать у него деньги. Пока я предпочитал взять у Хенрика.

Я рассказал все Хенрику. Объяснил, что он должен делать. Он встал, дрожа от холода. Я поднялся наверх и спустил теплое пальто, которое припрятал для папы. Он с удовольствием надел его. Теперь он выглядел немного лучше. Не такой худой и несчастный. Я наполнил карманы его пальто кусками сахара. Он не хотел брать. Я сказал, что наверху у меня есть еще. Он не поверил, но у него не было сил подняться по железной лестнице в мой склад и проверить.

— Ну, пошли, — сказал я.

— Нет, я пойду один.

Я не согласился. Ведь я отлично ориентировался в проходах. А он там не был ни разу. Когда они с Фреди попали сюда, они пришли с улицы. И, кроме того, я не мог дать ему свой фонарь. Батарейки во втором фонаре давно кончились. Я уж не говорю о пистолете. После непродолжительной дискуссии Хенрик согласился со мной.

Мы шли молча. Только прислушивались, когда переходили из дома в дом. Хенрик был осторожней меня, — ведь в последние дни мы видели полицейских и служащих домоуправлений, которые проверяли и записывали квартиры перед тем, как распределять их.

Мы добрались до дома № 32 по улице Пекарей. Ничего не изменилось. Я сдвинул шкаф. На минуту вошел с Хенриком в темный проход.

— Оставлю тебе немного денег, — вдруг сказал он.

Я чуть не забыл попросить его. Он достал пачку Денег и поделил ее поровну.

— Нет, не надо так много, — сказал я.

— Бери и помалкивай, — сказал он, — у меня есть еще.

Он показал еще одну пачку, которая лежала у него во внутреннем кармане. Тогда я взял свою часть и поблагодарил его. Потом мы расстались. Я протянул ему руку, и он крепко пожал ее. Я тоже постарался сжать его руку изо всех сил. Мы расстались, как настоящие мужчины. То есть, он, конечно, и был мужчина. Я тоже, за исключением голоса, который пока еще оставался ребячьим.

 

Зима

Всю ночь шел снег. Первый снег в этом году. Я не мог удержаться и после обеда пошел в парк. Утром я сбросил вниз веревочную лестницу. Все было покрыто снегом, и на белоснежном покрывале, укрывшем развалины, я отчетливо различил собачьи следы. Я ни разу не видел здесь собаки. Я постарался припомнить, что ел вчера и какой запах привел ее сюда. Я начал спускаться и вдруг на последней перекладине остановился. Так ведь и я оставлю следы и, если кто-нибудь войдет во двор, то сразу увидит эти следы. Теперь мне можно будет спускаться только в том случае, если пойдет сильный снег, который покроет мои следы.

Я вернулся наверх и принялся размышлять. Ведь теперь и знаки, которые я оставил папе, покроются снегом. Как же я пойду в парк играть с детьми? Прежде всего, мне нужно снова проделать всю работу, чтобы, как раньше, оставить папе записку. Но как спуститься и выйти отсюда или даже просто сходить в соседний дом по нужде?

Я сдвинул лестницу ближе к стене и спустился вниз. Потом, с большими предосторожностями, выбрал обходной путь — по местам, куда не долетал снег. Я не думаю, что в тот день кто-нибудь заходил во двор, потому что нигде не было никаких следов. И все-таки я очень гордился тем, что нашел выход, и даже объяснил Снежку, что мог бы быть настоящим индейцем.

После обеда я пошел к проходу. Заплатил привратнику и направился в парк. Ребята, с которыми я играл в футбол, тоже пришли туда. Правда, не все. И не играли в футбол. Теперь я был знаком почти со всеми. Мы сделали снежки и начали войну. Сначала один против другого. Потом разделились на две группы. Один из ребят, Владек, хотел, чтобы мы назывались поляками и немцами. Но никто не захотел быть немцем. Тогда мы решили, что называть группы не будем. Будут просто два лагеря. Один лагерь возглавил Владек, другой — я, и мы начали настоящую войну. Когда мы кончили играть, я был такой мокрый, что просто дрожал от холода. Стемнело. Все разошлись по домам. Я уже знал, что будет, когда вернусь к себе. Ворота дома с проходом были закрыты. Я попытался открыть калитку. Она еще не была на замке. Створки затрещали. Я проскочил внутрь и спустился в подвал. Думаю, что привратник видел меня из окна. Во всяком случае, он не вышел и ничего не сказал. К счастью, вход в подвал был прямо из ворот, так что жильцы не увидели меня из окон, выходящих во двор. Может, именно поэтому здесь и сделали проход.

Я сжал зубы и пробрался к своему дому. Сжал не от холода, а от рыданий, которые готовы были вырваться из горла. Я все время говорил себе:

— Остановись и прислушайся, нет ли кого-нибудь в соседнем доме.

Я должен был напоминать себе это все время. Около каждого пролома в стене. В каждом проходе. Все время повторял:

— Не беги. Иди спокойно. А то выдашь себя.

Я говорил это себе все время. И даже иногда — вполголоса:

— Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только когда будешь у себя и накроешься подушкой. Только там.

Я сдержался. Когда я вышел из пролома к развалинам, снова пошел снег. Он падал тихо и густо. Большими влажными хлопьями. Я не пошел в обход. Пересек двор прямо по диагонали. Следы очень быстро занесет снегом. Я поднялся наверх и чуть было не забыл подтянуть лестницу. Такого со мной еще не бывало. Я закрылся в вентиляционном шкафу, накрыл голову подушкой и разрыдался.

Немного погодя я успокоился, закрыл окна и зажег примус. Сначала согрел руки. Потом снял одежду и развесил ее, чтобы высохла. Тем временем вскипела вода, и я напился «чаю», держа во рту кусочек сахара. И лишь потом покормил Снежка. Я не мог говорить с ним и ничего не рассказал ему. Боялся, что если открою рот, все начнется сначала.

