Когда ушла Татьяна, Лёнчик запил. Мужчина всегда пьёт, если от него уходит женщина. А если уходит любимая женщина, то пьёт зло, безжалостно к себе, травя и наказывая внутри то, что явилось причиной разлуки. Через неделю он не выдержал, взял билет до Кеми и, собрав вещи, поехал вослед за женой. Вылез утром на станции, трясясь от озноба, зашёл в ресторан похмелиться и встретил Лидку. Лидка покачала головой, отвела Лёнчика в служебный душ, дала мыло, полотенце и приказала привести себя в порядок. Потом усадила за столик с накрахмаленной скатертью, поставила перед ним графин с четвертинкой, горшочек с солянкой и шницель.

— Ешь, — приказала она, — и здоровье поправь. На тебя смотреть страшно. Глаза впали. Ты что, довести себя хочешь? Кому от этого лучше? Если Татьяна от тебя трезвого ушла, то пьяный ты ей и подавно не сдался.

Она сидела напротив, подперев голову руками, и смотрела, как он уплетает суп. Солянка, жирная и горячая, ворвалась в организм Лёнчика, словно передовой отряд конной армии, разя похмелье налево и направо, разгоняя кровь по сосудам, выкидывая уксусный альдегид за бруствер потовых желез. Лёнчик раскраснелся, выпил очередную стопку, крякнул и приступил к шницелю. То, что сквозило, что хлопало форточками души, пылило памятью, вдруг улеглось. Мечущиеся в истерике занавески сознания раздвинулись, и Лёнчик выглянул из себя, как выглядывают из раскрытого окна на утреннюю улицу после бушевавшей ночью грозы. Почему-то Лидкино спокойствие и фирменный немного циничный разговор пришлись как нельзя кстати. Самостоятельное, одиночное плаванье недельного запоя закончилось на берегу, где команду шизофренически размноженных Лёнчиков собрали в одного капитана и заслуженно наградили обедом и пониманием.

— Ты не дури, — Лидка щёлкала крашенным ногтем по модной газовой зажигалке, — не дури и не делай глупостей. Я Татьяну прекрасно знаю. Если она чего решила, то решения своего менять не будет, что бы ты ни творил, как бы ты ни валялся у её ног, и в каких бы сияющих латах перед ней не являлся. Нет её. Забудь. Теперь твоя судьба — жить самому. А за ребёнка не беспокойся. Татьяна — баба рассудительная, она сына от отца отрывать не станет. Повидаетесь. Ещё надоест тебе. Хороший, кстати, парень. Сурьёзный такой, деловой. Давеча тоже у меня завтракали, так он к кофейному аппарату подошёл, рассматривал, что там, да как. Механик! Это в тебя, что ли?

Видя, что Лёнчика отпускает, Лидка прошла к бару и сварила чашку горячего кофе. От Лёнчика не укрылось, что она специально устроилась у стойки так, чтобы он мог разглядеть её налитую фигуру. Он хмыкнул, допил оставшиеся двадцать грамм и закурил. Через неплотно закрытые шторы ломилось летнее карельское солнце. В его луче мерцал, закручиваясь в дыму, млечный путь пылинок. Где — то в кухне включили радио, и он услышал бодрые голоса ведущих «С добрым утром!» на Маяке. «Надо же — суббота», — подумал он. Лидка тем временем поставила перед ним чашку с кофе, дотронулась до его кисти пальцами в перстенёчках и вышла из зала.

Лёнчик думал над Лидкиными словами. И чем дольше он над ними думал, тем явственнее ему казалась их правота. Если бы Татьяна любила его, не случилось бы всего, что случилось. А любви нет. Вымаливать её, выплакивать глупо и недостойно мыслящего человека. Нужно заново учиться жить, самому по себе, не рассчитывая каждый свой день на троих, а только на себя. Он вдруг радостно подумал, что теперь может завербоваться в партию и уехать хоть на полгода, хоть на год. Он даже может отправиться на зимовку, махнуть рабочим на магистраль, поехать ловить рыбу на сейнере в далёком Японском море. Плевать, что списали с флота. Уж там-то старпомом на МРС возьмут. Никуда не денутся. С его-то образованием! Ему вновь захотелось в море. Захотелось вступить на качающуюся палубу, взлететь по ребристым влажным ступенькам на мостик, спуститься к машине, чтобы почувствовать её масляное, густое дыхание.

Что видел он на берегу? Видел то, от чего бежал с самого детства — к морю, к простору, к настоящей мужской работе. Вспомнилось, как возвращались они курсантами из первого учебного плаванья. Как ещё до Толбухина маяка рухнуло на палубу холодное густое облако, вздрызгнуло пузырями по железу, и вот уже впереди Ленинград и купол Исаакия, шпиль Петропавловки, английской булавкой подколовшей линялый гюйс ленинградского вечера, и прямо, впереди, тяжёлый утюг Кронштадтского собора. И это навсегда. Как камертон, по которому можно настраивать счастье. Если не заходится сердце от восторга, как тогда, значит, и не счастье, а так.

Из служебки вышла Лидка, уже снявшая с себя халат и оставшаяся в белой блузке и короткой тёмной юбке, плотно обхватывающей бёдра.

— Пошли, тебе отдохнуть надо. Меня тут подменят на пару часов. Мои в детском саду. Отоспишься, а там посмотрим: либо попрёшься к своей Татьяне, либо домой поедешь. Мурманский вечером отходит. Раньше все равно не попадёшь.

