Квартиру Валентин с Ольгой получили зимой, когда уже отчаялись дождаться и всерьёз подумывали брать кредит. По Москве ходили слухи, что очереди вовсе отменят: оставят только для инвалидов и участников войны. Их же, вузовская, и без того не двигалась уже много лет. Оптимистические обещания ректора поспособствовать молодым аспирантам в получении жилья остались обещаниями. И не аспирант давно — семь лет как защитился, а всё по выселкам. Привычка к съёмному жилью переросла у них с Ольгой в привычку не покупать лишних вещей. Основной скарб, пока меняли квартиру за квартирой, составляли книги. Большую часть в конце концов Валентин свёз на кафедру. Появился свой кабинет, в нем несколько шкафов. Можно было позволить хотя бы часть книг оставить там. Никуда они не денутся, а при переездах таскать неподъёмные коробки быстро надоело. Кроме книг основными вещами считались маленький кухонный телевизор, два компьютера, гладильная доска и несколько сумок с вещами. После рождения Варвары к переездам предназначалась детская кроватка, манеж и куча игрушек. Однако странное дело, но на последней квартире они задержались уже на три года и, если бы не приятная неожиданность в виде открытки о получении ордера, прожили бы ещё столько же. Ольгина однокурсница Эльвира уехала собирать материал для диссертации в Норвегию, где скоропостижно вышла замуж за своего куратора. Обосновалась с мужем-этнографом на хуторе, а квартиру сдала Ольге и Валентину. Это было самое комфортное жильё из всех тех, что они снимали. Дом на углу Ленинского проспекта и проспекта Вернадского. Двухкомнатная. На восемнадцатом этаже. Прекрасный вид. Кооператив, построенный отцом и отданный дочери в год поступления. Метро рядом. Магазины. Ольга полюбила эту Элькину «хату» ещё в студенческие времена, когда на первых курсах сбегала из общежитского разгула готовиться к сессиям.

Здесь же они с Валентином провели свою первую ночь, оставшись после дня рождения «помочь прибраться». Они мыли на кухне посуду, и Валентин млел от каждого прикосновения к горячей и мыльной Ольгиной руке. Распущенные и завитые Ольгины волосы щекотали ему щёку. Хотелось, чтобы посуда не заканчивалась подольше. Элька уже двадцать минут целовалась с кем-то в ванной. В смачно ободранном кресле дремала кошка. Из гостиной доносился Wish You Were Here. Разномастные рюмки тонкого стекла расставлялись шеренгами повзводно на расстеленном полотенце с олимпийским мишкой. Тарелки вытирались таким же полотенцем, но с изображением волка из «Ну, погоди!». Вытирались и складывались в шкаф. Когда уже всё было вымыто, вытерто и каталогизировано согласно кухонному реестру, Валентин опустил рукава новой джинсовой рубашки (предмета своей гордости) и вопросительно взглянул на Ольгу: «Поехали?» В этот миг дверь кухни приоткрылась. Появилась растрёпанная Элькина голова.

— Ребята, я там вам бельё в большой комнате бросила. Сами справитесь? Если что нужно, стучитесь в стенку. Но лучше не стучитесь.

— Хорошо, — ответили они хором. Ответили такими уверенными и спокойными голосами, как будто лечь в постель вдвоём для них было обычным делом.

— Ты покури пока, я постель разберу, — Ольга деловито сняла с себя передник и, не смотря на Валентина, вышла из кухни. Валька сел на табуретку и сложил руки на коленях. Вскочил, удивившись невольно принятой позе терпеливого ожидания. Открыл холодильник, достал початую бутылку рислинга. Сделал несколько глотков из горлышка. Открыл кран, пустил воду. Вымыл зачем-то и без того чистые после горы посуды руки. Закрыл кран. Вытер руки об оставленный Ольгой передник. В открытое оконное стекло с хохотом ударялись отражения фар сентябрьских такси, как в пинболе проскакивая между таких же фантомов светофоров, квадратиков окон далеких домов — наискосок в самый угол рамы. Валентину стало совсем не по себе от этого нежданного ожидания того, чего он, что уж скрывать от самого себя, желал и предвкушал два месяца их знакомства. Они ходили вместе в кино, где он позволял себе время от времени в самые «страшные» моменты брать Ольгину руку в свою. Они обедали вместе в столовой. В конце концов, они раз пять уже поднимались с Илюхой на этаж к филологам и часами распивали с весёлыми подружками Ольгой и Надей красное терпкое «Саперави», заедая его сухим тортиком. В прошлые выходные они вдвоем с Ольгой ездили в Дмитров, где бродили по монастырю. На обратном пути Ольга задремала на плече у Валентина, и Валька всю дорогу дышал запахом её густых жестких волос. Когда вошли контролёры, он аккуратно, чтобы не пошевельнуться, вынул из нагрудного кармана билеты. Тётка контролёрша пробила их и, возвращая, улыбнулась: «Замаялась деточка. Ну, пусть поспит. До Москвы ещё полчаса». И этим простым словом «деточка» взорвало внутри у него небывалый заряд нежности, в мгновение разметавший все мысли кроме одной: «Люблю!»

Ольга появилась с двумя полотенцами в руках. — Я первая в душ. Потом ты. Придёшь, свет не включай. Хорошо?

Как всё просто. Как всё просто и так, как должно быть. Полотенце. Душ. Стоп! Валька вдруг испугался, что Ольга постелила им раздельно. Он вскочил с табуретки, на цыпочках прокрался по коридору и заглянул в комнату. Ночник на тумбочке. Диван у окна разложен и застелен одеялом. В ногах красный вязаный плед с кистями. В колонках чуть слышен Pink Floyd. На втором диване — Элькины подарки. Валентин затворил дверь и так же на цыпочках вернулся в кухню. Как же это здорово. И вместе с тем немного страшно.

Валька хоть и был избалован вниманием одноклассниц, но держал себя в нарочитой строгости. На дискотеки в клубе ходил редко, да и то, когда пацаны звали, а Валька понимал, что если не пойдёт, то станет мишенью для всяких подколов. На дискотеках он лихо танцевал под итальянцев и Антонова, но до завершающих «медляков» не оставался. На велосипед и к себе — в Ребалду. Девчонки писали ему записки, подсовывали в тетрадки или оставляли на столе в классе. И всё. Чёрт возьми! Да он ведь и целовался-то всего три раза в жизни. Первый и второй раз почти понарошку со студенткой-практиканткой на монастырском раскопе, а третий уже с Ольгой в лифте. Он вспомнил дышащий, опрокидывающий Ольгин поцелуй и почувствовал возбуждение.

Ольга легонько поскребла ноготками стекло кухонной двери, оповещая, что душ освободился. Валька затушил закуренную было сигарету и прошёл в выложенную кафелем Элькину ванную. На запотевшем стекле было выведено «Я тебя жду. О.» От этой надписи возбуждение только усилилось. Валька спешно выполнил несколько упражнений дыхательной гимнастики, скинул с себя одежду и залез под воду. Несколько секунд под ледяными струями отрезвили его начинающую внезапно хмелеть голову. Он растёрся полотенцем, стал одеваться, но вновь скинул с себя всё и просто обмотал полотенце вокруг талии.

Выключил свет на кухне, на ощупь вдоль стенки прошёл мимо комнаты, где Элька заперлась с кем-то своим, и открыл дверь гостиной. Ночник не горел. Полосы света от проезжающих где-то внизу машин чертили потолок. Валька кинул одежду на кресло, на цыпочках подкрался к дивану и приподнял край одеяла. В тот же миг Ольга обхватила его шею руками и уронила на себя.

— Где ты ходишь? Сколько можно полоскаться? Иди сюда. Иди.

Она стащила с Валентина влажное полотенце, швырнула его куда-то в дальний угол, и как он не пытался остановить что-то внутри себя, но уже через несколько секунд его гнуло и сотрясало в самой тайной Ольгиной глубине.

Теперь их кровать стояла в той же самой комнате, но у стены. Диваны давно отправились на дачу как потерявшие актуальность в связи с появлением «Икеи». Но полосы света всё так же ночами гонялись друг за дружкой по потолку. Разве что эротических воспоминаний не вызывали. На кухне появились посудомоечная и стиральная машины. Спальню, в которой теперь царила дочка, Эльвира перед самым отъездом оклеила модными блестящими обоями с бордюром. Они мерцали в свете переливающегося Варвариного ночника огромными нездешними цветами. Валентин даже про себя называл это место домом. Место, где с тобой и твоими близкими свершается всё самое лучшее, разве не дом?