Четыре дня, оставшиеся до понедельника, я просидел дома. Когда вышел, был чудесный зимний день, не очень холодный. Я заплатил привратнику, и он погрозил мне пальцем. Улыбнулся ему в ответ. И снова пошел прямо в парк. Ребята играли в прятки. Она тоже была там. Играли только мальчики, она стояла в стороне. Я поздоровался с ней. Она кивнула в ответ. Владек спросил:

— Это твоя невеста?

Я разозлился и хотел сказать, что это не его дело. Но сдержался. Мама всегда говорила, что когда я злюсь, надо сосчитать до десяти и лишь потом ответить. Это было впервые в моей жизни, что я воспользовался ее советом и победил. И вправду, злоба испарилась. Я улыбнулся и кивнул головой. Он рассмеялся. И мы вдруг почувствовали себя друзьями. Как будто я поделился с ним своей тайной. Может, он ожидал злобного и неприличного ответа, и для него мое поведение было приятной неожиданностью.

Мы начали играть. Она стояла в стороне. Вдруг повернулась и ушла. Я побежал за ней и закричал:

— Стася!

Она остановилась и ждала меня.

Ребята начали кричать, что нельзя уходить в середине игры. Но Владек их успокоил. Громко сказал:

— Оставьте его в покое!

Потом что-то прошептал, и все расхохотались. Но оставили нас.

Мы пошли посмотреть, замерзло ли озеро с лебедями и можно ли уже там кататься на коньках. Шли очень медленно. Не обменялись ни словом. Я вдруг застеснялся. Может, и ей было неудобно. И тут я почувствовал, что мне нечего бояться. Просто я не могу говорить с ней ни о чем из того, что было для меня самым важным. Чем что-то изображать, лучше было молчать.

Парк был очень красив. Снег был белый и чистый. На центральных дорожках его немного сгребли в стороны. Чья-то мамаша и несколько детей слепили большую снежную бабу. Вставили угли вместо глаз. И тут Стася задала мне вопрос, которого я боялся больше всего:

— Где ты живешь, Алекс?

— Недалеко, за парком.

— На улице Тополей?

Она хотела знать. Может, хотела прийти к нам и познакомиться с моими родителями. Или просто зайти, если будет скучно. Подождать меня на улице. И я понял, что это наша последняя встреча.

— Давай вернемся, — сказал я.

Она начала говорить о себе. О школе. Об учителе. О своей близкой подруге Марысе, которая была лучше всех в классе. И что в доме у нее нет подруг, потому что там живут одни мальчики. А девочки или совсем маленькие, или взрослые. И она рассказала мне о маленькой девочке, которая проводила целые дни на улице, если только позволяла погода. Я чуть не сказал, что я это знаю. Что я ее видел.

— Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что…

Я замолчал посреди фразы — просто не мог больше произнести ни слова. Ведь одно неверное слово, и ты рискуешь потерять жизнь. Она внимательно смотрела на меня темно-синими глазами. Она была самая красивая девочка, какую я знал. И тогда я ей сказал.

Ее лицо запылало.

— Ты ненавидишь евреев?

Она опустила голову.

— К примеру, можешь выдать меня? Знаешь, если ты даже случайно расскажешь обо мне своим родителям, это будет мой конец. Я рассказал тебе всю правду, потому что не мог врать. Но теперь мы расстанемся и больше никогда не встретимся. Ты должна беречь эту тайну, потому что, кто знает, вдруг мне когда-нибудь придется пройти по вашей улице.

Я уже ругал себя, что все ей рассказал. Какая глупость. Все себе испортил. Не надо было говорить. Нельзя, нельзя, нельзя! Я даже не попрощался с ней. Как будто она была виновата. И вдруг услышал за спиной:

— Алекс!

Вернулся.

Она — еврейка. Я не мог поверить. Смотрел на нее снова и снова. Как это может быть? Может, она это придумала, чтобы я не боялся?

— Твоя мама — это твоя настоящая мать?

— Да, — ответила она.

И она рассказала мне всю свою историю. Понемногу я начал убеждаться в правдивости ее слов. Она тоже понимала, что нарушила самый серьезный запрет. Что-то такое, чего никак нельзя было делать. До тех пор, пока не кончится война. Я видел, как она побледнела, когда рассказала мне все.

— Можешь на меня положиться, — сказал я ей.

И тоже рассказал ей о себе. Все с самого начала. Я уже был специалистом по рассказыванию своей истории. Она очень обрадовалась, что я «живу» напротив. Слушала меня с сияющими глазами. Ни о чем не спрашивала. И ничего не говорила. Я не рассказал ей о пистолете. И тут мы увидели, что люди заспешили по улице. Приближался комендантский час. Она испугалась. Быстро темнело.

— Мама меня убьет! — сказала она. — И не даст мне выйти на улицу всю неделю. Она, конечно, ужасно волнуется. Мне запрещено возвращаться в темноте. Господи, что я наделала!

— Беги домой, — сказал я. — Встретимся в следующий понедельник.

— Я буду смотреть на… — она наклонилась к моему уху и прошептала, — на вентиляционное окно.

— И почаще сиди около подоконника, — попросил я.

Вернувшись домой, я тут же открыл свое окно и взял бинокль. И увидел, что она подняла маскировочную штору. В комнате было абсолютно темно, но я догадался, что она сделала это ради меня.

В тот вечер я долго кормил Снежка. Мне нужно было многое ему рассказать. Иногда я радовался, что Снежок — всего-навсего мышонок. Поэтому я мог ему сказать все, что приходило в голову.