Лёнчик покорно встал, подхватил сумку и поплёлся вслед за Лидкой. Жила она неподалёку в пятиэтажке. Перед входом на лавочке сидел старичок и крутил в руках «Спидолу». Он поднял голову, посмотрел на Лёнчика выцветшими слезящимися глазами и вновь уткнулся в шкалу приёмника.

— Знаешь, кто это? — Лидка вошла в подъезд и обернулась к Лёнчику. — Это бывший гепеушник. Душегуб херов. Живёт же, сука! Уже под восемьдесят ему, а живёт. Это сейчас такой старенький, жалкий, а попади к нему лет сорок назад. Он вот этими руками своими людей душил. Самолично. Тут зря болтать не станут. Знают гниду. Помнят. А сейчас пенсия, путёвки в санаторий. И в глаза ведь смотрит, не стесняется и смотрит.

Они поднялись на третий этаж, Лидка открыла дверь и пропустила Лёнчика вперёд. Он вошёл, снял ботинки и остановился в прихожей, разглядывая висевшую там репродукцию Данаи из «Огонька».

— Похожа на меня?

— Не знаю, наверное.

— Говорят, что похожа. Только эта толстая, а у меня всё нормально. Ну, ты проходи, там диван разложен, раздевайся и ложись.

Лёнчик прошёл в комнату, расстегнул рубаху, аккуратно повесил её на спинку стула, запрыгал на одной ноге, снимая брюки, сложил и примостил на тот же стул. Забрался под одеяло, вытянулся на пахнущей Лидкиным парфюмом простыне и закрыл глаза.

— Подвинься, — Лидка подняла край одеяла, прыгнула в постель и прижалась к нему горячей плотью в шёлковой комбинации, — сейчас я тебя отогрею, отмолю по-своему.

— Ты что это? — Лёнчик резко отодвинулся и сел на постели.

— А что тебе зазря горевать, если можно свою тоску в меня излить? Мне твоя горячая тоска ох как ко времени придётся.

Лёнчик быстро перелез через Лидку и бросился к стулу с одеждой.

— Сбегаешь? Я к тебе со всем своим бабьим, а ты сбегаешь? Ну и дурак!

— Лид, я так не могу. Не могу и не хочу так. Я Татьяну люблю.

— Люби ты себе на здоровье кого хочешь. Я тебе не запрещаю. Только при чём тут любовь? Чем я плоха? Что, неужели не нравлюсь? Видела же, как ты на сиськи мои пялился. Что не так? Чем не угодила?

— Прости, — Лёнчик быстро надел брюки и защёлкал кнопками джинсовой рубашки, — Прости, но не могу. Не нужно мне этого.

— А мне нужно! Мне нужно, слышишь? Я уже измаялась без мужика. Как погиб Митька, так у меня же не жизнь. А я хочу. Хочу! Понимаешь ты, идиот влюблённый?

Лёнчик ничего не ответил. Не взглянув на Лидку и не попрощавшись, он юркнул в прихожую, обулся и покинул квартиру.

Вернувшись в Петрозаводск, первым делом Лёнчик направился к приятелю-геологу и попросился в партию. Приятель обрадовался, отвёл Лёнчика в отдел кадров института, где его приняли в поисковую партию номер сорок три на должность техника. Всё лето он рубил топором магистрали на севере Карелии, таскал катушки с проводами, бродил с рейкой от нивелира по холмам и чувствовал себя если и не счастливым, то уж точно не покинутым. Даже сезонникам в партии платили хорошо. Получив в октябре зарплату и остаток полевых, Лёнчик половину отправил переводом Татьяне. На часть денег купил себе модный осенний плащ с широкими лацканами, джинсы и кримпленовый костюм. Оставшихся вполне хватало, чтобы пережить зиму.

Следующие несколько лет он, уже известным путём, отправлялся с партией в леса. Иногда поля разбивались на две части, и тогда он приезжал на Соловки к сыну. Татьяна общалась с ним ровно, без эмоций, словно с родственником, который уж есть такой, какой есть и которого приходится терпеть. Попыток примирения он не совершал, чувствуя, что они обречены. Останавливался Лёнчик у Чеберяка в посёлке, утром ехал на велосипеде до Ребалды, где забирал Ваську и проводил с ним целый день. Больше всего ему нравилось плавать с сыном на рыбалку. Васька ловил азартно, радуясь каждой вытащенной треске, словно не треска это была, а экзотическая и редкая рыба. Однажды мальчишка выпал из лодки, и Лёнчик, как был в джинсах и рубашке, сиганул за ним в холодный обморок Белого моря, пока у того ещё не захватило дыхание от резкой перемены температуры. Татьяне они ничего не рассказали, предварительно высушив одежду на железных рёбрах перевернутого днищем кверху карбаса.

Как-то в июне Татьяна неожиданно позвонила и предложила взять Ваську на лето к себе. Дескать, мальчику требуется смена обстановки и мужское участие в воспитании. Лёнчик удивился, но обрадовался. Мать давно не видела внука, да и сам он мгновенно спланировал культурную программу, первым пунктом которой стояла поездка в Ленинград, по местам его курсантской юности. Он отправился на Остров и самолично забрал Ваську. Не заезжая в Петрозаводск, они на Мурманском доехали до Ленинграда, где жили целую неделю у Лёнчикова однокашника в Купчино. Развод мостов, который отец мечтал показать сыну, Ваську не впечатлил. Но вот метро произвело на него магическое действие. Он никак не мог понять, как же это поезда едут под землёй, и всё просился отвести его в кабину к машинисту.

