Близится двадцать четвертая годовщина Великого Октября. На общем собрании мы решили: увеличить количество боевых вылетов за ночь, устроить и немцам «праздник». Как и прежде, под вечер наши экипажи вылетали в сторону фронта. Загружались там на близлежащих аэродромах бомбами и по три-четыре, а то и все пять раз за ночь летали на цель..

4-го ноября «Голубая двойка» дожидалась сумерек на Макаровской площадке. День был морозный, ясный, только легкие перистые облачка закрывали иногда солнце, — в общем, самая подходящая погодка для рыболовов. Прорубив на озере лунку, мы со штурманом удобно расположились рядом. Но вскоре нас прогнал оттуда какой-то немецкий самолет, который покружил над аэродромом и ушел на восток. Потом глядим, возвращается обратно и уже совсем низко. Заметил, видно, наши корабли и решил обстрелять их из пулемета. Но вдруг перед самым носом немца стали рваться снаряды — не дремали наши зенитчики. И, выпуская клубы черного дыма, «юнкере» скрылся за лесом.

Под вечер мы перелетели в Кресцы. Получили задание бомбить аэродром Сольцы, где скопилось много немецких самолетов. Погода была хорошая, мы уже немного знали местность, и потому легко нашли цель. Но подойти поближе рискованно — там наверняка сильная противовоздушная оборона. Федя Локтионов с штурманом Скорыниным пошли на разведку. Лишь один прожектор откликнулся на шум моторов, взрывов же снарядов вообще не последовало. Может, специально молчат немцы, чтобы не раскрывать себя? Разворачиваемся на цель восточным курсом — это иногда помогает, фрицы могут подумать, что мы уже пустыми возвращаемся к себе, мол, не стоит лишний раз и «голос подавать», а то и вообще за своего примут. Тем более что в таких случаях специально летишь на «расстроенных» моторах, подлаживаясь под звук немецких машин. По экипажу Локтионова стреляли совсем мало. Значит, все спокойно.

Ну, думаю, теперь мы отбомбимся по всем правилам. И вдруг — я даже подскочил от неожиданности на сиденьи — нас ослепил яркий свет прожектора. Теперь только жди разрывов. Второй-то залп не так страшен, уже знаешь, что делать, а вот первый… С ума можно сойти от томительного ожидания: попадут или не попадут? Уф-ф, снаряды разорвались далеко, сзади и выше. Значит, надо еще увеличить скорость и опуститься пониже. Держу курс прямо на аэродром. Прожекторов теперь полно, совсем рядом рвутся снаряды. Наконец, бомбы пошли по назначению. Теперь, чтобы скорей уйти из зоны зенитного огня, надо опускаться еще ниже. Вот уже пятьсот метров, четыреста. Только у озера Ильмень я немного успокоился, облизал, наконец, запекшиеся пересохшие губы. Спина была влажная, по лицу катился холодный пот; хотя день был по-настоящему морозный. В Кресцах нас встретил сам генерал Куцевалов. Поинтересовался, как дела, посочувствовал нам и говорит:

— Теперь полетите бомбить менее опасную цель. Это поближе и нет там столько зениток. Только побольше бомб захватите.

Разговаривая, мы вместе подошли к кораблю. Там в самом разгаре была работа. Борттехник Свечников со своим помощником Киселевым все еще копался в моторах, выискивая пробоины, а остальные ребята под руководством Сырицы подвешивали бомбы: Бухтияров и Резван подтаскивали их, Козырев подцеплял, а Бутенко стоял на лебедке и по команде штурмана выполнял «майна-вира». Генерал Куцевалов вновь напомнил:

— Берите побольше осколочных бомб, пригодятся. И не жалейте патронов. Только что от партизан получено сообщение, что в пункт Ситно прибыла испанская «Голубая дивизия». Надо сделать все, чтобы стереть ее лица русской земли. — И сам пошел под корабль посмотреть, скоро ли закончат подвеску бомб. В это время Бутенко, который стоял на лебедке, и не видел, как мы подошли, закричал на командующего:

— Эй, ты там, что стоишь, подавай скорей бомбу, вылетать пора!

