«А Русь еще жива… Еще жива… Ни немцу не поддастся, ни монголу…» Слова во рту сгорают, как дрова, Подогревая в голове крамолу. Не скрипы колесниц, не звон мечей Тревожат сердце. Есть страшней невзгоды. От пламени обманчивых речей Бесследно гибнут страны и народы.

Устал шагать. Сносились сапоги. В крестьянском доме водкою согреюсь. Деревни вдоль дороги – узелки, Что Бог вязал, на память не надеясь. Деревня – пять коров на семь дворов, А веники в сенях древнее лавров. Железные останки тракторов Блестят, как будто кости динозавров. Меж осенью и летом – журавли Клин вбили, приближая время спячки. И жадно тянут воду из земли Стволы деревьев, словно водокачки. Россия – в свалку превращенный храм, Иду и плачу – топь на месте луга. Давно церковным звоном по утрам Селенья не приветствуют друг друга.

Рассвет. Калиток скрип. Собачий лай. Над трубами – дым, свившийся в колечки. Живетьево… Черемуховый край. Деревня дремлет меж ручьем и речкой. Пыль тихо гонят к пастбищу стада, Пастуший кнут звучит раскатом грома. Такой ее запомнил навсегда, Когда в слезах простился с отчим домом. Живетьево… Зарос и высох пруд. Нет «пятачка», где наша юность пела. Другие люди поселились тут, Которым нет до прежней жизни дела. Труд с совестью вошли в крутой раздрай, Взошел бурьян непроходимой чащей. Конюшни нет, капустника… Сарай, Где лен хранился, сломан и растащен. Живетьево… Жизнь не всегда права. Не вырастили для крестьянства смену. Черемухи спилили на дрова, А в дождь в деревне грязи по колено. Где удаль? Где отцов и дедов речь? В полях растут осины да березы. Но вспомню перед тем, как в землю лечь, И белый цвет, и ягод черных слезы.

Полрощи в солнышке игольчатом. Печали нет и грусти нет. Душа – поляна колокольчиков: И синий звон, и синий свет. Поют и птицы, и кузнечики. Слеза от радости течет. Душа цветет. И все изменчиво… Но остальное все не в счет!

Поет из-за печки старушке сверчок, Цветут на комоде открытки. И смотрит подсолнуха черный зрачок В слепое окно у калитки. Дряхлеет… Все реже из ветхой избы Выходит в боры и дубравы. Уже собирает гнилые грибы И сушит над печкою травы. Она не считает, как прежде, года, Не думает, сколько осталось. В душе отстоялась, как будто вода, Святая безмолвная старость.

Жизнь идет от порога к порогу, Находя утешенье в ходьбе. Мама искренне молится Богу Пред иконою в русской избе. Утром дерево детского роста Стелет ковриком тень на крыльцо. Все таинственно, мудро и просто. У всего есть душа и лицо. Палисадник, заросший цветами. Зелень прутиков около пней. Мама меряет жизнь не годами, А моими приездами к ней.

Тропинка бежит со двора Заглавною строчкой анкеты. А мама добра и стара — Исполнилось семьдесят летом. У мамы на окнах цветы. Под окнами старый колодец. Соседи, как правда, просты. Один я здесь – что инородец. Солятся в бочонке грибы, И вялится рыба под крышей. В игре бесприютной судьбы Я детство домашнее слышу. Шурша, облетает листва — С ней ветер вступает в беседу. Я счастлив, что мама жива. Мне жаль, что отсюда уеду.

Хвоей усыпав причал, Сосны шумели крылато. Крался к воде краснотал, Чтобы напиться заката. В лодках, в деревьях, в песке Юности берег светился. Ясно, как в тихой реке, В памяти он отразился. В снах перевернута явь И замирает движенье. Но не добраться и вплавь Мне до того отраженья.

Сумерки. Поют перепела. В облаках закатных – пятна света. Незаметно липа отцвела, Ящеркой скользит по травам лето. Провожая ласточек в полет, Насладимся грустью и покоем. Жизнь от нас меж пальцев ускользнет — Не поймать неловкою рукою.

