Весной вскрылись на море торосы, и вода, окружающая Татьянин мир, пришла в движение. Татьяна к тому времени стала уже совсем тяжёлая. То и дело она разглядывала себя в зеркало на дверце шкафа, удивлялась огромному своему животу, большему, чем на том же сроке, когда носила сыновей.

— Девочка будет, — уверенно заключили бабы в артели. — Видишь, живот круглый — это когда девочка. Мальчики огурцом выпирают, а девочки холмиком.

Сергей в ответ на эти прогнозы посмеивался, но почему-то тоже ждал девочку. Татьяне было всё равно, лишь бы скорее. Беременность проходила легко, но живот мешал заниматься делами по дому. Сергей, посадив Ваську в коляску, каждое утро уезжал на новом мотоцикле в больницу. Татьяна оставалась с младшим. В мае ему должно было исполниться два. Валька оказался тихим мальчиком. Ночами спал спокойно, не капризничал. Любил сидеть в высоком детском стульчике и смотреть в окно. Пожалуй, ничто его не могло заинтересовать больше, чем белые барашки на волнах. Он случился совсем светленьким, почти как Татьяна. Хотя, когда родился, волосики на голове пушились тёмными каштановыми прядками. Но за два года выбелились.

Татьяна смотрела на сына, расположившегося на кровати и самозабвенно чиркающего красной ручкой детскую книжку. Смотрела и искала в нём черты Бориса. Вроде похож: неуловимо, но похож. Такой же слегка вытянутый подбородок, нос. Глаза посажены так же. Борис, запечатлённый где-то внутри, всё время менялся, словно ускользал от прямого взгляда памяти. Расплывался, раскидывался на множество фрагментов, связанных между собой только голосом. Она останавливалась перед портретом, стоящим на буфете, и подолгу изучала его, хотя именно портрет она помнила наизусть.

Ей казалось, что пальцы чувствуют синее сукно стола, что она различает запах чая в стакане, слышит трамвайный звон через форточку. Но лицо на портрете было лицом человека с портрета, а не Бориса. И она страдала, явственно ощущая, что портрет замещает собой живые воспоминания. Однажды она даже убрала его в ящик комода, но на следующий день вернула на место, почувствовав небывалое сиротство.

Сергей не ревновал. Он деликатно держался на почтительном расстоянии от того, что казалось ему интимным, нутряным, необходимым для жизни дорогого ему человека. Любовь его к Татьяне была сродни поклонению, почитанию, достойным русской прозы. Даже после того, как они официально расписались, он продолжал называть её Татьяной Владимировной. Но без иронии, а с глубочайшим уважением и любовью в голосе. Воспитание Васьки Сергей взвалил на себя, как и основные дела по дому. С Валентином возился, играл, тискался, доводя мальчика до щекотки своими длинными пальцами. Мальчик радовался, когда тот возвращался с работы, и тянул к нему руки.

— Татьяна Владимировна, вы не подумайте, что я стремлюсь стать ему отцом. Отец у него другой, я понимаю, как это для вас важно. Я пытаюсь стать для него просто родным, просто своим человеком. Хочу, чтобы чувствовал он во мне и защиту, и понимание.

Ах, если бы Сергей знал, как Татьяна была ему за это благодарна! Впрочем, конечно, он догадывался по её взгляду, по тому, как она клала ладонь на его локоть, как садилась, обхватив сзади и укрыв своей же кофтой, чтобы наблюдать вдвоём за Валькой, возившимся на полу с игрушками. Татьяна любила. Любила, но не так, как любила до того Бориса. И уже совсем не так, как Лёнчика, хотя о том чувстве она помнила плохо. Она любила Сергея спокойно, глубоко, словно в такт его дыханию, когда он спал. Она думала о нём, когда он сутками пропадал в больнице, скучала, когда уезжал в Ленинград. Ей и в голову не приходило сравнивать мужа с Борисом. Но чувствовала, что Сергей постоянно боится сравнения, словно заранее готовится сдаться и не претендовать. И от того она любила его ещё больше.

Позапрошлым летом, когда приехал Михаил со страшным известием, если бы не Сергей, то сошла бы она с ума. И только он — внимательный, добрый, деликатный, смог успокоить, помочь, удержать. Чтобы не задохнулась памятью, не захолонула сердцем, не стаяла душой, разумом не стемнела.