 

Самый счастливый день

Всю неделю я думал о Стасе и смотрел на нее, как только она подходила к окну. Она выполнила мою просьбу и садилась там читать. Теперь, когда этот паршивый Янек нападал на нее по дороге в школу, я просто трясся от злости. Придет час, и он заплатит за все. Иногда, наблюдая за их стычками, я сомневался в том, что она действительно страдает. Иногда мне даже казалось, что она получает удовольствие от его спектаклей, и это злило меня еще больше.

Чего бы я только ни дал, чтобы у меня был телефон, только отсюда туда. И ни в какое другое место. И я начал придумывать, как нам переговариваться в нашей ситуации. В моей голове крутилось множество самых невероятных планов, которыми я делился со Снежком. Я думаю, что даже он смеялся надо мной. Но одно мне было ясно. Чем больше я придумывал, тем больше опасался, что я себя выдам. Самое большее, что я мог себе позволить, это открывать и закрывать вентиляционные окна. К примеру, два раза — будет означать «да», один раз — «нет». Три раза — «я не знаю». Но только как она рассмотрит эти маленькие железные окна? Я-то ведь знал, что оттуда их можно рассмотреть с большим трудом. Когда же дом в тени, не видно ничего. «Придется отдать ей бинокль», — подумал я. Нет, даже ради нее я не мог от него отказаться. И вдруг мне пришла в голову оригинальная мысль. Просто я дам ей полбинокля! Я проверил его и увидел, что бинокль можно разобрать. Каждый из нас получит половину. Конечно, при этом я проиграю, потому что одним глазом не увидишь так, как двумя. Все как-то расплывчато. Но это была единственная возможность. Потом я начал думать о разных вариантах переговоров. Как она будет подавать мне знаки. Ничего не было короче и проще азбуки Морзе, которую я учил в лагере. Каждая буква состояла из нескольких знаков. Я ей скажу, чтобы она показывала их обеими руками. Жест правой рукой будет обозначать тире, левой — точку.

Почему бы не попробовать действовать с помощью вентиляционного окна — открывать его медленно и быстро? Это был неплохой вариант, но довольно опасный, хотя отверстие и не было заметно снизу. Но кто-нибудь может посмотреть наверх, и это наверняка привлечет внимание. Жаль. Потому что получится не настоящая беседа, хотя все-таки это лучше, чем ничего. Приберегу этот вариант на экстренный случай. Она же сможет время от времени передавать мне короткую фразу или что-то сообщать. Например, когда мы встретимся. Или что она не может прийти. Или что любит меня. Неужели она мне это скажет? Я надеялся и волновался при одной мысли об этом. И не был уверен в том, что у меня самого хватит смелости сказать ей это.

Наконец, пришел следующий понедельник. Я был взволнован, потому что всю неделю рядом крутились поляки со списками квартир. Ясно, что она ничего не сможет мне сказать. Они сразу увидят знаки, которые она передает в гетто, и заподозрят неладное. Что со мной будет, если они внезапно откроют гетто? Или разрушат стену? Это казалось невероятным. Может, тогда я просто выйду. И не буду больше за это платить. Это казалось нереальным. А может, не смогу выходить вообще.

Привратник поднял цену. Подлец. Но я не стал с ним спорить. Мне нельзя было ссориться с ним. Он сказал, что один из жильцов начал подозревать его, и теперь он вынужден платить ему часть выручки. Может, и не врал. Стукачи были повсюду.

В парк я пришел, как и в тот раз, после обеда. Моих приятелей не было. Еще издалека я услышал музыку, раздававшуюся с катка: уже заводили пластинки, выставив на улицу рупор. Раньше я думал, что он сделан из золота. Люди скользили по льду. До того, как было создано гетто, коньки можно было брать напрокат. В каблуке делали отверстие, забивали туда сапожными гвоздями штифты, и ты дополнительно к билету за вход должен был платить за прикрепление и прокат коньков, по часам. Когда я был маленький, я приходил сюда не только чтобы кататься, но и чтобы смотреть, как толстая женщина крутила ручку, заводя граммофон. Потом, как зачарованный, смотрел на быстро крутящуюся пластинку и металлическую иглу, выступающую из круглой головки и извлекающую из черного диска все эти мелодии. Просто чудо.

С минуту я поколебался, опасаясь, что меня узнают. Нет, не может быть. С тех пор я сильно вырос и одет теперь совсем иначе. Не может быть.

Толстой женщины, которую я помнил, не было. Было двое пожилых мужчин и молодой горбун, который им помогал. Я спросил, можно ли взять коньки напрокат.

— А у тебя есть деньги? — недоверчиво спросили они.

— Есть.

— Покажи каблуки.

Я показал.

— В них нужно сделать дырки. Мать тебе разрешила?

— Конечно, — ответил я. — Иначе она не дала бы мне денег на каток.

Горбун посадил меня в высокое кресло и пошел за инструментами.

— Минутку, — сказал я. — Пойду позову сестру.

Я вернулся в центральную часть парка. Стася уже ждала меня. Смотрела в сторону входа. Я подошел сзади, и она на минутку растерялась. Потом начала смеяться. Она была самой красивой из всех, кого я видел за свою жизнь.

— Пойдем покатаемся на коньках, — предложил я.

— Но я не умею.

— Я научу тебя, — сказал я. — Там, кстати, есть кресла для начинающих.

Начинающие держались за спинку кресла и толкали его перед собой. Делали это до тех пор, пока не отваживались оставить кресло и скользить самостоятельно. Вот тут-то и начиналось самое смешное. Особенно когда женщины, одетые в платья, падали, задирая ноги. Взрослые тоже смеялись.

— Но у меня нет коньков. Что с тобой, Алекс?

Я объяснил ей, что можно взять напрокат. И что они делают дырки в каблуках.

— Мама увидит дырки и будет сердиться, — сказала она.

Но я уже понял, что она согласна.

— Не увидит. Ботинки всегда стоят. Их чистит мама?

— Нет, я сама.

Она согласилась. Я объяснил ей, что она вроде бы моя сестра.

