На моем корабле выработались ресурсы моторов. Надо было их заменить другими, но моторов на базе не оказалось. Автомашины, посланные за ними, вернулись ни с чем. Ждать, когда их все-таки где-то достанут и привезут, немыслимо. Ведь в эти трудные дни каждый боевой вылет, каждая сброшенная бомба должны помочь остановить врага. Поэтому мы не имеем права сидеть без работы. Срочно вылетели в тыл, в авиационные мастерские. Но моторов не было и здесь. Оставалось только снять старые моторы с корабля и ждать, когда им произведут чистку и поставят обратно. Но на это ушло бы немало суток. Сколько я ни бился, куда только ни звонил (вплоть до Управления технического снабжения ВВС), с кем только ни разговаривал — все безрезультатно.

Пришлось улететь обратно в Кувшиновку. Какова же была наша радость, когда нам сообщили, что новые моторы уже получены. Не теряя ни минуты, экипаж приступил к работе. В тот же день все четыре старых мотора были размонтированы и сняты.

К вечеру командиры кораблей и штурманы по-прежнему собирались на КП за получением задания. Здесь же экипажи готовились к вылету, прокладывали на картах маршруты, изучали район цели и т. д. Технический состав тем временем размаскировывал самолеты, пробовал моторы, подвешивал бомбы. Получив сигнал на вылет, корабли один за другим выруливали на старт.

Я уже два дня «безлошадный» и остаюсь на аэродроме в качестве дежурного руководителя полетов, провожаю экипажи в полет, а утром, стоя с флажком у «Т» — посадочного знака — встречаю их.

Ночью, после вылета кораблей, на аэродроме жизнь как бы замирает. Тишина стоит удивительная. В небе, как жемчуга, полыхают бесчисленные звезды. Все это для меня непривычно, странно. Куда лучше чувствуешь себя в полете. А тут ходишь, как неприкаянный, с места на место, томясь бездельем. Проверяешь стартовую команду и готовность посадочных прожекторов на случай неожиданного возвращения подбитых самолетов. Где-то на большой высоте протяжно с надрывным зловещим стоном гудят фашистские самолеты — летят, наверное, бомбить Москву. Я пытаюсь себе представить, как выглядит сейчас наша столица, вся затемненная, в тревожном ожидании. Мысленно желаю нашим летчикам-истребителям удачи, мужества, чтобы любой ценой помешали они вражеским стервятникам пробиться к Москве, чтоб уничтожали их как Виктор Талалихин, который совершил первый ночной таран в мире…

Недавно немецкие летчики пытались разбомбить и площадку, где стоят эскадрильи майора Зумбулидзе и капитана Шамраева. Наши истребители помешали им, разогнали еще при подходе к аэродрому, и они поспешили, разбросав как попало свой груз, удалиться восвояси. Но некоторые бомбы-«лягушки» все же попали на аэродром, нисколько не повредив, правда, материальной части. Техник по вооружению Дмитриев тоже начал собирать их, и одна из «лягушек» взорвалась у него в руках. Похоронили его на границе аэродрома, невдалеке от шоссейной дороги, идущей на Калугу. Отправляясь на задание, экипажи каждый раз пролетали теперь над его могилой…

Светает. Скоро первые лучи солнца осветят верхушку одинокого дуба в конце аэродрома со стороны Кувшиновки. Стартовая команда со своим прожектором отправилась в лес, на место дневной стоянки. На поляне пусто, ничто не напоминает тут про аэродром, временами пролетают лишь грачи да галки. Слышно, как в деревне лают собаки или перекликаются меж собой петухи. Даже не верится, что идет война, что где-то ежечасно, ежеминутно погибают люди. Вот прошла минута, и в этот миг где-то наверняка или разорвался снаряд, или обрушился дом на мирно спящих людей, или пехотинец, примкнув штык, побежал, глядя смерти в лицо, навстречу врагу, или танкист повел свою машину на подавление огневых точек противника…