Забор. Сорока на калитке. Ольшаник. Вербные кусты. И наступают пирамидки На деревянные кресты. Я разведу кусты рукою — В безвестный холмик ткнется глаз. И нет ни вечного покоя, Ни вечной памяти у нас.

Станция. Старый автобус. Билетом Обзаведусь. И отступит мороз. Родина встретит лазоревым светом Чистых снегов и пречистых берез. Небо прозрачное высветлит душу, Над горизонтом затеплит звезду. Мартовский вечер. Подмерзшие лужи. Кто меня ждет? И куда я пойду? Станет автобус. Тропинкой знакомой Тени деревьев потянутся вслед. И засияет над маминым домом Детская память – Божественный свет.

Поле комбайном выбрито, День за окном погас. Мама читает Библию Тысяча первый раз. В Библии нет закладок. Каждая строчка свежа. Маме девятый десяток, Просится к Богу душа. Ярко цветет настурция, Теплится свет икон… Библия – не Конституция, Но Основной Закон.

Мы юными были. Вечерняя мгла Звала нас кузнечиков слушать. Сначала тянулись друг к другу тела, А после – пугливые души. Ах, жизнь! Миражи и мечты забрала. Теперь – что озера, что лужи… Сначала в любви износили тела, А после растратили души.

Вечер. Вместе солнце и луна Прилегли на крышу старой дачи. Дремлет юный ветер. Тишина. Воздух неподвижен и прозрачен. В ледяных осколках дачный пруд, Сонные аллеи на просушке, Синие подснежники бредут Робко по безлиственной опушке. Я привык приветливо встречать Все вокруг, что долюбить осталось. Утвердило сердце, как печать, Чувствами и молодость, и старость.

Струится дым из черных риг, Ольха в реке листву полощет. Сентябрь подкрался, словно тигр, И незаметно прыгнул в рощу. Как будто кровь, зарю лакал, Клыки дождя точил о камни. И в роще вымокшей мелькал, Качая пестрыми боками. Полнеба тучами затмил, Листву к реке погнал по склону. Его я клюквой покормил С ладони – он меня не тронул.

Поплакал – никто не осудит. Вина пригубил. Покурил. Покойники – тихие люди, Не надо бояться могил. Пшено на бумажной салфетке Для птиц. Над оградой – сирень. Нас ждут православные предки На кладбище в Троицын день.

Дремлет птичий заповедник, В кронах плещется пурга. Между первым и последним — Настоящие снега. Глохнут слухи. Слепнут сплетни. Нам не надо лишних слов. Между первой и последней — Настоящая любовь.

Когда болел, мне не пилось, не елось. Зияла белой пропастью кровать. Хотелось умереть… Но не хотелось Мучительно и долго умирать. А выздоровел – плакалось и пелось. Парила белым облаком кровать. Хотелось жить… Но вовсе не хотелось Мучительно и долго выживать.

Доят коров, надев косынки, Хозяйки в хоре петухов. И накрывает мама крынки Моими книжками стихов. О ветре утро вспоминает, Спросонья дышится легко. Стихи чисты, и мама знает: От них не скиснет молоко.

Я был красив, и молод, и любим… Но зыбко все и скоротечно в мире. Как там цветок, что именем моим Ты назвала, живет в твоей квартире? Я счастлив был… Но кратко и давно. И лишь цветок не понимает сроки. Он воду пьет, как я с тобой вино Пил и тонул в глазах твоих глубоких. И свет зари, и колокольный звон — Все в памяти красиво… И нелепо: Вокруг – снега, но зеленеет он В твоей квартире, превращенной в крепость. Когда проходишь мимо, не спеши Дверь отворить в поземку утром ранним. Цветок – земная тень моей души, Ты согревай его своим дыханьем.

Неожиданная пристань — Старый дом и старый сад. В этом доме чисто-чисто, Словно сотню лет назад. Скрип – рассохлись половицы. И часы двенадцать бьют. Мне не спится… Мне не спиться… В этом доме мало пьют. Все уютно и степенно: Богородица в углу. Фотографии на стенах, Лунный зайчик на полу. Дремлет галстук. Дремлет блузка. Дремлет кошка на окне. То, что я родился русским, Этот дом напомнил мне.

