Когда мы вошли, он был уже там. Высокий темноволосый мужчина, которого мы мельком видели на экранах кристалловизоров в тот памятный день, когда всё изменилось. Ящер. Это был он, собственной персоной. Да, он сам явился в институт и сейчас находился прямо в нашей рабочей комнате, сидя на стуле в центре зала. Впрочем, мы были предупреждены.

На звук наших шагов Ящер обернулся, и я впервые встретился с ним взглядом.

— Вы, верно, Минжур и Дарима? — спросил он. — Здравствуйте.

Текано, который попросился с нами, Ящер едва заметил, слегка кивнув ему.

— Да, — ответили мы с Даримой одновременно.

— А ты, похоже, тот самый Ящер, — добавила Дарима, стараясь не сильно интонировать.

— Да, так меня прозвали в этих стенах… Мы вас ждали, чтобы начать.

Я вопросительно посмотрел на окружающих. Что тут ещё можно начинать? Штольм поспешил объясниться:

— Ящер сообщил, что собирается навестить нас, и мы поспешили позвать отсутствующих сотрудников, чтобы все были в сборе.

— Итак, — взял слово Гелугвий, — все уже поняли, что это Ящер. А Ящеру представили каждого из нас. Можем приступать к делу.

Все смотрели на незваного гостя. Лицо его с выдающимися скулами и чёрными усиками над упрямой складкой тонких губ сейчас являло собой выражение напряжённого ожидания.

— Меня зовут… — начал он и осёкся. — В прошлом у меня было имя, данное мне при рождении, но после известных событий оно потеряло всякое значение, и я хочу навсегда забыть о нём. Теперь меня зовут Ящер. И мне вполне нравится, как меня прозвали ваши корифеи, — тут Ящер слегка кивнул Штольму и Гелугвию, которые, впрочем, внешне никак не прореагировали на эти слова.

— Я даже не знаю толком, с чего бы начать. У нас ведь явно много вопросов друг к другу. Особенно, я думаю, у вас ко мне. Но объясниться нам необходимо. Давайте, сначала я выскажу свои соображения насчёт города и Эксперимента в целом, и в этом контексте постараюсь объяснить и свой поступок. А вы, уж конечно, изложите мне в процессе общения всё, что сочтёте нужным. А после этого пусть меня подробно допросят кристалловизоры.

При упоминании «допроса» мы несколько стушевались. Да, Ящер проник под Колпак, он фактически сорвал нам весь Эксперимент. Но допрашивать его с помощью «честных машинок», это уже, извините, та же «святая инквизиция», разве что сильно пропитанная гуманностью 32-го века, но сути своей от этого не растерявшая. Как я уже рассказывал, доискиваться правды с помощью кристалловизоров перестали уже вскоре после их изобретения…

— Я настаиваю, — твёрдо сказал Ящер, видя наше замешательство. — Это не оставит тёмных пятен в моей истории.

— Да мы, в общем-то, и не сомневаемся, что твои действия мотивированы высокими целями, иначе бы ты и не пришёл сегодня, — сказал Штольм. — Вот только способы достижения этих целей ты избрал… ммм… несколько странные. Ну да ладно, ждём твоего рассказа. А после, если желаешь, дадим слово и «честным машинкам».

Ящер медленно, одного за другим, осмотрел собравшихся. Было видно, что ему приготовились внимать умные, серьёзные люди. И он заговорил:

— Верно сказано про цели. Однако, разрушение — отнюдь не мой излюбленный способ их достижения, как может сперва показаться. Да, я знаю, что меня даже сравнивают в этом с прошлым подобным возмутителем спокойствия, пытавшимся вмешаться в судьбы мира. Но я не чувствую с ним никакой связи. Он только разрушал, ничего не предлагая взамен. Я же пришёл строить новый мир, мир мечты и процветания.

— Где-то я это уже слышала, — негромко проговорила Дарима.

Ящер пока не придал значения этому комментарию и продолжил:

— Помните, тот ведь тоже хотел улучшить мир? Он решил, что для этого нужно остановить прогресс и уничтожить всё, что, по его мнению, уводит человечество ещё дальше от «золотого века». И я хочу привнести в мир свежую струю, но зачем топтать не глядя? Да, я сорвал вам эксперимент, но взамен я обязуюсь организовать на месте нынешнего поселения город, который будет жить исключительно ручным трудом.

Лица слушавших в этот момент претерпели серию незначительных мимических движений, кто-то тяжко вздохнул. Но Ящер пока не останавливался.

— Я считаю, — убеждённо говорил он, — что даже в случае достижения вами 99 единиц кармопроцента что-то изменилось бы лишь в ваших собственных жизнях. И сказать вам, что? Вы бы просто стали искать себе новое занятие. Чтобы не помереть со скуки. Поверьте, ни один человек не станет жить, опираясь лишь на сухой расчёт и пусть даже неопровержимое доказательство существования причинно-следственной связи, — если только он не пришёл к этому доказательству исключительно на основе личного эмпирического опыта.

Чего вы ожидали в случае «победы науки»? Что половина человечества тут же бросится безудержно ликовать, или, паче чаяния, «пружинная эпидемия» мгновенно закончится? Вам не изменить человека одним лишь обоснованием того, что любое действие имеет как предопределяющую его причину, так и само является причиной, определяющей дальнейшие действия. Вдохните в него радость, дайте ему стоящее дело, покажите ему пути для развития и совершенствования! Вот тогда, может быть…

Ящер осёкся, шумно вздохнув. Пришла пора и нам вступить в разговор.

— Выходит, всё это ты сможешь предложить людям в новом городе? — подался вперёд Гелугвий. — Полагаешь, большая часть человечества при первой же возможности бросит «волшебные машинки», чтобы увязнуть в тяжелом рутинном труде, выращивая себе пропитание на огороде? И кто же кроме тебя будет трудиться на грядках?

— Я буду трудиться! — подал тут голос Текано, и Ящер впервые с удивлением отметил присутствие в комнате светленького мальчика, которого он раньше едва ли удостоил взглядом, полагая, что это ребенок одного из сотрудников, приглашённый на интересное представление.

Теперь Ящер, конечно, обратил самое пристальное внимание на юношу.

— Прости, а кто ты? — спросил он удивлённо. — Сын кого-то из присутствующих?

— Можно и так сказать, — ответил Текано, польщённый вниманием Ящера. — Минжур с Даримой нашли меня в Механическом Городе №227, оделили надеждой, и я возродился. Но, может, обо всём этом после?

