Глава первая

ПОЛИЦЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ

Полковник Карвасаров не любил официальных приемов. Там он внутренне изводился, ощущал себя не в своей тарелке и пользовался малейшим предлогом, чтобы откланяться.

Более сильное отвращение ему внушали разве что мидии. Полковник вообще не признавал морской живности на столе, кроме привычной рыбы. От одного только запаха морских гадов ему становилось нехорошо. А что до моллюсков, то их начальник сыскной полиции прямо-таки ненавидел.

Но сегодня, фигурально выражаясь, обе нелюбви ухватили Мирона Михайловича за бока — причем одновременно. Дело в том, что был он приглашен на именины к главному казначею управления дороги. И ладно б один — тогда бы наверняка сослался на занятость. Но на приеме предполагался директор полицейского департамента. А тому сказку про служебную надобность не расскажешь. И так уж немало упреков наслушался. Что-де не знает политесу и не умеет ладить с нужными людьми. А в нынешнее несладкое, мутное время ладить приходилось с такими типами, коих в прежние-то года следовало немедленно упечь за решетку. Да и проследить еще, чтоб там оставались подольше.

Словом, попала собака в колесо — пищи, да беги.

К тому же работу казначейского ведомства полковник Карвасаров считал равной занятиям биржевых маклеров — и оттого поздравлять казначея с днем ангела было ему особенно тягостно.

Но не все в жизни, к сожалению, зависит от наших желаний. Короче говоря, к казначею пришлось идти.

На приеме Мирон Михайлович вел себя светски. Преподнес приличествующий случаю подарок. Хозяйке — Аполлинарии Павловне, рыхловатой немолодой даме, еще мнившей себя тургеневской девушкой, — комплимент сделал. И даже сказал тост.

Казначей, худой господин с обвисшим лицом и неизбывными мешками под глазами, благосклонно принял и тост, и подарок. Но дальше произошел кошмар: хозяйка, проникшись к Мирону Михайловичу исключительным расположением, усадила его подле себя и принялась потчевать салатом из мидий с белой редиской. Салат она почитала своим коронным блюдом. Аполлинария Павловна готовила его собственноручно, не доверяя сей гастрономический шедевр кухарке. Весьма вероятно, что казначейша имела много достоинств, но кулинарное искусство не было ее сильной стороной.

Мирон Михайлович мрачно подцепил моллюска на вилку и положил в рот. Мидия была тошнотворна. Просто чудовищна.

Мирон Михайлович понял, что ему, выражаясь армейским языком, грозит немедленная «поездка в Ригу». Короче, будет скандал, который запомнится.

«Пускай», — обреченно подумал он.

Спас его генерал Хорват.

Управляющий заехал лично поздравить своего казначея. Появление высокого гостя вызвало среди присутствующих большое смятение. Первым вошел адъютант Хорвата, скомандовал: «Господа офицеры!»

Все встали, в том числе статские и дамы. Раздались аплодисменты.

Мирон Михайлович, сделав вид, будто закашлялся, улучил момент и сплюнул ненавистного моллюска в салфетку.

Далее было проще. Он решительно отказался от угощения, утверждая, что сыт совершенно. С некоторой печалью посмотрел на великолепного заливного осетра, блюдо с которым возвышалось поодаль. Наконец гости отправились в курительную. Среди них — директор полицейского департамента, который «в сферах» вращаться любил и умел.

Карвасаров вышел со всеми и поместился поодаль, ожидая момента, чтобы откланяться. А еще лучше — исчезнуть незаметно, никого не ставя в известность, как это принято среди британцев.

Едва он остался в приблизительном одиночестве, мысли немедленно переметнулись к вчерашней поездке в заведение мадам Дорис. И к тем неприятным событиям, что за этой поездкой последовали.

Во-первых, городовой. Укололся ядовитым шипом, выскочившим из безобидной на вид китайской игрушки. Глупо погиб, по незнанию. Но оттого не легче. Впрочем, какая ж это игрушка? Настоящая западня, причем самого беспощадного свойства. Состав яда на шипах определить пока что не удалось, но и теперь понятно: из наиболее смертоносных.

Коробочка появилась в жилище прачки Мэй совсем не случайно. Кто принес? Вряд ли сама прачка. Скорее — родственник, который якобы к ней накануне приехал. Или брат, мальчишка Ю-ю? Тоже вполне вероятно.

Мальчишка вообще подозрителен.

Кроме того, полицейский надзиратель Вердарский вспомнил, что похожую коробочку видел у какого-то обывателя. А тот якобы подобрал ее на пожарище «Метрополя». Получается, события у Дорис связаны с делами в сгоревшей гостинице? Обывателя ищут. Впрочем, может, уже и поздно, — судя по зловещему сюрпризу, шансов уцелеть у него немного.

Ладно, живого иль нет, Вердарский сможет его опознать. Судя по всему, имеет превосходную зрительную память. В рапорте своем он подробнейшим образом описал все детали поездки в Модягоу, даже совсем несущественные — вроде цветных татуировок на каком-то китайском нищем. Рапорт сей был подан через секретаря Мирона Михайловича, Поликарпа Касаткина. (И тот, умница, тоже обратил внимание на изрядную наблюдательность господина Вердарского. Даже специальную пометочку сделал.)

Правда, наблюдательность скорее филеру потребна, сыщик же должен уметь сопоставить факты. С этим у Вердарского пока без успехов. А вот Грач — это дело другое. Для него имеется иное поручение, особенное, куда более ответственное…

На этом месте размышления Карвасарова были внезапно прерваны.

— Мирон Михайлович, что ж вы тут отшельничаете? — раздалось вдруг за спиной.

Карвасаров оглянулся.

Перед ним стоял директор департамента. Был он несколько подшофе, раскрасневшийся, благоухающий дорогой туалетной водой.

«Подарок генерала Жанена», — отметил про себя с неудовольствием Мирон Михайлович.

Он ничего не имел против подарков. Однако, по слухам, в последнее время между Колчаком и французским генералом возникли изрядные расхождения — по причине полного бездействия союзников. А симпатии Карвасарова были целиком на стороне адмирала.

— Да вовсе я не отшельничаю… Вовсю веселюсь.

— Ну-ну. А мне вот не до веселья, — сообщил директор. — Генерал, как в курительной меня увидал, моментально взял в оборот. Интересовался насчет расследования.

— Какого? — спросил Карвасаров, ничуть не сомневаясь в ответе.

— Да уж карманными-то кражами их высокопревосходительство обременять свою память не станет, — сказал директор. — Генерала интересует пожар в «Метрополе». Спрашивал, как продвигается следствие.

— Да ведь второй только день пошел, — ответил Мирон Михайлович. И для пущей наглядности поднял вверх два пальца — средний и указательный.

— Это вы мне можете персты свои демонстрировать, — сухо сказал директор. — А генералу требуется нечто более существенное.

— Прошу прощения. Следствие продвигается, и построены версии…

— Обрисуйте.

— Сейчас? — удивился Мирон Михайлович. — Не лучше ли поутру, в управлении?

— Не лучше, — отрезал директор. — Я обещал генералу через полчаса доложить. Надеюсь, вы не поставите меня в неловкое положение перед Дмитрием Леонидовичем?

— Разрешите узнать, отчего вдруг такая спешка? — спросил Мирон Михайлович.

Директор глянул неприязненно, однако ответил:

— Оттого, что генерал полагает сей случай в гостинице вопиющим злодейством…

— Совершенно справедливо.

— …и намерен передать расследование в контрразведывательный отдел, — закончил директор. — Потому как есть у него советники, внушающие, будто это красный террор, а, стало быть, дело политическое, и сыскная полиция тут ни при чем. Ну, что скажете?

«А может, оно и лучше? Если контрразведка заберет? — быстро подумал Мирон Михайлович. И тут же сам себе ответил: — Нет. Получится совсем скверно. Потому что известно: лиха беда начало. Им только дай волю — и господа военные впрямь оставят сыскной полиции лишь поножовщину и карманные кражи. И то под неизменным присмотром…»

— У меня имеются версии, — повторил Карвасаров. — Готов изложить.

— Излагайте, только побыстрее.

Поскольку дальнейший разговор неоднократно прерывался просьбами директора департамента говорить кратко, а также ироническими замечаниями, к делу вовсе не относящимися и являвшимися следствием известного возбуждения, наступающего после шампанского, то и приводить его здесь полностью нет никакого смысла. Вполне достаточно указать направление мыслей и выводы, сделанные полковником Карвасаровым.

В сухом остатке сводилось все к следующему.

Основными подозреваемыми были торговцы опием. Главными фигурантами выступали некий офицер («кавалерист», как окрестил его условно полковник) и трое его спутников — безусловно, причастных к этому промыслу.

Тут имелось несколько возможных линий.

Например — ссора с коллегами по опийной торговле. На «кавалериста» и присных было совершено покушение, но преступники (наемные убийцы, предположительно из местного населения) ошиблись, и в результате погибли случайные люди. Но как в таком случае объяснить свернутые шеи постояльцев? Кому они помешали?

Непонятно.

Другая возможность: ссора возникла среди этой самой компании. Тогда два предположения. Первое — убить хотели именно офицера. Второе — «кавалерист» сам по тем или иным причинам решил избавиться от приятелей. Для этого изолировал, а затем пытался накормить ядом. Да, но ведь в собственной еде его тоже был яд! И потом — он сразу кинулся к своим запертым спутникам. Если б желал им смерти, то наверняка бы так не спешил. И вообще, зачем столь опасный и ненадежный способ?

Нельзя исключить и того варианта, что действовали посторонние люди, польстившиеся на барыши, скопленные «кавалеристом» и присными. Это, так сказать, третья линия. Но тут тоже не складывается: выходит, после побоища в «Метрополе» грабители отправляются следом за беглецами к Дорис? Это уж слишком большой риск для фартовых. И потом, как они собирались после завладеть деньгами? Впрочем, сбрасывать со счетов все равно не стоит.

Наконец, четвертая линия. Массовое убийство в «Метрополе» действительно могло быть политическим. Красный террор. (От этой мысли полковник поморщился.) Тогда, скорее всего, события в гостинице и у мадам Дорис никак меж собою не связаны.

К слову, сам Карвасаров в последнюю версию совершенно не верил. Потому что связь событий в гостинице и у Дорис была несомненна. Ведь у рассыльного мадам найдена такая же вещица, как и на пожарище. Девица Лулу погибла от яда — а игрушка рассыльного тоже была отравлена. Не бывает таких совпадений.

— Предполагаю поручить помощнику Вердарскому поиск обывателя, нашедшего деревянную игрушку. Наподобие обнаруженной у мальчишки-рассыльного.

— Вердарский? Тот, что был чиновником стола приключений? — недовольно спросил директор.

— Да. Опыта пока что немного, зато единственный знает в лицо свидетеля. Но это направление второстепенное. Основное — поиск «кавалериста».

— Каким именно образом? — настороженно спросил директор департамента. — Уж не собираетесь ли вы обращаться к военным властям?!

— Нет. Я знаком с армейским офицерством не понаслышке. Там всякие типажи встречаются. Но с полицией они дела иметь не станут. Это для них против чести. У меня задуман иной ход, более деликатный…

— Вот и прекрасно, — перебил директор. — Занимайтесь. А я пойду доложу генералу.

Он уже повернулся уходить, но вдруг задержался и сказал Мирону Михайловичу несколько сконфуженно:

— Вот еще что… Вы ведь, кажется, заведение мадам Дорис закрыли?

— Закрыл.

— Думаю, тут вы несколько перегнули палку. Лучше постращать или наложить штраф. А вовсе закрыть — это уж чересчур! Поймите меня правильно… Мне задают вопросы люди очень влиятельные. Я вынужден лавировать…

Мирон Михайлович вздохнул.

— Я подумаю.

— Вот и прекрасно, — обрадовался директор. — Подумайте. Я так и скажу. А планы свои подробно изложите рапортом и передайте через секретаря. Мне на бумаге привычней.

И с тем растворился в сизых клубах курительной комнаты.

* * *

— Главное — это система, — шептал про себя Вердарский, покачиваясь на сиденье рессорной коляски. — Надо составить систему, а остальное приложится.

Коляска, в которой он ехал, была казенной. Конечно, ей было далеко до замечательного экипажа начальника сыскной полиции. Ах, какие у Мирона Михайловича рысаки! Гнедой и белый — прямо-таки легендарные Буцефалы великого Александра.

Однако не привыкшему к удобствам Вердарскому и эта коляска казалась почти совершенством. К тому же, кто сказал, что он всю жизнь станет передвигаться в наемных экипажах? Ведь карьера его в самом начале! Он еще успеет составить и репутацию, и положение. Опыту бы побольше…

Но опыту пока не хватало, и за его отсутствием Вердарский читал первый том «Тайн полиции и преступлений», купленный накануне в маленькой книжной лавке Менахиля Менделя.

Автор «Тайн», майор Артур Гриффит, был инспектором британских тюрем и хорошо знал предмет, о котором писал. В этом труде Петр Александрович и надеялся отыскать пресловутую «систему».

«Дайте время, дайте лишь время…» — бормотал он, то листая книгу, то поглядывая на окружающую действительность.

Правда, глядеть было особенно не на что. Харбин укутал утренний туман, холодный и плотный — будто овсяный кисель. Казалось, туман приглушил звуки. Фигуры прохожих возникали неожиданно, словно из ниоткуда. Не город, а какое-то царство теней.

Бр-р.

Вспомнился душещипательный романс: «Утро туманное, утро седое…» Романс хорош, слов нет, да только подобное утро лучше наблюдать из окна ресторации или, на крайний вариант, кафетерия.

Тут мысли Вердарского приняли новое направление.

— Эй! — крикнул он кучеру. — «Муравей» знаешь? Вот туда, братец, и поворачивай!

Кучер обернулся. Лицо у него было удивленным.

— В трактир? Так ведь говорили, торопкое дело…

— Festina lente. Что означает: «поспешай медленно», — ответил Вердарский. — Впрочем, что я тебе объясняю!..

В трактире Вердарский спросил крепкого черного чаю и мясную кулебяку. Покуда ждал, поглядывал по сторонам: видят ли посетители, что соседствуют с полицейским чиновником? (Дело в том, что нынче Вердарский снова надел мундир — несмотря на запрет. Это, само собой, было глупо и даже небезопасно. Но все-таки вид у него в мундире, что ни говори, основательней.)

Кулебяка запаздывала, Вердарский вновь принялся за книгу. Открыл наугад и прочел: «Лучшими детективами являются удача и случай».

Однако!..

Следующие полчаса он провел в задумчивости. И даже не очень-то разобрал вкус кулебяки, хотя была она хороша — горячая, только с печи.

Чиновник особых поручений Грач (перед тем как отправиться по собственным делам) коротко проинструктировал Вердарского. Сказал: найти козлобородого обывателя с китайской игрушкой — дело канительное, но вполне исполнимое. Присоветовал начинать с пожарища. Приглядеться к прохожим — кто случайный, а кто постоянно бывает в окрестностях. И тех, постоянных, поспрашивать: не припомнит ли кто козлобородого обывателя, а особенно — его речей. Прежде всего, баб. Бабы такие рассказы любят и помнят.

Если ж ничего не получится, придется составить подробное описание внешности и с ним обойти участки. Кропотливая, конечно, работа, но верная — рано или поздно кто-то из городовых непременно опознает козлобородого.

Такие вот указания.

Неужели впрямь весь город обходить придется? После вычитанного у Гриффита наблюдения насчет «лучших детективов» подобной рутиной заниматься ужас как не хотелось.

«Отчего б и не быть мне удачи? — думал Вердарский. — Очень даже возможно».

В этот момент в зал, где расположился помощник надзирателя, вкатилась небольшая толпа — пассажиры с транссибирского экспресса, только прибывшего в Харбин. Большей частью эвакуированные, робкие и растерянные. Много дам, и среди них — прехорошенькие.

Настроение Вердарского внезапно переменилось. Тут надо сказать, что после событий минувшего дня он спал беспокойно. Все снился ему мертвый стражник с проклятой китайской игрушкой в руке. Потом стражник оборачивался давешним болтливым возницей и брался уговаривать Вердарского навестить «одну китайскую бабку, оченно способную по женской части».

Вердарский вздыхал и метался на подушке. Но, к счастью, вперемешку с кошмарами шли видения более приятные: полногрудая кругленькая поломойка с огромной банкой ежевичного варенья и девушки мадам Дорис, порхавшие вокруг Петра Александровича, словно лесные нимфы. И оттого нарастало в помощнике надзирателя нетерпеливо-сладостное томление.

Весьма вероятно, что вследствие этих видений и не удавалось Вердаскому нынешним утром сосредоточиться полностью на служебной работе. А теперь, при виде симпатичных барышень, расположение духа у него сделалось и вовсе фривольное. При таком настрое карьеру сооружать затруднительно. Подумалось вдруг — а не съездить ли впрямь в Пристань, к поломойке? И плевать на околоточного… как там его? — Аркадия Христофоровича!

Некоторое время он всерьез размышлял над такой перспективой. Посмотрел в окно — там, опустив руки меж коленей, дожидался на козлах казенный кучер.

«Нет. Этот непременно доложит, что в Пристань без дела катался…»

С усилием отогнав соблазнительные видения, он расплатился и вышел. А через четверть часа Вердарский уже ступил на мостовую возле сгоревшей гостиницы. Хотел было отослать кучера, велев воротиться часа через два, да тот вдруг первым сообщил, что начальство распорядилось доставить «их высокородие» только в один конец. И тут же укатил, не дослушав.

Вердарский сперва огорчился, а потом решил, что так оно даже и лучше. Погулял по улицам, вглядываясь в лица прохожих. То, что казалось в речи Грача легким и понятным, теперь предстало совершенно неясным. Как определить, кто из прохожих случайный, а кто — нет? Не кидаться ж с расспросами! И так многие уже сторонились пристальных взглядов Вердарского и даже смотрели ему вслед с подозрением. Еще наябедничают полиции. Не хватало только рапорта от здешнего пристава!

Вердарский погрустнел. Теперь мысль Гриффита уже не казалась такой удачной.

Он остановился у подъезда мужского Коммерческого училища. Тут сидел торговец с петушками на палочках. Палочки были воткнуты в калачи, отчего те походили на заморского дикобраза. Заметив Вердарского, лоточник принялся нахваливать товар. Помощник надзирателя лишь покачал головой.

Тогда торговец сказал:

— Не хотите сосульку? Тогда, барин, хоть игрушку купите! У меня вона всякие бытуют. Кораблик не желаете, в бутылке? Всего пятнадцать копеек! А свисток глиняный? А то еще есть китайские штуки…

— Какие штуки? — переспросил Вердарский. — Откуда?

— Бытует тут один ходя-ходя. Торгует здесь, со мной рядом. У него хитрые деревяшки: дернешь за бечеву, а они давай скакать да прыгать, будто живые! Для деток, значит. А у вас, барин, есть детки?

— А чего ж он тебе свой товар отдал? — спросил Вердарский, пропуская последний вопрос мимо ушей.

— Так опасается. Тут ведь какое дело, — лоточник показал на сгоревший «Метрополь». — Теперь полиция, известно, начнет виновных искать. А в пожарах кто главный виновник? Китаец! Я сам ему предложил: давай, мол, за тебя поторгую, а ты несколько дней в фанзе своей посидишь, без вылазу. Он — умный ходя, послушал. А что? И ему хорошо, и мне прибыток — с каждой игрушки возьму по паре копеек.

Сердце Вердарского забилось быстрее.

«Свидетель! С ним надо поделикатней».

— А ты, братец, давно здесь торгуешь?

— Давненько. Да только вам-то что за дело?

Лоточник прищурился — сообразил, что незнакомый господин товара его не купит. Теперь он смотрел на Вердарского без всякой искательности, подозрительно.

«Взять разве у него китайскую игрушку? Вдруг это след? — промелькнуло в голове у Вердарского. — Любопытно, как в такой ситуации поступил бы майор Гриффит?»

Он даже сунул руку в карман, но тут же вспомнил, что денег после «Муравья» у него всего восемьдесят копеек. Только на извозчика хватит.

Лоточник заинтересованно следил за рукой Вердарского, которая явно задержалась в кармане.

Возникла пауза, которую нарушил посторонний голос, отчего-то показавшийся помощнику полицейского надзирателя знакомым:

— Почем петушки?

Этот невинный вопрос вызвал удивительную перемену в лоточнике: он съежился и словно врос в тротуар.

Вердарский оглянулся — перед ним стоял молодец в алой рубахе и брюках, заправленных в сверкавшие черным пламенем сапоги. На черной бархатной поддевке сияли серебряные пуговки. Это был тот самый лаковый щеголь, что накануне разыграл на лошадиной бирже перед Вердарским целый спектакль.

— Ого! — сказал молодец, увидав Вердарского. — Да это опять вы! Чуть свет, а уже на ногах?

«Как его имя? Елисей? Еремей? Нет, не то… Ага, вот оно: Егор! Егор Чимша!»

Об этом Егорке Грач его успел просветить. Оказывается, молодец в алой рубахе был никакой не секретный агент полиции (О, стыд! Надо ж было так опростоволоситься!), а лошадиный барышник и конокрад.

И теперь при встрече с барышником Вердарский, понятно, никаких теплых чувств не испытал.

— Служба, — коротко ответил он.

— Понимаю, — кивнул Чимша. — Снова по той же надобности или еще что? Подмогнуть чем не надобно?

— Нет, — отрезал Вердарский. Он решил, что лучше всего держаться с этим лаковым наглецом сухо-официально.

— Как знаете, — ответил тот, повернулся к лоточнику и сказал: — Ну, что притих, безмолвник? Я ж тебя спросил, почем петушки! Али не слышал?

— Пятиалтынный…

— За штуку?! — изумился Чимша.

— Десяток…

— Все равно дорого. По копейке торгуй.

Лоточник быстро закивал.

В этот момент Вердарский подумал, что, пожалуй, игрушку надо купить: теперь лоточник наверняка продаст ему со скидкой.

— А китайские штучки почем? — спросил он.

При этих словах лоточника аж перекосило.

— Какие штучки? — промямлил он. — Нету у меня, барин, никаких таких штучек. Вот оно все перед вами. Нашенское. А китайского ничего не держим-с…

— Так… — обронил Чимша и выставил вперед ногу в сверкавшем сапоге. — Ты мне что обещал, пень безлозый?

— Виноват!.. — Лоточник повалился в пыль. — Согрешил, бес попутал! Егорушка, не губи…

— Смолкни, блудодей. Так-то ты слово мое уважаешь?

Сказано было веско. Лоточник зарыдал.

Вердарский ошарашенно наблюдал за этой сценой. То, что это именно представление, он не сомневался даже при своем малом опыте и полном отсутствии «системы».

Шелковорубашечный Егор хмыкнул, поглядел на лоточника неуважительно.

— Вставай, сиволапый. Я нынче с утра незлобивый. Нюрка моя так и сказала: ты, Егорушка, чистый андел сегодня. Да и бабу твою с ребятишками жалко — что они без тебя, заплевыша, делать-то станут? Но гляди: попадешься еще раз — считай, кончилось твое счастье. И вот что: выдай-ка господину о чем он просил!

Лоточник мигом извлек откуда-то из-под полы коробку, раскрыл и вынул небольшую деревянную самоделку, игрушку с веревочным хвостиком. Дернул — и самоделка запрыгала у него на ладони.

— Пожалуйте… Нет-нет, денег не надо! — заверещал он, увидев, что Вердарский снова сунул руку в карман.

Признаться, в карман помощник надзирателя полез вовсе не за деньгами, а за платком. Побоялся принять китайскую игрушку, так сказать, незащищенной рукой.

Чимша наблюдал за ним, слегка улыбаясь.

— Гляжу, и у вас свой регламент имеется, — сказал он, когда Вердарский спрятал самоделку. — Это правильно. А не угодно ли, подвезу?

— У меня служба.

— Да вижу, — ухмыльнулся Чимша и вдруг подмигнул: — Служба у вас, ваше благородие, просто на зависть. Мне бы такую. Уж я бы там развернулся!

— Где? — машинально спросил Вердарский.

— Известно, где, — у мадам Дорис, — ответил Егор Чимша и захохотал, очень довольный произведенным эффектом.

Вердарский сперва сконфузился, а потом и задумался: как быть? С одной стороны, этот Чимша — элемент уголовный. Приятельствовать с таким субъектом для полицейского надзирателя (хотя б даже только помощника) непозволительно. А с другой — в позу становиться уж поздно. Да и, пожалуй, попросту глупо.

Егор Чимша свистнул, из-за угла выкатился новенький экипаж, на пружинах. И через пару минут Вердарский уже катил прочь от погорелого места, слушая веселую болтовню Чимши и размышляя, как бы сейчас поступил на его месте майор Гриффит.

— Стало быть, Мирон Михайлович новым порученьицем снарядил? И как оно вам? — спросил Егор.

Вердарский захлопал глазами. Что тут отвечать? Неплохо бы поставить наглеца на место, да только как это сделать, если сам вояжируешь в его экипаже?

Чимша засмеялся.

— Да нет, это я так, разговору ради. Понимаю — секрет. Егор Чимша в чужие дела не лезет. Если помочь — пожалуйста. А так — ни-ни, упаси Бог!

Вердарский опять промолчал. Но словоохотливый спутник его этим молчанием нисколечко не смутился, а продолжал трепаться вовсю:

— А вот говорят, будто немецкие профессора одну штуку изобрели — по глазам душегубов определять. Не слыхали?

— Нет. В каком смысле — по глазам?

— А вот в каком: будто бы в глазу человека изображение отпечатывается, точно в фотографической карточке. И если через особое стеклышко глянуть, это изображение можно разобрать. То есть вот лежит себе труп, спокойненько. Во лбу, скажем, дырка, а так все в порядке. Но ежели веко у того покойника приподнять да посмотреть как следует — то и увидишь, кто покойника жизни лишил. В смысле, когда тот еще в живом виде существовал. Ну как, ничего о таком способе в вашей книге не сказано?

— Нет как будто.

— Ну, стало быть, врут, — заключил Чимша. — Так я и знал.

Вердарский глянул на него и подумал — а вдруг этот щеголеватый конокрад и есть тот самый счастливый случай, что в сыщицком деле главнее всего? Тогда не грех и воспользоваться предложенной помощью.

Чимша, словно уловив ход мыслей помощника надзирателя, сказал:

— Вы небось обо мне прежде справлялись. Так что теперь имеете представление, что я за птица. Это правильно. Только не думайте, что если вы в сыскной, а я с фартовыми дела делаю, так мы друг на друга должны волками глядеть. Нет, сударь, нам надобно ладить между собой. Это куда как полезней. Потихонечку, чтоб посторонние не узнали. У которых вместо мозга в башке — одни кислые дрожжи. А таковых людишек и у вас, и у нас хватает.

— Ладить? — спросил Вердарский. — А получится?

— Получится, — сказал Чимша. — Есть на свете одна хитрая вещь. Магнитом зовется. Чудная штукенция! Другие железки к ней издаля прилепляются. Такое уж свойство имеет. Да вы, конечно, слыхали. Так вот, есть люди — вроде того магнита. Тоже притянуть норовят. Смекаете?

«Незамысловато, однако же точно, — подумал Вердарский. — Однако зачем я его слушаю?»

На самом деле он знал, зачем. Все просто: отчего-то испытывал он симпатию к этому ухватистому малому в немыслимой рубахе и сапогах зеркального свойства.

— А что, тот китаец и впрямь после пожара боится открывать торговлю? — спросил Вердарский.

— Ну да! Напугается такой пожара, как же! Это он меня устрашился. И правильно. Договор не блюдешь — значит, пеняй на себя. А он вишь какой продувной! Мужика вместо себя поставил! Ничего, я его возьму за цугундер.

Хотя Егор говорил экивоками, смысл сказанного был ясен: некий китаец задолжал ему и теперь скрывается. Значит, за Чимшей — сила.

«Надобно ему рассказать, — подумал Вердарский. — Вдруг и впрямь поможет? Если разобраться, чем я рискую? В конце концов, важен сам результат. Да и не узнает никто…»

Некоторое время он еще успокаивал себя подобным образом, но, в сущности, уже решился. Потом выбрал момент и рассказал Егору Чимше, явному уголовнику и вообще темной личности, о последних событиях, знать о которых тому было совсем необязательно.

Будь рядом Грач — тот бы в два счета растолковал Вердарскому ситуацию. Объяснил бы, что такие фигуры, как Егорка Чимша, ничего и никогда не делают без личной для себя выгоды. И надеяться на их лояльность — все равно что к гулящей девке свататься.

Но Грача поблизости не было, а имелся один только кучер, который в беседе, понятное дело, участия не принимал. Сидел себе, вожжами потряхивал. А кони словно сами знали, куда требуется.

— Ловко! — восхитился Чимша, когда Вердарский закончил рассказ. — Стало быть, всех-всех на том этаже порезали? Очень ловко. Я и не знал.

Он о чем-то задумался. Пауза затянулась, и Вердарский стал вертеться по сторонам. Туман понемногу рассеялся. Уже и лица прохожих было видать на той стороне улицы.

Вот проскакал чей-то вестовой. С металлическим дребезгом прополз ярко-зеленый мотор, обдав бензиновым духом. Потом показалась открытая коляска. В ней сидела молодая дама в платье чудесного персикового цвета. В руках — изящный японский зонтик. Шляпка с почти прозрачной вуалью.

Когда они поравнялись, дама глянула на Вердарского, и тому в этом взгляде почудилась некоторая таинственность. Он даже вздрогнул. Но дама быстро отвернулась. И даже трудно сказать, был ли тот взгляд на самом деле.

— «По вечерам, над ресторанами…» — прошептал Вердарский. — Как там дальше у Блока?..

— Вы это о чем? — спросил Чимша.

— Так.

Этот скупой ответ отчего-то очень развеселил Егора, и Вердарский, глядя на него, тоже рассмеялся. Настроение заметно улучшилось.

Потом Чимша сказал:

— Того простеца с козлиной бородой нетрудно сыскать. Дам я вам адресок. Карандашика нету?

Вердарский вытащил казенный блокнот и карандаш в желтой оправе.

— Держите, — проговорил Чимша, накалякав несколько строк. — Это в «нахаловке». Есть там одна старая ведьма. Про таких говорят: лишь двух старух на том свете не знает, а со всеми остальными знакома. Вы с ней построже. Прикрикните в случае чего. А лучше покажите ей вот что…

С этими словами он ухватил верхнюю пуговицу на своей бархатной поддевке, дернул. И оторвал.

— Держите.

— Зачем?!

— Берите, берите.

Вердарский повертел пуговицу в пальцах.

— Это вам вместо казенной бумаги, — сказал Чимша. — Лучше всякого пропуска будет. Только покажете нужному человеку — и к вам полное расположение. Вот, видите, буковки здесь оттиснуты?

Вердарский пригляделся: на гладкой пуговке и впрямь был выдавлен вензель в виде двух переплетенных букв «Е» и «Ч».

— Другой такой нет! — хвастливо сказал Егор. — Мне по заказу делали.

— Обратно возьмите, — Вердарский протянул пуговицу законному владельцу. — Я уж как-нибудь сам…

— Спрячьте. Пуговка ко мне возвратится. А вам пока с ней будет сподручней. Но, чтоб по справедливости, вы мне свою тоже отдайте.

Вердарский и глазом моргнуть не успел, как форменный его сюртук лишился одной из деталей.

— Ого! — сказал Чимша, катая по ладони захваченную латунную застежку. — Знатно блестит. Кирпичом драили? Поздравляю. Вас только за одни пуговицы должны непременно произвести в генералы! Бывают, слыхал я, статские генералы. Верно иль брешут?

Вердарский с трепетом посмотрел на ткань сюртука, откуда торчали обрывки ниток.

«Надо было слушать Грача, — подумал он тоскливо. — И чего это ради я снова в мундир вырядился?»

* * *

«С какого ж тут конца приниматься? — пробормотал Грач. — Однако, загогулина…»

Привычка разговаривать с самим собой появилась у него не так давно. Воспринял он ее без удовольствия, но как неизбежное — вроде проплешины на макушке или ломоты в суставах по сырой погоде. Возраст, что тут попишешь.

Грач немного лукавил — некоторые соображения у него все же имелись. Может, и ничего особенного. Но поразмыслить над ними стоит. Кто знает, вдруг и составится какой-никакой план.

Вот только ноги в этот день его особенно донимали. Им ведь, проклятым, не объяснишь, что дело ответственное, срочное, и как никогда надобно проявить прыткость.

Да уж, без прыткости за «кавалеристом» (сей псевдоним главного подозреваемого — придумка полковника Карвасарова) никак не угнаться. Мирон Михайлович, когда давеча инструктировал, изволил сказать на прощание: «Задачка преответственнейшая. А работать не с кем. Сам знаешь, каковы у нас нынче людишки. Так что, голубчик, на тебя вся надежда».

Вообще-то, подобная чувствительность была у Мирона Михайловича не в заводе. И Грач отлично понимал, чем она вызвана: если в срок не сыскать злодея, что подпалил «Метрополь», — тогда полковнику Карвасарову, начальнику сыскной полиции, запросто выйдет абшид. А попросту говоря, вытурит директор Мирона Михайловича. Ведь оно как? Раз сам генерал Хорват изволил проявить интерес к следствию — то жди грозы в случае неудачи. Непременно потребуется жертвенный агнец. Вот на полковнике и отыграются. Не директору же департамента в отставку идти? Впрочем, и это не исключается. Но Грачу в любом случае на своем месте не усидеть — турнут, как пить дать. А если уж про ноги больные прознают… На что тогда жить, скажите на милость? Ведь так и не успел обрасти жирком, поднакопить на черный день деньжат.