— Но все ребята знают.

Я пожал плечами. Кого это интересует.

Мы сидели, а горбатый парень сверлил дырки. Это немного щекотало пятку. Потом он забил гвозди. Он крепко держал наши ноги под коленом, как будто подковывал лошадь. Я испугался, что гвоздь пройдет глубже, чем надо, но он засмеялся. Показал мне, что гвозди маленькие. Он их держал во рту и вынимал по одному. Как будто обтягивал мебель. Это всегда производило на меня большое впечатление. Что-то вроде фокусника, глотающего огонь.

Я должен был заплатить деньги вперед. Заплатил. Заранее отложил немного денег в другой карман, чтобы не увидели пачку, которую дал мне Хенрик. Жаль, надо было спрятать деньги там, где я держал пистолет. Пистолет я не взял, потому что в прошлый раз он мешал мне играть. Я должен был все время следить, чтобы дети не заметили его и чтобы он не упал во время игры.

Это был самый счастливый день в моей жизни. По крайней мере, с тех пор, как я жил один. Вернее, не день, а только вторая половина дня. Сначала я завязал шнурки на ботинках Стаей, а потом прикрутил к ним коньки. Сделал это крепко, как надо. Потом она взяла меня под руку, и я потихоньку вывел ее на лед. Дал ей кресло. И медленно скользил рядом. Только когда пришли Владек и другие ребята, я ненадолго оставил ее, потому что мы устроили соревнование. Я хоть и не катался прошлой зимой, но у меня все здорово получалось. Я даже проехался на одной ноге. Ребята были поражены.

— Почему ты не приходил в парк всю неделю?

— Мама была больна.

— Приходи ко мне, — сказал Владек. — У меня много игрушек. Папа принес их от евреев.

— Ладно.

— Я тоже к тебе приду.

— Хорошо.

Что бы он сказал, если бы я привел его в мой «дом»? Испугался бы даже войти. А может, и нет. Он производил впечатление храброго парня. Мне было ясно, что наша дружба не будет долгой. Рано или поздно что-нибудь произойдет, и я больше не смогу приходить сюда. Или поляки займут дома на моей улице, или что-нибудь другое. Я только не подозревал, что это случится так быстро.

Они не смеялись надо мной из-за Стаей. Правда, вначале обменивались улыбками. Но я тоже улыбался. И они оставили нас в покое. Только раз я слышал, как один из них сказал:

— Прямо как жених и невеста.

Может, и вправду поженимся после войны. Кто знает.

Стася была очень способная. Через некоторое время она оставила кресло и дала мне руку. И сразу же упала. Я не мог удержаться от смеха. Она тоже смеялась. И снова упала. Чуть не повалила и меня. Тогда я протянул ей обе руки и повел ее за собой. Так было лучше. И тут она снова упала, и я вместе с ней.

Мы пробыли на катке два часа, а потом Стася сказала, что ей надо домой. Она объяснила, что мама и вправду не разрешала ей гулять всю неделю. Она очень сердилась на нее в прошлый раз и волновалась. Была права.

Я проводил ее домой. Дорогой мы хохотали. Над любой мелочью. Пока я не увидел, что за нами идет Янек.

— Янек идет за нами, — прошептал я ей.

Она перестала смеяться.

— Мне нужно скрыться, пока он не пристал ко мне, — сказал я.

Мы попрощались. Она пошла вперед, а я повернул в свою сторону. Прошел мимо Янека, словно не видел его. Не спеша. Только через некоторое время обернулся и увидел, что он идет за мной. Хорошо, что я успел дать ей половину бинокля еще до того, как мы вышли из парка. Я остановился. Он подошел ко мне.

— Ты что здесь, новый?

— Какое тебе дело?

— Это меня касается.

— Улица не твоя.

— Это мы увидим, — сказал он и нагло улыбнулся.

Я пожал плечами и продолжал свой путь. Что делать, если он набросится на меня? Я решил вернуться в парк. Но было поздно, и мои приятели разошлись по домам.

— Ты что ко мне пристал?

— Я хочу знать, где ты живешь, жид.

— Сам ты жид. Идем, и мой брат-полицейский покажет тебе кое-что.

Теперь я уже точно знал, что делать. Я войду в первые же ворота, где никого не будет, как будто это мой дом, и, если он войдет за мной, ударю его изо всех сил по физиономии и в живот, в то самое место, которое папа называл солнечным сплетением. Иначе я от него не избавлюсь. Может, это не так уж благородно — нападать без предупреждения. И не лицом к лицу. Но это то же самое, что и проявлять рыцарское благородство по отношению к немцам. И к тому же, тогда он больше не будет приставать к Стасе и оставит ее в покое.

Впрочем, папа учил меня делать наоборот. Сначала удар в живот. Противник сгибается, и тут ты бьешь его по физиономии.

После этого случая у меня неделю болели пальцы. Он согнулся и упал. Я удрал со скоростью звука. Но успел заметить, что у него из носа пошла кровь. Мне стало ясно, что это был мой последний визит на польскую улицу. Или, может, он сам теперь исчезнет с горизонта. Но и тогда я не осмелюсь там появиться. Он, конечно, расскажет всем о «новичке», и меня будет кому поджидать.

Хозяин продуктовой лавки, например, мне никогда не нравился.

Сначала я шел медленно. Слышал крики. Потом перешел на другую сторону улицы и побежал. Не слишком быстро, а так, как бегают, когда хорошее настроение.

А жаль. У меня еще оставались деньги — хотя бы на два раза, чтобы пройти через ворота по новой цене, и на два-три раза на походы в лавку и на каток. А потом, быть может, я бы изловчился и продал кое-что из одежды, которую собрал в квартирах. Привратник того дома, где был проход, конечно, купил бы ее. Скажем, мужские костюмы.