— Да, обязательно поговорим, — продолжил Ящер, скрывая радость. — Ну вот, Гелугвий, за примером далеко ходить не надо. Мы наплодили Механических Городов, и численность их перманентно растёт. Ни для кого не секрет, что появляться они стали вскорости после свалившихся на наши головы «волшебных машинок». Так что же это, позвольте на минуточку, технический прогресс нашей цивилизации неуклонно ведёт к закату её жизнедеятельности и дальнейшему вымиранию человеческого вида?

— Ведут не сами «машинки», а неготовность человека развиваться и работать над собой, — отвлечённо бросила Дарима, привычно смотря в окно.

— О, да! — подхватил Ящер. — И, таким образом, безобидная поначалу «волшебная машинка» превращается из нашего помощника в нашего грозного властелина.

— Хм, как и предсказывал Сумеречный… — проговорил Штольм, и, поймав на себе недоумённые взгляды, поспешил добавить: — Но об этом чуть позже. А пока что скажи нам, пожалуйста, Ящер, вот что. Твои устремления улучшить мир нам понятны, да и вряд ли сейчас кто-то будет желать обратное. Но что ж ты начал с разрушения чужого, а не с создания своего, принципиально нового, альтернативного имеющемуся? Почему выбрал такие радикальные методы? Места что ли мало на земле? Можно же было построить город хоть рядом с нашим поселением, но вне Колпака. И никому бы не помешал…

— Всё так, и вы со своей стороны, понятное дело, правы, — ответил Ящер. — Но дело ещё в том, что под Колпаком собрались сознательные люди, готовые отдать жизни во имя преобразования мира. Вот только вы направили их, уж извините, на заранее тупиковый путь… и ничего не ведающих детей туда же затянули…

— Я согласен, — сказал я, — что не уведомить детей об истинном положении дел во имя Эксперимента — моральная задачка высшей категории сложности, попахивающая не очень свежо. Я и сам, чего теперь скрывать, недавно порывался немедленно прекратить Эксперимент… Но скажи-ка нам, Ящер, почему ты так уверен, что лучше всех знаешь, что делать? И даже как распорядиться имеющимися людскими ресурсами? Почему запросто позволяешь себе перечёркнуть труды пяти десятков лет?

— Да почему же сразу перечеркнуть? — попытался парировать Ящер. — Я обещаю взяться за создание нового города. К нам потянутся люди, задыхающиеся в духовной пустоте современного мира. Кстати, Эксперимент ведь можно продолжать и «без отрыва от производства». Представляете, сколько новой кармы там появится?!

Тут, несмотря на серьёзность ситуации, все кроме Текано засмеялись.

— А что вы смеётесь? — немного опешил Ящер. — Да, может, я не очень понимаю, что такое карма. Но я прочитал значение этого слова. Карма — это действие, это движение. Так что новый город ещё принесёт вам, учёным, много материала для изучения!

— Ну что вы, ну сами подумайте, — продолжил Ящер. — Я ведь организую для вас нечто гораздо более привлекательное, чем возможность проводить исследования в искусственной, замкнутой среде, куда даже птицы не залетают! Я усовершенствую идею мира под Колпаком Неймара! Это будет и новый экспериментальный город и новая площадка для изучения одновременно! Никто из поселян ведь, думаю, не откажется помочь учёным, тем более что тут всего-то требуется быть естественным…

— Быть естественным? — перебил Гелугвий. — Ты полагаешь, всё человечество в едином порыве возрадуется возможности просто так отбросить полторы-две тысячи лет собственного развития? А от электричества ты тоже намерен отказаться? И от колеса? И снова станешь рыть землянки как наши далёкие предки?

— Мировая история говорит, — добавил Штольм к словам коллеги, — что пути назад нет. Ты что же, хочешь отказом от «машинок желаний» снова загнать всех на деревья?

— Это как раз сами «машинки желаний» загоняют людей в Механические Города! — торжественно произнёс Ящер.

Гелугвий пожал плечами, а Штольм уныло уставился на собеседника.

— Ну а ты можешь хотя бы в общих чертах сказать, что там будет? — спросил последний. — Про ручной труд мы уже поняли.

— Это будет тот же город, только поле Колпака мы отключим, чтобы туда мог попасть любой желающий. И не через туннели, как я… А изучать карму на искусственном островке жизни — по-моему, это нелепость. У нас есть единый мир, и от каждой частицы зависят все остальные частицы. Поэтому даже далёкому от проблем кармоведения человеку ясно, что если изучать — то всё сразу.

Бывалого Штольма не так просто было пронять какими-либо словами.

— Ну, если хочешь, — протянул он, — могу тебе сообщить, что подобные планы, естественно, были. Но даже для расширения наших задач хотя бы на один небольшой город требуются небывалые мощности. И не то чтобы их нельзя было получить, но в таких масштабах на сомнительные задачи материю и энергию на земле ещё никто не тратил. А вот если бы мы получили те 90%, то, несомненно, смогли бы перейти на следующий уровень…

— Понимаю, — ответил Ящер. — Но этого уровня вы бы достигли лет через триста. А у нас есть шанс изменить мир прямо сегодня, подарить счастье хотя бы небольшой группе людей. Не уныло-гипотетическое, рассчитанное умными вычислителями, а вполне земное, человеческое, достижимое. У нас ведь с вами схожие цели, но разные методы. Пока люди в новом поселении будут осваивать забытые ремёсла и искусства, вы, тем временем, сможете просчитать всё заново, и Институту Счастья, может статься, перепадёт лакомый кусочек. Неужели вам не дадут новые мощности? Совет Земли это точно поддержит!

— Да мощности, в конце концов, можно увеличить хоть в десять раз, — пробурчал Штольм. — А вот новые алгоритмы для вычислителей создаются людьми, и вовсе не за пять минут.

Тут как в сказке раздвинулась входная дверь, и глубокий, приятный, немного суховатый с горчинкой женский голос произнёс:

— Совершенно верно, не за пять минут. Я уже тридцать лет над ними работаю!

Ящер, сидевший лицом к входу, первым увидел немолодую уже женщину в плотно облегающем строгом костюме и с пышной причёской. Затем обернулись и все остальные. Штольм тут же изменился в лице.

— Лингамена! — прокричал он таким голосом, будто сам не верил своим глазам.