Они плавали на ракете в Петергоф, ходили в зоопарк, а под конец отправились на Невский проспект в кинотеатр «Колизей», где на огромном экране посмотрели фильм «Шербурские зонтики». Васька заснул в середине сеанса.

— Лучше бы про шпионов посмотрели, — сказал он уже на улице, выскабливая деревянной палочкой стаканчик с крем-брюле.

Но в целом Васька поездкой оказался доволен. Что до Лёнчика, так его распирало от счастья оказаться вдвоём с уже повзрослевшим до осмысленности сыном.

После Ленинграда он отвёз Ваську к бабушке на дачу, на другом берегу Онеги, где парень пробыл до конца августа, когда за ним приехала Татьяна. В ночь перед поездом они остались ночевать в Лёнчиковой квартире. Татьяна казалась довольной, не отказалась от бокала вина, и вообще Лёнчику почудилось, что обиды между ними больше никакой не существует, как, впрочем, не существует для них и общего будущего.

— Будем друзьями? — Лёнчик поднял рюмку с кислым и пряным «Вазисубани».

— Конечно, Лёнечка. Будем друзьями.

— У тебя есть кто?

— Лёнь, — Татьяна опустила глаза, — я бы не хотела обсуждать с тобой мою личную жизнь.

— А ты не обсуждай. Просто скажи. Я же не чужой тебе.

— Хорошо, — Татьяна откинула светлую прядь назад, — есть. Он из Москвы, профессор, старше меня. Намного старше. И всё. На этом разговор закончим.

Он не стал расспрашивать дальше. Понимал, что не имеет никакого права. Но видел, что Татьяна счастлива, и удивлялся, что ему радостно на душе от того, что хорошо ей.

На следующий год он опять работал в партии — теперь в районе впадении Варзуги в Белое море. Сидя на берегу, он вдруг понял, что ещё чуть — и окончательно заякорится на суше. Следующей весной купил билеты на поезд до Москвы, там неделю пожил у школьного приятеля и вылетел самолётом во Владивосток.

Как Лёнчик и предполагал, устроиться на малый сейнер не составило труда. Его приняли с распростёртыми объятиями. Оформление заняло три дня. На медкомиссии, понятное дело, он про инвалидность «по дурке» смолчал. Получил заключение «Здоров. Годен к работе» и отправился знакомиться с капитаном.

После сухогруза МРС — что «запорожец» после «чайки». А рыболовная флотилия после торгового флота — это уже форменная ссылка. Но Лёнчик радовался и этому. Он вновь в море, вновь при деле. При деле, которому с детства мечтал посвятить жизнь. Сезон выдался тяжёлый. Циклоны приходили один за другим, и их судёнушко, загруженное рыбой, болтало как лёд в стакане с популярным среди местной интеллигенции виски. Как-то раз Лёнчик поскользнулся и чуть не потерял сознание, ударившись затылком о нактоуз компаса. С тех пор он стал осторожнее и уже не корчил из себя морского волка с руками в карманах. Вообще, команда его приняла. Не было в нём ни спеси, ни апломба, ни какой задней мысли в разговоре или в дружбе.

В начале ноября, получив причитающиеся ему сумасшедшие деньги, Лёнчик улетел домой. В Петрозаводске мело. Ветер загонял мелкую белую крупу под парковые скамейки, крутил ею на остановках, словно помешивал пшённую кашу в алюминиевой кастрюле. В квартире оказалось холодно. Батареи топили еле-еле, и Лёнчик, чтобы согреться в выстуженном жилье, жёг на кухне конфорки. Он достал из морозилки пачку «славянских» пельменей, кинул их в кипящую воду и, не одеваясь, сбегал в гастроном за четвертинкой. Возвращение требовало «банкета».

Лидкин звонок раздался, когда Лёнчик только опрокинул первую стопку и теперь энергично пережёвывал пельмень.

— Лёня, тут такое дело, — голос Лидки показался ему встревоженным, — короче, случилось кое-что.

— Опять приступ женского желания?

Лидка пропустила колкость мимо ушей.

— С Татьяной беда. Её изнасиловали. У меня сейчас лежит. В милицию обращаться не хочет.

Лёнчик не дослушал. Он бросил трубку, заметался по квартире в поисках кошелька и паспорта, накинул на себя привезённую из Владика модную куртку-аляску на синтетическом меху и выскочил на улицу. До вокзала он добежал бегом, растолкал людей у кассы и взял билет до Кеми. Мурманский отходил через десять минут и уже стоял на перроне. Он нашёл свой вагон, сунул проводнице картонку билета и прошёл сразу в нерабочий тамбур, где достал из кармана прихваченный из дома «мерзавчик» и, зажмурившись, выпил его одним долгим, злым глотком.

Первая, кого он встретил в Кеми, была Лидка. Она мёрзла на платформе, ёжась в наброшенной на плечи короткой шубе, и высматривала Лёнчика.

— Так и знала, что примчишься.

— Как она?

— Никак. Плохо ей. Я врача вызывала по блату, не из больницы. Сделал анализы, вроде всё нормально. Но у неё ещё сотрясение сильное.

— Пошли! — Лёнчик зашагал в сторону выхода с платформы.

— Вот уж нет. Стоять! — Лидка забежала вперёд и раскинула руки в стороны так, что шубка чуть не слетела с её плеч. — Никуда ты не пойдёшь. Нечего тебе там делать. Татьяна меня просила никому не говорить. А то, что тебе наболтала, так это по глупости и от того, что выпила со страху. Так что оставим её в покое. Пошли ко мне. У меня там Чеберяк сидит. Я его с Острова раньше тебя вызвала.

