Глубокое майское небо, казалось, оцепенело; недвижно нависало оно над территорией Внутреннего Мира. Наланда знала, что в это время года по-другому здесь и не бывает. И что до сезона ветров и дождей ещё целых три месяца. Впрочем, какая разница, ведь делается всё это по нажатию одной кнопки. Там, на «большой земле».

Женщина встала и подошла к окну, и, облокотившись на раму, выглянула во двор. Там Кхарну, один из её сыновей, сноровисто и неторопливо, с удовольствием вырезал вручную наличники на окна. Большая их часть уже была готова и, будучи покрыта лаком, сохла на солнце. Мальчику оставалось сделать ещё пару штук. Кхарну очень хотел создать всё это своими руками и украсить дом, в котором все они жили — мама, его брат и сестра. Разумеется, он знал, как и любой здесь, с самого раннего детства знал, что достаточно одного прикосновения к машине желаний, и наличники будут сотканы из атомов и молекул по «образу и подобию». Но Кхарну так же хорошо знал, что запах у них совсем не тот, как у тех, что вышли из-под его стамески и лежат теперь во дворе. И на ощупь они совсем не такие — рука будто сама не рада соприкоснуться с этой имитацией дерева. Никто вокруг разницы не видит, а он, Кхарну, знает, что «машинные» наличники — ненастоящие. Ну нету за ними ничего, кроме того самого бесстыжего скопления материи «по образу и подобию», созданного щупальцами умной машины. Машина желаний создавала пустые, мёртвые предметы; она производила на свет лишь форму с наполнителем, являющуюся точной копией реально существующих вещей. А Кхарну хотел лепить эти вещи своими руками, вдыхать и выдыхать их, наполнять жизнью, а не суррогатной панацеей от человеческого несовершенства. Пусть даже для этого придётся загубить настоящее дерево. Что ж, когда-то и он, согласно закону воздаяния, возможно, заплатит свою цену…

— Странный он, — тихо промолвила Наланда со счастливой улыбкой. — Персефея и Ангарис совсем не такие. У них не возникает и мысли сделать что-то своими руками.

«А Кхарну почти семнадцать, — продолжала монолог Наланда уже про себя, — очень скоро он начнёт задавать вопросы, на которые придётся отвечать либо откровенной ложью, либо подменой понятий и замалчиванием истины, что, по сути, одно и то же. Он ведь спросит, почему за дальним полем ничего не видно, а если пройти за него дальше на восток, выходишь далеко на западе перед нашими домами. Обязательно спросит. А самим им узнать это негде. Книг и общей базы знаний у них нет. У них вообще ничего нет, кроме неизменной машины желаний».

Прекрасное лицо Наланды на несколько секунд омрачилось, вновь, как и в частые минуты терзаний, подёрнулось дымкой сомнения и слабости.

«Ведь я-то знаю, что на самом деле происходит, — продолжала размышлять женщина. — Я и пошла на всё это, чтобы попытаться принести пользу человечеству. Как хочется верить, что Наблюдатели там наверху не теряют времени даром».

Наланда ненароком взглянула наверх, хотя прекрасно знала, что Наблюдатели — там, вовне — находятся вовсе не «наверху», а уж, скорее тогда, «сбоку». Многотысячелетняя человеческая привычка указывать на небо как на обиталище неких высших существ не искоренилась и в 32-м веке.

«Но я даже связаться-то с ними не могу, ничего не знаю об их достижениях. Говорить ли детям правду или нет — вопрос сугубо личный, так мы оговаривали это ещё пятьдесят лет назад, перед заселением сюда. Сказать правду — означает поставить весь Эксперимент в опасное положение. Не сказать — означает поступить недостойно с одними во имя, казалось бы, многих других».

Наланде вспомнились мыши, с которыми проводили эксперименты учёные прошлого.

«Вот мы здесь и есть, в точности как мыши в мышеловке, но только я мышка-доброволец, а дети вообще не знают, что они мыши в невидимой мышеловке. Поначалу-то подразумевалось, что новое поколение растёт беззаботным, но взрослея и входя в пору зрелости, постепенно знакомится со своей настоящей миссией и наполняется радостью от возможности помочь в таком важном деле. Предполагалось также, что когда подрастающая генерация осознает себя частью общества и будет готова принести пользу, то с большой радостью узнает, что она — часть важного Эксперимента. Да, на бумаге подобные прожекты всегда хорошо выглядят, а вот в реальности… Как они вообще осознают себя частью какого-то там человечества, если под Колпаком живёт неполный десяток человек? Если они это человечество не увидят своими глазами, то как они смогут поверить, что приносят кому-то неведомому пользу? Для них всё это будет похоже на „бабушкины сказки“, как говорили в прошлые века».