Мы так и обомлели. Ну, думаю, будет сейчас гроза, уже не раз приходилось слышать, что характерец у генерала — дай боже… А тот ничего не сказал, молча нагнулся за бомбой. Тут уж мы, конечно, опомнились, бросились к нему и сами стали подавать бомбы наверх. Все обошлось благополучно.

Впрочем, впоследствии я убедился, что Куцевалов хороший человек — требовательный, но заботливый начальник. Кто летал хорошо, тех он любил, многих летчиков на фронте знал по фамилии. Но если кто «мазал» при бомбежке или кто из техников плохо смотрел за самолетом — тут уж пощады не жди. Что, ж, на то и генерал, чтобы заставлять всех воевать как следует. Зато нам было на руку, что он часто приезжал на аэродром: тогда во всем чувствовался полнейший порядок. Вовремя подвозили бомбы, давали сводку погоды, и даже сам командир БАО ходил по экипажам и спрашивал, все ли перед вылетом попили горячего чая. Ну, а когда этим интересуется лично командующий — как вот сегодня — это приятно вдвойне, и летишь на задание в приподнятом настроении.

Скоро наши два экипажа вышли на цель. Поработали отлично, не оставили ни одной бомбы, ни одного патрона. И были уверены, что получим хорошую оценку — если не от генерала Куцевалова, так по крайней мере от командира «Голубой дивизии». Скоро пришло и подтверждение: испанских фашистов мы потрепали основательно. Наши бомбы вызвали среди них большую панику: чуть ли не половина дивизии была перебита. Многие попали в плен. Так они, и «отвоевались», не сделав ни единого выстрела. Мы все были представлены за этот ночной налет к, правительственным наградам. Вернулись мы в Кресцы, конечно, уставшими до чертиков, но морально удовлетворенные, веселые. И радист Бутенко сразу же расхвастался перед механиком Шутко, что он-де, старшина, впервые в жизни, командовал сегодня генералом, и тот выполнил его приказание. Правда, у самого на обветренном, обросшем за ночь лице прячется виноватая улыбка. А Шутко ничего понять не может. Тут Сан Саныч подошел, начал подначивать:

— Так как же ты, Микита, командовал генералом, расскажи.

— Откуда же я знал, что он генерал, ночью-то не видно, — оправдывается Бутенко. — А надо было скорей подвешивать бомбы.

А Свечников еще подливает масла в огонь.

— Ну, смотри, Бутенко, докомандуешься. Далеко пойдешь, если тебя не остановить вовремя.

Видим, вернулся с задания летчик Большаков. Ходит вокруг самолета, считает пробоины. Да, многовато их для начала. Большаков только недавно прибыл к нам из училища, и сегодняшний вылет для него, пожалуй, первое серьезное боевое крещение. Ведь даже нам, «старичкам», попадавшим и не в такие передряги, пришлось нынче нелегко, а каково было ему? А в воздухе он вел себя мужественно и сейчас ничего, молодцом держится. Улыбается, хотя лицо иссера-красное от усталости. А когда Большаков снял шлем, я не поверил своим глазам: виски у него были совсем седые. Немало, видно, пережил и передумал он за несколько страшных минут над целью, в тесном кольце лучей немецких прожекторов, среди рвущихся снарядов… А его молодой штурман Черниченко — тот вообще молчал, не разговаривал ни с кем. Каждый по своему переживает полет. Но ко всему привыкает человек. На фронте некогда предаваться унынию, здесь что ни день — новое переживание, посильней вчерашнего. И когда получаешь очередное боевое задание, думаешь уже только о нем, отключаешься от всяких посторонних мыслей. Ведь полет — это проверка всех физических и духовных качеств человека, экзамен на преданность Родине. Скоро тот же Большаков — молодой парень с седыми висками — научился улыбаться как ни в чем не бывало, считая новые пробоины на своем корабле. Все вошло в нормальную колею фронтовой жизни.