Вдруг звонок из деканата. Это было сразу после окончания зимней сессии. Валентин работал в кухне, разложив на столе многочисленные ксерокопии журнальных статей. Ольга уехала в университет, оставив мужа разбираться с желаниями загрипповавшей дочери. Варька случилась спокойным ребёнком, не требовавшим особого к себе внимания. Она сидела в кровати и увлеченно раскрашивала фломастерами очередную книжку. Валентин продрался через скверный язык чужого наукообразия, наконец вычленив то, что ему казалось необходимым для собственной статьи. Поставив мысленно жирную запятую, он вышел покурить на лестничную площадку, когда услышал телефонный звонок. Выкинул недокуренную сигарету в окно и бросился в квартиру. Нужно всегда успевать схватить трубку раньше, чем это сделает Варвара, которая начинает разговор бодрым: «Никаво нет дома. До свиданя». Приглашение на получение ордера оказалось настолько неожиданным, что он только и промычал в трубку: «Ага. Спасибо. В понедельник заберу». Уже через миг до него дошло, что произошло настояшее чудо: им дали квартиру!

— Варвара Валентиновна! — он схватил дочку и подбросил под самый потолок. — У тебя появилось наследство!

Закружил девочку по комнате, положил на кресло, стал щекотать, смеясь вместе с ней.

— Вот это да! Вот это сегодня день! Где же бродит мама наша? Где же ходит мама наша? Как же маме нашей сообщить о таком чуде, когда мама наша забыла дома свой телефон? Мы маме сейчас будем звонить на работу. Будешь с мамой разговаривать по телефону?

Варька вытаращила на папу глаза и усиленно закивала головой вверх-вниз. Валентин набрал телефон Ольгиной кафедры, умоляя небеса, чтобы жена оказалась у себя, а не в библиотеке или в архивах.

— Кафедра. Соловьева, — голос жены, всегда очень официальный через провода.

Валентин дал трубку дочке.

— Здастуй, мама! — бодро прокричала в трубку Варвара.

— Молодец, — прошептал Валентин, — теперь спроси маму, сидит ли она.

— Мама, ты сидишь? Она сидит.

— Теперь скажи маме, чтобы она села покрепче.

— Мама, папа говоит, чтобы ты села покьепче.

— Скажи маме, что мы получили квартиру.

— Мама, мы получили квайтию. Папа, мама говорит «уя»!

Через неделю они имели на руках смотровую и ключи. Поехали после работы, позвонив в садик и предупредив, что сегодня заберут Варвару позже. Квартира оказалась в Перово. Они долго плутали какими-то улочками, пока наконец не нашли нужный адрес. Дом был только что сдан, и во многих квартирах спешно шли ремонты. Лифт ещё не работал. Молчаливые таджики сновали по этажам с мешками. На лестничных площадках стояли чьи-то не донесенные до квартир унитазы, упакованные в полиэтилен. Валентин с Ольгой поднялись на восьмой этаж и остановились перед крашенной суриком железной дверью с номером двести три.

— Валечка, представляешь, там, за дверью, — наш собственный дом! — Ольга взяла мужа сзади за локоть и положила подбородок ему на плечо. — Теперь у нас будет совсем другая жизнь. Совсем-совсем другая жизнь, чем была раньше. Ты к этому готов, муж мой любимый?

— А ты предлагаешь не открывать дверь?

— Дурак ты, Валька! Я тебе пытаюсь показать всю значимость этого момента, а ты идиотничаешь! Ведь это рубеж. За этой дверью — рубеж. Раньше мы с тобой были самыми натуральными московскими бомжами, разве что только с работой и регистрацией. А теперь у нас с тобой будет настоящее своё жильё, которое «мой дом — моя крепость». Неужели тебя это не заводит?

— В сексуальном смысле?

— И в сексуальном смысле тоже, — Ольга прижалась сильнее.

В этот момент соседняя дверь треснула замком и распахнулась. Пожилой мужчина с охапкой обоев в руках отшатнулся от неожиданности, увидев в темноте Ольгу и Валентина.

— Ох, извините. Я привык, что в этом конце коридора никого нет.

— Ничего-ничего, Это вы нас извините. Стоим тут, шепчемся, вместо того чтобы дверь открыть и войти. Мы ваши новые соседи.

— Эх, ребята, вы не мои соседи. Я тут только работаю. Кстати, ремонт делать будете у себя? Могу очень недорого помочь с отделкой. Качество хоть сейчас предъявлю. Посмотрите?

— А посмотрим, — согласился Валентин. — Оля, посмотрим качество?

Оля недоуменно взглянула на мужа.

— Давай. Давай посмотрим.

Мужчина осторожно примостил свою ношу на пол и сделал приглашающий жест.

— Здесь разуваться не надо. У меня полиэтилен постелен. Вот, смотрите, как обои поклеены в спальне, тут не смотрите, я ещё не доделал. Лучше бы они и не клеили сами ничего, чем лепить абы что на мокрые стены. Дом же с отделкой сдаётся, а отделка очень условная. Линолеум ужасный, положен прямо на бетон. Так мало того, что на бетон, они ещё предварительно даже не подмели. Куски цемента с орех под линолеумом. Всё содрал. Хозяева тот линолеум уже на дачу отвезли. Новый оцените, как положен! Ну? Красота же! Конечно, ламинат лучше, но захотели линолеум — их воля. Смотрите, как санузел сделан. Как плитка лежит. Уголочки все ровненькие, тут на клею у меня. Пол на кухне пробковый хозяева заказали, он ещё и с подогревом. Здесь всё выведено под посудомой. Разводки не было, понятное дело, я сам штробил, потом аккуратненько замазывал. Всё заизолировано, везде клемники. Краны, которые воду перекрывают, я поменял. У вас там, небось, такие же стоят, как и здесь были. Нужно менять обязательно. Неровен час накроются, соседей зальёте, потом деньги будете платить. Лучше такие вещи с самого начала предусмотреть.

— Да, — Валентин снял шапку, — очень качественно. А дорого берёте?

— Ребята, не дороже денег. Я же вижу, что вы люди не очень богатые. Договоримся. По московским меркам работаю практически задаром. Ну и, пока работаю, тут живу. Не пью совсем. Никого к себе, конечно, не вожу. Уже возраст не тот, не до глупостей.

— Извините, а вы не москвич? — Ольга сама застеснялась своего вопроса.

— Москвич. Ну, или в прошлом москвич. Бывший московский, теперь деревенский. Приехал сюда сорок лет назад в техникум. Здесь женился, здесь работал. Потом продал две комнаты в коммуналке, где мы с женой и ребятами жили. Ребята уже сами по себе. У каждого своя семья. Продал, купил огромный дом в деревне, за Новгородом. Я сам в Новгороде родился. Переехал. Теперь пять гектар своей земли. Там воздух целебный. Самое то для моего давления и язвы. Хозяйство завёл. Две козы, куры. Вообще, я профессиональный строитель, отделочник. Летом и там работы хватает — неподалёку садоводство. А зимой вот иногда в столицу возвращаюсь на заработки. У меня, дорогие мои, тридцать лет рабочего стажа. Не как эти урюки делаю. Я же понимаю, что нужно сперва, а что потом. И материалы все новые знаю. В магазины заезжаю, у продавцов спрашиваю, передачи всякие смотрю. Ну, как? Пойдём оценивать ваш фронт работ?

Длинный ключ с разлапистыми бороздками никак не хотел вставляться в замочную скважину в тёмном коридоре.

— Не торопитесь вы так, — рабочий добродушно улыбнулся и положил руку на плечо Валентину, — давайте я?

— Нет-нет, я сам. Просто первый раз эту дверь открываем. Мы же только смотровую получили.

— Так вы ещё свою квартиру не видали? Ну, дела! Это момент ответственный. Вы тогда сперва сами. А как налюбуетесь, то мне в звоночек позвоните, я и выйду.

— Какой деликатный человек, — шепнула Ольга Валентину на ухо, — ну ты, открывай же! Я сейчас описаюсь от нетерпения.

Замок дрызнул чем-то внутри и открылся. Валентин сделал шаг внутрь, протянул руку вдоль стены и нащупал выключатель. Под потолком вспыхнула лампочка, вкрученная в висящий на длинном проводе патрон.