Она шла от больницы, куда привозила Вальку на первую в его жизни прививку. Валька раскапризничался, разметался на пеленальном столике, размахал своими ручонками в недоумении боли и обиды. Прижала его к себе, согрела, успокоила. Закутала в плотный куль, повязала лентой, обняла. Сестричка на прощание протянула руку и дотронулась до носика. Ребёнок заулыбался. Простил. Шла мимо монастрырской стены, обняв сына, улыбаясь, здороваясь с островитянами. Стоял июнь. Самое начало. Первый день без ветра и облаков, без волн и жестяного шороха кровли. Шла к пирсу, где договорились встретиться с Чеберяком, обещавшим отвезти обратно в Ребалду. Как раз пристал катер из Архангельска. Она ещё издалека привычно вглядывалась в выходящих пассажиров: вдруг кто из знакомых? Может быть, студенты пожалуют? Впрочем, Борис писал, что только к концу месяца, вряд ли раньше. Но ведь всё могло измениться. Всё всегда меняется, тем паче что последнее письмо от Бориса пришло больше месяца назад.

Нет, она не волновалась. Понимала, что занят, что перед летом и практикой много дел, что ещё экзамены, приёмная комиссия, весенняя конференция. Какие тут письма?

Год назад они прожили вместе всё лето. Борис снял квартиру в доме у причала, забрал к себе Татьяну с Васькой. Татьяна выпросила отпуск в артели, благо накопилось за столько лет. Конечно дали. Как не дать? Все же понимают. Ждала его вечерами или целый день проводила с ним и сыном на Заяцких. Они уже не скрывались, как прошлым летом. Борис всё решил для себя и жил, как подсказывало сердце.

— В следующем году, ближе к зиме, увезу вас с Васькой в Москву. К тому времени всё определится. Не хочу и не могу больше выносить этой разлуки. И всё получится. Верь мне, девочка.

Она млела от этих слов. Старалась не повторять их про себя, но всякий раз, когда Борис засыпал, а она лежала рядом и смотрела, как поднимается и опускается его грудь в седых волосах, со шрамиком возле правого соска, она шептала: «И всё получится…»

Михаила она не узнала. Да и как узнать — виделись мельком один лишь раз, и то старалась не смотреть на него — стеснялась. Он подошёл, остановился напротив скамейки, где сидела Татьяна. Встал напротив солнца. Поздоровался. Татьяна прикрыла глаза козырьком ладони, пытаясь понять, кто перед ней.

— Здравствуйте, Татьяна Владимировна. Это я, Михаил. Сын Бориса Аркадьевича.

— Михаил? — Татьяна изумилась и испугалась. Ей почудилось, что Михаил приехал для разговора, который будет ей неприятен и которого она страшится. Что она может ему сказать? Она воровка, вне закона, вне совести, но нет у неё раскаянья. И никогда не появится, потому как нет у любви совести, да и быть не может.

— Да-да, здравствуйте. Вы сюда по делам или…

— К вам, Татьяна Владимировна. Я привёз письмо от отца. Нашёл в ящике после того, что случилось. Решил, что должен, просто обязан отвезти его лично.

— Что случилось? Погодите, что случилось? Что с Борисом?

И вдруг Татьяна поняла, почувствовала… Гибельное, горькое, вязкое, потливо-липкое внутри неё рвануло по венам вниз, к ногам, так что отяжелели они и отекли болью. И словно из вечного мрака и глубины Острова дотронулся до ступней и расцарапал в кровь их острый камень — холодная, злая скала отчаянья.

— Так вы не знали?

Нет. Она не знала. Она даже не чувствовала. И теперь, и после корила себя за то, что не ощутила, не услышала эту боль через многие километры, занятая Валькой, Васькиными оценками в четверти, перекладыванием бумажек в артели. Конечно, как же артель без неё, декрет, не декрет, а балансы и отчёты. И тем больнее, что так. Что словно жила этот месяц в своё удовольствие, а должна была плакать, скорбеть.

«За что же, Господи? За что? Чем провинился перед тобой этот светлый и добрый человек? Почему отказал ты ему в счастье и любви? Почему отнял и новую, и старую жизнь? Ужели мой в том грех? Ужели моя в том вина — и мне теперь наказание?» — Татьяна обняла Вальку, закрыла глаза и молча покачивалась из стороны в сторону, словно убаюкивала двух младенцев — одного спящего, уютно сопящего в кулёчке байкового одеяла, а другого внутри себя — больного, разметавшегося отчаяньем.

Подъехал Чеберяк. Заглушил мотоцикл, подошёл ближе и понял, что с Татьяной что-то не так. Взглянул подозрительно на Михаила. Тот протянул руку.

— Михаил. Сын Бориса Аркадьевича. Он скончался. Мне очень жаль.