Пятого ноября мы опять работали с аэродрома Кресцы. Двенадцать тонн бомбового груза оросили на головы фашистов, — этой ночью мы наносили удары главным образом по железнодорожным узлам и станциям. Взорвали несколько цистерн с горючим, накрыли серией бомб два длинных состава с боеприпасами, подорвали воинские эшелоны. В общем, наделали немцам дел, пусть теперь на досуге подсчитывают свои потери. Вообще, бомбить по узким целям — переправам, мостам, железнодорожным узлам и станциям — довольно трудное дело. С воздуха они кажутся тонкой ниткой, и, чтобы разорвать такую «ниточку», приходится идти почти над землей, рискуя сломать себе голову. Но на этот раз вместе со мной был старый испытанный друг, мастер своего дела Евгений Иванович Сырица, и мы успешно провели четыре боевых вылета. Приземлились довольные. На аэродроме кипела обычная ночная работа: одни прилетали, другие улетали, нагруженные бомбами. Без конца трезвонил телефон в землянке — наземные войска требовали поддержки с воздуха. Всем было не до отдыха. Когда на рассвете я пришел на КП командующего доложить о выполнении боевого задания, генерал Куцевалов попросил меня подойти ближе к столу и сказал:

— Товарищ Орлов, сделайте еще один вылет. Вот сюда, — показывал генерал карандашом по карте. — Только что получены сведения, что здесь, недалеко от моста, у немцев крупное бензохранилище. И пока не, поздно, надо его уничтожить.

Я повторил приказание:

— Есть уничтожить склады с горючим! — и хотел уйти. Но командующий остановил меня:

— Я знаю, вы сегодня много сделали и сильно устали. Я не приказываю, а прошу выполнить еще один вылет.

Я не знал, куда подевалась моя усталость, я готов был горы свернуть, чтоб оправдать доверие этого замечательного, душевного человека.

Уже почти совсем рассвело, и чтоб не терять драгоценное время, я не стал делать разворота над аэродромом и сразу со взлета пошел по маршруту в сторону фронта. Штурман и стрелки зорко следили за воздухом. А вот и мост, на который указывал генерал. Мы с одного захода сбросили все бомбы на склад — и сразу же весь лес окутал густой черный дым. На обратном пути у самой линии фронта повстречали вереницу наших «горбачей» — штурмовиков. Мы снизились, уступая им дорогу. И вдруг, совершенно неожиданно для себя, я увидел справа крыло немецкого истребителя. Промелькнуло лицо летчика, черные кресты на фюзеляже. «Мессершмитт» развернулся в сторону — вверх, заходя нам в хвост. Но «Голубую двойку» выручили наши истребители, сопровождавшие штурмовиков, и я безнаказанно ушел к лесу: там все-таки не так светло. Даже стыдно стало за своих стрелков: в этот раз они проворонили немца, подпустили его вплотную, а потом растерялись, даже не сделали ни одного выстрела. Сразу видно, что ночные полеты избаловали нас, притупили бдительность. Спасибо нашему неизвестному летчику-истребителю, вовремя оказался он рядом, а то бы… На базу вернулись нормально.

Разведка донесла, что противник стягивает свежие силы к линии фронта. Значит, фашисты что-то замышляют — недаром Гитлер во всеуслышание объявил, что 7-го ноября он будет принимать на Красной площади парад своих войск. Ну, нет, не выйдет!