 

Поляки переселяются

Хоть я и оставлял кран открытым, вода в трубе замерзла, потому что стало очень холодно. Я поставил снег на примус и стал проверять запасы керосина. Жаль, что не взял больше. Там было так много. А мне, наверно, не хватит до конца зимы.

А потом я говорил со Стасей. Вернее, говорила она. Я только отвечал «да» и «нет». Она просигналила мне: я тебя люблю. Сейчас, на расстоянии, она осмелела. И я тоже. Она просигналила: ты меня любишь? И я ответил: да. Каждое утро, перед тем, как пойти в школу, она махала мне рукой. И каждый день после обеда садилась у окна делать уроки.

Это, конечно, был не настоящий разговор. И, кроме того, мы очень боялись, что кто-нибудь заметит, как она подает мне знаки. Потому что все больше поляков со списками осматривали квартиры на моей улице.

На следующий день после столкновения с Янеком она хотела договориться со мной о встрече. На все ее вопросы я ответил: не знаю. А потом на польской улице прошел слух, что «новенький» был евреем и что когда Янек хотел схватить его, на него напали еще два еврея, избили его и удрали.

Это заняло довольно много времени — пока она по букве передавала мне эту новость.

— Ты бил его один?

— Да, — просигналил я.

— Очень хорошо. Только жалко, что мы не сможем встретиться. Очень жаль. Я плачу. Ты плачешь?

— И да, и нет, — просигналил я.

— Твой папа не пришел?

…Это кончилось за несколько дней до Рождества. Поляки получили квартиры на моей улице. На рассвете я вдруг услышал топот множества ног. В это время, как каждое утро, я был в соседнем доме. Я выглянул из окна. Это были полицейские, но они не выглядели так, как будто кого-то искали. С ними были чиновники с папками. Время от времени они что-то проверяли по спискам. И тут я услышал с польской стороны перестук молотков и звуки падающих кирпичей. Еще до того, как я вернулся в убежище, я увидел, как полицейские выстраиваются в воротах домов напротив. По одному возле каждых ворот. Иногда рядом стоял человек в штатском.

Я посмотрел в вентиляционное окно. Рабочие разбивали стену. А люди, большую часть которых я уже знал по наблюдению из окна, радовались и смеялись. Теперь у них будет широкая улица. Как до создания гетто. Вместо угрюмых пустых домов и мрачной стены напротив поселятся новые соседи. Может, кое-кто из них получит здесь квартиры или их родственники и друзья. Из-за войны население города жило очень скученно.

Я закрылся в своем убежище. Слышал, как по улице проезжали повозки и машины. Это продолжалось целую неделю. Люди все прибывали. Слышались крики грузчиков и детский плач. Перебранка. Видел я и Стаею. Она в растерянности стояла у окна. Больше не могла переговариваться со мной. Жильцы напротив сразу заметили бы странные знаки. Она лишь улыбнулась мне раз или два и послала поцелуй, чтобы поддержать меня.

Я был страшно расстроен — ведь единственным моим утешением были наши беседы. Хоть это было всего лишь слово или два слова. Это была моя единственная связь с кем-то, живущим за стеной. И вдруг все кончилось. Стена исчезла. Теперь я оказался внутри.

Была еще одна неприятность. Я не мог больше ходить в соседний дом по утрам. Они заделали пролом. Наверно, там кто-то поселился. Пока продолжались холодные зимние дни, я не очень переживал. Во дворе все замерзло. Но что будет, когда потеплеет?

И еще одна проблема. Теперь я боялся подниматься на верхний пол за продуктами. Для этого я выбирал самые холодные и темные ночи и поднимался туда после полуночи. Каждый раз спускал как можно больше продуктов. В одну из таких ночей я отметил, что наверху почти ничего не осталось.

Когда я поднимался на верхний пол, я всегда сбрасывал оттуда снег. Я знал, что снег очень тяжелый, ведь именно поэтому деревья сбрасывают на зиму листву, — кроме ели, у которой вместо листьев растут тоненькие иголки, — но даже и ели иногда обламывались от снега. Теперь это был новый страх, вдобавок ко всем другим, — что верхний пол обрушится под тяжестью снега и разобьет мой пол. Веревку, приготовленную на крайний случай, я держал в шкафу. Если понадобится, я смогу спуститься по ней, а потом подняться. Правда, это было бы довольно трудно, потому что мои руки деревенели от холода. Но что поделаешь — другого выхода не было. Как это глупо, что я не позаботился о перчатках.

Прошло совсем немного времени, и дети из соседних домов начали играть на развалинах моего дома. Так же, как мы когда-то. Родители с криками прибегали за ними и выгоняли их со двора. По ночам я слышал внизу чьи-то шаги и перешептывание. Как видно, эти развалины превратились в место встреч преступников и контрабандистов. А также подростков, которые воровали папиросы или покупали их без разрешения взрослых, или собирали окурки в урнах на улицах и скатывали из них сигареты, — все они приходили сюда покурить перед комендантским часом, когда уже было темно. По ночам из-за маскировки все вокруг было окутано такой темнотой, что я спокойно лежал на краю пола, не двигаясь, и прислушивался к тому, что происходило внизу. Сначала я отваживался подслушивать разговоры ребят, а потом и взрослых. Иногда это были воры, планировавшие будущие операции. Иногда контрабандисты, которые обсуждали, как проделать в подвале отверстие и спрятать там свой товар. Однажды там были даже подпольщики, скрывавшиеся от преследователей. Но еще до того, как я взвесил ситуацию и подумал, не сбросить ли им лестницу, они скрылись. Не каждому поляку-подпольщику можно было верить. Пан Болек очень обстоятельно объяснил мне это. Коммунисты, как правило, были люди хорошие. Но те, которые придерживались правых взглядов, убивали евреев собственными руками. Ненавидели их так же, как и немцы, и, если какой-нибудь еврей попадал в их отряд, решив стать партизаном, они без угрызений совести убивали его. Были такие подлые, каким, наверно, станет Янек, как только подрастет.