— Ух ты! Валька, а здесь прихожая в два раза больше, чем в той квартире! И смотри, какой вход в комнату. Ого! Да тут двустворчатая дверь! — Ольга побежала по коридору на кухню и закричала уже оттуда: — Валька! Здесь с кухни выход на балкон. И кухня удивительная, кухня просто огромная! И раковина стоит, и плита есть!

Квартира оказалась даже больше, чем та, в которой они сейчас жили. Три комнаты: спальня, гостиная и маленькая детская. Кухня с двумя окнами на две стороны. Две кладовки, санузел, антресоль. Обои на стенах и вправду были поклеены скверно, со швами. Углы возле батареи уже топорщились. Линолеум во всех комнатах лежал одинаковый — светло-серый без рисунка. Ванная стояла стальная, эмалированная, раковина и унитаз — салатового цвета. Стены в ванной покрывала ядовито-зелёная краска.

— Как я посмотрю, обращались к самым крутым дизайнерам, — засмеялся Валька. — Очень смелое сочетание цветов и материалов. Ну, ничего. Жить можно. Только вот что самое сложное: каким же образом мы тут будем жить, если у нас с тобой даже кровати своей нет? Оль, ты на гладильной доске у меня поместишься?

— Валечка, я у тебя помещусь даже на подоконнике, если бы тут были подоконники. Нужно заказывать хоть какую-то мебель, причём срочно. И, по-хорошему, какой-никакой, а ремонт надо предпринять. Пусть бы обои только переклеить, в ванной и кухне плитку положить, да и по мелочам. А в остальном это просто хоромы какие-то.

— Плитку, — Валентин потёр подбородок, — На что мы всё это счастье покупать будем? Моего гранта хватит разве что на кровать, ну, может быть, на стол. Потом, ещё на что-то жить надо.

— А мы с тобой займем тысяч несколько на годик.

— Кто это нам даст тысяч несколько? — засмеялся Валька. — И как мы эти несколько тысяч станем отдавать?

— Ну, кто-нибудь же даст, — Ольга обняла Вальку и чмокнула в нос. — Вот, скажем, твой и мой нежно любимый Семён Эдуардович. Друг он семьи или вдруг?

Валентин сам вспомнил про дядю Сеню. Эскины уже десять лет как расселили свою коммуналку и теперь царили там безраздельно. Последний раз Валька с Ольгой заходили к ним в гости три года назад, ещё до рождения Варвары. Потом стало не до визитов. Да и смысл в этих «гостях», если кабинет Семёна Эдуардовича находится рядом с комнатой, где сидят Ольга с Людмилой. Иногда дядя Сеня являлся на факультет к Валентину. Щёлкал по клавишам стоящего на отдельном столике «Макинтоша» и разглагольствовал о том, что, на его взгляд, финансирование историков несоразмерно с финансированием филфака.

— Вот скажи мне, друг любезный и благороднейший из донов Валентин, какого чёрта у вас сейчас ведётся такое количество тем? Чем историческая наука на настоящем этапе её развития заслужила столько грантов? Я решительно отказываюсь понимать. Мы портим себе глаза над халтурными переводами, дерём глотки на экскурсиях, а вы тут жируете в архивах. Фантастическая несправедливость!

Всё это говорилось в шутку. Семён Эдуардович зарабатывал очень хорошо, читая лекции одновременно в ещё двух платных вузах. Помимо лекций числился он учредителем какой-то туристической фирме, откуда, судя по его XC90, тоже что-то «капало».

— Жить, пан Соловьёв, надо со вкусом, — назидал он как-то Вальке, когда после большого учёного совета они зашли в кабинет Эскина выпить кубинского кофе. — Ты, скажем, сидишь, уткнувшись в бумажки. А наука — это такой джаз постоянный. Нужно всё время синкопировать. Наука без авантюризма — чистой воды тягомотина. Шлиман, к примеру, раскопал Трою…

— Шлиман — не учёный, — возразил Валентин.

— Плевать, что не учёный. Важно, что раскопал. Важно, что ему это было интересно и теперь это достояние человечества. Он ведь слыл чистейшим авантюристом. А почему? Потому как не боялся делать неправильно, не боялся бросаться из крайности в крайность. Знаешь, каков был Ландау? У, брат, что он вытворял! Я недавно записки какой-то его ассистентки читал в журнале. Чистой воды порнография! И ведь гений. И ты чертовски талантлив, а воткнулся в академическую науку, как вилка в холодец. Увязнешь же. Я понимаю, что дочка, слава Богу, родилась, но нельзя же постоянно торчать на одном месте! Тебе нужно как-то разнообразить приложение своих интеллектуальных способностей. Смотри как я! Конечно, нехорошо себя в пример приводить, но всё же. Я и там успеваю поработать, и сям. И везде мне интересно, потому как всё это переключение. Известно же, — Семён Эдуардович хохотнул, — смена рода деятельности — лучший отдых. Хочешь, я тебя устрою, экскурсии поводишь для богатых идиоток? Сейчас это очень модно. Собираются нимфетки с Рублёвки и вместо того, чтобы по бутикам бегать, нанимают себе персонального экскурсовода на ночь.

— Это в каком смысле? — Валентин встрепенулся.

— Это не в том, в котором ты подумал. Про твоё пуританство уже по всей Москве слухи ходят. Это значит, что нанимают какого-нибудь достаточно уважаемого учёного, договариваются с музеем, и их пускают уже после закрытия. Эдакие закрытые просмотры шедевров русской и мировой культуры. При этом всё куртуазно, в каком-нибудь зале фуршет накрыт, шампанское, свечи, бутерброды с икрой, официанты. Всё по высшему разряду. Но чтобы до этого зала дойти, нужно прослушать краткий курс истории искусств, или, там, истории архитектуры, или ещё чего. Хороший бизнес, кстати. Я серьёзно. Могу устроить. Подготовишь парочку таких экскурсий, всякими шутками-прибаутками их расцветишь — самое то. Прекрасная смена деятельности плюс очень серьёзная прибавка к семейному бюджету. Отец твой, светлая ему память, между нами говоря, специально за свой счёт ездил в Гагры, в пансионат ВЦСПС, где после ужинов перед тогдашними профсоюзными бонзами читал лекции по истории допетровской Руси. Абсолютно не гнушался такими делами. Его отношение к себе как к учёному было весьма спокойным. «Наука не Бог, она не обижается», — говорил.

— Как-то не особо верится.

— А почему тебе не верится? Борис Аркадьевич насчёт заработать весьма не дурак был. Он справедливо считал, что от премии до премии слишком большой срок получается. И ещё неизвестно, получишь ты эту премию или нет. Опять же, коллектив сотрудников большой, тут не только от тебя одного всё зависит. Он с профсоюзами едва ли не первый эти циклы лекций начал. Потом уже появилась синекура Общество «Знание» с их смешными путёвками.

— Это что за общество такое?

— Нормальное такое общество. Проводились всякие концерты, диспуты, сеансы гипноза, а оформлялись как лекции от общества «Знание». Одна путёвка общества — семь рублей. Если ты, скажем, дипломированный специалист по теме лекции, то ставка — две путёвки, если кандидат наук — то четыре, если доктор — то восемь. За одну лекцию доктор наук мог формально получить шестьдесят рублей. Это половина зарплаты инженера. Хороший приработок. И никто не гнушался. Заработок — это заработок, а работа — это работа. Между этими двумя понятиями никогда нельзя ставить знак равенства. Вернее, так: интеллигентный человек редко смешивает эти понятия. Или ещё уточню: интеллигентный человек в нашей с тобой стране редко смешивает понятия заработка и работы. Так уж устроен мир. Ты, Валентин, молодец, что не бросил науку в девяностые. Сколько толковых ребят утекло! Согласен, сейчас кто-то из них ого-го. Но таких мало, тут надо удачу поймать. Остальные что? Взять твоего приятеля Воскресенского. Ведь талантливый парень. А кто он теперь? Обычный барыга от рекламы, а ты — учёный, носитель фундаментального знания. Только это твоё носительство не должно тебе мешать зарабатывать и содержать семью.

— Что-то вы, Семён Эдуардович, меня просто за ребёнка держите. Собственно, мне до возраста Христа недалеко, — Валентин достал сигареты и приоткрыл форточку, — я всё прекрасно понимаю. И докторская. Мне нужно закончить с докторской, а потом уже смогу себе позволить расслабиться.