Мои мысли прерывает шум моторов со стороны Вязьмы. Прислушиваюсь, пытаясь определить, чей самолет: наш или немецкий. Шум усиливается, и из-за леса на малой высоте появляется четырехмоторный бомбардировщик и с ходу идет на посадку. Ясно вижу на его хвосте цифру «5» — это вернулся с боевого задания капитан Сушин. Постепенно стали прибывать и другие самолеты. Командир первой эскадрильи Костя Иванов, зарулив машину на стоянку, пришел ко мне на старт встречать свои экипажи. Сели все, не было только экипажа С. П. Ковалева. Рассвело уже, пора бы убрать посадочный знак, иначе, чего доброго, могут засечь нас немцы. Я свернул полотна, образующие «Т», и отправился в сторону КП. Командир аэродромной роты лейтенант Вишняков уже распорядился расставить на поляне копны-макеты. В этот момент со стороны Юхнова показался и самолет Ковалева. Только тогда майор Чирсков начал звонить командиру полка Филиппову о возвращении всех экипажей на свою базу.

Я пошел в палатку и прилег отдохнуть. Но рядом пробовали моторы и заснуть так и не удалось. Решил сходить на стоянку своего самолета, узнать, будет ли он сегодня готов к полету или нет. Сан Саныч доложил, что все моторы уже смонтированы и опробованы, только четвертый немного недодавал оборотов и работал с перебоями, следовало проверить карбюратор или бензопомпу, заменить свечи. Техники и механики начали снимать капот четвертого мотора.

День был ясный, солнечный. Строго через наш аэродром на большой высоте в сторону Калуги шел «юнкерс-88». Мы не успели обменяться догадками относительно немецкого разведчика, как вблизи него появились два наших истребителя и атаковали его. «Юнкере» загорелся и, падая, в воздухе же взорвался. Истребители все кружились, сопровождая части сбитого самолета. Нам хотелось пожать от души руки этим летчикам, а Козырев выразил даже желание отдать им свои сто граммов. Только Сан Саныч по этому поводу заметил:

— Мы чужие сто грамм не берем и свои никому не отдадим. Верно ведь?

Последние слова адресовались механику Жигареву, который только возился с капотом. Но теперь на моторе никого не было. Механик будто сквозь землю провалился. Бухтияров, приложив ладони к губам, несколько раз громко позвал его. Скоро все стало ясно. Оказывается, Жигарев, где бы ни был, как увидит немецкий самолет, опрометью бежит в лес и бросается на землю. От старых техников, которым приходилось не раз попадать под бомбежку, он наслышался, что при налете авиации врага нужно отбежать от стоянки подальше и лечь на землю, да к тому же надо это сделать раньше, пока вражеский самолет не дошел до тебя. «Прямое попадание бывает очень редко, а вот от осколков надо беречься, тут и выручит земля», — объясняли ветераны нашему молодому механику.

— Тогда, выходит, я сделал правильно? — спрашивал Жигарев у инженера Демьянова.

— Да, да, правильно, — улыбаясь, успокаивал тот механика, — раз побежал в сторону и прилег. Это все же лучше, чем ничего не делать. Только учти, Жигарев, они могут часто летать через нас, а ты все будешь бегать и прятаться в кусты. А кто же будет готовить самолеты к вылету?

Мне пришлось долго еще быть с механиком Жигаревым в одной эскадрилье, но не помню больше случая, чтобы кто-нибудь жаловался на него. Он работал днем и ночью, обеспечивая боевые полеты. Помню, год спустя мы находились в Выползове, около Валдая, где немцы часто подвергали нас бомбардировке. Бомбы рвались недалеко, около аэродрома в лесу, а он стоит на плоскости и смотрит на фашистские самолеты как ни в чем не бывало, пока Сан Саныч не прикажет ему срочно бежать в укрытие.

Но вот с моторами все в порядке. На ночь мой экипаж можно планировать на задание. Докладывая об этом командиру эскадрильи, я получил разрешение съездить со своим экипажем в баню. Пока ставили моторы, все изрядно вымазались в масле. Посмотрев на свои карманные часы, майор Чирсков сказал:

— Возьмите дежурную полуторку и поезжайте в Юхнов. Помоетесь — и обратно. Через два с половиной часа быть дома.