И мы, летчики, днем и ночью не давали житья фашистам. Вечером шестого ноября мы особенно тщательно подготовились к вылету, решили отбомбиться так, чтобы у каждого на душе был праздник. И вот мы в воздухе. Ревут моторы, из глушителей вырываются в темноту языки красновато-голубого пламени. Настроение у экипажа бодрое. И даже самолет, кажется, чувствует, какой сегодня день — идет спокойно, без болтанки. С трудом набираю высоту — машина загружена бомбами до предела. Видимость хорошая, но морозец, и потому приходится надевать маску, а в ней хуже видно, да и неприятные сосульки образуются у самого рта. Дышать носом — тоже нельзя, запотевают очки. А снимешь маску — в момент обморозишься. Ну, да не в первый раз. Связь с командным пунктом есть, об этом доложил Бутенко. За нами следом идут экипажи. Локтионова и Большакова. У Феди Локтионова штурманом сейчас Михаил Скорынин — весь сушинский экипаж недавно вернулся из московского госпиталя. Только самого Николая Ивановича врачи пока задержали, но мы по-прежнему ждем его. Нам очень нужны опытные летчики, а уж с Сушиным мы не один пуд соли съели.

Подходим к району цели. Кругом все спокойно. Но тем внимательней вглядываешься вдаль, руки еще крепче сжимают штурвал — кажется, ты теперь одно целое с машиной. Слух напрягается до предела, и среди тресков и шорохов в наушниках я улавливаю единственные, необходимые мне сигналы. Еще ничего не видя, чувствую по качке самолета, что в воздухе начали рваться снаряды — заговорили немецкие зенитки. Мы прямо с первого захода сбросили восемь тяжелых фугасок. На втором заходе освободились и от остальных мелких бомб. Уже выйдя из зоны зенитного огня, по привычке оглянулся и увидел большое зарево. Тут же начались новые взрывы — это заступил на вахту Федя Локтионов. А потом и Большаков добавил немцам жару.

Затем каждый из экипажей сделал еще по одному вылету, но мы опять в воздухе. Уже три часа ночи, так что можно считать, праздник уже настал. За ночь на головы фашистов мы сбросили более пятнадцати тонн бомбового груза. Позже получили подтверждение: уничтожено до двадцати семи немецких самолетов, аэродром временно выведен из строя, и немцы не смогли эту ночь бомбить наши города и села. Утром за завтраком еще раз поздравили друг друга праздником, с приходом комиссара выпили по сто граммов за нашу победу, за партию, за наш несгибаемый народ. Много говорили о Москве — как-то там сейчас? Наверно, сплошные тревоги, налеты. И вдруг с радостью узнаем: сегодня на Красной площади состоялся парад! Ликованию нашему не было конца. Пусть во сне не мечтают гитлеровцы захватить Москву, побывать на Красной площади. Нам хотелось теперь летать еще больше, безжалостней громить врага. С наступлением темноты экипажи снова были в воздухе, снова вели свои корабли на вражеские объекты. Так мы отметили двадцать четвертую годовщину Октябрьской революции.

В те дни мы базировались уже на новом месте, на аэродроме Выползово. С обжитой, памятной для нас площадкой, с добрыми гостеприимными жителями деревни Бережи распрощались в конце октября.

С течением времени многое забывается, но вовек не забуду я дом, где мы жили в Береже, колодец с журавлем и рядом сад, где стоял днем наш тщательно замаскированный самолет. Бывало, рядом пройдешь и не догадаешься, что здесь укрыт боевой корабль. Утром, когда мы возвращались с задания, хозяйка специально уходила во двор, чтобы мы могли спокойно отдохнуть, выспаться. Рядом с домом, через переулок, был сельсовет, где размещался штаб эскадрильи. Почти в каждой хате жили летчики. Но днем, бывало, ни одного авиатора не встретишь на улице, непосвященному человеку и в голову бы не пришло, что здесь расположен военный аэродром. Обыкновенная мирная деревня — и все. Иногда над деревней пролетали немцы, но ни разу не удавалось им засечь нашу точку. А однажды произошел и совсем курьезный случай. Как-то вынужденно сел на нашем аэродроме самолет ПЕ-2. Мы, конечно, поспешили навстречу — надо же помочь коллеге. Но летчик, молодой черноглазый парень, видит, бегут какие-то люди, да еще авиаторы, судя по одежде, и развернул машину обратно на взлет. Стоит на чеку, моторы не выключает, и все пулеметы направлены на нас. Мы вынуждены были остановиться и раздеться, мол, смотри, петлицы голубые, погон нету, свои! И только окончательно убедившись в этом, летчик выключил моторы. А то так бы и взлетел. Оказывается, он и понятия не имел, что здесь аэродром. Просто, когда у него произошла поломка, сел на первую подходящую площадку, которую высмотрел сверху. Он не переставал удивляться, ну, говорит, даже не подумаешь, что тут аэродром.