Они прошли в ресторан через задний вход и оказались в Лидкином кабинете. Чеберяк грузно поднялся со стула, протянул Лёнчику свою огромную ладонь и плюхнулся обратно.

— Лидка, ты давай, сообрази нам тут что-нибудь. Лучше водки. Коньяку не неси. У меня от него давление поднимается.

Он указал Лёнчику на стул рядом с собой.

— Значит так. Я всё узнал. Узнал, кто это был, что за люди. Беглые. Пятеро их. Полгода как с зоны откинулись. Отсиживались где-то, пока их искали активно. А как прошло время, подались дальше. Ну и на Татьяну твою наткнулись. Лидка их видела. В ресторане тут гуляли, дебоширить начали. Хотела же Кравчука вызвать, да не вызвала. Дура-баба. Видит же, что народ тревожный. Пусть бы документы проверили, авось и обошлось бы. А так…

Лидка принесла графин с водкой и большую тарелку с бутербродами.

— И чё теперь? — Лёнчик выпил, не чокнувшись.

— Чё-чё, — передразнил Чеберяк, — заявление же она не написала. И я понимаю. Это для женщины позор. Трепать начнут, на всю жизнь к ней приклеится. Но такие далеко не бегают. Спалятся. Беспредельщики: мозгов совсем нет. Ну кто в ресторане гуляет, когда в бегах? Только полные идиоты. Они ещё намедни почту неподалёку грабанули. А там денежных переводов на семьсот рублей. Хорошо, что ночью, так не убили никого. Когда с зоны откидывались, двоих конвойных порешили. Там же четверо рецидивистов да один салага, почти малолетка. Первая ходка у зверёныша. И туда же, ублюдок!

Чеберяк отставил рюмку, поднялся, открыл шкаф, достал оттуда стакан, налил себе больше половины и выпил залпом.

— Зло берёт. И знаешь, Леонид, что самое мерзкое? Это же грязь человеческая, мусор, помёт, а жизни ломают настоящим людям, живым. Но ты не волнуйся. Поймают. Точно поймают. Я тут своим сказал, как что будет известно, мне сообщат, а я уже тебе либо телеграмму дам, либо позвоню. А к Татьяне не ходи. Не нужно. У неё для разговоров Лидка есть. Хоть и дурища, но для такого дела сгодится. Чай, сама за ментом замужем была. Разберётся, как утешить.

Они пили до прихода Ленинградского поезда, на котором Лёнчик вернулся к себе в Петрозаводск. Ехал он в купе один. Сидел, положив подбородок на скрещенные руки, и смотрел в окно. Никогда в жизни не испытывал он такой ненависти к кому-то. Если бы только он их встретил! Он бы растерзал их, забил бы, оглушил бы ударами кулаков, разбил бы кованными сапогами их осклабившиеся пасти, изрезал бы, искромсал. Ему хотелось отомстить, насладиться этой местью, выблевать её из себя в их кровь, чтобы кровь та шипела и пенилась.

Месяц он не находил себе места. Вечерами дома, стоило ему выключить телевизор и лечь в кровать, как он представлял себе Татьяну — его Татьяну и этих зверей. Представлял так ясно, что его начинало тошнить, и желудок отвечал резью. От Чеберяка никаких сведений не поступало. Несколько раз за зиму он звонил Лидке, но та тоже ничего не знала. Говорила, что «ловят». «Ловят они, — сокрушался Лёнчик, — они только форточников ловить могут!». Местные петрозаводские менты про розыск знали. Удивились, что Лёнчик интересуется этим делом, но он сослался на то, что один из убитых конвойных приходится ему дальним родственником. Менты покачали головой, пособолезновали, но ничего толком сказать не смогли.

Наконец в феврале, рано утром раздался звонок. Звонил Чеберяк.

— Взяли их, Леонид. Всё нормально. Вначале двоих, у тебя в Петрозаводске, а те остальных сдали. Всех накрыли. Тут следствия никакого не будет. Суд в самом скором времени. Я тебе сообщу. Помяни моё слово, всем вышка выйдет. Двойное убийство, побег, почта. Ещё дела найдутся, я так думаю. Так что высшая мера социальной защиты. Можешь спать спокойно. На суд пойдёшь?

— Пойду, Борис Иванович. На рожи ублюдков взглянуть хочу. Только меня держать надо, иначе я их прямо в суде порешу. Ты же знаешь, у меня справка.

— Справка у тебя липовая. А удержать — удержу. Сам на суд приеду.

Суд состоялся через месяц и три дня. На первое слушанье Лёнчик не пошёл. Он решил, что не выдержит так долго. Ему будет достаточно приговора. Чеберяк сдержал слово: приехал накануне второго — последнего — заседания. Лёнчик приготовил водку, но Чеберяк отказался, сославшись на давление. Всю ночь он ходил курить на кухню, заснул уже под утро, когда пора было вставать.

А следующим вечером, уже после суда, Лёнчик все-таки напился. Он пил, плакал, ходил сморкаться в раковину и опять пил. Участковый сидел рядом и мрачно садил папиросы одну за одной. Лёнчик пил, и в каждой рюмке отчетливо кривлялись лица людей, надругавшихся над его женой. Рябью по поверхности водки рисовался белёсый длинный шрам молодого сучонка, пославшего кому-то в зале воздушный поцелуй. Чеберяк ошибся. Вышку получили только трое. Двоим вышло послабление, дали срока: каждому по пятнадцать. Это Лёнчика и взбесило.

