Пора, наконец, рассказать вам о самой существенной проблеме нашего тысячелетия. Накануне я говорил вам о расползающихся и поглощающих материю Пустотах. Казалось бы — что может быть хуже, опаснее? В очень отдалённой перспективе, как говорилось ранее, так оно и есть. Но если будет разрастаться то, о чём я сейчас поведаю, у человечества, может статься, вообще не останется никакой перспективы; и тогда Пустоты могут оказаться опасными для всей планеты, но никак не для нашего человечества, потому что к тому времени его просто может не стать!

— Это что же вы там, голубчики, наворотили? — вполне резонно спросите вы.

К этой проблеме в своих записках я подходил с разных сторон. Деятельность ИКИППСа, Института Счастья, Совета Земли и многих других организаций, о которых я не рассказывал или не считаю нужным рассказывать, прямо или косвенно направлена на борьбу с этим современным мором. Удивительно в этом контексте полистать сейчас книги древних писателей-фантастов. По мнению большинства из них, самая страшная опасность для землян кроется во вторжении инопланетных захватчиков, причём не на надоевшую им всем Землю, а на её колонии где-то в мириадах световых лет от Солнца, где какая-нибудь очередная злобная цивилизация захватила полгалактики, и только земляне, мол, способны её остановить. Напыщенный лоск межгалактических пиф-пафов, противостояние внеземных рас, космические принцессы, захват новых планет, страшные вирусы и растения-убийцы… чего только ни создали в литературе люди с развитым воображением. Но на деле в этом самом будущем всё оказалось куда прозаичнее. Читая о нём, наши падкие до острых ощущений предки наверно бы померли со скуки. И всё же я попробую рассказать.

В прошлые века человеку для поддержания своего организма постоянно приходилось работать. И неважно, был ли это тяжкий труд рабочего или щёлканье по клавишам вычислителей. Это был труд вынужденный, приносивший взамен деньги и, таким образом, возможность пребывать в достатке и уюте. За всю долгую историю человечества основной мечтой подавляющего большинства землян было жить как можно комфортнее, а трудиться для этого как можно меньше. В наше же время, как вы знаете, необходимость в каком бы то ни было труде отпала, так как на сцену вышли машины желаний. Так, казалось бы, из ниоткуда во весь рост поднялась новая проблема: если не нужно работать, то чем тогда заниматься? Кто-то, подобно нам, испытывает потребность изучать различные дисциплины и становится учёным; другие находят призвание в присмотре за животным миром и природными ресурсами; третьи занимаются искусствами. Но большей части населения Земли просто нечего делать. Вынужденное безделье может оказаться гораздо хуже иного тяжёлого труда и привести к крайне серьёзным последствиям.

Можно, конечно, и дальше копать в глубину, выстраивать цепочки хитрых силлогизмов, задаваться вопросом что же такое человек и каково его предназначение… Но делать этого, по крайней мере, в этой главе, мы не станем. Нам сейчас важно то, что далеко не все смогли перестроиться, приспособиться к новому порядку вещей, который одним махом сделал из человека-труженика человека-нахлебника. Вот машинами желаний ныне пользуются все до единого, а перестроиться смогли не все, понимаете, о чём я? Думаю, вскоре всё разъяснится.

Вимана мягко села в назначенном месте, и мы поспешили скорее покинуть надоевшую за время перелёта кабину. Среди лугов петляла заметная тропинка, уходившая вдалеке к длинной гряде раскидистых дубов, за которой проглядывали сквозь листву низенькие строения Механического Города.

— Нам туда, — проронил я с интонацией, недвусмысленно указывающей на то, что говоривший сам не в восторге от сказанного.

— Угу.

Пройдя сквозь рощу, уже перед самыми домами мы обнаружили большой плакат «Осторожно! Пружинная Эпидемия». Ах, да, «пружины»… Мы не сговариваясь остановились. Я всё откладывал на потом знакомство читателя с этим термином, ни слова не сказал и в Зале Совета. Нет, мы не делаем вид, что проблема «пружин» не существует; но, согласитесь, перед молодой порослью (в большинстве иноземной) гораздо легче распевать о достижениях цивилизации, чем о некоторых её тёмных сторонах. «Пружинники» — это полностью разочаровавшиеся во всём люди, физически не способные двигаться без специального нейропсихотронного препарата, направляющего в мозг желания, и отвечающего за мышечную обработку поступающих оттуда нервных импульсов. Проще говоря, «пружинник» принимает таблетку, которая наполняет мозг желаниями. Апатичный ум возбуждается и начинает работать по обычной схеме: посылает нервные импульсы в мышцы, а введённый препарат помогает шевелить слабыми, частично атрофировавшимися конечностями, сгибая и разгибая их подобно пружине.

— Хорошо хоть забором их не обнесли, как хищных животных каких-нибудь, — заметила Дарима, глядя на плакат.