В Юхнове на улицах сплошным потоком двигались машины, пешеходы. Мы с трудом свернули в переулок влево. С мытьем покончили быстро, время еще в запасе оставалось, и я решил на обратном пути забежать в сапожную мастерскую на окраине города. В ней сидели старик-сапожник и несколько подростков. Подметки мне подбили за несколько минут. Рассчитавшись, я вышел на улицу. Но до машины не добежал, пришлось прилечь в канаву рядом с шоссейной дорогой: наверху гудел немецкий самолет, послышался свист падающей бомбы. Уже лежа на земле, успел взглянуть в сторону автомашины. В кузове никого не было, у стены дома напротив стоял военный, кажется, в звании капитана. И тут же один за другим раздались взрывы фугасок. Когда я поднял голову, ни дома, ни капитана не было, из-под дымящихся развалин виднелись лишь чьи-то ноги. Другая бомба снесла сапожную мастерскую, убила старика-сапожника и учеников-подростков. Из экипажа никто не пострадал: все укрылись в канаве. Тут же мы уехали на аэродром.

На душе было скверно. Хотелось сегодня выполнить задание как можно лучше. Пусть хоть десятки снарядов будут рваться вокруг, пусть прожекторы намертво схватят корабль своими щупальцами, но руки мои не дрогнут на штурвале, точно поведут машину на цель. К вылету подготовились особенно тщательно. Всю ночь бомбили наши корабли в районе Смоленска технику и живую силу врага, до самого утра в воздухе не прекращался гул моторов. Погода благоприятствовала нам, стояла прерывистая многоярусная облачность. Над целью одновременно появлялось несколько самолетов, и немцы терялись, затрудняясь, по какому из них вести огонь. Мы уничтожили много танков, запасы горючего и боеприпасов, оставили за собой море пожаров.

Возвращались домой под облаками на малой высоте. Бутенко доложил мне, что наш Кувшинивский аэродром закрыт туманом и не принимает, надо, мол, лететь на соседнюю площадку. Но о посадке еще беспокоишься мало, смотришь по сторонам — как бы не столкнуться в темноте с кем-нибудь из своих же экипажей, ведь все идут при потушенных огнях. Далеко по горизонту впереди показался вращающийся маяк: наш аэродром на сегодня. Едва успели сесть, как площадку закрыло плотным туманом. Даже не видно стало куда рулить. Обычно сразу после посадки командиры экипажей со своими штурманами собираются на командный пункт для доклада о выполнении задания. Но здесь, в новом месте, трудно найти КП. Мы с Евгением Ивановичем пошли на шум радиостанции, которая стояла неподалеку от какого-то сарая. Заполнив боевое донесение, пошли отдыхать на солому. Но в сарае все «плацкартные» места уже были заняты, нам пришлось довольствоваться общими местами «четвертого класса». Все были возбуждены, делились переживаниями и впечатлениями над целью. Хотя в темноте не было видно лиц, но по голосам не представляло труда определить, кто здесь разместился. Тут были и все наши Ивановичи и Иваны — Николай Иванович Сушин, Павел Иванович Родионов, Евгений Иванович Сырица, Иван Куликов, Костя Иванов и другие.

К полудню туман начал рассеиваться, и мы перелетели в свою Кувшиновку. Но в общем-то погода оставалась нелетной, облака нависли низко над землей. Вылет нам не разрешили, дали «отбой», поэтому наш заботливый комиссар Петр Семенович Чернов, договорившись с командованием, привез к нам в лес фронтовую бригаду артистов. Мы сидели на траве и от души аплодировали, а артисты выступали на сцене, которую составляли кузова двух автомашин с откинутыми бортами. Борта эти поддерживались на ящиках с фугасными бомбами.

— Выступал чуть ли не во всех городах, на разных сценах, — заметил по этому поводу один из пожилых артистов, — но на такой сцене приходится выступать впервые. — И, показывая на стабилизаторы бомб, справлялся, не опасны ли они сейчас. Мы со смехом отвечали, что они своих понимают и потому не опасны, а вот завтра от них фашистам достанется.

В тот же день, когда уехали артисты, состоялось партийное собрание. Принимали в партию новых товарищей. Первым зачитали мое заявление, слушали анкету, рекомендации, данные мне комсомольской организацией, парторгом эскадрильи Сосуровым и заместителем командира эскадрильи Родионовым. Задавали вопросы, выступали мои фронтовые товарищи. Я никогда не забуду это собрание, когда меня и других летчиков, механиков, штурманов, мотористов, техников приняли в Кувшиновском лесу около землянки, в один из самых тяжелых для Родины дней, в члены Коммунистической партии. Становясь коммунистами, мы клялись драться с фашистами не на жизнь, а на смерть, до полного уничтожения их на нашей советской земле и в их собственном логове.