— Моё почтение! Простите, не успела к началу заседания. Надеюсь, сильно вам не помешаю. Для тех, кто со мной не знаком: я — Лингамена Эклектида, работала тут раньше. И Штольм меня, похоже, помнит. Прошу вас, продолжайте.

Ящер не знал вновь прибывшую, и поздоровавшись, вскоре продолжил:

— Насколько я понял из слов Лингамены, ничего страшного для Института, в целом, и не случилось. Наоборот, появляется новое поле деятельности. А я, в свою очередь, никуда не исчезну и уж точно больше ничего не испорчу. Я влез во всё это, и даже не зная законов кармы, чувствую, что должен теперь до самого конца следовать своей цели. И, может даже, не только в этой жизни, хотя я до конца не понимаю, верю ли я в это или нет. Но я верю в то, что хоть чуть-чуть, но смогу изменить мир.

— Ну ладно, — резюмировал Штольм, — допустим. — Но ещё остаётся не очень приятная задачка сообщить поселенцам… новости.

— Найдётся ли герольд, что протрубит осады окончанье? — продекламировал я, быть может, не совсем уместно.

— Ну так наш герольд там уже бывал, — нашёлся Штольм, — и натрубил уже вполне себе, так что, вероятно, и остальным сообщить его не затруднит. Я лично вообще туда не пойду.

— А я пойду! — живо произнёс Гелугвий. — С помощью Ящера мы невольно заглянули вовнутрь, и теперь пути назад нет. Да и не велика потеря. Учёный сам должен участвовать в эксперименте и с той, и с другой стороны. И как подопытный кролик, и как кроликовод. Это будет по-честному.

— Ты что, родной? — округлил глаза Штольм. — Поселишься там, и будешь сюда на чаёк заскакивать, себя со стороны изучать? Это же крах всех основ кармоведения!

— Ну уж наверно не всех! — возразила Штольму Лингамена. — Я тоже не с пустыми руками сюда пожаловала, и в курсе всех последних событий.

Штольм потерянно воззрился на нежданно свалившуюся подмогу.

— Мы начнём всё сначала, — сказал Гелугвий уверенно. — Теперь уж иного не дано. Я не поддерживаю методы Ящера. Просто подхожу к случившемуся критически.

— Подождите, подождите, — сказал Штольм, устало протирая рукой глаза, — ну и денёк! Я ещё не сообщил вам про послание Сумеречного. Оно расшифровано!

В зале воцарилась тишина. И лишь Дарима прошептала одними губами:

— Это красный ветер…

Но никто не услышал её. Все мы разом повернулись к Штольму. Из присутствующих о послании не слышал, наверно, только Текано.

— Сейчас, думаю, пора прочитать его вслух для всех, — сказал Штольм. — И лучше всего это сделать Ящеру, как наиболее близкому по духу автору послания.

Ящер кивнул в знак согласия.

— Итак, сначала небольшой экскурс в историю, — продолжил Штольм. — В 2692-м году, во время активного строительства первых заводов кристалловизоров, в Совете Земли возник вдруг некто, отчаянно призывавший отказаться от этих «пагубных» экранов. Он провозглашал, что для человечества это шаг к обрыву. Его выступление в Совете вызвало лишь улыбки, и он, совершенно убитый горем, исчез из поля зрения. Через некоторое время мощными взрывами был полностью разрушен первый строящийся завод по производству «рупоров правды», а вскоре от попадания молнии погиб и сам скрывавшийся в джунглях Амазонки зачинщик сопротивления прогрессу. Его мотивы остались до конца не выясненными — а может, просто не понятыми людьми того времени. Бунтаря уже после его смерти прозвали Сумеречный Варвар — за его попытку оставить мир в первобытной тьме. — Штольм шумно потянул носом воздух и немного помолчал. — Так бы всё и забылось, но вскоре в одной из лабораторий Совета обнаружили записку Варвара и прилагающийся файл для вычислителей, который предлагалось расшифровать с помощью современных машин. Варвар писал о том, что оставил некое провидение того, что будет с человечеством через 450—500 лет, и, по его расчётам прочитать это люди смогут как раз примерно через указанное время. Что ж… расчёт его оказался довольно точным — с тех пор прошло 428 лет! Ящер! — позвал Штольм нашего «дорогого гостя», — ты готов зачитать для всех этот исторический документ?

— Готов!

— Проходи вон за ту машину, за стол. Текст на экране.

Ящер проследовал к столу и не спеша начал чтение.

Здравствуй, человек четвёртого тысячелетия! Так уж вышло, что я тебя знаю, а ты меня — нет. Для тебя я останусь безымянным проводником свободы совести из прошлой эпохи, о которой при желании ты можешь узнать всё в подробностях. А хочешь, я скажу тебе правду о твоём веке? Да, из 2692-го года я сообщу тебе то, что замалчивают в вашем 3092-м или даже 3192-м!

Скажи мне, друг, ведь в ваше время всё так же пускают и приглашают в свой дом любого? Всё так же улыбаются и оказывают посильную помощь первому встречному? Без сомнения, и ты при случае поступаешь так же — и это я ни в коем случае не хочу у вас отнять. Но не задумывался ли ты, чем на самом деле может современный человек помочь своему двуногому брату? Не потому ли так легко даются все эти широкие, красивые жесты, что от помогающего, по сути, ничего кроме улыбки и не требуется?! За тебя всё сделает очередной свежеиспечённый робот, а ты лишь соберёшь формальные благодарности. Кто-то заболел — робот! Хочется есть — робот! Нужно куда-то — зови виману! Человеческая функция во всех этих делах нивелирована до простого нажатия кнопки или подачи голосовой команды; ну, максимум, до открытия дверцы той же виманы перед гостем. Да что там мелочиться! Скоро вы обязательно изобретёте что-нибудь ещё более хитроумно-техническое — только бы ничего не делать самим, не напрягаться, не нести ответственность за что-либо. Ну а если от другого представителя вашего вида требуется простое общение — зовите его скорее, он с радостью окажет вам эту маленькую услугу! Зовите, но не ждите особых откровений — под дружелюбным забралом современности давно таится скупая личина равнодушия. Поболтать ни о чём — это всегда пожалуйста, ведь современному индивиду главное развлечься. Но если вы не понимаете, зачем вращаются вселенные, для чего зажигаются солнца и растёт трава, не вздумайте теребить этими вопросами вашего гостя: он непременно состроит кислое и недоумённое лицо, намекая на то, что вы переходите грани приличия. В конце концов, если вы прямо спросите гостя — «зачем жить?» — он всеми силами будут уклоняться от ответа, ведь участвовать в чужих делах своими советами считается крайне зазорным! Ну что, нетрудно узнать в этом описании себя и своих знакомых?..