Я протянул руку девушке, и два взгляда, светившиеся угрюмой решимостью, встретились. Так, рука в руке мы ступили на территорию Механического Города. Стоял ясный летний полдень, но даже в это время тут было множество огней: из земли, фонарей и крыш домов, не переставая ни на минуту, били, скрещиваясь и рассыпаясь снопами искр разноцветные лучи; они то увеличивали интенсивность, то затихали. Жизнь тут, казалось, бурлила, но впечатление это было обманчивым. На первый взгляд здесь не происходило ничего сверхординарного. Прогуливались люди — хотя, если присмотреться, то как-то уж слишком неспешно. Ездили туда-сюда небольшие колёсные роботы — но что-то уж чересчур много. Мы прошли несколько улиц, и нигде картина сильно не разнилась с описанной. С виду всё это можно было принять за обычный современный город. Разве что не виднелось нигде ни одной виманы — привычного антуража современного мира. Да совсем не слышно было беззаботного смеха — женского, детского, взрослого — любого. Хотя и это ещё не показатель здорового общества: можно подумать, во всём остальном мире только и делают, что смеются на каждом шагу! В общем, люди как люди. Идут себе, гуляют. И вроде бы никакой этакой печати обречённости на лицах.

Пройдя ещё пару улиц, мы вышли на площадь, в центре которой возвышался большой экран. Приблизившись, мы увидели, что экран отображает некий текст, а в правом нижнем углу его горит заметный красный кружок.

— Это один из многочисленных информационных стендов города, я слышала о них, — пояснила Дарима негромко. — Давай прочитаем.

«…спорт был известен ещё древним грекам. Античные Олимпийские игры на Пелопоннесе и марафонские забеги. Рыцарские турниры Средневековья и силовое многоборье. Гонки на воздушных шарах и состязание на топливных болидах. Люди только и делали, что соревновались друг с другом на протяжении веков. Кто сильнее, быстрее, выше, дальше… Античный спорт развивался, протёк по первому тысячелетию нашей эры, пробежался по второму, и ураганом понёсся по третьему. Штанги и гантели, ядра и брусья, скачки на лошадях и гонки на яхтах, шахматы и го. Мир неумолимо менялся, но спорт оказался очень живуч. Сохранился он и до наших времён.

Я был спортсменом. Лучшим среди первых. Первым среди лучших. Побеждать стало моим единственным смыслом существования и движения вперёд. Так продолжалось многие десятилетия, пока не пришёл в мир человек, сумевший превзойти мои достижения. И с того момента моя жизнь потеряла всякий смысл. Я понял, что мне уже никогда не взять былых вершин, не блеснуть как прежде, и, тем более, не дотянуться до нового чемпиона. Это история моего взлёта, это сказ о моём падении. Я пал и оказался в Механическом Городе. Вот оно — истинное лицо спорта и вся его сущность. Я был лучшим среди первых. А стал в итоге равным среди последних. И даже если случится чудо, и я выздоровею, ни за что в жизни не стану я тренировать людей и вести их по моим стопам. Это всё равно что вести их на войну или на скотобойню. Вести к неминуемой внутренней гибели. Спорт не приносит ничего кроме глобального разочарования. Временные всплески и взлёты, победы — всё это имеет свою цену и свой конец. Я заплатил. И вот я стою у своей финальной черты. Но это не финишная прямая очередного марафонского забега. Это красная черта безумия, у которой заканчивается моё разумное человеческое существование и начинается… Там смерть, только смерть».

Прочитав, мы некоторое время молчали.

— А ведь раньше считалось, — негромко произнесла Дарима, — что спорт укрепляет здоровый дух соперничества, делает людей выносливее, способствует делу укрепления мира во всём мире.

— Считалось…

— Но выходит и это лишь внешняя видимость, так как при углублённом взгляде на предмет, мы видим, что спорт — вещь из мира желаний, которая неминуемо приводит к страданию… — Дарима развела руками.

— Да, это страшный наркотик, — сказал я, — распаляющий аппетиты превосходства одного индивида над другим, надувающий мыльный пузырь непомерного человеческого эго. Раз смочил губы вкусом победы — и ты уже не можешь жить без этого.

— Да. Тот, кто хочет быть лучше других в мире форм, обречён на страдание, — почти неслышно произнесла Дарима. — Увы, всё это хорошо прослеживается на истории жизни этого спортсмена.

— История довольно обыденная, не правда ли? — услышали мы сзади.

Оказывается, мы зачитались и не заметили, как к нам кто-то приблизился. Мы обернулись и удивлённо посмотрели на стройного мужчину в кепке.

— Здравствуйте, я — Крей Зоннер, координатор этого города, — сообщил человек. — Буду рад вам чем-нибудь помочь.

— Приветствуем вас! — лицо Даримы, секунду назад непроницаемое и сосредоточенное, уже лучилось благожелательностью. Ей бы в театре выступать.

— Простите, но как вы догадались, что мы не здешние? — мило осведомилась прирождённая артистка. — Тут ведь тысячи людей, невозможно всех запомнить.