— Отличник, — перебил Эскин, — я чувствую свою за тебя ответственность. Потому и позволяю себе вразумлять столь благородного и уважаемого дона. Про расслабиться после диссертации я от тебя уже слышал. Ты расслабился в ресторане после защиты, набил морды двум ни в чём не повинным гомосексуалистам и на следующий день уже уткнулся в свои таблицы. Прости, но, между нами, Ольга жаловалась Людмиле, что живёте вы, мягко выражаясь, небогато. Она тебе не говорит, ибо повезло дураку с женой. Тебе не говорит, а Людмиле сказала. На себя взгляни — ты в этой кожаной куртке ещё в аспирантуру поступал. Это сколько лет назад было? Оглянись! У тебя есть силы, талант. У тебя есть время. У тебя не может не быть времени, если ты взрослый и разумный человек. Переключайся иногда с науки на что-то иное.

— На пересказ богатым идиоткам российской истории?

— У меня создаётся впечатление, что я тебя вербую торговать наркотиками. А я тебя не вербую торговать наркотиками. Я предлагаю тебе зарабатывать деньги собственной профессией, приложив её к несколько… — Эскин защёлкал пальцами, подбирая слово, — короче, предлагаю тебе новую плоскость для приложения своих профессиональных знаний и умений. Содержать семью — вот первое предназначение мужчины. Наука, искусство, философия, религия — это всё потом. Первое — это содержать семью. Ты историк, ты меня прекрасно понимаешь.

— Я понимаю, но я когда-то очень давно для себя решил, что буду жить наукой. И зарабатывать буду наукой. У меня, дядя Сеня, с некоторых пор ощущение, что я за себя и за того парня живу.

— Илью имеешь в виду?

— Илюху. Это смешным кажется, метафизика всякая, но нас с ним двое. Делаю то, что он бы делал. И тут даже не идеализм. Тут необходимость, потребность.

— Именно что идеализм. Илья твой хотел стать всемирно известным учёным, а не книжным червяком. Жаль, парня нет, он бы тебе мозги на место поставил. Хороший был раздолбай. Возвращаясь к твоему отцу — если бы он был идеалистом, то ты и на свет бы не появился. Идеалисты живут по правилам, Борис Аркадьевич жил по вдохновению, согласно мощной своей натуре. У тебя натура такая же должна быть, только загнал ты её в футляр от флейты.

Валентин засмеялся. Он вдруг представил себе футляр от контрабаса, из которого торчат ноги Эскина.

— Что смеёшься?

— Может, и правильно говорите. Ладно, обещаю подумать над своим недостойным звания мужчины поведением.

— Вот! Что и требовалось понять. У тебя жена есть, есть дочь и есть мать. Ты к матери сколько лет уже не приезжал? Три года? А помогаешь ей?

— Всё, дядя Сеня, мне уже и так стыдно.

— Должно быть стыдно. Всё хорошее, дорогой мой Валентин, происходит в этом мире либо от большой любви, либо от большого стыда, согласно христианской парадигме. Ву компре ву?

— Уи, мон женераль!

— Марш к себе на факультет медитировать над графиком! Ищи в нём окна, увеличивай до дверей, выходи в эти двери и иди к умному дяде Сене. Дядя Сеня научит тебя жить.

Занимать денег Валентин ездил в один из январских вечеров, предварительно договорившись с Семёном Эдуардовичем. Воскресенский, обещавший составить компанию, в обычной для него манере в последний момент увильнул. Отзвонился и сослался на пробитое колесо. Нужно было ехать на метро. Валентин долго выбирал между портфелем и спортивной сумкой. Почему-то казалось, что десять тысяч — это сумасшедшая куча денег, которую везти в кармане просто неправильно. Он было сунул за пояс длинный охотничий нож в брезентовых ножнах, но одумался: ещё остановит милиция, примет за грабителя.

Вышел на Красных воротах и сразу попал в снегопад. Огромные как куски неба хлопья несло вдоль улицы. Продавщица пирожков, повернувшаяся к ветру спиной, стояла, похожая на вывернутого наизнанку китёнка. На пешеходном переходе гаишник помогал столкнуть к бордюру заглохший посреди проезжей части Golf. Он лупил перчатками по крышке капота, елозил ботинками в грязной жиже и щедро матерился на девицу с испуганными глазами. Та никак не могла понять, в какую сторону нужно выкручивать руль.

— Эй, уважаемый, — гаишник окликнул Валентина, — помоги толкнуть, а я покручу. Эта дура сейчас в бордюр въедет.

— Да форточку опусти, мать твою! Опустите форточку, девушка! — орал гаишник. — Опусти, я говорю! Я сам тебя выкручу.

Валентин упёрся рукою в стойку, толкнул и в тот же миг, поскользнувшись, со всей дури ударился коленом о мокрый асфальт, а скулой о бампер.

— Что, коза, доигралась? — заорал гаишник. — Техосмотр надо нормально проходить, а не покупать его. Я тебе сейчас наезд на пешехода с получением травм оформлю. Десять минут уже мудохаемся.

Валентин поднялся, помог дотолкать машину и встал у палатки отряхивать брючину. Гаишник, без слов хлопнув Валентина по плечу, пошёл к себе в будку.

Девушка в машине скроила извиняющееся лицо, сложив ладони в горсточку.

— Да ладно, — Валентин махнул рукой и, чуть прихрамывая, поспешил на зелёный свет. Тыльной стороной перчатки он дотронулся до скулы и понял, что, похоже, ударился сильно. Скула быстро опухала. «Отлично начинается вечер. Обратно на такси поеду, — решил он, — С такой рожей меня каждый милиционер посчитает своим долгом остановить». Наклоняя голову от летящего в лицо снега, Валентин миновал сквер перед зданием МПС, вышел на Новую Басманную и двинулся вдоль домов. У мостика он остановился, вдыхая сладкий и тоскливый дух железнодорожного дёгтя. Внизу медленно двигался состав. На параллельных путях зыбкой тревогой светились синие огни семафоров. «А мне никуда не надо ехать. Мне хорошо здесь. Я дома», — почему-то подумалось ему.

В подъезде Эскина установили домофон. Валентин набрал номер квартиры и услышал незнакомый женский голос:

— Кто там?

— Я к Семёну Эдуардовичу.

Ему открыли, и Валентин, отряхивая с воротника снег, побежал вверх по ступенькам. Дверь в квартиру оказалась незапертой. Изнутри раздавались голоса и смех. Он вошёл в прихожую и нос к носу столкнулся с Маринкой, держащей в руках тапочки.

— Заходите в дом, дорогой Валентин, — дурашливо-торжественно начала она, — я Марина, которую Вы совсем позабыли. Мы заждались вас и просим присоединиться к нашему… Ой, Валь, а что у тебя с лицом?

Валентин взглянул в зеркало и увидел, что скула не только отекла, но и окрасилась в синий цвет. Кроме того, переносицу пересекала царапина, а подбородок потемнел от грязи.

— Это, Мариша, следствие погодных катаклизмов в столице. Но если это тебе не кажется достаточным, можешь представить, что я защищал пожилую старушку от пятерых пьяных хулиганов. Это ты в домофон говорила?

— Я, кто же ещё? Погоди, а у тех хулиганов, как я понимаю, переломы и многочисленные травмы конечностей?

— Тех хулиганов, о моя юная принцесса, — сейчас опознают в морге. Ты же знаешь, что я не оставляю свидетелей своих подвигов.

— Ого! Сеня, Люда, тётя Света, тут Валентин пришёл. Он подрался! — заверещала Маринка и побежала по коридору в кухню.

— Ничего себе, — Людмила осторожно потрогала опухлость, — сильно болит?

Все участливо сгрудились вокруг.

— Не сильно. Заживёт. Не волнуйтесь вы так. Не дрался я. Банально поскользнулся. Машину помогал толкать. Всё нормально, умоюсь и порядок.

— Валя теперь мой герой! Он врезал пятерым бандитам, а ещё пятерых заставил есть землю и просить прощения, — защебетала Маринка.

— Дочь, уймись. — Семён Эдуардович нахмурил брови. — Эти твои фантазии уместны в малых количествах. И сколько тебе уже говорить, что он для тебя не Валя. Ладно, мы с мамой у тебя Сеня и Люда, но он для тебя либо дядя Валя, либо Валентин. Понятно, рыжая?