Наланде вспомнилась вдруг история Будды Шакьямуни, который до 29-ти лет не выходил за пределы отцовского дворца и даже не знал о существовании болезней и смерти.

«Ужас, не такой же ли это искусственно-бессмысленный Колпак Неймара, как дворец Шуддходаны для Будды?» — подумала она с содроганием.

На некоторое время Наланда отвлеклась от навязчивых мыслей и просто созерцала бездонную синеву над ней, но где-то рядом словно жужжала и не давала покоя одна докучливая мошка.

«Ну конечно, — возвратилась она к действительности, — на самом деле я могу связаться с Наблюдателями Второго Порядка, и они выпустят отсюда меня и всех остальных по первому же требованию. Но это будет означать конец Эксперимента и полный его провал. Если они найдут доказательства, то сами дадут нам знать, и мы вернёмся на „большую землю“ героями и победителями. И всё-таки, пока нет ни капли смысла возвращаться туда, откуда я ушла пятьдесят лет назад, надеясь обрести истину и помочь другим. Для меня — точно нет».

Да, практически ровно пятьдесят лет назад. Наивная радость и ощущение своего причастия к чему-то великому. Несколько добровольцев, отобранных и утверждённых Советом Земли. Наланда вновь пространно улыбалась, вспоминая те дни молодости (впрочем, она и сейчас всё ещё находилась в среднем возрасте, ведь в наши дни люди живут куда дольше людей прошлых эпох). И Ромагор — мужчина, с которым её связывали тёплые отношения ещё там, вовне. Они пришли сюда вместе, и здесь, внутри, появились на свет их дети; ещё одна семья; всякий разный скарб и оборудование, и, наконец, кошка Лина, к которой Наланда была сильно привязана. Августовский день 3070-го года, проход через туннель, последние инструкции, и вот все они здесь, в поле работ под колпаком одной безумной идеи, в неизменном поле Витольда Неймара…

Вокруг Наланды словно наслаивались, громоздились, топорщились непослушным ковром из-под ножки дивана округлые, пузатые даты: 3050-й год — год её рождения, куда уж «круглее»; её 20-летие — начало Эксперимента, что как раз пришлось на 3070-й год. Год, когда она всерьёз решила посвятить свою жизнь поиску ответов на главные вопросы. Вот и сейчас стояло лето такого обычного, такого привычно округлого 3120-го года. «Может, в 3130-м или хотя бы в 3150-м… — думала Наланда. — Ох, хватит об этом. Может, прогуляться на пляж? Впрочем, куда ни иди, всё одно будешь осязать невидимые прутья нашей клетки…»

Вытянутую чашу помещения наполнял мягкий, нерезкий свет, будто приглашающий к глубоким, неторопливым размышлениям. У большого круглого стола со встроенным в центре монитором расположились трое. Одного из собравшихся вы уже знаете — это ваш покорный слуга, Минжур, и вкратце я представился всем в прошлой главе, во время лекции. Представим и других моих коллег по работе, так же сотрудников «Института кармоведения».

Вот стоит, немного согнувшись и опёршись на стол двумя руками, обладатель смешной шевелюры, выдающегося носа, проницательных и вместе с тем ироничных карих глаз. Это Гелугвий Буро, специалист по программированию вычислителей причинно-следственных связей в мире под Колпаком. Справа от меня — Штольм Штольц, он, как и я, инженер по конструированию и настройке вычислителей. Его выделяет обтянутый гладкой кожей череп с редкими островками растительности, хорошо очерченные контуры лица, прямой высокий лоб и очки, явно нацепленные им на манер доисторических профессорских. Я говорил ранее, что нынче нет людей с недостатками зрения; но очки с простыми стёклами до сих пор являются небольшим фетишом в традиционном учёном мире. Что ж, реминисценции прошлых веков, оказывается, приходятся ко двору и в наше время. Действительно, не каждый день, но вполне реально где-нибудь встретить человека в домотканной одежде; а иной раз нет-нет, да простучит копытцами по улице лошадь, ведомая под уздцы любителем верховой езды. Вот и толстые очки в роговой оправе на носу у Штольма — детская, неосознанная попытка выглядеть так же, как знаменитые учёные в эпоху великих переворотов и открытий в мире науки. Да и вообще, как далеко ни проникай мыслью в бездонные океаны прошлого, везде встретишь романтизацию людьми действительности, побег в сказочный, воспеваемый мир иллюзорного бытия. Даже люди каменного века, быть может, уже были способны не только бороться за собственное выживание. Кто знает, о чём они грезили, собравшись вместе у костра под звёздным небом! Какие сны о прекрасных плодородных землях они видели, устав постоянно бояться воя волков и набегов диких ночных леопардов…

Гелугвий, Штольм и я составляем одну команду, работающую, как я упоминал ранее, над доказательством главной теоремы нашего времени — незыблемостью причинно-следственной связи. А ещё у нас есть «советник по вопросам религии» — вот она, как всегда, на любимом месте у окошка. Это уже немного знакомый вам по прошлой главе персонаж — наша бессменная помощница Дарима, мой сердечный друг.