— Эти мрази не должны жить. Борис Иванович, что же это такое? Почему? Они же все там убийцы!

— Спокойно, Лёня, спокойно. Суд счёл, что не все. Эти двое вроде как и случайно оказались. Они никого не убивали. Всё нормально.

— Мне плевать, что они никого не убивали. Они насиловали мою жену! Они! Все эти мрази!

— Успокойся. Пятнадцать лет в наших лагерях — не сахар. По этой статье амнистий не бывает. Но если тебе уж так неймётся, то, — Чеберяк сделал паузу, — их и на зоне достать можно. И жизнь им там сделать невыносимой до такой степени, что они сами повесятся.

Лёнчик вмиг протрезвел. Он не ожидал услышать такие слова от Соловецкого участкового.

— Только действовать надо через какого-нибудь местного авторитета, вора в законе. Тут ведь какое дело. Им почему срок дали, а не вышку? Они же сотрудничали со следствием, своих корешей сдали по полной программе. Те за них под расстрел пошли. Такие вещи не прощаются. Если нашептать кому надо, то этот «кто надо» всё устроит. Странно мне, конечно, Леонид, говорить такие вещи. Но видит Бог, и у меня на душе неспокойно. Гадко, что мразь эта, что такое с Татьяной сотворила, живой по земле ходить будет. Возьму я на себя этот грех. Сам отмолю на Острове. А ты найди здесь такого человека. Есть они тут. Только должен быть настоящий авторитет, законник, из тех, кто за понятия понимает. Я таких ненавижу, потому как понятия их — одна дрянь да паскудства нечеловеческие, да только лучше так, чем жить с мыслью, что не наказал Бог за содеянное.

Авторитета Лёнчик нашёл. Свели их те же знакомые милиционеры через своих стукачей-информаторов. Зачем Лёнчику авторитет, спрашивать не стали. Нужен человеку, да и Бог с ним. Может, роман про воровской мир писать собрался. С него станется — книголюб! Лёнчику назначили встречу в кафе на Ленина. Он пришёл туда в середине рабочего дня, когда большинство столиков пустовали. Оглянувшись по сторонам, приметил невзрачного мужичка в куртке на рыбьем меху и с лицом землистого цвета. Мужичок пил бульон из кружки, обхватив её обеими руками. На пожелтевших старческих пальцах проступало исподнее наколок. Лёнчик взял себе стакан чая и только после этого подошёл к мужику.

— Я от Славы, — произнёс он переданный ему пароль.

— Вижу. Что тебе?

— Суд недавно был…

— Знаю, — грубо перебил его мужик, — дело говори.

Торопясь от волнения и неожиданно заикаясь, Лёнчик сбивчиво поведал мужику о том, что произошло с его женой. Рассказал, что именно этих-то людей только что судили, что двое из них сотрудничали со следствием, и судя по тому, что ему рассказали знакомые милиционеры, сдали всех, в то время как могли пойти в отказ.

Авторитет слушал молча, не смотря на Лёнчика, и по малому глоточку отхлёбывал бульон. Наконец он вынул из кармана вязаную шапочку, надел и, бросив короткое «завтра приходи», вышел из кафе. Двое молодых людей, похожих на учеников ремесленного училища, сразу поднялись с подоконника в конце зала и вышли следом.

Назавтра Лёнчика разбудил звонок в дверь. Он прошлёпал голыми ногами в прихожую и открыл. На пороге стоял давешний авторитет. Не дожидаясь приглашения, он вошёл и запер за собой дверь.

— Я в кухне подожду. Одевайся пока.

— А как вы адрес… — начал было Лёнчик.

— Не будь идиотом. Одевайся и приходи.

Лёнчик быстро натянул спортивные штаны, свитер на голое тело и вышел на кухню. Гость сидел на табуретке, положив руки на колени.

— Чаю хотите? А может быть, выпить? У меня есть.

— Присаживайся и слушай, — авторитет кивнул на соседний табурет.

Лёнчик сел.

— Хорошо, что не соврал, всю правду рассказал. Умолчал только, что за тебя Чеберяк вписывается. Ну да ладно. Чеберяка на северах знают. Он, хоть и мент, но мужик правильный. Значит так. Их на разные зоны отправили. Того, что в Инту, достать можно. Уже малява в пути. Поступок его по нашим законам сучий. Потому быть ему петухом на зоне все его пятнадцать лет, если доживёт. А второго под Ленинград закатали, в «красную зону». Ничего сделать нельзя. Лучше и не пытаться.

Сказав это, мужик встал и направился к выходу.

— Погодите! — подскочил Лёнчик, — а как же? Почему ничего нельзя?

Авторитет остановился в коридоре, обернулся, улыбнулся одними губами.

— Можно сделать, но я этим заниматься не буду. Не по закону. Если хочешь, поезжай и сам с кумом толкуй. Дашь денег, тебе яйца этой суки принесут в целлофановом пакете. Но это уже твоё дело. И вот ещё, — он задумался, — ты, как я посмотрю, мужик нормальный, да и не при делах. Мой тебе совет — не наделай глупостей. Живи.

Лёнчик проводил посетителя до дверей и открыл замок.

— Забыл совсем, — спохватился он, — я вам что-нибудь должен?

Мужик остановился и впервые взглянул прямо в глаза. И Лёнчик словно поскользнулся на этом взгляде, настолько он оказался прозрачный и пустой.

— Дурак ты, — сказал мужик и вышел.