Правда, скоро к нам на всякий случай посадили парочку истребителей: береженого и бог бережет.

Помню свою первую встречу с летчиками этих самолетов. Как-то совсем низко над нами пронеслись два немецких «хейнкеля». Прямо на них спикировали наши «яки». Мы смотрели на них снизу и возбужденно сжимали кулаки: дадут сейчас, фрицам прикурить! Один из наших вплотную, почти на расстояние тарана, подошел к вражескому самолету, — но почему-то, не открыв огня, вышел из боя. Хорошо хоть его напарник подоспел и все же сбил одного пирата. Когда я уже на земле увидел летчиков, подумал: что ж, понятно, зеленый еще, неопытный народ — оба молодые, краснощекие, лет по двадцать пять каждому, не больше. Пилот первого истребителя ходил раскрасневшийся, злой, все время курил и сокрушался:

— Позор, из-под самого носа упустил. Нажимаю на гашетку — пушка молчит, перезарядил — снова молчит, масло, наверно, замерзло.

Летчик, расстроенный, сел за стол, рванул ворот комбинезона, я даже присвистнул от удивления. На груди у него — два ордена Красного Знамени, в петлице — две шпалы. Летчик-то, оказывается, бывалый, опытный, тем более обидна неудача. И я невольно вспомнил и похвалил в душе своего оружейника Алсуева. Ни разу не отказывали еще наши пулеметы, хотя Алсуев и не оружейник по профессии, до войны был артистом драмтеатра республики Коми. Он плохо владел русским языком и потому, вероятно, стеснялся много говорить. А может, просто считал свою работу слишком обыкновенной. Дни и ночи он пропадал на аэродроме, все возился с пулеметами, проверял бомбы и даже спал тут же, на ящиках, если было не очень холодно. Как услышит шум моторов «Голубой двойки», сразу вскочит, ждет. Едва остановятся винты, Алсуев тут как тут, уже таскает под самолет очередную партию бомб. Потом, потный, уставший, но неизменно улыбающийся, докладывает мне:

— Товарищ командир, пулемет, патрон, бомба есть.

— Спасибо, товарищ Алсуев!

— Служу Советскому Союзу! — отвечает мой оружейник.

Да, хорошо, когда человек знает свое дело, когда можно положиться на него.

…Итак, мы сидим теперь на аэродроме в Выползове. Самолеты хорошо замаскированы, сами мы устроились в двухэтажном деревянном домике, рядом со штабом. Так что в любое время все в сборе. Людей в городке почти не осталось, эвакуировались в тыл. Ветер свободно гулял по полуразрушенным каменным домам с нависшими балконами, хозяйничал в опустевших комнатах, где сиротливо болтались на ржавых петлях двери. Аэродром казался пустынным, заброшенным, мы встречались с другими летчиками только в столовой. В общем, расположились во всех отношениях удобно. Я даже как-то посетовал:

— И чего нас гоняли по разным площадкам, отсюда мы могли бы совершить куда больше вылетов.

— Так-то оно так, — возразил мне комиссар эскадрильи, но нельзя жить одним днем, надо было сберечь, сохранить боевую технику. Знаете, сколько нам еще предстоит летать!