После собрания мы с Николаем Сушиным отправились в лес побродить. Не мог я сегодня сидеть на одном месте. Мне хотелось говорить с людьми и каждому объявить о своей радости: я член великой армии коммунистов! Если мне придется пасть в бою, погибну достойно, но прежде я сам уничтожу еще немало фашистов и жизнь свою дешево не отдам. Умирать, конечно, не хочется, по кто сейчас застрахован от смерти? А если выйду из этого ада цел и невредим, то проживу свою жизнь так, чтобы никому и никогда не пришлось краснеть за меня, чтобы ни у кого не возникло сомнение; все ли я сделал для людей, для своей Родины, партии?

— Стоит ли об этом беспокоиться? — заметил Коля Сушин, когда я высказал ему свои мысли. — Были бы насчет тебя какие-то сомнения, в партию не приняли бы.

Но разве заставишь мысли умолкнуть, — можно попридерживать язык, а им нет никаких границ. Да и природа располагала к размышлению. Вокруг нас о чем-то задумчиво шептались деревья, в воздухе кружились желтые листья. Вскоре мы набрели на такое место, где было полным-полно грибов. Только собирать их оказалось не во что. Мы запомнили место, решили прийти сюда завтра с парашютными сумками. Николай Иванович заговорил о своих шуйских лесах. Потом по пути домой вспомнили родных, знакомых, друзей. И Сушин продекламировал:

Мы подходили к аэродрому, к своим боевым друзьям. Наши летчики и штурманы давно уже привыкли — есть полеты или нет — к определенному сроку собираться на командном пункте. И сейчас они сидели в землянке, кто-то рассказывал забавную историю, над кем-то подшучивали. А в облаках меж тем начали появляться просветы. Майор Чирсков попросил позвать с улицы курильщиков, развернул карту и обвел на ней красным карандашом кружок. В кружке оказался район восточнее Ярцева.

— Вот где предстоит сегодня работать, — сказал командир эскадрильи. — По скоплению войск и техники противника. Боевая зарядка — 24 фугасных «сотки» на корабль и не меньше ста осколочных бомб. Горючего брать поменьше, лишь бы хватило до утра. Погода идет на улучшение, и вылет, вероятно, разрешат. Словом, к двенадцати ночи станет ясно. А сейчас всем по кораблям и подвешивать бомбы. По готовности без дополнительных указаний явиться ко мне на КП.

Когда мы с Евгением Ивановичем пришли на стоянку нашей машины, нас тотчас окружили члены экипажа. Узнав задание, все дружно взялись за дело, подкатывали под плоскости стокилограммовые бомбы в круглых реечных ящиках, вываливали их на землю, таскали за стабилизаторы под люки и при свете переносной электролампочки поднимали специальной лебедкой вверх. Через полчаса техник по вооружению со штурманом уже вворачивали на головки бомб взрыватели. Загружать осколочные и зажигательные бомбы большого труда не составляло, их просто, как дрова, складывали в специальные ящики в кабине радиста, а над целью по команде штурмана ссыпали в люк.

После подвески бомб мы со штурманом вновь отправились на КП. По пути я внимательно присматривался к рулежной дорожке. Наша «Голубая двойка» стояла довольно глубоко в лесу, даже никому бы и в голову не пришло, что там может находиться тяжелый бомбовоз. В смысле маскировки было хорошо, но не совсем удобно выруливать на старт ночью по тревоге. В таких случаях меня всегда сопровождал с карманным фонарем впереди механик Шутко. Он делал это великолепно, в наклонных местах, если машина покатывалась слишком быстро, ловко подсовывал под колеса колодки. «А стоянку, — думал я, — все же надо менять. Даже сейчас вон под ногами лужи, а на носу уже осень, пойдут дожди, тогда наверняка застрянешь при рулении».