Взгляды наши сейчас были прикованы к экрану. Монитор в столешнице схематично вычерчивал фигурки людей, дома, деревья и прочие менее крупные объекты; всё это соединяли многочисленные стрелки с кружочками и прямоугольниками, мелькали цифры и формулы — так мы видели происходящее в экспериментальном мире, мире под колпаком поля Витольда Неймара. Да, там, за этим экраном, за постоянно прыгающими и ежесекундно сменяющими друг друга символами и протекает для нас вся жизнь Эксперимента, начавшегося вот уже пятьдесят лет назад. Там все наши мечты, надежды и разочарования. По эту сторону Колпака лишь сухой математический расчёт да оголённые нервы. Но вот бы узнать, как она там, наша Наланда и другие жители внутрянки? А то ромбики и стрелочки — это всё больше для машин; а нам бы, людям, знать, что они там не потеряли надежду, что всё ещё ждут от нас доброй весточки. Но даже просто сообщить, что про них не забыли, что всё не напрасно, что мы тут продолжаем целенаправленно работать — значило всё провалить. Ведь тут уж либо герольдам трубить о победе, либо висельникам вздёргивать прекрасную нарушительницу покоев общественного сознания по имени Идея… Любой контакт между Наблюдателями Первого и Второго порядков абсолютно исключён. Мы даже не можем знать, как, собственно, выглядят поселенцы Внутреннего Мира, не говоря уже о том, чтобы смотреть оттуда прямую видеотрансляцию. Малейший прокол подобного рода — и неминучая карма мгновенно вышмыгнет даже из-под надёжного как дольмен колпака Неймара, смешает свои потоки с общеземной причинностью, и остановятся в недоумении наши машины, и бесславно тогда закончится пятидесятилетний эксперимент, в который было вложено столько труда и надежд…

— Думаю, пора нам обсудить сложившуюся ситуацию, — сказал Штольм и неторопливо обвёл присутствующих взглядом.

— О, да, давно пора! Ибо имеем новые данные по просчёту последовательностей и получению нашего главного кармопроцента. Очень неутешительные данные, прямо вам скажу!.. До июня месяца мы высчитывали с точностью 55% плюс погрешности и небольшие ветви, а теперь…

Я с интересом взглянул на говорившего. Его карие глаза явно что-то искали в комнате. И, наконец, поймали слегка озорной взгляд Даримы, оторвавшейся сейчас от своего неизменного созерцания улицы за окном.

— А потом всё пошло вообще наперекосяк! — выложил, наконец, суть дела оратор и нервно забарабанил пальцами по столу.

Что ж, Гелугвий у нас, по правде сказать, не являет собой пример почётного хранителя олимпийского спокойствия.

— Гелугвий, давай по порядку, — попросил коллегу Штольм. — Все сюжетные линии внутреннего мира, казённо выражаясь, не несут в себе заряда нулевой вариативности, так? Мы просчитывали, что Наланда в это время года будет ходить загорать в поле. И за всю историю наблюдений в это время года именно так и происходило.

— А она что вместо этого делает? — задал я не адресованный никому конкретно, но явно интересующий всех без исключения вопрос.

— Делать там можно мало чего, выбор невелик. Но даже у этого выбора должна быть причина, — ответил Гелугвий.

Я посмотрел на Дариму. Губы её в этот момент немного поджались. Она уже не смотрела в окно, казалось, она внимательно слушала, опустив голову.

— Так что же она, ты не сказал? — повторил я свой вопрос.

— По последним данным уже несколько дней почти не отходит от окна в своём доме, — медленно ответил Гелугвий. — Вообще никуда не выходит, необычно мало двигается.

— Так, — задумчиво произнёс Штольц и почесал в затылке. Значит, вся заковырка в том, что сорок девять лет подряд в эти дни она ходила на местный пляж, а теперь только у окна торчит. А если ей просто надоело?

— Наланда ведь всё знает, — задумчиво проговорил Гелугвий. — Она не станет производить лишних, непонятных нам действий.

— Как не станет и специально для нас ходить на пляж, — аккуратно парировал коллегу Штольм. — Насколько я знаю, прошлая команда учёных перед заселением туда просила её вести себя внутри как можно естественно. Так же, как здесь. Но при этом не забывать, что она на важном задании.

— Какие же связи тогда неизменно оставляют её дома у окна вот уже второй месяц подряд? — задался вопросом Гелугвий.