— Он Валечка-герой. Тарам-парам, говорите что хотите, а у каждой приличной девушки должен быть герой. Мой — Валечка.

— Благороднейший дон, прошу извинить недостойную дщерь мою. — Эскин изобразил глубокий поклон. — Эта паразитка-вундеркиндиха ещё совсем дитё. Думаю, что зря я согласился на эту авантюру с её поступлением. В пятнадцать лет оказаться среди наших обалдуев весьма опасно. С сигаретой тут её в сачке застукал. Чудом удержался, чтобы не всыпать.

Маринка поступила на филологический после девятого класса, выиграв две олимпиады и сдав экстерном все экзамены за десятый и одиннадцатый. Разрешение пришлось получать через РОНО, а потом ещё готовить специальный приказ деканата о допущении к экзаменам без аттестата. На потоке она сразу сделалась всеобщей любимицей. Однокурсницы не считали её соперницей в борьбе за сердца факультетских красавцев, потому окружили её практически материнской заботой. Иногородние приглашали к себе в общежитие, местные зазывали на тусовки в клубы. Семён Эдуардович поставил условие, что к нему и матери Маринка не бегает, живет обычной жизнью студентки и учится на общих основаниях. При этом декларировалось, что за посещаемостью никто следить не станет, но если юную филологиню не допустят к сессии, то мама с папой палец о палец не ударят, чтобы как-то этому поспособствовать.

Однако Маринка за первый семестр не прогуляла ни одной пары и сессию сдала на одни пятёрки. Обрадованный Семён Эдуардович по такому случаю решил отпустить дочку в Петербург на каникулы. Удачно, что Людмилина родная сестра Светлана гостила сейчас у них. Туда поедут вместе, а обратно Светлана обещала попросить мужа посадить девочку в вагон и дать соответствующие наказы проводнику.

Пока Валентин приводил себя в порядок в ванной, Маринка со Светланой сидели в гостиной на диване и разбирали подарки для питерских родственников.

— Валя, отведёшь девиц на вокзал? У Сени температура, не хочу, чтобы он на улицу выходил, — Люда подала выходящему из ванной Валентину свежее полотенце.

— Отведу, конечно. Надеюсь, что меня не заберут с такой раскраской.

— Не заберут. Я сейчас тебе на это место приклею пластырь. А человек с пластырем — это уже человек с легализованной солидной травмой. Можешь не переживать. Ты, кстати, замечаешь, какая у нас невеста? — Людмила, поймала проходящую мимо со свитером в руках дочку, прижала к себе и растрепала её и без того хаотичную причёску. — Вундеркиндиха. У тебя на примете никаких перспективных аспирантов нет?

— Люда, выучи новый текст! — Маринка затрясла головой и попыталась высвободиться. — Хватит уже меня сватать. Я сама разберусь. Тебя никто не сватал, а папу охмурила! — Девочка вырвалась, показала язык Валентину, хлестнула мать по спине свитером и убежала в комнату.

— Конечно, грубиянка, но хорошая, — Людмила наклонилась к Валентину. — Недавно в почту её заглянула. Писем от мальчиков не обнаружила. Сплошь от подружек. У неё в классе был ухажёр, но уже, кажется, не общаются. Она же большая вдруг стала, студентка, а он школьник-мелюзга.

— Сколько ей сейчас?

— Только что шестнадцать исполнилось.

Семён Эдуардович поманил Валентина в кабинет, где торжественно вручил конверт с долларами. Валька раскрыл рюкзак, потом повертел в руках конверт и сунул в карман.

— Правильно. А то как кооператор, с рюкзаком вместо кошелька. У тебя паспорт с собой? С регистрацией всё нормально?

— Нормально, не волнуйтесь.

— Ты когда будешь готов нести доброе и вечное длинноногим красавицам и красавцам?

— А как переедем, так и буду. Вы только мне подробнее расскажите, что от меня требуется.

— Это не на пять минут разговор. Нужно посмотреть планы экскурсий, календарный план, составить для тебя соответствующее задание на подготовку. Не бери в голову, справишься. Лекционный стаж у тебя приличный. В аудитории, рассказывают, ты орёл. А там люди что с дикого острова. Им всё интересно, ходят рты раскрывши. Главное, терминами сильно не загружать, стараться давать меньше фактической информации, а больше всяких историй вокруг фактов. Что-то среднее между передачами Вульфа и твоими лекциями. Это самый ходовой формат.

Вышли из дома. За то время, пока сидели у Эскиных, улицу совсем завалило снегом. Дворник с сосредоточенным лицом вёл неравную борьбу со стихией у ворот дежурной части. Валентин закинул за спину огромную Светланину сумку и предложил ей руку, но в рукав тут же вцепилась Маринка. Светлана улыбнулась, покачала головой и пошла вперёд сама.

До площади короткий путь вдоль путей, мимо заднего фасада Казанского вокзала. Нужно только спуститься по достаточно крутой лестнице. Скользкие неравномерные ступеньки норовили подставить подножку. Светлана шла впереди, держась за поручень. Маринка крепко сжала локоть Валентина, и ему даже почудилось, что девочка норовит прижаться к нему теснее. Дома вдоль железки напоминали задник декорации — такие же глухие и уныло нелепые. Окна не светились. На карнизах хмурились угрюмые снежные брови. За спиной у Маринки висел реквизированный у Валентина рюкзак, куда та побросала свои вещи. Валентина позабавило, что она даже разрешения не спросила. Просто подошла, взяла из рук, заглянула внутрь, убедилась, что пустой, хмыкнула что-то вроде «то, что нужно» и убежала в свою комнату. Забавная девочка у дяди Сени получилась. Она и маленькая была забавная, а сейчас и подавно. Главное, чтобы не испортили, не задурили голову. Он подумал о своей дочке, о том, что та сейчас совсем крошка, потом будет расти, потом станет такой, как Маринка. А потом он начнёт сходить с ума, если дочь задержится у подружек или попросту не позвонит. Валентин вспомнил, как однажды в самом начале мая Кирка не пришла вовремя домой со школьной дискотеки. Для Вальки и Киры опоздания никогда не считались возможными. Мать приучила приходить домой или вовремя, или раньше. Пожалуй, что это была единственная строгость в их воспитании. Всё остальное дозволялось. Даже в школу мать разрешала не ходить, если очень не хотелось. Особенно зимой. Особенно когда всю ночь в трубах завывал ветер, а утренняя машина до посёлка так противно гудела у их дома. Но возвращаться вовремя для матери считалось чем-то вроде проверкой на любовь. Мои ли ещё дети? Так ли они торопятся домой, как торопятся на свои прогулки и посиделки с друзьями-подругами? И когда Кира задержалась с дискотеки больше чем на час, мать не на шутку встревожилась. Нет, она вполне могла позвонить по телефону в школу или больницу, где дежурил кто-то из её знакомых. Позвонить и попросить, чтобы посмотрели, всё ли там хорошо с дочерью. Но, видимо, для неё не это было важным. Она не волновалась, что с Кирой может случиться нехорошее. На Острове до начала туристического сезона вообще мало что случается. Ей было необходимо, чтобы Кира вернулась сама. Нужно было доказательство, что дочка ещё своя, ещё домашняя, ещё её ребёнок, а правила, установленные в семье, пока ещё важнее желаний и соблазнов. Кира, к её чести, в тот раз опоздала совсем не намеренно. Слетела цепь, она упала с велосипеда, разбила колено и, сдерживая слёзы, прохромала пять километров до Ребалды пешком, держась за руль. «Надо поехать к матери в этом году», — твердо решил он. И не потому, что матери нужно помогать. Васька, в конце концов, всегда рядом с ней, а на него можно положиться. Просто нужно, чтобы мать могла поговорить с сыном. И не так, созваниваясь раз в неделю. Просто посидеть рядом и поговорить.

У стены напротив Казанского вокзала расположились таборком пакистанцы. Они лежали на матрасах в коробках с выломанными днищами или, уже почти занесённые снегопадом, липли друг к другу как пельмешки с торчащей начинкой. Даже сквозь густой снежный бульон с клёцками от них густо и нечисто пахло бедой и покорностью. Комок тел у самой стенки заворочался и плюнул под ноги Валентину с Машкой чумазым ребёнком, протянувшим к ним руку.

— Валечка, дай мальчику денег, — попросила Маринка.