Раньше-то на сыскной службе платили изрядно, хватало и на хлеб с маслом, и кое-что откладывать удавалось. А теперь… Словно с ума посходили, всё ломят и ломят. Где это видано — мясо по полтине за фунт?! Все накопления слопали бешеные харбинские цены. Нет, никак невозможно теперь на пенсию отправляться. Надобно еще послужить, и не за совесть, а именно что за страх! Но разве объяснишь это подагре, будь она трижды неладна! Так и язвит, так и кусает — вот, на пятках словно псы цепные повисли.

И Грач, махнув рукой на срочность задания, отправился-таки в «Муравей». Народу в заведении, по раннему времени, считай что и не было. Грач устроился у окна, спросил чаю.

Половой — парень с понятием — принес два чайника, а к ним еще и тазик. Для ног, значит.

В горячей воде подагра мало-помалу отпустила Грача, и чиновник для поручений вновь обрел способность к здравому рассуждению.

Так кто там у нас тот «кавалерист»? Опиеторговец? Так-так…

Мало-помалу начал выстраиваться в голове у Грача план. И, когда он откушал третий стакан, план сей был почти готов. Настолько, что исполнение его уже не терпело задержки.

Подозвав полового, Грач расплатился и устремился к лошадиной бирже. Концов нынче сделать предстояло немало — не на своих же двоих радеть, в самом-то деле? Тем более что начальство разъездными снабдило.

Если б Грач задержался в «Муравье» чуть подольше, непременно встретился бы со своим новым коллегой, Вердарским. И многие события нынешнего дня могли б повернуться совсем по-другому.

Но Грач торопился.

Пока шел, все вертел головой — не покажется ли извозчик. Оно, конечно, дороже получится, нежели с биржи экипаж нанимать, ну да ничего. Дело того стоило. Если грамотно взяться, этот «кавалерист» вполне может обеспечить чиновнику Грачу безбедную старость. Так что ж теперь скопидомничать?

И, высмотрев свободного лихача, Грач уселся в коляску и этаким фертом покатил к вокзалу.

* * *

Начальник 1-го линейного отдела жандармско-полицейского управления КВЖД подполковник Леонтий Павлович Барсуков подошел к несгораемому шкафу, отворил дверцу. В шкафу имелись три отделения, разделенных полочками. Здесь, в аккуратных картонных обложках (а надо сказать, что в служебных делах подполковник более всего ценил пунктуальность), содержалась служебная корреспонденция, отчетность, донесения и прочие важные бумаги, без которых в полицейской службе и шагу ступить невозможно.

Все разложено по порядку — как говорится, комар носа не подточит.

Наверху — документы по первой дистанции. Это от Харбина и до Хайлара. Считай, почти до самых границ бывшей империи. Расстояние колоссальное, катить суток двое, не меньше. А по военному времени — и все трое получится. Неудивительно, что бумаженций по первой дистанции собралось больше всего.

Средняя полка: тут все, что ко второй, юго-западной дистанции имеет касательство. До Чаньтуфу включительно. Тоже собралось немало бумаг. И неудивительно — почти триста верст, шутка ли.

В нижнем отделении папки тоже стояли ровно, как новобранцы на строевом плацу, но были они необъемисты, а многие и попросту тощи. Ну, что тут удивительного: это третья дистанция, юго-восточная. Харбин — Гродеково, туда и обратно — сутки пути. Дистанция накатанная, инспекционная. И служба здесь поставлена лучше, и происшествий меньше. Добрая дистанция, можно сказать — любимая.

Леонтий Павлович еще немножко полюбовался своим бумажным хозяйством, потом раздвинул нижние папки и достал темного цвета бутылку. В бутылке был коньяк. Хороший, шустовский, еще довоенных времен.

Нацедив полстаканчика, Леонтий Павлович перекрестился и коньячок наскоро проглотил. Зажмурился, покачал головой. Хотел было повторить, но тут в дверь постучали.

Барсуков крикнул:

— Заходи! — и сунул бутылку обратно.

Заглянул дежурный унтер:

— Господин Грач из сыскной.

Леонтий Павлович вздохнул. Видеть сейчас ему никого не хотелось, особенно из посторонних. Но делать нечего — по уложению, в сыскном деле жандармы подчинены полицейскому департаменту. Так что хочешь не хочешь, а придется принять.

— Скажи, пусть заходит.

Леонтий Павлович вернулся на место, сел, сцепив перед собой пальцы, и покосился на дверцу несгораемого шкафа — хорошо ли прикрыта?

Грача он сперва даже и не узнал. А когда узнал, поразился произошедшей в нем перемене.

Сильно изменился чиновник особых поручений за последнее время. Смотрелся каким-то потертым, выкрученным. Сильно устал, должно быть. Вон какие круги под глазами! И даже походка чудная — ноги осторожненько ставит, точно обжечься боится.

Но, хотя вид у Грача был и в самом деле неавантажный, глаза глядели внимательно и даже больше того — весело.

А когда он заговорил, то и вовсе перестал подполковник замечать в нем следы жизненного переутомления.

Усевшись по своему обыкновению без приглашения, Грач тут же перешел к делу. Сказал, что расследует дело о поджоге гостиницы «Метрополь». (Барсуков при этом скривился — тоже мне гостиница! Постоялый двор был, и только. Оно и хорошо, что сгорел, — клопов в городе меньше.) И сообщил вдобавок, что следствие изволил взять на контроль сам Дмитрий Леонидович Хорват. А потому военные и гражданские власти должны ему (Грачу то есть) оказывать всяческую помощь и содействие. А прежде того — власти жандармские.

Барсуков сообразил, что за столь внушительным вступлением непременно последует просьба. И не ошибся. Просьба последовала — после того как Грач подробнее обрисовал настоящую мизансцену. Да только просьба была такая, что у видавшего виды Леонтия Павловича брови на лоб полезли.

Но по порядку.

Услышав от Грача про «кавалериста» — возможного убийцу, опийного торговца и вообще темную личность, — подполковник быстро сообразил, куда клонит сыскной.

И опять не ошибся.

Грач рассудил, что верный путь к этому злокозненному «кавалеристу» — как раз через упомянутый опий. А опий, в свою очередь, можно сыскать только через курьера, который его из столицы сюда поставляет. Вопрос: как это сделать в действительности?

Леонтий Павлович, который много лет ловил поездных мазуриков и знал как пять пальцев их ухищрения, с неким потаенным злорадством (грешный человек!) ожидал, что же предложит ему полицейский.

— Самое правильное — остановить транссибирский экспресс да пройтись двумя партиями по вагонам — с конца и с начала, — сказал Грач. — Аккуратно пройтись, с опытными людьми. Вот и сделали б дело. Мое начальство дозналось в столице (это, разумеется, строго между нами), что очередной курьер с опием прибывает на ближайшем экспрессе.

— Это откуда ж такие сведения у полковника Карвасарова? — Леонтий Павлович скептически изогнул бровь.

— Я же говорю — из столицы! — Грач поднял вверх указательный палец. — Так что распорядитесь, Леонтий Павлович, телеграфировать на посты. Пускай ближайший экспресс тормозят и обыщут как следует.

Леонтий Павлович на него аж руками замахал:

— И не мечтайте! Остановить экспресс — вещь неслыханная, даже и по нашему время. И на каком основании шерстить пассажиров прикажете? А ну как не найдем ничего? Да с меня голову снимут. Нет, ничего не выйдет.

— Н-да? — хмуро спросил Грач. — Жаль. Об этом я не подумал. Очень жаль.

— Вот если б имелись у нас специальные собачки… — мечтательно сказал Леонтий Павлович.

— Что за собачки?

— Особенные, на опий обученные. Идешь с такой по вагону и хлопот не знаешь. Потому как возле нужного купе песик непременно сделает стойку. Только и всего — входи и бери мазуриков тепленькими. Я читал в «Вестнике», что в Североамериканских штатах у полиции такие собачки имеются. Вот бы нам!

Но этот пассаж Грач оставил без внимания. Помолчал, а потом сказал:

— А все ж я верно нащупал. Нравится мне идейка-то насчет экспресса. Чувствую, где-то близко решение. Ах, знать бы, как выглядит сия опийная фемина.

— Фемина? — переспросил подполковник.

— По некоторым данным, опийные курьеры — дамы, — пояснил Грач.

— Хороша Маша, да не наша, — сказал на это жандармский подполковник. Довольно-таки неуважительно получилось.

Но дело в том, что Леонтий Павлович к этому моменту испытывал изрядную потребность вновь заглянуть на нижнюю полку своего несгораемого шкафа. При полицейском чиновнике это было, разумеется, невозможно. И потому он подумывал, как бы ловчее спровадить сыскного. Тем более что ничего конкретного в его визите все равно не просматривалось.

Он еще раз глянул на Грача — знаменитые уши у того обвисли, словно флаги в безветрие. Но задерживать взгляд не стоило: Леонтий Павлович прекрасно знал, как болезненно реагирует Грач на такое повышенное внимание.

Между тем чиновник для поручений непринужденнейшим образом потянулся, хрустнул пальцами и сказал вдруг:

— А что, любезный Леонтий Павлович, коньячком-то попотчуете?

— Э-э?.. — глуповато переспросил подполковник.

— Да полно, — отмахнулся Грач. — Я ведь шустовский дух с порога учуял.

Ну, что тут поделаешь?

Потаенная бутылка была извлечена на свет. И вскоре в кабинете начальника 1-го линейного отдела состоялся такой разговор:

— Вы думаете, что я на службе развратничаю? — с нажимом спрашивал Леонтий Павлович у Грача. Мундир у подполковника был расстегнут на три верхние пуговицы, круглое лицо раскраснелось, а пшеничного цвета усы воинственно топорщились.

— Ничего я не думаю, — благодушно отвечал Грач. — Подумаешь, рюмочка-другая. Да это, говорят, и для здоровья полезно.

— Нет!.. На службе себя блюду! — негромко прокричал Леонтий Павлович, то ли не замечая, а то ли и вправду не слыша коллегу. — Осьмнадцатый год погоны ношу, не шутка!

Он перевел дух и сказал спокойней:

— Раньше ведь ясно было — за царя и отечество. А теперь? Где государь? И где, спрашивается, отечество? А я скажу: наше отечество теперь — полоса отчуждения. Жалкая полоска в двадцать верст шириной — вот и все, что нам нынче осталось. Да и с той скоро погонят. У меня до войны под началом более полутыщи нижних чинов служило. А сейчас? Две сотни наберется с грехом пополам. И то ладно. И ничего не поделаешь. С таким подходом года не пройдет, как китайцы станут здесь заправлять. Вот помяните мое слово. Все к тому катится. А нас — пинком под зад!

Здесь Леонтий Павлович даже стукнул кулаком по столу, но не сильно.

— Потому и позволяю себе, — сообщил он Грачу. — С безысходности. Как представлю косоглазого в этом кабинете, да на моем месте — прямо, верите ли, с души воротит. Не переношу косоглазых. Хуже тараканов они, право слово…

При этих словах Грач, до сих пор слушавший излияния подполковника индифферентно, вдруг встрепенулся и поставил на стол рюмку, которую задумчиво крутил в пальцах.

— Тараканы, говорите? — переспросил он. — Тараканы… Ну-ну.

Леонтий Павлович хотел было продолжить свою мысль, но Грач его перебил:

— Вот вы давеча сказали, — начал он, — что не можете самочинно устраивать обыск средь пассажиров экспресса. Так?

— Так, — подтвердил Леонтий Павлович.

— А если будет такое разрешение? С самых верхов?

— Тогда иное дело. Да только напрасно вы беспокоитесь. Бесполезно.

— Это почему?

— Потому что курьер — по вашему утверждению, дама — не на себе же груз повезет. И в ридикюль прятать не станет. Курьеры — народ опытный, тертый. Будьте уверены, огонь и воду прошли. Эдакую штучку можно поймать, если только она сама каким-то путем обмишулится. Но такое случается редко. А опий они обыкновенно прячут в самом пульмане, в тайнике. Надежно прячут. Обратно достают уж в самом конце пути, перед тем, как сходить. А когда выйдут — ищи ветра в поле. На перроне сразу с толпой смешаются. Тут все продумано, выверено, как на провизорских весах.

Грач согласно покивал.

— И очень хорошо, что опий не на себе возят, — сказал он. — Удачно. Я ведь тоже не кудесник. Разрешеньице-то насчет осмотра вагонов раздобыть сумею, а вот касательно личного обыска… тут вряд ли. Но ничего, у меня как раз по этому поводу некий планчик нарисовался. Однако прежде вы мне вот что скажите: как по-вашему, каким классом станет путешествовать интересующая нас особа?

— Непременно первым, — ответил Леонтий Павлович. — Это уж будьте уверены. Да и как иначе? Путешествие неблизкое, из Петербурга дней восемь, а то и все десять получится. И, кстати, небезопасное путешествие, да еще с таким грузом. Опять же постоянное напряжение. Без комфортабельного уединения есть шансы заработать нервическое расстройство. Что при занятиях подобного рода недопустимо. Да и посторонние глаза в таком деле совсем ни к чему. Так что — первый класс, не сомневайтесь.

— И что же, одна, без спутника?

— А вот тут сложно сказать. Бывает, что в одиночестве, а порой так с провожатым.

— Он, конечно, в доле, — утвердительно сказал Грач.

— Вовсе нет. Сей господин может служить только удобной ширмой. А сам оставаться в счастливом неведении относительно истинной цели путешествия. Знаете, дамы такого рода занятий, как правило, недурны собой. Потому гипотетический спутник курьерши будет счастлив сопровождать свою пассию. И лишних вопросов задавать не станет.

— Резонно… — проговорил Грач. — А что, если запустить жандармских агентов по маршруту? Пускай под видом железнодорожных служащих поглядят на пассажиров первого класса. Глядишь, и обнаружится подходящая парочка.

— Это вряд ли что даст, — ответил Леонтий Павлович. — У нас ведь пока одни умозрительные рассуждения. А на месте сориентироваться куда как сложнее. Впрочем, допускаю, обнаружатся подозрительные пассажиры. И что далее? Прикажете стенки вагона ломать?

— Ни в коем случае, — ответил Грач. — На то у меня есть иные соображения. Скажите, а когда прибывает ближайший экспресс?

Подполковник раскрыл кожаную с тиснением папку на столе, глянул в желтоватый листок с типографской таблицей.

— Послезавтра утром, в четверть десятого.

— А где на дистанции имеются жандармские посты?

— Хайлар, — начал перечислять подполковник. — Бухэду, Цицикар… А вам для чего?

— Для экспресса теперь который ближайший?

Леонтий Павлович снова заглянул в расписание.

— По всему, Хайлар еще не проследовали.

— Я попрошу вас немедленно туда телеграфировать. Все-таки пусть переодетые агенты пройдутся по первому классу, присмотреться к пассажирам.

Подполковник слегка скривился.

— Хорошо. Что дальше?

— Дальше… Какой следующий пост, после Хайлара?

— Бухэду. Экспресс будет там через пятнадцать часов.

— Время есть. Срочно телеграфируйте и передайте инструкцию.

— Да какую еще инструкцию? Говорите же толком!

Грач достал из внутреннего кармана блокнотик, набросал несколько строк, пододвинул блокнот к подполковнику. Тот прочитал — и брови у него изогнулись дугой, а нижняя губа оттопырилась.

— Вы серьезно?

— Совершенно, — заверил его Грач. — Сработает, будьте уверены. Если только ваши люди не подкачают.

* * *

Когда скорый поезд номер сто семнадцать миновал Маньдухе, дверь межвагонного перехода отворилась, и на площадку пульмана первого класса вошли двое. В железнодорожной одежде, в черных фуражках с лаковыми козырьками. Только у младшего под распахнутым пальто виднелась зеленая форменная тужурка, на которой посверкивали серебром инженерские петлицы, а у второго, постарше, с седыми усами, пальто было застегнуто на все пуговицы. Ни петлиц, ни кокарды. И по этому признаку (а более того — по рукам с траурными ободками от машинного масла вкруг ногтей) можно было верно предположить, что седоусый, скорее всего, лишь техник. В руках у него был небольшой чемоданчик, обитый клеенкой.

Транссибирский экспресс включал в себя два пульмановских вагона (номера седьмой и восьмой) первого класса. Впрочем, был и еще один (номер девятый), но он делался уже в годы войны и не обладал той неназойливой роскошью, что довоенные. Понимающие люди предпочитали в нем не путешествовать.

Путейские, войдя на площадку, остановились, словно кого поджидали.

Так и вышло: скоро следом втиснулся еще один железнодорожник, в черном мундирчике с двумя рядами золотистых блестящих пуговиц. На левой стороне — бляха, где значилось: «Начальник поезда». А в руке он держал дорожный кожаный баул, плотно обернутый сверху коричневой бумагой и перетянутый толстой бечевой, на которой висела сургучная пломба. Начальник поезда держал баул прямо перед собой, несколько отставляя на вытянутой руке, словно желая держаться от баула подальше.

Он продвинулся вперед и нырнул в купе кондуктора. Побыл там с минуту, потом выглянул (уже без баула) и сказал:

— Милости прошу, господа.

Посторонился, утирая потную макушку.

Путейские вошли, и дверь служебного купе затворилась. Но ненадолго: не прошло и пяти минут, как она вновь откатилась в сторону, и в коридор выступила маленькая процессия. Впереди шел кондуктор, за ним — инженер. Замыкающим был техник. Начальник же поезда с места не тронулся. Остался стоять, беспокойным взглядом провожая путейских.

У первого купе кондуктор остановился, постучал в дверь согнутым пальцем. Когда отворили, поклонился, потом сказал:

— Покорнейше прошу извинить. Не затруднит ли электрический звоночек опробовать?

В купе находились дама среднего возраста, в синем дорожном платье, и похожий на гимназиста мальчик лет пятнадцати, рыжий и удивительно симпатичный. Оба уставились на кондуктора: дама — с беспокойством, а рыженький паренек — с любопытством.

— Что-что? — переспросила дама.

— Звоночек…

— Да, конечно, — дама зашуршала платьем, поднимаясь. — А что я должна делать?

— Кнопочку соблаговолите нажать.

— Которую? Эту? — Дама ткнула пальцем куда-то в стенку, и в купе мигом зажегся свет, хотя в нем сейчас не было никакой надобности.

— Да что ты, мама! — сконфуженно воскликнул рыжий мальчик. — Дай лучше я!

— Он реалист, — пояснила дама. — Нынче поступил в старший класс. Вы не представляете, он так разбирается в технике!..

Рыженький мальчик сорвался с места и принялся нажимать пуговку, притулившуюся на столике возле окна.

Но «звоночек», очевидно, не работал — никаких посторонних звуков не обнаружилось. Только перестук колес да поскрипывание вагонной обшивки. И еще в стакане на столе мелодично позвякивала чайная ложка.

Дама вопросительно глянула на кондуктора.

— Устраним сию же минуту, — сказал тот. — Специалисты как раз дожидаются.

Кондуктор отодвинулся, и в купе пропихнулись двое путейских.

— Позвольте, — сказал техник, подступая к столику.

Инженер остался стоять, быстро обегая взглядом внутренности купе.

— Да вы садитесь, — сказала дама. — Это надолго?

— Благодарю. Пара минут. — Инженер опустился на мягкий кожаный диванчик рядом с рыженьким мальчиком.

— А что случилось? Это опасно?

— Мама!.. — укоризненно воскликнул реалист.

— Нисколько, — сказал инженер. — Новая конструкция. К сожалению, довольно капризная.

— А какой фирмы? — спросил рыженький мальчик. — «Белл» или «Маркони»?

Инженер ничего не ответил и посмотрел на мальчика с улыбкой, но в глазах путейца вдруг промелькнуло странное выражение.

— «Белл», — сказал техник. Он поставил свой чемоданчик на стол, раскрыл и стал выбирать инструмент. — Учащенно выходит из строя.

— А что случилось? — оживленно спросил реалист.

— Нарушения в электрической цепи. — Техник вооружился маленькой отверткой.

— Вы, должно быть, станете проверять контакт? Позвольте, я помогу! Мы как раз в этом году изучали…

— Вольдемар! — перебила дама. — Если господам понадобится помощь, они непременно скажут. А пока посиди спокойно.

— Славный мальчик, — сказал инженер. — Наверное, станет поступать к нам, в Инженерно-путейный?

— Я собираюсь в Горный.

— Ах, да какое там! — воскликнула дама. — Горный, Путейный… В столице хаос. Мы буквально еле вырвались. Добраться б живыми — и то слава Богу.

— Вы преувеличиваете, мадам, — сказал инженер, — здесь, в Харбине, совершенно иные реалии.

— Вот именно что — в Харбине, — с горечью ответила дама. — Но Харбин — не Россия…

К этому моменту техник ловко открутил два маленьких винтика, державших стальную крышку звонка, что-то поскоблил внутри, приладил крышку на место. Нажал на пуговку.

В купе у кондуктора заполоскался звонок.

— Ого! — Реалист вытянул тощую шею. — Работает! А что же там было?

Техник улыбнулся.

— Как ты и сказал — контакты.

Он со своим чемоданом вышел первым, за ним — инженер. Тот на пороге обернулся:

— Извините за беспокойство. Счастливого пути.

— Скажите… — Мальчик запнулся и вопросительно посмотрел на мать. Но та рассеянно смотрела в окно, и потому он продолжил: — Нельзя ли мне заглянуть к вам в депо? Я, может, все же в Путейный…

— Можно, — коротко ответил инженер.

— А где вас найти?

Тут инженер улыбнулся и неожиданно подмигнул:

— Я тебя сам найду. Когда понадобишься. — И, не прояснив сказанного, вышел, затворив за собой дверь.

— Шустрый парнишка, — пробормотал техник.

— Вылитый я в молодости, — ответил инженер.

Техник покосился, но ничего не сказал — кондуктор уже стучался в следующую дверь.

Здесь (как и в семи последующих купе) повторился тот же сценарий. Входили, здоровались, извинялись. Короткие манипуляции с электрической пуговкой — и звонок оживал. А и что б ему не ожить? Начальник поезда недаром остался в служебном купе. Там все сигнальное хозяйство смонтировано: батарея, индуктор с якорем и молоточек с чашечкой. Если провод с батареи вовремя сбросить — не будет звонка. А накинуть — вновь оживет. Вроде как была неисправность — а вот уже и нет, починили.

В общем, восемь купе прошли беспрепятственно. Техник (на самом деле то был жандармский вахмистр и, что весьма кстати, человек мастеровитый) раскручивал-скручивал кнопки звонков, а инженер (точнее, инженер-поручик, поступивший в жандармский корпус перед самой войной и по большой, к слову, протекции) тщательнейшим образом изучал пассажиров. Составлял мысленно словесный портрет, сравнивал — подойдет или нет к типажу. Типаж был, конечно, условным: никто даму — опийного курьера в глаза-то не видел. Поэтому накануне начальство, купно с криминалистами из полицейского департамента, составило пять описаний возможных типажей дамочек-вояжерок. Всё весьма приблизительно, конечно, но вдруг свезет? К тому же и собственное чутье агентов тоже немалого стоит.

Начальство считало, что шансы на успех неплохие. Инженер — сиречь жандармский поручик — полагал то же самое. Но пока с точки зрения розыска просмотренные пассажиры выглядели неубедительно.

Судите сами.

В первых трех купе обнаружились: уже упомянутая дама со своим сыном из реального училища, двое пожилых евреев-негоциантов и две дамы — весьма преклонного возраста. Следующие два купе занимали молодые люди в штатском, но по виду и выправке — несомненно офицеры. В шестом помещались сестра милосердия и одышливый, астматического вида господин в пенсне и с чеховской бородкой клинышком. Пока работали со звонком, сестра раза три, не меньше, проверила у господина пульс. И результатом, по всему, осталась не вполне довольна.

Седьмое купе занимала сухопарая особа иноземной наружности, с двумя девочками-двойняшками. А в восьмом единолично расположился молодой человек изрядного сложения и вида самого благородного — именно таким жандармский поручик представлял себе Пьера Безухова. Когда вошли, кондуктор шепнул, что это, дескать, отпрыск самих Путилинских. Тех самых, промышленников. Ну, Пьер не Пьер, а только был сей молодой господин пьян, как говорится, в зюзю. Пока со звонком ковырялись — даже и не проснулся.

Словом, все вели себя спокойно. Лишних вопросов не задавали, ничего при появлении железнодорожных властей не прятали. Типичнейшие обыватели.

Что, само собой, ни о чем еще не говорило.

После восьмого купе устроили перерыв. Вышли в тамбур, вдвоем.

Техник глянул в окно, где за стеклом бежали назад неохватные маньчжурские сосны. В утреннем солнце стволы их вспыхивали и гасли янтарным огнем.

— Эх, — мечтательно сказал техник, — сейчас бы патронташ, ружьишко, и в тайгу. И чтоб на семь верст ни души…

Инженер ничего не сказал. Чиркнул спичкой, затянулся, выдохнул не торопясь дым.

— Нет, в самом деле, — воодушевился техник, — вернемся, сей же час рапорток настрочу. Испрошу у Леонтия Павловича отпуск. Ведь второй год безотрывно. Иль мы не люди?

— Он те даст отпуск, — ответил инженер. — Слыхал про «Метрополь»? Сим пожарчиком сам генерал озаботился. Так что и не мечтай, покуда не сыщем. Я и сам…

В этот момент впереди загудел паровоз. Состав, входя в поворот, дернулся, заскрипел железом. Инженера качнуло, бросило вбок, на дверь.

— А, черт!.. — Он потряс ушибленною рукой. — Все! Второй акт, занавес поднят. Пошли!

В девятом купе, выражаясь по-охотничьи, поручик сделал «стойку». Да и как же иначе? Тут обнаружились весьма примечательные особы: молодой человек лет двадцати пяти — розовый блондин с такой тонкой кожей, что казался каким-то фарфоровым. С ним — невероятной красоты барышня, с чеканным аристократическим профилем и иссиня-черными волосами, сплетенными в две тугие косы.

Пока вахмистр пользовал звонок, поручик успел обменяться с пассажирами несколькими фразами. Оказалось, что девица — грузинская княжна с непроизносимой фамилией, а фарфоровый юноша — жених ее.

Поручик пробежался взглядом по обстановке. Багажа у дамочки считай что и не было — пара коробок и дорожный несессер. Это у княжны-то, пускай даже грузинской? Или молодожены исповедуют тривиальное правило: «С милым и в шалаше рай»?

Как-то не верится. Ох, не верится!

Едва вышли, вахмистр усы подкрутил и глянул многозначительно. Поручик кивнул и тут же показал на следующее купе, по счету десятое, последнее. Хотя уже почти не сомневался: если и есть в пульмане опийная дамочка — то это та самая чернавка, что катит в девятом купе вместе с блондинчиком.

Но в десятое следовало все равно заглянуть.

Заглянули. Здесь была только одна девица, возраста раннего и романтического. Увидев путейских, девица страшно заволновалась, а, разглядев моложавого инженер-поручика, — вспыхнула и потупилась.

На невинный вопрос: неужели такая юная особа путешествует в одиночестве — девица пояснила, смущаясь, что едут они с папа, из самого Петербурга (тут поручик заметил, что хотела она сказать по-новому — Петрограда, — да язык не повернулся). Папа сейчас в салон-вагоне. Но скоро должен прийти.

Поручик на всякий случай вызнал, кто ее папочка и как выглядит. Конечно, в вагонной ресторации ни ему, ни вахмистру делать нечего. Но в их профессии лишних знаний не бывает — это правило он усвоил твердо, еще с шестимесячных жандармских курсов. В общем, посидел немного с девочкой, поглядел на румяные ланиты, да и пошел вслед за техником, который к тому времени закончил свои экзерсисы со звонком.

Вернулись в служебное купе. Кондуктор с начальником поезда остались в коридоре. Не из деликатности, разумеется, — просто усвоили свой маневр.

Теперь требовалось определить, что делать дальше.

Инструкция от подполковника Барсукова, полученная телеграфистом жандармского поста в Хайларе за два часа до прибытия экспресса, на устрашающем канцелярском наречии строжайше предписывала: «Обнаружить подозрительных лиц, с точки зрения исполнения ими курьерских поручений по перевозке запрещенного опия либо его продуктов, обращая в первую очередь внимание на особ пола, противуположного мужескому».

Далее предлагалось направить опытных сыскных работников для сквозной проверки состава пассажирского поезда номер сто семнадцать.

Хайларское жандармское начальство для указанной проверки отрядило поручика с вахмистром — на то имелись причины. Предстоящее дело было тонким, можно сказать — деликатным. Нарядиться-то в путейскую форму может каждый, да только не у всех получится убедительно.

Теперь требовалось понять — удалось им обнаружить «противуположных» подозрительных лиц либо нет. Это было важно, от решения зависели дальнейшие действия.

И в этом первостепенном вопросе мнения жандармов разделились. Поручик считал, что — несомненно, выявили.

Вахмистр склонялся к более осторожным выводам. Грузинская княжна на него не произвела никакого впечатления — в розыскном понимании. Впрочем, и во всех остальных тоже. Он считал, что если и есть тут подозрительные особы, так то пьяненький великан из восьмого купе. А княжна показалась совершенно обыкновенной. Отчего так, вахмистр толком пояснить не мог.

— Я на ее счет вовсе не сумневаюсь, — сказал он, теребя ус. — Не похожа на профурсетку.

— Да какая еще профурсетка! — шипяще кипятился поручик. — Почему — профурсетка? Говорят тебе, курьером может быть и очень приличная дама. Даже скорее всего!

Но вахмистр только качал головой.

«Вот ведь специалист выискался! — подумал поручик. — Ну да и ладно, обойдемся без его мнения. Слава Богу, не высшая математика».

Насчет княжны поручик рассудил так: на Кавказе обычаи блюдут строже, нежели нынче в России-матушке. Куда строже. Чтоб молодую княжну отпустили путешествовать одну с каким-то хлыщом, и еще в такое-то время? Да никогда! И вообще, не пара они. К тому же, какая особа княжеского рода отправится в путешествие, будучи столь несерьезно экипированной? Конечно, эмансипация и все прочее, но не до такой же степени!

Но главным, главным было вот что: у этой так называемой грузинской княжны не имелось акцента! То есть некоторый все-таки был, но не правильный.

Не кавказский.

Надо сказать, поручик в свое время поездил по Военно-Грузинской дороге — юнкера-михайловцы там на последнем курсе готовили топографическую съемку. Покушал вволю сациви и лобио, попил местного вина (чересчур кислого) и потому теперь полагал, что насчет акцента может рассуждать со знанием дела.

Так вот, княжна говорила неправильно. Выговор у нее был не клекочущий, как у горцев, а напевный, будто у одесской еврейки. А что? Может, сия особа из революционеров окажется? А опием занимается попутно, так сказать, для поддержания партийной кассы?

Вполне логично.

Значит, так: первым делом приказать начальнику поездной бригады на первой же станции выкинуть эстафету. А в ней — сообщение для Жандармского управления: «Наиболее подходящие по типажу лица находятся в поезде номер 117, седьмой вагон, купе восьмое, девятое и десятое. Ждем указаний».

Впрочем, указания уже имеются, и они хорошо известны. Требуется их подтверждение. И тогда…

Тут поручик несколько сбился в мыслях. Дело в том, что в случае обнаружения подозрительного лица инструкция предписывала принять меры, совершенно экстраординарные. Более того — предложение начальства имело несомненный комедийный нюанс. В практике поручика не было ничего подобного. Надо полагать, и вахмистр тоже находился в недоумении — не оттого ли столь молчалив и уклончив?

Ну, пускай его, подумал поручик, сейчас главное — шанс свой не упустить. О том, что выпал именно шанс, поручик узнал на инструктировании. Оказалось, что на сей раз ловить предстояло не революционную плесень, а самых обыкновенных мазуриков. От такой новости поручик запечалился, но тут же воспрял: дело-то, оказывается, непростое. У самого высокопревосходительства генерала Хорвата на контроле!

А все, что на контроле у высокого начальства, требуется исполнять с особенным рвением. Так можно на очень хорошем счету оказаться. Вот бы и в самом деле изловить эту опийную курьершу, потрафить Леонтию Павловичу! Глядишь, и замолвил бы он тогда слово за поручика в высших-то кабинетах.

В конце концов, сколько ж еще торчать на жандармском пункте в Хайларе. Вот уж дыра, прости Господи. Нет, надо перебираться в Харбин, в Жандармское управление — это задача наипервейшая. Референтом, а там, глядишь, и в адъютанты свезет выскочить.

Но и это только начало. Ведь теперь у Дмитрия Леонидовича Хорвата — сила. Вон какое войско собирает под свои знамена! Новые части формируются, флотилия, казачьи полки. И заведует всем черноморский адмирал Колчак. Про него сказывают: суров, да дело знает. Ну и слава Богу.

И потому, если теперь оказаться в верхних эшелонах, да на хорошем счету — ох, как высоко можно взлететь! Ведь, по всему, большевикам скоро конец. Приморье поднимается, Сибирь. Дон полыхает. И добровольцы Деникина знатно наседают с юга на красных. Нет, Советам не удержаться. Два-три месяца — и все, adieu! Ну, до конца года от силы. А станут восстанавливать там прежнюю власть. Только где ж взять понимающих людей? Кто сгинул на фронте, других красные пустили в распыл.

Вот тогда и придет час тех, кто молод, с головой на плечах и дело знает.