— О, это не так сложно, как может показаться на первый взгляд, — ответил Крей. — Во-первых, поселенцы Механического Города практически никогда не ходят парами. А во-вторых… — координатор немного помедлил с ответом. — По вашему виду сразу заметно, что вы не отягощены страшным здешним недугом… всех жителей города сковывает одна и та же суровая немочь. За долгие годы работы приучаешься замечать её даже боковым зрением.

— Мы из Института Кармоведения, приехали… — начал я и замялся.

— Сейчас мы здесь не как учёные присутствуем, — продолжила за меня Дарима, — это наша частная поездка. Изучаем мир.

— Тогда, если у вас есть желание, я могу познакомить вас с некоторыми особенностями этого Механического Города.

Нам такая помощь была весьма кстати, и мы согласились.

— Надеюсь удовлетворить ваш интерес, — сказал Крей. — Знаете, нас, координаторов, тут всего десять человек, и нам редко выпадает возможность поговорить с кем-то из внешнего мира. Гости бывают тут раз в год по обещанию, и всё наше общение сводится к разговорам с другими координаторами и собиранию информации у роботов.

— А жители? — удивилась Дарима. — Неужели у них не возникает желания пообщаться с вами? Или между собой?

— Кгхм, — кашлянул Зоннер. — У наших жителей в прошлом уже возникало слишком много различных желаний, и теперь они, боюсь, расплачиваются почти полным их отсутствием.

— Сильно сказано, — чуть слышно промолвила Дарима.

— Но к этому мы ещё вернёмся, — продолжил рассказ Крей. — Итак, на весь город нас, координаторов, тут десять человек и этого вполне хватает. Нас редко зовут к себе… страдающие «пружинной эпидемией». Кстати, собраны больные тут не по принципу «психушки», а потому, что им легче, когда рядом много подобных. Горе легче переживать вместе. «Пружинников» у нас в городе насчитывается сейчас около восьми тысяч человек. А всего на планете триста подобных поселений. Так сделано для того, чтобы не держать в одном мегаполисе миллионы больных людей.

— Миллионы? — вырвалось у меня. Я вздрогнул. — Неужели таковы масштабы пассивной инерции?

— Смотрите, — тут же отозвался Крей. — Вот какие цифры мы имеем. Население земли насчитывает двадцать миллиардов. Со времени создания машин желаний, как вы знаете, эта цифра медленно, но неуклонно уменьшается. Около одной десятитысячной отсюда — больные «пружинной эпидемией». Таких миллиона два. Все они разбросаны по механическим городам, которых на планете около трёхсот. И население этих городов, надо отметить, прибывает.

«Значит, Процент Счастья неуклонно падает, — решил я про себя. — Об этом Карт нам не говорил. Но мы и не спрашивали».

— Страшная штука эти пружины, — продолжил рассказ координатор. — Как они действуют, вы, верно, уже поняли. Но ещё страшнее выходит, когда у больного кончается заряд, а он этого не ждёт. Особенно дико звучит словосочетание «останов пружины», означающее полную потерю мотивации человеком. «Останов» может произойти тогда, когда человек, больной «пружинной эпидемией», забывает вовремя принять «пружинку», то есть — таблетку или укол. Со стороны может показаться поразительным: в наше время лечится любая болезнь, и можно даже регенерировать некоторые органы. Но «пружинная эпидемия» пока непобедима. Ибо вгрызается в мозг и сознание гораздо глубже пустяковых болезней прошлого, таких как рак или вирус иммунодефицита.

— Скажите, Крей, а кто-нибудь вообще выходил отсюда? — спросила Дарима, и сама поправилась: — Точнее, излечивался ли кто-нибудь и покидал потом город, есть такие случаи у «пружинников»?

— Выходили. Случалось, — ответил координатор с ударением на первом слове. — И не только ногами вперёд. Но вряд ли вас заинтересуют эти прецеденты. И даже если кто-то вылечится, выйдя отсюда, ему вряд ли удастся найти настоящих друзей. У многих из нас глубоко внутри живёт боязнь «подхватить» эту неизлечимую эпидемию, этот бич современности, этот социальный червяк — «пружинную эпидемию». Хотя в этом городе достаточно желающих помочь больным, в мировом масштабе это капля в море. Сами подумайте: кто здесь будет работать? Лишь те, в ком сильна вера в то, что «пружинники» нуждаются в помощи и сострадании.

— Вера и сострадание, — задумчиво резюмировала Дарима. — Похоже, у нас только один способ полностью излечить этот страшный недуг человечества: разломать стены тюремной камеры сознания, чтобы лучи смысла и осознавания оживили и реанимировали меркнущий разум, заблудший в болотах психосоматики.

Зоннер искренне удивился словам Даримы:

— Ну-у! Этого пока ещё никому не удавалось. Ни спецам по психологии, ни ребятам из Института Счастья с их базовыми методами… Никому.

— А чем они вообще занимаются, все эти люди, живущие здесь? — спросила Дарима. — Может быть, это риторика, но ведь пока «пружина» работает, они ходят, общаются, вероятно, у них остались ещё какие-то интересы — науки, искусство, общение. Или хотя бы надежда выйти отсюда…

Пока девушка говорила, Крей Зоннер внимательно следил за ней, и лицо его всё больше вытягивалось.