Чеберяк пожал протянутую ладонь, опустился на скамейку возле Татьяны.

— Ну, Татьяна, пойдём. Пойдём отсюда. Пойдём в больничку. Там Андреич тебе сейчас успокоительных даст. Пойдём-пойдём. Не надо на солнце сидеть.

Он аккуратно взял у Татьяны ребёнка, посмотрел на Михаила. Тот кивнул и принял свёрток. Чеберяк помог Татьяне подняться, обнял за талию. Ноги её не слушались. В ушах пульсировала кровь. Они медленно-медленно пошли по пирсу, потом вдоль стены, поднялись по пыльной дороге до больницы. Андреич сидел на ступеньках крыльца и курил «Беломор». Он заметил их, бросился навстречу.

— Что случилось?

— Бориса не стало. Татьяне худо, сердце, наверное, — Чеберяк кивнул на Михаила: — Сын его.

Татьяну провели в палату. Сестричка уложила на кровать, измерила давление, пульс. Вошёл Сергей со шприцом.

— Татьяна Владимировна, я укол сделаю. Это снотворное. Сейчас нужно отключить сознание. Организму необходимо справиться. Это необходимо. С Валечкой всё будет нормально, не волнуйтесь. Вы же его недавно кормили, так что всё хорошо. Не волнуйтесь, мы им займёмся. А вы поспите.

Она закрыла глаза, почувствовала, как Андреич стягивает предплечье жгутом, потом лёгкий укол от иглы. Через минуту она уже спала.

Пробыла в больнице четыре дня. Силы никак не возвращались. Она с трудом выходила в коридор, боясь упасть. И когда приносили Вальку, она кормила его и сразу отдавала, чувствуя, что вместе с молоком сын выпивает из неё силы. Глубокая, резкая морщина пролегла через её лоб. Это было столь странно, что она даже не узнала себя в зеркале в уборной. Лежащая на соседней койке знакомая женщина только качала головой, наблюдая, как Татьяна аккуратно встаёт и, качаясь, стараясь не упасть, выходит из палаты.

— Бедолажка ты наша… Не убивайся же так. Не убивайся! Всё пройдёт. Всё забудется. Терпи, хорошая, терпи девонька…

Михаил гостил у Андреича. Он прожил у него все те дни, что Татьяна лежала в больнице. Каждый вечер они пили. Приходил Чеберяк, и они пили втроём. Перед выпиской Михаил зашёл в палату и отдал Татьяне конверт.

— Татьяна Владимировна, это последнее письмо отца к вам. Он собирался отправить, но не отправил. Нашёл, когда бумаги его разбирал. Конверт не запечатан, но я не посмел прочесть. Вы простите, что оказался горевестом. Не ожидал, что так получится. Когда отцу стало на лекции плохо и его отвезли в больницу, мне позвонили с кафедры. Но я уже не успел с ним поговорить. Уже не успел. Простите, не держите на меня зла, как и я на вас не держу. Отец вас очень любил. Мы говорили с ним ещё весной. Хорошо говорили. И я его понимаю и не виню. И вас не виню. Если что вам будет нужно, не стесняйтесь, пишите мне. Адрес вы знаете. На всякий случай я тут записал, — он протянул Татьяне сложенный вчетверо листок. — Я желаю вам поправиться и поскорее… — Михаил замялся, подбирая слово, — поскорее прийти в себя, оправиться от того, что произошло. Будьте счастливы. Одно жаль, что отец так своего сына и не увидел. Его же Валентин зовут?

— Да. Валечка, — Татьяна облизала пересохшие губы. Михаил протянул ей стакан с водой.

— Ну вот. Валечка. Ну, зато я на брата посмотрел. Не знаю, похож он на отца или нет. Я в этом не разбираюсь. Но я очень рад, что у меня есть брат. Ещё раз прошу меня простить. И позвольте попрощаться.

Михаил вышел, а Татьяна осталась лежать, смотря в потолок, где долгая и кривая трещина словно оплетала полосу света из окна.