И действительно, «безработными» мы не оставались. Ежедневно с наступлением темноты запускали моторы, выруливали из своего лесного укрытия на взлетную полосу. Ревели моторы, самолет, тяжело нагруженный бомбами, начинал разбег по белоснежному полю, оставляя за собой снежный вихрь, застилавший глаза провожающим. Корабли, будто нехотя, отрывались от земли, проносились над самыми верхушками деревьев, и, набирая высоту, ложились на курс. Только тогда выпускали на старт очередной корабль. Нас недаром называли ночниками: мы давно уже почти не видели дневного света. Зимой дни короткие, холодные, и все ночи напролет мы проводили в воздухе или же готовились к очередному вылету. После выполнения боевого задания мы спешили до наступления рассвета замаскировать в лесу самолеты. Возвращались к себе усталыми и, позавтракав на ходу, старались поскорей довалиться до постели и засыпали мертвым сном. А когда просыпались — снова была ночь, снова надо было готовиться к полету…

…Мы только что вернулись на аэродром после успешной бомбардировки железнодорожной станции, где у немцев была погрузо-разгрузочная база. Собирались повторить вылет и уже начали подвешивать бомбы. Вдруг подъезжает к самолету закрытая легковая машина, из нее выходят несколько человек в папахах. В темноте не разобрать, что и кто, но догадываюсь: высокое начальство. Подошел к ним, представился, доложил, что экипаж «Голубой двойки» готовится к очередному вылету, подвешивает бомбы. Один из приехавших спрашивает:

— Какие бомбы? Какая цель?

Только теперь я по голосу узнал, что это командующий, генерал-лейтенант Герой Советского Союза Куцевалов.

— Отставить подвешивать эти бомбы, — приказал генерал. — «Сотки» снимите обратно, а берите фугасные бомбы более крупного калибра. Вы, товарищ Орлов, полетите на другую цель. Только что получено сообщение от партизан, что немецкое командование в честь рождества решило устроить сегодня большой банкет. И как сообщают партизаны, гости уже начали собираться. Пока вы прилетите, туда, как раз все соберутся. Так что «банкет» будет славный.

Мы быстро подвесили десять фугасных бомб по двести пятьдесят килограммов каждая — немцам на закуску. Но что за пьянка без соленых огурчиков: набрали и мелкие бомбы.

Наверное, немцы крепко надеялись на свою противовоздушную защиту и темную ночь. Но ненависть к врагам и любовь к своей Родине помогли нашему экипажу отыскать нужную цель и в кромешной тьме. Мы прорвались в зону сильнейшего заградительного огня и точно сбросили на дом, где шло пиршество, свои «гостинцы». Даже штурман фронта полковник Соколов, который летал с нами проверяющим, от удовольствия потирал ладони и кричал мне по переговорному аппарату:

— Молодец, Орлов, молодец! В самую точку попали…

На втором заходе сбросили остальные бомбы, фугаски мелкого калибра. Пришлось пилотировать самолет среди многочисленных ослепительных прожекторов и разрывов снарядов. Но вернулись обратно невредимыми, полностью выполнив боевое задание. До рассвета в эту ночь мы произвели еще одно бомбометание по железнодорожной станции Лычково, где стояли только что подошедшие товарные эшелоны врага.

Через двое суток к нам в Выползово снова прилетел генерал Куцевалов и приказал нашему командиру Родионову построить весь состав эскадрильи около землянки в лесу. Мы, конечно, не знали в чем дело. Может, «стружку» собираются снимать? Хотя вряд ли. Не такая уж большая единица наша ночная эскадрилья, чтобы сам командующий занимался этим. После построения генерал говорит:

— Капитан Орлов, выйдите из строя.

Может, мне послышалось «капитан»? Я ведь пока старший лейтенант. Тогда он повторяет свое приказание и смотрит в мою сторону. Я выхожу из строя, делаю несколько шагов вперед, останавливаюсь, поворачиваюсь кругом и встаю по команде «смирно», а сам думаю: почему же все-таки он назвал меня капитаном? Тогда генерал говорит:

— Наверно, капитан Орлов еще ничего не знает о результатах своей работы. Вот что сообщают партизаны, — и читает радиограмму: — «В ночь на 17 декабря (указаны часы и минуты) после вашего бомбардирования под обломками указанного здания нашли себе смерть 132 немецких офицера». — И продолжает: — За отличное выполнение задания старшему лейтенанту Орлову присваивается воинское звание капитана и объявляется благодарность.