Примерещился тут поручику кабинет с высоченными потолками, с видом на Неву, и он сам за столом — в голубом мундире в талию, с флигель-адъютантским вензелем.

Флигель-адъютант! А то и выше бери…

Но здесь мечтания поручика были внезапно прерваны.

— Как хотите, а только я против, чтоб ту чернавку за курьершу считать, — проговорил вахмистр, пробудившийся, наконец, от молчания. — Нет тут никого подозрительного. Разве что энтот, пьяный… Да и он, коли разобраться, не сходен.

— Сходен не сходен, — передразнил поручик. — Хватит рассуждать. Твое дело маленькое — делай что я прикажу. Ступай, зови начальника поезда.

Ничего-то не понимает, дубина, думал поручик. А ведь здесь дело тонкое, многослойное. Одно слово — политика.

Вахмистр насупился, умолк. Встал, откатил дверь купе. Вошли кондуктор и его патрон.

— Что прикажете делать? — спросил начальник поезда, по-прежнему державший на отдалении свой баул.

— Теперь, — поручик взыскательно посмотрел на начальника поезда, — извольте сейчас же отправить эстафету.

— Эстафету?.. О чем? — Начальник поезда с видимым облегчением отставил баул и приготовился писать. За долгие годы он наловчился на ходу вести по бумаге строчки удивительно ровно, словно вагон и не вздрагивал на перегоне, а тихо стоял у перрона.

— О том, что искомое лицо установлено. Седьмой вагон, девятое купе. И фамилию поставьте. Мою, разумеется. Жандармский поручик… да смотрите, не переврите. Что вы пишите? Дайте, я сам!

Вскоре донесение было готово.

Кондуктор свернул бумагу трубочкой, запихнул в металлический цилиндр с завинчивающейся крышкой. Цилиндр был приметным, ярко-красным, в черную полосу, да еще с фосфорической краской на торцах — для лучшей видимости в ночную пору. Такая эстафета была самым простым и надежным способом связи, когда требовалось передать сообщение с поезда, пролетающего станцию без остановки.

— Когда ответа ждать? — спросил поручик.

— Часа через три, в Бухэду, — сказал начальник поезда. — Машинист предупрежден, притормозит, коли будет обратная эстафета.

— Тэкс-с, — весело сказал поручик и даже прищелкнул пальцами. А после добавил непонятное: — Значит, через три часа наши зверушки, наконец, делом займутся.

— Ос-споди… — пробормотал кондуктор, мелко крестясь. — Этакий срам… Что господа пассажиры подумают…

— Им это необязательно, — ответил поручик. — За них есть кому думать. А теперь, господа, я, пожалуй, прилягу. Устал, знаете. Да и самая работа еще впереди.

Пока поручик почивал, день переменился — из солнечноизумрудного стал жемчужно-серым, мглистым. Да только сам поручик этого не заметил: шторка в купе была опущена, а дверь щепетильно прикрыта кондуктором.

Пробудился от стука. Сел, свесил ноги, протирая глаза.

— Кто там?

— Бухэду, прибываем! — придавленно прокричал снаружи кондуктор. — Скоро входной семафор!..

Поручик соскочил с полки, отбросил наверх шторку с окна. И верно: тайга, казавшаяся бесконечной, теперь отступила. И вокруг, словно из-под земли, повыскакивали кривобокие фанзы, крытые рисовой соломой, тощие волы с длиннющими рогами тащили куда-то повозки, и сонно брели босоногие крестьяне-китайцы в смешных конических шляпах и закатанных до колен штанах.

А вскоре потянулись краснокирпичные кавэжэдэковские постройки — по всему, станция была рядом.

Паровоз загудел, и поезд, постанывая и хрустя, принялся останавливаться. Само собой, в коридоре немедленно послышались голоса пассажиров, возбужденных непредусмотренной остановкой.

Поручик недовольно скривился. Сейчас пойдут вопросы-расспросы. Неужели невозможно передать эстафету, окончательно не стопоря поезд?

Этот вопрос очень скоро прояснился: выйдя в тамбур, где стояли кондуктор и вахмистр (последний курил с видом независимым и угрюмым), поручик через распахнутую дверь вагона увидел, как по перрону бегут два средних лет господина в штатском. Оба — решительного вида и крепкого телосложения. Выходило, что начальство решило усилить жандармскую команду на сто семнадцатом скором? От этой мысли сделалось тревожно.

Впрыгнули они на ходу. Локомотив дал гудок, и состав загромыхал, набирая скорость. А поручик увел вновь прибывших в кондукторское купе — знакомиться.

Вышло, что беспокоился он напрасно.

Господа, так ловко заскочившие на подножку, оказались рядовыми филерами. Никого более на розыскном посту найти не смогли. А раз так, то и старшинство в группе оставалось по-прежнему за поручиком.

Филеров он тут же мысленно окрестил толстым и тонким. Именно так они и выглядели, а кроме этого, ничего примечательного во внешности не имели. Как и полагается людям их рода занятий. Оба были при оружии, что неплохо, хотя и необязательно. Толстый был старшим. Он и передал поручику обратную эстафету.

Тот торопливо свинтил крышку цилиндра, развернул бумагу.

Депеша была от начальника 1-го линейного отдела жандармско-полицейского управления КВЖД, жандармского подполковника Леонтия Павловича Барсукова. Подполковник телеграфировал: используя вновь приданные силы, принять все возможные меры к задержанию опийного курьера. И чтоб непременно с поличным — на это было прямое, и весьма строгое, указание.

Ну что ж, с поличным так с поличным.

Тогда так: филеров, как работников малознакомых, да еще и неясной квалификации, отправить в дальний тамбур. Вахмистра (этот, что ни говори, дело знает) — в ближний. Самому занять позицию со стороны служебного купе. И все, вагон закупорен. Никуда курьеру не деться. Дело останется за кондуктором и начальником поезда — пускай они исполняют самую оригинальную часть плана.

В этих рассуждениях содержалась ошибка: непроверенные филеры благодаря ему оказывались ближе всего к подозреваемым. Но поручик этот момент на свою беду упустил.

Дождавшись, когда поезд набрал настоящий ход, кондуктор прошелся по вагону и объявил, что в коридоре будет проводиться особенная уборка, в связи с чем уважаемых господ пассажиров просят полчаса не выходить из купе.

Затем кондуктор принес небольшую стремянку. Установил у первого купе. Поднялся на верхнюю ступень и развинтил люк в потолочной панели, служивший для ремонтных надобностей.

Потом принял у начальника поезда небольшую, плотно запечатанную картонку, которую тот достал из баула. Упрятал внутрь, за подволок вагона. Коробка была не совсем обычной — она как-то повышенно громко шуршала, потрескивала, словно была наполнена крупой или чем-то еще, чрезвычайно сыпучим. Перед тем как закрыть люк, кондуктор произвел некое движение, снаружи неразличимое. После чего торопливо закрыл панель и, отряхивая ладони, спустился на пол.

— Ну, чего встал? — кисло проговорил начальник поезда. — Дальше давай.

Операция, проведенная у первого купе, повторилась и у остальных девяти. Управились быстрее чем за полчаса. И вовремя: только кондуктор сложил стремянку, как дверь восьмого с грохотом откатилась, и в коридор вывернулся давешний молодой человек. Тот самый, что путешествовал в одиночестве. Он был действительно очень крупный, настоящий гигант. Оглядевшись по сторонам, поспешно направился в дальний тамбур, двигаясь, между прочим, весьма неуверенно. Должно быть, не вполне еще протрезвел — или уж вновь загрузился.

Поручик, аккуратно присматривавший за коридором, подумал: чуть-чуть, и могли б возникнуть ненужные осложнения. Но, слава Богу, управились.

Между тем упитанный отпрыск рода путилинских, посетив туалетную комнату, вернулся обратно. Поручик (да и все остальные) с нетерпением ждали, когда ж этот молодой человек скроется, наконец, с глаз — этого требовал исполняемый план.

Однако тут случилась заминка: вместо того чтоб воротиться к себе, в восьмое купе, гигант остановился возле двери девятого. Подергал ручку.

Дверь не шевельнулась.

У поручика заныло сердце. Он понял: сейчас будет дело. И не ошибся в своих ожиданиях.

Путилинский сынок, будучи во хмелю, пришел в сильнейшее возбуждение. Он помощнее рванул дверь чужого купе. Поскольку силой природа его не обидела, то даже здесь, в служебном, было слышно, как затрещала дверная филенка.

Поручик мысленно застонал. Хуже этого и придумать было нельзя. А вдруг курьер запаникует? Ведь тогда он (точнее, она, княжна эта липовая) запросто может выкинуть груз свой в окошко. Очень даже возможно — раз, и готово. Нет груза, нет улик.

Что же делать-то, что?!

Между тем у девятого купе творилось нечто неописуемое: путилинец, не справившись с дверью, принялся молотить в нее пудовыми кулачищами.

«Сейчас орать начнет», — болезненно морщась, подумал поручик.

Правда, несмотря на изрядный шум, никто из пассажиров пока в коридоре не появился. Зато из дальнего тамбура выглянули филеры.

Вот это кстати.

Поручик подал знак, и младший — это который «тонкий» — направился к хмельному сынку прославленного миллионщика. Двинулся легко, небрежно. Поручик даже слегка успокоился — сейчас служивый устранит затруднение. Ведь для бывалого человека это нетрудно. Главное — под любым предлогом отвлечь Путилинского от двери чужого купе.

И тут «тонкий» на ходу достал револьвер. Зачем — трудно сказать. Возможно, вследствие изрядной крупногабаритности Путилинского. Но, так или иначе, это оказалось ошибкой, причем ошибкой непоправимой.

Заметив надвигавшуюся из тамбура фигуру, молодой гигант круто повернулся к филеру и одновременно сунул руку за спину, под сюртук. Обмануться насчет этого жеста было нельзя.

«За револьвером полез», — понял поручик.

И точно: в руке молодого человека появилась никелированная смертоносная машинка с толстым коротким стволом. Револьвер уставился на филера и плюнул в него огнем.

«Тонкий», сложившись пополам, ничком повалился на мягкий ковер коридора.

Между массивной фигурой Путилинского и вагонной стеной оставался небольшой зазор, и сквозь него поручик видел, как из тамбура высунулся второй филер — «толстый». Плачевная судьба напарника произвела на него должное впечатление. Он мигом опустился на одно колено, ухватил заранее изготовленный револьвер двумя руками.

Вспышка, оглушительный треск.

Путилинский вздрогнул, но устоял.

Второй выстрел — от него Путилинский пошатнулся. А третьим выстрелом филер закатил свинцовую дулю молодому человеку прямехонько в лоб.

Путилинский повалился вбок и назад. Ударился в дверь купе, которая на сей раз натиска не выдержала — что-то деревянное сорвалось там, наверху, и дверь опрокинулась внутрь. А следом — злополучный отпрыск известного на всю Россию заводчика.

Все это случилось хотя и очень быстро, но все ж не мгновенно. Однако поручик не успел ровным счетом ничего предпринять. А следовало хотя бы крикнуть. Какая-никакая, но все ж отвлекающая деталь. Глядишь, и не возникло б этого бессмысленного, непредусмотренного никакими инструкциями побоища.

Но теперь-то что говорить… В коридоре плавает сизый пороховой дым, дверь в девятом сорвана, и что там сейчас происходит — одному Богу известно. А на двери с дыркой во лбу лежит сын чрезвычайно влиятельной особы. И погиб он напрямую из-за нераспорядительности некоего жандармского офицера.

В коридоре защелкали дверные замки — пассажиры дружно принялись запираться изнутри. Желающих полюбопытствовать не оказалось.

«Ученые, — мельком подумал поручик, — недаром с запада на восток столько верст прокатили».

— Г-господа, — проговорил сзади кондуктор дребезжащим тенором, — г-господа, что ж теперь делать? — и тронул поручика за плечо.

Тот отбросил его руку и кинулся вперед. Следом затопал сапогами вахмистр. Сквозь дым поручик видел в дальнем конце вагона лицо старшего филера — бледное, с закушенной губой.

К девятому купе они поспели одновременно.

Молодой Путилинский лежал навзничь на сброшенной двери. Лица из-за натекшей крови не рассмотреть. Да и некогда. Пришлось перешагнуть через покойника самым бесцеремонным образом.

Поручик, тяжело дыша, озираясь, застыл посредине купе.

Мизансцена обнаружилась следующая: сбоку, обнявшись, как дети, жались друг к дружке фарфоровый мальчик с княжной. Посередине на полу лежал упомянутый покойник. Рядом — осколки двух стаканов и желтоватая чайная лужица.

Все, ничего более. Ни ранее не виденного багажа, ни тайника с опием. Да и вообще — лица княжны и ее спутника не оставляли пространства для домыслов. Стало совершенно ясно, что никакие они не курьеры. Просто испуганные влюбленные дети.

Отпихнув кондуктора, поручик вернулся в коридор. В этот момент здесь появились четверо молодых людей, в которых поручик недавно определил офицеров в цивильном. Один, с решительным лицом, сунулся было с вопросом.

Пришлось показать бумагу и рыкнуть на ходу:

— После, после!

И тут вдруг у поручика промелькнула мысль, дававшая надежду, хотя и слабую.

Он развернулся и устремился в путилинское купе. Вахмистр без слов кинулся следом. Отворили дверь, зажгли для верности свет. В пять минут обыскали купе. Вахмистр даже стены простукал. В одном месте изнутри что-то вдруг зашуршало — жандармы переглянулись, и на этом поиски почему-то оставили.

Бесспорно: тайника здесь нет. Значит, и последняя, выдуманная на ходу версия — что-де младший Путилинский и был тем самым курьером — подтверждения не получила.

Словом, фиаско.

Поручик вышел, покосился на тело убитого филера. Рядом, опустившись на корточки, сидел его старший товарищ. Заметив жандарма, поднял глаза — сухие, блестящие.

«Болваны! Все, все порушили!» — подумал о филерах поручик. Без злобы подумал, скорее даже с какой-то обидой. Впрочем, что с них взять? Они ведь собирались заарестовывать опийного курьера, а того на деле в поезде не оказалось. То есть были введены в заблуждение. Не их вина. И спрос будет тоже не с них.

Дернув плечом, поручик ровным шагом направился в служебное купе. Теперь можно не торопиться. Некоторые двери уже приоткрыты — осмелев, выглядывали любопытствующие.

К черту.

Не обращая ни на кого внимания, поручик подошел к служебному купе. Уж и за ручку взялся — как сзади раздался крик. И тут же из первого купе вылетела стремглав дама.

Некстати подумалось: «Графиня перекошенным лицом бежит к пруду…»

Следом за дамой выскочил рыженький мальчик.

— Маман, вернитесь! — закричал он и ухватил даму за рукав. — Маман!..

Но матушка не послушала своего реалиста. Повернулась и со всех ног кинулась в тамбур. В узком коридоре натолкнулась на кондуктора, но, кажется, даже и не заметила. Выбежала на площадку — да еще и дверь за собою захлопнула.

Поручик посмотрел на мальчика. Тот — на поручика. И неожиданно залился румянцем. Ну девушка, да и только.

— Могу помочь? — спросил поручик.

— Ах, нет, сударь… — ответил мальчик. — Это семейное… Простите.

И пошел обратно. Поручик проводил его взглядом, отвернулся и тут услышал голос кондуктора:

— Ваше благородие! Сюда пожалуйте!.. — Кондуктор стоял перед первым купе, и вид у него был самый обескураженный. Мальчик, закусив губу, стоял рядом.

Поручик подошел ближе.

— Д-да вы только г-гляньте! — дребезжал кондуктор.

В полутемном купе (электрический свет погашен, а шторка окна наполовину опущена) шевелились какие-то мелкие юркие тени. Впечатление было такое, будто кто-то испестрил стены непонятными знаками, и вот теперь эти знаки ожили и начали независимое существование.

Кондуктор щелкнул выключателем — и вспыхнул плафон.

Открывшаяся картина была поразительной: везде — на стенах, на полу и приоконном столике, даже на потолке — копошились сотни шустрых, наглых, откормленных тараканов! Были они все местной маньчжурской породы — черные, с мизинец длиной.

Один немедленно вскарабкался поручику на сапог.

— Однако… — сказал за спиной вахмистр. — А это у нас что тут такое?

— Где? — спросил поручик.

— Да вон! Внизу, под столиком.

А под упомянутым столиком обнаружился кусок вагонной обшивки, не слишком аккуратно снятый. И, вероятно, наспех. За ним темнело отверстие, оживляемое, впрочем, тараканьей сутолокой.

Вахмистр приблизился, опустился на корточки и бестрепетно сунул руку в черный проем. Пошарил.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил поручик.

— А вот… — Вахмистр извлек на свет сверток в коричневой бумаге. Достал перочинный ножичек и тут же, на полу, сверток сей вскрыл.

Глянув на содержимое, поручик повернулся к рыжему мальчику:

— Семейное дело, говорите? Ну-ну. Однако ж и многочисленная у вас, я наблюдаю, семейка.

С этими словами он покосился вниз и увидел на зеркальном своем сапоге еще одного пришельца. Поручик брезгливо стряхнул его на пол и вдобавок придавил ногой.

* * *

— Так-так, — сказал Мирон Михайлович. — Где ж ты их раздобыл-то?

— Да по деревням, — ответил Грач. — Распорядился от вашего имени, урядники и расстарались. Здесь в эдаком товарце нет недостатку. Чего-чего, а китайских тараканов на весь свет хватит. Да и людей, кстати говоря, тоже.

— И не воспротивились? — спросил Мирон Михайлович.

На этот вопрос, прямо сказать риторический, Грач позволил себе промолчать — только улыбнулся многозначительно.

Но полковник многозначительности не понял и снова спросил:

— Что, так прямо и пустились этакую гадость по избам выискивать?

— А что им противиться? — ответил Грач. — На тараканов охотиться — не с хунхузами воевать. Жалованье то же, а риску куда меньше. — И смиренно добавил: — Касательно последнего позволю заметить: более всего рисковал именно я.

— Это почему же?

— А ну как не сработало б? Вышел бы конфуз и провал. Да и скандалец изрядный. Тем более что я вас-то не успел в известность поставить.

На эти слова полковник Карвасаров только головой покачал.

Понятно, что «не успел» — в данном случае являлось только фигурой речи. На самом деле чиновник поручений Грач действовал в обход начальства специально. Тут явно был несложный расчет: ежели не выгорит — патрон ни при чем, так как пребывал не в курсе. Ну а коли получится — то и слава вся исполнителю. Хотя свою долю почестей (как минимум, а то и все) начальство обязательно оттяпает.

Ну да ладно, так уж заведено в нашем мире. По крайней мере будет чем отчитаться перед директором департамента. И тому, в свою очередь, — тоже.

Разговор этот происходил в кабинете полковника, в здании полицейского департамента Харбина, вскоре после известных событий в экспрессе «Трансконтиненталь». Сам Мирон Михайлович расположился за столом, а Грач пристроился сбоку, у приставного столика. На столике перед чиновником поручений Грачом лежала докладная записка, однако он в нее даже и не заглядывал — наизусть помнил.

Грач, хотя виду и не показывал, внутренне прямо светился от гордости. Карвасаров знал: такое случается с опытными и толковыми. Наступает момент, когда им начинает казаться, будто они могут все. И никакое начальство вовсе не требуется.

Поэтому Мирон Михайлович сказал:

— С тараканами воевать ты горазд, а с людьми, выходит, опростоволосился. Вон, филера Карпенку в поезде подстрелили, насмерть. Получается, по твоей милости погиб человек. Что скажешь?

Грач развел руками:

— Как прикажете, Мирон Михайлович, да только моей вины в том совсем нет. Это жандармские недоглядели-с. Нужно было все грамотно сделать. Купе осмотреть, да и не только проверить, а и сообразить насчет пассажиров: кто есть кто. У них, голубых мундиров, нюху розыскного совсем нет. Это ж надо: княжонку грузинскую — за курьершу принять! Даже слушать неловко.

— Нюху… — неласково усмехнулся полковник. — Вот что я тебе скажу: авантюрист ты, братец. Как есть авантюрист. Надо ж додуматься — тараканов под вагонный потолок запустить! Да на что ты только рассчитывал? Чаял, что они опий унюхают, так?

— Господь с вами! — воскликнул Грач, несколько сбитый с толку после нежданного реприманда. — Это даже обидно слышать-с. Известно, прусаки — не легавые, след не возьмут. У меня на них особый расчет имелся.

Сказал это он с некоторой горячностью и даже обидой. Наверное, из-за того и обозвал аборигенных тараканов прусаками, хотя последние против местных были попросту лилипутами. Да разве в размере дело! Тут ведь тонкость была, психологический этюд.

— Какой расчет?

— Я так полагал: сперва пустить по вагонам проверку, под видом железнодорожных работников. Вроде как незначительная техническая неисправность, требуется устранить. И в первую очередь классные пульманы осмотреть. Пройтись по купе, приглядеться. А если обнаружится подозрительное лицо — ну, тогда и задействовать этих шестиногих пленников. Меня на сию мысль подполковник Барсуков натолкнул.

— Леонтий Павлович?! — поразился Карвасаров. — Он рекомендовал этакую экстравагантность?

— Не впрямую, конечно. Косвенным образом. Растолковал насчет курьеров — что-де опий они обыкновенно прячут в купе, в тайниках. А обратно достают уж в самом конце пути. Тайник, стало быть, под обшивкой устроен, и так, что снаружи не догадаешься. Однако на обыск нам никто разрешения не даст, да и некогда. Вот тут я и подумал: надо заставить курьера забеспокоиться. Чтобы захотелось ему свой груз проверить вне всякой очередности — все ли в порядке? И, прошу прощения, тараканы для этой задачки подходили как нельзя лучше.

— Почему ж это?

— Так ведь они, маньчжурские, уж очень шумливые! Вам, вероятно, слышать не приходилось…

— Приходилось, — перебил его Карвасаров, — на земле живу.

— Тогда, предположим, запускаем этакую орду под обшивку. Они ж выход станут искать, верно? Оттого будет шорох, шуршание и вообще подозрительная возня. Обыкновенным пассажирам до этого дела нет — а вот курьер непременно насторожится. А потом и проверит, все ли в порядке. Это я потому так решил, что, по вашим же данным, выходило, будто курьер — беспременно женщина.

— Помню.

— Вот на том и строился замысел! Женщина — существо нервическое. И если что непонятное обнаружит, обязательно захочет дознаться до правды. В нашем случае сие означает следующее: курьер заглянет в тайник. Вот тут-то ее и поджидает сюрприз! — Грач откинулся на спинку стула и счастливо рассмеялся. Но, глянув на полковника, вновь передвинулся вперед и продолжил: — Представьте себе картину: открывает наша дамочка секретную крышку, а из-под нее — ворох усатых безбилетников! Какая тут устоит, какая не вскрикнет? Это уж просто железные нервы надо иметь. Опять же — неожиданность. Вскричит, думаю, точно. А наши розыскники — тут как тут!

Полковник поморщился.

— Гладко было на бумаге… — сказал он, — а на деле-то вышло иначе. Мы вот Карпенки лишились. Хороший был филер, я его знал.

— Издержки профессии.

— Издержки? А младшего сына самого Путилинского, известного миллионщика, тоже прикажешь на издержки списать? Ты, братец, даже не представляешь, что нас еще ожидает!

Грач сокрушенно покачал головой, но настоящего сочувствия в глазах его не было. Оно и понятно: тут не его епархия. Впрочем, Мирон Михайлович тоже это понимал прекраснейшим образом и насчет Путилинского продолжать не стал.

Теперь уже было известно, что миллионщик со своим сыном переправлял из столицы в Харбин часть активов. Иными словами, вез молодой человек с собой специальный баул, в котором было самоцветов без малого на полтора миллиона рублей. Вез без охраны, единолично. Видимо, по нынешнему времени, отец его рассудил, что, чем меньше людей будет посвящено в экспедицию, тем лучше. И все бы так и случилось, да подвело его сына бражничанье. Точно сказать уже невозможно, но, должно быть, принял молодой Путилинский филера с револьвером в руке за вооруженного налетчика. Потому и начал палить.

Словом, получилось глупо, да только теперь что поделаешь.

— Там кто из жандармских распоряжался? — спросил полковник.

— Какой-то поручик, — ответил Грач. — По фамилии не знаю. Да что фамилия? Он как есть кругом виноват.

— Почему?

— Филеров как следует не проинструктировал, так? Сам вместо того, чтобы в коридоре быть, в купе у кондуктора укрылся. И с подозреваемым лицом совершенно ошибся.

Карвасаров на это лишь головой покачал. Ему было что возразить, но в главном чиновник был прав: жандармский поручик неверно определил возможного курьера. Отсюда и остальные ошибки.

Но вслух полковник сказал другое:

— А что же ты сам не отправился, коли такой проницательный?

— Так ведь не моя зона ответственности. Да и с железнодорожным делом я совсем не знаком. Какой из меня путейский? Да и потом, я ведь никак не мог поспеть на этот экспресс.

Карвасаров глянул на Грача, на его знаменитые уши и усмехнулся. Да уж — на кавэжэдэковского инженера Грач не похож. Впрочем, даже будь он самолично в вагоне — все одно нет гарантий, что удалось бы разъяснить курьера. Уж очень хороша была маскировка. Не было ожидаемой дамы-курьера! Надо признать, с типажностью получилась промашка. Ждали некую la femme fatale — а вместо нее ехал себе «рыжеволосый гимназист» (или как его там?), вместе с маменькой путешествующий вагоном первого класса. И ведь как сыграно! Незаурядный талант.

Грач, словно угадав его мысли, сказал:

— Мадемуазелька и впрямь необычная. Мы с ней уже побеседовали. Да-с, удивительная женщина. Признаю: были у ней все шансы проскочить нашу проверку. Исключительное самообладание. Такую с толку сбить трудно. Кабы не старшая спутница, изображавшая из себя маман, — так передавила б сия инженю наших усатых помощничков и преспокойно поехала дальше.

При этих словах брови у полковника Карвасарова приподнялись:

— Да? А как же психологические этюды и прочие твои умственные экзерсисы?

При этих словах Грач ничуть не смутился — видно, был готов и к такому вопросу.

— Признаю-с, касательно сей дамочки вышла неточность… Только ведь нашу работу судят по результату. А результат — вот он. Можно сказать, налицо: курьер пойман с поличным. Смею полагать, его превосходительство генерал Хорват это оценит.

Это была уже в известной степени дерзость, и брови полковника грозно сошлись к переносице. Грач, наблюдая за ним, поежился — понял, что переборщил.

Однако переживал напрасно: бури не последовало.

Карвасаров подвигал бровями туда-сюда и сказал:

— Надеюсь, что так. Да только с победными реляциями повременим. Курьер пойман, но это еще даже и не полдела. Надобно заставить его покупателя выдать. Может, это искомый нами «кавалерист», а может, и нет. Посмотрим. — Полковник замолчал, забарабанил пальцами по столу.

Грач счел за лучшее рта пока не раскрывать.

— Жалко Карпенку, справный был филер, — проговорил Карвасаров. — А вот дурака-поручика следовало бы проучить! Мне уже телефонировали из канцелярии управляющего — миллионщик Путилинский по своим каналам дознался о смерти сына. Рвет и мечет. Хорошо еще, баул его многоценный в сохранности.

— Небось теперь сей промышленный туз крови захочет? — осторожно спросил Грач.

— Непременно. Надобно будет надежно припрятать дурака-поручика. А то ведь до смертоубийства дойдет. Путилинскому это несложно устроить, с его-то деньжищами…

— А может, и пусть?..

Карвасаров сверкнул глазами:

— Ты мне это брось! Для своих у нас выдачи нет. Это как с Дона. Значит, так: поручика надобно скрыть, понадежнее. А из жандармов, разумеется, гнать — пускай присмотрит иное занятие. Слава Богу, велика Россия, есть чем заняться. Не всем же служить по охранному ведомству.

Грач и теперь отмолчался. Конечно, выдворить поручика со службы было не во власти полковника Карвасарова — жандармское управление не подчинялось полицейскому департаменту. Однако, зная обширные знакомства Мирона Михайловича, можно было легко поверить, что его угроза претворится в действительность.

А полковник, поглядев на своего чиновника, сказал:

— Вот тебе новое задание. В кратчайший срок подведи дамочку к признательным показаниям. Где брала опиум, у кого. Кому везла. Имена, адреса. Словом, все. Нам нынче нужна сеть, и самая мелкоячеистая. Коли свяжем такую — никуда «кавалерист» не денется. И еще: узнай, куда там наш свежеиспеченный Видок запропастился. Это я о господине Вердарском. Запил, что ли? Со вчерашнего дня ни слуху, ни духу. Я уж начинаю жалеть, что перевел его из стола приключений.

* * *

В «Нахаловку» Вердарский отправился сразу, едва распрощался с Егором. Не пешком — в коляске. Неплохой экипаж, совсем новый. Главное преимущество в том, что платить за него вовсе не надо — так как предоставлен он лошадиным барышником Егоркой Чимшей.

Однако по приезде Вердарского подстерегла неудача: старухи-ведьмы, к которой снарядил его конокрад, на месте не оказалось. Некое существо неопределенного пола и возраста, высунувшееся на стук в сени, сообщило, что бабка «подалась до Нюшки брюхатой, с бремени слобонять, а кудыть именно — так оно неизвестно, потому как Нюшка третий месяц от Арсения своего укрывается…»

Дальше слушать Вердарский не стал. Вернулся к коляске и велел трогать. Он пока что не придумал, куда направится далее. Хотелось просто так прокатиться, наслаждаясь летним днем и хорошим экипажем.

Ясно, искать старуху — дело пустое. Лучше уж подождать, когда вернется, и наведаться снова. А не станет говорить — так припугнуть можно. Тем более что теперь и аргументы имеются. От бремени «слобонять», вот как! Что это, как не противузаконное родовспоможение?!

От этих мыслей Вердарский пришел в беззаботное расположении духа. Похоже, все-таки есть у него талант к сыскному делу, определенно. Вот сумел заагентурить Егора Чимшу, а через него вышел на подпольную акушерку. Теперь и до козлобородого продавца китайских игрушек дотянуться можно, будьте уверены. А там…

И промелькнули тут перед мысленным взором его соблазнительные видения: он сам, единолично, раскрывает тайну сгоревшего «Метрополя» и приводит пред грозные очи начальства злоумышленника. Вот он, преступник, берите, ешьте его с потрохами!

Пока мечтал, проехали почти полпути. Коляска выкатилась с бульвара на Железнодорожную улицу. Кучер обернулся, посмотрел вопросительно. И тут уж надо было решать.

Имелись три варианта.

Первый — назад в управление, потому что задание на сегодня исчерпано, а иного пока не получено. Второе — отправиться перекусить, так как время обеденное. А третье — наведаться к прачке, на ежевичное варенье. Прачка та просто из головы не шла, и Вердарский чувствовал: долго противиться искусу не в его силах.

Покуда колебался, кучер придержал лошадь.

Вердарский рассеянно посмотрел по сторонам, прикусил губу и, видимо, на что-то решился. Но только он вознамерился сообщить вознице маршрут, как случилось неожиданное: из-за угла, со стороны Большого проспекта, на всем ходу выскочила коляска. Кучер Вердарского закричал, осаживая, да было уж поздно — чужой экипаж с ходу налетел на лаковую коляску, в которой сидел полицейский чиновник.

Налетел не прямо, а боком — чужой извозчик в последний миг успел повернуть, так что коляски сошлись под острым углом. Но все равно вышло чувствительно.

Остановились.

Кучер Вердарского спрыгнул наземь, оглядел экипаж. Увиденное ему совсем не понравилось, и он немедленно начал браниться. Вердарский, переживший известный испуг, со своей стороны тоже хотел было задать глупому ваньке жару. Но глянул на сидевшую в коляске особу — и передумал.

Это была та самая молодая дама, которую он видел несколько часов назад, когда ехал еще вместе с Чимшей. Никаких сомнений, она — персиковое платье, изящный японский зонтик в руке. А лицо по-прежнему скрывает шляпка с вуалью.

Сердце у полицейского чиновника застучало сильнее. Он прикрикнул на не в меру разошедшегося кучера, спрыгнул наземь. Представился самым учтивым образом и поинтересовался, не надо ли помощи.

Помощь не требовалась, однако и продолжать поездку молодая дама уже не могла: заднее колесо ее экипажа от удара соскочило с оси. Ну, тут выход сам собою напрашивался.

Вердарский вполне светски спросил, куда направлялась незнакомка, и спустя несколько минут они вдвоем уже катили прочь от места досадного происшествия. (А может, и не столь уж обидного, как знать!)

Надо признаться, что Вердарский никогда не был особенно смел с женщинами, тем более с незнакомыми, и в разговоре частенько терялся. Но тут — о чудо! — все получалось как-то само собой, очень естественно. Через самое непродолжительное время (а направлялась его нынешняя спутница за покупками в Китайский квартал, и потому путь предстоял неблизкий) они уже вовсю болтали, словно старинные знакомые. Пару раз Вердарский, будто ненароком, даже стиснул локоть прелестной дамочки. Вольность осталась без последствий — новая знакомая то ли не заметила, то ли не обратила внимания.

Звали ее Елизаветой Алексеевной (сообщив это, она тут же рассмеялась: будто императрица!), в Харбине уж девять лет. И — увы! — замужем.

Впрочем, последнее обстоятельство оказалось упомянуто вскользь, и у Вердарского зароились в сознании весьма нескромные мысли. Признаться, было отчего: Лизанька (так он мысленно ее окрестил) была чудо как хороша. Вуалетка не мешала разглядеть ее миловидного нежного личика, а голосок был просто обворожителен!