Андреич Татьяну не оставил. Ежедневно он наведывался в Ребалду, измерял давление, делал уколы. Когда надобность в медицинском уходе отпала, он всё равно приезжал просто выпить чаю и поговорить, выслушать. Вначале Татьяна робела, замкнувшись в ржавой сетке своего горя, но понемногу стала раскрываться, с благодарностью принимая уважительное, внимательное молчание доктора. Он приезжал всё лето. Каждый вечер, на своём огромном, грохочущем велосипеде с двумя багажниками — спереди и сзади. Оставлял велосипед у входа в дом, поднимался к Татьяне и сидел весь вечер. Часто он рассказывал ей про Ленинград, про годы учёбы в мединституте, про то, как они студентами издевались над первокурсниками, про мосты, про метро, про то, как поют соловьи в Озерках. Помогал по хозяйству — колол дрова, поправил дверь, прочистил «голландку». Визиты его стали для Татьяны привычными, необходимыми. Живой, участливый человек рядом словно спасал её от того, чтобы ушла она в те дали памяти, из которых нет обратного пути в настоящее. Лишь ночами лежала она, обняв маленького Вальку, и беззвучно плакала.

В конце сентября Андреич, краснея и заикаясь, сделал Татьяне предложение. Чувствовалось, что ему крайне неловко и страшно. Всем своим видом он пытался показать, что готов к отказу и ни в коем разе не решится настаивать. Но к тому времени Андреич для Татьяны уже превратился в Серёжу, и Татьяна предложение приняла. Через месяц они расписались в Кеми. Свидетельницей позвали Лидку, а свидетелем Чеберяка. Скромно отпраздновали в Лидкином ресторане. Кроме них четверых на свадьбе не было никого.

Кира родилась летом. Оказалась крикливой, капризной и вечно недовольной крохой. Васька посмотрел на пухлые щёчки сестры и поморщился: «У, какая противная! Мама, если она будет выпендриваться, то, когда вырастет, я ей подзатыльники буду давать. Можно?» Но когда Киру отдали в ясли, Васька уже в ней души не чаял. Катал на закукорках и спорил с Валькой за право сидеть рядом. Четырёхлетний Валька брата несколько побаивался, но при этом нежно любил. Однажды Татьяна застала всю троицу, сидящую на скамейке перед домом. Васька по центру, а с двух сторон болтали ногами Валька и Кира. Оба обхватили руки брата и прижались к нему тощими птенцами. Васька же сидел, расправив плечи, гордо сплёвывая шелуху от семечек. Картина была столь умильна, что Татьяна вначале рассмеялась, а потом вдруг почувствовала, что сейчас расплачется, и быстро юркнула в дом, чтобы дети не заметили слёз. Её дети вовсе не походили друг на друга. Васька — тот был явно Лёнчиковый, аккуратно списанный с отца и лицом, и фигурой, разве что характером вышедший скорее в себя самого. Хотя кто знает, каким Лёнчик был в детстве. Валька походил на Татьяну. И светлыми прямыми волосами, и тонкой костью, да, пожалуй, что и какой-то внутренней манерой. Хотя нет-нет да и проскальзывало в нём что-то от Бориса — неуловимое, непроизносимое, всякий раз радующее Татьяну. Кира же фигурой напоминала Татьяну в детстве, но лицом, чуть вытянутым и острым, пошла в отца. И чувствовалась в ней будущая красота и стервозность.

Годы, что они жили вчетвером, оказались для Татьяны самыми счастливыми и спокойными. Их семья — дружная, большая, шумная — звенела и искрилась детским счастьем, доброй проказой и взаимной нежностью. И когда дети один за другим стали взрослеть, Татьяна ощущала, словно ствол их общего дерева набирает силы, упрямит вечному круговороту добра и зла. Вот-вот — и возникнут новые побеги, новая жизнь. Васька, совсем уже взрослый, должен был отправиться в армию. А после, как полагала Татьяна, по обычаю местных ребят жениться, сделав её бабушкой. «Хорошо быть молодой бабушкой, — думала она и представляла, как будет знакомить Лидку с Васькиным сыном (она была уверена, что у Васьки родится сын): — А это мой внук!»

Как-то летом, перед самой Васькиной отправкой в войска приехали они в Москву всем семейством. Поселились в гостинице «Минск» — в той самой, в которую её устраивал Борис. Окна номера выходили всё на ту же улицу Горького. Только номер на последнем этаже. Она смотрела вниз из окна и пыталась вспомнить, как было тогда, что она чувствовала. Но то ли цвет стен оказался другой, другие шторы, картины на стенах, то ли суета с детьми её отвлекала, но не могла она услышать в себе звучание прежней струны.