Вылет, как мы и надеялись, разрешили. Взлет был трудный, поздней ночью, при полной темноте, да еще вдобавок дул попутно-боковой ветер. Уже на высоте шестисот метров началась облачность. А какова погода дальше по маршруту — неизвестно. Лететь в таких условиях — все равно, что прыгать в подвал с завязанными глазами. Но лететь все же нужно, где-то скопились фашистские танковые колонны, надо расстроить их боевые порядки и лишить врага на передовой свежих резервов. Наш экипаж вылетел сегодня первым, мы должны передать оставшимся на аэродроме товарищам условия полета на маршруте. Идем сквозь облачность с набором высоты. На тысяче метров облаков не стало, над нами заиграло звездное небо. Даю радисту команду: передать на КП, пусть выпускают другие экипажи, так как погода на высоте вполне благоприятная и видимость тоже.

А мы уже приближаемся к цели. Сквозь разрывы в облаках нам землю видно неплохо, а вот прожекторам поймать нас не так-то легко: облака, как бронированные плиты, надежно прикрывают самолет. Штурман предлагает пройти цель немного стороной и поразведать, много ли там зенитных точек. Услышав, вероятно, шум наших моторов, немцы заранее начали шарить по небу прожекторами, — я насчитал их семь-восемь, — наугад стрелять в нашу сторону трассирующими пулями и снарядами. Вывод был один: раз такое сильное прикрытие, значит, внизу действительно большое скопление техники и живой силы противника. Теперь уверенно заходим на цель, сбрасываем несколько светящихся бомб на парашютах. При их свете в миллион свечей нам видны все лесные поляны, шоссейная дорога, отдельные населенные пункты. Я слежу за сигналами штурмана. Загорается красная лампочка — мы на боевом курсе; поворачиваю самолет ногой немного влево, пока не слышу в наушниках голос Евгения Ивановича: «Нормально! Так держать!» Тянутся томительные секунды, минуты, где-то вблизи пролетают трассирующие пули. По моим подсчетам, мы уже прошли цель, а штурман почему-то молчит. Вызываю к себе борттехника и говорю:.

— Посмотри, что там с Евгением Ивановичем. Если нужно, помоги ему.

Испуганный Сан Саныч быстро скрывается в штурманской кабине. Время идет, самолет все дальше удаляется от цели, а в штурманской кабине молчат оба. Что там случилось? И вдруг в наушниках слышу: «Разворот на сто восемьдесят и на цель!» Круто разворачиваю корабль влево и думаю: «Значит, все в порядке, если подает голос». Цель видна хорошо, первый заход оставил очаги пожаров. Вновь горят, покачиваясь на парашютах, светящиеся бомбы. Догадываюсь, подходят другие экипажи, хотя по времени вроде бы рано. Как бы ни было, нам надо спешить, иначе помешаем товарищам. Стараюсь разглядеть, что же там горит: кажется, какие-то бензиновые емкости, мощный огонь высоко выбрасывает колышущиеся на ветру языки пламени. Недалеко от пожарищ в нашу сторону тянутся следы трассирующих пуль, почти рядом с сухим треском разрываются снаряды, из стороны в сторону, ища в небе самолет, шарахаются лучи прожекторов. Стрелки Резван и Бухтияров ведут по ним огонь. Вижу, как замигала зеленая лампочка: штурман бросил бомбы. Теперь можно маневрировать свободно.

Когда ушли от цели на солидное расстояние, спрашиваю у штурмана, что, мол, за заминка была при первом заходе. Евгений Иванович сам пришел в нашу кабину и, встав между сидениями летчиков, начал рассказывать. Над целью, когда он уже сбросил три бомбы, прямо под собой внизу неожиданно увидел самолет. Испугался, что можем попасть по своим и даже как-то не обратил внимания, когда вдруг онемела правая рука. Цель тем временем ушла. А руку задела пуля.

С задания вернулись все экипажи. На корабле Ключникова один мотор был разбит снарядом. Это он со штурманом Вашуркиным ходил над целью ниже нас. Мой самолет они не видели. На разборе полетов Вашуркин начал было, показывая на свои ручные часы, доказывать, что время у него точнейшее, проверял недавно, а на самолете, мол, часы отстают. Но заместитель командира эскадрильи Павел Иванович Родионов, прервав его, весьма резко отчитал:

— Кто вам разрешил пользоваться в полете ручными часами? Выбросьте, они врут, Есть специальные бортовые часы, на которые не влияет ни высота, ни влажность и давление воздуха, ни другие явления. За нарушение элемента времени на боевом курсе объявляю вам трое суток ареста! При плохой погоде отсидите. А командиру корабля Ключникову — выговор!