Словом, когда коляска свернула в Китайский квартал, оба чувствовали себя так, словно были знакомы не первый год. Тут подоспело время прощаться. Вердарский помог даме сойти, прильнул губами к перчатке и прошептал неизбежное:

— Когда я смогу вас снова увидеть?

Однако ответ был неожиданным:

— Можно нынче же, — просто сказала Лизанька и, немного смешавшись, добавила: — Если вам, конечно, удобно.

О да, ему было очень удобно!

Но сейчас же возник новый вопрос: где?

Вердарский, набрав в грудь побольше воздуху, сказал:

— В «Эмпириуме», я слышал, неплохо.

Сказал — и испугался. Вечер в этом роскошном ресторане стоил месячного его жалованья.

Лизанька, умница и деликатнейшая душа, на этот пассаж только рассмеялась. А потом непринужденно проговорила:

— Ах, я не люблю ресторанов. Там всегда так шумно. А знаете, приходите ко мне ввечеру. Я велю чай приготовить. Посидим по-простому.

Вердарский несколько смешался.

— Что же муж… не станет ли возражать?

— Он третьего дня как во Владивостоке, по служебной надобности. А прислугу я отпущу, нам никто не станет мешать. — Взглянув на Вердарского, она вдруг добавила: — Впрочем, это необязательно. Мы ведь можем прекрасно погулять в парке.

Предпочесть романтическому ужину с обворожительной молодой дамой степенную прогулку в многолюдном парке, да еще под перекрестными взглядами любопытных? Ни за что!

В общем, условились так: сейчас они расстаются, а вечером, в восьмом часу, Вердарский берет экипаж, заезжает за дамой (жила она в собственном доме на Оранжерейной), и вместе отправляются кататься на Пристань. К тому времени уж стемнеет, и это убережет от нескромных взоров. А после — к Лизаньке. Чай пить.

Бесподобная Елизавета Алексеевна скрылась в торговых рядах. Вердарский, проводив ее взглядом, вернулся в коляску. Сказал кучеру:

— А знаешь, братец, заезжай-ка за мной часов этак в семь. Ты мне, пожалуй, понадобишься.

Возница понимающе усмехнулся.

— Я б и рад, барин, да вечор у нас — самая что ни есть страда…

— Не обижу, — весомо обронил Вердарский.

В управление он уже не поехал. Отпустив кучера, пообедал в «Муравье», пешком вернулся к себе и принялся ждать вечера. Заказал букет. Перебрал немногочисленный гардероб. Но ждать было еще долго — целых пять часов — и, чтобы скоротать время, Вердарский принялся листать «Тайны полиции и преступлений» многоопытного англичанина Гриффита. Снова перечитал пассаж относительно сыщицкого счастья.

«А что, — подумал он, — похоже, и впрямь нашел я свое счастье. Вон какие перспективы намечаются! По всем, можно сказать, фронтам. А ведь мог бы и до сих пор в столе приключений брюки просиживать… Бр-р, страшно подумать…»

Уж как подгонял время — не передать. Наконец, солнце скользнуло по дальним крышам и завалилось за реку, в кронах тополей затрепетал вечерний зефир.

…К дому на Оранжерейной подкатили раньше на целую четверть часа. Вердарский вышел, оставив в коляске роскошный букет, прогулялся по тротуару. Он совершенно не представлял, чем бы себя занять. Задержался возле витрины, глянул на собственное отражение в зеркальном стекле. Увиденным остался вполне доволен и в сотый раз уже вынул из жилетного кармана часы.

Пожалуй, пора.

Парадная дверь особнячка, в котором проживала Елизавета Алексеевна, оказалась запертой. Рядом на стене обнаружилась бронзовая пуговка звонка — Вердарский нажал, прислушался. Подождал, подумал и надавил снова.

Дверь распахнулась, и полицейский чиновник увидел свою новую пассию. Была она еще не готова — в домашнем платье и туфлях, сверху легкий палантин наброшен. Увидев Вердарского, обрадованно улыбнулась (без вуалетки она оказалась такой красавицей, что и описать невозможно) и сказала:

— Ах, вы без опозданий! Как мило. Прошу.

Несколько сбитый с толку этими словами, а также тем обстоятельством, что хозяйка вынуждена сама отпирать парадную дверь, Вердарский переступил порог. Обстановка в прихожей была скромной: несколько гравюр на стенах, калошница и стойка для зонтиков. В дальнем углу — гардероб.

Из прихожей в дом вели две двери: прямо и справа. А слева начиналась лестница — очевидно в бельэтаж. Туда и направились.

Поднявшись, миновали две комнаты и вошли в третью, которая, судя по обстановке, служила хозяину кабинетом. Шли молча — Лизанька только улыбалась, поглядывая на гостя, а сам он не мог придумать ничего остроумного или, по крайности, занимательного. На всем пути не встретили ни души — похоже, хозяйка уже отпустила прислугу. Вердарский решил, что этим и объяснялась необходимость самолично отпирать дверь. Что ж, вполне извинительная предосторожность.

Но, оказавшись в кабинете, Вердарский снова пришел в смущение. Он не мог взять в толк — отчего их свидание происходит среди скучных книжных корешков и казенной кожаной мебели? Да и вообще, ведь уговорено ехать кататься на Пристань!

— Я думаю, вам будет лучше переодеться… Знаете, с реки вечерами тянет прохладой, — деликатно сказал он.

— Конечно, я сейчас, — ответила Лизанька. — Только прежде хочу вас кое с кем познакомить.

На это Вердарский ничего не успел ответить. В дальней стене раскрылась маленькая дверь, которою он сразу и не заметил, и в комнату вошел китаец. Невысокого роста, с непроницаемым лицом. Но внешность занимательная: у левого виска рубец, а левое же ухо вовсе отсутствует.

Китаец показался Вердарскому смутно знакомым — он уже видел его прежде, да только где?

Прерывая эти размышления, китаец шагнул ближе, поклонился и сказал на вполне правильном русском:

— Добро пожаловать, господин полицейский. Прошу садиться.

Вердарский недоуменно посмотрел на Лизаньку — что это, шутка? — но та, обворожительно улыбнувшись, сказала: «Я вас оставлю, чтоб не мешать», — и тут же упорхнула из комнаты.

Настроение испортилось. Вердарский стоял посреди кабинета, в лучшем своем сюртуке и с букетом в руках — точно незадачливый жених из какой-нибудь пиесы господина Островского. Поискал взглядом, куда поставить цветы, не нашел и просто положил на стол.

Китаец молча смотрел на него.

— Мы знакомы? — спросил Вердарский.

— Нет, — покачал головой китаец.

— А кто вы такой?

— Меня зовут Синг Ли Мин. — Китаец поклонился.

— Как? Синг Ли… Да, но позвольте!.. — вскричал Вердарский и тут же осекся. Он вспомнил! Это был тот самый ходя, коего искала вся харбинская полиция! Теперь — только бы не спугнуть. Может, удастся взять его и отвезти в департамент? Вот будет удача!

«Дурак, — произнес вдруг где-то внутри тонкий и отчего-то очень знакомый голос, — какой, к черту, департамент? Это ловушка! Это все подстроено, и ты сейчас в ужасной опасности!»

— Вы думаете понять, знакомы мы или нет? — спросил китаец и снова поклонился. — Нет, думать не надо. Мы с вами не быть знакомиться. Но я вас знать. Прошу садиться, — повторил он.

Вердарский послушно сел. Во рту пересохло.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели один человек, — сказал Ли Мин. — И потом ответить на один вопрос. Пожалуйста.

— Хорошо… — пробормотал Вердарский. — Давайте. Но все это так странно…

Китаец наклонил голову, словно соглашаясь, потом прищелкнул пальцами, и из уже упомянутой двери выскользнул еще один человек. Он был очень маленького роста, почти карлик. Человек вышел из тени и подошел ближе, и Вердарский понял, что это ребенок, раскосенький мальчик лет десяти.

— Вы помнить этого маленького человека? — спросил Ли Мин. — Это такой мой вопрос. Ответьте, пожалуйста.

Вердарский покачал головой.

— Нет.

Ли Мин подал знак мальчику, и тот вдруг отколол номер: мигом скинул с себя куртку и просторные бумажные штаны, оставшись почти нагишом — в одной только повязочке на бедрах.

— А теперь? — спросил упрямый Ли Мин.

Вердарский хотел было вновь отрицательно покачать головой, но присмотрелся — и вдруг ахнул. Все тело мальчика было покрыто разноцветным узором — наподобие тех, какими любят украшать себя моряки да каторжники. Только эти были куда как занятней.

Ай да мальчик!

Впрочем, позвольте… Разве бывает у мальчиков такая мускулатура? А эти шрамы на груди? Да и сама кожа вовсе не так свежа и упруга, как бывает в детстве.

Нет, понял Вердарский, никакой это не ребенок, а взрослый человек, каким-то непостижимым образом сохранивший детские пропорции. Если присмотреться, станет ясно, что ему уже немало лет. Может быть, куда больше, чем самому Вердарскому. Не исключено, что это вообще старик…

И тут он вспомнил.

Это был тот самый человек, которого он видел третьего дня в Модягоу. Да, вне всяких сомнений. Его еще дети дразнили. А потом он убежал. Но… что все это значит?

Китаец Ли Мин, внимательно следивший за полицейским чиновником, угадал этот вопрос — должно быть, он отразился у Вердарского во взгляде.

— Вы вспомнить, — утвердительно сказал он. — Вы видеть этого человека раньше, а теперь вспоминать.

Отрицать Вердарский не стал. Да и к чему?

Навернулся вдруг на язык вопросец, который вообще-то следовало с самого начала задать: откуда этот ходя знает, что сам Вердарский служит в полиции? А потом и еще одна мыслишка на ум пришла — о небольшом черном пистолете со странным и непривычным японским названием «намбу».

Пистолет преспокойно лежал во внутреннем кармане сюртука.

«Ане достать ли его теперь?» — подумал полицейский чиновник.

Но не успел.

Потому что в этот момент разыскиваемый сыскной полицией Харбина китаец Синг Ли Мин произнес какое-то короткое и незнакомое слово.

Услышав его, коротышка выхватил из своей повязки тонкую трубочку и быстро поднес ко рту. Жест сей был очень знакомым — Вердарский и сам в не столь отдаленные гимназические времена баловался таким образом, обстреливая товарищей лущеным горохом из бумажной трубки.

Но коротышка не стал плеваться горохом. Он коротко дунул — и что-то кольнуло полицейского чиновника в шею. Вердарский хотел поднять руку, чтобы пощупать, — но отчего-то рука не послушалась. Внезапно накатила жуткая слабость. Он покачнулся, ступил назад, к кожаному дивану. Опустился на него, однако диван волшебным образом исчез. В глазах стало черно, и Вердарский вдруг ощутил, что летит, летит сквозь эту бесконечную черноту.

Спустя четверть часа парадная дверь особнячка распахнулась, и из нее вышла Елизавета Алексеевна. Огляделась, увидела экипаж, на котором прикатил полицейский чиновник, и торопливо подбежала к нему.

Кучер поглядел удивленно.

— Ах, беда! — закричала молодая дама. — С вашим седоком плохо! Надобно в больницу, да только мне одной не поднять!

Возница почесал за ухом, крякнул и пошел слезать с козел.

Незадолго до того, как на колокольне Свято-Николаевского собора зазвонили к вечерне, дверь особняка вновь отворилась, и из нее выдвинулась маленькая процессия. Впереди шла Елизавета Алексеевна, казавшаяся бледной и словно бы уставшей — а за ней топали оба китайца. Они тащили по мешку из рогожи, по виду довольно увесистому. Если б случился поблизости прохожий, он мог бы отметить, что не только взрослый, но и мальчишка волокли свою поклажу довольно легко, без заметных усилий.

Оба подошли к стоявшей без кучера коляске, закинули в нее мешки.

Елизавета Алексеевна, не дожидаясь, пошла обратно и скрылась в особнячке. А китайцы впрыгнули в коляску, старший сел на козлы и направил экипаж к реке.

 

Глава вторая

БУМАЖНЫЙ БРОНЕПОЕЗД

Поздним вечером бронепоезд «Справедливый» подошел к станции — замелькали огни, гуще потянуло черным паровозным дымом, загрохотали колеса на стрелках.

Павел Романович сидел в купе вместе с ротмистром и пил пунш. Тот самый, что недавно был приготовлен для госпожи Дроздовой (разумеется, так Анну Николаевну Павел Романович величал только вслух, а про себя — исключительно Анечкой или даже Анютой). Да только пунш остался невостребованным, поскольку сон сморил барышню раньше.

Ротмистр, заметно оживившийся, когда Дохтуров вернулся с рандеву, и даже наскочивший с расспросами, после кратких и суховатых ответов Павла Романовича интерес к беседе потерял и теперь сидел молча, прихлебывая из стакана и глядя в окно.

Для Дохтурова это молчание кстати пришлось — было о чем пораздумать.

И в самом деле, как выполнить недавнее намерение о «решительном изменении стратегии»? Прямо сказать: наскучило быть сухим листком, гонимым неведомой силой. (Которая сперва едва не истребила в «Метрополе», потом в борделе и на красноармейском хуторе. И теперь, думается, тоже не намерена отступать.) В давешнем разговоре с ротмистром эта сила была наречена Гекатой — по имени греческой богини, заведовавшей, по представлениям древних, порождениями мрака и тьмы. Может, и не совсем точно, но образно.

Итак, Геката определенно постановила сжить со света Павла Романовича, штаб-ротмистра Агранцева и прочих: купца Сопова и старого генерала, имя-отчество которого Павел Романович никак не мог вспомнить.

Но хуже всего то, что мотив сих зловещих поползновений был совершенно неясен. Поначалу Павел Романович полагал, что ключ — в его прошлом. И даже начал склоняться к тому, что причина — в злополучном пересечении с сектой хлыстов, которое имело место пару лет назад. Однако не все в этой версии было складно. Может, дело в истории ротмистра? Или даже купца?

Впрочем, о его прошлом не имелось никаких сведений. Но если причина в нем, то теперь можно не беспокоиться, так как господин Сопов купно с генералом нашли свой конец на дне Сунгари.

А ежели вовсе не в них обстоятельство?

И вообще, рассуждения по типу «с одной стороны так, а с другой — эдак» никуда не годятся. Мало того, что изрядно поднадоели, так сии умствования еще и бесплодны. Нужно менять линию. Прекратить демонстрировать Гекате спину и повернуться лицом.

Это иносказательно, а на деле требуется вот что: разыскать пилота аэроплана «Сопвич», который барражировал над лесом в ту пору, когда узников с затонувшего «Самсона» готовили к жертвоприношению новым красным богам. Потому что пилот наверняка так или иначе связан с Гекатой. Только он мог навести эту недружелюбную даму на пленников. После чего те были умерщвлены — еще до того, как до них добрались душегубы батальона Парижской коммуны. Вот, должно быть, те диву дались!

Словом, пора переходить к действиям. Найти пилота — вот ниточка и потянется.

Ротмистр, которому Павел Романович изложил свои соображения, опять-таки сперва оживился, но после быстро остыл, так как никаких идей касательно поисков аэроплана у него не было. Как, впрочем, и у самого Дохтурова.

Как, в самом деле, найти «Сопвич»?

В этот момент дверь купе отворилась, и вошли двое — начальник бронепоезда есаул Вербицкий, а с ним незнакомый артиллерийский поручик в старомодном пенсне, которое делало его весьма похожим на литератора Чехова в молодом возрасте.

Вербицкий был весьма возбужден.

— Представьте, господа, — сказал он, присаживаясь, — срочная телефонограмма от атамана! «Справедливому» надлежит поднять пар и самым полным ходом идти к Цицикару.

— А разве не туда следуем? — осведомился ротмистр. — Насколько мне помнится, Цицикар на Транссибе, а мы с него не сворачивали.

Однако Вербицкий иронии не заметил.

— Цицикар захвачен красными. Там сейчас ужас что делается. Стон и скрежет зубовный. А нашей военной силы в городе нет.

— Все одно без пехоты бронепоезд не избавит город от вражеского десанта, — заметил ротмистр.

— Пехота будет, — сказал Вербицкий. — С противоположной стороны, от Хайлара, к Цицикрау идет литерный.

Агранцев пожал плечами.

— Тогда о чем беспокоиться?

Вербицкий с артиллерийским поручиком переглянулись.

— Дело в том, что литерный транспортирует не войска, — сказал есаул. — Да что там! Скажу прямо — он везет золото. В Харбин, для японской военной миссии. В уплату за снаряжение и боеприпасы. Весь эшелон состоит из быстроходного паровоза и трех вагонов. В одном — слитки, в двух других — конвой. Два взвода пехоты и казачья полусотня. И этого недостаточно, чтоб без помех проследовать захваченный Цицикар. Литерный известить возможности нет.

— Ах вот как. Насколько я понимаю, красный десант как раз и нацелился на атаманскую собственность? — осведомился Агранцев.

Вербицкий ответил не сразу.

— Похоже. В общем, господа, ситуация пиковая. Харбин атаману боеприпасов не даст. Семин с Колчаком в контрах — адмирал потребовал подчинения, а наш атаман не пожелал поступиться вольницей. Он больше на японцев надеется. Но те как раз закрыли кредит, требуют уплаты за прошлые поставки. А с запада наседают красные. Нашему Григорию Михайловичу сейчас остаться без патронов никак невозможно. Вот и получается, что вся надежда теперь — только на «Справедливый».

— И что вы намерены делать? — спросил Агранцев.

— Поднять давление в котле и следовать на Цицикар без задержки. По этой причине помочь вам пока не смогу. Прошу прощения.

Олег Олегович сказал это вполне искренне, но по нему чувствовалось, что полученным заданием и немалой ответственностью он взволновал и даже горд.

— Пойду распоряжусь, — сказал есаул и прибавил озабоченно: — Только бы путь не был разбит. Это теперь самое главное.

Поклонился и вышел.

Адъютант остался сидеть. Устало закрыл глаза, помассировал пальцами веки.

— Главное теперь вовсе не это, — сказал он вполголоса.

— А что же? — спросил Павел Романович, до сей поры не принимавший участия в разговоре.

Поручик ответить не успел, поскольку вмешался Агранцев.

— Вы, кажется, намерены подвергнуть ревизии слова своего командира? — спросил он. — Довольно странно для его адъютанта.

Поручик слегка дернулся.

— Я вовсе не критикую.

— К чему тогда ламентации?

— Наш есаул — храбрый человек, — ответил поручик, явно задетый. — Но вот знаний ему не хватает. Давеча сказал, что боится поломки колеи. Напрасные опасения! Я уж сколько раз объяснял: на расчистку от заграждений в среднем потребно двадцать минут, на починку рельсов — около получаса. А есаулу все видится, будто повреждение пути для «Справедливого» станет безвыходной ситуацией. А между тем у меня два газорезательных аппарата. И команда научена — в короткий срок может удалить взорванные рельсы и заменить новыми. Даже разрушенный мост и воронка от взрывов на полотне не станут препятствием.

— Чего же следует опасаться? — спросил Павел Романович.

— Для «Справедливого» с его средней броней гораздо страшнее граната, пущенная из полевой пушки, — сказал поручик. — Мы ведь представляем славную мишень для вражеской артиллерии. Блиндирование защищает только от пуль и осколков. Трехдюймовая граната легко пробьет с дистанции в полтора километра.

Павел Романович искренне изумился.

— Отчего же столь слабая броня?

— Оттого, милостивый государь, что мешает прочность железнодорожных путей. Большую массу бронепоезда им ни за что не вынести.

С этими словами поручик поднялся. На ротмистра он не глядел — не мог простить подозрения в нелояльности к командиру.

— А скажите, господин поручик, — спросил Агранцев, — вы где прежде служили? И довелось ли вам повоевать на германском?

— Нет, не довелось, — ответил тот, слегка покраснев (видимо, ротмистр опять задел за живое), — я выпустился в Петербурге в шестнадцатом и был оставлен при штабе округа.

— Откуда ж военный опыт?

— После переворота пробрался к Деникину. Служил в первом бронепоездном дивизионе полковника Скопина. А теперь вот здесь… Честь имею!

— А не случалось ли вам бывать в воздушных отрядах? — спросил Павел Романович, повинуясь мгновенному наитию.

— Воздушных? — переспросил поручик. — Бывать приходилось, а вот летать — нет.

— А как по-вашему, «Ньюпор» будет понадежнее «Сопвича»?

— Я не специалист, — мрачно ответил поручик. — Это вам лучше у баговцев справиться. А вы для чего спрашиваете? — Адъютант с некоторым подозрением оглядел незнакомого статского.

— У баговцев? — переспросил Павел Романович. — А ведь верно. По возвращении в Харбин непременно вашим советом воспользуюсь. Как их найти?

Поручик промолчал. Ясно — не станет отвечать, пока не получит разрешения заданный им самим вопрос.

И Павел Романович вежливо сказал:

— Нам с ротмистром довелось недавно побродить по тайге, и…

— Это я слышал, — невежливо перебил поручик.

— …и в ту пору неизвестный пилот «Сопвича» оказал нам, гм, некоторую услугу. Хотелось поблагодарить.

— Понятно, — поручик снова потер глаза. — Значит, поблагодарить. Боюсь, это будет непросто, потому что «Сопвичи» у адмирала только еще ожидаются. А пока — «Ньюпоры» да несколько «Снайпов».

Сказал — и откланялся.

— Лихо вы дознание провели, — сказал ротмистр, когда за поручиком закрылась дверь. — Будто специально учились. А все же с баговцами поговорите, когда в Харбин воротимся. Это мой вам совет. Глядишь, найдете эту Гекату.

— Непременно, если только разъясните, кто эти господа.

Агранцев удивленно посмотрел на него.

— БАГ — боевая авиагруппа. В составе войск, подчиненных ныне адмиралу Колчаку. Правда, касательно боевой способности — скорее одно название. Пока настоящей воздушной силы у Александра Васильевича нет. То, что имеется, пригодно для разведки и связи. Впрочем, союзники обещали поставить несколько новых машин. Если сдержат слово, выйдет иной коленкор. Нужно будет расширить аэродромную сеть, наладить снабжение, подготовить ремонтную часть. Да обучение пилотов организовать. И получится воздушный флот, способный изрядно помочь наземным войскам.

Павел Романович заметил, что ротмистр говорит со знанием дела и немалым воодушевлением.

— А вы сами не хотели б попробовать себя в роли аэронавта? — спросил он.

— Не только хотел, но и пробовал, — сказал Агранцев. — Приходилось, представьте себе, взмывать над грешной землей. Летал с прапорщиком Казакевичем (это был оч-чень известный пилот!), в качестве наблюдателя. Даже уроки пилотирования брал у него. Да только настоящей учебы не получилось: наш прапорщик погиб под Ляояном.

— Сбили?

— Двигатель отказал. — Агранцев покачал головой. — И вот что я вам скажу: имеется у меня мечта. Заветная греза. Хочу перемахнуть на аэроплане в Америку. Но не через Берингов пролив на Аляску — тут хотя и подвиг своего рода, но калибр все же не тот. У меня план дерзновенней — через Атлантику пролететь. Представляете? Над океаном! Стартовать, скажем, во Франции, на побережье, а приземлиться уже в Американских Штатах.

— И что, есть такие аэропланы, что могут столько часов продержаться в воздухе? — спросил Павел Романович.

— В том то и дело, что нет. Но будут! Уверен, непременно появятся… Впрочем, у нас с вами пока совсем иные заботы.

Павел Романович, которого рассказ ротмистра тоже увлек, хотел было спросить подробнее, но тут состав дернулся. Впереди загудел паровоз, и поезд принялся замедлять ход.

В купе без стука вошел есаул — не вошел, ворвался! — и воскликнул с порога:

— Господа! У меня телефонограмма-молния! Навстречу нам от Цицикара пущен брандер!

— Кем? — спросил Павел Романович.

— Боже мой! Кем! Да большевикам и пущен, кем же еще!

И, видя озадаченное лицо Дохтурова, пояснил:

— Брандер — это паровоз с прицепленным вагоном, набитым взрывчаткой. Боюсь, конец «Справедливому».

На это Павел Романович не знал что сказать. Он оглянулся на ротмистра, но тот как раз отвернулся к окну — словно ничего и не слышал.

Вербицкий шагнул в купе, снял кожаный картуз, решительно пригладил волосы и водрузил обратно свой головной убор.

— У меня такой проект, — сказал он. — Даю приказ остановить бронепоезд. Из концевой башни открываю огонь по брандеру. Подобьем — значит, спасены. Нет — ну, ничего не попишешь. Судьба.

Услышав эти слова, ротмистр круто повернулся.

— Своею судьбой вы, конечно, вправе распоряжаться, — сказал он. — Но как же в таком случае Цицикар? И золото атамана?

Вербицкий развел руками.

Агранцев посмотрел на него, хмыкнул.

— Сколько человек у вас в базе? — спросил он.

— Около сотни. Из них половина — команда броневой части.

— Лошади имеются?

— Имеются.

— Позвольте планшет, — попросил ротмистр.

Взял карту, изучал ее несколько минут, потом поднял голову:

— Вот что. Бронепоезд остановить. Снять два пулемета со станков. Комендоров с обслугой в боевую часть, к орудиям, а всех свободных — на коней, и верхами идти к Цицикару. В три часа дойдем. Большевики нас не ждут, вокзал можно взять с ходу. Там закрепиться и ждать литерный. С пулеметами продержимся, определенно.

Вербицкий задумался. В этот момент в купе появился четвертый — давешний адъютант в пенсне.

По глазам было ясно — разговор он слышал.

— Это хороший план, — одобрил адъютант. — Поддерживаю.

Вербицкий посмотрел на него, нахмурился.

— Нет, — сказал он. — Дробить и без того небольшую команду я не позволю.

— Как хотите, — ротмистр пожал плечами, — вы командир, вам решать.

— Да, решать мне. — Вербицкий оглядел присутствующих — словно ждал, не будет ли возражений.

Павел Романович подумал мельком, что кто-то, похоже, сильно поторопился, назначив молодого есаула командиром бронепоезда.

— А я считаю, план хороший, — упрямо повторил адъютант. — Стрелять по брандеру с дальней дистанции — все равно что со смертью в орлянку играть. Ежели нам не повезет, тогда и литерному конец. Господин ротмистр прав: нужно идти маршем на Цицикар.

— Господин поручик, вы слышали мое мнение. Извольте выполнять, — сказал Вербицкий.

Поручик коротко откозырял.

— Слушаюсь. Однако должен предупредить: я подам рапорт на имя атамана.

— Как угодно, — ответил Вербицкий, потемнев лицом. — Подавайте. Если представится такая возможность.

Дохтуров посмотрел на него с сочувствием. Не позавидуешь: конфликт со своим же начальником штаба, и когда — перед самым боем! Вербицкий, конечно, сам виноват, но для дела-то это ведь все равно.

— Послушайте, — сказал Павел Романович. — Мы с ротмистром тут — частные лица. Дайте нам коней, и мы отправимся к Цицикару на свой страх.

Вербицкий удивленно уставился на Дохтурова.

— А для чего? Вы что, вдвоем намерены штурмовать город?

— Втроем, — поправил его Павел Романович. — Барышня отправится с нами. Ничего штурмовать мы, конечно, не станем. Но, если нам повезет, появится шанс предупредить литерный об опасности.

Вербицкий помолчал, пошевелил вверх-вниз бровями.

— Как хотите, — сказал он. — Коней я вам дам, под честное слово. А барышню здесь оставьте, на базе. Ничего тут с ней не случится.

— Ну уж нет. — Павел Романович почувствовал, что начинает злиться. — Она с нами. Тут вы не вправе распоряжаться.

И настоял на своем.

— А как найдете дорогу? — спросил Вербицкий. — В здешних-то дремучих местах?

Ответил Агранцев:

— Разберемся. Карту я видел, так что найдем.

Более есаул не стал возражать.

Когда остались одни, ротмистр рассмеялся.

— А вы, оказывается, авантюрист, доктор.

— Вам не по душе мой план?

— Отчего же. Вполне. Сам собирался предложить то же самое, а вы упредили. Честное слово. Но в одном наш кожаный пульчинель прав: Анну Николаевну с собой брать не стоит. Это ведь не прогулка на пленэр. Пикника, боюсь, не получите.

— А давайте-ка мы ее саму спросим, — сказал Павел Романович.

— Давайте, — отозвался ротмистр. И, глянув на Дохтурова, добавил: — Эге! Однако какой у вас вид загадочный! Будто в ответе вы и вовсе не сомневаетесь.

* * *

Путь до Цицикара занял почти четыре часа.

Вербицкий выполнил обещание — дал лошадей и даже снабдил оружием. Павлу Романовичу и Агранцеву достались рослые и выносливые кобылы, по словам обозного казака — «дюже справные». Анне Николаевне — конек-двухлетка, довольно игривого нрава, взятый исключительно из-за небольшого роста. На него госпожа Дроздова могла взобраться без посторонней помощи.

Что тут же и продемонстрировала — обозники аж присвистнули. Анна Николаевна порозовела, польщенная, однако Дохтуров склонялся к мысли, что причина восторга у казаков была иной: взбираясь на коня, госпожа Дроздова высоко подобрала юбку, продемонстрировав открытые до колена ножки самой безупречной формы.

Сидела в седле она на мужской манер, уверенно. (Перед тем как выступить, маленькая экспедиция провела небольшой совет, и тут Анна Николаевна решительно и совершенно бесповоротно отвергла предложение ротмистра остаться в базе бронепоезда — заявив, что верховая прогулка для нее вовсе не затруднение, так как она немало каталась в прошлом в Павловском парке. Ротмистр заметил, что ждет их отнюдь не прогулка, но, глянув на Дроздову, а потом и на Павла Романовича, возражения снял и более к этой теме не возвращался.)

Павел Романович торопливо взял под уздцы коня Анны Николаевны и увел от обозного вагона, подальше с глаз охальных казаков.

Перед тем как пуститься в дорогу, ротмистр сказал Дроздовой:

— В пути вы своему коньку шенкелей не жалейте. А уздой лучше не править — только раскровените. Уж поверьте, я эту породу знаю.

Командир Вербицкий дал даже сверх того, что обещал: снарядил одеждой и оружием. Сам выбрал и сам принес, скрипя своим черным обмундированием. Павел Романович подумал, что напрасно все-таки ротмистр столь ядовито обозвал есаула «кожаным пульчинелем». Ведь, как говорится, кто без греха…

Получили они два кавалерийских карабина, два ревнагана, и патронные пачки — сколько смогли вместить седельные сумки. Агранцев в дополнение взял казацкую шашку — с хищного вида клинком, в черных потрескавшихся ножнах и с потемнелым темляком на рукояти. То ли от пота, то ли от какой иной субстанции. Ротмистр неким хитрым манером пристроил ее на спине, сказав, что этот способ очень удобен: и скрытно, и достать при необходимости можно мгновенно.

Дохтуров переоделся в офицерский китель и галифе — прежнее платье-то приняло за время странствий вид совершенно неподобающий. Агранцев тоже не отказался от новой одежды, вдобавок перетянулся ремнями и прикрепил погоны на плечи. Надо признаться — вид у него стал куда как более авантажный. А вот Анне Николаевне пришлось довольствоваться дорожной накидкой: ничего из женского гардероба у интендантов не оказалось.

Пришло время покинуть уютный пульман.

Все трое спустились на путь. К этому моменту, как на грех, припустил рассыпчатый дождь-буснец. Павел Романович по опыту знал: в тайге буснец — штука обманчивая. Сперва вроде и ничего, а походишь под ним пару часов — так до нитки промокнешь, до самых костей. Всю душу вымотает, проклятый.

— …Уж лучше бы ливень… — пробормотал он вполголоса.

— Совершенно согласен, — отозвался ротмистр. — Да экая жалость: нету у нас телеграфного сообщения с небесной-то канцелярией. Придется терпеть.

Он набросил на плечи кусок брезента (вместо плащ-палатки) и вышел под дождь. Получилось не без рисовки, но эффектно.

«Перед Аней интересничает, — решил Павел Романович. — Пускай».

Но все-таки неприятно.

Перед самым уходом произошел маленький разговор с Вербицким.

— Дайте два пулемета без станков, — попросил ротмистр.

Вербицкий помолчал, потер переносицу.

— Нет, господа, пулемета я вам не дам, — сказал он. — Ни одного. Прошу извинить. Спешу на боевую часть. Сами понимаете — брандер! — и побежал, не оглядываясь, вдоль состава.

…Неподалеку от насыпи обнаружилась тропинка. По ней и пустили коней. Когда въехали в лес, Павел Романович оглянулся. И ему показалось, что в одном из вагонных окон блеснули стеклышки пенсне.

В свое время ему приходилось ездить верхом — в годы студенчества, когда летом наезжал к своей благодетельнице-тетушке в деревню — и навыки-то, оказывается, не исчезли!

Двинулись в такой последовательности: впереди — Павел Романович, следом Анна Николаевна на своем развеселом коньке, а ротмистр следовал замыкающим.

Железнодорожное полотно на Цицикар здесь делало широкий плавный поворот — в радиусе не менее тридцати верст — и поездом получалось неблизко. Ротмистр намеревался срезать путь напрямик. По времени должно было выйти около шести часов.

Из-за проклятого буснеца скоро промокли вдрызг, никакие накидки не помогли. Лошади часто оскальзывались на раскисшей земле. Пришлось ехать медленнее.