Пробыли в столице неделю. Бродили по музеям, ездили на ВДНХ, катались на кораблике по Москва-реке. В один из дней она отправила младших с Сергеем, а сама села на трамвай и доехала до дома Бориса на Чистых прудах. Вышла на той же остановке, но перешла дорогу и уселась на скамейку, глядя на окна его квартиры. Звонить Михаилу она не стала. Она не писала ему ни разу, да и он больше себя не проявлял. Татьяна просто сидела на скамейке, прижав к груди сумочку, и смотрела на дом. На круге прозвенел трамвай, и Татьяна вдруг отчётливо представила себе Бориса. Словно увидела его, выходящего из дома в сером костюме, в галстуке. Вот он ведёт её за дом, открывает «волгу», широким жестом приглашает садиться, выезжает со двора, оглядываясь по сторонам. Вот они едут через Москву, а она смотрит на него и сравнивает с Хемингуэем. И вечер в «Праге». И музыка. Что тогда играло? Жан Татлян! Да, играл Жан Татлян. Такая протяжная и нежная мелодия. И потом ночной бульвар. И Борис, подпрыгивающий, чтобы сорвать со склонившейся ветки липовую почку — сладкую, пахнущую скорым летом и надеждой на новую жизнь. Вспомнила себя, сидящую поджавши ноги в кресле и смотрящую на спящего Бориса. Его рука, мускулистая, в седой шерсти, опущена вниз. А по лицу скользят световые пятна, отражаясь от потолка….

Татьяна поднялась и быстрым шагом пошла вдоль бульвара, чтобы не настигло, не утянуло, не осталось в ней всё то, чего она никогда не забывала, но никогда и не помнила, боясь сойти с ума от горя утраты. Да и как она могла позволить себе эту долгую память, если был рядом человек, посвятивший ей свою жизнь, — хороший, милый и по-настоящему любимый.

Она вернулась в гостиницу, где собралась уже вся семья, обняла всех, поцеловала, а потом уткнулась в спину Сергею и замерла, горячо дыша ему в пиджак.

— Мать, ты что? — удивился Васька.

— Всё хорошо. Просто я вас всех очень сильно люблю.

Тем же летом неожиданно появился на острове Лёнчик. Ходили слухи, что он продал квартиру и уехал в Ленинград. Оказалось, что правда. Лёнчик приехал с набором ленинградских конфет, зефира и с огромным букетом гербер. Он поцеловал Татьяне руку, надавал шутливых тумаков Ваське и долго и крепко жал ладонь Сергею, всем видом показывая приятие. С любопытством он смотрел на Киру и Валентина, поворачивал их, словно игрушки, то так, то эдак.

— Твои дети, Таня, твои. Что тут скажешь? Особенно парень. Совсем твой. Красавец вырастет. Девки прохода не дадут. Но и ты, Сергей Андреич, постарался. Кира Сергеевна получилась хоть куда. Вообще, вы молодцы!

С Андреичем Лёнчик сошёлся быстро. Они как-то сразу исполнились друг к другу симпатией. Уже на следующий день втроём с Васькой отправились на рыбалку. А вечером Лёнчик уже пил с Андреичем водку и распевал песни, подыгрывая себе на взятой у соседей гитаре. Казался он Татьяне новым, незнакомым, каким-то необычным, словно что-то такое пережившим, что изменило его однажды и навсегда.

Рассказывал, что устроился в Ленинграде в пароходство. Работает, получил комнату где-то у Нарвских ворот, уже выбился в передовики.

— Бывшие однокашники по Макаровке помогли — заделались в начальники. Пусть и небольшие, но с определённым влиянием. Так что, Танечка, теперь я трудоустроен, перспективен и с надеждой на ленинградскую прописку. Можешь быть за меня совершенно спокойна.

И она уже не волновалась, как раньше, за Лёнчика, забыв свою пусть и надуманную, но вину, что оставила его одного, не выдержав и не простив сущих глупостей.

Потом Лёнчик приезжал почти каждое лето в отпуск. Останавливался у них, спал на раскладушке. Они опять плавали с Сергеем на рыбалку, вместе с детьми и Татьяной устраивали пикники на Заяцких. Подруги качали головами, но смотрели на их общее счастье пусть и с непониманием, но с уважением, как на чудо.

Когда Вальке исполнилось двенадцать, Сергей неожиданно заболел. Он диагностировал болезнь сам, сам провёл анализы и, когда понял, что ничем хорошим это не кончится, семье не рассказал. Просто в какой-то момент он стал худеть, слабеть, а после и вовсе слёг. Скончался он в сентябре, пролежав не вставая почти месяц. В последний вечер он подозвал к себе Киру, погладил по голове и попросил беречь маму. Ночью его не стало.

Татьяна всю болезнь надеялась, что обойдётся, что это только временно, что сильный, закалённый организм мужа справится. Но болезнь оказалась подлее, уйдя от ножа приехавшего на операцию хирурга, вглубь.