— Вынужден вас огорчить. Практически все они дошли до высшей степени отчуждения. Они уже перешагнули порог, за которым обрывается последняя надежда. Они утратили способность чувствовать. Во всяком случае, их порывы мгновенно проходят, затрачивая слишком большой заряд опасных веществ, дающихся им в таблетках.

— Как же мы дошли до того, что целый человеческий город — и далеко не один! — описывает лишь сухой язык цифр? — спросил я вслух. — Словно речь не о людях идёт, а о количестве запасов биоматериала, воплощённого в определённую форму…

Зоннер пожал плечами. — Моё дело лечить и помогать, — скромно заметил он. — А ответ на эти вопросы вряд ли поможет этим несчастным… Кстати, — и Крей указал на стенд, перед которым мы все стояли, — видите красный кружок под рассказом спортсмена, справа внизу? Он означает, что автор послания хочет остаться анонимным.

— А есть и другие варианты? — поинтересовалась Дарима.

— Ещё есть зелёный кружок — это когда автор записки просит с ним связаться. И третий вариант — вообще без значка. В этом случае разместивший записку оставляет право выбора за читающим. Навещать ли его — решать только вам.

— Наверное, чаще встречаются красные кружки? — спросил я.

— Здесь у нас целый рассказ, но нередко можно встретить лишь крик «Помогите!» Но — с красным кружком! На красный кружок реагирует робот — чтобы приехать и сделать больному оживляющую инъекцию (ту же «пружинку», но только внутривенно, так как больной уже частично обездвижен и не может глотать). Отметки почти всегда красные — здесь собраны люди, утратившие последнюю надежду. Хотя и всё ещё нуждающиеся в общении, даром, что оно чаще всего принимает в таких сообщениях болезненные и безответные формы. Знаете, большинство рассказов на информационных стендах однотипные. Здесь это опустивший руки спортсмен; в других местах часто видны последствия желаний или сильных привязанностей — нередко к человеку противоположного пола. Такие сначала превозносят объект своего поклонения, потом начинают считать, что он им принадлежит и не имеет права на свою собственную жизнь; в результате они полностью изводят и себя и объект поклонения. Эта болезнь стара как мир, и тут обитает множество её жертв. Но знаете… — тут голос Крея потеплел и обрёл заговорщические интонации. — Есть одна история на стендах, которая будоражит меня куда больше других. И я не знаком с её автором. Он упорно не оставляет никаких знаков на своих посланиях — ни красных, ни зелёных. Вероятно, он не против знакомства, но отсутствие зелёного кружочка воспринимается мной как некий забор. Но, может, вы захотите с ним познакомиться? Идёмте, я отведу вас к стенду, чтобы вы всё увидели сами.

«Каждое утро я начинаю с завода этой пружины. Пружина — это жизнь. Нужно кушать — заводи мотор. Нужно спать — заводи. Нужно гулять, думать, ходить, хотеть — заводи. Без нашего дорогого моторчика у нас уже ничего не выходит. Но я видел тлен! Я называл мир живым трупом. Я отвергал соблазны и машины желаний. Я видел свет, но я был один. Я жаждал перемен, но у меня не было соратников. В своих мыслях я сотни раз перекраивал устройство мира, представляя его свободным от бремени страдания и фальши. В мечтах я строил города будущего, но в реальности был лишь инфантильным идеологом. Я оказался диванным революционером. Бессилие росло во мне день ото дня, а вера в мой мир иссякала, и я начал проваливаться в чёрную беспросветность. И выкарабкиваться с каждым разом становилось всё сложнее. Так, однажды я оказался жертвой собственных иллюзий, и, исчерпав последний запас духовной прочности, я вскоре будто заразился болезнью суетности всего сущего».

Дарима нажала на пустой кружочек, который тут же загорелся зелёным.

— Ну вот, — удовлетворённо отметила она, — теперь дело за малым!

Я лишь молча поразился смелости подруги. Оставивший сообщение теперь был оповещён о том, что его собираются навестить.

Мы вошли в светлую круглую комнату. Освещение, казалось, лилось равномерно и отовсюду, хотя видимого источника света нигде явно не наблюдалось. На стенах висели многочисленные рисунки животных, картины природы и виды каких-то поселений, своим бытом напоминавших уклад жизни 19-го века. В комнате ничего не было, кроме круглой кровати, на которой сейчас сидел светленький мальчик и с интересом рассматривал стоящих на пороге его дома людей. Картину завершал дежуривший у двери колёсный робот модели М-387, отличающийся симпатичной «мордашкой» и добродушным, шутливым «нравом». Он создавался специально для этого города.

— Здравствуй! — приветливо произнесла Дарима. — Мы гости в этом городе. Увидели твоё объявление, решили — почему бы не зайти? Меня зовут Дарима. А это — мой друг Минжур.