Зной… В речке нежится карась. Дождь спрятался в кадушке. И, словно стадо, разлеглась Деревня на опушке. Какой незыблемый пейзаж! Ни шума, ни движенья. Земля похожа на мираж: Покой и отрешенье. Вечерний холодок зари Не скоро пыль остудит. …Но приглядись: уже вдали Стога возводят люди.

И хриплый голос теплохода, И предвечерний холодок… Как предусмотрено природой, Уходит юность за порог. Я не окликну, провожая, Легко забывшую меня. И, словно женщина чужая, Она уйдет на склоне дня. Не буду пристальней и строже Смотреть на выцветший закат. И станет прошлое дороже От предназначенных утрат.

Печь топлю. А под окошком ветер Яблоню сгибает, словно трость. Я случайный гость на этом свете, Но забыл, что я всего лишь – гость. Не один такой. Наш мир непрочен. Хрупко и здоровье, и семья. В сердце – холодок бессонной ночи. Трость… Пижама… Желтая скамья. Взгляд растерян, разговор отчаян. И смешон тот врач, что учит жить. Он распределяет, как хозяин, То, что смертным не принадлежит. Копим деньги. Тайно строим планы. Ищем славу там, где ждет позор. Все нелепо и немного странно… Лишь на небе – воля и простор. А когда меня задует вечер, Словно догоревшую свечу, — Обретая призрачную вечность, Сизым дымом в небо улечу.

И мороз, и ветерок тщедушный. Снежной птицей – на земле зима. Солнце в небо, словно шар воздушный, Подымает на дымах дома. А в домах – веселый свет улыбок. Здесь привыкли ближнего любить. Как огромен мир! Но как он зыбок! Не забудь его благословить.

Прогнулась крыша. Моль побила шторы. Крыльцо осело, а штакетник дряхл. Здесь все хромает… Даже помидоры Бредут в июль на длинных костылях. Округа жизнь смиренно принимает. Безлюдье. Нищета. Печальный вид. Прихрамывает бабка. Дед хромает. А совесть крепко на ногах стоит.

Холодно и сыро. Солнце тускло Светит. Имярек – безродный век. Я родился русским, жил по-русски И умру как русский человек. Отпоют священники и ветры Прах. И ляжет крест на аналой. Я хочу, чтоб два квадратных метра Оставались русскою землей.

Как статуи, пугал фигуры Встречаю на сельском пути. И, словно веселые куры, Стучат по калиткам дожди. Целует реку у часовни На цыпочки вставший родник. А рядом – к избушке крыжовник Колючей щекою приник. Герань отражается в раме. Придвинуты стулья к столу. Гроб с музыкой – черный динамик Затих под иконой в углу. И прожито много, и много Утрачено веры и сил. Но, видно, недаром у Бога Я тихую пристань просил.

Скорбит у крыльца осина. Над крышей умолк скворец. «Во имя Отца и Сына…» В могильной земле отец. Цветут лопухи у тына. В бурьяне увяз овин. Во имя отца и сына Ушел на чужбину сын. В отцовской избе пустынно. В углах полумрак и стынь. «Во имя Отца и Сына… Аминь!»

«Седина и морщины, Шрамы, пристальный взгляд — Украшенье мужчины», — Вслед старушки острят. Проще будь и добрее. Помни: сердце – не лед. Тот красиво стареет, Кто красиво живет.

Свечка. Зеркало. Слеза. Ночь. Часы стоят. Сам себе смотрю в глаза, Холодеет взгляд. Закричу, судьбу кляня, — Оборвется крик. Безразлично на меня Смотрит мой двойник. Мрак. Бессмысленный турнир. Воткнут взгляд во взгляд. Слеп потусторонний мир. И часы стоят.

Низкой тучи полет. Шум воды, как в морях. Дождь идет и идет. Время стало в дверях. Ни блескучей грозы, Ни чужих голосов. Дождь идет, как часы, Только вместо часов. В небесах журавли. Отодвину засов. Дождь дошел до земли, Словно гиря часов. То в киоте Спаситель. То в рамочке вождь. Время – это медлительный Длительный дождь.