— Это не мальчику денег, это тем дядям, что в коробках сидят, — ответил Валентин, но всё равно сунул руку в карман, нащупал там десятку и протянул ребёнку. Тот схватил её и мгновенно нырнул обратно.

— А теперь пойдём быстрей, пока ещё с десяток таких же не набежало.

— Мой герой боится малых детушек? — Маринка с изумлением взглянула в лицо Валентину, и тот почувствовал, что ему стало стыдно за свою обывательскую слабость.

— Твой герой боится, что вы опоздаете на поезд, пока он будет окормлять сирых и убогих.

— Заботливый мой, — Маринка сильнее сжала локоть Валентина. — Тогда побежали быстрее, тётя Света уже вон где.

Светлана действительно оторвалась от них метров на сто и теперь поджидала на пешеходном переходе.

— Принцесса, а почему ты маму называешь Людой, папу Сеней, а тётю — тётей Светой?

— А ещё я называю тебя Валечкой.

— Про меня понятно, так мама твоя меня называет.

— Тогда что тебе непонятно? — в её голосе появилась хитреца. — Мама папу называет Сеня, папа маму — Люда. а я что, рыжая?

— Рыжая, конечно, — засмеялся Валентин, — ты же рыжик. Просто я никогда не слышал, чтобы родителей дети звали по именам.

— Ты много чего не слышал. Например, ты не слышал, что девочки могут рожать в двенадцать лет. А мне уже шестнадцать.

— Ты это к чему? — Валентин почувствовал напряжение.

— Ни к чему. Это я просто так. К тому, что я акселератка и у меня всё быстрее и раньше, чем у других.

— Маринка, ты не беременна часом?

— Дурак!

Она отпустила руку Валентина и зашагала рядом, демонстративно сопя и явно дуясь.

— Тогда я не понимаю, к чему этот разговор про беременность.

— Я сказала, что дурак.

— Принцесса, ведите себя прилично. Если назвали меня своим героем, то не выходите из роли.

— Балбес! — Сложно с тобой, ребёнок.

— Я не ребёнок!

— Хорошо, не ребёнок. Но ведёшь себя как ребёнок.

— А ты ведёшь себя как дурак.

— Сама ты дурочка, — неожиданно для себя ответил Валентин.

— Ах так? Прекрасно, тогда я тебе не скажу, что хотела сказать.

— И пожалуйста.

— Ну и пожалуйста! — Маринка пустилась бегом к пешеходному переходу. Там она обхватила Светлану за руку, повернулась к Валентину и показала ему язык.

Они миновали площадь и, не заходя внутрь вокзала, прошли к поездам. Светлана достала билеты и обрадовалась, что у них шестнадцатый вагон. Однако идти пришлось в самый конец перрона. Нумерация начиналась от Москвы. Проводница, не отвлекаясь от телефонного разговора, взглянула на них и кивнула — мол, заходите. В вагоне оказалось изрядно натоплено. Валентин отыскал нужное купе, убедился, что попутчицами у девушек оказались две пожилые интеллигентного вида дамы, загрузил сумку под полку и стал прощаться. Светлана подала руку, поблагодарила за то, что проводил и пригласила приехать в гости с женой. Маринка, скинув рюкзак, резко повернулась к Валентину, заглянула ему в глаза, вдруг приподнялась на носках, обняла за шею и поцеловала в подбородок.

— Мой герой!

— Маринка, меня примут за педофила, — укоризненно и нарочито громко сказал Валентин, обращаясь скорее к пожилым соседкам. Ему стало неловко от неожиданного проявления Маринкиной сексуальности.

Та словно почувствовала Валькину неловкость, повернулась к женщинам и, широко улыбаясь, выдала сакраментальное:

— Я акселерат. Мне можно. Помимо этого, я уже пересекла границу возраста сексуального согласия. Для меня это точка невозврата. А для вас?

Новоселье праздновали на Пасху. Воскресенский любезно предоставил под переезд свой Patrol. За три ходки все вещи оказались на новой квартире. Варвара с визгом носилась по коридору, путаясь у всех под ногами, и время от времени запрыгивала на новую двухэтажную кровать. Эту кровать Валентин собрал накануне из шведского конструктора вместе со столом, тумбочкой, полками и тремя книжными шкафами. Теперь его пальцы со свежими мозолями украшали полоски пластыря. Надюшка с мужем на кухне привешивали дверцы к купленному уже сегодня кухонному гарнитуру.

— Молодёжь! А ну, все ко мне вниз помогать! — Дядя Сеня появился неожиданно в компании Людмилы и Мариночки и торжественно внёс в прихожую запакованный в полиэтилен торшер. — Отличник, я твои книги притаранил. Чуть амортизаторы на дороге не оставил. Ты что, филиал библиотеки собрался открывать? Если бы я знал, что там два шкафа, точно не согласился бы. Оля, ты в курсе, что твой муж втайне от тебя все эти годы скупал в книжных магазинах самые тяжёлые книги?

— Семён Эдуардович, мой муж — гений. Ему позволительны некоторые слабости.

— Ольга, во-первых, слабости для мужчины — это карты, вино и женщины. А книжное стяжательство — это не слабость, а безумие, которое надо лечить либо медикаментозно, либо картами, вином и женщинами. А во-вторых, ты к нему излишне нетребовательна. Забаловала мне парня.

Спустились во двор. Оказалось, что Эскин припарковался у гаражей метрах в пятидесяти от подъезда.

— Эскузе муа, но ближе мне не подъехать, — оправдывался дядя Сеня, — тут какой-то альтернативно одарённый своё ведро поставил так, что мне на нормальном автомобиле и не протиснуться.

Он указал на припаркованный в метре от бордюра Patrol Воскресенского.

— Семён Эдуардович! Не называйте мой автомобиль обидными словами.

— Ах, это вот кто у нас нарушает правила парковки на дворовых территориях! Ну правильно. Недоучившийся аспирант. Пария. Отщепенец отечественной науки.

— Семён Эдуардович! — взмолился Воскресенский, — ну опять вы за своё. Ну, хотите, я сдам кандидатский и напишу эту чёртову работу?

— Нет уж, дорогой мой. Вам теперь наука противопоказана. Своей диссертацией вы нынче дорогу молодым талантам перейдёте. Оставайтесь, как и были, неучем. И переместите своё ведро, — он сделал ударение на этом слове, — на тридцать сантиметров к западу, ближе к любимой вами Америке.

Пока перетаскивали пачки с книгами, наверху накрыли стол, установили музыкальный центр и прикрутили подаренную Надюшкой люстру. В духовке наливалась карибским загаром утка. На плите потела латка с грибным гарниром. Запахи пищи торжественно вступали в морганатический брак с запахами свежего ремонта. Пришедший последним Валькин аспирант Григорий стремительно уронил в прихожей стеклянную банку с солёными огурцами. Квартира теряла невинность, превращаясь в жильё.

Потом хором подпевали Семёну Эдуардовичу: «За милых женщин, чёрт возьми, готов я пить крамбамбули. Крамбам-бим-бамбули. Крамбамбули». Эту песню частенько горланил Илюха. В каникулы после первого семестра он съездил домой и вернулся с огромным немецким аккордеоном. Всякий раз, крепко поддав, Илюха усаживался в общежитском коридоре, приваливался к батарее, раздвигал меха инструмента и заводил: «За то монахи в рай пошли, что пили все крамбамбули». Нервные пятикурсницы кидались в него тапками и прибегали к Валентину в комнату с просьбами «заткнуть это радио». Вообще, Илюха имел в общаге авторитет с самых первых дней поселения, когда возглавил битву с комендантшей за электрические чайники. К тому же благодаря его огромному росту и зверской наружности утихомиривать Илюху охотников не находилось. Но Валентина он слушался. Между ними установились столь искрение и доверительные отношения, какие возникают только в юности с первыми глотками собственной свободы и самостоятельности между симпатичными друг другу людьми. Их было двое. Во всех компаниях, в прогулках по ночной Москве, в стычках со шпаной на Гоголевском бульваре, в утренних пробежках до Нескучного сада и даже в походах к Ольге с Надюшей. Илюха, глядя на товарища, не то из солидарности, не то действительно волею чувства начал ухаживать за прекрасной Ольгиной соседкой. На экзамены Валентин с Илюхой взяли за правило заходить первыми из потока, к чему все быстро привыкли и занимали очередь уже за «академиками».