— Может быть, сейчас ей хочется больше времени наблюдать за Кхарну, — измыслил вслух Штольм и вдруг, немного изменившись в лице, негромко добавил: — Или что-то ему сообщить…

— О, этого мы прочитать не можем! Но, ниточки, возможно, у нас всё-таки есть, — вставил я. — До Эксперимента Наланда, как излагают документы, любила проводить летнее время в Зеленом Поясе юга, но в последний год уже активно готовилась к Эксперименту: училась и тренировалась, предпочитая оставаться дома. Если протянуть Нить Непостоянства сквозь годы, то можно увидеть, что и на пляж она…

— Это у вас такие ниточки из прошлой жизни вне поля, что ли? — прервала меня Дарима, незаметно для всех подошедшая к столу. — Или это уже считается «прошлым воплощением», да?

— Не всё так плоско, Дари, — улыбнулся уже чуть успокоившийся Гелугвий. — Об её действительных прошлых жизнях мы ничего не знаем. При этом у людей внутри выбор весьма небогатый: ходить или не ходить. Что там ещё можно делать? Быть может, он обусловлен простыми причинами, быть может — и нет. Но нам предстоит это выяснить.

Дарима чуть вздёрнула недовольный носик:

— А что же вы, товарищи учёные, не взяли в расчёт тот простой вариант, при котором выбор она свой делает под влиянием внутренних причин, совсем не тех, что уже были сотканы в прочное полотно пять десятков лет тому назад здесь, вовне.

Мы все поначалу переглянулись. Это ещё надо было переварить.

— Ну да, — опомнился первым Штольц. — Так как просчитали мы всё всего лишь на известные 55%, остаётся ещё довольно-таки громадная вариативная дыра, из чего следует…

— Ох, ну ты скажешь тоже! — засмеялась Дарима. — Ну, хорошо, значит, если вы отводите на эту… дыру 45%, то чего удивительного, что она перестала ходить в поле, или куда там… а вместо этого остаётся у окна? Неужели это не вписывается в те 45%?

— Дело в том, Дари, — вкрадчиво, но твёрдо отвечал Гелугвий, — что этот процент описывает всю жизнь Наланды. За пятьдесят лет там, — и он указал пальцем на светящийся экран на столе, — под Колпаком Неймара, не случилось ничего из ряда вон выходящего. Всё можно было просчитать даже без кармосчётных вычислительных машин, буде таковые у нас… ммм… эээ… — учёный запнулся и посмотрел по сторонам. День за окошком уже явно клонился к закату. Голубое небо потихоньку серело, сгущались сумерки. Гелугвий вернулся к мысли и продолжил:

— В течение всего этого времени боковые ветви алгоритмов неуклонно таяли в коридорах ньютоновской инерции, где, наконец, практически полностью утратив событийную насыщенность, показали негативную возможность возмущения нулевой активности.

— Ну просто поэтика романтизма! — Дарима от удовольствия даже захлопала в ладоши и закатила глаза к потолку. — Однако, Учение говорит нам о том, что у человека всегда есть выбор. Какой бы вы там негативный процент свободы воли ему ни насчитали.

— Учение также подразумевает, что у любого действия есть предопределяющая его причина, — дополнил Гелугвий и, наконец, улыбнулся. Уж этого собеседница никак не станет отрицать.

— Это вне всякого сомнения. Но я уже спрашивала: с чего вы все взяли, что причина эта обязательно снаружи?

Гелугвий растерянно уставился на Дариму. Затем глаза учёного беспокойно забегали по сторонам, будто пытаясь найти точку опоры и зацепиться за что-то, но ни на чём не могли остановиться; губы его беззвучно зашевелились; казалось, он хочет что-то сказать, но словно не может преодолеть некий невидимый барьер.

Дарима, не скрывая саркастической улыбки, смотрела на Гелугвия. Мы со Штольмом взвешивали происходящее каждый по-своему.

— А что у нас насчёт изменений внутри? — наконец, нашёлся я.

— Как я уже говорил, — собрался с мыслями Гелугвий, — внутри мы знаем каждое дуновение ветерка за прошедшие пятьдесят лет, поэтому…

— Вот если б ты ещё знал каждое дуновение красного ветерка, — пошутила Дарима, смешливо скосившись на говорившего.

— Да, хм, так вот…

— Но внутри мы, действительно, считаем малейшие изменения, ты же это хорошо знаешь, Дари, — ответил я за товарища. — Кхарну там, конечно, не как все дети, из дерева наличники сам стал делать, может, он мастером каким был раньше. Но делает он их уже давно, а в поле Наланда перестала ходить только совсем недавно. Как это связано?

— Так поле или всё-таки пляж? — ехидно улыбнулась Дарима.