А апофеозом всей этой натянутой улыбки благоденствия явились «мониторы правды». Вы окончательно превратились в общество бесчувственных позёров, обслуживаемое армией всемогущих роботов. Поначалу я пытался кричать. Затем я силился уничтожить ваши кристаллические концлагеря, раскалёнными клещами которых вы предполагали выпытывать правду. Запомните, давление на человека никогда не сделает его лучше! О, горе вам, дожившим и живущим в четвертом тысячелетии! Но что мог сделать я, ничтожный? Как мог в одиночку остановить я ваш раскрутившийся маховик рационализации всего сущего? Теперь провижу я, как захлёбывается и тонет иллюзорная радость вступления в «золотой век земли»! Как наяву встают передо мной железные колоссы технократических городов, в которых теряется уже не только сам человек, но рассыпается в прах даже самая его сущность. Я вижу миллионы несчастных лиц, обуреваемых жаждой жизни и веры. Я как перед собой наблюдаю людей, чьи движения и волю к жизни поддерживают машины, ибо многие в ваше время утратят способность к движению умственному, а с ним и физическому.

Куда, куда же идёшь ты, человечество? Зачем ищешь ты погибель свою в омертвелой отчуждённости умных машин? Прекрасный цветок, некогда поднявшийся из вселенской колыбели начал, увядает ныне в раскалённой, безводной пустыне куцего бытия. Вы сеяли процветание, а пожали забвение собственного предназначения! Но верую, верую я, что придёт Спаситель, который избавит мир от ереси заблуждений, и возродится моё человечество!

— Ну что, кармоведы? — оторвался, наконец, Ящер от текста. — Вы действительно думаете, что это я был? Слишком уж поэтичен этот Сумеречный Варвар. Чего тут вирши-то сочинять? К сожалению, на деле всё куда прозаичнее.

— Такое ощущение, — задумчиво сказал Гелугвий, — что автор заведомо однобоко описывает наше время, ему как будто специально хочется всё очернить. Как обиду большую на мир затаил…

— А я не верю Варвару этому, всё это ложь! — воскликнул Текано. — И в описаниях этих не узнаю я ни себя, ни тех, кого знаю. Не может быть, чтобы все люди были такими! Я сам бороздил неспокойные воды новых идей мироустройства, и в итоге эти мечты привели меня в Механический Город. И если бы не искреннее участие Даримы в моей судьбе, я прозябал бы там до самой смерти! И одной улыбкой меня было явно не спасти. Даже если это улыбка Даримы, — и Текано с благодарностью и некоторым смущением от своего красноречия посмотрел на свою учительницу.

— Верно, никому не хотелось бы узнать себя в этом описании, — задумчиво проговорила Лингамена. — Но, надо сказать, у этого парня был большой потенциал, правда, направил он его исключительно на разрушение. А занялся бы, к примеру, наукой, глядишь, и что-то ценное человечеству бы дал.

— Да, фальшь в мире присутствует, но не в таких количествах, как мерещилось этому социопату, с которым я после прочтения сего трактата тем более не чувствую никакой связи, — резюмировал Ящер. — Ну а теперь я готов добровольно отдать себя на рассмотрение… как это там… «мониторам правды из кристаллического концлагеря»!

Штольм поднялся с кресла.

— Ну что ж, — сказал он, — мы ни разу этого не делали здесь. Но раз уж решено… Давайте пройдём в другой зал, там удобнее.

Вскоре мы оказались в помещении с большим экраном в стене. На полу были навалены мягкие маты, и Штольм пригласил всех рассаживаться. Ящеру он предложил занять место близ экрана, а задавать наводящие вопросы машине попросил Дариму.

— Ответ кристалловизоров мы увидим на экране. Все готовы? Тогда начинаем.

На миг стало очень тихо, и сердца присутствующих беспокойно затыкались в виски. Затем послышался шорох клавиш. Пока Дарима просила кристалловизоры рассказать о жизни Ящера, меня посетила мысль, что на самом деле я никогда по-настоящему и не видел, как эти машины работают с человеком при живом контакте с наводящими вопросами. Когда я был маленьким, мне однажды это объясняли и показывали, но ситуация там была совсем другая. В моём присутствии мама попросила наш домашний кристалловизор подтвердить, что не прятала от меня мои любимые шоколадные конфетки. Она подошла к экранам и встала около них, театрально раскинув руки и закрыв глаза, а я превратился в напряжённое ожидание. Через секунду на мониторах появился текст в обрамлении зелёной рамки: «Мама не прячет от Минжура конфеты. Завтра их сотворит машина желаний». Так, чтобы не перекармливать меня сладким, маме приходилось хитрить, выдавая обычный автомат по производству всего за вычислитель, контролирующий количество конфет, отпускаемых им маленькому шалунишке! Помню, как впервые увидел на картинке первые модели машин желаний с большим ящиком сбоку и подумал, как было хорошо в те времена — ящик можно было взломать и достать оттуда целый мешок конфет, пока родители не видят. Откуда же брала конфеты наша «машинка», мне было неведомо… Воспоминания нахлынули, и, погрузившись в них, я не заметил, как на экране полился неспешный рассказ о жизни Ящера. Вот он в моём пересказе:

Уже по юным годам Ящера чётко прослеживалось влияние некой Силы, природу которой, не будучи способными заглянуть ещё дальше, преобразователи сигналов кристалловизоров определили как «врождённая». Эта Сила толкала его совершать поступки не совсем понятные с точки зрения большинства, гнала прочь от обыденности, тянула к извечным вопросам и самокопанию. Сначала она отвлекла Ящера от изучения начал роботехники, которыми тот, возмечтав стать специалистом в этой области, увлёкся было в 12 лет. Ящер, делавший успехи в изучении принципов машиностроения, в один прекрасный день заявил родителям, что перестал понимать, почему за людей вдруг всё стали делать роботы и машины желаний. «Люди что, все скопом потеряли способность обед себе готовить? У них что, руки и ноги перестали расти?» — спрашивал он старших. Но ничего вразумительнее «это прогресс, сынок!» он в ответ не услышал. В конце концов, отец предложил попытать счастья у историков роботостроения, но по прошествии всего пары месяцев Ящера такие частности уже мало занимали. Он жаждал глобального проникновения в суть разверзшихся перед ним вопросов. Сила направила его любознательность на доскональное изучение последней четверти второго тысячелетия, когда один исторический пласт с нарастающей скоростью сменял другой. И вот там-то, в дымных веках научно-технической революции, Ящер и усмотрел своим чутким внутренним взором главную опасность для человека, ставшую незримым спутником последнего на протяжении всей его дальнейшей истории. С той поры ни родители, ни кто-либо другой уже не были советчиками для быстроразвивающейся личности юноши. Ему 18, и с высоты глядит он на приевшуюся фантасмагорию техногенной цивилизации. Да, ему уже 18, и он, подававший надежды, так и не стал ни инженером роботехники, ни исследователем дальних миров. Казалось, теперь для дальнейшего движения вперёд ему чего-то здорово не хватало, и даже Сила на время перестала назойливо напоминать о своём постоянном присутствии. Ящер будто затаился перед своим первым дальним полётом. В эти годы он отчётливо начал чувствовать ответственность за весь мир — странная, не оформившаяся тень чувства, которой, однако, полностью были лишены многие его сверстники. Ящер осознавал лишь, что рождён, чтобы произвести некие действия, изменить привычный порядок — пусть даже лишь в своём окружении. Он был твёрдо убеждён, что жизнь его должна быть и будет посвящена делу изменения мира. Но как и с чего начинать, где найти точку для приложения своих сил — он понятия не имел. Вокруг царил безупречный, идеально отлаженный порядок поддерживаемого машинами мира людей.

И тут рукою ли Силы, вследствие ли каких-то других необъяснимых причин, но вскоре недостающие элементы мозаики окончательно сложились в своей грандиозной, уникальной последовательности, и на горизонте событий появился человек, указавший Ящеру дальнейший путь. Этот немолодой уже мыслитель по имени Яридомон в деталях видел новый рассвет человечества, он до мелочей продумал путь, который должен привести род людей к новому золотому веку. Долго трудился Яридомон над описанием своих идей, пытаясь составить из них связный литературный конспект. Познакомившись с Ящером, он стал часто делиться с ним своими идеями, всё больше времени посвящая восторженным рассказам о светлом будущем человечества, и всё меньше уделяя работе над книгой. Мыслитель был человеком вспыльчивым, восторженным, легко меняющим настроение. Заплутав в вечных сомнениях и душевной слабости, он так и не смог довести своё дело до конца и, тем более, увидеть воплощение своих помыслов в реальной жизни…

— А что с ним случилось? — прервал тишину Текано, уловивший в партитуре жизни Яридомона знакомые мотивы. — Неужели тоже угодил в Механический Город?

— Он умер, так и не завершив свой труд, — ответил Ящер тоже вслух. — И умер он не от старости, но прошу вас, не задавайте этот вопрос ни мне, ни машинам, к нашему делу это всё равно не имеет отношения… Если вы не против, дальше я расскажу всё своими словами, а экраны подтвердят. Так будет убедительнее.

К слову, во время проектирования первых кристалловизоров ещё не было доподлинно известно, оценивают ли кристаллы текущую через них информацию сквозь призму моральных установок их общества, или только механически различают фальшь. В связи с первостепенной важностью этого вопроса были поставлены интересные опыты в попытках запутать кристаллы в столкновении полярных морально-этических систем и воздействовать тем самым на чаши весов их оценочного блока, заставив кристалловизор сменить выдаваемый контрольный цвет на противоположный по значению. Тогда же было окончательно выявлено, что эти экраны не имеют «встроенной Фемиды», и что бы они через себя ни пропускали, оцениваться будет лишь степень искренности и правдивости исследуемого. Вот такие часовые у Дворца Правды.

— Внезапно я остался один, без своего наставника, — продолжал, тем временем, Ящер. — Незаконченные записки Яридомона мне достать не удалось — они ушли вместе с их создателем, который не показывал свой незаконченный труд ни мне, ни кому-либо другому. Но многое я впитал из его устных рассказов, из его восторженных описаний будущего земли. Будущего, в котором люди вернутся к ручному труду и познанию мира, и именно понимание своего места и роли во вселенной и будет в первую очередь делать их счастливыми…

Внезапный уход Яридомона был для меня тяжёлым ударом. Ведь он был мне не только учителем и товарищем, он фактически заменял мне отца. Я пережил несколько тяжёлых зимних месяцев, когда на душе было так серо, что в течение дня казалось, что солнце не поднимается из своей небесной обители и не обходит свои владения. За эти месяцы переживаний я здорово повзрослел и огрубел, протёрся своей нежной кожей о шероховатую реальность бытия, которую раньше таковой по наивности не воспринимал. Из этого испытания огнём я вышел намного сильнее, чем был, когда внимал красочным речам своего учителя. Но главное, что я вынес — мне больше не нужно ждать. Продолжать рисовать радужные картины и рассуждать можно до следующей жизни, а я решил действовать, решил рушить этот ужасающий Вавилон, в котором оказался! На примере учителя я понял: сейчас или… или я всю жизнь так и буду мусолить «вечные истины», выстраивать новые концепции, и всё это рано или поздно разрастётся в мой собственный город омертвелой инерции внутри меня…

— Рушить. Ну да, — негромко заметил Штольм. — Значит, отчаяние толкнуло тебя на этот шаг…

— Я иносказательно говорю. Рушить здесь — это прекращать болтать и приступать к делу. К этому меня, возможно, привела Сила, — продолжил Ящер. — Хотя учитель не одобрил бы мои методы, это точно. Он всё хотел для всех разжевать, по полочкам разложить, чтобы донести в максимально внятной и понятной форме до каждого жителя земли. Он всё думал, что его идеи будут потихоньку впитываться и разрастаться, расходиться концентрическими волнами как от брошенного в пруд камня и так находить отклик во всё большем количестве сердец. Он надеялся пробудить это погрязшее в тотальном потреблении общество с помощью книг и лекций. Но его главное отличие от меня в том, что он всю жизнь только хотел, думал, собирался, собирался собраться, но в итоге ничего не изменил, даже не завершил своё описание нового мира. Нет, я не отрицаю силу книги как таковой. Были книги, которые меняли мир. Но они, я считаю, приходили точно в своё время и в определённом месте, куда вела их, разумеется, та же Сила. Все эти книги человечество знает и любит до сих пор. Но кто скажет, сколько было других сильных, искренних, ничем не уступающих этим провозвестникам нового книг — но все они потонули в безвестности, как и их авторы? Выходит, без вмешательства Силы любая книга — это всего лишь большая куча букв?