Воскресенский прописался в ту же комнату, что и друзья, но жил у родственников. Его кровать стояла вакантной для всевозможных гостей. Время от времени он неожиданно являлся в компании очередной смазливой фарцовщицы и жизнерадостно скрипел пружинами, пока друзья, укрывшись с головой, делали вид, что крепко спят.

— Свободная любовь — это хорошо, — разглагольствовал Воскресенский как-то утром, проводив очередную подругу мимо вахты и теперь с аппетитом поглощая со сковородки яичницу. — Запад пережил сексуальную революцию в шестидесятых. Теперь настала наша очередь. Общество нуждается в очищении от лишних идей, избыточного морального давления, матримониальных иллюзий. Секс такое очищение даёт в полной мере. Социальный имидж современного человека не может зависеть от того, с кем он спит: вон идёт жена такого-то, а это сидит муж такой-то. Это феодализм. Это несовременно. Брак даёт иллюзию стабильности, а на самом деле лишает человека права ежеминутного выбора. Зачем отягощать собственную совесть терзаниями адюльтера, если можно жить без адюльтера и без брака? Всё должно быть легко, по взаимному приятию и к взаимной радости. Общество всё время норовит самоорганизоваться за счёт семьи и семейных ценностей. Ему нужно лишить человека лишних степеней свободы. Вначале граница семьи, потом граница государства. И то и другое противно человеческой натуре. Семья — это идеология. Такой исторический нонсенс. Анахронизм. Мало того, семья вредна для самой популяции. Вот, скажем, я…

— Вот, скажем, ты, — хором повторяли Илюха и Валентин.

— Да, скажем, я. Я жениться не собираюсь.

— Вообще?

— Возможно, в очень отдалённом будущем, когда изменю свои взгляды под влиянием возраста, социального положения или из меркантильных соображений. Я настолько сильно люблю женщин и в женщине настолько сильно ценю личность, что не могу себе позволить эту личность каким-либо образом подавить, тем паче с использованием механизмов института брака. Я ведь отдаю себя без остатка. И стараюсь её взять без остатка.

— Это мы заметили, — хмыкнул Илюха.

— И не стоит иронизировать. Для меня это очень серьёзно. Заметьте, то, что я привожу девушек сюда, — это моё к вам абсолютное доверие. Я не считаю, что занятие сексом подразумевает герметичную отстранённость внутри социальной среды. Это же нормально, естественно, это определено анатомическими особенностями женского и мужского организмов. Стесняться заниматься сексом глупо. К чему это ханжество? Другое дело, если коитус излишне шумен, мешает людям сосредоточиться, заснуть или что-то ещё. Это я понимаю. Это нормально. Это как раз нормальная регуляторная функция общества — взять и сказать: «Андрей, потише, бля!» И Андрей услышит общество и сделает всё тихо как мышка, потому как охать и грохотать для того, чтобы насладиться друг другом, совершенно необязательно.

— А по-моему, Дрюня, ты разводишь здесь откровенное блядство и пытаешься его оправдать лажовой философией. У тебя так всё в кучу намешано, что даже непонятно, что тут нужно опровергать в первую очередь, — Илюха потянулся на кровати и взъерошил волосы.

— Ничего не надо опровергать. Хорошо. Допустим, что нет у меня никакой теории, а есть только ощущение того, что теория существует. Я её открываю эмпирическим путём. Провожу сложный, изнурительный, многодневный эксперимент на самом себе. Вы как будущие учёные, пусть и гуманитарии, должны отнестись к этому с пониманием.

— Нахал, — Илюха сел на кровати и смачно почесал загривок, — точно нахал. Но хрен с тобой, Дон Жуан. Трахайся ты сколько хочешь. Меня это, на самом деле, не касается. Валентин, тот вообще спит так, что его из пушки не разбудишь. Но только не грузи нас своими теориями. Скажи просто: люблю баб. И нормально! Это «люблю баб» мы понимаем. А как там это у тебя: «Герметичная расслоённость внутри среды»?

— Отстранённость, — поправил Воскресенский.

— Ну да, отстранённость. Это ты для этих баб, которых трахаешь, прибереги. Им лапшу на уши вешай. Мы с Валькой люди простые, из русской глубинки. У нас за герметическую расслоённость можно и по морде схлопотать на всякий случай.

— Вы чего, ребята, обиделись, что ли? Вам западло, что мне хорошо, что я люблю девок, а они меня?

— Как раз наоборот. Нас это радует, — Валентин спрыгнул с кровати и стал посреди комнаты, разминая позвоночник. — Мы ничего против мочалок твоих не имеем. А даже имеем «за», хотя, конечно, не в таких количествах. Мы, как бы тебе сказать, за честность в отношениях.

— Во-во, не звезди, короче, лишнего. И будет тебе в жизни счастье, Дрюня, — заржал Илюха.

— Ребята, я не понял, — Воскресенский отодвинул сковородку. Лицо его выражало недоумение.

— Хорошо. Объясняю. — Илюха тоже вылез из кровати, нашарил в кармане висящих на стуле брюк сигареты и уселся на подоконник. — Это комната — такая же твоя, как и наша. Ты имеешь права в ней находиться. Мало того, ты имеешь право делать в ней всё, что тебе заблагорассудится, в пределах разумного. Хочешь трахать баб? Трахай баб. Хочешь трахать мужиков — трахай мужиков, хотя лично меня вырвет.

— Тогда в чём дело?

— Дело в том, что не надо уподобляться большевикам и подводить теории под весь бардак, который творишь. Будь проще. И не кривляйся перед друзьями. Мы тебя всё равно видим насквозь.

Воскресенский после того разговора не появлялся месяца два. Потом стал приходить снова, но теперь к каждой размалёванной дурочке прилагалась бутылка бренди «Слънчев бряг» или пара бутылок «Ркацители», которые тот со значением выставлял на стол. У друзей это называлось «Воскресенский пришёл герметично расслаиваться». К весне он женился на забеременевшей от него носатой студентке МИСИ и приходить перестал. Теперь Воскресенеский был женат уже в четвёртый раз. В активе у него имелось трое детей, что серьёзно подрывало бюджет семьи нынешней. Последняя жена — Лариса, которую Валентин видел всего один раз — на свадьбе и которая Валентину категорически не понравилась, пилила Воскресенского, закатывала скандалы и ревновала. Как назло, работали они вместе. Мало того, Ларису недавно назначили директором департамента, то есть Андрюшкиным начальником. По этому поводу Воскресенский много пил, ходил с серым лицом и частенько приезжал к Вальке с Ольгой жаловаться на жизнь.

— Человек в браке фатально несвободен, — говорил он, налегая, на приготовленный Ольгой обед, — брак лишает человека социальной альтернативы. Он посягает на самое личное, что у него есть и чем он, по сути, даже не может управлять — на либидо. Запад придумал синенькие таблетки не для того, чтобы мужчинам было хорошо. Это чистой воды лукавство, направленное на сохранение брака, в то время как этот институт переживает один из самых фатальных своих кризисов за всю историю постхристианского общества.

— Обоснуй, теоретик, — Валентин разливал по маленьким рюмочкам коньяк и весело смотрел на приятеля.

— И обосную. Брак — это форма гражданского договора, охраняемого вначале церковью, а потом и государством. Влияние церкви на общественную жизнь, на законодательный процесс в западном мире минимален. Россию я тоже отношу к западу, по крайней мере, в этом вопросе. Клерикализм давно ушёл в прошлое. Однако общество до сих пор делает ставку не на человека как личность, как простейшую монаду социума, а почему-то на нестабильную, неустойчивую молекулу семьи, которую пытается защитить. Что именно в этом вопросе так важно для государства? Ответ простой — прирост населения. Однако социальная система уже сейчас готова к тому, чтобы способствовать нормальному воспитанию — как семейному, так и внесемейному. Европа же вырождается. Там прекратили рожать. Им скучно заниматься рождением детей, потому что это скучно делать с одной и той же женщиной. Освободите личность, дайте ей право существовать во всём многообразии гендерного начала. Возьмите на себя обязательство по сопровождению этих гражданских соглашений. Вы удивитесь, как увеличится население. Кроме того, в далекой перспективе это решение проблем стариков. Законодательно можно закрепить налоговое бремя детей в пользу их биологических родителей, которое, накладываясь на бюджеты пенсионных фондов, даст человеку уверенность, что его старость окажется обеспеченной. Надо вырвать человека из порочного круга: у меня нет детей, потому что я не могу их себе позволить, и я умираю в нищете, потому что у меня нет детей, которые поднесли бы мне стакан виски.