Андреича хоронил весь Остров. Собрались все. Столько людей Татьяна не видела даже на первомайских митингах. Гроб с телом стоял в клубе, и люди весь день несли к нему сорванные последние осенние цветы. Она сидела на банкетке в углу зала вместе с Кирой и Валькой и молчала. Удивительно, но слёз не было. Она только осунулась, измаявшись изнутри, и теперь лишь смотрела сухими и посветлевшими глазами на подходящих к гробу людей. Васька на похороны надел парадную морскую форму и сутулым восклицательным знаком заканчивал собой долгую фразу пришедших проститься островитян, стоя у самого гроба.

Как Андреича, никого так больше на Острове не любили. Многие были обязаны ему жизнью, здоровьем и даже семейным счастьем. Многих он вытянул с того света, многих на этот свет принял. Последние курсы медицинского он закончил заочно, формально пройдя ординатуру. Его любили и там. Из Ленинграда приехала делегация врачей, с которыми, как оказалось, он состоял в долгой переписке, щедро делясь опытом своей обширной практики. Врачи по очереди подходили к Татьяне и по-ленинградски целовали ей руку. Она видела их повлажневшие глаза. Она была благодарна. Благодарна всем, кто пришёл, чтобы проститься с её мужем. С её милым и любимым Сергеем, с её Серёжей. Вечером, после похорон, после того как отыграл приехавший из Кеми оркестр, после долгого и хмельного поминального банкета в школьном спортзале Лидка пришла к ним домой вместе с Чеберяком. Они уложили отяжелевшую Татьяну в кровать и долго сидели рядом, гладя её руку, пока она наконец не заснула. Васька в это время сидел на кухне и мрачно пил в одиночестве, поставив перед собой бутылку.

Но уже на следующий день Васька проснулся, аккуратно выбрился, надел свежую рубаху и сделал завтрак. Он покормил младших, разбудил мать, принёс ей в постель кашу с гренками.

— Мать, ты не волнуйся. Не пропадём. Я у тебя есть. А я тебя в обиду не дам. Ты же знаешь, что я могу, не волнуйся. И со шпаной нашей разберусь — на ноги поставлю, и денег заработаю. Ты же знаешь, мать, что я у тебя сильный, я же в тебя. Ты только не плачь, мать. Ты только ничего не бойся.

И так он это сказал, так это прозвучало одновременно и торжественно, и наивно, что Татьяна улыбнулась помимо воли, обхватила голову сына руками и заплакала ему в рыжую шевелюру, сквозь которую уже начала показываться розовая в веснушках макушка. И на этот беззучный почти плач прибежали из другой комнаты Валька с Кирой, забрались к матери в постель, прижались к ней, один уткнувшись в колени, другая обхвативши за шею, и тоже заревели. Они плакали вместе. Долго. Наверное, час. Так долго ни до этого, ни после она не плакала. Но когда слёзы высохли, когда тепло их тел согрело ствол их семейного дерева, то словно очистившись, словно безмолвно пообещав что-то друг другу они поднялись, и дальше уже началась другая, совсем другая жизнь.

После того, что случилось с Борисом, показалось ей, что где-то внутри разбилось стекло, что-то почти невидимое треснуло и рассыпалось на мириады минут и слов. Но при этом она оставалась собой. Она болела и жгла себя нутряным жаром. Она выворачивала себя, как выворачивают свитер грубой вязки, так, что видны швы и петли. Но всё было по-другому. Сейчас же она ощутила себя вдовой. Ощутила себя человеком, половина которого уже не здесь, не в этом мире и которому теперь жить вот так, хромая мыслями и делами.

Кира стала взрослой как-то внезапно. Ещё вчера она с визгом прыгала на спину братьям, гоняла на велике по дорожкам и выуживала головастиков в канаве. Ещё вчера она, сопя и высунув язык, штопала колготки, натянув их на шестидесятиваттную лампочку. И вот уже красит ресницы, стрижет волосы модным итальянским каскадом и идёт на дискотеку. Ещё миг — заканчивает школу и уезжает поступать в Ленинградский электротехнический институт.

Последнее время перед поступлением Татьяна изнервничалась по поводу дочери. Раньше она могла быть вполне спокойна, поскольку Валентин учился на один класс старше и приглядывал за сестрой, то и дело отшивая особо ретивых поклонников. Но уже год как он уехал в Москву, и «пасти» Киру в школе стало некому. Конечно, одноклассники ничего такого себе не позволяли, опасаясь кулаков Васьки, которого на Острове знали и если не боялись, то уважали. Но всё равно сердце матери было не на месте. Да и Васька приносил ей переживания, поскольку знала за сыном способность, не особо разбираясь, заехать кому надо и не надо в лицо огромным своим кулаком.