Закричу – не к добру, замолчу – не к добру. Я бутылку, как девку, за бедра беру. Отвечаю вопросом на скользкий вопрос. И бутылку, как девку, целую взасос. Отпылала любовь – не смотрю на золу. Я бутылку, как девку, бросаю в углу. Не стыдите меня – знаю все наперед. А бутылку, как девку, старик подберет.

Ветрено и сыро. Под калоши Дождь течет. Сквозняк струится в двери. Полдень. Ветви хлопают в ладоши Листьев, как в театре на премьере. Что за век? Какое время года? — Не понять. Все чувствую впервые. Те, кого люблю, всегда живые. Лучшая погода – непогода.

Дул в залив, как в распахнутый ворот, Ветер, вытеснив дождик и снег. Думал каменным черепом город, Напрягая извилины рек. Люди шли по мостам, словно мысли, Одиноко. Шуршали плащи. Улетал полдень – лопнувший выстрел С Петропавловки, как из пращи. Я вникал в переулках тенистых В шепот стен, как в шуршанье страниц. И открылась мне истина истин: Жизни нет вне предметов и лиц.

Между черным и белым – контраст Над Невою в гранитной оправе. Этот город меня не предаст, Но и памятник мне не поставит. Сплетни кружатся, как воронье, И парят, словно чайки, легенды… Настоящее имя мое Под запретом до траурной ленты. То ли свет, то ли снег с облаков На ладонях у кариатиды. Возвращаю долги… И врагов Начинаю прощать за обиды.

Мрачно по хлевам жуют стада Сено – эхо солнечного света. Осень. Постаревшая вода Сморщилась от холода и ветра. Облака юны, а ветер дряхл. Листопад застыл потоком лавы. Дремлют на поветях и в яслях Солнцем одурманенные травы. Льдинки, как бубенчики, звенят, В сточных желобах на огороде. Ничего не следует менять — Все без нас меняется в природе.

Листва дурманит запахом земли, Лишайник растекается на стенах. Архангелами в небе журавли Трубят о предстоящих переменах. Тревожит сердце облачная рябь — Печаль о невозвратном и любимом. Как сигареты, раскурил сентябрь Березы, наслаждаясь желтым дымом. Слепым дождем прибило в парке пыль, Колышутся аллеи в дымке зыбкой. Парит над Петропавловкою шпиль — Божественный смычок над красной скрипкой. И отраженья кораблей царя Хранит Нева, прижавшись к парапетам. Намыло листьев, словно янтаря, На влажных берегах балтийским ветром. Перемешалось все: и цвет, и звук, И бесконечной кажется прогулка. Осенне-золотистый Петербург Поет, как музыкальная шкатулка.

Не видно ни синиц, ни красных снегирей — в спокойные леса за город улетели. Февральский листопад вечерних фонарей — Кружится желтый свет в разбуженной метели. Бежит, как самолет по взлетной полосе, по крышам снег, спустив с небес на землю холод. И шинами машин в снегу шипит шоссе — бетонная змея, вползающая в город. И ветром каждый клен натянут, словно лук: не парк, а легион… Где римляне и греки? Гранитный Лаокоон – февральский Петербург укутался в шоссе и выстывшие реки.

Люблю дороги и леса, как братьев и сестер. Я искру посажу в ночи – и вырастет костер. Пыля, дороги приползут погреться у огня, И поведут свой хоровод леса вокруг меня. Ночные птицы прилетят. И прибежит зверье. Набьются комары в шалаш – отшельничье жилье. Заговорит и запоет разбуженный простор. О, как огромен этот мир, когда горит костер!

Тихий полдень. Мягкая прохлада. Вдоль дороги – пестрый травостой. Мама коз пасет, а если надо — Лечит шустрых коз святой водой. Птичий свист и невесом, и тонок. Рядом дом – не мал и не велик. Сладко спит на Библии котенок, Словно нерадивый ученик. Отцветает липа. И знакомо Светит солнце. Мир душист и прост. А глаза закрою – возле дома Вижу мать и стадо белых коз.