Если бы я захотел спуститься вниз, можно было не волноваться из-за следов. Во дворе их было теперь полно. Но я не решался. Несмотря на то, что мои ноги гудели от желания пройтись, чуть-чуть побегать.

Прошло Рождество и наступил новый год. Всю ночь я слышал звуки музыки из клуба напротив. Стася мне рассказала, что это клуб, где развлекаются немцы и полицейские. Ведь после комендантского часа только они могли позволить себе ходить по улицам. Люди без конца входили и выходили. Каждый раз, когда раскрывалась дверь и свет освещал улицу, я видел тех, кто сидел за столиками, и тех, кто входил или выходил. Например, расфуфыренных женщин с меховыми накидками. В начале двенадцатого там раскрыли двери и погасили свет. Когда же часы той тетки, помешанной на чистоте, вместе с церковными часами пробили полночь, в клубе вспыхнуло буйное веселье. Зажегся свет, и двери закрыли. Жаль. Начался новый год. Тысяча девятьсот сорок четвертый. Может, в этом году кончится война. Все, конечно, этого хотят. Даже немцы. Только они бы хотели, чтобы она закончилась иначе.

Той же ночью, после полуночи, на развалинах послышались чьи-то тяжелые шаги. Как будто кто-то хотел привлечь к себе внимание. Я подполз к краю.

Человек внизу зажег фонарь и стал высвечивать развалины, как будто искал, не скрывается ли здесь кто-нибудь. Потом осветил фонарем свое лицо. Это был пан Болек.

— Алекс? — тихо позвал он.

— Я здесь, — прошептал я.

— Я пришел забрать тебя к нам.

— Нет, я не могу, — ответил я с замиранием сердца.

— Ты больше не можешь здесь оставаться, упрямец.

Я не ответил.

— Я принес тебе пакет. Сбрось веревку. И не забудь про металлический прут.

Я сбросил веревку и поднял пакет. Какие же вкусные вещи там были! Я дал всего понемножку Снежку. Мы с ним отпраздновали новый год. Пан Болек рисковал, придя сюда после комендантского часа. А может, он нарочно выбрал эту ночь, когда немцы и полицейские напьются допьяна. И не будут так тщательно следить за соблюдением порядка.

Был у меня и еще один гость. Из своего шкафа я услышал снизу детские голоса и неожиданно для себя узнал голос Стаей. Она громко кричала, чего обычно не делала. «Это чтобы я ее услышал», — подумал я. Но она задумала что-то другое.

Когда стемнело, дети ушли, и я решился подползти к краю пола и посмотреть вниз. Она все еще была там. Смотрела то в сторону ворот, то наверх. Она увидела меня.

— Мы уезжаем в деревню, — прошептала она.

— Прощай, Алекс!

— Когда?

— Завтра утром.

— Поднимись ко мне.

— Нас поймают…

Я сбросил ей лестницу. Будь что будет. Она поднялась наверх. Очень медленно, — я уже забыл, что вначале тоже не мог быстро взбегать наверх. Нам повезло. Только я поднял лестницу и пригласил ее войти, внизу послышались голоса. Это были парни, которые пришли покурить. Я потихоньку закрыл за нами дверь. Ее петли были очень хорошо смазаны.

Я не зажег свечу. Только фонарь, чтобы она разглядела мое убежище. Вентиляционное окно. Она посмотрела в него, чтобы увидеть, как я смотрел на нее. Она протянула мне письмо. Хотела оставить его внизу. Без числа. Без имени. Принесла мне вторую половину бинокля.

— Нет, — прошептал я, — возьми себе на память.

Она волновалась. Ее мать не знала, что она вышла на улицу.

— До комендантского часа они испарятся, — прошептал я.

Я хотел показать ей Снежка. Но она пришла в ужас от одной этой мысли. Я чуть было не рассмеялся во весь голос. Забыл, что многие девочки боятся мышей.

— Но он совсем белый, — прошептал я.

— Нет, нет, — волновалась она.

— Кого ты больше боишься — немца или мышонка?

Я почувствовал, что она улыбается.

Тогда я показал Снежка. Она посмотрела, и ничего не случилось.

— У него глазки, как пуговки, — сказала она.

— Ты считаешь, что он красивый? — прошептал я.

— Красивый? Пожалуй, только вот этот длинный хвост…

Ладно, я закрыл коробку.

— Куда вы едете?

— У мамы есть подруга в деревне. Мы едем к ней.

— Где это?

Она не знала. Мама не сказала ей адрес.

— Как я найду тебя после войны?

Мы стали придумывать, как найти друг друга. Подумали, может, стоит каждому из нас написать английскому королю. После войны там обязательно будет король, даже если дворец разрушат бомбой. Может быть, он уже разрушен. Но этот план показался нам глупым. Королю не очень-то пристало заниматься такими делами. А может, обратимся в Красный Крест. К примеру, в Швейцарии. А если немцы захватят Швейцарию, то в Красный Крест в Австралии. Туда они не дойдут. Ведь они уже сейчас терпят поражение. Мы решили остановиться на Красном Кресте. А на всякий случай договорились еще встретиться здесь, около этого дома, в первую новогоднюю ночь после войны.

Ребята снизу ушли. Мы потихоньку вышли из шкафа. Я поцеловал ее и сказал, что я ее люблю, и она заплакала.

Я спустил лестницу. В темноте она чуть не упала. Я велел ей считать. В лестнице было тринадцать ступенек. Счастливое число. Возможно, теперь это число и у нее будет счастливым. В конце концов она благополучно спустилась вниз.