— Ну, у них пляж там в поле. На пруду, — ответил Штольм.

— Но вот насчёт Кхарну… — не закончил я фразу и пожал плечами.

Повисла тишина, все выговорились. Я приподнялся с рабочего места и прошёлся вдоль стены. Везде здесь чернели выключенными экранами кристалловизоры — мы никогда ими не пользовались. За все двадцать лет в институте я не помню ни одного случая их включения. Наша команда трудится над одной задачей, и все мы хорошо знаем друг друга. Что нам скрывать? Да и от кого? Посторонние, не связанные с нашей работой люди, не посещают стены данного заведения. Так что эти некогда революционные приборы в залах нашего института давно превратились в чистую формальность, если не сказать — в предмет мебели.

— Ну, хорошо, допустим, невидимые нам изменения произошли внутри, — обратился я к Дариме, вновь оказавшись у стола. — Но ведь любые действия объектов мгновенно записываются и поступают в программу просчёта причинности. Какие же это тогда изменения, по-твоему? Как ты себе это представляешь?

— Как обычно, — последовал несколько странный ответ.

Дарима встала и поманила всех за собой. Мы прошли автоматические двери, за которыми в приглушённом матовом свете прорисовывался длинный коридор. По стенам тут везде громоздились стенды с изображенными на них различными важными открытиями и их авторами. Теория Бульштадтского… поле Неймара… причинная решётка Кардано… вариативные вилки профессора Гейнома…

— Вот если бы они все хоть на шаг приблизились к истине, — вполголоса пробормотала Дарима, на ходу косясь на стены.

— Что, что, прости, не расслышал? — переспросил её Гелугвий.

— Нам сюда, — уже громко произнесла Дарима, сделав вид, что не слышала вопроса.

Перед нами раздвинулись давно знакомые всем двери Зала Макетов. Мерцание иллюминации, серебрившееся по стенам паукообразными тенями, выровнялось и усилилось, превратившись затем в ровное люминесцентное освещение.

— Мы все этот зал хорошо знаем, Дари… — неуверенно начал я.

Представительница традиционных верований очаровательно улыбнулась.

— Ага, не сомневаюсь. А скажите, — она сделала небольшую паузу и продолжила: — Вот эти фигурки, домики, трава, дорожки, это вы по ним…

Но тут молчавший некоторое время Штольм решил опередить вопрос и как можно более мягко сказал:

— Ну что ты, Дари! Ну, разумеется, не по ним! Мы…

— Я, конечно, не специалист по контролю над Внутренним Миром, — перебила в ответ Дарима, — но я всё ж понимаю, что последовательности вы строите не по этим фигуркам, хотя и видите тот мир только схематически изображенным на экране мониторов. Но я привела вас сюда лишь затем, чтобы наглядно показать, что вот эти оловянные и пластмассовые фигурки, — она показала рукой на расставленные макеты, — так же далеки от изображаемой ими реальности, как и ваши расчеты от истинного положения дел.

Краска бросилась говорившей в лицо, и она продолжала уже с жаром:

— Понимаете, по ромбикам и стрелочкам на экране вы никогда…

— Да-ри-ма, — вкрадчиво, трескуче, словно впиваясь клещами в каждый слог, наставительно произнёс Штольц. — Мы ценим твоё искреннее участие, но ты ведь всё же у нас советник по вопросам религии. У нас же немного другая работа, точнее, иная её плоскость, и…

Дарима с силой во взгляде устремила поток своего недосказанного негодования на говорившего, и он несколько стушевался. Снова наступила тишина, и лишь индикаторы задумчиво перемигивались красным и зеленым в дальнем конце зала.

— Советник по религиозным вопросам очень хочет помочь в нашем общем деле, — негромко промолвила, наконец, Дарима и смиренно сложила руки в молитвенном жесте. — Простите, я немного вспылила. Но, боюсь, любая система, — продолжала она уже ровным голосом, — любой замкнутый мир для изучения, какой бы мы только ни ухищрялись создавать и набивать самыми изощрёнными кармосчётными машинами, — любая подобная задумка обречена быть изначально кармически несамодостаточной системой. Сиречь иллюзорной.

Штольм поправил очки на носу и уныло окинул взглядом говорившую.

— Да, — раскручивала маховик наступления на ортодоксов науки «советник», — при создании таких систем всегда будет иметься некая нулевая карма, учесть которую у нас нет никакой возможности. Слишком много обнаруживается различных «до того», которые мы не в силах принять в расчёт все до единого. Вот откуда и всплывает тот самый горемычный кармопроцент ёмкостью в 55 целых и ноль сотых!

— Ох ты? — несколько обалдело произнёс Гелугвий.