Я посмотрел на Дариму и удовлетворённо отметил, что, несмотря на несколько принуждённые интонации, выражение лица у неё было самое что ни на есть соответствующее данной ситуации, а не притворно-игривое, которое, казалось бы, следует составить в общении с больным пружинной эпидемией.

— Здравствуйте! А я — Текано!

Чистые, небесного цвета глаза мальчишки с неприкрытым любопытством изучали нас. Всё его прелестное, хотя и немного нескладное существо — светлые волосы, тонкие ручки, прямая линия плотно сжатых, ещё детских губ, — всё, казалось, вступало в мучительное, невообразимое противоречие с окружающей действительностью этого ужасного места. Казалось, мальчику бы жить да радоваться. Дарима поспешила заполнить возникшую паузу, хотя, странное дело, я не чувствовал ни малейшего напряжения. Всю дорогу сюда я только и думал с чего нам начать, но как только я увидел этого ангелочка, всё волнение куда-то улетучилось.

— Мы живём в северном полушарии и работаем в Институте Кармоведения, — начала моя спутница. Похоже, она интуитивно поняла то же, что и я: бессмысленно прикидываться случайными зеваками, заглянувшими в Механический город. Мы ездили по миру не чтобы развлечься, а в надежде ощутить свежее дуновение ветерка в своих застоявшихся представлениях.

— И, честно говоря, мы так давно никуда не выезжали, — добавил я, — что уже плохо стали представлять, что в мире творится. Совсем погрязли в своих расчётах.

— А чем занимается ваш институт? — удивлённо спросил Текано. — Что это за кармоведение такое? Оно имеет отношение к кармикам?

Мы вкратце объяснили Текано, чем занимаемся.

Тут лицо его впервые потеряло приветливое выражение, он нахмурился.

— Я знал одну семью кармиков в городе, где я жил, — сказал он. — Но мне всегда казалось, что они исповедуют что-то древнее и давно отжившее. А ваш институт, выходит, хочет придумать… ну, то есть дать людям такое подобие местных «пружин», только одну и на всю жизнь?

Вопрос, конечно, был поставлен в лоб и звучал из уст подростка, не достигшего ещё и 18-ти лет. Но отчего-то именно на такие вопросы отвечать всегда архисложно. Ведь в мире взрослых всё обтекаемо и само собой подразумевается, и, по большому счёту, можно ничего вслух не озвучивать, так как всем и так всё ясно: одна кучка поведенческих стереотипов уравновешивает другую равновеликую кучку, и вся эта шатко-валкая конструкция угловатых условностей и нелепых тождеств всех устраивает, находясь в неком скрупулёзном равновесии.

— О, — подняла голову Дарима, — сравнение просто поэтическое! И как-нибудь, если захочешь, я отвечу на все твои вопросы и расскажу о дхарме подробнее. Но пока поведай нам что-нибудь о себе и своей жизни здесь. Ты ведь хотел пообщаться, как мы поняли, и нам очень интересно выслушать тебя.

В глазах Текано мелькнула радость, он немного воспрянул.

— Я здесь уже несколько месяцев. Быть может, это не так много по сравнению с теми, кто торчит тут годами. Началось всё… Так что же, это всю жизнь надо рассказывать? — прервал он сам себя.

Я удобно устроился на полу и предложил ему говорить лишь то, что кажется ему важным. А мы будем вникать. Дарима примостилась рядом со мной, и мы приготовились слушать.

— Мне сейчас 17 лет, — начал рассказ юноша. — До 14-ти я рос обыкновенным мальчиком, играл со сверстниками, хотел стать космонавтом, исследовать дальние миры, — Текано невесело усмехнулся и продолжил:

— Но уже в 15 я начал постигать, что ничего не знаю о природе нашей реальности, не знаю, как она устроена и кем — я уж не говорю зачем. В то время как мои сверстники забавлялись с «машинками желаний», устраивая всякие соревнования, кто больше и быстрее выдумает и создаст на них всякой разнообразной бесполезной дребедени, я жаждал понять, что заставляет их делать это. Более того, я хотел осознать, в чём же смысл пребывания на планете, когда труд перестал быть главной действующей силой, толкающей колесницу жизни.

— Как рано ты задался такими вопросами, — удивлённо проронила Дарима. — Но прошу, продолжай.

— И тогда я впервые подумал — а какой смысл лететь к дальним мирам, когда я понятия не имею, зачем существует мой собственный, родной? Что мне искать в несусветной дали от родины, когда главные вопросы назрели ядовитым прыщом и грозят прорваться уже здесь, на земле!

Мы слушали, затаив дыхание. Просто не укладывалось, что всё это с такой ясностью могло существовать в уме 15-тилетнего подростка.

— С тех пор мечты о межзвёздных путешествиях покинули моё взрослеющее воображение, и всё моё существо заняли вопросы, о которых я сейчас вкратце говорил.