Летней ночью форточку открою — Самолет оставил белый след. Нет на небе свалок и помоек, С неба льется чистый-чистый свет. С облаков спускаются зарницы, А в полях поют перепела. И светлеют заспанные лица — Наши души чище, чем тела.

Друг мой! Небесный мой брат! Где же ты? Шелест берез. Холмик. Кладбищенский сад. Игрище птиц и стрекоз. Майская синяя высь. Белой черемухи ветвь. Я тебя младше на жизнь. Ты меня старше на смерть.

У крыльца листвы опавшей ворох, В огороде сухо, но тепло. На тумане, словно на рессорах, Вдоль реки качается село. В синей дымке исчезают стены, В мокрых окнах гаснет сонный свет. В зиму уплываем постепенно, Вьется листопад, как желтый след. Звезды хороводят над рекою, Словно первый поднебесный снег. Время размышлений и покоя. Тихий вечер. Мудрый человек.

Живут, чтобы выжить, тихо, без затей — Им дела нет до нынешних вождей. В полях – осот, бурьян да Иван-чай. Открой ворота и беду встречай. Давно не видно сена на возах, Везде кусты и сорные растенья. Живетьево живет на небесах, А рядом с ним – соседние селенья. На кладбище – у всех кресты в ногах! — Друзья отца и матери подруги. И ползают в некошеных лугах По узким тропкам серые гадюки. Зайчат в деревне встретишь – не ягнят, Вокруг домов – осины да березы. Не косы, а кузнечики звенят, И бабочки порхают, и стрекозы. Висят замки – не дети! – на дверях, И смерть приходит чаще, чем невеста. Стоит Россия, как на якорях — На кладбищах, ее не сдвинуть с места.

Не пробьется даже робкий лучик, Кажется – по всей земле метет. Снежная простуженная туча, Как налим, плывет на икромет. Над седою церковью, над полем И над лесом – таинство снегов. День, лишенный Солнца, против воли Вышел из декабрьских берегов. Потемнело, словно в преисподней, Прячется в снегу следов пунктир. Становлюсь свидетелем сегодня Тех минут, когда рождался мир

Не ливень, не северный ветер, Не ворон, не злое зверье, А голубь с оливковой ветвью — Прозревшее сердце мое. Являются светлые лица, Забыты и злость, и раздор. И сердце – библейская птица — Вьет в праздничном храме гнездо.

Еще кадит последняя надежда, И прошлое не надо ворошить. Но возраст мой такой, когда одежда Меня спокойно может пережить. Не завершил свое земное дело — Свою судьбу не до конца постиг. Одежды хватит на больное тело, А для души куплю немного книг. И воином бывал, и миротворцем… Сгорело сердце угольком в груди. А свечку пред Николой Чудотворцем Поставлю за грядущие пути.

Луна и солнце, как на коромысле, Качаются над сумрачным прудом. Листва бежит по ветру, будто мысли О чем-то невозвратном и родном. В резьбе настенной, в надписи наскальной Мир отразился, словно в родниках. О чем-то не свершившемся и дальнем Душа грустит, скитаясь в облаках.

Впряжется конь-мороз В оглобли поутру — Скрипит обоз берез На выстывшем ветру. Огнист рассвет-петух, Мелькнувший из-за туч. – Здоров ли русский дух? – Здоров… Да спать могуч! Проснись, мой русый брат, На масленицу в срок. Березы к нам спешат — Обозы вдоль дорог.

Утренний луч обогреет подушку, В дряхлой сторожке проснусь. И над рекою услышав кукушку, Ей улыбнусь. Запах цветов, земляники и дыма. Лодка. Морщинистый плес. Солнышком скатится юность незримо В рощу берез.

Два шага до спящей воды. Стрекозы летают мористей. И, словно кальмары, плоды Шиповника в зелени листьев. Беспамятством варварских лет Я сам себе чужд и несносен. Колеблется солнечный свет В медузах реликтовых сосен. Кто я? Пилигрим? Новосел? Взираю на мир из-под кепки. На крышах затопленных сел Рассыпаны чайки, как щепки. Лес рубят… Сосна – не тотем. В нас рыбы и ящеры дремлют. Но мы из воды не за тем Пришли, чтоб затапливать землю.