— Дарима, да у нас и нет цели измерить саму карму или, тем более, поймать её в мешок. Но у нас есть математические методы и опыт, описывающие её работу, и однажды мы приблизимся к 90% и тогда… — вдохновенно проговорил Штольм, но Дарима словно и не слушала его. Она выдержала паузу и устало, уже без экспрессии, выдала:

— Есть только один единственный способ учесть все детали «нулевой» кармы. Это самому выйти из круга причин и следствий. Обрести просветление.

— При всём уважении, товарищ советник, — заулыбался я, — если ты достигнешь просветления, то вычислителям это вообще никак не поможет, ибо программы и машины созданы непросветленными.

— Нет, это, конечно, звучит, — заговорил Штольм, попеременно искривляя губы в то в одну, то в другую сторону, — но мы же, всё-таки, учёные, и действуем соответственно и сообразно современным научным достижениям и представлениям о карме. Объяснение всему должно быть, иначе мир не смог бы существовать.

— Быть может, мир, каким мы его осязаем, не больше чем иллюзия нашего загрязнённого ума, — негромко произнесла Дарима, и лицо её отобразило отрешённость.

— Многие века науки против долгих тысячелетий духовного опыта, — подытожил Штольм. — Увы, мы пока так и не смогли найти точки соприкосновения этих начал.

Я встретился взглядом со Штольмом и слегка кивнул ему в знак согласия. Дарима снова смотрела в имевшееся и в Зале Макетов окно. Все несколько утомились, и в опустившейся тиши уже ни о чём серьёзном не думалось; сейчас уже трудно было поверить, что только что в этой комнате состоялся такой тяжёлый, эмоциональный разговор. А вот Гелугвий за всё время пребывания в зале почти не вступал в общую беседу. Никто не знал, какие стрелки важнейших рельсов переключились в его голове этот момент, и какие семафоры на неизведанных путях нейронных сетей памяти переменили сигнал на противоположный. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним в тот вечер, то, возможно, заметил бы, что учёный учащённо дышит, усиленно выделяя пот и без конца теребя свои непослушные кудри. Но все мы, продалбливая острозаточенной киркой самости дорогу к воображаемой истине, видимо, слишком углубились в свои умозрительные пещерки, чтобы заметить происходящее на поверхности земли.

— На сегодня, пожалуй, хватит. Все мы заметно утомились, — устало бросил Штольм. — Он поднялся, взял шляпу и, направляясь к выходу, добавил:

— Давайте завтра продолжим. До свидания.

— Да! — оживился, наконец, Гелугвий. Он хотел ещё что-то сказать, потоптался на месте, посмотрел по сторонам, щёлкнул пальцами, несколько раз поднял указательный перст к полотку и снова лишь утверждающе произнёс «да!», после чего кинул на нас извиняющийся взгляд и ретировался вслед за Штольцем.

В Макетном Зале остались только мы с Даримой. Безропотно и удивлённо взирали на нас изваяния поселенцев внутрянки, будто внезапно застывшие по взмаху чьей-то могущественной руки. Мягко лился свет люминесцентных ламп. Перемигивались цветные огоньки в конце зала. Тишь и благодать. Но я никак не мог прийти в себя, похоже, мне требовалось немного побыть одному. Дарима почувствовала моё замешательство и, дотронувшись своей рукой до моей, с мягкой улыбкой произнесла:

— Буду ждать тебя дома. Нащёлкаю на «машинке» что-нибудь очень необычное нам на ужин. Почему бы после вечера красноречия не устроить небольшой праздник чревоугодия?!

— Что, омлет из кармомодифицированных яиц, поданных под соусом просветления? — попытался я сострить и добавил:

— Или, может, яичница-глазунья бодхгайская «три лотоса на болоте»?

Но мои шутовские тирады лишь безответно сотрясли воздух. Дарима чуть качнула головой в сторону, ядовито прищурилась, подмигнула мне и вышла вслед за всеми. Теперь я остался в полном одиночестве.

«Удивительная женщина, — подумал я. — О, этот взгляд исконной дочери Востока! В нём безначальный поток струится лёгкостью и мудростью, кротостью и напором, чистотой и характером; в нём миллионы лет в степях под солнцем Азии. Вот и вся она — эта небольшая с виду Афина — умудряется одной фразой ставить нас, троих учёных, в тупик! И не то чтобы мы слышали от неё что-то совсем уж новое для нас, но Дарима явно осознаёт некоторые вещи на ином, отличном от нашего уровне. И как вовремя и убедительно звучит это из её уст! А она ведь не учёный, наш советник, она куда ближе к тем мудрецам прошлого, кто верил в Учение и следовал ему. Да, мне до этого никак не дотянуться, всё-таки я по-иному осязаю мир. Нужны доказательства главной теоремы, ох, как нужны!..»