— Служу Советскому Союзу! — отвечаю я и снова становлюсь в строй. Не нужно говорить, как я был рад и взволнован в эту минуту, как вновь давал себе клятву оправдать высокое доверие. Это только начало. Месть будет продолжаться до полного изгнания и уничтожения фашистского зверя. Таких ночей в нашей летной жизни будет еще много.

В другой раз я полетел со своим экипажем бомбить большое бензохранилище немцев на значительном удалении от фронта. Этот склад немцы охраняли особенно тщательно. Днем над ним дежурили истребители, а ночью — прожекторы и зенитные средства. Как ни дорог каждый час, но полетели мы только ночью, так больше шансов на успех. Метеорологи предсказали: погода будет. И прогноз подтвердился. Стоял мощный сорокаградусный мороз, прибавлявший хлопот нашим авиамеханикам. Чтобы запустить моторы, они должны были с самого утра прогревать их, укутывать, будто малых детей. В общем, ребятам тогда здорово досталось. Маленький механик Шутко, кажется, стал еще меньше на морозе. Мороз выжимал слезы из его глаз. Надо было иметь железные нервы, чтобы не отчаяться и не забросить с досады шведский ключ подальше в глубокий снег. Техник Гирев заглядывал в подмоторную раму, где тянулись масляные подтеки, и, вытерев тряпкой, пальцем голой руки царапал узел рамы, осматривая, нет ли подозрительной трещины. Здесь же и оружейник Алсуев — самый безотказный из всех. Закончив подготовку вооружения, он всегда помогал экипажу как настоящий моторист-труженик. Руки его примерзали к заиндевевшему металлу, как у всех мотористов, у него была содрана кожа на пальцах, распухли суставы, обожженные морозом на ветру. Можно было не говорить ему что делать, он сам догадывался и помогал борттехнику на корабле. Только узкие глаза его становились еще уже от усталости.

В тот день мы отдыхали нормально, разбудили нас только вечером для проработки летного задания. Первая мысль была о наших борттехниках Свечникове и Киселеве. Как-то они там? Ночью летаем вместе в одном экипаже, в одинаковых условиях. После посадки мы уходим в штаб с донесениями, а они остаются осматривать материальную часть, готовят ее к новому вылету. Когда бы ты ни пришел на самолет, всегда их встретишь там. Просто диву даешься, как они выдерживают. Если даже все исправно, все равно находят себе работу. Другой раз начинаешь даже беспокоиться: чего доброго, перестараются и исправную машину сделают неисправной…

Зимой ночь наступает быстро. Самолеты готовы к вылету, ждем только команду с КП. Евгений Иванович Сырица сам летит сегодня с нами, он уже удобно устроился в штурманской будке, или как мы ее называем, в «Моссельпроме» (потому, наверно, «Моссельпром», что кабина вся застекленная, как кондитерский ларек). Наконец, показался долгожданный зеленый сигнал: «Путь свободен». Начинаю выруливать, но почему-то долго держат на старте. Сижу, думаю — отмена полета. Хуже нет для летчика, когда он уже все рассчитал, обдумал, настроил себя соответственно, запустил моторы — и вдруг приказ: «Отставить!» Это не сразу доходит до сознания, и такое настроение — готов хоть к черту на рога. Но на этот раз обошлось без запрета, просто радисту дали дополнительный код для связи. И вот уже мы летим на запад. Двигаемся на большой высоте, осторожно обходя крупные населенные пункты. Иногда немцы все же открывают огонь, но вслепую, неуверенно. Штурман тут же отмечает у себя на карте, откуда и чем стреляют. Слышу в наушниках его голос:

— Впереди, вроде, цель. Держи курс так, бросаю светящую бомбу.