Утром я видел телегу, которая увозила ее и ее мать. Она знала, что я смотрю на нее. Когда телега тронулась, она замахала мне рукой. Я был поражен. Ее мать тоже мне махала. Может, они прощались с кем-то другим? Нет, они смотрели прямо на меня. Как видно, вернувшись вчера незадолго до комендантского часа, она была вынуждена рассказать матери всю правду.

Я не открывал вентиляционное окно весь день. Не хотел видеть, кто занял их квартиру. На следующий день, когда я его открыл, увидел, что их квартира пуста.

Было очень странно смотреть на улицу, через которую проходила граница, разделявшая два мира. От стены не осталось и следа. Рельсы, закрытые раньше стеной, были освобождены, и по ним снова стали ходить трамваи. Как будто здесь никогда не было гетто. Как будто здесь никогда не жили другие люди.

 

Слезы так же заразительны, как и смех

Примерно через две недели после того, как Стася и ее мать уехали, была снежная буря. Вернее, настоящий буран. Сначала весь день шел снег. Я поднялся наверх и начал сбрасывать его вниз. Потом задули сильные ветры. Я думал, что совсем замерзну в своем шкафу. Я взял подушки и пуховое одеяло и заложил ими тонкие дверцы. Ни на минуту не гасил примус. Теперь у меня был новый патент. Я накалял на примусе кирпичи. Каждый раз, когда кирпич был горячим, я откладывал его в сторону и нагревал следующий. Как будто у меня была печь. Не было никакого сомнения: керосина не хватит до конца зимы. Но пока я не хотел закоченеть от холода.

Ту ночь и весь следующий день я не выходил во двор, хотя очень волновался за верхний пол. Просто было слишком холодно. Снег продолжал идти и на третью ночь. Утром я вдруг услышал сильный грохот, и все вокруг задрожало. И снова такой же звук, сопровождаемый звуком осыпавшихся кирпичей. Понемногу все затихло. Шкаф, в котором я сидел, остался на месте. Я подготовился к тому, что меня ждут неприятности. Попробовал открыть дверцы.

Одна из них была завалена снаружи. Мне удалось открыть ту, которая была ближе к веревочной лестнице. Сердце мое замерло. От моего пола осталась довольно большая часть. Впрочем, сейчас она была завалена обломками кирпичей и сломанных балок. Верхний пол частично обвалился. Он разбил часть моего пола. Веревочная лестница была завалена мусором и снегом. Я посмотрел вниз, чтобы увидеть, что еще упало. Взял подушку и привязал ее к голове. Так было безопасней и к тому же теплее. Без долгих раздумий я начал сбрасывать вниз все, что можно. Лишь время от времени поглядывал на ворота, хотя не верил, что в такую погоду может кто-нибудь прийти. И тут случилось второе несчастье. Мама всегда говорила, что они идут одно за другим. Дверца шкафа оставалась открытой, и порывы ветра подхватили и унесли мою одежду. Ветер опрокинул примус, перина загорелась. Я не растерялся. Схватил одеяло и начал тушить. Папа меня учил, что керосин нельзя заливать водой. Снег ведь тоже превращается в воду, когда тает. Может, это и не одно и то же. Во всяком случае, я решил не проводить опытов.

Вытащив из-под обломков веревочную лестницу и немного очистив пол, я забрался в шкаф и закрылся изнутри. «Придется остерегаться, — думал я, — и не подходить к самому краю пола».

Как только буран прекратился, дети снова прибежали во двор. Здесь просто было не так холодно, как на улице. Но я тут же понял по их голосам, что что-то не так. Не как всегда. Что-то случилось. Я приоткрыл шкаф и начал прислушиваться. Довольно быстро я все понял. Два огромных куска обоих полов, обвалившись, пробили огромную дыру в подвале.

Но дети веселились недолго. Скоро во дворе появились полицейские. Они начали осматривать двор. Разговаривали и спорили. На следующее утро пришли рабочие, которые в течение дня заложили входные ворота кирпичной стеной. Может, из тех кирпичей, которые остались от разрушенной стены, отделявшей улицу от гетто.

Я не знал, радоваться мне или огорчаться. Пан Болек не мог сюда пройти, это верно, но если я поставлю в окне металлический прут, он найдет лестницу и проникнет сюда через окно, прямо с улицы.

Я думал, что и преступники будут проходить в мой двор тем же путем. Поэтому несколько дней из осторожности не спускался вниз. Но с того дня, как заделали ворота, во двор не вошел ни один человек. Постепенно я начал чувствовать большое облегчение. Теперь снова можно было спускаться вниз.

Однажды утром я вышел из своего убежища и уже поднял за собой веревочную лестницу, как вдруг услышал недалеко голоса, как будто кто-то собирался пролезть в окно со стороны улицы. Я тут же забрался в подвал и стал прислушиваться к тому, что происходило наверху.

Кто-то спрыгнул внутрь. Потом еще один. Как видно, они поднялись к окну по лестнице. Я хотел спрятаться в бункере, потом передумал. Они, конечно, захотят заглянуть туда. Поэтому я прошел вглубь и спрятался в одном из последних отсеков подвала. Может, они заглянут и в подвал, но после множества пустых отсеков им вряд ли захочется проверять все до конца.

Я слышал, как задрожали камни, когда они спустились с развалин внутрь, как до этого сделал я. Неужели слышали, как я прошел сюда? Это было неизвестно. До меня доносились звуки их голосов. Наверно, они стояли над входом в бункер.

— Сигарету?

Ответа не последовало. Только послышался звук зажигаемой спички.

— Хочешь спуститься вниз?

— Да.

— Выглядит так, как будто здесь совершенно пусто.

Я вздрогнул. Один из голосов был очень похож на голос моего отца.

Я слышал, как они спускались по деревянной лестнице. Слышал, как сверху что-то трещало и скрипело. Может, они двигали полки. Может, нашли кладовку с продуктами. Но я думаю, что там уже ничего не было. Воры побывали здесь и вытащили все до последней крошки перед тем, как немцы взорвали вход.