Ещё пару минут я стоял, застыв на месте, словно поддавшись гипнотическому ритму палеогенных модификаторов, работающих в зале. Зелёный — верная последовательность, красный — неверная… Так они и перемигивались своими сериями: три красных, одна зеленая, две зеленые, одна красная. Результаты вычислений складывались в бездонных погребах наших машин. Были там рассчитанные модели мира без Гитлера, атомной бомбы, Интернета, Махатмы Ганди, Джона Леннона… И даже можно было, например, посмотреть, каким бы стал мир, если бы исторический Будда Шакьямуни не пришёл в него в шестом веке до нашей эры. Вот только к основной деятельности института всё это не имеет ни малейшего отношения; разве что некоторые используемые здесь алгоритмы близки к применяемым нами… Палеогеники создала команда учёных, работавшая над нашей главной задачей ранее. Но после их ухода этим просто некому стало заниматься. Я даже не знаю их истинных мотивов. Может, учёные просто развлекались, отдыхая так от работы, может, даже тестировали какие-то алгоритмы. Но мне, честно говоря, все эти сложные расчёты напоминают популярные в древности игры для вычислителей, где нужно было по определенным правилам строить свой мир и захватывать соседние царства. Хотя, вымышленное всегда привлекало человека возможностью временного бегства от реальности. За долгие годы модификаторы нагенерировали тут огромное множество апокрифических вариантов развития нашего мира: от «золотых веков человечества» до загубившей планету и самоё себя цивилизации. Палепричинология — та ещё наука.

— И какой толк от всех этих пасьянсов, история — дело уже свершившееся, и какая разница, что там могло, а чего… — пробормотал я, и внезапно замолк, не договорив.

В этот насыщенный вечер мне показалось вдруг очень важным прочитать слова Будды, крупно выведенные у нас в холле на первом этаже. Я, разумеется, помнил, что там было написано, и не потому, что каждый день там проходил. Эти слова я знал с детства. Но сейчас надо было именно увидеть эту надпись своими глазами. Я спустился в нижнюю залу; полутьма здесь уютно обволакивала предметы, и включать освещение мне показалось излишним. Впрочем, просачивающегося с улицы света вполне хватало, чтобы ни на что не наткнуться — вот, например, чтобы не удариться лбом об статую Будды, установленную у стены. Я уселся в кресло и обратил взор на фигуру Учителя. Будда стоял, воздев правую руку вверх, держа ладонь на уровне своего лица. Проникающее извне освещение становилось то интенсивнее, то чуть угасало, и бронзовый Учитель переливался, поочередно осветляя и затеняя разные стороны своего тела. А над статуей на стене была выведена искомая надпись, воспроизводившая, как считается, последние прижизненные слова Просветлённого: «И теперь не верьте всему, что я сказал, потому что я Будда, но проверяйте всё на собственном опыте. Будьте сами себе путеводным светом». Рассматривая в игре сияния каждую букву, я не спеша прочитал написанное и медленно склонил взор на Будду. В этом антураже гипнотический ритм светотени завораживал, и скоро я уже не мог оторвать невидящий взгляд от статуи, погрузившись в раздумья и воспоминания.

«Да-а, — размышлял я, — Будда завещал, а мы всё до сих пор проверяем. Ну, еще бы! Мы ведь „Институт кармоведения и исследования проблем причинно-следственной связи“. Даже табличка над входом соответствующая имеется. Красивая, монолитная такая, увесистая. Почти как слова самого Учителя. Если кому-нибудь из нас на голову вдруг упадёт, просветление гарантировано! Ну, или хотя бы „эврика!“, что нам, признаться, очень бы не помешало. А „Институт кармоведения“ — это, несомненно, звучит солидно. А уж „исследования проблем причинно-следственной связи“ вообще кого хочешь заставит поверить, что мы тут самыми что ни на есть серьёзными вещами занимаемся. Вот только Дарима верно подмечает, что у самой причинно-следственной связи-то явно никаких проблем быть не может, проблемы рождаются в головах у людей. Они есть у тех, кто никак не может эту связь доказать, то есть у нас! И надо же, за пять десятков лет углубленных изысканий в области изучения кармы никто так и не заметил казус, кроющийся уже в самом названии организации».