Впрочем, это лирика, которую я на тот момент полностью отбросил в сторону. Человек, громыхающий повсюду революционными идеями, но сам при этом остающийся кабинетным учёным, не способным изменить даже свою собственную жизнь — обречён. Так, не имея, быть может, солидной теоретической базы, я пошёл напролом. И когда я узнал о вашем институте и эксперименте под Колпаком, я снова увидел свой неизменный дом в поле под восходящим солнцем. И полыхнуло — вот оно!

— Какой дом? — послышалось сразу несколько голосов.

— Дело в том, — отвечал Ящер, — что когда-то ещё до смерти учителя в важные и ответственные моменты у меня стал возникать перед глазами образ бревенчатого дома, стоящего в чистом поле. Не знаю, откуда это взялось. Но я его не выдумывал, не представлял — он просто появился. Я всегда отмечаю на нём резные ставни и околицу вокруг. И я знаю, что всё это не «машинное», а сделано с любовью руками мастеров, возродивших забытое искусство. И когда я отвлекался от выбранного пути, видение дома обязательно посещало меня и влекло обратно как свет, как символ девственной чистоты, к которой надо стремиться.

После этих слов Ящер с минуту молчал, и все ждали завершения рассказа.

— И когда я увидел дом там, под Колпаком, — наконец заговорил он, показывая на экран, — то понял, что не ошибся, что именно туда настойчиво вела меня Сила все эти годы.

Здесь стало ясно, что рассказ Ящера окончен, и на сей раз никто не стал ничего комментировать. Дарима поднялась, поблагодарила всех за участие и отключила экраны.

— Ну что же, — сказала она, — после многотрудных часов работы пора бы и честь знать. То есть, я хотела сказать — разъесть дружественный обед… Ящер, скажи нам на милость, ты «машинную» пищу-то ещё вкушаешь? А то без этого тут, чего доброго, с голоду ещё уморишься, мы, знаешь ли, свою петрушку в ИКИППСе пока не выращиваем!

Тут послышались смешки и одобрительные возгласы. Ящер понял, что над ним шутят по-доброму и решил принять предложение.

— Ребятки, кто помоложе! — послышался как бы между делом голос Лингамены, — не забудьте сходить в Запретную Комнату и нажать там эту страшную Кнопку. Завтра бы уже хорошо — если никто не против, конечно, — наведаться под Колпак. А сейчас пора мыть руки перед едой!

Кнопку тут же вызвался нажать я и тихо ретировался. О, нет, я не забыл её манящие очертания — она по-прежнему привлекала меня. Но как быстро, однако, всё изменилось. Если бы я нажал её в тот раз, то уподобился бы Ящеру и сорвал Эксперимент, а теперь мы нажимаем её попросту потому что другого уже не дано.

И вот она — Запретная Комната. Я снова на пороге под мерцающим фиолетовым сигналом, издали смотрю на Кнопку. Но на этот раз я почти спокоен — слишком уж много различных событий навалилось на нас за последнее время — а люди, говорят, даже к войне привыкали. И всё же, должен признаться, сердце моё всё равно постукивало сильнее обычного. Я направился к прозрачной дверце и быстро открыл её. Предо мной предстала прекрасная нагота нашей Красной Красавицы. Один импульс, и ладонь неспешно обтекла её выпуклые прелести. Никакой дрожи. Бум. Легендарная чаровница утопла в синем бархате приборной панели. Тройное протяжное «пи-пи-пи» огласило комнату. Знакомая нота. Наверно, «ля». Ну вот, теперь осталось сообщить поселенцам о завтрашнем визите, но на это уж нет моральных сил. Пусть «Эклида» скажет за меня всё необходимое. Эклида — наш электронный диктор. У неё лучше получится. Она-то со стыда не сгорит.

— Эклида, будь добра, — попросил я помощницу, — сообщи внутренним, что наша делегация пожалует к ним завтра после девяти утра. А поле будет отключено ровно в 10.

Я вышел даже не став слушать, как наша бессменная подруга выполняет моё поручение. Всё, теперь поселенцы в курсе происходящего.

Немого побыв на «официальном» ужине, мы с Даримой поспешили домой, чтобы успеть отдохнуть перед трудным днём. Дари почти сразу ушла спать, а я решил чуть-чуть побыть в одиночестве, чтобы спокойно переварить сегодняшние впечатления. Но ощущения, как и почти во все последние дни работы в институте, навалились все разом, и я совершенно потерял надежду разложить их по полочкам. Я бесцельно бродил из угла в угол, присаживался, снова вскакивал, бормотал обрывки фраз, сказанных Ящером. Затем я затих, вспоминая детали его жизни и странную, недосказанную историю про мыслителя Яридомона. Наконец, мне удалось отвлечься от этого нескончаемого дня, и я попытался представить себе завтрашний визит под Колпак. В голове лихо заворочались где-то подсмотренные сцены: торжественная встреча теплохода на берегу; люди машут прибывающему на вокзал дымящему поезду; а вот прилюдная посадка первого межзвёздного корабля, летавшего к Сириусу. Множество лиц, громкие возгласы, радость, смех, объятия…. Бред какой-то! Шаблонное мышление. Нам-то что говорить завтра? Как объяснить Наланде случившееся?

Проблуждав так ещё с час, я начал чувствовать себя как дрожащий на ветру лист. Но сна так не и было ни в одном глазу, в голове продолжали гудеть мысли и кишели образы. Сам не зная зачем, я взял с полки «Жизнеописания учителей Дхармы». Долго ли, коротко ли, но я увлёкся чтением и забыл даже про Ящера. Я читал, как учителя, превозмогая власть пространства и времени, выскальзывали из их цепких объятий и ходили по воде, летали по воздуху, оставляли отпечатки своих ступней в камне и всяким прочим образом проявляли совершеннейшее пренебрежение к «непреложным» законам физического мира. Было чёткое ощущение, что жили они где-то в ином измерении, где всё полно чистотой ума и сияет всепроникающей радостью. Но стоит только закрыть книгу, как вновь оказываешься в этой реальности, один на один с проваленным Экспериментом и горькими мыслями о том, что же завтра говорить поселенцам.

Я открыл «Жизнеописания» в том месте, где рассказывалось, как воды Белого озера расступились перед Хамбо Ламой Итигэловым, и он проскакал по дну на лошади, спеша в дацан, чтобы прекратить творящиеся там безобразия.