Но даже при ярком свете цели не было видно. Кругом простиралось ровное скучное поле. Эх, неужели промазали! Но, оказывается, Сырица не сбросил бомбы, говорит, проскочили немного. Теперь, мол, и без САБов знаю точное расположение цели, пойдем на второй заход. И ставит мне курс на компасе. У меня чуть полегчало на душе: молодчина, Евгений Иванович, не сбросил зря бомбы. Немцы по-прежнему стреляют наугад, так что можно спокойно отбомбиться. Мы снова заходим на боевой курс.

— Накрыли точно, как в аптеке, — слышу в наушниках.

Но почему-то полной удовлетворенности нет. Решили еще сбросить серию бомб. Вот теперь можно и домой возвращаться. От долгого неподвижного сидения за рулем у меня закоченели ноги. Время от времени отдаю управление второму пилоту Козыреву. А мороз берет свое, проникает во все щели, нас не спасают даже теплые меховые комбинезоны. Борттехники, радист, штурман — те хоть время от времени могут вставать, двигаться, а пилоты лишены и этого. У Старой Руссы радист Бутенко вдруг докладывает: нам приказано садиться в Тулебле.

— Не понял. Запроси еще раз.

Через несколько минут он опять повторяет:

— Приказано сесть в Тулебле. Радиограмма из штаба командующего.

Сначала я никак не могу понять, в чем дело. Вроде все правильно, название совпадает, но ведь Тулебля находится на вражеской территории. Потом я сообразил: вот почему нас задержали при взлете и дали дополнительный код для связи. Значит, немцам удалось перехватить наши радиоданные с позывными. И я уже смело приказываю Бутенко:

— Пошли их к черту. Скажи, ждите, придем завтра с бомбами.

— Так и передать? — переспрашивает радист.

— Так и передай, чего с ними церемониться. Жаль, кончились бомбы, а то и правда можно было бы завернуть на Тулеблю, дать по фрицам несколько пулеметных очередей да сбросить десяток бомб.

Начинает светать. Только сейчас я почувствовал, как устал в воздухе. Ноги совсем занемели. Скорей бы на посадку. Но землю вижу плохо, обзору мешают очки и маска. Почти перед самым выравниванием быстро забрасываю вверх маску и произвожу нормальную посадку. И за это время умудряюсь обморозить лицо. А когда снял парашют и попытался встать на ноги — на глазах невольно выступили слезы, и я свалился с плоскости в снег. Прямо со стоянки с отмороженными ногами отвезли меня в госпиталь, где пришлось пролежать около двух недель.

Очень обидно и досадно в такое горячее время валяться в постели. Хорошо хоть друзья не дают скучать, захаживают частенько. Как-то пришел мой радист и говорит:

— А вы, товарищ капитан, теперь у нас не Орлов…

— А кто же тогда?

— Даже и не знаю: наверно, Свечников. Пошли мы с ним сегодня в штаб батальона выписывать меховые вещи. А дежурная, не спрашивая аттестата, выдает ему свитер и унты и отмечает все это по карточке… Федота Орлова. И официантки в столовой тоже называют его Орловым и даже сами предлагают добавку — компот. Чудеса, да и только. А вы ведь сами знаете, какой любитель вкусно поесть наш Сан Саныч…

А-а, вот в чем дело, теперь все понятно. Как-то, незадолго до злополучного вылета, у нас давали концерт артисты фронтовой бригады. И вот ведущий объявил:

— Выступает самая молодая артистка нашего коллектива Таисия Михайловна Рябикова. Она исполнит песню «Огонек», посвящает ее экипажу «Голубой двойки» и его командиру летчику Орлову.

Актриса, конечно, улыбается, весь зал аплодирует, а кто-то кричит: «Показать капитана Орлова!» Меня же в то утро не было здесь, отсыпался, после ночного вылета. Мой борттехник поднялся с места, сказать, что меня нет, но ему и рта не дали раскрыть, так сильно все опять захлопали. Так Свечников стал Орловым… Ну что ж, парень он хороший, дело свое знает отлично, так что мне за него краснеть не придется. Ну, а что официантки его не обижают — это тоже неплохо.