После возвращения с флота, где прослужил он три года, Васька считался на Острове авторитетом. Дружить или хотя бы показывать своё с ним близкое знакомство считалось для пацанов признаком крутизны. Вернулся он несколько шалым, словно иным. Но вёл себя как взрослый, рассуждал и поступал соответственно. Если бы только не дрался…

За Кирой увивались почти все мальчики класса. Бывают такие принцессы, ставящие себя так, что все, включая девочек да и некоторых учителей, пасуют перед напором их и самостью. Выросла она ладной, с высокой грудью, длинными ногами, красивыми бёдрами, затянутыми в дефицитный голубой «ливайс». Джинсы, конечно, достала Лидка. Она вообще, в отличие от Татьяны, девочку баловала, чем время от времени накликала на себе справедливый гнев матери.

— Лидка, ну какого чёрта ты ей эти шмотки привозишь? И духи эти. Девочка и так возгордилась, терроризирует всех в округе. Ведёт себя несоответствующе возрасту. А тут ещё ты с эти дарами.

— Ох, девонька моя, — Лидка закуривала длинную коричневую сигарету More и усаживалась в кресло, закинув ногу на ногу, — вот что я тебе, подруга, скажу. Нехрен делать из неё комсомолку. Нехрен! Хватит уже того, что ты у нас такая правильная. Пусть будет сама собой, пусть добивается в жизни большего, чем простое бабское счастье с детьми и мужем под боком. А ей дано. Уж не знаю, как там Андреич колдовал над своим семенем, но девка вышла хоть куда. И не паси её. Она себя в обиду не даст. Не из таких.

Но что бы ни говорила Лидка, сердце Татьяны было не на месте. Уж больно дочь была не похожа на неё саму. Словно какие-то совсем иные страсти питали её маленькое сердце. Страсти, Татьяне неведомые и непонятные.

Проводив Киру на поезд в Ленинград поступать в институт, Татьяна заночевала у Лидки. Оба Лидкиных сына давно выросли и с квартиры съехали. Один жил в Архангельске и работал там в порту, другой поступил в милицию, как и отец. Получил ведомственную жилплощадь, женился и в самом скором времени Лидка готовилась стать бабушкой.

— Подруга, представляешь, я — бабушка. Это же опупеть можно! Да я сама ещё хоть куда, у меня мужик на восемь лет меня младше, и вдруг — бабушка. Нет, всем дети хороши, пока внуков нет. Внуки необычайно старят. Ну ничего-ничего, скоро сама поймёшь, когда красавица твоя тебе заделает. Или Валька в Москве. Как он там, кстати?

— Учится. В этом году хотел приехать, да их на практику посылают куда-то в Курскую область. Думаю, что и не получится у него. Пишет, что мечтает на Чёрное море выбраться.

— И пусть выбирается. Здоровье это сплошное: фрукты, вино молодое, девушки. Ему это сейчас более необходимо, чем у матери тут сидеть. Что у него там с девушкой? Ты говорила, что есть какая-то? Свадьба-то будет?

Татьяна не знала. Валентин прислал ей фотографию своей девушки, которую звали Ольга. Писал, что она старше его на два года. Девушка Татьяне понравилась. Длинные густые волосы, лицо необычайно правильное, спокойный и добрый взгляд больших карих глаз. Судя по всему, сын был влюблён. Эта влюблённость чувствовалась за небрежностью рассказа об Ольге. Вроде как о неважном, но на самом деле о том, что волнует. «Пусть у них всё получится», — подумала Татьяна. Больше всего на свете она не хотела бы, чтобы сын попал в армию. Теперь из институтов забирали, и бронь получали только отличники и те, у кого была неполная семья. Она написала письмо Семёну. Тот обещал похлопотать.