Лёнчик запер дверь, вернулся на кухню и только тут понял, что он действительно мстит. И от этой мысли его затошнило.

Идея переехать в Ленинград зрела у Лёнчика давно. После общения с авторитетом он наконец засобирался. Получил через знакомых в горисполкоме разрешение на обмен и быстро поменял свою двушку на однокомнатную с доплатой. Снял с книжки накопленные деньги, продал радиолу и телевизор. Всё вместе получилось около девяти тысяч рублей. «Должно хватить», — подумал он. Твёрдо решив дойти до конца, он намеревался дать денег куму на той самой ленинградской зоне. Дать денег, чтобы с тем, последним мерзавцем что-нибудь произошло. Пусть несчастный случай на лесопилке, пусть «при попытке к бегству». Но жить эта гнида не должна.

Перед отъездом Лёнчик заехал к матери и провёл у неё целое воскресенье, слушая обычные её рассказы о том, какой он был хороший мальчик, когда был маленьким. Против Ленинграда мать не возражала, тем более что он соврал ей, дескать, знакомые обещают устроить в пароходство. А Ленинград матери всегда нравился.

Он оказался на Финляндском вокзале в начале марта. Ещё лежал снег. От сырого морозного воздуха отваливался нос. Лёнчика встречал всё тот же однокашник, в квартире которого они останавливались с Васькой. Однокашник приехал к поезду на подержанном четыреста третьем «москвиче» серого цвета. Они сквозили через вечерний город, и Лёнчик радостно узнавал знакомые с юности места. Литейный с мигающими светофорами, Владимирский, Боровую, Витебский. Дальше он уже никогда не забирался. Они ехали вдоль каких-то гаражей, промышленных корпусов и Лёнчик просто следил за стрелкой тахометра.

Приятель выделил Лёнчику целую комнату, в которой раньше жила мать. Предоставил в распоряжение шкаф с книгами, продемонстрировал холодильник, после чего, извинившись, уехал на свидание. Лёнчик сидел на кухне и не мог поверить, что приехал в Ленинград навсегда. Приехал сюда жить. Вот так просто. Взял и приехал жить. Впрочем, для начала у него оставалось дело. Дело, к которому он не знал как и подступиться. Приехать в ИТУ номер такой-то, вызвать начальника и сходу сказать ему, что, мол, так и так? Нет, это исключено. Его отправят в сумасшедший дом имени Скворцова-Степанова. И будут правы. Но как?

Назавтра Лёнчик поведал другу, что имеет некое очень деликатное дело к начальнику исправительного учреждения под Ленинградом. Учреждение находится в пятнадцати километрах от города Ломоносова.

— Всё бы хорошо, но к нему же не подступиться, — Лёнчик отхлёбывал горький чай из чашки и тёр подбородок.

Оказалось, что проблема решаема. Брат приятеля работал директором кафе в Ломоносове и знал всех серьёзных людей в округе. Приятель позвонил и вкратце изложил суть проблемы. Вечером раздался звонок. Лёнчику назначили встречу в ресторане «Баку».

— Ну и вкус у этого вертухая, — поморщился приятель, — но слушай. Ты его там встретишь, а узнаешь по тому, что на столе у него будет лежать…

— Журнал «Огонёк», — съязвил Лёнчик.

— Будешь смеяться, но это так.

Кум оказался дородным мужчиной лет пятидесяти. Он указал Лёнчику на стул напротив себя, подозвал официанта.

— Значит так. Посольской пятьсот. Заливное, биточки, ну и, там, грибочки-огурчики.

После этого он закурил, пустил дым вверх и уставился на Лёнчика. В отличие от авторитета смотрел прямо в глаза изучающее, ждуще.

— Что хотим, юноша?

Лёнчик достал из внутреннего кармана пиджака свёрнутый вчетверо листочек с именем и фамилией и передал куму. Тот развернул, прочёл, свернул обратно и бросил листок на стол.

— И что?

— Он на вашей зоне.

— Я что, их всех по именам знать должен? Что надо? Хочешь, чтобы к тебе на свиданку отпустил? Пидор, что ли?

— Хочу, чтобы его не стало.

Кум затянулся, затушил окурок в пепельнице и наклонился к Лёнчику.

— А ты вообще кто? Ты откуда такой взялся?

— Я из Петрозаводска.

— А почём мне знать, что ты из Петрозаводска, а не с улицы Якубовича?

— А что там?

— О даёт! — кум хохотнул, разлил водку и подвинул стопку Лёнчику. — Там, юноша, прокурор по надзору. Ладно. Вижу, что ты сам по себе. Уж больно рожа у тебя дурацкая, губа заячья, приметный такой. Да и вообще, ведёшь себя как дурак. Ты кто по профессии?

— Макаровку окончил.

— Макаровку, — мечтательно протянул кум. — Я тоже хотел плавать. В загранку ходить. А вместо этого всякий сброд сторожу. Гримасы судьбы. Что тебе это чучело сделало?

— Какая разница? Не важно. Я заплачу сколько скажете.

— Это, милый друг, позволь мне решать, нужно тебе говорить или нет. А заплатить заплатишь, конечно. Денег-то у тебя хватит?

— А сколько надо?

— Подумаем.

Официант принёс заказ и кум начал с аппетитом поглощать горячее.

— Ну, так что он тебе сделал? Что не поделили? Какая у него статья хоть?

Лёнчик назвал статью. Кум поперхнулся, вытер рот салфеткой и уставился Лёнчику в глаза.