— Вот это некстати, — сказал ротмистр. Он пустил свою кобылу вперед и поравнялся с Павлом Романовичем. — Так можно и опоздать, к чертям. Тогда получится — зря мокли.

Словно в ответ, дождь припустил сильнее. Видимость стала совсем никакая.

— Давайте переждем! — крикнула Анна Николаевна. — А то мой жеребчик едва ногу себе не сломил!

— Лучше бы шею… — пробормотал ротмистр себе под нос, однако Павел Романович услышал.

— Что вы хотите сказать?

— Да то, что мы уже вдвое бы дальше были, когда б не барышня. И взбрела вам фантазия!

— Вот как! А у вашей кобылы, стало быть, крылья имеются?

Анна Николаевна подъехала ближе. Поглядев на мужчин, мгновенно сообразила, что идет острый разговор, и тому причиной — она. И тут же сказала:

— Предлагаю короткий привал. Если через четверть часа дождь не ослабнет, вы поедете вперед. Я следом. И прошу вас, Павел Романович, без возражений! Вы уж как-то чересчур взялись меня опекать.

Спешились. Ротмистр вышел поводить лошадей в узде — чтоб не остыли. А Павел Романович с госпожой Дроздовой укрылись под охватистой лиственницей.

Разговора не получалось. Анна Николаевна хмурилась и кусала губы — понимала, что задержка из-за нее. Да и Дохтурову было не до светских банальностей. Впереди-то — полная неизвестность. Не вышло бы из огня да в полымя…

— Ой, глядите… — прошептала вдруг Анна Николаевна. Она показала пальчиком куда-то Дохтурову за спину.

Он быстро обернулся, но сперва ничего не увидел. Однако уже через секунду обнаружилось нечто, чему и названия не было.

Прямо перед ним, шагах в пятнадцати, росла почернелая сосна со странным и необычным, будто оплывшим внизу стволом. В стволе, как раз на высоте человеческого роста, имелось дупло. А из его темной пасти высовывалось, раскачиваясь, что-то черное, блестяще-гибкое.

Это была небольшая змейка. Несмотря на расстояние, Павел Романович разглядел яркие изумрудные глазки. Змейка свисала наполовину и раскачивалась вправо-влево, точно дразнящий язык в глумливо ухмылявшемся рту.

В этот миг сделалось еще темнее, набежала туча, и буснец разошелся пуще прежнего.

Павел Романович посмотрел по сторонам — где же ходит ротмистр? — а когда повернулся обратно, то увидел ошеломительную картину: змейка обернулась языком, дупло — ртом, а сама сосна — неприятного вида древней старухой.

Кто-то стиснул ему плечо. Он поднял глаза: рядом стояла Анна Николаевна, бледная, с закушенною губой.

Непонятная старуха потянулась навстречу. Лицо — как у языческой маски. Глаза просвечивали болотным огнем. Они, должно быть, неким образом магнетизировали. Глядя в них, хотелось встать и подойти ближе.

Павел Романович этого не сделал, удержался, а вот Анна Николаевна поднялась и шагнула вперед.

Старуха поглядела на нее, приоткрыла рот и облизнула тонкие древесные губы языком-змейкой.

Дроздова сделала еще шаг.

Хотел было Павел Романович крикнуть, чтоб не смела более придвигаться, да только голос куда-то делся. Что за напасть? Он потянулся к револьверной кобуре (тоже непросто, руку будто судорогой свело). Но в этот момент в тучах над лесом неожиданно обозначился разрыв. И над мрачным, зелено-серым таежным ковром высветило вдруг такою лазурью — да еще с золотом! — что Дохтуров на миг даже зажмурился.

А когда открыл глаза, все закончилось. Ни змеи, ни старухи. Да и дождь перестал.

Неужто привиделось?

Он повернулся к Дроздовой, встретился с ней взглядом. И в ее глазах прочитал тот же вопрос.

— Ну как, живы? — послышался голос ротмистра. — А ведь дождались, похоже. Тучи на юг сносит. Будет вёдро. Давайте, господа, седлайте своих росинантов, и в путь. Прошу за мной — я теперь во главе колонны.

— Что это было? — прошептала Анна Николаевна, склоняясь к Дохтурову.

— Не знаю. А было ли?

Дроздова поглядела на него в некотором смятении, но более спрашивать не стала, молча поехала следом.

* * *

Цицикар открылся неожиданно. Раздались в стороны толстенные таежные великаны, раздвинулись ветви, и показались дальние огороды, а за ними — кривобокие сарайчики вперемешку с крытыми соломой фанзами.

— Это, надо понимать, окраина, — прошептал ротмистр. — Эх, жаль, не догадался спросить бинокля.

Павел Романович подумал, что переживать особенно нечего: Вербицкий бинокля все равно бы не дал. Да только он ни к чему. Зрение, от рождения весьма неплохое, за годы ссылки у Павла Романовича приобрело небывалую остроту, так что он отличнейшим образом мог обходиться без оптических приспособлений.

За фанзами начинались сады, а над ними вдали возвышались купола церковки со звонницей. Еще далее — два-три здания повыше, скорее всего, официального назначения.

— Предлагаю рекогносцировку, — сказал Агранцев. — Мы идем с вами, доктор, а прекрасная Анна остается в тылу.

— Лошадей отпустить? — спросила Дроздова.

— Зачем? Стреножим, и пусть погуляют. Мало ли…

До ближайшей фанзы пришлось добираться пригнувшись, а местами и вовсе ползком. Павел Романович не без сожаления подумал, что новенькое обмундирование наверняка потеряло свой вид. Впрочем, не о том теперь надо тревожиться.

Перед тем как зайти, осмотрелись. Прислушались.

Обыкновенные крестьянские звуки: собака брешет где-то вдали, скрипит колодезный ворот. Над нешироким двором пролетела ворона, спланировала на старую лиственницу. Почистила клюв, глянула на гостей. Словом, все исключительно пасторально. Картину портило лишь тарахтение бензинового мотора, впрочем, доносившееся очень издалека.

Перекрестившись, ротмистр нырнул в дверь. Павел Романович, как было уговорено, подождал полминуты, понаблюдал — и шагнул следом.

Картина открылась следующая.

Глинобитные стены, земляной пол, прикрытый циновками. В центре очаг, над которым на деревянной треноге висит плоский широкий котел. Рядом — китаянка неопределенного возраста. Одной рукой помешивает в котле бамбуковой палкой, другой держит ребенка, совершенно голого, который, не просыпаясь, сосет материнскую грудь.

Увидев пришельцев, китаянка попятилась. Разжала пальцы, и бамбук свалился в огонь. А вот младенец показал себя молодцом — вцепился в мать, как обезьянка, удержался и снова зачмокал. Похоже, даже и не проснулся.

В этот момент дверной проем перечеркнула чья-то тень, и в фанзу вошел китаец. На плече он держал шест-коромысло, на концах которого висело по брезентовому ведру.

— Ага! Камаринский пейзан пожаловал! — бодро прокомментировал ротмистр. — Скажи-ка мне, братец…

Договорить он не успел.

Китаец сделал неуловимое движение шестом — ведра полетели в стороны, ударили два водяных фонтана — и скакнул вперед, метя шестом ротмистру в грудь.

Ш-ш-жик!

Казачья шашка описала в воздухе полукруг (при ярком свете это бы наверняка смотрелось еще красивее) и укоротила шест вдвое.

При столь устрашающем, хотя и безмолвном реприманде китаец оторопел и попятился.

Но дело было еще не закончено.

Стоявшая у Агранцева за спиной китаянка схватила свою палку, которая успела уже заняться с одного конца, и без колебаний стукнула ротмистра по затылку.

Тот охнул, выпустил из рук шашку, согнулся.

Раздумывать было некогда: Павел Романович вырвал из кобуры револьвер и щелкнул взводимым курком. Это следовало сделать чуть ранее — но он, увы, не поспевал за событиями. Впрочем, большего не потребовалось: китаянка бросила свою палку и кинулась ничком на пол.

«Как бы ребенка не раздавила».

Но напрасно он беспокоился — малыш мышкой вывернулся из-под матери, вскарабкался ей на спину и уселся, посверкивая черными глазенками.

Павел Романович выразительно посмотрел на китайца, показал револьвером в угол.

Агранцев, выпрямившись, с кряхтеньем потер затылок.

— Однако… Экая амазонка…

Похоже, ротмистру было неловко.

Павел Романович с револьвером в руке подошел к китаянке — та, съежившись, торопливо переползла к мужу.

Дохтуров подошел ближе, опустился на корточки и задал какой-то вопрос.

Услышав родную речь, хозяева фанзы вовсе не оживились. Покачали синхронно головами — дескать, не понимаем — а после согнулись в поклоне, да так и замерли.

Павел Романович повторил вопрос на родном языке.

Тот же эффект.

— Тьфу! — сказал ротмистр, подходя ближе. — Не хотят говорить. Прикидываются, ясное дело! Пугните-ка их как следует.

— Не думаю, что прикидываются, — проговорил Павел Романович. — Скорее, мой китайский не вполне хорош. А по-русски они действительно не понимают.

— Ну и свинство с их стороны. Сколько лет рядом живут. Могли б уж и выучиться. А, ну их. Одно слово — макаки.

Ротмистр покосился на свое плечо.

— Черт! Глядите, погон отстегнулся. Не поможете?

Дохтуров выпрямился, переложив револьвер в левую руку.

В этот момент китаянка вдруг загомонила. Оживленно жестикулируя, показала на плечо ротмистра.

— О чем это она? — спросил Агранцев.

— Не пойму… подождите…

Наконец китаянка, раздраженно махнув рукой на своего благоверного, повернулась к Павлу Романовичу и затараторила громче, помогая себе жестами.

Ротмистр крякнул:

— Ну и чешет! Что твоя швейная машинка «Зингер и сыновья»!

— Подождите! — Павел Романович поднял руку, прислушиваясь, и ободряюще кивнул китаянке.

Та застрекотала пуще прежнего, изо всех сил помогая себе руками. При этом все показывала себе на плечи, щелкала, словно стряхивала муравья, вытягивала губы трубочкой и целилась указательным пальцем Павлу Романовичу в грудь: «Пом-пом!» Потом залилась гортанным клокочущим звуком и пустилась вприсядку.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Агранцев. — Уяснили, к чему эти половецкие пляски?

— Похоже, в переводе звучит так: вчера пришел вооруженный отряд, прогнал местную власть, тех, кто носит погоны, — расстрелял (я так понимаю, речь о жандармской команде) и пошел грабить. Кур, свиней. В общем, что есть, то тащили. У этих тоже взяли трех поросят…

— Да подождите вы с поросятами! Сколько людей в отряде? Чем вооружены? Где стоят, и…

— …И как имя-отчество комиссара, — докончил за него Дохтуров. — Извините, этого она не знает.

— Тогда на кой черт она нам сдалась?! И без того известно, что в Цицикаре — красные.

— Зато неизвестно другое: одному служилому удалось спастись из устроенной мясорубки. Точнее, двоим, однако насчет второго мне не совсем ясно.

— И где ж эти беглецы?

— Судя по всему, здесь, — сказал Павел Романович и выжидательно посмотрел на китайцев.

Те опять зачирикали на своем птичьем наречии, словно бы в нерешительности. Потом китаянка встала и поманила Павла Романовича за собой.

Он спрятал револьвер.

— Пойдемте, ротмистр.

— Уверены, что не ловушка?

— Нет.

Миновали дощатую перегородку, делившую фанзу на две неравные части. Здесь было нечто вроде кухни, соединенной со «столовой». На стенах — полки с многочисленными плошками, пучки пряно пахнувших трав развешаны под потолком. На тонкой бронзовой цепочке свисает масляная лампа.

— А хозяева-то не из бедных, — сказал Павел Романович, — обыкновенно в этих краях довольствуются лучиной.

— Ну-ка, ну-ка, — проговорил ротмистр, оглядываясь. — Так-так… Клянусь, мне это кое-что напоминает…

Он шагнул вперед, расшвырял грязные циновки. Открылся земляной пол. А у самой стены — лаз, прикрытый цельной деревянной крышкой.

— Ну, так и есть! — воскликнул Агранцев. — Как в той фанзе, где я с Зиги моим подружился. Нехитрая архитектура.

Павел Романович взялся было за крышку, но Агранцев его упредил:

— Подождите! Пускай она — мало ли кто там, внизу.

Китаянка сноровисто откатила крышку и наклонилась над темным отверстием, подсвечивая себе снятой со стены лампой.

Тянулось время, прошла минута, вторая.

Ни звука, ни тени. Ничего.

— N’avez pas peur! Nous sommes du general du Croate! — крикнул Павел Романович.

Внизу послышалось какое-то шевеление, и потом дребезжащий голос глухо спросил:

— Qui vous?

— Дохтуров, Павел Романович. Я врач. Со мною офицер, ротмистр Владимир Петрович Агранцев.

— Как вы сюда попали? — уже по-русски спросили из-под земли.

— По казенной надобности, — ответил Павел Романович.

— А что за нужда-то?

— Эй, вы, там! — закричал ротмистр. — Мы сейчас уйдем отсюда ко всем чертям, и сидите в своей дыре хоть до второго пришествия! Была охота с вами возиться!

— Так не вылезти нам самим, — прозвучало снизу. — Толкните ту узкоглазую, пускай лесенку скинет.

Обращаться к китаянке не пришлось: догадавшись, она просеменила в угол и вернулась с тонким шестом, на который были приколочены поперечины. Спустила шест вниз, и вскоре из отверстия показалась всклокоченная голова.

Голова огляделась по сторонам единственным глазом (второй закрывала пугающих размеров багровина), вздохнула. Сказала:

— Ну, кажись-таки наши! Слава тебе, Пресвятая заступница!

С этими словами подбитый человек принялся выбираться. Получилось у него не очень, пришлось помогать. Наконец выкарабкался — немолодой седоусый мужчина в разодранном жандармском мундире. Один рукав напрочь отсутствует, другой залит чем-то засохшим, буро-коричневым. Выражение лица дикое.

«Довели человека, — подумал Павел Романович, — никак в себя не придет».

— А где же второй? — спросил ротмистр.

— Имеется и второй, ваше благородие, — закивал головой жандарм. — Только он вроде как не в себе. Вы его покуда не трогайте.

— А что с ним?

— Да в смерть его изорвали, изверги. Кабы не я, ему б и конец. Уж очень он им, видать, насолил.

— Кто вы? И кто кому насолил? — спросил Павел Романович. — Говорите толком.

— Человек я служивый, — с готовностью отозвался спасенный. — Жандармский вахмистр Ребров, Виктор Иванович. Служу здесь в конвойной команде. То есть служил… До того, как налетела коммуна, будь она… — Далее вахмистр произнес монолог, насквозь нелитературный, однако прерывать его ни Павел Романович, ни Агранцев не стали.

Когда унтер умолк, Павел Романович спросил:

— Это вы про какую коммуну сказали?

— Да про парижскую, какую ж еще! Про убивцев этих! Вчера налетели, с рассвета. За главного у них такой хлыщ вертлявый, в белом кителе, будто генерал, прости Господи. А как начнет языком молоть — не остановишь. И чешет, и чешет. Да все так складно… Я думаю, из судейских он будет.

— А почему же коммуна?

— Это они себя так кличут: баталион-де имени красной Парижской коммуны. Да только какой там баталион! Шайка, вот и весь сказ. Им главное — пограбить. А красивые слова — они для отвода глаз.

— И славно пограбили? — прищурившись, спросил ротмистр.

— Да уж недурственно! Вчера начали, во вкус вошли. Сегодня едва ль остановятся. Думаю, в самом разгоне теперь. Да вон, послушайте: чуете, что творится?

Павел Романович прислушался.

— Поют, что ли?

— Какое поют! — Вахмистр в отчаянии махнул рукой. — Это же бабий вой над всем Цицикаром! — Он замолчал.

Молчали и Дохтуров с Агранцевым.

— Но все ж таки удивительно, — сказал жандармский вахмистр Ребров, осторожно касаясь разбитого лица. — Ну налетели. Ну пограбили. Однако и уходить надо. А они вторые сутки на одном месте! Рискованно. Сдается, поджидает кого-то здесь красная босота.

— Правильно вам сдается, — сказал ротмистр. — Именно что поджидают. Но вам-то как удалось выскочить? Или вы очень везучий?

— Тут такое дело… — замялся вахмистр. — Даже сказать неудобно… В общем, спасся я благодаря тараканам.

— Вот как?

— Начальство приказало, — продолжал жандарм, — ума не приложу, для какой такой надобности… А только пришло распоряжение: наловить по избам не менее двух сотен и в картонку упрятать, да еще под сургуч! Да в спешном порядке — к ближайшему «Трансконтиненталю». Там и вручить, самому начальнику поездной бригады, лично в руки! Виданное ли дело!

— Невиданное, — согласился Павел Романович, — продолжайте.

— Взял я двоих из конвойной охраны, отправились по дальним фанзам. По счастию, в эдакой дряни недостатка не наблюдается. Но все ж пришлось попотеть. Прыткая нечисть! Да и спешили мы, чтоб успеть к экспрессу доставить. А времени было в обрез. Я и подумал, что лучше будет вручить поганый пакет обходчику, с тем чтоб тот передал станционному дежурному. У него и сургуч имеется… В общем, отдал я сверток и отправился с конвойными в «Лоскуток».

— Куда? — переспросил ротмистр.

— В «Лоскуток» — это трактир привокзальный. Думал поужинать, да и выпить, грешным-то делом. А вона как получилось… — Вахмистр сокрушенно покачал головой. — Ведь и крики слышал, и стрельбу отдаленную, а не придал значения. Так, думаю, балуют солдатики с эшелонов.

Он помолчал, потом продолжил:

— А в «Лоскутке» — мать честная! Весь зал полон красным жульем. Трактирщик, белый как мел, за стойкой трясется. И тут мы заявляемся, в синих-то мундирах жандармских, да при погонах! Мне сразу же в личность прикладом — хрясь! Понятное дело, сомлел. Упал на пол, гляжу на все вроде как через студень прозрачный. А мои-то конвойцы, Царствие им Небесное, вместо того чтоб бежать, за шашки схватились! Ну и подвели под них точку. Не стали даже стрелять — покололи штыками. А меня Господь миловал. Я ведь у самого входа упал. Пока моих конвойных кончали, кое-как за порог скатился. А там собрался с духом — и давай Бог ноги. И поверить не мог, что сбегу. Пальнули несколько раз в спину, но догонять не стали. Верховых нет среди них, да и пьяные были. Свезло.

Ребров перекрестился, вздохнул.

— Понятно, — сказал Павел Романович. — А что же ваш товарищ по несчастию к нам не выходит? Настолько плох?

— Будешь плох. Шомполами на площади отходили! Привязали к чугунной решетке, и ну сечь! Живого места на спине не осталось.

— А вы, значит, освободили, — заключил ротмистр.

— Освободил.

— И не побоялись? — спросил ротмистр.

— Очень даже боялся. Да только гляжу — погони не наблюдается. Ну, думаю, своих не уберег, так хоть этого избавлю. Пускай он и жидовских кровей, да ведь все одно — человек. Ремни срезал, сюда приволок. Я эту фанзу давно знаю. Жена здешнего ходи, Ля Вея, меня и конвойных обстирывала.

— Понятно, — повторил Дохтуров. — Что ж, пора познакомиться с вашим крестником. Вы со мной? — спросил он у ротмистра.

— Нет. Здесь побуду… на всякий случай.

Павел Романович потрогал бамбуковый шест, покачал легонькие перекладины. Взял у китаянки масляный светильник — и тут вдруг грохнуло где-то вдали, словно гигантский металлический шар уронили на стальную плиту. Над головами прокатилось долгое-долгое эхо.

— Ну вот и все, — сказал ротмистр.

— Брандер?

— Безусловно. Конец «Справедливому».

Павел Романович ничего не ответил. Посветил вниз — и стал спускаться.

— Побыстрее! — крикнул вослед Агранцев. — Время дорого!

В углу, на ворохе рисовой соломы лежал человек с окровавленным лицом, устремив к потолку заострившийся нос. Павел Романович пощупал пульс, оттянул веко. Попробовал приподнять — раненый, застонал.

Но оставлять его тут одного было никак нельзя. Пришлось вернуться, объяснить хозяевам, что требуется. Наконец, раненого вынесли наверх.

— Ба! — воскликнул Агранцев, всматриваясь в изможденное, несчастное лицо. — Да это ж старый знакомец! Как же, как же! Помню: господин Симанович. Личный фотограф при такой-то-матери-парижской-коммуны батальоне. Неласково они с ним обошлись. Должно быть, фотокарточками не угодил.

— Оставьте, — сказал Дохтуров. Он тоже узнал фотографа. — В горячке человек. По всему, пара часов осталась, не более.

— Человек? — скривился ротмистр. — Кого это вы человеком назвали? Субъекта, что казни невинных собирался фотографическим аппаратом снимать? Уж не знаю, за какое вознаграждение. Впрочем, подозреваю, за все те же сребреники.

На это Дохтуров ничего не сказал, пошарил по карманам.

— Платок… — пробормотал он, — куда-то запропастился… У кого есть чистый?

— Извольте, — скривившись, ответил Агранцев. Достал из кармана сложенный вчетверо лоскут белой ткани, сплюнул и протянул: — Держите.

На скулах у Павла Романовича прокатились желваки.

— Принесите воды! — крикнул он вахмистру. — Да поживее!

— Зачем? — спросил Агранцев. — Сами говорите — кончается.

— Вам не понять.

Ротмистр присвистнул, но ничего не сказал — снаружи в этот момент послышалось тарахтенье мотора. Звук быстро нарастал, приближался.

Агранцев сдернул со спины карабин.

— А ну-ка… — И выскользнул наружу.

Вернулся скоро, поставил карабин у стены.

— Жаль, мимо проехал. Я даже и не увидел. А недурственно было бы захватить! Прокатились бы с ветерком!

— Это не простое авто. Броневик, — сказал вахмистр.

— Откуда вы знаете?

— Так ведь он наш. По весне из Харбина прибыл. Для укрепления города, значит. Свое название имел — «Офицер». Босота его первым и захватила. Они на нем по всему Цицикару катались, из пулеметов по окнам щелкали. А старое название краской залили, новое намалевали: «Товарищ Марат».

Ротмистр на это ничего не сказал, только зубами скрипнул. Рукой махнул и вышел из фанзы.

Павел Романович посмотрел ему вслед. Что-то неладно складывалась их экспедиция. Пока совершенно неясно, как предупредить литерный. И Анна Николаевна заждалась. Как там она?

— Премного благодарен… — раздался вдруг хриплый шепот.

Дохтуров оглянулся — раненый фотограф открыл глаза и печально глядел на него.

— Тихо. Лежите, вам нельзя говорить, — сказал Павел Романович.

— Можно, — ответил фотограф Симанович. — Мне теперь все-все можно… Но прежде покорно прошу принять извиненьице.

— Да погодите вы! — сердито крикнул Павел Романович, хватая фотографа за запястье. — Хм, девяность пять… Странно. Пульс замедляется. Как себя чувствуете?

— Как пьяный биндюжник под ломовым извозчиком… — прошептал Симанович. — Но извозчик, похоже, уехал, и я, по крайности, могу снова дышать.

Фотограф пошевелился.

— Помогите мне сесть, молодой человек, — проговорил он. — Я имею сказать пару слов…

Павел Романович и вахмистр прислонили злополучного фотографа спиной к стене. При этом Дохтуров не спускал с Симановича глаз — и вид при этом у самого Павла Романовича был весьма озадаченный.

— Мой папа был замечательный человек. Очень умный, — сказал Симанович. — Ай-яй-яй! Мне таки очень далеко до моего папы. Нас было пятеро, не считая старшей Ханы, которая вышла замуж за гоя, да будет Господь к ней милостив. Когда мы пришли во взрослое состояние, наш папа собрал всех однажды и устроил промеж нас жребий. О, это был особенный жребий! Специально забили курицу, порезали на куски. И мы тащили потом эти куски не глядя. Кому досталось крыло, кому ножка. Мне, вообразите, выпало гузно. Это весьма показательно… А наш папа сказал: получившие ножки да возьмут по корове. Кому достались крылья — заберут по паре гусей. А ты, Фроим, согласно выбранной части, заберешь мое кресло, в котором я двадцать лет отдыхал после работы. А больше вы ничего не получите, потому что остальное я уже продал. И знайте, мы не скоро увидимся, потому что я теперь отправляюсь на Святую землю. Вам надлежит оставаться и жить в мире между собой. Такова моя воля, а если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано, и весь свет будет о вас говорить.

Тут Симанович ненадолго умолк.

— Заговаривается, — прошептал вахмистр.

Но фотограф, оказывается, просто немножечко отдыхал.

— Да, наш папа был умный человек, — сказал он, глядя на Дохтурова влажными карими глазами, — но скажите на милость, много ль наживешь на кресле, коему стукнуло двадцать лет? Даже если оно еще вполне крепкое?

— Не знаю, — признался Павел Романович.

— Тогда кладите себе в уши мои слова, — сказал Симанович, который отчего-то все меньше походил на умирающего. — Всего через полгода я обернул никчемное кресло в новейший фотографический аппарат! А еще год спустя моя студия стала лучшей в Чите. Я назвал ее «Паноптикум», и она стоила названия, можете мне поверить!

— Верю, — сказал Павел Романович, с изумлением глядя на фотографа. — Как ваша спина?

— Моя спина?.. — переспросил тот. — И вы еще спрашиваете? Интересно узнать, где заканчивается фотограф Симанович и начинается молодой доктор!

— Позвольте-ка взглянуть на вашу спину, — настойчиво сказал Павел Романович.

Фотограф послушно лег на живот.

Павел Романович осторожно осмотрел Симановича. Рубцы, конечно, изрядные, но выглядят все ж успокоительно: никакого нагноения, края рассеченной кожи сошлись, и даже припухлость совсем незначительная.

— Что вы там видите, молодой доктор?

— Моя фамилия Дохтуров. То, что я вижу, меня вполне устраивает.

— Вот как! Месье Дохтуров, вы очень хорошо умеете делать свою работу. Полчаса назад в этом подвале я был уверен, что не протяну и часа. Теперь мне уже так не кажется. И все потому, что вы просто посидели рядом.

— Весьма рад… — рассеянно ответил Павел Романович, пребывавший в некотором замешательстве. — В таком случае, мне пора.

— Постойте! Неужели вы думаете, что Фроим Симанович не умеет быть благодарным? В самом деле? Так знайте: он умеет быть таким.

— Благодарить не нужно, — ответил Дохтуров, поднимаясь. — Пожалуй, вы вне опасности. Я рекомендую пару дней не вставать. На всякий случай.

— Скажите, ваше благородие, — подал голос вахмистр, — уж ежели вы жидка с таким толком попользовали, нельзя ли и меня как-нибудь?.. А то глядите, как морду-то всю раздуло!

В этот момент в фанзу вернулся Агранцев.

— Морду? — переспросил он. — Это, братец, пустое. Не воду ж с тебя пить. Вон этому иуде куда как хуже… — Ротмистр посмотрел на фотографа и осекся.

— Это что, вы его исцелили? — спросил он тихо. — Вы, должно быть, волшебник?

Вопрос Дохтуров оставил без внимания — да и что отвечать-то?

— Пойдемте, — сказал он. — Тут наша помощь без надобности.

— Подождите! — вскричал фотограф. — Ведь я же сказал, что Фроим Симанович имеет признательность. Я буду полезен.

— Да? — Агранцев зло усмехнулся. — Кому именно?

— Ой, господин офицер, вы мне не верите!

— Нет.

— Так вы имеете на это право. Но если б вы знали мою историю…

— Могу представить, — зло сказал Агранцев. — Вы жили тихо и бедно, но пришли красные и сказали, что вот настало уже ваше время. Теперь можно посчитаться со старой властью и за черту оседлости, и за погромы, и за многое другое. А потом попросили выполнить поручение весьма необычного свойства. Вы, может, сперва даже отказываться пытались. Но красные были настойчивы, а для большей убедительности что-нибудь такое сделали. Ну, там, разбили десяток фотографических пластин.

— Вы истинно правы, господин, офицер, — тихо ответил Симанович. — Все почти так и было. Но только разбили они не пластинки, а детские головы. Детей же мне Бог дал не десяток — всего семеро…

Агранцев пожал плечами.

— Понятно, — сказал он. — Но теперь-то чем вы не угодили?

— Так это обратно из-за пластинок. Закончились они у меня. Не то чтоб совсем, но требовалось поправить запас. Я и попросил одного из коммунаровцев сходить к аптекарю, спросить, нет ли в наличии. И для образца дал одну пластиночку, порченую. А меня самого поразили в свободе передвижения. Если куда отлучиться, так надобно разрешения спрашивать… Словом, я попросил, а тот, шмендрик, побежал к комиссару докладывать. А тот хмельной, не разобрал что к чему. Глянул на пластинку — а там ведь негатив, не сразу поймешь. Глаз нужен наметанный. Комиссару ж учудилось, будто это он снят, да еще вместе с нашей Авдотьей. Ай-яй-яй, и напустился же он на меня! Кричит: мы тебя поим-кормим, а ты нашими портретами раскидываешься?! А может, ты специально их передал, чтоб в контрразведку? Так я тебя проучу!

— Значит, от усердия своего претерпели, — равнодушно заключил ротмистр. — Поделом.

— Владимир Петрович, — сказал Дохтуров Агранцеву, — право слово, оставьте его. Идемте.

— Одну минуточку, — жалобно сказал Симанович. — Одну только минуточку! Вы вправе люто ненавидеть меня. Ведь там, на хуторе, я был заодно с вашими врагами и ничего не сделал, чтоб облегчить вашу жуткую участь. Видит Бог, я не мог ничего поделать!.. Но кто ж поверит еврею… Месье доктор! И вы, господин офицер! Вы не должны мне верить. Вы можете спросить себя: кто таков этот Симанович, чтоб мы ему верили? И что видел он в этой жизни, чтоб быть теперь нам полезным? Вы совершенно правы — я видел всего пару пустяков. Но среди них есть один, который теперь кое-чего стоит.

— Ну? — спросил ротмистр.

— Я знаю, как найти тех, кто стоит во главе всей этой хевры!

— Что? — переспросил Павел Романович. — Что это значит?

— Это значит, месье доктор, что мне известно, где сидят коноводы бандитской шайки, именующей себя Парижской коммуной. Бывший присяжный поверенный Логус, называющий себя товарищем Лотовым, и женщина в мужских сапогах и с маузером на боку, с глазами овчарки и душой бандерши.

— Без надобности, — сказал ротмистр. — Штурмовать большевистскую ставку нам пока не с руки.

— Зачем штурмовать? — спросил фотограф. — Я знаю, как пройти незаметно и даже миновать охрану.

Дохтуров с ротмистром переглянулись.

— Вот как, — сказал ротмистр. — Миновать охрану. И это возможно?

— Абсолютно! — уверил фотограф. — Только вам придется взять меня с собой.

Ротмистр хмыкнул.

— И как вам это, доктор? — спросил он.

— Думаю, стоит попробовать.

— Да, но тащить абрашку с собой!

— А тохэс мит а понэм кенэн нит зайн мэхутоним, — непонятно сказал фотограф.

— Это идиш? — спросил Павел Романович. — Боюсь, не силен. Переведите.

— Задница и лицо породниться не могут, — ответил Симанович. — У вас говорят мягче: «Гусь свинье не товарищ».

— Тут имеется в виду совершенно другое, — сердито сказал Павел Романович, мельком глянув на ротмистра. — Но важно не это. Скажите: вы уверены?..

— Как в своей маме, месье доктор!

— Хорошо. Что нужно сделать?

— Прежде всего, — сказал ротмистр, — надобно загримировать нашего Сусанина. Иначе экспедиция закончится, не начавшись.

Фотограф пожал плечами:

— Зачем возить корову на чердак? То есть я хочу сказать, к чему напрасные усилия? Нет, Фроим Симанович останется при своей природной наружности. А вот вам очень желательно подправить кое-чего.

* * *

Павел Романович ожидал, что Цицикар — просто село, и назвать его городом можно только с изрядной натяжкой. Однако же он ошибался. Дома были вовсе не сплошь деревянные, имелось немало строений каменной кладки. Правда, в большинстве явно старавшихся хоть отдаленно напоминать новомодные постройки в Харбине: то высунутся с верхнего этажа затейливые балкончики с полосатыми противосолнечными тентами, то запузырится толстенькими крашеными колоннами крыльцо-портик, выстроенное в популярном стиле а-ля антик. Даже купола у православного храма были тоже густого, шоколадного цвета — как у харбинского.

Но только теперь храм стоял разоренный, разграбленный. А на луковке, перевернувшись, повис сбитый крест. Да и сам Цицикар являл собой гнетущее зрелище: на улицах никого, многие дома сожжены, а частью побиты, присутственные места все в запустении. Лавки напрочь разграблены. На тротуарах и мостовых грязь, мусор, обломки чужого скарба — должно быть, выброшенного красными витязями по ненадобности. А кое-где встречалось зрелище и похуже: собаки, терзавшие неубранные трупы.

Трудно даже представить, что отряд красных всего за сутки устроил подобное бедствие.

Шли так: впереди, ссутулясь и вжав голову в плечи, брел Симанович. Подле него, шаркая, приволакивая ноги, — вахмистр; руки у того и другого связаны за спиной. А следом вышагивали Дохтуров и ротмистр. Правда, узнать их теперь было нелегко: лица измазаны, волосы всклокочены, безпогонные мундиры расстегнуты, что называется, до пупа.