Так я равноудалился и от сверстников, и от былых поползновений к далёким туманностям. Сочтя вопрос «зачем» трудноразрешимым, хотя и главенствующим, я в первую очередь задался вопросом «как», то есть занялся мировым переустройством. Я знаю, на эту тему написано множество книг, и с некоторыми я был поверхностно знаком. Но все они были созданы давно и не могли отражать реалии нашего времени.

— А что ты хотел изменить? — аккуратно спросил я.

— Ну, меня совсем не устраивала роль человека в современном мире. Было такое ощущение, что человек разумный с тысячелетней историей войн, взлётов, падений, открытий и освоения космоса превратился вдруг в некое диванное существо, основной и почти единственной функцией жизнедеятельности которого является подача звуковых команд неизменно стоящей рядом машине желаний. Машина желаний плюс Человек Диванный — это звучит гордо!

Мы сочувственно смотрели на Текано. Сколько всего успел впитать и переварить этот юноша за столь малое время. Иным недюжинным умам для этого требовались многие десятилетия…

— Как будто мы от человека разумного, от первобытных костров и охоты на мамонтов совершили такую большую прогулку во времени — через первобытно-общинный строй, через рабовладельческий, феодальный, демократический, через стирание политических границ, — и пришли к Человеку Диванному, который по сравнению с людьми каменного века — бог, но при всей своей «божественности» только потребляет, но уже ничего не производит, да и попросту вообще ничего не делает. В уме я рисовал себе картины нового мира, где каждый будет трудиться — умственно или физически. Я прозревал города из камня и дерева, сложенные руками мастеров, я видел поля с пшеницей и картофелем, которые возделывали люди. Мой мир состоял из учёных, исследующих природу всего, из художников, рисующих, открывающих нам сакральные горизонты бытия. Мой мир был из поэтов и тружеников всех фронтов. Диванным тунеядцам там не было места!

— Скажи, Текано, а себе какое-то место ты отвёл в своём прекрасном мире? — осторожно поинтересовалась Дарима.

— Ты очень прозорлива. К 17-ти годам я уже несколько переболел моими прекрасными мечтаниями, и жаждал делать дело. Я начал рисовать. Я рисовал свой новый мир. Но как я ни старался, мои способности не позволяли мне изобразить всё таким, каким мне это виделось. Получалось лишь бледное подобие! — Текано недвусмысленно окинул взглядом стены с рисунками. — Эскизы, наброски вместо полотен!

— Вот уже и почти вся моя история, — проговорил Текано каким-то глухим, вмиг угасшим голосом. — С тех пор, как я осознал, что мне никогда не стать великим художником, никогда и близко не создать таких шедевров, как у бессмертных живописцев прошлого, все мои младенческие размалёвки нового миропорядка стали рушиться и осыпаться как карточный домик от сквозняка из форточки в мир реальный… Я быстро растаял как масляная фигурка на солнце, и за несколько месяцев от меня осталась только бесформенная лужица немощи и полного неверия. Я хотел ещё… я… ой, простите, слабею… — Текано утомлённо прикрыл веки. — Мне б немного отдохнуть…

— Текано!.. — вырвалось у испугавшейся за мальчика Даримы.

Стоявший наготове около двери М-387 мгновенно замигал красной лампочкой и быстро поехал к Текано. Обогнув нас, всё еще сидящих на полу, он подъехал к мальчику, и, выдвинув щупальца, аккуратно взял его неподвижную руку и сделал «пружинный» укол. Затем робот развернулся к нам.

— Текано хорошо бы отдохнуть до завтра, — сообщил он нам. — Он потратил слишком много сил на беседу, и сегодня я ввёл ему «пружинку» раньше обычного.

Мы поднялись.

— М-387, — сказал я, выходя из комнаты, — передай, пожалуйста, Текано, что мы навестим его завтра в это же время.

— Конечно. До свидания, — проговорил приятный голос, и М-387 три раза мигнул нам зелёной лампочкой на прощанье.

— Какой удивительный юноша! — воскликнул я, когда мы вышли. — Чистый и беспомощный. Как бы ему помочь?

— Я знаю как, — загадочно осветила меня улыбкой Дарима. — Но пока оставлю это при себе, я думаю, скоро у тебя представится возможность всё увидеть самому.

Меж тем на улице уже темнело, мы связались с Креем Зоннером и спросили, где можно остановиться. Общаться уже ни с кем не хотелось, и мы проследовали в указанный нам гостевой дом. Немного молча посидев друг с другом за чаем, мы начали готовиться ко сну.

— Дари, — тихо прошептал я, когда мы выключили свет. — У этого парня гигантский потенциал, надеюсь, нам удастся что-то сделать.

— Да. Просто он потерял себя, и в его богатом чернозёме нерастраченных возможностей так и не проклюнулось рациональное зерно созидания…

Я собрался уж было засыпать и перевернулся на другой бок, но тут в голове моей начали проступать очертания одной мысли. У меня всё не укладывалось в мозгу: такой сознательный, такой решительный, столь многое хотел сделать, но оказался в городе немощных инвалидов, за которыми ухаживают роботы. Наконец, я не выдержал:

— Дари, Дари, — позвал я, — ты не спишь?