«Я должен еще раз услышать его голос», — сказал я себе. Это не мог быть отец. Но ведь этот человек кого-то ищет. Может, кого-то, кто раньше прятался здесь. Его голос мне был слишком знаком. Или мне это просто казалось. Или у этого человека голос действительно похож на голос моего отца. Все может быть. Я дрожал от напряжения. Они снова поднялись наверх. Потом начали открывать двери отсеков подвала.

— Идем?

— Посидим минутку.

— Украдут нашу лестницу. Пойду подниму ее наверх.

Я услышал сначала удаляющиеся, потом, через некоторое время, приближающиеся шаги.

— Понимаешь, они убили его здесь. Я не надеялся, что кого-нибудь найду. Просто хотел увидеть это место. Как побывать на кладбище.

— Ничего. У нас есть время, — сказал второй.

— Так или иначе, мы должны были войти в город.

— Когда состоится встреча?

— Когда стемнеет, — послышался голос отца.

Стало тихо. Были слышны лишь обычные звуки улицы.

— Что она видела?

— Кто?

— Эта санитарка.

— Мальчик побежал, — снова услышал я голос отца, — старик побежал за ним, а за стариком — полицейский. Старик ударил полицейского ножом.

— А мальчик?

— Мальчик вбежал внутрь. Они вошли вслед за ним и убили его на месте.

Я не мог пошевельнуться. Все было ясно. Папа думал, что я убит. Я хотел выбежать и броситься к нему на шею. Что же я стою? Не кричу? Очень просто. Потому что я не верил, что папа придет. Теперь я это понял. Не верил очень давно. Ведь это было невозможно. Но не хотел себе в этом признаться. Не позволял себе ни минуты сомнения. Только благодаря этой уверенности я продержался. Но теперь я уже не мог поверить, что это может случиться. А ведь он сидит сейчас наверху, это точно.

Я заставил себя подняться. Заставил себя идти. Вышел, не соблюдая никакой осторожности. Они оба поднялись с места. Не испугались. Просто это было для них неожиданно. Увидели, как я выхожу.

— Мальчик, — сказал первый.

Он был высокий и широкоплечий, как папа. На них обоих были меховые полушубки и сапоги. Как на крестьянах. И меховые шапки. Папа не мог меня узнать. По крайней мере до тех пор, пока я не снял фуражку. Мне было очень тяжело поднять руку. Потому что меня душили слезы. Я не мог не разрыдаться. Уже знал себя. Не мог сделать ни одного движения, чтобы не разрыдаться еще до того, как брошусь к нему.

— Алекс.

Он не кричал. Только сказал это очень странным голосом, — наверно, так говорят, когда видят мертвого.

— Папа.

Это, пожалуй, конец всей истории. Но я не могу удержаться, чтобы не рассказать, как я, к их огромному удивлению, спустил веревочную лестницу. А потом объяснил им рисунки, которые были сделаны мною на полу — отметки, до каких пор можно было стоять во весь рост и на коленях в те дни, когда еще не заделали ворота. Потом показал им укрытие. И рассказал им абсолютно все, с самого начала. Как я попал сюда и жил в подвале, и ничего не знал о бункере. Как семейка Грин не хотела отдать мне наши продукты и как другие люди забрали у меня то, что я нашел. Вернее, не я, а Снежок.

Рассказал о польских ребятах и катке. О Стасе. О пане Болеке. О враче. О мерзком Янеке. О Фреди и Хенрике и о металлическом пруте, который я должен был поставить в окне по диагонали, если мне понадобится помощь.

Мы сидели в шкафу. Папа знал, что в нашем бункере никого не осталось. Он там уже был. В шкафу было довольно тесно. Я сделал им «чай», и они пили его с кусочками сахара. Потом поели сухарей с вареньем. Я показал им свою кладовку наверху, которая теперь было пуста, и рассказал, как обвалился верхний пол.

— Чудо, что он еще держится, — сказал папа.

— Действительно, это чудо, — проговорил его приятель.

Папа никак не мог успокоиться. Все время смотрел на меня. Неужели я так изменился? Ведь прошло совсем немного времени. Примерно, пять месяцев. Наверно, я слегка вытянулся. Что может быть еще? Он сказал, что я был ребенком, а теперь у меня лицо мужчины. Это было не совсем так. Бороды у меня не было. Я уж не говорю о голосе.

— Просто я научился сам устраивать свои дела, — сказал я. — Это все. А в остальном все осталось по-прежнему.

Я рассказал папе про немца и вытащил пистолет, чтобы отдать ему. Чистый и смазанный. Точно такой, каким я получил его от Баруха. Папа крепко меня обнял.

— И у тебя не дрожала рука?

— Папа, — с упреком сказал я. — Ты что, забыл, как мы тренировались?

Он не забыл. Он отдал мне пистолет и показал свой маузер. Большой и тяжелый, какие носят немецкие офицеры.

— Теперь он твой, — сказал отец.

Он был рад увидеть Снежка.

— Он тоже изменился, — со смехом сказал отец.

— Раньше он не был такой большой и толстый. Пойдешь с нами к партизанам? — спросил он Снежка.

Мы все вместе рассмеялись. Потихоньку. На улице были люди.

— Алекс, — вдруг сказал отец, — поставь железный прут в окне — Болек может быть только один. Мы с ним встретимся здесь.

Я вышел и поставил в окне прут.

Да, я плакал, когда обнимал отца. Я обнимал его изо всех сил. Он тоже плакал. И я не знал, плакал ли я из-за себя, от счастья, или потому, что ждал его слишком долго и даже не признавался самому себе, что перестал верить, что он придет. Или, может, плакал просто потому, что плакал он. Ведь слезы заразительны. Так же, как и смех.