— Серьёзно. Это как мимо вышки пройти с голой жопой. По льготе получил, как сотрудничавший со следствием? Дружка твоего сдал? Ну? Признавайся!

— Он с остальными изнасиловал мою жену, — выдохнул Лёнчик.

К водке так и не притронулся. Просто сидел и ждал, когда же ему назовут цену. Кум кивнул головой и занялся тем, что у него лежало в тарелке. Покончил с биточками. Заново налил водки, крякнул, придвинул заливное и пару минут ел в полном молчании. Наконец отставил пустую тарелку, вытер губы, приспустил узел галстука и опять подозвал официанта.

— Мил человек, скажи там музыкантам, пусть сыграют для меня «Белой акации гроздья душистые».

Он вынул из нагрудного кармана червонец и сунул официанту в руку. Официант поклонился и поспешил к сцене. Лабухи закивали головой и через мгновения раздались аккорды романса.

— Люблю, знаешь ли, послушать что-то вечное. У меня на зоне один артист отдыхал. Так пел, что слёзы на глазах. По амнистии в прошлом году вышел. Ну и пусть ему. Хороший человек. Значит, к делу…

Он достал автоматическую ручку, щёлкнул, пододвинул к себе давешний листок и, нарисовав число, передал Лёнчику.

— Вначале деньги, потом дело.

Сумма была серьёзная. Лёнчик ожидал, что услуга потребует денег, но никак не предполагал, что речь может идти о трёх тысячах рублей.

— Дорого, — наивно пролепетал он.

— Жизнь, юноша, — это штука дорогая, а смерть — нет. Это так, копейки. На свечки пойдёт, которые буду в церкви ставить, чтобы грехи отмаливать. Цена меняться не будет. Либо принимаешь, либо катись в свой Петрозаводск.

— Принимаю, — Лёнчик вновь свернул бумажку и положил в карман, — только вперёд будет половина суммы, а половина после того как, — он замялся, пытаясь подобрать подходящее слово, — после того как всё будет сделано.

— Коммерсант! — фыркнул кум. — Ладно, хрен с тобой. Сам знаешь: если что не так — урою. До дома не доедешь.

Они условились о времени и месте, где Лёнчик должен будет передать какому-то прапорщику деньги.

— Я позвоню тебе, когда что-то решится. Ты по тому же номеру, что и вчера?

Лёнчик кивнул.

— Ну и славно. Несчастный случай на производстве устроит?

В Купчино Лёнчик добирался трамваями. Всю дорогу его не покидало ощущение, что обляпался чем-то жидким, липким и постыдным. Но идти на попятную было уже поздно.

Через пару недель кум позвонил и назвал время и место передачи денег. Ещё через две недели, когда он уже начал нервничать, позвонил брат приятеля и вновь назначил встречу в ресторане «Баку». Лёнчик приехал заранее и попросил посадить его за тот же столик, за которым они сидели с кумом в прошлый раз. От волнения его знобило.

— На. Держи документ, — усевшись, кум первым делом сунул Лёнчику бумажку, а потом уже подозвал официанта.

Это была справка врача тюремной больницы с констатацией смерти заключённого номер такой-то: фамилия, имя, медицинские термины, и дальше «от многочисленных травм, несовместимых с жизнью, полученных в результате несчастного случая при выполнении погрузо-разгрузочных работ».

— Устроит? — кум улыбался.

— Я не знаю. Не свидетельство же о смерти просить.

— И то правильно. Доверяй. Деньги можешь прямо сейчас передать. Есть с собой?

Лёнчик аккуратно протянул через стол конверт.

— И вот ещё что, — кум улыбнулся, — будешь трепать, считай, для тебя такая же справка готова. Понял, морячок?

В скором времени Лёнчик действительно устроился в пароходство, да ещё и на блатную должность — диспетчером ХЭГС. Через год получил ведомственную комнату в конце Рижского проспекта, у самого магазина «Альбатрос». В «Альбатросе» или, как его называли, в «Лоботрясе» Лёнчик в самом скором времени привык отовариваться. Товары там были либо импортные, либо отечественные, но те, что в обычных магазинах, почему-то не появлялись. Купил себе огромный японский магнитофон, новый цветной «грюндик», через знакомых заказал шведский гарнитур. Вечерами Лёнчик слушал джаз и читал. Книгами он загрузил все шкафы. Новые приятели отвели его однажды в садик во дворе магазина подписных изданий на Литейном. Теперь все выходные он проводил там, в компании таких же, как он, книголюбов, обмениваясь изданиями, рассуждая о современных писателях и аккуратно распивая портвейн из складных стаканчиков.

Каждый месяц он отсылал Татьяне треть зарплаты. На алименты она так и не подала, но для Лёнчика это ничего не значило. Он считал необходимым помогать, тем паче что зарабатывал хорошо. Знакомые моряки привезли ему из Японии небесного цвета «форд» с правым рулём. И теперь он ездил по городу, ловя на светофорах завистливые взгляды водителей «волг» и новомодных «жигулей».