У ротмистра в довершение картины в углу рта тлела цигарка.

Павел Романович, не имевший привычки к табакокурению, на ходу лузгал семечки, весьма живописно сплевывая шелуху.

Карабины держали за спиной. И Павел Романович весьма убедительно покрикивал на «арестантов»:

— Шевелись, безугольщина! А то вот погоню босоплясом!

Это, конечно, была авантюра. При мало-мальски дотошной проверке сей маскарад никого бы не обманул. Расчет был на непродолжительность маршрута, а также на то, что пошли уж вторые сутки непрерывных грабежей и пьянства, и «красные витязи» определенно должны сомлеть от водки и пролитой крови.

Пока брели от окраины — все было спокойно. Но когда нищие фанзы сменили двухэтажные дома, ситуация изменилась. Попадались навстречу вооруженные бойцы парижско-коммунального батальона, и пару раз маленькую процессию даже окликнули. Симанович при этом еще больше сутулился, а у вахмистра как-то особенно заплетались ноги.

Но обошлось.

Наконец вышли на широкую улицу, шедшую параллельно железнодорожному полотну. Улица была загляденье: нарядные домики в два ряда, наличники сплошь резные, а за невысокими палисадниками — фруктовые сады, где уже наливались сахарным соком первые маньчжурские груши.

Тут ротмистр стал проявлять сдержанное нетерпение: злым шепотом спросил, долго ли еще, и знает ли сам Симанович, куда и к кому направляется?

Надо отметить, что к этому моменту Павел Романович и сам стал несколько сомневаться. И то сказать: забрались невесть куда — а ведь главноначальствующим этой шайки коммунаров удобнее было б разместиться поближе к центру. Скажем, в вокзальной пристройке, а еще лучше — на жандармском розыскном посту. Вот уж где все под рукой: и телеграф, и телефонный аппарат. Да и в смысле визуального наблюдения розыскной пункт очень удобен: в самом центре, да еще на пригорке.

Но фотограф шагал и шагал, как заведенный, а вопрос ротмистра вовсе проигнорировал. И тут, грешным делом, посетила Павла Романовича вполне очевидная мысль: а ну как все рассказанное Фроммом Симановичем — чистой воды выдумка? И приведет их опальный фотограф прямехонько под коммунарские штыки? Чтоб гнев от себя отвлечь или еще для какой цели.

И так от этой мысли сделалось на душе скверно — хоть назад поворачивай.

Но в эту самую пору из-за угла вывернулись двое заросших мужичков в солдатском. Расхристанные, но при оружии, вели они третьего, совсем молоденького. По всему, троица была мертвецки пьяна. Старшие покуда держались на ногах, а младший совсем обессилел: шел, глаз не раскрывая, и выписывал ногами, обутыми в ярко-желтые кожаные ботинки (несомненно американского производства), такие вензеля, будто они у него были на шарнирах и могли гнуться произвольно в любую сторону.

Столкнулись, можно сказать, нос к носу.

— Эй, кавалерия! — заорал один. — Кого споймали?

Момент получился щекотливый. Прямо сказать — опасный. И ведь разглядели, что карабины кавалерийские! Даром что пьяные.

Симанович остановился и словно стал меньше ростом. Вахмистр в замешательстве оглянулся назад: Павел Романович увидел его чудные, белесые, совершенно оловянные глаза.

Ротмистр выплюнул цигарку:

— Абрашку ведем. Не видишь?

— Ого! Да энто ж наш хотограф! И куды вы его?

— Куды-куды. На кудыкину гору, — ровно ответил Агранцев. — Комиссаров приказ, не твоего ума дело. Проваливай.

Расчет был на властность в голосе и авторитет комиссара, товарища Логова-Логуса.

Однако не получилось.

— Но-но, не задирайся! — закричал второй. — Мы ж вятские, ребята хватские! Чё вынырнул-то, подкопытник? Или леща плескануть?!

И шагнул вперед, сжав кулачищи — изрядного, надо признать, калибра.

Его товарищ, видя такой расклад, сбросил с плеча руку сомлевшего коммунара и тонко крикнул:

— И мы — Воронеж-хрен-догонишь! Раз догонишь, два возьмешь! Ну держись, кавалерия!

По всему, кровопролития было не избежать. И, вернее всего, с самыми печальными для «конвойной» команды последствиями.

Но тут, лишенный опоры, младший коммунар постоял-постоял, а после мягко осел наземь. Это движение неким не вполне ясным образом привело его в соответствие с окружающей действительностью: глядя снизу вверх удивительно чистыми, прямо-таки лучезарными глазами, он вдруг сказал почти трезво:

— Ой, Симанович! Живой! Ну надо же! А кто это с вами?

И тут Павел Романович узнал этого парня. Молодой, розовощекий, синеглазый, с белыми кудрями из-под рабочего картуза — ну конечно же, Лель! Тот самый. Только румянца поменьше, да кудри сбились и потускнели.

— Мое почтение… — пробормотал Симанович. — Таки вот, заарестовали меня. Однако ж спешу доложить, недоразуменьице вышло…

— А-а… — протянул Лель. — Это бывает. Пойдем-кось вместе до товарища комиссара.

— Со всей моей радостью. — Фотограф засуетился и даже руками взмахнул (хорошо, ротмистр дело знал и узлы затянул на совесть, так что веревки выдержали). — Прошу учесть: в моем лице вы имеете человека, прикипевшего всей душой к новой власти. Новая власть дала мне буквально все! Вы не еврей, вы не можете этого знать. А теперь вышла ошибка, да ведь комиссар не даст пропасть бедному Симановичу…

— Ты, это, погоди… — пробормотал синеглазый Лель. — Чего-то я нынче усталый… Ничё, сейчас встану. Нут-ко, подсобите…

Его поставили на ноги, причем помогать принялись обе стороны. И как-то так вышло, что конфликт сам собою развеялся, и далее пошли уже вместе.

— Вы, верно, к нам недавно пристали? — спросил один из солдат. — Откудова?

— Из второго взвода, — кратко сообщил Агранцев.

— Из второ-ого?! — почему-то изумился солдат. — Во, значит, как… А куды ж коней подевал, кавалерия? Или того? — Он выразительно щелкнул себя по горлу.

На это ни ротмистр, ни Дохтуров ответить не успели, потому что второй, до сих пор молчавший, сказал вдруг, оборотившись к Агранцеву:

— Да ведь ты не солдат. Даром что рожа черная… По всему — офицер. Уж я-то навидался вашего брата!..

Ротмистр нисколько не смутился. Пожал плечами, сказал:

— Я и есть офицер. Из волонтеров. На германской в прапорщики произвели.

— А как же ты в партизанах?

— Обыкновенно. Лечился тут по ранению, а обратно на фронт не поехал. Обосновался в Харбине, да только и там теперь мобилизация началась — адмирал Колчак всех под ружье ставит. Вот и подался в леса.

Солдат презрительно сплюнул.

— Не очень-то складно у тебя получается. Брешешь, поди.

— А ты и сам на окопника не слишком похож, — сказал Агранцев. — Ишь, рожу наел. Гладкая, сытая. И страха-то Божьего в глазах не видать. Я так думаю, отсиделся где-нибудь в конвойной команде, а войну только на афишках и видал.

От этих слов у солдата кровью налилась шея. Видимо, угодил Агранцев в самую точку.

Солдат сверкнул глазом, глянул на Павла Романовича. По всему — тоже хотел опасения либо упреки высказать.

Но Дохтуров его упредил:

— Я — врач. Доктор.

— Ври больше!

Тут уж пришла пора Павлу Романовичу удивиться.

— Глупости. К чему мне врать? А вот ты мне лучше скажи: голова-то часто болит?

— Голова?.. — непонимающе переспросил солдат. — Ну, болит… напохмелок…

— А когда трезвый?

— Бывает, что и на трезвяк допекает.

— Это от многокровия, — заключил Павел Романович. — Вон, лицо-то — впору прикуривать. Придем, кровь тебе отворю.

— Для какой такой надобности?!

— Чтоб удар не хватил. По-вашему — кондрашка. Апоплексия. От лишней крови бывает. Так что отворять непременно. А еще есть трава, называется сушеницей. Я тебе ее покажу. Будешь делать взвар и пить каждый день. Через месяц забудешь о своей головной боли.

Солдат посмотрел на Павла Романовича удивленно и даже немного испуганно и ничего не ответил. Замолчал, да и бочком-бочком отодвинулся в сторону.

У Дохтурова была некоторая надежда, что попутчики по дороге отстанут. Но вышло иначе. Лель со своими спутниками сперва рядом вышагивали, а потом даже и обогнали. И здесь уж ничего поделать было нельзя — не бежать же бегом, в самом-то деле. Хороши будут конвоиры!

Миновали почти всю улицу, и уже в самом конце Лель со своими присными свернули в палисад, к большому нарядному дому — темно-красному, с белыми наличниками. Симанович, по всему, тоже сюда нацеливался. Повернул в калитку без размышлений.

Когда ступили на крыльцо да распахнули дверь, Павлу Романовичу стало не по себе: в сенях расположились двое стрелков из «парижского» батальона. Сидели небрежно, винтовки у стены составлены, зато у каждого револьвер — не в кобуре, под рукой. И глаза — волчьи.

Задерживать гостей они не стали. Кивнули, а один сказал коротко:

— Привели? Ну, проходьте.

И все. Словно давно поджидали.

Дохтуров с ротмистром молча переглянулись. Без слов было ясно: попались.

Зашли в горницу. В красном углу празднично возвышался накрытый кумачовой скатертью стол, за которым расположились двое — Лель и памятный еще по прошлой таежной встрече комиссар Логус. У окна стояла Авдотья, поигрывала концами платка. А сбоку, возле двери, устроились недавние провожатые. Тот, которому Дохтуров обещал отворить кровь, что-то шепнул своему товарищу, и оба покатились со смеху.

В общем, скверно.

— Ну, служивые, заходите. Не стесняйтесь, — весело сказал комиссар и даже привстал навстречу. — Кого это вы привели?

— Зотий Матвеевич, это фотограф, — пояснил Лель. — Я ж говорил.

— Да вижу, — весело сказал Логус. — Столь примечательную личность не узнать трудно. Здравствуйте, господин Симанович. Сами, значит, вернулись. Да еще не один. Похвально. И с кем же вы к нам пожаловали?

На фотографа было жалко смотреть.

— Не слышу ответа, — сказал комиссар. — Что это за господа с вами? Откуда и какого роду занятий?

Тут Симанович замычал, закрутил головой и подсеченным снопом повалился на пол.

— Но-но! — прикрикнул комиссар. — Не в театре! Признавайся: для какой такой цели незнакомых привел?!

— Отомстить он надумал, — сказала молчавшая до сих пор Авдотья. — Ты ж его выпороть велел. Вот он и вызверился.

— Ну и что, что выпорол? Для его ж пользы. Так сказать, профилактически. Дабы разбирал впредь, кого и каким манером снимать на свой фотографический аппарат.

Слушая всю эту замечательную чепуху, Павел Романович искоса оглядел помещение. Не очень-то оно напоминало штаб батальона.

От прежних обитателей (надо полагать, недавних) осталось немного: венские стулья, шифоньер с выломанными дверцами и комод с косо выдвинутым нижним ящиком, похожим на сбитую набок челюсть. Лики с божницы сброшены, вместо них наспех пришпилена мутноватая фотография пролетарского вождя.

Самым замечательным в горнице были сундуки. Их тут имелось никак не менее дюжины. Явно чужие, разнокалиберные — и богато украшенные, с коваными углами и бронзовыми ручками, и совсем простые, дощатые, — они теснились вдоль стен, как приживалки на чужом дворе. Что внутри — непонятно; впрочем, крышка одного была опущена не до конца, из-под нее выглядывала меховая лапка какого-то пушного зверя.

«Да уж определенно не штаб, — подумал Дохтуров. — Скорее вертеп разбойничий».

— Ну что ж, гости незваные, — сказал комиссар, потирая ладошки. — Будете говорить? Кто такие? С чем пожаловали?

— Сказывали, со второго взвода они, — со странной интонацией сообщил солдат.

И тут же все покатились со смеху.

— Ну, повеселили, — сказал комиссар, вытирая глаза. — Значит, так-таки со второго? Ой, не могу!

Павел Романович видел, что комиссар с ними играет. Или хуже того — провоцирует. Пожалуй, ничуть при том не рискуя — карабины на ремне, на раз-два не скинешь. И до револьверов, пожалуй, тоже не добраться. Что ж, лучше менять тактику.

Но тут ротмистр, которому, похоже, все это надоело, шагнул вперед.

— Надо понимать, в вашей банде считать до двух умеют не все, — сказал он. — И потому все взводы — исключительно первые.

При этих словах комиссар прекратил смеяться.

— Ну почему же… — протянул он. — Владеем какой-никакой арифметикой. Не все, конечно. Да только не в том дело. Просто нет у нас никаких взводов. Вообще. Мы, как боевая единица новой революционной армии, не признаем старых войсковых делений. У нас устройство, как в войске великой римской республики, — манипулы и центурии. И без номеров, а по именам командиров. Вот, скажем, этот боец, что у двери, будет из манипулы Красюка, а центурия его ломакинская. Так я говорю?

— Так… — подтвердил боец.

— Любопытно, — сказал ротмистр. — А отчего ж батальонное деление сохранили? Назвались бы уж легионом, что ли.

— И назовемся, — кивнул Логус, — только народу пока не хватает. А батальон — это революционно. Это было принято еще Парижской коммуной.

— Однако, — сказал Агранцев. — Оригинально.

— И полезно! — воскликнул комиссар. — Потому что позволяет без труда выводить на чистую воду шпионов. Вот вас, например.

— Мы не шпионы, — сказал ротмистр. — Это даже такому ослу, как вы, должно быть понятно с первого взгляда.

Комиссар захлопал глазами.

— Почему? — глуповато спросил он.

— Зотий, да ты глаза-то открой! — крикнула от окна Авдотья. — Забалтывает он тебя. Ведь это ж тот самый, что с хутора сбег! Вон и приятель его тут. Что дохтуром тогда представлялся.

Логус вытаращил глаза, подался вперед.

— А ведь верно… Как же это я сразу… Эй! Снимите с них карабины!

В тот же миг Павел Романович почувствовал, как между лопаток ему уткнулся револьверный ствол. После чего чужая рука властно сдернула с плеча ружейный ремень. Он покосился назад — там с наганом на изготовку стоял революционный страж из сеней. Второй в этот момент таким же образом обезоружил Агранцева.

Комиссар Логус выбежал на середину горницы, схватил один из венских стульев и, перевернув, уселся животом к спинке. Обвел пленников взглядом из-под очочков.

— А знаете, господа, вы и не подозреваете, до чего я рад нашей встрече, — промурлыкал он. — Веруй я в Бога, сказал бы теперь: он вас послал. Кстати, весьма кстати.

Комиссар потер ладошки, а потом, будто припомнив что-то, вдруг закручинился.

— А ведь я к вам по-людски отнесся. Вот вы, — Логус ткнул пальцем в Павла Романовича, — просили меня дам ваших тогда развязать, чтоб ветками от гнуса обмахивать? Просили. И отказал я вам? Нет, не отказал. И чем же вы мне отплатили?

Комиссар театрально возвел очи горе.

— Ну хорошо, своих прикончили — в конце концов, ваше дело. Это я могу понять. Захотели своих сорадетелей по эксплуататорскому сословию от нехорошей смерти избавить. Но зачем же деда, старца нашего, истребили?! Он ведь ничего вам не сделал.

Комиссар зло блеснул стеклышком очков, и Павел Романович понял, что Логус разозлен всерьез.

Получалось странно. Гибель караульных волновала Логуса куда меньше, чем судьба какого-то аборигена. С чего бы?

Но оставаться в неведении пришлось недолго.

— Да этот дед один стоил сотни! — в ярости закричал комиссар. От его недавнего благодушия не осталось следа. — За ним столько народу держалось! Как он исчез, от нас целая рота отпала… я хотел сказать — манипула! Говори, куда его дели? Жив он? Ну!

Комиссар отшвырнул стул, подскочил к Павлу Романовичу, ткнул кулаком в рот.

— Вы ошибаетесь. — Дохтуров потрогал языком разбитую губу. — Мы не видели вашего деда.

— Да?! И господ с парохода тоже не вы передавили?

— Нет.

Комиссар побледнел.

— Значит, я все перепутал, — шипяще сказал он. — И вы — никакой не доктор, а это — не тот самый господин, которому давеча мои люди так неудачно прошлись по лицу прикладом.

— Тут в самую точку, — сказал Агранцев. — Да только мы теперь квиты. Хотя и не в полной мере. Жаль.

— Я ж говорю, мстить надумали, — сказала Авдотья. — И жидок заодно с ними.

Но комиссар, до сих пор внимавший словам боевой подруги со вниманием, теперь отмахнулся:

— А, ладно! Мстить, не мстить… Не до того мне сейчас. А ну, говорите, куда деда девали, старца нашего многомудрого? Извели или нет?!

Комиссар побледнел, лицо его исказилось. Видать, взволновался всерьез из-за утраты приснопамятного «дида».

Павел Романович подумал: на этом можно сыграть. Не все потеряно.

— Допустим, жив ваш старик, — раздельно сказал он. — Что дальше?

— Где он?! — завопил комиссар. — Куда девали?

— Покажем, — обронил включившийся в игру ротмистр. — Гарантии?

— Что? Гарантии? — переспросил комиссар. — А какие вам нужны гарантии?

— Скажем, так, — ответил Агранцев. — Вы отпускаете одного из нас, он приводит деда. Второй остается в заложниках.

Идея была неплоха. Во всяком случае, шанс, хотя б для кого-то. И комиссар, похоже, готов был принять условия. Он задумался, потом посмотрел вверх, словно там надеялся прочитать подсказку.

Но тут неуемная Авдотья испортила все дело.

— Да ты никак им поверить собрался? — закричала она. — Пень безлозый! Они ж тя обдурить нацелились!

— Чего лаешься? — огрызнулся комиссар. — Скажи, если лучше придумала.

— И скажу, — ответила та. — Они ж с бабой сбежали. Ее найти надобно. Баба, она нам все-все поведает.

— Ого! А ведь верно, — комиссар снова заулыбался. — Ну что, хороша мысль? — Он весело оглядел пленников. — Добровольно признаетесь, где ваша институтка скрывается? Или предпочитаете прежде помучиться?..

— Дурак ты, Зотий, — угрюмо сказала Авдотья, — такие, как эти, насчет баб своих никогда ничего не скажут. Порода не та.

Вздохнула и отошла от окна. Остановилась перед Павлом Романовичем — крепкая, бедерчатая, каменноликая.

Заглянула в глаза.

— Нет, не скажут, — повторила она. — Ты вон лучше жидка спроси, да с пристрастием. Он те скорее расскажет, где и как с энтими господами дружбу-то свел…

Павел Романович похолодел. Ведь точно: Симанович вполне может привести к фанзе, а от нее — рукой подать до опушки, где Анна Николаевна сейчас с лошадьми… Начнут искать — найдут непременно. Да и кони ржанием выдадут.

Видимо, и ротмистр подумал о том же.

— Ваш чертов еврей ничего не знает, — сказал он. — Да и толку с его слов? Такой соврет — недорого возьмет.

Но обмануть комиссара не удалось.

— Ага! — воскликнул он, впиваясь глазами в Агранцева. — Вот тут ты врешь, братец. Вижу, мы в точку попали! Ну, Авдотья, ты голова!

Он повернулся к Симановичу, который так и не вставал с пола:

— Где дамочка?

— Не знаю! — взвизгнул фотограф. — Никого не видел, как Бог свят!

— Ну, ты, вша! Бога-то не поминай всуе, — сказал один из стражей (тот самый, что обыскивал Павла Романовича). — Дозвольте мне, Зотий Матвеевич, с ним поговорить. Я это умею.

— Давай-давай, голубчик, — закивал головой комиссар. — Побеседуй, а мы поглядим.

Коммунар вышел вперед. Был он молодой, дюжий, с льняным чубом, лихо выбивавшимся из-под заломленной набок казацкой фуражки с желтым околышем. На поясе висели две кобуры: одна деревянная, от маузера, и вторая, брезентовая, — из нее виднелась рукоятка револьвера наган.

Фотограф в ужасе отпрянул, пополз в угол.

— Что, забоялся? — хихикнул комиссар. И прокомментировал: — Увидал русака жидок — и в кусток! Вашей породе гнилой против нашей не сдюжить. В нас — здоровье, в нас — сила! Верно я говорю, Авдотья Ивановна?

Павел Романович глянул на красного комиссара и не выдержал — усмехнулся. Никак тот не походил на живописных былинных богатырей: кость узкая, шевелюра некрепка, глаза навыкате, таращатся из-под очков. Диагноз очевиден: худосочие вследствие детского рахита плюс базедова болезнь, отягощенная истероидной гипоманиакальностью. В самый раз в клинику к профессору Бехтереву, который таких больных лечит по новой методе, впрыскиваниями. Говорят, очень хорошие результаты.

Но этого объяснять Павел Романович не стал, оставил при себе. Сказал вслух:

— Знающий не говорит, говорящий не знает.

— Что это вы загадками изъясняетесь? — вскинулся комиссар.

Авдотья тоже будто собралась спросить — глянула быстро, да губу вдруг закусила и промолчала, отвернулась.

В этот момент на улице послышался шум мотора. Ближе, ближе — наконец совсем рядом. Раздались голоса.

— Похоже, броневик прибыл. «Товарищ Марат». Сходи, посмотри, — комиссар кивнул второму стражу.

Тот вышел.

Все заинтересованно уставились на дверь — и Лель, и хмельные его спутники, развалившиеся у двери, и комиссар. Лишь вернувшаяся к окну Авдотья все глядела куда-то вдаль, сквозь чистые прозрачные стекла.

Боец вернулся буквально через минуту. Склонился к комиссару, пошептал на ухо.

— Вот как? На подходе? Славно! — азартно сказал тот, знакомым жестом потирая ладони. — Авдотья Ивановна, слыхала?

— Чего там?

— Литерный поезд Хурхуру проследовал. Скоро у нас будет! Пойду, распоряжусь, чтоб встретили, как подобает.

— Сходи, — разрешила Авдотья. — А я тут побуду. На энтих поглядеть интересно.

— Вот и славненько, — с этими словами комиссар поспешил к выходу.

Невидимый отсюда броневик всхрапнул мотором и укатил.

Чубатый казак ухватил Симановича за волосы всей пятерней и рывком поднял на ноги. Тот закричал пойманной птицей, забился. Но — куда там: железная рука держала крепко, насмерть. Не вывернешься.

— Постойте, — сказал Павел Романович, — погодите, не мучайте его. Он все равно ничего не знает. Я объясню. Та особа, с которой мы бежали…

— Не усердствуй, касатик, — перебила его Авдотья, — сейчас твоим словам веры нет. Да и как же иначе? Мы ведь для тебя с ним (Авдотья кивнула на ротмистра) враги, ироды бессердечные. Ты нам что угодно навертишь, лишь бы доли своей лютой избегнуть.

И оборвала сама себя, замолчала, глядя на Павла Романовича. Странным сделался ее взгляд — то ли раздумчивым, то ли даже печальным, непонятно.

Между тем чубатый подтащил фотографа к простенку, кинул на лавку. И ловко, в несколько движений, прихлестнул за лодыжки к сиденью — брючным ремнем самого Симановича. Руки же завел ему наверх и на них сам уселся, лишив тем самым злополучного фотографа какой-либо возможности двигаться.

— Ну что, чертяка? — спросил чубатый, глядя на Симановича сверху вниз. — Пробулькнешь теперь словечко?

— Клянусь, я ничего не знаю…

— Ну ладно. Щас разговоришься.

Чубатый снял фуражку и вытащил из-за отворота околыша сапожную кривую иглу длиной вполладони.

Фотограф заверещал и зажмурился.

Тут Авдотья, вздохнув, легко отошла от окна.

— Держите крепче, — сказала она, кивнув на Дохтурова с ротмистром.

Трое мужчин тут же кинулись исполнять приказание: напарник чубатого ухватил за плечи Агранцева, а двое спутников Леля вцепились в Павла Романовича.

— Да не то, дураки, — сказала Авдотья. — Офицера примите. А с дохтуром я отдельно поговорю.

— Авдотья Ивановна, — уважительно проговорил чубатый, — вы бы того… Поостереглись… А ну как бросится?

— Бросится? — со странною интонацией переспросила Авдотья. — Бросится! Ну, напужал!..

И, поманив за собой Дохтурова, пошла к двери в соседнюю комнату.

* * *

Павел Романович вышел следом. На ходу увидел, что Агранцев скривился, многозначительно хмыкнув.

Для чего понадобилось уединяться, размышлял на ходу Дохтуров. В самом деле, не для скорых же любовных утех! А впрочем, с эдакой особой всего можно ожидать.

Остановились на пороге другой горницы.

Была она маленькой, похожей на девичью спаленку. Подушечки разнокалиберные, вышитые занавески на окнах, узкая кровать — одиноких снов утешительница. Добротная, с никелированными металлическими шарами. Из дорогих. Баловали, должно быть, здешние хозяева дочку. Интересно, что с ними теперь? Хорошо, если живы…

Первой ступила Авдотья, пропустила мимо себя Дохтурова. Он услышал, как щелкнул ключ в замке.

Повернулись друг к другу, встретились глазами.

— Скажи-ка, — промолвила таежная амазонка, — да как на духу: ты и вправду дохтур? Иль только прикидываешься?

Павел Романович удивленно моргнул — не ожидал вопроса.

Авдотья, видя это мгновенное замешательство, усмехнулась:

— Да ты никак решил, что я тя любиться сюда зазвала? Точно, по глазам вижу. Все вы, кобели, одинаковы… Ну так что? — нетерпеливо добавила она. — Слыхал, что спросила?

— Слыхал. Я — доктор.

Она вздохнула.

— Хорошо, коли так… На тебя вся надежа. Это ведь ты того офицера-то врачевал? Я прям диву далась, как скоро морда на нем зажила. Видать, хороший ты лекарь.

— Говори толком. Что случилось?

— Хворая я… По нашей, по бабьей части…

— Понятно. Рассказывай.

Это не заняло много времени — с первых почти слов Павел Романович угадал, в чем дело. Но догадка догадкой, а медицинский осмотр — вещь непреложная. Однако условия для столь деликатных манипуляций были не самые подходящие. Вот когда пригодился бы верный саквояж!

И все ж удалось. Очень кстати в горенке сыскались зеркальце в серебряной оправе и серебряные же чайные ложки в прикроватной тумбочке. Авдотья сперва сильно совестилась, но потом покорилась, стихла.

Роли теперь сместились: красная атаманша стала послушной пациенткой, а пленник — взыскующим врачом.

— Ну как? — спросила Авдотья. — Совсем худо? Ох, да у тебя ж руки в крови!

— Ничего. — Павел Романович покидал испачканные ложки и зеркальце на расстеленный по кровати рушник. — Черт, воды нету. Ладно.

Сел, вытер пальцы концом рушника (все равно выбрасывать), кивнул:

— Садись. — И, глядя в настороженные глаза, спросил: — Плод давно вытравляла? Отвечай как есть!

— Пять недель минуло. — В глазах ее плеснулся страх.

— В общем, так, — сказал Павел Романович. — Помочь тебе можно. Здесь где-то наверняка есть аптека. Если ее ваши молодцы не спалили, я приготовлю мазь. Но это на время, а по-настоящему тебе надо в больницу. В походных условиях излечить тебя до конца невозможно.

— В какую больницу?

— Да хотя бы в Харбин.

— Сдурел! Для меня там леченье простое: на два штыка в землю.

— Ничего. Обойдется, если мы с тобой вместе вернемся.

Авдотья замолчала, глянула с прищуром.

— Вон ты куда! Хоро-ош… От революции меня отворотить метишь?

Павел Романович пожал плечами.

— А много тебе она дала, революция?

— Мне-то? Может, и дала… Да что я — важно, чтоб обчеству стало привольно!

— Да уж, обществу нашему ныне куда как вольготно… — вздохнул Павел Романович.

— А вот ответь-ка, — перебила его Авдотья, — уморили вы нашего дида? Ей-богу, никому не скажу.

— Тогда зачем тебе?

— Надобно.

— Нет, — сказал Дохтуров, — не уморили. Даже помощника его не тронули. Получил тот по шее, и только. Да он разве не рассказывал?

— Из него ныне рассказчик негодный. Не знаю уж, чем вы его приласкали, а только поутру нашли мы его холодным.

Павел Романович несколько смешался. Да и что тут скажешь? Бил ротмистр, а проверить, каков результат, тогда времени недоставало. Впрочем, что теперь говорить.

— А знаешь ли, что ваш старик раны человеческим салом лечит? — спросил Дохтуров. — С живых людей кожу сдирает. Он сам — хуже зверя. Для чего он вам сдался?

Тут уж Авдотья пожала плечами.

— За ним — сила, — ответила она. — Чалдоны ему верят. Городские, конечно, смеются, да только много ли среди нас городских? Нет, без чалдонов тут революцию делать никак невозможно. А потому и без дида — никак… Хотя, — добавила Авдотья, — чуяло мое сердце, что не вашенских это рук дело. Видать, сам по себе сбег…

— И ты тоже беги, — сказал Павел Романович. — Покуда не поздно.

Она усмехнулась.

— Ништо… Останусь. За мной крови много. Да и без Стаценки скучно мне жить стало. Вокруг одни псы подподольные. Нету настоящего мужика. Вот разве ты…

— Беги, — мягко повторил Дохтуров.

Авдотья нахмурилась, затеребила платок.

— А коль отпущу, что делать станешь? — спросила она, глянув из-под бровей.

«И в самом деле, — подумал Павел Романович, — что теперь делать? Ведь обе наши затеи провалились. „Справедливый“ погиб, а литерный поезд предупредить уже невозможно. Равно как нельзя помешать красным подготовиться к его встрече».

— Вернемся, откуда пришли, — ответил он.

— К барышне своей?

— Да.

— И мстить нам не станешь?

— Не стану. Да и не собирались мы счеты сводить.

— Хорошо. Тогда отпущу вас. Только ты мазь-то мне сделай, не обмани.

* * *

Авдотья пошла к двери первой и на ходу еще махнула рукой — не торопись, мол. Провернула в замке ключ, и только взялась за дверную ручку, как в соседней комнате раздался такой вопль, что у Павла Романовича захолонуло сердце. Потому что подобным криком кричать может лишь человек, которому жизни всего ничего осталось. Или такая беда с ним стряслась, что будет похуже смерти.

В большую горницу они вбежали одновременно.

Павел Романович, которого врачебная работа всегда несколько отстраняла от действительности, содрогнулся — словно успел позабыть, что оставил здесь четверть часа назад.

А открылось следующее.

Чубатый казак стоял возле лавки, подле которой на полу лежал Симанович, закрывая руками окровавленное лицо. Казак склонился над ним, сжимая в пальцах сапожную иглу. С нее вниз свисало что-то объемистое, студенистое, похожее на крупную каплю.

— Ну, зри! Зри, говорю! — крикнул чубатый в остервенении. Был он потный, раскрасневшийся — похоже, разговорить еврея-фотографа оказалось труднее, нежели он полагал. — Нравится?! До чего довел, черт упрямый! Говори, что велено! Или второй тебе выдрать?

Он пнул лежащего носком сапога.

Симанович вздрогнул, отнял от лица ладони. Один глаз у него сверкал черным огнем, а вместо другого был жуткий багровый провал.

— Про… про… — Голос у него сорвался.

Спутники Леля глядели на происходившее с жадным интересом — старались не упустить ничего, дабы было потом что вспомнить. А вот самому Лелю приходилось не столь хорошо: лицо у него сделалось землистым, рот вдруг плаксиво перекосился. Он покачнулся за столом, и тут же его вывернуло наизнанку.

Расхристанные спутники, с сожалением оторвавшись от зрелища, двинулись помогать.

И в этот момент ротмистр, о котором все как-то позабыли, незаметно шевельнулся. Повел плечами, потом коротко двинул локтем — и державший его страж кубарем покатился в угол.

Чубатый оглянулся на шум. Бросил свою иглу, схватился за кобуры.

Ротмистр же вскинул правую руку к затылку и легким скользящим движением выхватил спрятанную на спине шашку. Сталь тихо прошелестела в воздухе, описала светящийся полукруг — и вскинувшийся было страж повалился с рассеченною на груди гимнастеркой.

Агранцев повернулся к чубатому. Тот, выкатив глаза, рвал из кобур револьверы. Наган заколодило, но маузер он таки успел вытащил. Да только на спуск нажать опоздал: тяжелый немецкий пистолет грохнулся на пол — вместе с отрубленной кистью.

Остальные остолбенели на миг. Но все ж быстро опомнились (что было довольно удивительно при их спиртуозном состоянии), бросили своего закисшего Леля и кинулись к окнам. Да только ни один выкинуться не успел: клинок в руке ротмистра дважды с шорканьем распорол воздух, и оба красных витязя кулями свалились на подоконники.

Это была настоящая пляска смерти. И это было даже красиво — потому что никогда прежде Дохтуров не видел такого мастерского, отточенного владения клинком.

Все происходило с фантастической быстротой. Комната наполнилась глухими вскриками, топотом и вязким кровяным духом. В этом мгновенном хаосе ротмистр двигался с уверенностью Мефистофеля на хорошо срежиссированном спектакле. Но клинок в его руке был вовсе не бутафорским.