Я невесело улыбнулся старой шутке подруги и снова погрузился в себя. «Как я вообще пришёл ко всему этому? Нашёл ли я действительно своё дело? — спрашивал я себя. — Двадцать лет назад — давно ли это или не очень? Перед глазами встаёт молодой, спаянный верой в победу науки коллектив учёных. Вот полный идей, впечатлительный романтик Гелугвий — горящий взор, всегдашние кудряшки. С каким упоённым самоотречением он влился в работу! А степенный Штольц — просто рабочий безотказный механизм, одержимый идеей нахождения научного доказательства причинно-следственной связи. И я, горе-искатель; и примкнувшая затем Дарима… двадцать лет поисков… и тридцать лет Колпак существовал ещё до нашего прихода в Институт. — Я глубоко вздохнул и переключился на последние события. — А вот моя недавняя лекция в Зале Совета. Я ведь им не всё рассказал. Моя жизнь в контексте главной проблемы — это ведь только меня касается? Или нет? Увлёкся я на лекции и всё же обмолвился. Но как ни крути, это, по большому счёту, есть частный случай глобальных проблем человечества. Так как же у меня всё это началось, как я пришёл к тому, чем живу сейчас и кем являюсь?»

Моё тело, плотно влитое в сосуд кресла, будто распростёрлось перед статуей Будды; мысли же покинули его и витали где-то вдали, подчиняясь сигналам из мозга, плотно окутанного тенётами мерцания тела Учителя.

«Сколько себя помню, никогда не мог просто радоваться ощущению своего присутствия в мире, никогда! — продолжал я свой экскурс в собственное прошлое. — Уже с самого детства, а потом всё сильнее и сильнее тяготился я пресловутыми „главными вопросами“. А суть этих задач не меняется с течением тысячелетий, меняется лишь их форма. Хотя меня иногда и спрашивают: „отчего они у тебя вообще возникают? Ты же сам называешь себя кармиком, а раз так, то у тебя есть Учение“. Да, верно то, что я родился в семье кармиков и впитывал всё это с самого малого возраста; но при этом лишь я один в нашем семействе не мог воспринимать вещи такого порядка на веру, не мог поверить не проверив. А среди моей родни никто и в мыслях не подвергал сомнению законы причинности, никто не задавался такими вопросами. Родственникам вообще не нужно было никаких доказательств. Все они веровали традиционно, не вникая в глубины Учения. Отцу было достаточно взглянуть на статуэтку Будды и поклониться; дядя просто верил, что всё сделанное им в этой жизни обязательно найдёт свой отклик в следующей; мама посещала сохранившиеся дацаны и читала мантры. Но у меня-то, у меня-то, бедолаги, всё было не как у людей! Я хотел следовать за Учителем, но сначала взалкал найти научные доказательства того, что происходящее с людьми некогда предопределено ими же самими. Так я и оказался на тернистой дороге познания. Несколько десятилетий я определялся, примерял, пробовал, и потом, наконец, окончательно избрал дорогу учёного. Н-да, сколько я всего изучал… физика пространства, математика, астроэнергетика, программирование, да ещё с десяток дисциплин поскучнее. „Если я не могу поверить, то смогу измерить!“ — помнится, решил я, руководствуясь, причём, словами исторического Будды. Да, теми самыми, что написаны у нас тут. Я надеялся научно разрешить для себя главные вопросы и помочь, таким образом, всему человечеству. А потом… двадцать лет пролетели так быстро. Чего же мы достигли? Крохи, истые крохи. Сколько же веков ещё нужно? А что, если права Дарима, и доказать мы ничего не сможем?»

Наконец, возмущение поля мыслеформ в сознании пошло по угасающей амплитуде; мысли, проще выражаясь, устали от своего беспокойного танца и, затухая, начали парковаться по ячейкам памяти. Твердеющим взором я нащупал холл нашего Института; расширенные зрачки постепенно сфокусировались на статуе Будды. И тут у меня непроизвольно, наверное, даже впервые в жизни, возникло горячее желание сложить руки в молитвенном жесте и прочитать какую-нибудь мантру несколько раз подряд. «Н-да, а религиозные позывы-то у людей обычно позднее приходят», — усмехнулся я про себя, а сам скорее вызвал по связи Дари и сказал что собираюсь домой. Голос у меня был прямо-таки сангвинический, и моя подруга это почувствовала. Мне нестерпимо захотелось её увидеть. Она знает. У неё это есть. Скорее, к ней!

Я набросил на плечи куртку и споро направился к выходу. Статуя Будды в холле безмолвно провожала меня. Она всё так же переливалась в проникающем извне свете — как во время моего пребывания перед ней, так и за двадцать, за тридцать и за все пятьдесят лет до того. Уличное освещение с переменной интенсивностью используется не потому что люди экономят энергию. Считается, что ритм светотени избывает тоску и создаёт ощущение пульсирующей жизни. Некоторым, говорят, помогает. Что ж… Я вышел на улицу и, ускоряя шаг, бодро направился в сторону дома. Вокруг кружили виманы, но лететь в этот вечер не было никакого желания. «Мантра называется „Мани“, — на ходу вспоминал я. — Мани». И повторил вслух: «Ом мани падме хум».