— Эх, Дрюня, — Валентин хлопал Воскресенского по плечу, — как был ты теоретиком, так им и остался. Слова твои расходятся с собственной практикой.

— Ну, Валька, ну ты же знаешь мою историю! Я жертва обстоятельств, — кипятился Воскресенский.

— Знаю-знаю. Это история герметичного расслаивания.

— Совести у тебя нет! Лидка тогда меня на беременность поймала. А я вообще не уверен, что это мой ребёнок. Ты видел эту дылду? Это же гренадёр, а не девочка. А Лидка плюгавая, и я тоже не гигант. Я скорее поверю, что это Илюхина дочка.

— Придумаешь тоже.

— Понятно, что не Илюхина. Я для примера привёл, чтобы ты масштаб оценил. Я её с тренировки встречал накануне дня рождения. Валька, она на голову меня выше! А потом, Лидка — стерва и мерзавка. Она же меня и бросила. Если бы не Ленка, я бы тогда точно руки на себя наложил.

— Ты руки на Лену наложил, да так, что она тебе двойню родила.

— Ленка — это святое, — Воскресенский заулыбался. — Это была любовь без всякого брака. Если бы в очередь на квартиру не вставали, мы бы и не женились. Возможно, что так бы сейчас и жили. Ребята у меня славные. И вообще, у нас прекрасные отношения с ней. И всегда были прекрасные отношения.

— Даже тогда, когда она приехала из отпуска с больными дизентерией Андреичами, а ты в это время…

— Каюсь. Свинья. Но я же и говорю, что брак противен человеческой природе. Природа захотела любви, радости, ласки. Что в этом такого удивительного? Мне, знаешь, и по сей день как-то неловко из-за банальности ситуации. Ленка же меня прекрасно понимала. Я, например, слова ей не сказал, что она в отпуск поехала не с мужем и детьми, а с детьми и мужем подруги. Тот, конечно, тоже с детьми, но это же мужчина. Допускаю, что у них там что-то такое на юге было. И что? И нормально. Это никак не мешало бы нашим отношениям. Вообще, Ленка просто предлог нашла, чтобы меня унизить. А не было бы брака, так и не было бы никакого адюльтера.

— Идеалист ты. Или дурак.

— Лучше идеалист. Так не обидно.

— Андрей, Лена твоя — святая, — Ольга выключила газ под голубцами, сняла передник и присела с сигаретой у холодильника. Она звонит мне иногда, и ни разу про тебя плохого слова не сказала. И Дурнова тоже.

— Дурнова — это ошибка. Это настоящая ошибка. Имею право.

— Ошибка, что ты на ней женился или что ты с ней развёлся? — встрепенулся Валентин.

— И то и другое. Нельзя жениться на женщине, от одного вида которой у мужиков начинаются эректильные позывы. Её хотел весь университет. Оль, ты сама же всё видела. Каждый раз кто-то новый провожал, пока я на работе.

— Зачем женился тогда, если знал, что так оно и будет?

— Говорю, что по ошибке.

— Как можно жениться по ошибке? — Ольга удивлённо смотрела на Воскресенского.

— Элементарно! Нас с ней по ошибке поселили в один номер, когда мы в Ялту на конференцию ездили.

— И по приезду вы сразу подали заявление, — рассмеялся Валентин.

— Говорю — по ошибке. Роковая случайность.

Когда переносили вещи из джипа Воскресенского, тот успел поведать Валентину, что у жены нынче бурный производственный роман с финансовым директором. Все знают и смотрят на Воскресенского участливо. А тот делает вид, что ему эта ситуация глубоко параллельна.

— Представляешь, они уже два раза в Питер ездили якобы на подписание. Я понимаю, что этот едет по делу, но Лариска там зачем? Возвращается довольная, сука, активная. Третьего дня говорю: «Я хочу понять, что между нами происходит», а она мне: «Между нами ничего не происходит. Происходит всё в другом месте. Так что можешь собираться и уматывать».

— А ты что? — Валентин стоял в лифте, держа в руках пылесос.

— А что я? Собрал манатки, отвёз к тётке на квартиру.

— Больше жениться не будешь?

— Больше точно не буду. Хватит. Ещё и работаем вместе. Уйду, нафиг, в другое агентство. Спецы моего уровня на дороге не валяются. У меня одних топовых клиентов два десятка.

Валентин подумал, что при всей своей дурости Воскресенский безобиднейший тип. Простак, сильнее которого оказывается любая женщина. Пытается создать имидж покорителя женских сердец, а сам волокита. Друзей за всеми своими романами растерял. Вот, к ним с Ольгой прибился. Они же плотно только последние годы начали общаться. Оказалось, что Воскресенский даже талантлив. Однажды принёс целый диск с роликами, снятыми по своим сценариям. Почти все Валентин раньше видел в телевизоре, но не знал, что это работы Андрея.

— Монстр, — сказал Валентин, когда диск закончился

— А то! — гордо хохотнул Воскресенский. — Есть что предъявить человечеству. Вообще, хочу кино сделать. Деньги только найду и обязательно сниму. У меня даже синопсис есть.

— Что у тебя есть?

— Всё у меня есть, только денег на кино нет. У тебя как там со знакомыми олигархами?

— Кроме тебя никого, — засмеялся Валентин.

— Жаль, — совершенно серьёзно опечалился Воскресенский, — И у меня нет. Не с теми мы дружим. Не с теми и не по тому поводу.

— Как можно дружить по поводу? — удивился Валентин. — По поводу — это уже не дружба, а пользование.

— Брось ты. Все друг другом пользуются. Чем больше пользы, тем крепче дружба.

— Хорошо, а у нас как с тобой?

— У нас с тобой тоже польза. Я с тобой дружу, потому что вы с Ольгой мне не даёте сойти с ума и слушаете мое нытьё. Кстати, я ценю, не думай. Ты со мной дружишь, потому что тебе со мной интересно. Я прекрасный собеседник и душа компании.

— Мне кажется, что это не повод.

— Это повод, но это не тот повод, по которому сейчас принято дружить. Например, повод — это когда есть общий интерес по поводу огромных денег или в одном клубе по утрам в теннис игра, или общий бизнес, связи, возможности. Мы с тобой дружим, потому что у нас равные возможности, хотя у меня есть машина, а у тебя нет машины. Но ты, чисто теоретически, можешь купить. А я теоретически, если сильно напрягусь, могу заработать на квартиру в области. Если бы я мог заработать на самолёт, то я бы с тобой не дружил. И не потому, что мне с тобой было бы как-то особо противно дружить, а потому что я больше времени уделял бы людям, которые тоже могут купить самолёт, или тем, у которых самолёт уже есть, а они собираются купить пароход или остров небольшой. Мы бы играли с ними в гольф, а потом на бирже. А на разговоры про жизнь у меня бы времени не оставалось. Ты бы мне звонил, а я был бы занят. Ходил бы на всякие приёмы, тусовался в модных местах на халяву. Ты знаешь, что чем больше денег, тем меньше ты их тратишь? Богатых людей кормят бесплатно, так же бесплатно их и развлекают. Нужно только одеваться прилично.

— Мечтаешь стать своим среди олигархов? — удивился Валентин.

— Поздно уже. Раньше надо было становиться. Теперь поздно. Теперь надо успевать урвать своё у тех, кому сейчас двадцать — двадцать пять. У этих, конечно, опыта никакого, но зато ни стыда, ни рефлексий. Поэтому и говорю, что снимать кино надо. Если повезёт, автоматом в бомонде окажешься, а олигархи сами твоей дружбы искать будут, чтобы тёлок своих в кино снять. И тут замкнутый круг. Денег нет — кино не снимешь, кино не снимешь — денег не получишь.

— И что ты им кроме опыта можешь противопоставить?

— Меня любят женщины.

— А их не любят?

— Нет. Ты не понимаешь. Меня женщины любят сразу, как только видят. Я внушаю им одновременно материнские и сексуальные чувства. Это такой природный дар. Во мне есть что-то, о чем они всегда мечтают. Потому если решение у заказчика принимает женщина, то это мой заказчик. Стопроцентная гарантия результата.

— Значит, твоя аудитория — жёны богатых людей. Тут тебе и деньги на кино.

— Думал я над этим, — Воскресенский печально посмотрел в глаза Валентину, — опасно. Убить могут. А у меня дети.