— Хосс-поди… — прохрипел кто-то в углу.

Дохтуров быстро глянул — вахмистр, невероятным образом успевший укрыться под лавкой, таращился снизу на происходившее светопреставление. Он дернул руками — словно пытался перекреститься — да только кисти его по-прежнему были скручены.

И тут все стихло.

Ротмистр замер в середине, отведя руку с шашкой чуть в сторону. Павел Романович заметил, что клинок, как ни странно, совершенно чист. Агранцев стоял спиной, не оборачивался, но чувствовалось: пискни хоть мышь — вмиг располовинит. Он был еще весь в ажитации схватки, и это следовало учесть, прежде чем сделать и шаг.

Видимо, Авдотья это тоже почувствовала:

— Довольно, — сказала она, — уже всех порешил. Кидай шашку-то…

В этот миг укрывавшее стол красное полотно шевельнулось. А затем, грохнув каблуками, какой-то человек единым махом выскочил и взметнулся наверх. Вспрыгнул — и застыл, пригнувшись, сжимая в руках по револьверу. В его облике было нечто-то крысиное, хищно-пугливое — так что и не признать сразу недавно розовощекого, улыбчивого Леля.

— Стоять! — закричал он ломающимся голосом. С подбородка еще тянулась грязно-коричневая полоса с разводами.

— Батюшки! — по-бабьи ахнула Авдотья. — Ты-то куда? Сапожищами да на стол! А ну, слезавай с кумача!

Ах, не про то, быстро подумал Павел Романович. Неужели не видит, что сейчас это вовсе не глупый, зарвавшийся мальчишка, которым она его знает? Теперь он остервенился от страха и крови и еще не вполне отошел от хмеля — так что можно ожидать все что угодно.

Агранцев, по всему, тоже это понимал. Дохтуров заметил быстрый особенный взгляд, которым тот окинул горницу.

«Решает, сумеет ли достать прыжком, — понял Павел Романович. — Но далеко — не достанет».

И тут Авдотья решительно направилась к столу.

— Стой! — завопил Лель. — Это все из-за тебя, сука! Зачем пошла с этим лясы точить?

— Тебя, заплевыша, не спросила, — спокойно отозвалась Авдотья. Она повернулась и сказала Павлу Романовичу: — Да вы на него не смотрите. Известно, он у нас парень с дурцою. Я велю его выпороть.

Павел Романович прежде не раз видел выражение злобы на человеческом лице, но такой ярости еще не встречал. Лель подпрыгнул на месте, плюнул — и выпалил с двух рук.

Будь он поопытней да более ухватист — влепил бы сначала пулю ротмистру, как самому опасному противнику. Но злость и уязвленная гордость заставили поступить по-иному.

Два первых выстрела ударили Авдотье в спину. Она вскинулась, но не упала и даже сумела обернуться — чтобы получить два следующих в лицо.

Это и дало ротмистру шанс. Правда, совсем крохотный.

Агранцев прыгнул вперед, тускло блеснул занесенный назад клинок. Но, как ни стремительно действовал ротмистр, расстояние было слишком большим. Лель успел повернуться.

Снова ударили выстрелы — парно, залпом.

Мелькнула в воздухе шашка. Столь быстро, что ее движение было невозможно проследить.

А потом Лель упал.

Как-то неловко сковырнулся прямо под стол. И выглядело это странно — будто он поскользнулся на ровном месте.

Павел Романович устремился к столу. Посреди, на кумачовой скатерти, стояла пара желтых американских ботинок. И все.

Получалось, что Лелю каким-то образом удалось выскочить из своей обуви, не затрудняясь развязыванием шнурков. Непонятно. Прямо-таки иллюзион.

И тут же Дохтуров понял свою ошибку. Ноги злополучного Леля по-прежнему оставались в ботинках — но только ступни, отсеченные по щиколотку. Шашка ротмистра сбрила их, словно колосья. Это казалось невероятным, но так и было на самом деле.

Дохтуров обогнул стол — Лель лежал на полу, разбросав руки в стороны. Револьверы валялись поодаль. Павел Романович нагнулся, приподнял голову, и мальчишка спросил шепотом:

— Как… это…

Но отвечать не было надобности: глаза у Леля закатились, он запрокинулся назад, со стуком ударившись затылком о доски.

— Господин доктор, — послышался голос Агранцева. — Вас не затруднит подойти, когда с этим пареньком закончите?

* * *

«Дурак. Трижды дурак! Самонадеянный глупец!»

Это были самые мягкие выражения, адресованные Павлом Романовичем самому себе. Но если б запоздалые сетования имели хоть малую толику пользы, жизнь на земле непременно переменилась бы к лучшему.

И все же извинить себя Дохтуров никак не мог. Их экспедиция потерпела фиаско на всех фронтах, и в том имелась его доля вины.

Планы были отличные, чего не скажешь о результате: бронепоезд погиб (тут, правда, личная причастность Павла Романовича не просматривалась, но тем не менее), литерный поезд вот-вот прибудет на станцию — прямехонько в руки красным. Фотограф, вызвавшийся быть проводником, погиб. Как и Авдотья. И с нею вместе — трое из красного батальона. Эти, конечно, сами виноваты. Знали, на что идут. Но все же… Лель, правда, пока еще жив, но для него самого было б лучше поскорее отдать Богу душу.

И самое главное: ротмистр Агранцев ранен двумя выстрелами. По всему, ранен смертельно — в живот.

Умей Павел Романович побыстрее ориентироваться, да отвлеки на себя вовремя Леля — может, и удалось бы избежать сей ужасающей кровавой бани. Но не сподобил Господь к военной ловкости. Вот лечить — это пожалуйста.

…Обратный путь из дома, служившего комиссарским штабом, до знакомой фанзы занял втрое больше времени. Вахмистр нес захваченные обратно карабины, Павел Романович поддерживал ротмистра. Двигаться пришлось осторожно, от угла до угла. На счастье, коммунаров на улицах не оказалось: должно быть, сосредоточились возле путей, готовясь к прибытию литерного.

Большую часть Агранцев прошел сам, и только под самый конец, когда дома состоятельных горожан остались позади и начались китайские выселки, ротмистр обессилел. Тут уже понесли его на руках, на пару с вахмистром. Еще в «штабе» Павел Романович наложил раненому тампонированную повязку, что остановило кровотечение. Но и только.

Китаец и китаянка оказались на месте — словно и не было этих нескольких часов. Вахмистр сказал им что-то на местном наречии, показал на Агранцева. Те согласно закивали, не выказав ни малейшего удивления.

Оставив ротмистра на их попечение, поспешили за околицу, в лес. Там, на опушке, Дохтуров окликнул Анну Николаевну. Сперва тихо, потом погромче.

Никакого результата.

Затененная кустами ложбинка, где они оставили мадемуазель Дроздову, была пуста. Куда ж она подевалась? И ни записки, ни какого-нибудь знака.

Павел Романович огляделся по сторонам. Давно миновал полдень, становилось жарко. Солнечный свет сеялся сквозь листву, светлыми пятнами разбегаясь по лесной подстилке. Где-то поблизости, невидимая, заливалась птица неизвестной породы. Послышалось шуршание, мелькнула маленькая тень. Павел Романович повернулся — на ближней сосне, глядя из-за ствола, притаилась белка. Увидела Дохтурова, блеснула глазами-бусинками, зацокала.

— Ваше благородие, вы говорили, будто коней-то недалече оставили? — неловко спросил вахмистр. Он тяжело дышал и вид все время имел самый виноватый — понимал, что в критический момент оказался не на высоте положения. Но у Павла Романовича не было к нему претензий.

— Да, где-то здесь. Их стреножили, так что они не могли уйти далеко. И вот что: прекратите глаза прятать! Нисколько я вас не виню. Такая там карусель закрутилась… Я виноватей вашего, у меня ведь руки оставались свободны.

— Эх, доктор! Вы — человек штатский, а мне по службе положено…

— Что положено? Воевать в одиночку против целого батальона? Все, довольно. Давайте лучше искать нашу знакомую.

Искали долго, но тщетно. К тому же поиски сдерживались тем обстоятельством, что ни вахмистр, ни Павел Романович не решались кричать особенно громко — неизвестно, кто тут мог шнырять по соседству.

— Ушла, — заключил вахмистр спустя четверть часа безрезультатных розысков. — Вона как все облазили. Котенка б сыскали, не то что девицу.

— Да не могла она уйти, — сказал Дохтуров. — Некуда.

— Ну… — Вахмистр не закончил.

Павел Романович понял его без слов: если ушла не по своей воле — значит, увели насильно.

Этого только не хватало.

— А знаете, коней-то здесь нет, — вдруг сказал вахмистр.

— С чего вы взяли?

— Вот и видно, что вы человек городской, хотя и ученый, — вахмистр пригладил усы. — Мы ведь как есть все облазили, а конских яблок нигде не видали. Вот вам, скажем, они попадались?

— Нет как будто.

— Значит, и лошадок нету поблизости.

Похоже, он был прав. Тогда следовало возвращаться и там уж решать, как быть дальше.

Сверху послышалось знакомое цоканье. Кружась в воздухе, просыпались чешуйки разодранной шишки. Белка?

Павел Романович поднял голову. И прямо над собой, саженях в трех над землей, увидел Дроздову. Она устроилась в развилке, тесно прижавшись к стволу.

— Анна Николаевна!

Никакого эффекта. Неужели спит? Но тогда каким образом удерживается на такой высоте?

Пришлось сломить длинный прут и, встав вахмистру на плечи (закряхтел, но выдержал), пощекотать мадемуазель лодыжку (надо заметить, совершенно прелестную).

Она открыла глаза со второй попытки.

— …а коней я сама отпустила, — смущенно говорила Анна Николаевна спустя четверть часа, когда возвращались тропинкой к знакомой фанзе. — Понимаете, после того как раздался этот ужасный взрыв… — Она вздохнула, заново переживая случившееся. — Я поняла, что броненосный поезд уничтожен, а потому помощи взять неоткуда. И мне оставалось только вас дожидаться.

— А лошадей-то зачем? — хмуро спросил Павел Романович.

— Боялась, заметят. А заодно и меня… Представляете, все время казалось, будто кто-то крадется. Я потому и на дерево забралась.

— Ну, вы отчаянная, — с деланым восхищением сказал вахмистр. — Ровно как моя старшая.

Анна Николаевна на это ничего не ответила. Она вообще была не слишком приветлива с жандармским унтером — после того как Дохтуров представил их друг другу. Сказывалось, вероятно, сословное предубеждение к голубым мундирам. Хотя глупо, конечно.

Ребров это понял — замолчал и более не заговаривал.

— И как там, на сосне? — осведомился Дохтуров. — Спокойнее?

— Да. — Анна Николаевна улыбнулась. — Я даже заснула. Только сперва кушачком привязалась…

Дохтуров только головой покачал. Впрочем, можно ли строго спрашивать с девушки? Разумеется, ей было страшно. Особенно учитывая близкое ее знакомство с людьми из красного батальона.

— А где же наш ротмистр? Он в секрете, да?

— Он ранен, — ответил Дохтуров. — Мы оставили его в фанзе.

— Боже мой! — Дроздова остановилась, поглядела на Павла Романовича округлившимися глазами. — Это серьезно?

— Я надеюсь, не очень, — уклончиво сказал Павел Романович.

— Что же мы станем делать?

— Будем пробиваться к своим.

Он чуть не сказал: «На лошадях бы получилось быстрее», — но сдержался.

— Пойдемте же, пойдемте скорей! — Дроздова заспешила вперед всех по тропинке. — Он, может, сейчас истекает кровью!

Павел Романович, ощутивший мгновенный укол ревности, промолчал и прибавил шаг.

* * *

Запах в погребе был просто ужасный.

Анна Николаевна, спустившись, даже пошатнулась, и рука ее невольно взметнулась к лицу — зажать нос. Но все же удержалась, застыла, глядя расширившимися глазами на ротмистра.

Света было немного — две масляных лампы на стенах. Агранцев лежал навзничь, на том самом тряпье, что недавно служило постелью вахмистру и Симановичу. Рядом — таз с горячей водой. Несколько белых, относительно свежих лоскутов ткани — их тоже дала китаянка.

Дышал ротмистр трудно, но был в сознании. У него уже начиналась горячка, глаза сухо блестели в неверном желтоватом свете.

— Дождались все-таки, — сказал он Дроздовой. — Зря. Надо было одной уходить. Ну да теперь что… Уж не взыщите, что беседую лежа. Pardon, однако мой ливер, так сказать, несколько потревожен.

Ротмистр говорил коротко, отрывисто.

Павел Романович с возможной тщательностью вымыл руки, опустился рядом с Агранцевым. Приподнял одежду.

Дроздова негромко вскрикнула.

— Тихо, тихо… — Вахмистр повлек ее в сторону.

Дохтуров сосредоточенно разглядывал рану. Точнее, раны — их было две. Одна сквозная, касательная, задета мышечная стенка. Вторая — глухая, раневый канал направлен через тонкий кишечник. Крови, правда, немного. А вот признаки воспаления — налицо.

— Что, доктор, покидаю экспедицию? — негромко спросил Агранцев. — Жаль, так и не узнаю про эту вашу Гекату. Или, может, подсмотрю потом… с облачка? Да, боюсь, оно меня не удержит. Как думаете?

Он засмеялся.

— Я думаю, говорить вам надо поменьше. Пока что.

— Бросьте. Раз в живот — все. Я в японскую насмотрелся… Ах, черт, пить-то как хочется! Но не прошу. Знаю, все одно не дадите.

Павел Романович поднялся на ноги, подошел к вахмистру.

— Передайте своей китаянке, — сказал он, — пусть принесет снова воды. И еще… опия. А вам, — он повернулся к мадемуазель Дроздовой и немного запнулся, словно подбирая слова помягче, — лучше подождать наверху. Проследите, чтоб китаянка подготовила воду на совесть. Мне нужен белый кипяток.

Ребров нахмурился, молча кивнул. И Анна Николаевна стерпела, ничего не сказала. Надо отдать должное: она вообще хорошо держалась.

Когда оба ушли, Павел Романович вернулся к ротмистру.

— Все хотел спросить, — сказал тот, — о чем это вы секретничали тогда с атаманшей?

— Оказал ей услугу. Профессиональную.

— И что, успешно?

— Вполне. Она даже намеревалась нас отпустить.

Ротмистр вздохнул, что было вообще-то ему не свойственно.

— Значит, я поторопился. Ну да теперь не вернешь. Ce quiest fait, est fait. Она хоть не мучилась?

— Нет. Умерла сразу.

— Это хорошо. Что наш фотограф?

А вот с Симановичем ничего хорошего не было. Его ранение было хоть и чудовищным, но не смертельным. Памятуя, как быстро тот оправился от последствий шомпольной порки, Павел Романович почти не сомневался, что фотограф выживет. Но Симанович умер. Убил его болевой шок. Незадолго до того, как боль скрутила по-настоящему, он сказал:

— А знаете, господин доктор, вы станете смеяться. Ведь Фроим Симанович хотел перейти в православие! Да-да. Так и сказал себе: если выгорит живым воротиться — прямехонько к попу отправишься. Да только не вышло. Может, и к лучшему? Ведь у вас говорят: жид крещеный — что вор прощеный…

Но Павел Романович не стал ничего передавать ротмистру. Когда принесли воду, заново обработал рану. А потом подал особенное питье в чашке — чуть-чуть, на полпальца.

Агранцев хлебнул, чуть закашлялся. Потом заметил:

— А водица-то маком отдает.

— Пейте уж, — ответил Дохтуров.

Вахмистр, стоявший за спиной Агранцева, быстро перекрестился.

Когда ротмистр задремал, Дохтуров поманил жандармского унтера.

— Пойдемте, — шепотом сказал он. — Проведем небольшую рекогносцировку. А вас, Анна Николаевна, очень прошу здесь побыть. Приглядите за раненым.

Выбрались из погреба.

— Как думаете, — спроси Ребров, — сколько ему осталось?

— Сутки. Много — двое.

— Плохо. Лучше бы уж быстрее отмучился. А так и сам не жилец, и нас за собою утянет.

— Что вы предлагаете?

— А то, — ответил вахмистр, — оставим его китаезам. Они и маком попоют, чтобы не мучился. Отойдет их благородие гладко, без терзаний. А после похоронют его по-людски. Я их знаю, им доверять можно.

— Бросить раненого — гнусность, — ответил Павел Романович. — Но вас никто не неволит. Можете уходить.

Вахмистр проворочал что-то под нос.

Дохтуров немного побродил по двору. Наткнулся взглядом на кривоватую лесенку. Подхватил, приставил к стене фанзы и легко вскарабкался наверх.

Отсюда были видны крыши дальних строений. Но и только.

Павел Романович перетащил лесенку, укрепил возле старой лиственницы и минуту спустя очутился на семисаженной высоте. Теперь Цицикар оказался как на ладони.

День клонился к вечеру, солнце жарко ворочалось в дымке. Вдали остро блеснули две нити — это пополуденный свет отражался в отполированной стали рельсов. Правее виднелось желто-белое здание вокзала, похожее на пасхальный кулич. Вокруг него происходило что-то странное: земля и откосы железнодорожной насыпи колебались и перекатывались, точно водяная поверхность. Павел Романович подумал сперва, что это оптический обман зрения. Но, присмотревшись, разобрал: окрест путей шевелились и перебегали человеческие фигурки. По всему — бойцы батальона имени Парижской коммуны занимали позиции перед прибытием литерного.

Правда, их было как-то уж чересчур много.

* * *

— Ну, доктор, что угодно можете просить! Все исполню. Да куда там просить — требовать можете!

Атаман Семин — еще вполне молодой человек, выглядевший, правда, сильно усталым, в заломленной набок папахе и с вислыми казацкими усами — стиснул Павлу Романовичу плечи и шагнул назад, словно любуясь.

Двое адъютантов его столь же масляно поглядели на Павла Романовича. А вокруг собралась изрядная толпа горожан, сдерживаемых казаками конвоя. Были шум, крики и всеобщее ликование. И получалось, что центром этого маленького столпотворения сейчас оказался именно Дохтуров.

Павел Романович молчал. Он чувствовал себя странно: было приятно и в то же время как-то неловко.

Атаман истолковал паузу по-своему.

— Хотя, конечно, дела после, — сказал он. — Надобно прежде победу отметить. Матвей, распорядись!

Один из адъютантов ввинтился в толпу и исчез.

— А мы покуда переждем, отдохнем, — продолжил атаман. — Чай, заслужили.

Конвой потеснил экзальтированных цицикарцев, и Павел Романович в сопровождении вооруженных людей отправился на вокзал, где в помещении ресторации обосновался ныне временный атаманский штаб.

Столы были сдвинуты к стенам, так что получилось большое свободное пространство. Его немедленно и занял конвой, а Павел Романович вместе с атаманом и вторым адъютантом прошли в отдельное помещение, очень, кстати, уютное. Должно быть, недавно здесь располагался кабинет управляющего.

— Славно, — сказал атаман, оглядевшись. — Не поверите, вторые сутки в седле. Будто закаменел.

Он устроился в кресле, достал портсигар, жестом предложил Павлу Романовичу.

— Нет? Ну как хотите. — Атаман закурил, с удовольствием выдохнул дым.

— Надумали?

— Нет, не надумал.

— Жаль. — Атаман пригладил рукой изрядно поредевшую шевелюру. — У меня в отряде вам бы работы достало.

Семин произносил почти слово в слово недавние доводы Вербицкого. Только, разумеется, знать он этого не мог.

— Прошу простить, но принять предложение никак не могу, — сказал Павел Романович. — А вот обещанием вашим, пожалуй, воспользуюсь.

Трудно поверить, но разговор происходил всего лишь спустя четыре часа после того, как Павел Романович высадился с импровизированного наблюдательного пункта на старой лиственнице. Последующие двести сорок минут вобрали в себя необыкновенно много событий. Пожалуй, столько обыкновенная жизнь обыкновенного человека не вместит и за год.

Впрочем, оно бы и слава Богу.

А тогда, разглядев сверху залегшие у насыпи красные цепи, Павел Романович понял, что шансов у литерного поезда никаких. Не требовалось быть военным специалистом, чтобы прийти к такому заключению. Дело в том, что, прежде чем подойти к станции, любой прибывавший поезд должен был миновать мост — совсем невеликий, в одну ферму. Располагался он на подходе, в двух верстах. И очень легко становился клапаном, заграждающим путь к отступлению: стоило обрушить несколько конструкций — и мост станет непроходим. Коммунары наверняка это сообразили: Дохтуров видел копошившиеся возле моста фигурки. А чуть позже разглядел и притаившуюся в проходе между пакгаузами пушку.

Словом, план красных был ясен: дождаться, когда поезд проследует входной семафор, обрушить мост, заперев состав с тыла, и без особых проблем захватить, для верности дав несколько орудийных залпов над головами. Впрочем, могли ударить и прямо — по вагонам конвоя.

Павел Романович глянул вниз — вахмистра там не было. Сквозь тощую лиственничную хвою двор фанзы просматривался великолепно, однако Реброва нигде не было видно.

Спустившись, Дохтуров обнаружил, что отсутствует не только Ребров, но и второй карабин. Забрав свой (хорошо, хоть его оставил вахмистр), Павел Романович вернулся к фанзе, на ходу размышляя о собственной перспективе. Возможностей имелось не много.

Можно попробовать отсидеться в фанзе, вручив жизнь заботам китайцев. Но без вахмистра на них уже нельзя положиться.

Можно поспешить ко входному семафору, чтобы попытать судьбу и все-таки предупредить литерный. Прямо сказать: сей вариант был весьма героическим, но не слишком реальным.

Имелась, впрочем, и третья возможность.

Павел Романович спустился в погреб. Воздух здесь стал как будто чище. Удивившись про себя этому обстоятельству, он наклонился над раненым. Ротмистр был в забытьи, и жар у него определенно усилился — с этой стороны, увы, никаких приятных сюрпризов.

Анна Николаевна сидела под самым светильником, положив на колени небольшую пухлую книжку. Но читала странно — с закрытыми глазами. Похоже, не слишком-то выспалась в своей сосновой развилке.

Он тронул ее за плечо. Дроздова тут же открыла глаза.

— Анна Николаевна, — сказал Дохтуров, — мне нужно отлучиться. Я прошу вас побыть здесь. Сумеете?

— Конечно. А куда вы?

У Дохтурова, который сказал вовсе не то, что ему бы хотелось, потяжелело на сердце, и он ответил не сразу:

— Постараюсь найти аптеку. Вас оставаться не понуждаю. Прямо скажу: тут может быть опасно. И я не могу вам оставить оружие. Этот карабин — все, что у меня есть.

— А наш вахмистр?

— Исчез.

Она зябко поежилась.

— Я останусь, разумеется. И мне не нужно оружия. Скажите… вы очень на меня злитесь?

— Простите?..

— Ведь я отпустила лошадей. Как последняя дура. С ними мы могли бы уйти.

— Мы и так уйдем.

Тут Дроздова внимательно посмотрела на него — и Павел Романович не смог продолжать.

— Вашей вины нет, — сказал он. — Вы не могли знать, как обернется.

Он наклонился и подхватил карабин.

— Постойте, — сказала Дроздова. — Раз уж вы в аптеку… Прошу, добудьте мне опий.

— Зачем?

— Чтоб не так страшно. Я хоть и дура, но все же понимаю, что нас ждет. Боюсь попасть им в руки живой.

Павел Романович нахмурился.

— Понимаю. Только в аптеках опия не бывает, там морфий. И то теперь — вряд ли.

Хотел добавить: «Да это и не поможет», — и снова промолчал.

— Что же мне делать?

— Ничего.

Словечко это прозвучало нехорошо, и она заметила.

— Не слишком-то учтиво. Тогда, в блиндированном поезде, вы держались любезнее.

Павел Романович перекинул карабин с плеча на плечо.

— Послушайте. Я хочу, чтобы вы ушли, — прямо сказал он. — В этом все дело. И я не знаю, как вас в том убедить, чтоб не стать в ваших глазах негодяем.

Анна Николаевна заглянула ему в глаза.

— Скажите, ведь он — умирает?

— Да.

— Почему же вы ничего не делаете?

Павел Романович посмотрел на нее, не зная что и сказать. Весь его врачебный опыт говорил: рана чрезвычайно опасна, а без настоящей хирургии — несомненно смертельна. Но как объяснить это барышне, за свою жизнь не видевшей ничего опаснее булавочного укола?

Но он тут же вспомнил, как она держалась на хуторе и в лесу, — и устыдился собственных мыслей.

— Отчего вы молчите? Сделайте операцию! Вы же врач!

— Весь мой инструмент — кавалерийский штык. А из перевязочных материалов — вот эти грязные тяпки. Простите, но я бессилен.

— Ведь он же ваш друг! И вы так легко говорите об этом!

«Друг?» — переспросил сам себя Павел Романович. И не нашел что ответить.

Дроздова вздохнула.

— Тогда о чем говорить? — сказала она. — Ступайте по своим делам. А я пока постираю одежду. Если умрет ваш товарищ, то хоть лежать ему в чистом.

Отвернулась, села возле масляной лампы и снова взяла свою книжку.

Павел Романович шел скорым шагом по улице. Шел не таясь, открыто — красные сосредоточились все где-то возле вокзала. Вдоль деревянных тротуаров сплошною стеной тянулись высокие, в полторы сажени, крашеные заборы. За ними — добротные, ухоженные дома. Но стучать бесполезно. Ни за что не откроют. И это сейчас было хуже всего.

Потому что Дохтуров сказал Анне Николаевне неправду.

Ни в какую аптеку он не собирался. К чему? Характер ранения и состояние ротмистра надежды не оставляли. Ротмистр непременно умрет, в этом нет ни малейшего сомнения. Так что аптека без надобности.

Но и тревожить раненого нельзя. В его состоянии малейшее сотрясение крайне мучительно. Поэтому остается только одно — ждать развязки.

Павел Романович был убежден: жизни ротмистру осталось сутки. Может, даже меньше. После этого они смогут уйти — выполнив некоторые печальные обязанности. Но только на лошадях. Пеший поход им не выдержать: на него просто нет сил — прежде всего, у Анны Николаевны. Поэтому без лошадей никак. Лошади — единственный шанс. Прямо сказать, невеликий.

Но говорить об этом мадемуазель Дроздовой не стоило. Многовато будет для девятнадцатилетней барышни.

Наверняка еще недавно раздобыть в Цицикаре коней не представляло ни малейшего затруднения. А сейчас город затаился, замер. Обыватели ныне носа за ворота не высунут, словно и нету их вовсе.

Словом, оставалось надеяться лишь на удачу — это и была третья возможность.

Павел Романович прошагал несколько кварталов, не встретив ни единого человека. Даже собаки из-за оград не тявкали. Это, наконец, становилось странным.

Покружил еще по городку. Но нигде не посчастливилось — ни лошадей, ни людей. Наконец, вышел к пожарному депо. Здание хорошее, добротное, краснокирпичное. Посередине свежекрашеная дверь под узорным кованым козырьком, справа и слева — ворота для выездов. А сбоку — каланча. Высокая, саженей двадцать, наверху круглая площадка устроена — для наблюдателя. Заботливо укрытая круглым деревянным навесом.

Павел Романович отправился на разведку. Но и здесь оказалось все то же — ворота депо не заперты, и пожарных ходов с их замечательными лошадьми, бочками да лестницами-топорами-баграми не наблюдается.

Оглядевшись, Дохтуров перехватил карабин под мышку и вошел внутрь. Заглянул в караульную, в кухмистерскую. Прошелся по немногочисленным кабинетам.

Нигде ни души. Ни брандмейстера, ни топорников.

Тогда Павел Романович свернул в правое крыло, вышел на круглую площадку и принялся подниматься по чугунной винтовой лестнице. Выглянул наружу.

Вот где был настоящий наблюдательный пункт! Куда там старой лиственнице. Тут и открылась Дохтурову вся диспозиция.

Красные действительно сосредоточились возле вокзала. Да только не одни — чуть поодаль стояли, сгрудившись, горожане, около двухсот человек. (Теперь понятно, отчего это красные витязи казались столь многочисленными.) Рядом — несколько бойцов с винтовками. И едва Павел Романович все это разобрал, коммунары принялись выстраивать полоненных цицикарцев рядами вдоль железнодорожных перронов.

Что за действо такое?

Очень скоро все объяснилось. Вышел человек в белом кителе, прогулялся вдоль шеренг. Павел Романович его узнал: ну конечно, комиссар Логов-Логус, собственной персоной. Выглядел комиссар оживленно: размахивал руками, стеклышками очков поблескивал. Горожане же имели вид самый понурый и недовольный, но стояли смирно. Потом комиссар закончил, застопорился. Что-то скомандовал, и жители принялись нестройно кричать, всплескивая при этом руками — но безо всякого энтузиазма. Некоторые из дам пополоскали в воздухе платочками, однако тоже весьма апатично.

В общем, вышло все это слабо, без подъема, но комиссар энергично покивал головой — видно, остался доволен.

Потом к вокзалу тяжело подкатил серый блиндированный автомобиль — должно быть, это и был тот самый «Товарищ Марат». Сбоку распахнулась дверка. Комиссар забрался внутрь и укатил.

Павел Романович сообразил: готовится спектакль. Актерами назначены горожане, а зрителями — служивые из атаманского конвоя, который ожидается в самом недальнем времени. Расчет простой: несмотря на заведомо плохую игру статистов, в первую минуту люди из конвоя все примут за чистую монету. Увидят то, что ожидают, — радостных обывателей. Что и требуется. А дальше приветственное слово скажет спрятанная неподалеку пушка.

Вот, значит, какой обычай у вас, господин батальонный комиссар. Предпочитаете прикрываться мирными жителями. Неблагородно.

Павел Романович сел, прислонился спиной к кирпичной опоре в центре наблюдательной площадки. Спускаться отсюда не было смысла.

Литерный предупредить не получится.

И вот почему: до самого моста вдоль пути были устроены секреты, в коих расположились стрелки красного батальона. Сверху их было отчетливо видно. Даже полдроги не пройти — непременно подстрелят.

На улице тоже толкаться незачем. И в фанзе, в погребе, для Павла Романовича сейчас занятия не имелось. Потому что теперь ротмистру Агранцеву едва ли смог бы помочь даже и госпитальный хирург, вооруженный всеми средствами медицины.

Лучше здесь оставаться. Во всяком случае, будет понятно, каков расклад.

Павел Романович взял карабин, вынул затвор. Поглядел внутрь — чисто ли содержал оружие прежний хозяин? Оказалось, вполне. Оно и понятно: карабин-то из арсенала бронепоезда, а там, в цейхгаузе, люди понимающие. Это вам не красный сброд.

Магазин был полон — пять патронов. Дохтуров выщелкнул их, осмотрел, а потом один за другим снова упрятал под пружину.

Налетел порыв ветра, разворошил шевелюру (и без того, надо сказать, изрядно потрепанную) и донес издалека хрипловатый паровозный гудок. Павел Романович вскинулся: в той стороне, где железнодорожная насыпь упиралась в стальные опоры моста, плыл над дальним лесом черный паровозный дым.

Литерный!

Красные, похоже, тоже заметили — на привокзальной площади прекратилось всякое движение, стрелки попрятались. И только две нестройные шеренги горожан топтались на платформах, готовясь отыграть свои невеселые роли.

Потом показался поезд. Двигался он удивительно споро и уже минут через пять прокатил через мост. Перейдя тем самым, неведомо для себя, роковую черту. И, как ни в чем не бывало, побежал дальше. Состав был небольшой: всего три ярко-зеленых вагона, которые тащил за собой пузатенький паровоз. Павел Романович не слишком разбирался в путейской классификации, но это, судя по всему, была обыкновенная «овечка» — локомотив серии «О». Фыркая паром, он ходко протащил вагончики мимо входного семафора. Издали поезд казался каким-то ненастоящим, игрушечным.

Павел Романович в душе надеялся, что конвой будет настороже и заметит неладное еще на подходе. Но «овечка», не снижая скорости, весело бежала вперед — можно сказать, прямехонько в зубы красному волку.

Снова закричал гудок. До перрона литерному поезду оставалась самое большее пара минут.

И в этот момент что-то у красных пошло не так.

Внезапно в полной почти тишине грянул пушечный выстрел — и прямо перед поездом из насыпи вырвался грязнобурый фонтан земли. Мгновение спустя поезд уже тормозил, отчаянно скрежеща железом. Паровоз зашипел, укутался облаком пара.

Двери первого и последнего вагонов откатились по сторонам, и, не дожидаясь, когда состав вполне остановится, посыпались наземь конвойцы. Словом, момент внезапности красными был решительно и бесповоротно утерян.

Снова бухнула пушка, и следом затрещали, защелкали одиночные выстрелы.

Конвойцы принялись отвечать. И весьма удачно: огонь красных стал реже, да и пушка быстро замолчала. Потом Павел Романович увидел, как несколько человек конвоя, перевалив через рельсы, ползком устремились к красным секретам. Пластуны двигались весьма проворно (видать, имели немалый опыт) и очень быстро подобрались к ближнему стрелку. Тот, увлеченно жаря по вагонам, их совершенно не замечал. Ну и дострелялся: двое пластунов соскользнули к нему в ячейку, после чего «красному витязю» стало определенно не до пальбы.

Соседний стрелок оказался более наблюдательным — не дожидаясь визита пластунов, выскочил из секрета и зайцем припустил к пакгаузам. А следом за ним покатились другие.