— Да нет, мой друг, ещё нет…

— Ты не знаешь, а Пружинная Эпидемия хорошо изучена? — облёк я в слова долго вертевшееся в уме. — Что там по этому поводу говорил Крей?

— Он говорил только, что она неизлечима. Но самое главное сейчас не это. Самое главное, что Текано не болен!

— Как же это?! — я даже подскочил на кровати. — Мы же сами видели…

— Да, Крей говорил, что болезнь прогрызает человека до костей, но хоть я и видела других больных только издали и не могу в точности сравнивать, у меня возникла уверенность, что Текано можно вытащить. У него эта зараза ещё только на начальной стадии — он охотно пускает к себе чужих и рассказывает сокровенное первым встречным. Остальные здесь уже вообще не способны ни на какие контакты. Так что у нас ещё есть шанс помочь ему.

— Расскажи же! — попросил я ещё раз.

— Сейчас пора спать, — Дарима крепко сжала мою ладонь. — Завтра мы обязательно навестим его.

И вот мы снова в знакомой комнате.

— Здравствуйте, Минжур и Дарима! — радостно произнёс Текано и поднялся нам навстречу. А я уж думал, вы больше не заглянете после такого.

— Ну что ты, Текано! — Дарима подошла к мальчику и взяла его за руки.

— Я в прошлый раз слишком много говорил, а вы всё больше молчали… Расскажите мне, пожалуйста, о ваших экспериментах, — попросил вдруг юноша. — Вот если бы я знал о таком Институте как ваш, то, может, тоже выбрал бы себе путь учёного, и кто знает тогда, как бы сложилась моя жизнь.

— Наш институт лишь доказывает наличие причинности, но не разрабатывает и не выкапывает ничего принципиально нового, — объяснил я вкратце. — Да и ведь в прошлый раз ты говорил, что знал семью кармиков и ничего хорошего об этом сказать не можешь.

— Говорил, — согласился Текано. — Но всё это больше от собственного невежества, мне в то время всё это представлялось какими-то древними культами.

— А сейчас? — спросила Дарима.

— Хех, — выдохнул Текано, — поверьте, мне всё ещё много чего интересно, в том числе и это. Но заинтересованность моя длится теперь несколько минут, а затем всё куда-то утекает, растворяется, пропадает… Как мне страстно хочется заинтересоваться, захотеть так, чтобы уже не терять этого желания! Я перестал верить в ад и рай, потому что понял, что нигде не может быть хуже, чем здесь, в этом теле…

— О, малыш! Я могу показать тебе путь, который приведёт тебя к полному освобождению от страданий, — сказала Дарима проникновенно. — Хочешь, я расскажу тебе о нём? Но встанешь ли ты на него, зависит только от тебя самого.

— О, я жажду этого больше всего на свете! — воскликнул Текано и судорожно сжал ладонь Даримы, которая всё ещё держала его руки.

— И я заодно послушаю, — сказал я, — придвигаясь ближе к остальным.

— Примерно 3700 лет назад в одном из древнеиндийских княжеств в роду шакьев жил принц Сиддхартха, который по воле его отца, раджи Шуддходаны, до 29-ти лет не выходил за пределы родного дворца. Так любящий отец хотел оградить будущего короля от всего того, что неизменно делает несчастным любого. Он мечтал уберечь юношу от суровой правды жизни, давая взамен все привилегии царской власти — гарем из пятисот наложниц, любые богатства и развлечения, игры и состязания со сверстниками… Но однажды Сиддхартха, не ведающий о болезнях и смерти, случайно выбрался за пределы отцовского дворца. Там он встретил больного, увидел жалкого нищего, созерцал отсутствующий взгляд погружённого в себя отшельника, и, наконец, нашёл на дороге мёртвого человека. И когда он понял, в каком далёком от реальной жизни коконе находился все эти годы, то бросил беспечную жизнь во дворце и сделался скитальцем-искателем истины…

Долго ещё рассказывала Дарима об учении Дхармы и его основателе, а Текано внимательно слушал, изредка задавая вопросы. Видно было, что он очень заинтересовался. Никто из нас не обратил внимания, сколько прошло времени с начала рассказа, поэтому мы совсем забыли про то, что может случиться с мальчиком.

— Ой, — вдруг растерянно промолвил он. — Я хочу пойти по его следам, но… темнеет в глазах… я больше не хочу! — при этих словах мальчик отчаянно схватил нас за руки, в глазах его на миг отразилось столько муки, что я невольно дёрнулся.

Но вот тело мальчика обмякло, а руки свесились вниз. И снова заспешил на помощь бессменный М-387 и проделал обычную процедуру. Теперь Текано лежал неподвижно как каменная статуя.

Дарима осторожно выпустила ладонь мальчика. В уголках её расширившихся глаз набухли слезинки. Она поднялась и, отойдя на несколько шагов, стала, скрестив руки на груди.