— Но этого не может быть! — обречённо прошептал я.

Тут сзади на мои плечи легли мягкие ладони Даримы, и родной голос мягко сказал:

— Ты всё очень буквально воспринимаешь. Конечно, этого нет в мире физики и машин желаний. Этого здесь и не может быть. Но пойми: на самом деле не существует никаких законов, они выдуманы, чтобы придать очертания человеческим заблуждениям и нарисовать хоть какой-то берег в безбрежном океане иллюзий, в котором все мы плаваем. Мастера, о которых ты читал, достигли определённого уровня реализации и жили в совершенно другой реальности. Но не в Туманности Андромеды или Кита, а здесь, — и Дарима постучала пальцем по моей голове. — Ответ здесь!

Задрав голову, я беспомощно смотрел на мою спасительницу. Веки мои слипались.

— Пойдём уже спать, — тихо позвала она. — Завтра трудный день.

Светало. Сотрудники ИКИППСа, едва спавшие в эту ночь, уже снова собрались в рабочем зале. Вид у них был такой, будто они и не ложились вовсе. Вот входит Штольм с красными, выпученными глазами, вращая ими подобно рыбе на песке. Вот Гелугвий, хмурый и не причёсанный, держит подмышкой какой-то свежеиспечённый конспект. Дарима, обычно свежая и приветливая, сейчас рассеянно смотрит в окошко. Про меня же лучше и вовсе не упоминать. Выглядели хорошо лишь Лингамена, только вчера влившаяся в работу после длительного перерыва, да быстро набирающий форму Текано, отличающийся теперь постоянной жаждой деятельности.

Мы уселись за стол и молча поглядывали друг на друга. Обсуждать уже ничего не хотелось. Решили только, что знакомиться с поселенцами пойдут все, кроме Штольма и Лингамены, которым ровно в 10 утра нужно будет отключить поле Неймара.

Время пролетело быстро. Девять. Пора. Мы спускаемся к Туннелю долгими коридорами, отодвигаем шлюзовую заслонку перехода. Замкнутое пространство заполняет ровный тусклый свет. Впервые ступая по этому проходу, я ощущаю, что всё здесь пропитывает незнакомый аромат — кисловатый, резкий. Похоже, даже поле Неймара чем-то пахнет. Ещё несколько долгих шагов, и мы один за другим вываливаемся в солнечный июльский день Внутреннего Мира. Да. Не было тут, конечно, никаких встречающих из моих ночных реминисценций. Всё тут шло своим чередом — росло и цвело, бегали вдалеке у домов ещё не заметившие нас дети. И тут меня снова кольнуло — не надуманной ли ерундой мы занимались все эти годы? Вот она — жизнь. В наших ли силах познать её законы, выстраивая некие искусственные границы?

Мы шли по полю в направлении домов. С каждым вздохом я набирал полную грудь лета и наслаждался — всё мне было радостно и интересно. Ящер, лучась счастьем и жадно охватывая взглядом окрестности, с горящим взором шёл впереди всех — видно было, какие большие надежды он питал и как рвался действовать. Гелугвий, ничего под ногами не замечая, постоянно выискивал что-то взглядом. Бойко шагал рядом с Даримой Текано, и в голове у него крутилось множество светлых мыслей.

Так продвигались мы по заповедной, запретной когда-то земле нашего скрытого города. Сейчас уже, думаю, большинство из нас приняло всё произошедшее как есть. Дороги назад не было. От будущего нас отделяло всего несколько десятков шагов. И всё же…

— Не думали первые сотрудники института, что спустя 50 лет вернутся в этот город с пустыми руками, — пробормотал я, пробуя на прочность своё настроение.

— Отнюдь не с пустыми! — громко возразил Ящер. — Наоборот, мы идём освободить поселенцев от бремени пустоты, в которой они пребывали целых 50 лет. Всё только начинается!

При нашем приближении Юлонна Велис вышла из дома и, ничуть не стесняясь, стала спрашивать у нас: «Ну как там, на большой земле?» За ней подтянулись и все остальные поселенцы.

— Заходите уже на чай, чего стоять! — позвала всех Юлонна.

— Настоящий? — пошутил Ящер.

— Машинный! — с укоризной произнесла Наланда. — Но чего переживать: ты же нам вырастишь самый что ни на есть настоящий! — добавила она чуть ядовито.

Вскоре общение стало разваливаться на кучки. Мы с Гелугвием остались в самой многочисленной группе, Текано говорил с Кхарну, Дарима с детьми осматривала дом, а Ящер отозвал в сторону Наланду. Он пересказывал ей краткую историю своей жизни, говорил о планах строительства нового города.

— А этот дом звал меня так долго, — не скрывая восторга, говорил Ящер, показывая Наланде на её собственное жилище, в котором она 50 лет обитала в поселении. — Я столько раз видел его в мечтах. Настоящий, деревянный. Теперь всё здесь будет сделано руками людей. Все «машинки» мы отправим подальше или вовсе развоплотим. Несколько тысячелетий наши предки растили, строили и были счастливы. А теперь вдруг по мановению волшебной машинки всё стало мёртворожденным.

— А ты сам-то хоть что-нибудь можешь своими руками создать? — спросила Наланда. — Дом, например, не пробовал построить?

— Не пробовал, но я…

— А кто тогда за тебя будет строить? — перебила Наланда. — Неужели ты думаешь, что за тобой сюда потянется много людей? Пока что ты разве что приобрёл себе сомнительную славу разрушителя. — Женщина вдруг немного сникла. — Хотя, что ж теперь… как тебя зовут на самом деле?

— Моё имя осталось в прошлом. Я теперь Мезозойский Ящер. Это имя накрепко связано с моей судьбой и делами.

— Ладно, Ящер. Я уже не могу плохо к тебе относиться, в конце концов, ты разрешил наши морально-этические проблемы, над которыми долго мучилась и я, и сотрудники института. Мы ведь с самого начала понимали, что вовлекать в эксперимент новое поколение людей — сомнительная жертва во имя науки. Но что ж мне так не везёт? — она вымученно улыбнулась собеседнику. — Сначала 50 лет тут проторчала, собирая цветочки, потом оказалось, что это вообще зря. Что теперь прикажешь делать?