Между тем конвойцы, прикрытые насыпью, перебегали все ближе к вокзалу. А потом из-за поезда показались всадники — казачья полусотня. Их высадку Дохтуров не видел: мешали вагоны. По всему, конвойные наскоро наладили сходни и вывели лошадей за насыпь. Верховые немного покружили на месте, потом быстро построились и на рысях пошли вдоль насыпи к вокзалу.

Словом, близилась виктория, причем наиполнейшая.

Это уразумели даже гражданские обитатели, в воинской науке неискушенные. С первыми выстрелами все они как один неловко повалились на перронный настил. А теперь, завидев кавалеристов, вдохновились, горохом запрыгали с платформ и прыснули во все стороны.

Тут Павел Романович услышал знакомое механическое рычание. А потом из-за угла на улицу, где стояло пожарное депо, вывернул броневик. Застопорил, словно принюхиваясь. Дохтуров разглядел на сером боку его надпись, выведенную красным суриком:

«ТОВАРИЩ МАРАТ».

Несколько секунд броневик стоял, взревывая мотором, а потом сорвался с места и, вихляя на выбоинах мостовой, полетел к станции.

Улица, по которой он мчался, шла вниз, под уклон, и выводила прямо на привокзальную площадь. Площадь была уже частью заполнена — недавние пленники, спустившись с перрона, перемешались с осмелевшими любопытствующими и образовали здесь немаленькую толпу.

Вот в нее и вкатился с ходу «Товарищ Марат», поливая вокруг из пулемета. Смял, раскидал в стороны. Над площадью пролился стон. А броневик выбежал к вокзалу и принялся за казаков.

Пулемет у «Товарища Марта» имелся только один — курсовой. Но и его хватило: полусотня потеряла строй, рассыпалась. Двое верховых свалились. Еще одна лошадь бестолковым галопом поскакала прочь, вскидывая задние ноги и волоча за собою всадника, зацепившегося ногой в стремени.

Но, получив успех, броневик не задержался на месте. Сила его была в скорости, и он сразу умчался, окутанный душным облаком.

После этого коммунары воспряли. Стрелки, выстроившись в цепь, перебежками двинули к насыпи. Конвойцы по-прежнему отщелкивали их из винтовок, так что снова пришлось залечь, но уже ближе к путям.

В общем, если по шахматному, ситуация получалась патовой. Красные не смогли одолеть конвой с разгона, а у тех не получалось с конной атакой. Но все равно долго так продолжаться не могло. Время-то было против красного батальона имени Парижской коммуны.

Потом Павел Романович снова увидел броневик. Он опять вывернул с верхней улицы к пожарному депо, но больше уж не останавливался: перебрался на другую сторону и по узкой кривоколенной улочке покатил к железной дороге.

Никто из конвоя его не видел.

«Товарищ Марат» притормозил у самого полотна. Открылась дверка (с такого расстояния совсем крошечная), и двое из команды броневика спрыгнули наземь. Зачем — скоро стало понятно. Взялись сооружать перекат через пути, чтобы, значит, «Товарищ Марат» на ту сторону мог перебраться.

Павел Романович, глядя на эту деятельность, аж кулаки стиснул — да только что тут поделать? Бежать к вокзалу? Так эти быстрее управятся.

Но тут стрельба у путей пошла гуще, семинцы насели и, похоже, снова начали брать верх. Понеслось «ура!» — правда нестройное, — и покатились коммунары назад, к пакгаузам.

Броневик это мигом учуял. Пыхнул бензиновым дымом и рванул сызнова к станции. Опять заколотил его пулемет, и бравые крики конвойцев быстренько стихли.

Однако Дохтуров уже не следил за блиндированным «Маратом». Перекат через насыпь — вот что его сейчас занимало. Работа не из сложных, управятся быстро, а значит, и броневик тут снова вскоре покажется.

Павел Романович подхватил карабин и нырнул в проем, на винтовую лестницу. Вниз, скорей вниз!

Вырвался из депо, и — по улочке, той самой, кривоколенной. Бежать было недолго, вот уже и кончилась улочка, а за ней — небольшой пустырь, прилегающий к самой «железке». Вон и коммунары: вовсю стараются. Один лопатой кидает, второй рубит слеги из тощих придорожных сосенок, сверху кладет. Молча работают, бешено, на матерную брань силы не тратят.

Сюда, спустя короткое время, и вывернет «Товарищ Марат». Непременно. Только сразу на пустырь не попрет, прежде в улочке притаится — ситуацию оценить. И подъезжать будет не на полном ходу.

Павел Романович развернулся и зашагал туда, где улица ломалась под тупым углом. Высмотрел подходящий дом: двухэтажный, бревенчатый, окна как раз смотрят в уличный створ. Для стрелковой позиции самое лучшее место.

Надо сказать, замыслил Павел Романович одно предприятие — трудноисполнимое и до чрезвычайности рискованное. Он так рассудил: когда блиндированный «Марат» покатит по улочке вниз, то на изломе ее непременно скорость погасит. Шофэру-то сквозь бронещель широкого обзора нет. Поэтому броневик наверняка состорожничает, сперва высунет стальную морду, воздух понюхает. А уж потом к перекату дернет.

Вот тут и настанет момент, когда это чудище окажется вполне уязвимым. Только надо точно выбрать, откуда огонь вести. Времени-то будет всего ничего, на другую попытку уповать не приходится.

Вот этот, с зеленым забором, пожалуй, в самый раз будет.

Павел Романович подошел к приглянувшемуся дому, толкнул калитку. Калитка не подалась, а с той стороны еще цепь загремела. Ну да это ничего, цепь — не собака. Не жалко.

Он приставил ствол карабина к торчавшему из калитки штырю, надавил на спуск. Грохнуло. Калитка с петли слетела к чертям и завалилась на бок. Дохтуров бегом пересек двор, ловя на себе перепуганные взгляды из-за неплотно задвинутых ставен. Вбежал на крыльцо, дернул дверь на себя. Тут затруднений не возникло.

Дом как дом: сени, за ними черная кухня с печью-патриархом посередине. Направо галерея уходит, не иначе к теплому двору. А налево — лестница, на второй этаж. Павел Романович прямо-таки взлетел по ней. Обитатели дома при его появлении все уже лежали ничком, а кто не успел — тот падал, едва завидев фигуру человека в непонятном мундире и с винтовкой в руке.

И пускай себе лежат. Разъяснять ситуацию сейчас не имелось возможности.

Дохтуров кинулся к окну — ставни хоть и не до конца закрыты, а все ж заперты на какой-то хитрый замок. Второе окно — то же самое. И третье, и четвертое.

Совсем уж было решил Павел Романович опять замок пулей сбивать (хотя жалко, патронов-то всего четыре осталось), как заметил в стене низкую дверь. Заглянул: кровать, стол, зеркало прикроватное в бронзовой оправе. А на кровати — девица сидит, самого прелестного возраста. Из одежды — сорочка да коса до колен. И глаза вполлица.

Но Павел Романович, само собой, не к девице устремился — к окну. Слава Богу, хоть это не заперто!

— Ч-что вам угодно? — спросила барышня. Не завизжала и наутек не пустилась — с характером.

— Ступайте отсюда, — сухо обронил Дохтуров, устраиваясь подле окна.

— Но кто вы такой?..

— Вон из комнаты! — закричал Павел Романович.

Тут уж девицу как сдуло.

Дохтуров оглянулся мельком на хлопнувшую позади дверь, оглядел еще раз комнатку. Кровать расстелена — видать, девица-то спать собиралась. Ну да, почивать в этой глуши отправляются рано. Подле кровати — табурет, на нем волосяная подушечка-думка. А внизу — скамеечка, совсем низкорослая — чтоб только ногу поставить.

Павел Романович взял с табурета подушку, нагнулся за скамеечкой и занялся главным — позицией. Броневик мог появиться в любую минуту, так что мешкать не следовало.

Дохтуров укрепил ложе карабина на подоконнике, подложив под него жесткую думку. Получилось в самый раз: карабин не скользит, и в то же время сидит в импровизированной ячейке упруго.

А сам Павел Романович присел на скамейку. Она хоть и низенькая, но пришлась в самую пору. Удобно — приклад как раз на уровне плеча получается.

Поглядел туда-сюда, прикинул расстояние, а потом целик немного подправил. Только приспособился — а блиндированный «Марат» тут как тут. Выкатился с дальнего конца улочки и заторопился вниз, грохоча мотором. И вокруг — пыль столбом. Павел Романович даже засомневался, сможет ли стрелять из-за этакой завесы, да только пока броневик ехал, пыль ветром в сторону понесло.

Но дальше пошло не так, как рассчитывал Павел Романович: докатил «Товарищ Марат» почти до колена улицы, а останавливаться и не подумал. Притормозил разве немного. Должно быть, очень уж его команде не терпелось по ту сторону путей перебраться. Так что особенно осторожничать и не стали.

В общем, оставалось одно: стрелять по подвижной цели. До броневика было шагов пятьдесят, вроде и немного, да только попасть следовало не куда-нибудь, а точненько в бронещель. А шириной она — со спичечный коробок, даже менее. На сером броневом фоне ее почти не видать.

Павел Романович выпустил все четыре патрона. Один за другим, подряд, за какие-то секунды. Каждый раз карабин увесисто бил в плечо, а позади кто-то тоненько вскрикивал: «Ой! Ой!..»

Потом Дохтуров высунул голову, глянул жадно на улицу: что там?

А там «Товарищ Марат» — продолжал себе катить дальше. Повел по сторонам тупым пулеметным рылом — словно высматривал, кто это осмелился ему вызов бросить. Да только ничего не увидел и огнем не плюнул. А вообще-то броневик, как показалось сперва Павлу Романовичу, выстрелов его и вовсе не заметил. Но потом обнаружилось: не все с блиндированным чудищем благополучно.

Во-первых, «Марат» заметно убавил скорость. Но, главное — определенно потерял управление. Налево, вдоль улицы, не стал поворачивать, а двинул прямо, куда и ходу-то не было: там начинался высокий деревянный тротуар, а за ним — забор да ворота. За которыми стоял тот самый дом, зеленый с белой отделкой, давший сейчас временное укрытие Павлу Романовичу.

Броневик на это внимания не обратил: сдуру ударил на тротуар, подпрыгнул — и грохнул в ворота серой стальной мордой. Послышался треск, кто-то визгливо закричал во дворе. Павел Романович подумал, что «Товарищ Марат» сию минуту пожалует прямо к крыльцу, но этого не случилось.

Броневик пролез сквозь поломанные доски, прополз еще немного вперед, и тут его бензиновое сердце остановилось.

Павел Романович вскочил, кинулся к двери и столкнулся с давешней девицей-косой: вот кто ойкал у него за спиной! Не ушла, значит.

Просить посторониться не пришлось: увидала лицо Дохтурова, зажала ладошкой рот, в стенку вжалась. Павел Романович мимо проскочил — и вниз.

Скорее!

А что, спрашивается, скорее? Как он собирается воевать с броневиком — без гранат, без патронов? Этого Павел Романович не знал, но верил: что-нибудь да придумает. Но когда уже в сенях был, услышал: заскрежетало во дворе что-то с металлическим хрустом, а потом вновь ожил треклятый «Марат». Заревел, закашлял мотором.

Выбежал Дохтуров на крыльцо (весьма, кстати, неосторожно), а блиндированный монстр уже уползает со двора задним ходом. И дальше, не останавливаясь, попер задом наперед вверх по улочке. Так и убрался восвояси, на перекат через пути не полез. Не решился.

Что потом с ним было, Павел Романович своими глазами не видел. Это ему уже сам атаман рассказал — когда все закончилось.

* * *

— Жаль, — повторил атаман. — Мне здесь добрый доктор нужнее, чем тыловым крысам в Харбине. Их там и без вас есть кому пользовать. Впрочем, насильно мил не будешь… О чем просить-то хотели?

Сидели они вдвоем: адъютант принес несколько водок, закуску (очевидно, только что из станционного ресторана), рюмки. И мигом скрылся за дверью.

Глядел атаман благожелательно, можно сказать — расчувствованно. Неудивительно: получилось так, что весь его литерный поезд вместе с конвоем (а может, и с самим атаманом) спас именно Павел Романович. Точнее, его удачные выстрелы. А еще точнее — один-единственный. Который по счету — неизвестно, да и неважно. Главное, что угодил-таки Дохтуров из своего карабина «Товарищу Марату» точнехонько в бронещель.

О том ему рассказал сам Семин.

Выяснилось (это уж люди атамана расследовали), что в команде броневика было четверо. Все — матросы с Балтфлота. Люди храбрости отчаянной, звериной — и такой же беспросветной злобы. Одного из них Дохтуровская пуля достала. Не убила, но контузила — рикошетом прямехонько в голову.

Какое-то время шофэр тот пребывал в изумлении. Потом все же пришел в себя, но разум потерял: вместо того чтобы рвануть вперед и прорываться через пути, «Товарищ Марат» попятился, на ходу огрызаясь из пулемета. Палил в белый свет, как в копейку.

А на площади возле депо его достали атаманские пластуны. Подобрались вплотную и закидали ручными гранатами. Тут «Марат» совсем обезумел — дернул опять назад да и уперся нечаянно блиндированной кормой в осветительный столб. Ревел, тужился, столб в дугу согнул — но тут гранаты сделали свое дело, и пулемет у «Товарища» смолк.

Кинулись пластуны к броневику — а внутри пусто.

Тряпки горелые, жар, копоть. Кожаные сиденья кровью забрызганы.

Сбежала команда.

Хотели уж рукой махнуть — да только подошел к одному из атаманских казаков старый еврей, с пейсами. Отозвал в сторонку и сказал тихонько кое-что насчет матросиков из броневика. Так и так, дескать, видел своими глазами: в переулочке они прячутся, в двухэтажном доме, где внизу москательная лавка.

Там их и взяли, на чердаке. Казаки сперва сунулись — их встретили стрельбой из наганов. Но палили матросы недолго. Казаки опять накидали гранат — и тогда чумазые окровавленные черти из блиндированного «Марата» наконец сдались.

Потом расстреляли их, всех четверых. Но сперва, когда вели через площадь, налетели вдруг горожане и едва не отбили. Хотели самосуд устроить, за все, что от этих морячков претерпели. Казаков бранили, кричали им — дескать, что ж вы этакую сволоту, зверей, чекистов — от нас защищаете?!

Но атаман самосуда не признавал, и потому матросов увели, допросили. А уж после поставили у стены — на вполне законном теперь основании. Все чин по чину.

На допросах прояснилось, что броневик имел своей целью перебраться на ту сторону, чтоб расстрелять верховых и конвой. А заодно и своих стрелков прикрыть, дабы могли они вплотную подобраться к насыпи. Только не получилось.

Из зеленого дома тогда Павел Романович направился прямо к вокзалу — уже не спеша, потому что стрельба смолкла, и по радостным лицам горожан было понятно, чья взяла в этой кампании. Толпа на площади собралась изрядная, ликующая. Получился некий гигантский хоровод, в центре которого оказались казаки конвоя. А среди них Павел Романович, к немалому своему удивлению, обнаружил и самого атамана. Встречаться с ним прежде не доводилось, но фотографию Григория Михайловича он как-то раз видел — в «Харбинском вестнике». То, что на литерном поезде прибыл сам атаман, казалось странным. А может, и нет — если вспомнить, какой ценности груз имел литерный.

Среди толпы к атаману протиснулась девушка. Казаки ее не хотели пускать, но она изловчилась, оттолкнула одного, другому стукнула кулачком в грудь. И пробилась. Зашептала что-то, оглядывая толпу.

Павел Романович присмотрелся к ней повнимательнее. Вроде, видел где-то, недавно… И вспомнил: та самая барышня, что час назад ойкала у него за спиной — когда он сажал пули в серую тушу броневика. И барышня его тоже признала. Заговорила атаману на ухо еще оживленней, да еще пальцем показала — прямо на Дохтурова.

Павел Романович подумал: ну вот и все. Решила с перепугу мещаночка, что он и есть главный революционный террорист. И так в своей мысли уверилась, что побежала к самому Григорию Михайловичу ею делиться. Павел Романович оглянулся, прикидывая, как бы ловчей ему вывернуться из толпы, но тут же увидел, что атаман кивнул на него своим нукерам.

Поздно.

Но страхи оказались напрасными. Ничего коса-девица не напутала, а, напротив, в точности изложила. И Павел Романович, совершенно того не желая, тоже стал героем — во всяком случае, в глазах Семина.

Хотя, может, и был в этом некий резон?

…Однако вопрос задан — и на него надобно отвечать. Так чего же просить у атамана за собственное, с позволения сказать, геройство?

Чего именно он хочет, Павел Романович знал очень хорошо. Но как сформулировать столь необычную просьбу? Хоть и обещал атаман исполнить все, что в его силах, однако следует понимать: благие намерения — это одно, а действительность — нечто совершенно иное. И если прямо спросить у атамана насчет его авиации (а именно этим собирался поинтересоваться Павел Романович), то неизвестно еще, каким будет ответ.

Но получилось так, что атаман помог ему сам.

— Я так понимаю: просить денег в награду вы ни за что не станете, — сказал атаман и усмехнулся в смоляной ус. — Что ж, бескорыстие — штука похвальная, но больно неудобная в обыденной жизни. А посему, пока вы размышляете, убедительно прошу вас принять. В знак искреннего расположения, — и выложил на стол пачку ассигнаций. — И еще я распоряжусь выдать вам наградное оружие. От моего имени.

Откровенно говоря, и то и другое пришлось весьма кстати. Все прежде накопленное сгорело еще в «Метрополе». Правда, последние дни тратиться было и не на что, но это, понятно, временно. И карабин страшно неудобен — да и бесполезен теперь. Патронов-то к нему больше нет: расстреляны в поединке с «Товарищем».

Поблагодарив, Дохтуров спрятал деньги в нагрудный карман. Сейчас на нем были военный китель английского образца, галифе и замечательные яловые сапоги — все от щедрот атамана.

— Надеюсь, я вас не разорил, и осталось еще довольно, чтоб рассчитаться с японцами, — пошутил Павел Романович.

Как оказалось, пошутил весьма неудачно.

— Позвольте, — сказал Семин. — Вам, стало быть, известно, какого свойства груз следовал в моих вагонах? Разрешите поинтересоваться — откуда?

Дохтуров мысленно обругал себя за опрометчивую фразу. Но деваться некуда: ситуация такова, что, чем ближе к правде, тем лучше. Пришлось рассказать о путешествии на «Справедливом». И о том, как совершенно случайно (это Павел Романович особенно подчеркнул) ему стало известно о предназначении литерного поезда — из разговора Вербицкого со своим адъютантом.

— Вербицкий — болтун, — с досадой сказал атаман. — Чертов шляхтич. Да еще с гонором. Однако любит его команда. Кабы не это, выгнал бы уже к чертям. Но все равно, прибудет — причешу, как Бог черепаху.

— Не прибудет, — сказал Павел Романович.

— Это еще почему?

Атаман склонился над столом, глаза его сузились.

— Вот что, — сказал он. — Рассказывайте-ка мне все. А то уж больно чудно все складывается.

Пришлось рассказывать.

Пожар в «Метрополе» Павел Романович опустил, равно как фигуры Сопова и генерала Ртищева. К чему покойников поминать? О Гекате тоже умолчал — тут выходило совсем фантастично, рациональному человеку поверить почти невозможно. А Григорий Михайлович Семин был, вне всякого сомнения, очень рациональным человеком. Словом, повествование свелось к увеселительной прогулке на «Самсоне», нападению красных, плену. И побегу, разумеется, тоже.

— Интересно, — заметил атаман, когда Павел Романович умолк.

Помолчал, взвешивая что-то в уме. Поверит или нет? От этого теперь много зависело.

— Так где, говорите, ротмистр ваш укрывается?

Павел Романович объяснил — на окраине Цицикара, в погребе китайской фанзы.

— И барышня эта… Дроздова, тоже?

— Вот этого с уверенностью сказать не могу.

И тут же про себя подумал: а ведь ты гадость сказал, доктор. Для чего? Сам знаешь прекрасно, что никуда она не ушла — сидит подле умирающего ротмистра. Вахмистр Ребров — иное дело, тот так пятки намазал, что до самого Харбина добежит, не остановится. А вот Анна Николаевна никуда не уйдет. Это совершенно точно.

А все дело в том, что почувствовал он себя задетым. Потому что хотелось бы, чтоб мадемуазель Дроздова не о штаб-ротмистре столь трепетно заботилась, а о самом Дохтурове.

«Бойся чудовища с зелеными глазами!..» Верно подмечено, лучше не скажешь. Именно что чудовище, а прозвание ему — ревность.

И к кому, спрашивается? Не сказать чтобы к другу — но товарищу определенно. Можно сказать — боевому. Которому жить осталось всего ничего. И что же получается?

«А получается, что ты — бесчувственная скотина, — объяснил сам себе Павел Романович. — Совсем одичал в этих краях. О себе одном только думать научился. Да еще по абортам насобачился. Ай да прогресс!»

И тут атаман его буквально добил:

— С ним она, эта барышня. Готов спорить! — сказал он. — Я эту породу знаю. По вашему описанию, особенного склада особа. В полюбовницы брать не стоит, а вот жены выходят отменные. Впрочем, это я так, a partie.

«В жены?»

Павел Романович отвернулся и поглядел в окно, словно ожидал, что вопреки всякому смыслу увидит там сейчас госпожу Дроздову.

Красива она?

Пожалуй, да. Ему всегда нравились сероглазые, светло-русые. Как Наденька Глинская. Как та баба из Березовки. И ростом не слишком заметные. А еще — тот особенный поворот шеи, когда глянешь, и сердце непременно удар пропускает. Но это описать невозможно. Впрочем, весьма вероятно, другой в этом изгибе не обнаружит ничего особенного.

В этот момент атаман вернул его к действительности.

— К черту баб, — сказал он. — Давайте лучше о деле. Что там с моим бронепоездом?

Узнав о пущенном навстречу «Справедливому» брандере, атаман треснул кулаком по столу.

— Полячишка безмозглый! Говорил ведь, чтоб контрольные платформы впереди поезда ставил! Теперь бы их отцепил, а сам отошел подальше. И тогда пускай брандер навертывается! Да хоть десять разов кряду! Пути после поправить — ерундовое дело. А так и бронепоезд сгубил, и команду. И сам сгинул.

— Вербицкий говорил, будто в харбинском депо ему контрольных платформ не дали, — заметил Павел Романович.

Атаман поднял взгляд.

— Не дали? — переспросил он. — В зубы их! В зубы! Единственно это и понимают. Меня там не было! А то бы попомнили, Богом клянусь!

Он помолчал немного, потом сказал:

— Нужно высылать разведку. Мало ли, вдруг кто уцелел на «Справедливом»? Жаль, авиация не в строю. Придется казаков, верхами. А это сутки, не меньше.

— Что, у вас разве воздушные силы имеются? — осторожно спросил Павел Романович.

— А вы как думали! Самый что ни есть боевой истребитель. Н-да… Только несладко ему приходится. У нас ведь постоянной дислокации нету, нынче здесь, а завтра — далече. Аэроплан, известно, не ворона, где захочешь — не сядет. Готовим для него полосу, да только по таежному быту как надо не всегда получается. Наш авиатор через это уж столько натерпелся! Недавно вот сел, да неудачно: шасси — за корягу, аэроплан — свечкой! Пилот остался без двух пальцев — срезало обломком винта. Будто серпом сжало. Хорошо, на левой руке.

— И что же, снова летает?

— Кто, авиатор?

— Насчет пилота не сомневаюсь. Знаю: народ отчаянный, — ответил Павел Романович. — Касательно аэроплана интересуюсь — неужели восстановили? После такой-то аварии?

— Нет, конечно. На дрова развалился. У нас теперь новый.

— Союзники помогли?

— От них дождешься. Все проще: захватил в Чите товарный состав. А в нем вагончики опломбированные. Стали смотреть: вот те на, три истребителя! Разобранные, конечно. Краснюки, когда отходили, вагоны-то подорвали, но все ж механики восстановили. Собрали из трех один. До вчерашнего дня летал.

— А теперь? — спросил Павел Романович.

— Теперь у него про-фи-лактика, — пояснил атаман. — Пилот говорит, день-два. Но позвольте, я вижу, вы авиацией интересуетесь?

— Очень. Признаюсь, не ожидал, что в вашем войске даже воздушные силы.

— Ну, какие уж силы… Говорю, всего один аппарат, — атаман хмыкнул. Но чувствовалось — слова Павла Романовича были ему приятны.

— Пускай один. Все равно любопытно взглянуть.

— Только взглянуть? — Атаман глянул с прищуром.

— Если возможно, хотелось бы и полет совершить.

— Это и есть ваше желание? — спросил атаман.

Павел Романович кивнул. Он чувствовал — вон миг, когда все решится. Наконец-то! Пилот-наблюдатель — та самая ниточка, что приведет к Гекате. Или кто там она есть в действительности? Посмотрим… Довольно уже бегать, довольно прятаться. Теперь существует возможность встретиться, так сказать, лицом к лицу. И спросить за все.

— Быть посему, — сказал атаман. — Я, правда, полосу готовить в Цицикаре не собирался. Но коль вы такой авиационный поклонник… Похлопочу перед Козловским.

— Простите?

— Поручик Станислав Козловский. Гатчинский выпускник, пилот от Бога и вообще золотая голова. Он прилетает завтра. Не сомневаюсь, вы с ним сойдетесь…

В этот момент раздался тонкий стеклянный звон: рюмки на столе затрепетали, а водочная поверхность в бутылке подернулась рябью. Павел Романович ощутил, что и сам стол заметно вибрирует.

— Что за дело? — спросил атаман.

И тотчас в кабинет сунулся давешний адъютант:

— Наблюдатели доложили, с юго-востока дым. Из-за сопок не видно, но по всему — тяжелый состав.

— Пойдем-ка, глянем, — атаман тяжело поднялся. — А вы пока можете здесь обождать.

— Нет уж, — ответил Павел Романович с некоторой даже обидой.

Они вышли в коридор, прошли через общий зал. На крыльце атаман прищурился, посмотрел туда, где над дальними соснами темными хлопьями висел паровозный дым, уже раздерганный ветром.

Смеркалось, однако народу на площади не убывало — а пожалуй что и стало побольше. Горожане, чудесным образом избавленные от лютой опасности, искали выхода переживаниям. Царило общее ликование. И главным его катализатором по-прежнему оставались казаки — которых, по всему, такое внимание ни капельки не тяготило.

Дохтуров вдруг почувствовал себя лишним:

— Пойду, поищу аптеку.

— Дать провожатых? — спросил атаман.

Павел Романович покачал головой:

— Не нужно.

Он уж было шагнул со ступени — но задержался. Словно что-то толкнуло. Он вдруг спросил:

— Аэроплан-то у вас какой марки будет? «Сопвич»?

— Кажется, — ответит атаман. — Да тут разницы никакой. Пилот вам все объяснит и прокатит на своей этажерке. Я распоряжусь.

Хотя говорил атаман вроде по-прежнему благожелательно, однако в глазах промелькнуло что-то новое, не совсем приятное. Словно бы атаман Семин слегка разочаровался в Павле Романовиче. По причине неосновательности выдвинутой просьбы. В самом деле, ну что это за награда для взрослого человека — прогулка на авиационном моторе?

Атаман спустился с крыльца и зашагал к перрону. Следом — конвой.

Павел Романович мельком подумал, что атаман идет слишком открыто. Не ровен час — кто-нибудь из коммунаров на мушку поймает. Наверняка не всех из города вышибли.

И тут же подумал: хорош доктор. Ведь сулился добыть опий для умирающего!

«К черту все аэропланы! Где ж у них здесь аптека?..»

Он оглянулся — и вдруг ощутил знакомое колебание почвы под ногами.

Павел Романович повертел головой и увидел, как из-за леса выползает что-то массивное, темно-серое, грузное, похожее на доисторического монстра. Чудовище приблизилось — и вдруг пронзительно закричало, выбросив вверх белое облако пара.

Не требовалось никакой особенной остроты зрения, чтобы узнать: это был «Справедливый». Бронепоезд. По всему — невредимый.

Толпа у вокзала загудела, заволновалась.

Пойти встретить? Любопытно поговорить с Вербицким. Но… это означает новую задержку.

Павел Романович задумался. Что ж получается? Похоже, он будто деревянный и рад каждому поводу, чтоб только не возвращаться в фанзу?

Да, так и есть. И тому причин несколько. Прежде всего — сам ротмистр. Помочь Агранцеву нельзя, положение его, несмотря на потрясающую живучесть, совершенно безнадежно. И вместе с тем мысль о том, что этот человек, полный сил и какой-то особенной, нервической энергии, обречен — мучительна. Ротмистр — не обыкновенный больной, с потерей которого можно вполне примириться. Это — друг. Вот в чем дело.

Есть и вторая причина: Анна Николаевна. Она, похоже, в ротмистра влюблена. А от Павла Романовича ждет теперь чуда, волшебства. Или хотя бы попытки его сотворить.

Что же, в таком случае, делать? Не возвращаться — и предоставить все естественному ходу событий?

Он вдруг вспомнил, что наградного оружия так и не получил. Надо спросить, где его карабин. Только вот у кого?

Подобраться с атаману теперь оказалось непросто — конвойцы теснили народ, осаживали, рассыпая крепкие матюки. И Дохтурову тоже досталось:

— Куды?! Сказано вам — расчистить платформу!

Сказано — сделано. Платформу расчистили, и команде прибывшего «Справедливого» уже никто б не смог помешать. Павла Романовича людской волной отнесло вбок, к пакгаузам. Отсюда и смотрел, как, фыркая паром, стопорится бронепаровоз. Слушал грохот сдвигаемых дверей на бронеплощадках.

На первой, прикрепленный к курсовому орудию, плескался российский триколор. Когда поезд стал, орудийная башня покатилась вправо на шарнирном погоне. Потом влево — это был салют, но без выстрела.

Толпа поняла, взорвалась новыми криками. Какой-то господин прямо перед Павлом Романовичем неистово потрясал в воздухе лаковой тростью. Поодаль счастливо рыдали две мещаночки бальзаковских лет.

На Дохтурова вид императорского штандарта тоже произвел особенное действие: он против воли почувствовал, как увлажнились глаза. Мелькнула вдруг безумная мысль: неужели?.. Неужто государь спасен — и каким-то чудом находится на этом поезде?! Но как возможно?!

Тормозной скрежет, белые клубы пара. Сквозь них видны фигуры сходящих на платформу людей. Разумеется, государя средь них нет.

Адъютант, Вербицкий… Позвольте, а это еще кто?

Человек, привлекший внимание Павла Романовича, был в штатском. Причем костюм его определенно видывал виды — за исключением картуза на голове. Картуз был железнодорожного образца и сиял новехоньким козырьком.

В правой руке штатский держал корзину, укутанную платком. А в левой — саквояж. Рыжий, кожаный, заметно потертый. Удивительно знакомый…

Сойдя на перрон, господин принялся озираться. По всему, он не очень представлял себе, куда направится далее.

А вот Павел Романович теперь представлял себе это очень хорошо. Потому что он узнал саквояж! И не только его — корзину тоже. Хотя она и была частью укрыта платком.

Дохтуров весьма неучтиво стал продираться вперед. Дамочки взвизгнули, а стоявший впереди господин огрел по плечу тростью. Но это были сущие мелочи.

Между тем штатский на перроне поставил поклажу себе под ноги и закурил, по-прежнему озираясь вокруг. Похоже, идти ему было некуда.

Павел Романович удвоил усилия — и вскоре достиг цепочки конвоя. Дальше пути не было. Он привстал на носки, чтоб разглядеть окружающее. Где ж атаман? Сейчас он был бы как нельзя кстати.

Но Семина нигде не было видно.

А штатский докурил, подхватил вещи и не торопясь пошел обратно к броневагону. Минута — и он нырнет внутрь.

— Эй! Послушайте! — закричал Дохтуров.

Стоявший рядом конвоец глянул неодобрительно, однако ничего не сказал. (Удивительно: едва Дохтуров оказался один, конвойцы, только что ласково улыбавшиеся, вмиг перестали его узнавать.)

— Господин с саквояжем!!

Это было довольно глупо. Павел Романович понимал: ведет он себя, мягко говоря, странно. Но выхода не было.

«Да как же звать-то его? — лихорадочно думал он. — Ксаверий? Климентий?.. Все не то! Черт, вечная моя проблема: человека знаю, а вспомнить имени-отчества не могу. Хоть кол на голове теши!»

В это время «господин с саквояжем», услышавший крик Павла Романовича, вздрогнул и остановился. Он крепче прижал к себе вещи — а потом оглянулся. Его взгляд заметался по толпе. Миг — и остановился на Павле Романовиче.

Узнал.

Павел Романович увидел, как шевелятся его губы. Что он там говорит?

Подул ветерок — и донес обрывок фразы.

— Вот вам и морген-фри!..

В этот миг Павел Романович вспомнил: Клавдий Симеонович Сопов. Купец и удачливый негоциант — если только все это правда. Клавдий Симеонович, по всем законам погибший на борту речного парохода «Самсон», потопленного красными третьего дня на реке Сунгари. Вместе с сухопарым старичком-генералом. Они оставались в каюте, а Павел Романович с ротмистром отправились на «рекогносцировку». После уже видеть Сопова не довелось — ни среди живых, ни среди мертвых. По всему, должно Сопову лежать на дне Сунгари.

Воскрес сей удивительный господин, что ли?

А следом мелькнула осторожная мысль: а что, если он каким-то образом сумел открыть секрет панацеи?

Конец первой книги