После разбора полетов, по пути в столовую, кто-то из штурманов подтрунивал над Вашуркиным: «Люди воюют не жалея живота, а ты губу зарабатываешь из-за своих распрекрасных часов».

Вечером, когда готовились к новому полету, майор Чирсков зачитал сводку Совинформбюро. В ней говорилось, что двадцатишестидневные бои за город Ельню под Смоленском закончились разгромом дивизии «СС», перечислялись другие уничтоженные соединения и части, сообщалось о взятии Ельни нашими войсками.

В эту ночь мы вновь бомбили врага в районе Ярцева и, пожалуй, первый раз за все время испытали такой мощный зенитный обстрел. Над целью освещали небо десятки прожекторов. Их раскаленные лучи впивались в корабль и не отпускали его. А снарядов вокруг рвалось столько, что, казалось, не слышно даже звука моторов. В ушах стоял непрерывный сухой треск, перед глазами вспыхивали огненные шары. На боевом курсе что-то забарахлило, и сбавил обороты один из правых моторов: очевидно, попал снаряд. Минуты проходили в ожидании, что машина вот-вот загорится.

Но задание мы выполнили. Возвращались домой на трех моторах. Вся правая плоскость покрылась маслом. Когда понемногу стало светать, и я посмотрел на своего второго летчика, то не узнал его. Все лицо Козырева было в крови, а он неестественно улыбался, словно демонстрируя белые зубы. Он все еще и сам не знал, что осколок снаряда солидно задел его по щеке, и, приняв выступавшую кровь за пот, размазывал её летной перчаткой по лицу. Сзади меня от усталости клонил вниз голову с безразличным ко всему видом техник Киселев. Чтобы как-то расшевелить, отвлечь от одолевающего сна, я о чем-то спросил его. Быстро вскочив, он подошел и встал рядом. Лицо, руки, комбинезон — он весь, хоть выжимай — были пропитаны маслом. Досталось ему ночью около пробитого мотора в правой плоскости. А штурман Сырица не унывал, улыбался и показывал мне большой палец. Потом он вышел к нам и сказал, что задание мы выполнили на отлично, бомбы положили точно в цель.

Через час произвели посадку на своем аэродроме. Доложили о выполнении задания и все вместе пошли на завтрак, обсуждая по пути, как бы до вечера успеть заменить поврежденный мотор. Многие экипажи уже были в столовой. Но не слышалось ни обычных разговоров, ни оживленного обмена переживаниями в полете, ни шуток и смеха. Даже официантки не спрашивали, для какого экипажа оставлять расход. Все уже знали: не вернулся с задания экипаж командира отряда капитана Белкина из первой эскадрильи. Самолет взорвался над целью от прямого попадания снаряда. Позавтракали кое-как, без всякого аппетита, кусок застревал в горле. Не верится, что капитана Белкина уже нет на свете. Ведь только на днях я сражался с ним в шахматы, вместе купались в пруду вблизи деревни, ходили в лес, недалеко от стоянок самолетов собирали грибы. Теперь стоянка его корабля пустует, самолет никогда не вернется обратно, все восемь человек, составляющие одну семью, боевой экипаж, погибли…

С чувством отчаяния, горечи и обиды я уединяюсь в лес, спускаюсь по тропинке к оврагу и долго сижу на одном месте, слушая шум деревьев. Мне кажется, что и лес погружен в мрачные, тяжелые мысли. Он почти весь уже желтый, осыпается, листья, медленно кружась, падают на землю. Где-то наверху беспокойно галдят грачи и галки. Я достаю из кармана письмо зенитчицы Гали и перечитываю его несколько раз подряд. По тому, что она писала, нетрудно было догадаться: они переехали куда-то под Орел. В конце письма Галя сообщала свой адрес, номер полевой почты. От ее весточки на душе стало потеплее. Лишь теперь я медленно побрел к себе в землянку. После трудной бессонной ночи надо было хоть немного отдохнуть, вечером предстоял очередной вылет.