— Ну что ты, Наланда! Совсем даже не зря. Ты участвовала в важном эксперименте. Пусть даже в моих глазах это бесполезная попытка доказать что-то на искусственном закрытом островке. В любом случае, ты потратила десятилетия жизни на служение человечеству. А вот я почти 40 лет подряд бездействовал. И, кроме того, в глазах других выгляжу только разрушителем. — Ящер прошёл несколько шагов по поляне и внезапно добавил: — Оставайся в новом городе! Или твёрдо решила уехать?

— Я отсюда ни за что не уеду, — к своему удивлению услышал Ящер. — Я взялась за это дело и буду делать его до последнего. Я уж полжизни своей прожила, мне 70. Я 50 лет ждала результата, и теперь, что, просто так оставить всё это? В ручном труде, я думаю, есть смысл, хотя «машинка» сама по себе вещь неплохая. Однако из опыта последних столетий явствует, что человечеству ещё нужно научиться сосуществовать с этим всемогущим гегемоном.

— А дети? — спросил Ящер.

— А детям я не очень нужна. Кхарну, вероятно, останется, а Персифея и Ангарис будут рады открыть для себя большой мир. Они еще не знают, что с «машинками желаний» мир стал ужасно одинаковым, а, следовательно, сильно уменьшился в размерах. Ведь можно не выходя из дома слепить у себя на дворе целую вселенную…

— Ладно, пойду пока что ко всем, ещё пообщаемся! — сказал Ящер и очень довольный поспешил к остальным. Для него это был большой успех.

Когда Ящер отошёл, Наланда заметила неподалёку высокого кудрявого мужчину, неуверенно топчащегося в одиночестве близ её дома. Это, конечно, был Гелугвий. Он заметил, что Наланда осталась одна и решился подойти.

— О, здравствуй, Наланда! — начал учёный. — Я так долго ждал этой встречи… Я… Ты так много для нас сделала, это такая самоотверженность.

Выговорив заготовленные слова, учёный сконфузился, и взор его поник. Он совершенно не представлял себе, что такое отношения мужчины и женщины. Внутри него клокотало прекрасное новое чувство, но Гелугвий, привыкший всю жизнь иметь дело только с вычислительными машинами, и понятия не имел о том, как у людей возникает взаимность; не ведал он, что ждать её порой приходится очень долго.

Мы не знаем доподлинно, что в эти секунды промелькнуло в сердце Наланды, но она сказала:

— Здравствуй, Гелугвий. А что же мы такого сделали? И уж тем более, лично я. Баклуши мы били 50 лет кряду. А вот вы там действительно трудились денно и нощно!

Гелугвию почудилась в этих словах страшная правда, которой все мы, работники ИКИППСа, в последнее время были заражены. Он решил, что Наланда в своих лукавых речах выражает ему всё накопившееся за долгие годы презрение, уличая его одного в их общей, икиппсовской беспомощности. На учёного было страшно смотреть. Обычно выделяющийся среди всех своим значительным ростом, сейчас Гелугвий стоял перед Наландой будто съёжившись; маленький и сморщенный, непропорционально сложенный, он замер, нелепо свесив голову, и кудри его торчали в разные стороны.

Наланда ухмыльнулась про себя: «Так вот, оказывается, какие они, эти учёные дядьки, ходившие в наших надсмотрщиках столько лет! А какой он забавный и непосредственный!»

— А вы для нас как инопланетяне! Мы людей-то 50 лет не видели! — добавила Наланда, издав предательский смешок, вырвавшийся из её уст как спонтанный жест одобрения.

Но Гелугвий, на его беду, не имея практически никакого опыта общения с противоположным полом, воспринял этот жест как пощёчину. И, как мы узнаем в дальнейшем, это чуть не изменило ход всей нашей повести.

А меж тем до отключения Колпака оставались считанные минуты. Штольм с Лингаменой расположились в Запретной Комнате у кнопок управления.

— А что, Лингамена, — подмигнул старшему товарищу Штольм, — может, другую кнопочку нажмём? И запрём их там во имя науки? Зато как кармопроцент-то, глядишь, подскочит!

— Ужас, — притворно строго сказала Лингамена. — Где ты этого набрался, Штольмик?

— Ну что ты! О таком можно прочитать лишь в жутких хрониках тёмных веков…

— Сдаётся мне, — как бы между делом заметила Лингамена, — на каждый век найдётся свой хвостатый Ящер, вот и наш не исключение… Когда я уходила, ты, помню, начинал тут ещё молоденьким, чуть старше Гелугвия. И у тебя, кажется, были такие смешные усики. А теперь ты такой матёрый учёный. И ни тебе усиков, ни волос. Как время-то бежит.

Последовал обмен понимающими улыбками: покровительственная Лингамены осветила благодарную Штольма. Затем учёные вернулись к датчикам. 9:59. Потекла последняя минута пятидесятилетнего эксперимента. Пяти десятков лет веры и научных экзерсисов крепкого засола.

— О чём ты думаешь? — спросила женщина.

— Да так. О чём может думать «матёрый ученый»? О том, как он будет воплощать свою идею в изменившихся условиях. 20 лет учился, 40 лет мечтал, — ответил Штольм, привычным жестом поднимая очки на лоб.

— Ту же идею в новых условиях?.. Я смотрю, ты всё так же забавляешься с этими стёклышками на носу, я помню…

Но она не договорила. Запищал обратный отсчёт времени, и рука Штольма потянулась к кнопке отключения поля.

— Ты ещё можешь успеть остановить меня, — быстро бросил Штольм коллеге.

Женщина лишь весело хмыкнула. С последним сигналом Кнопка Кнопок вдавилась в приборную панель, и на мониторах возникла картинка поселения. В динамиках запели птицы, и зашумел ветер в поле.

— Ну-с, давайте посмотрим на них! — громко выдохнула Лингамена. — Надеюсь, там наши ещё в грязь лицом не ударили? Или Ящер там один за всех говорит?

Они прильнули к экрану. Всё было как на ладони. Монитор на мгновение выхватил и будто специально приблизил задумчивое лицо Наланды.

— Наланда! — с волнением ахнула Лингамена. Эклектида единственная из нынешних работников ИКИППСа присутствовала при «закладке» города и проходе поселенцев через туннель. И сейчас в голосе старой учёной вместо обычных ноток сарказма слышалась лишь светлая грусть ностальгических воспоминаний. — Она была ещё совсем девочкой, когда решилась на Эксперимент во имя науки!

Штольм участливо смотрел на коллегу.

— Да. Понимаю, о чём ты, — негромко сказал он. — Мы не имеем права отступать.