— Посмотри, только посмотри на него, — запричитала она в слезах. — Он же словно воплощение всех страданий нашего мира. И если все достижения современной цивилизации в итоге ведут к этому, то грош им цена!

Я ещё не успел на это отреагировать, как лицо Даримы вновь изменилось. Было понятно, что сейчас она переживает сильнейший эмоциональный всплеск, и почти физически можно было наблюдать, как засветилось её лицо.

— Namo Ratna Trayaya… — царапнули безмолвную поверхность мироздания древние как свет слова.

Тут даже М-387 прекратил возиться у кровати Текано и уставился на поющую женщину. Как бы он ни решил, что ей тоже требуется помощь! Я положил руку на голову робота и, приложив палец к губам, тихонько прошипел: «Тс-с-с!»

— Мы подождём его пробуждения здесь, — обратилась Дарима к роботу, когда дочитала до конца.

— Хорошо, — ответил М-387. — Разрешите поинтересоваться — что пела Дарима? Я перебрал в памяти все слова на всех существовавших языках, но не обнаружил ничего идентичного.

— Это из учения Дхармы, мой металлический друг, — сказал я, — мягко похлопав М-387 по плечу. — Не обижайся, но вот тебе это точно ни к чему. Роботы, по-моему, единственные существа на этой планете, которым дхарма совсем ни к чему.

Бежали дни, а мы всё никак не уезжали из Механического Города. Мы каждый день навещали Текано, и сами не заметили, как сильно привязались к нему. А юноша, тем временем, быстро шёл на поправку. Ещё пару дней приступы продолжались, затем они стали происходить всё реже, и вот, наконец, наш новый друг твёрдо встал на ноги и сказал:

— Ну вот, теперь я, кажется, полностью здоров и готов приступить к изучению дхармы по-настоящему!

И вот он весь стоял перед нами — нескладный мальчик с щуплыми руками, длинной шеей и большой головой с выделяющимися лобными долями. Он являл собой слишком явное превосходство интеллекта над инстинктами, которыми всё ещё жило большинство людей. Поэтому он и не смог жить как обычный человек и оказался в городе духовных инвалидов. Но сейчас надежда, подаренная Даримой, желание выздороветь и вылечить весь мир оказались в нём столь сильны, что Текано уже превозмог свой недуг.

Собственно, брать ли его с собой, мы с Даримой даже не обсуждали. Лишь в самом начале, когда приступы «пружинности» ещё повторялись, у нас состоялся небольшой разговор.

— Давай позовём его с собой, — предложила Дарима.

— Мне тоже хотелось бы. Но это — ответственный шаг, — ответил я неуверенно. — Если болезнь вернётся, не станет ли ему ещё хуже?

— Все мы на одной и той же узкой дорожке. У нас с тобой тоже рано или поздно может возникнуть подобная болезнь, если… У всех нас только один путь — увидеть свет.

И вот, наконец, через полтора месяца после знакомства с Механическим Городом №227, мы втроём покидали сиё скопище смутного недоразумения.

— Я слышал, — сказал Текано, вглядываясь в иллюминаторы, — что где-то в тайге обитает счастливая коммуна людей, ушедших из городов и порвавших с цивилизацией. Живущих натуральным хозяйством и охотой — в точности как люди прошлых эпох. Они не развращены, не опустошены всем этим призрачным многообразием однотипного, оказавшимся на деле лишь великолепной бутафорией, трёхмерной пустышкой. Раньше я думал — как же они не понимают, что всё бесполезно? Что через несколько десятилетий их жизнь закончится и перед лицом вечности все их труды всё одно ничтожны? А теперь думаю — как хорошо было бы уединиться так и изучать дхарму.

— Я тоже слышала про это поселение, — улыбнулась Дарима. — И я даже знаю людей, которые отправлялись искать его. Но все они возвращались с пустыми руками, разочарованные. Так что большая вероятность, что этот город — просто легенда. Но ты можешь уехать в любую точку мира и изучать дхарму даже в гордом одиночестве.

— Ты моя учительница, — Текано прижался к Дариме и положил ей голову на плечо. — И Минжур мой друг. Куда же я без вас поеду?

Вимана продолжала набирать высоту. Очертания Механического города истончались, неспешно уплывая за пределы видимости. Беззаботное, полудетское личико Текано теперь было совершенно умиротворённо, он спал. И я подумал — это ведь несложная арифметика: если каждый 10000-й житель Земли найдёт путь увезти отсюда хотя бы одного человека, дать ему шанс на новую жизнь? Для этого нужен всего один из десяти тысяч, имеющий силы и способности сделать это. Так Механические города бы опустели. Но всё это, понятно, мечты. То, что удалось Дариме, видимо, исключение, лишь подтверждающее правило.

Но долго любоваться идиллической картиной и вынашивать текановские планы совершенствования мира мне не удалось. Тревожно запиликала связь, и взволнованный, хриплый голос Гелугвия наполнил рубку:

— Ящер! Он появился, — быстро проговорил он. — Давайте ходу, вы нужны тут!