Иногда он проводил отпуск на Острове, по-приятельски общаясь с Татьяниным новым мужем. Андреич Лёнчику понравился крепкой мужской рассудительностью и мягкостью. Доктор окружил детей и Татьяну заботой, не оставлял вниманием и Ваську, который из забавного мальчишки-сорванца превратился в хулиганистого пацана и вступил в самый опасный для подростка возраст. Однажды Андреич приехал в Ленинград с маленькими Валькой и Кирой. По-родственному останавливались у Лёнчика на Рижском. К тому времени он обитал уже в двух комнатах, осуществив, по совету знающих людей, хитрую авантюру с фиктивным соседом. Лёнчик катал их по городу на «форде», угощал в ресторане «Дома актёра», где его все уже знали, и вообще, старался создать гостям максимум комфорта. О Татьяне Лёнчик не расспрашивал. Ему казалось, что это будет неудобно и может показаться Андреичу попыткой заявить на неё свои права. Андреич тоже старался о жене не говорить, упомянув лишь вскользь, что она здорова, на работе всё хорошо, а больше ему и нечего было рассказывать.

Васька проходил службу на Северном флоте и писал отцу забавные и трогательные письма, полные грамматических ошибок. Грешным делом, Лёнчик подумывал, что после Васькиного дембеля заберёт он его к себе. Представлял, как будут жить они с сыном в квартире на Рижском, как устроит он Лёнчика к себе в порт, как будут они утром ездить вдвоём на работу. Может быть, даже Васька будет за рулём. Это какое счастье для парня — ехать по Ленинграду за рулём заграничной машины, совсем другое дело, нежели грузовики по Острову гонять. Он мечтал, что Васька женится на какой-нибудь студентке и приведёт её к ним жить. Представлял, что по коридорам их небольшой коммунальной квартиры поедет уже его внук на маленьком трёхколёсном велосипеде. И соседка, старая бабушка Лия Исааковна, накормит его пирожками, зажаренными на чугунной сковородке.

— Внучок-то, Лёнечка, на тебя похож. Такой же шустренький, рыженький.

— Конечно, Лия Исаковна, кровь-то наша — Головинская.

В этом Лёнчик видел счастье и не представлял себе иного развития событий. Сам жениться вновь не собирался. Барышни из пароходства не обделяли его вниманием, но на симпатию их и лёгкий флирт отвечал он спокойной и сдержанной симпатией, впрочем, не оставляющей никаких шансов на развитие отношений. Однажды случился у него не то чтобы роман, но что-то такое, что потребовало от Лёнчика душевных сил, времени и, возможно, каких-то надежд. Хорошая женщина, разведённая, сотрудница конструкторского бюро одного из Ленинградских объединений. Они ходили в кино, ужинали вместе в ресторане «Восток», катались на тройках по заснеженному парку и даже целовались на эскалаторе. Но ничего не получилось. Не смог и не захотел Лёнчик обмануть себя. Давно уже понял, что единственным грузом его души, единственным счастьем сердца была и останется Татьяна. И никто другой не сможет стать для него своим. Хорошая женщина обиделась, перестала звонить и в скором времени навсегда исчезла из его жизни.

А забрать к себе Ваську не получилось. Умер Андреич. Чеберяк прислал телеграмму, но на похороны Лёнчик не приехал. Уже и билет купил, собрался, на работе отпросился, но, придя на вокзал, посмотрел на стоящий состав, развернулся и, опустив голову, побрёл обратно в метро. Доехал до Лавры, свечку поставил.

Васька же остался с матерью. И это было правильно. Лёнчик ощущал себя спокойнее от того, что их сын, уже взрослый и серьёзный, рядом с Татьяной. Когда же Валентин уехал в Москву, а через год Кира, поступив в институт, перебралась в Ленинград, надежд на Васькин переезд уже не осталось.

Шли годы. Лёнчик продолжал работать в пароходстве. После всех реорганизаций и изменений назначили его заместителем начальника всё той же ХЭГС. К этому времени оказался он там чуть ли не самым старшим. Его все знали, любили, но нет-нет, да и пытались спровадить на пенсию. На Соловки он теперь приезжал каждое лето. Чеберяк давно уже не работал участковым, болел ногами и чаще всего сидел на лавочке перед входом в дом, часами наблюдая за покачивающимися в шлюзе катерами. Выпивать ему уже не позволяло здоровье, да и Лёнчик, хоть и был моложе Бориса Ивановича почти на жизнь, тоже от этого дела отвык. Про то, что Лёнчик сделал двадцать лет назад, он Чеберяку так и не рассказал. Но по тому, как однажды посмотрел на него старик, понял Лёнчик, что тот всё знает. А если не знает, то догадывается. Было в том взгляде и понимание, и прощение, и уважение старого и мудрого человека.

Большую часть отпускного времени Лёнчик проводил у Татьяны, уже не стремясь вытащить сына на рыбалку или по грибы. Татьяна после смерти Андреича потускнела, и за следующие лет пять светлые её волосы совсем выбелила седина. Морщинки вокруг глаз, возле губ, на шее. Руки в пятнышках веснушек на некогда упругой коже словно истончились и, когда она складывала их на коленях, усевшись перед телевизором, казались вылепленными из алебастра.

Однажды, помогая Татьяне нести корзину с бельём до натянутых на воротцах за домом верёвок, спросил, не была бы она против, если бы он вернулся на Остров. Татьяна поставила корзину на перевёрнутую днищем вверх железную бочку, вытерла руки о фартук, поправила прядку волос, выбившуюся из-под платка. Долго-долго посмотрела в лицо Лёнчику, потом провела ладонью по его щеке.

— Возвращайся, Лёнечка. И не на Остров — к нам возвращайся. Мы же семья.

На следующий год, в мае, Лёнчик устроил на работе банкет по поводу своего шестидесятипятилетия, после которого неожиданно для всех, уволился из пароходства. Он сдал комнаты родственникам приятеля-книжника, собрал вещи и уехал к жене и сыну. Ночью в поезде он плакал.