С Семёном они переписывались. Два раза он приезжал на Остров: один раз, когда был жив Сергей, другой раз уже после его кончины. Васька сразу взял над Эскиным шефство, таскал его по каким-то своим компаниям, парил в бане при дизельной и вообще всячески ублажал гостя, называя его не иначе, как «доцент». Жена Семёна ждала ребёнка, и Эскин каждый день ходил на почту звонить ей в Москву и справляться о здоровье. Оказалось, что он крестился. Здесь, на Острове, он договорился с каким-то монахом, и тот в часовне отчитал службу во здравие рабы божьей Людмилы и чада ея во утробе. Было это за два года до поступления Валентина. Как-то вечером он решил устроить Вальке экзамен по истории. Сел за стол, усадил напротив себя Валентина и начал задавать вопросы по всему курсу школы. Валентин отвечал, не задумываясь, полно, красочно, произнося имена князей, царей и полководцев, называя даты сражений, годы подписания документов и прочие удивительные подробности. Васька, стоя у двери, восхищённо смотрел на брата. Да и Кира, до того шуршавшая в спальне девчоночьим дневником, вышла на кухню и села рядом с матерью, раскрыв рот. Татьяна слушала ответы сына и чувствовала кроме естественной материнской гордости ещё и звуки чего-то другого, того, что звучало раньше, до рождения Вальки. Возможно, что увидела она сейчас в сыне будущего блестящего учёного, такого же, как Борис, его отец. И стало ей от этого покойно и хорошо.

Кира поступила, сдав все экзамены на пятёрки. Поступив, она не осталась в Ленинграде дожидаться отправки в колхоз на убор турнепса, а вернулась на Остров.

— Мама, я заслужила каникулы. Хочу быть на Острове, но жить самостоятельно, чтобы ты меня не пасла и не понукала. Я теперь взрослая. Уже студентка первого курса, — Кира продемонстрировала матери новенький голубой студенческий билет. — Обычно в сентябре выдают, но я упросила. Сказала, что мне нужно, чтобы льготный билет на поезд купить. Представляешь, пятьдесят процентов скидка!

Татьяна обняла дочь, закружилась с ней по комнате. «Взрослая! — думала она. — Совсем взрослая дочь! Студентка». Пожалуй, за Киру она волновалась гораздо больше, нежели за Валентина. Валентин учился на отлично и закончил с золотой медалью, тогда как Кира перепрыгивала с тройки на четвёрку. Разве что по физике и математике у неё были стабильные пятёрки.

Весь июль Кира куролесила по Острову, познакомившись с ленинградскими студентами-биологами. Она дневала и ночевала где-то в районе их лабораторий, время от времени выезжая кольцевать птиц или плавая вдоль шельфа с ныряльщиками. Особый интерес у неё вызывали два красивых статных парня, в компании которых Татьяна её часто встречала в посёлке. Ночевать она теперь оставалась у подружки, и Татьяна волей-неволей волновалась за нравственность дочери. Когда практика у биологов закончилась, те самые парни устроились сезонниками в артель. Жили они в савватьевских бараках, приезжая в Ребалду на велосипедах, одолженных на биостанции.

Как-то раз Кира привела их домой и представила матери как своих самых лучших друзей: Алексея и Горика. Ребята оказались славными и очень дружелюбными. Оказалось, что с Васькой они уже давно знакомы и практически, по их словам, «кореша могильные». Как-то раз после работы они по своей инициативе забрались на крышу дома и там, разведя битум, залили все щели, через которые в дождь протекала в квартиру вода. Татьяна подивилась деловитости ленинградцев и про себя решила, что подобные ухажеры для её дочери, может быть, и не страшны. Тем паче что вели они себя лихо и по-джентльменски, с неким столичным шиком, козыряя мудрёными словами и сложными словесными оборотами. Алексей, как оказалось, писал стихи. Кира упросила его почитать маме, и тот, нисколько не смущаясь, целый час читал нараспев что-то красивое и многословное, стоя у них на кухне.

Он распял себя в дверной раме, обхватив рукой притолоку. Стоял, словно на маленькой эстраде, и читал-читал-читал, прикрыв глаза. Он читал о тополиной метели в июне на Васильевском острове, о ростральных колоннах, похожих на оленьи рога. Он читал о дожде, в котором растворяются краски города, о ветре, которого не слышно, если нет листвы, что он мог бы затронуть. Он читал о дороге которой нет конца, потому что не может быть конца у пути, если этот путь к Богу. И он читал о девушке, которую никогда не встретит, но которой кто-то другой прочтёт его строчки и в награду получит поцелуй. Красивые, гулкие строки, написанные этим совсем ещё мальчиком. Татьяна взглянула на дочь и поняла, что та влюблена. Увидела, что для Киры это не просто увлечение — это большее, уже настоящее, рухнувшее небом и огласившее. И уже не принцесса класса сидела перед Татьяной, не оторва, от которой страдали учителя. Просто влюблённая девушка. Влюблённая и готовая ради своего чувства на всё. На всё, чего потребует жизнь, и даже на то, чего жизнь не посмеет от неё потребовать.